Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и, завывая, читал стихи Сергея Есенина.

В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.

В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:

Елизавет Бам! Елизавета Бам! В твою перину бух! В твою перину бах! Ораниенбаум, бух, бах!

Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.

Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.

Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре.

— Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, — заявил он.

Как пробка из окошка Вылетела кошка. На моей памяти Ее хвост, стоящий, как памятник. Глаза у ней зеленого цвета. Я долго думал: кошка ли это? Может быть, она не кошка, а кот. Вот…

Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:

— Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.

— Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, — заявил Селиванов. — Меня поймут не раньше чем через десять лет.

Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.

По каналам Венеции скользят гондолы. И в них сидят римские патриции. А в Риме папа, конечно, римский, И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме. Мама, конечно, тоже римская, Она проживает в замке дожей, Который омывают воды канала. И итальянские голуби садятся на карнизы замка, Воркуя о чем-то опять же по-итальянски. И стройные пинии, почти зеленые и немного синие, Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.

В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: «Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что».

Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.

Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.

Я запомнил только одно четверостишие:

Небо плевалось. Бамбунил дождь Желтый с зеленым. Молния валится. Ты не любишь меня? Ненавидишь? Ну, что ж? Все равно я живу. Я — Старицкий.

И все девчонки ему бешено хлопали.

— Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, — сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.

Он никогда ничего не писал и не читал в школе.

Но стал очень хорошим детским поэтом, и теперь его книжки с удовольствием читают в нашей школе. Он жил на Зверинской улице.