Улыбка, как на рекламе зубной пасты, волны непокорных волос, тревожный тонкий, острый носик и пронзительно-розовые губки. Капризный поворот головы, будто бы недоумевающие плечи, гибкая фигурка, модное заграничное платьице и узкие, с заостренными носами, ярко-красные туфли. Это Леля Маевская. Ей 14 лет, но вполне можно дать семнадцать, и восемнадцать тоже. Она приехала с родителями в Ленинград и поступила в седьмой класс.

Ее появление в школьном коридоре сотворило переполох. Мальчики из 9-го класса перестали бегать курить в уборную и все перемены проводили в коридоре второго этажа. Мы, которые помладше, перестали играть в чехарду и гонять по лестницам, а наши девочки стали активно шушукаться и стесняться своих скромных платьев. И даже красавица Дуся Бриллиантщикова, оканчивающая в этом году, подошла к ней и спросила — где вы достали такие туфли?

Словом, через два дня с ней стали дружить почти все наши девчонки, кроме Лиды Соловьевой, которая сказала:

— Подумаешь, какое чудо! Обыкновенное парикмахерское чучело. У нас три таких бюста выставлены в витрине…

Лида это точно знала, потому что у ее родителей была своя парикмахерская на Большом проспекте.

Но остальным девочкам Леля пришлась очень по вкусу, некоторые из них старались ей подражать и возвращались из школы домой вместе с ней.

Преподаватели относились к ней с осторожностью, боясь, как бы эта модница не испортила им класс.

Тем не менее «модница» вполне прилично училась, была дисциплинированна и ничего не портила.

А меня возмущало то, что Маевская не обращала на меня никакого внимания. Нет, я не был избалован вниманием девочек, но Леля уж слишком не обращала внимания. Она шепталась с Лесей Кривоносовым, со Старицким, с Коцем — и это меня особенно почему-то злило.

Они устраивали какие-то вечеринки у нее на квартире, но мне доступа туда не было, и я втайне переживал. Я считал Лелю очень красивой, она напоминала мне героиню какого-то американского романа, и, чего греха таить, мне очень хотелось пройтись с ней рядом по Большому проспекту, чтобы на нас оглядывались прохожие. Но — увы!

Как-то на уроке литературы, возвращая сочинения, Мария Германовна сказала:

— Маевская написала очень плохо. Орфографических ошибок нет, почерк отличный, но смысл отсутствует. Ты, Леля, ничего не поняла в отношениях Софьи и Молчалина. Молчалин никогда не был влюблен в Софью, как ты пишешь, «до безумия». Он подхалимствовал перед ней и перед ее отцом, но ни капельки не любил ее. Он не любил, а прислуживал. Он так был рад бы прислуживать «собачке дворника, чтоб ласкова была». Я вынуждена поставить тебе «неудовлетворительно».

И тут я увидел впервые, как Маевская плачет.

На перемене я подошел к ней.

— Не расстраивайся, Леля, — тихо сказал я.

— С чего ты взял, что я расстраиваюсь? У меня просто сегодня плохое настроение. И я не люблю, когда мужчины меня жалеют. Я ненавижу это. А насчет Молчалина Мария Германовна не права. Молчалин, во-первых, красивый мужчина, во-вторых, он любил Софью. Иначе бы она не позволяла ему то, что позволяла. Женщина никогда не будет благосклонно относиться к тому, кто ее не любит по-настоящему.

— Откуда ты это все знаешь? — спрашиваю.

— Неужели ты думаешь, что я за четырнадцать лет никогда не любила? Что бы я тогда в жизни понимала? Эх, Володя, Володя!.. Вот станешь совершеннолетним, тогда поймешь.

— А ты тоже не совершеннолетняя.

— Женщина раньше развивается.

Леля говорила и смотрела куда-то вдаль, и глаза у нее были как у моей тети Любы, когда она шла на танцы.

На следующий день, после урока геометрии, в класс вошла наша классная наставница Любовь Аркадьевна и сказала:

— Сейчас мы останемся в классе и поговорим на неприятную тему. Поляков, перестань копаться в парте. Сегодня Маевская пришла в школу с намазанными губами. Это ужасно. Как ты могла это сделать, Маевская?

— Можно сказать? — спросила Леля.

— Скажи.

— В женщине все должно быть красиво, — сказала Леля. — У меня бесцветные губы. И я их всегда красила, но вы этого не замечали, потому что у меня была очаровательная помада, которую мне привезли из-за границы. Эта помада кончилась, и я подкрасила губы другой. Она слишком яркая. Я не думаю, что я в чем-нибудь виновата. Все женщины, у которых хороший вкус, красят губы. Мэри Пикфорд не выходит на улицу, не подмазав губ.

— А ты знаешь, сколько лет Мэри Пикфорд? — спросила Любовь Аркадьевна. — Мэри Пикфорд — женщина, и еще к тому же актриса, а ты еще девочка. Так ты можешь начать еще и курить, и пить вино, и еще бог знает что. Твоя мама знает, что ты красишь губы?

Леля молчала. Она только побледнела.

— Так вот: чтобы я никогда больше не видела тебя в таком виде. Ты — в школе. Запомни это. И ты еще девочка.

— Я уже не девочка, — сказала Леля, — и, возможно, я скоро выйду замуж.

— Хорошо, — сказала Любовь Аркадьевна. — Но сперва вызови свою маму.

На этом собрание закончилось, и мы все вышли из класса.

— Ты что, серьезно собираешься выходить замуж? — спросил я у Лели.

— Вполне, — сказала она. — Мне надоели эти замечания, и я хочу жить, как мне нравится. Хочу — буду краситься, не хочу — не буду. Вот я крашу губы, а у меня «отлично» по геометрии, а Леля Ершова не красит — что толку? У нее «неудовлетворительно».

— А ты думаешь, если она будет краситься, у нее тоже будет «отлично»?

— Не знаю, — сказала Леля. — Я об этом не думала. Хочешь пойти завтра в театр Музыкальной комедии на оперетту «Сильва»? У нас есть лишний билет.

— Конечно, — сказал я, покраснев. — А что это «Сильва»?

— Это красавица актриса, которая влюблена в военного по имени Эдвин.

Я ходил с ней и с ее мамой в Музкомедию. Мама была в шикарнейшем платье, и на каждой руке у нее было по браслету. Мы сидели в ложе бенуара, и нам все было очень хорошо видно. Я первый раз видел такое о любви: Эдвин влюбился в Сильву и очень хотел жениться, а его родители были категорически против.

Они не могли допустить, чтобы их сын женился на артистке, которая выступает в кабаре. Кабаре — это такой ресторан, который открыт всю ночь, и там пьют и курят. А симпатичный молодой человек, большой трепач, по имени Вони, поет даже такие слова: «Без женщин жить нельзя на свете». В общем, мне это дело понравилось и Леле тоже. Она сказала:

— Я бы тоже хотела так жить, выступать в кабаре, и никакие родители не помешали бы мне любить того, кого я хочу.

— Пойдем с тобой еще раз в театр? — спросил я.

На что Леля ответила:

— Я не могу каждый раз ходить с одним и тем же. Я люблю, чтобы вокруг меня было много разных мужчин.

И в следующий раз она пошла с кем-то вообще из другой школы.

Говорят, что ее даже приглашали сниматься в кино, но мать ей запретила.

На школьном вечере, посвященном Первому мая, она всю торжественную часть просидела с Никсом Бостриковым, а когда начались танцы, танцевала только с Мишей Дьяконовым, который был на два класса старше. В антракте Никса Бостриков ударил ее по лицу. Бострикова на две недели удалили из класса, а Леля перевелась в другую школу, и больше я ее не видел. Говорят, что она вышла замуж за какого-то турецкого дипломата и уехала в Константинополь.

А по другим слухам — она работает машинисткой в каком-то учреждении и награждена медалью «За трудовое отличие».