Я перешел в пятый класс, и папа подарил мне часы.

Это были большие черные часы на цепочке. По белому циферблату с золотыми числами двигались тоненькие стрелочки. Часы тикали, и это мне нравилось больше всего. И еще мне нравилось, что я мог их вынимать из кармана и смотреть, когда же кончится урок. Я вынимал их каждые пять минут.

— Интересно, который час, — говорил я на перемене, вытаскивая из кармана часы, тряс цепочкой и вызывал всеобщую зависть.

И еще я очень любил, если кто-нибудь на улице спрашивал у меня:

— Мальчик, ты не знаешь, который сейчас час?

Тогда я степенно доставал из кармана часы, внимательно смотрел на них, прикладывал к уху, слушал радующее меня тик-так и говорил:

— Без десяти четыре.

И чувствовал себя человеком Так продолжалось примерно два месяца.

И вдруг в магазине на углу Введенской улицы, где толстый хозяин по фамилии Родэ торговал марками для коллекций, появилась в витрине марка Соединенных Штатов. Но какая марка! Она была огромная. На ней могли уместиться двенадцать обычных марок.

Она была бледно-розового цвета, и в центре ее был портрет какого-то президента. Такой марки не было ни у Грозмани, ни у Рабиновича, ни даже у знаменитого филателиста нашей школы Алявдина из последнего класса.

Трепеща от нахлынувших на меня чувств, я вошел в лавочку и, задыхаясь от волнения, спросил:

— Скажите, пожалуйста, сколько стоит большая марка Соединенных Штатов, которая у вас в окне?

— Это дорогая марка, мальчик, — сказал, улыбаясь, Родэ, он сам сидел за прилавком. — Она стоит двадцать пять рублей. Это тебе не по карману. Это очень редкая марка.

Я вышел из магазина. Я шел по улице как загипнотизированный этой маркой. В глазах был розовый свет и качался президент Соединенных Штатов. Я шел, не зная, куда иду. Нет, неправда, я знал, я твердо знал, что иду в часовой магазин на углу Бармалеевой улицы.

Я иду продавать часы. Я должен иметь эту марку.

Я уже видел ее наклеенной в своем альбоме.

— Здравствуйте, — сказал я, входя в магазин. — Я хочу продать часы.

— Покажи.

Я показал.

Продавец приложил их к уху, послушал ход, потом открыл заднюю крышку и долго рассматривал механизм в увеличительное стекло, которое вставил в глаз.

— Могу тебе дать за них тридцать рублей, — сказал он после долгого молчания.

— Берите, — сказал я и отстегнул цепочку.

Сжимая в руке тридцать рублей, я бежал как сумасшедший до магазина Родэ. Влетев в магазин, я положил на прилавок тридцать рублей и сказал:

— Вот… дайте мне эту марку…

Родэ посмотрел на меня с удивлением, но открыл витрину, достал лист с марками, отклеил от него заветную марку, и она оказалась у меня в руке. На оставшиеся пять рублей я накупил красивых марок Судана с верблюдами, Либерии с крокодилом и муравьедом и Танганьики с негритянками.

Родэ завернул марки в целлулоидный конверт, и я пошел домой, усталый от переживаний и счастливый от обладания такими сокровищами.

Я наклеил марки в свой альбом и сел готовить урок по геометрии.

— Ну, как действуют твои часы? — спросил папа, войдя в комнату.

— Нормально, — сказал я, замирая от страха.

— Который час мы имеем?

— Мы имеем семь часов, — сказал я.

— А поточнее? Ты не ленись, посмотри.

— Я, кажется, забыл их в школе, — сказал я.

— Как ты мог их забыть?

— Я оставил их в парте.

— Они же у тебя на цепочке.

— А я их отцепил.

— А где цепочка?

— Тоже там, — сказал я.

— А на какие средства ты купил эту марку, которая появилась у тебя в альбоме?

Что я мог ответить? Я молчал.

— Где ты взял деньги? Уж не продал ли ты свои часы?

Лгать было бесполезно.

— Да, — сказал я. — Я их продал.

Отец вышел из комнаты и два дня со мной не разговаривал.

На третий день папа заговорил.

Когда я проснулся утром и спросил: «Который час?» — он сказал:

— Посмотри на свою марку. Пусть тебе ответит президент Соединенных Штатов.