Володя Грозмани — прославленный филателист.

И, вполне естественно, один из лучших географов нашей школы. Он знает все города во всех странах мира, в Ленинграде он знает все улицы и переулки; по-моему, он знает даже все города нашего Союза и куда ехать с какого вокзала. За годы учения в школе я не слышал от него никаких других слов кроме «Никарагуа», «Судан», «Лабрадор», «Уругвай», «Боливия», «Гаити». Он мог запросто ответить, сколько зубчиков у марки Новой Зеландии или чей портрет изображен на австрийской марке 1915 года. Он был заядлым путешественником в душе и пользовался всеобщим уважением.

И вот как-то он пришел в класс в особо приподнятом настроении и сказал:

— У меня есть серьезнейшее предложение — поехать на летние каникулы в Крым. Соберем деньги на билеты. Это не так много. Уговорим кого-нибудь из преподавателей возглавить нашу экскурсию. Я думаю, что согласится Любовь Аркадьевна, и отправимся на две недели. Я уже говорил с туристской организацией.

Маршрут очень хороший — Симферополь, Бахчисарай, Феодосия, Алупка, Алушта, Ялта, Севастополь. Представляете себе — бахчисарайский ханский дворец, Черное море, дельфины, Воронцовский парк, Никитский ботанический сад, Севастопольский порт, Малахов курган, раскопки Херсонеса! Поезд отправляется в шестнадцать часов тридцать минут. Первая остановка в Крыму — Симферополь.

— Нужно еще, чтобы согласились наши родители, — сказал Чернов.

— Наши родители — взрослые люди, — сказал Грозмани, — они не смогут не понять, как важно для нашего кругозора повидать Крымский полуостров. И вообще грош нам цена, если мы их не уговорим.

Любовь Аркадьевна сразу же согласилась. Она была очень серьезным человеком, крайне строго относилась ко всему, что касалось уроков и поведения в школе, но она была заводной: немедленно откликалась на всякие придумки — на походы в театр, на самодеятельные спектакли, дальние и ближние экскурсии, с удовольствием вступала во всякие игры. Она была изящной, интересной женщиной, великолепно владела французским языком, который она нам преподавала, и умела быть элегантной и покоряющей своей вежливостью в разговоре с нашими родителями.

Это вселяло в нас уверенность, что ее дипломатическая беседа с папами и мамами почти наверняка обеспечит нашу поездку на полуостров.

Кроме того, она ведь была нашей классной наставницей. А это тоже что-нибудь да значит.

Любовь Аркадьевна сразу загорелась. Идея Грозмани ей понравилась и увлекла ее.

— Через два дня после начала летних каникул надо ехать, — оказала она. — Но ехать вслепую нельзя. Надо изучить Крым по картам, по учебникам, вспомнить, что написано великими поэтами о Крыме, сходить в Русский музей и посмотреть картины Айвазовского и Куинджи.

(Сестра Любови Аркадьевны Раевской была художницей, и Любовь Аркадьевна обожала это искусство.)

Нужно вспомнить историю Крыма, оборону Севастополя, адмирала Нахимова и легендарного матроса Кошку, флору и фауну Крыма и еще массу всего, что с ним связано. А с вашими родителями я поговорю на ближайшей встрече с ними. Вы им пока ничего не говорите, я это сделаю лучше сама, подойду к этому дипломатически. Договорились?

Мы все закричали хором:

— Договорились!

Так и произошло.

Родители почти все дали согласие. Но поехали, к сожалению, не все. Кое-кто был нездоров, кое-кто по настоянию родителей уехал на дачу. В результате поехали в Крым только 19 человек. Поехали со знанием литературы, истории, географии и естествознания, минералогии и живописи.

Это было в 1925 году, за год до окончания школы.

Мне было 15 лет, и я, конечно, не запомнил всего, что было, хотя память у меня была, несомненно, лучше, чем сейчас.

Я помню веселую поездку в поезде, с беганьем на станции за кипятком, закупку помидоров, огурцов и жареных кур на маленьких полустанках, и волнующуюся Любовь Аркадьевну — не отстал бы Поляков от поезда, и пыльную платформу Симферополя с бесчисленными оборванными и пестрыми цыганами, и первые крымские кипарисы, и как нас укачивало в лодке в Алуште, и как Чернов поймал морского конька, и как Маруся Мошкович испугалась вынырнувшего возле нее дельфина, и огоньки вечерней Ялты с музыкой, несущейся из многочисленных кофеен и с иллюминированных пароходов, и веселую толкучку на приморских бульварах, экзотические пальмы в Никитском саду, клумбы всевозможных роз в Воронцовском парке и старинные византийские монеты и черепки древнейших чернолаков на раскопках Херсонеса Таврического; маленьких татарчат, продающих разноцветные ириски и пьянящую бузу в киосках.

Но больше всего запомнил Бахчисарай с его развалинами ханских дворцов, с древними кладбищами и, конечно, дворец, в котором целым и невредимым остался знаменитый бахчисарайский фонтан, воспетый Александром Сергеевичем Пушкиным.

Длинная улица бахчисарайского ущелья ведет к Хан-сараю — жалким останкам ханского дворца, развалинам мавзолея прекрасной жены хана Керим-Гирея, с наглухо забитою, заложенной камнями дверью. Узкая, местами высохшая грязная речка Сурук-су (что означает Гнилая вода), дворы таврической Аламбры, пустота, запустенье. Чтобы представить себе бывшие красоты этих строений, надо вспомнить Пушкина. А так — никакого впечатления.

И вот вдруг наше внимание остановило непрекращающееся, через каждые полминуты, заунывное кап-кап.

— Товарищи, это фонтан слез! — сказал Грозмани.

— La fontaine des larmes! — воскликнула Любовь Аркадьевна.

И я увидел нечто удивительно похожее менее всего на фонтан, а более всего на мраморный умывальник. Во многих местах мрамор был треснут, отбит, но на нем были мраморные раковины и из ржавых отверстий капала вода. Эти раковины постепенно наполнялись, и вода капала из них в нижние раковины. Ничего красивого, честно говоря, не было. Но если закрыть глаза и долго стоять и слушать, как капает, то в памяти возникает, как писал Пушкин: «Дыханье роз, фонтанов шум», нежная Мария, красавица Зарема и злой, влюбленный Гирей…

Все разбежались по территории, а мы с Костей Куниным остались у фонтана. Он приковал нас к себе.

Кап-кап-кап… Мы слушали, как завороженные, падение грустных капель.

— Странная вещь любовь, — сказал Костя. — Лично я еще не испытал этого чувства, но я близок к нему. Не буду тебе говорить, кто она, но я что-то явно начинаю испытывать.

— А ты можешь мне ничего не говорить. Я предполагаю.

— Откуда ты можешь знать. Я ни за кем в школе не ухаживаю. Даже она не догадывается ни о чем.

— Я видел, как ты на нее смотрел на обществоведении.

— Как я смотрел?

— Как-то мимо. Смотрел, но делал вид, что не смотришь… Косил еще больше, чем всегда. И между прочим, она тоже на тебя смотрела, но делала это, когда ты не смотрел. А я смотрел.

— А ты зачем смотрел?

— А мне было интересно.

— Ясно. А ты любил когда-нибудь?

— Мне кажется, что любил… Только Мария Германовна говорила, что в тринадцать лет об этом нельзя говорить серьезно, а папа говорил, что это долго продолжаться не может и надо больше заниматься физкультурой. А по физкультуре у меня «не вполне удовлетворительно». И еще я думаю такую вещь: вот этот Гирей, он любил Зарему, он презрел для нее войны и набеги, и они жили в беспрерывном упоенье и дышали счастьем.

— Точно, — сказал Костя. — Но появилась Мария, и все кончилось, и ему уже даже не о чем с ней говорить. Значит, любовь приносила Зареме одно страданье. Вспомни, как страдает Зарема в исполнении Татьяны Вечесловой в Кировском театре…

— Какой же вывод? — спросил я.

— Мне кажется, — сказал Костя, — что любовь — это очень серьезное дело, и тут нужно двадцать раз проверить свое чувство, убедиться в нем, и если уж решил связать с кем-то свою жизнь, то сделать это раз и навсегда, не причинять ей горя, не изменять, не обманывать и обязательно рожать детей, потому что дети укрепляют семью. Если бы у Заремы и Гирея были бы дети, никогда бы не случилось этого безобразия. Надеюсь, то, что я тебе сказал, останется между нами?

— Я буду молчать, как Аю-даг, — торжественно заключил я.

К нам подошла Любовь Аркадьевна.

— Что вы от всех отстали? Мы идем на кладбище ханов и султанов.

— Что вы здесь забыли? — иронически спросил Грозмани.

— Мы ничего не забывали. Мы вспомнили Пушкина, — сказал я.

Прошло много лет. Нет уже Кости Кунина. Нет его жены Уси Руткиной. Нет и Любови Аркадьевны.

А эпиграфом к «Бахчисарайскому фонтану» стоят строки Саади:

«Многие, так же, как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече».