Недавно, разбирая ящики письменного стола, я нашел эту фотографию. Она немного пожелтела, в двух местах порвалось серое паспарту, на которое она наклеена. Паспарту испещрено царапинами и морщинами. И это не мудрено: фотографии пятьдесят три, а то и пятьдесят четыре года.

Я беру увеличительное стекло и смотрю.

Здесь почти все.

Впереди сидит, как на параде, Елизавета Петровна в демисезонном светлом пальто и в шляпе с большими полями. На ее широком, добром лице — улыбка. Не двигаясь, чтобы не смазать фотографию, она говорит:

«Ребята, не делайте грустные лица, это ведь первая фотография нашего класса».

Слева от нее востроносая, кокетливая девочка с крохотными черными усиками — Таня Чиркина. «Елизавета Петровна! — кричит она. — Старицкий опять что-то сунул мне за воротник. Если он еще раз это сделает, я не буду сниматься».

Справа от Елизаветы Петровны — круглолицая девочка с разбегающимися в стороны глазами, в вязаном берете с помпоном. Это — Элла Бухштаб. Она немножко картавит, но на фотографии это не видно.

Склонив голову с небрежно спадающими волосами, поджав презрительно губы, стоит Толя Рясинцев. Его тетя — известная переводчица с французского, но, судя по выражению его лица, можно подумать, что переводит он…

А рядом в легком пальтишке с заплатой на рукаве, в зимней шапке с болтающимися ушами, нахмурив лоб, как мыслитель, — Леня Селиванов. Ручаюсь, что он сейчас ни о чем не думает.

Две густые черные брови и под ними расплывающиеся в улыбке губы представляют на карточке Бобку Рабиновича. Судя по довольной улыбке, он что-то задумал. Вполне возможно, что он положил в карман Елизавете Петровне груду бумажек или привязал что-нибудь к хлястику пальто Жоры Кузовлева, который глубокомысленно рассматривает ворону, усевшуюся на телеграфном столбе напротив. Жора Кузовлев славится своей рассеянностью. Он никогда не слышит звонка перемены и всегда опаздывает к началу урока. А один раз он так замечтался, что даже не заметил, как Бобка на экскурсии в Летний сад отрезал у него хлястик на шинели. Бобка сделал это молниеносно, и Жора даже не оглянулся. Тогда еще Бобка не знал, что станет отличным хирургом. Об этом только мечтал его отец — известный профессор медицины.

Задумчивое, миловидное личико в обрамлении светлых волос, прикрытых симпатичной вязаной шапочкой, — Аня Труфанова. Шурка Навяжский говорит, что она самая красивая девочка в нашем классе. А он в этом понимает: у него сестра учится в театральном училище.

Отец Навяжокого — изобретатель. Я не знаю, что он изобрел, но его портрет недавно был напечатан в «Ленинградской правде», и Шурка очень гордится. Я бы, наверно, тоже гордился, если бы портрет моего папы был помещен в газете. Но пока он стоит у мамы на туалетном столике. Впрочем, мама им тоже гордится, и ей этого достаточно.

Открытое простое лицо и стриженные коротко волосы плюс безразличный по непонятным причинам взгляд — это Ира Дружинина, дочка нашей учительницы Елизаветы Петровны. На ней пальто, сшитое из солдатской шинели, и она очень стесняется того, что ее мама руководит классом. Мне кажется, что она стесняется и своего пальто. Ее папа, Геннадий Капитонович, был на войне, и солдаты выбрали его своим депутатом. Так что это была почетная шинель, и я бы на месте Иры только гордился тем, что ношу пальто из этой шинели.

А два пронзительных глаза и малопонятная загнутая шляпка принадлежат Мусе Гольцман, не получившей за год ни одного замечания. Я лично не понимаю, как у нее не заболела рука, которую она поднимает на всех уроках.

Высокая девочка в маленьком берете, с большой сумкой в руках, — Зоя Тереховко. Она может так сжать тебе руку, что отобьет всякую охоту дергать ее за косу.

Высокий, широкоплечий парень с узкими щелками глаз, похожими на отверстия в копилке, — Герман Штейдинг, или, как мы его зовем, Ермошка. У его папы свой колбасный магазин на Большом проспекте, но Ваня Розенберг говорит, что революция этого не потерпит и долго это продолжаться не будет. И Герман с этим соглашается. Ему не так уж нравится быть буржуем. Он у нас — первый футболист и первый баскетболист и последний по арифметике. Но Елизавета Петровна говорит, что он подтянется.

С ним стоит хитрый, явно что-то затаивший в почти незаметной, тщательно скрываемой улыбке, мальчик без головного убора — Саша Чернов. Он так рисует географические карты, что мы все ему завидуем.

И еще он здорово дерется, и каждую неделю в школу приходит его мама и извиняется за него. Долго ей извиняться не придется. Он станет главным инженером одного из ленинградских заводов.

В ногах у Елизаветы Петровны сидит хулиганистый парень в кожаной куртке — Вадим Попов. Если приглядеться внимательно, то можно заметить, что из-под рваной брючины у него выглядывает плохо заштопанный чулок и ботинки его «просят каши». (Ну, подметка отскакивает, и ботинок открывает рот.) У Вадима нет отца. Он погиб в первый день революции в стычке у почтамта. Он был рабочим Путиловского завода.

А его мама стирает белье и зарабатывает очень мало.

Вот он и ходит, как говорит его мама, «неухоженным».

Но скоро у нас в гимназии будет благотворительный концерт, и из тех денег, которые соберет родительский комитет, Вадику купят новые ботинки, и брюки, и даже курточку.

Большеносый худенький мальчик в роговых очках, делающих его ученым, Ваня Розенберг — великий математик, крупнейший общественник и редактор нашей классной стенной газеты. Он смотрит очень серьезно в объектив фотоаппарата. Он считает, что этот снимок войдет в историю. Крупнейший экономист, профессор Розенберг сегодня, наверно, не помнит об этом снимке.

Среднего роста мальчик в сереньком френче, в большой серой кепке, чем-то похожий на зародыша, — Павел Старицкий — любитель поговорить и посмеяться. Елизавета Петровна все время поглядывает на него и ждет, что он выкинет. Но он пока ничего не выкидывает. Но это временно. Он еще выкинет. И самое неожиданное — это то, что озорник, лентяй и «разбойник», как его называли на педсовете, станет талантливым инженером, работягой, специалистом по строительству водных сооружений.

Бледнолицая девочка в длинном сером пальто и немыслимо большом черном бархатном берете — Нина Седерстрем. Она в основном шведка, но ее отец давно живет в России, и мы ее зовем иностранкой, а Павка Старицкий называет ее «Копенгагеном», будучи уверенным, что Копенгаген не в Дании, а в Швеции. По этому поводу не помню уже кто сказал: «Павка в этом вопросе не Копенгаген».

Рядом с ней — застегнутый на все пуговицы, в большой заячьей шапке с подвязанными кверху ушами — тот самый Шура Навяжский, отец которого изобретатель. Шура — счастливый человек! Он живет почти что напротив школы и потому встает позже всех.

Толстяк в коротком легоньком пальтеце — Ваня Лебедев — вполне оправдывает всем своим видом прозвище «профессор кислых щей». И еще его зовут «Сало», но он любит первое прозвище и не выносит второе. Он знает наизусть множество стихов, три раза уже был в опере, очень любит музыку, и мы все убеждены, что он будет большим человеком. Его мама — беспокойная старушка — очень переживает, что у Вани нет теплого пальто, но скоро наступит весна, и оно ему не понадобится. Да и, как говорит Старицкий, «Ваню согревает подкожный жир».

Из-за спины Лебедева выглядывает восточное лицо совсем не восточного человека, тоже толстяка — Кости Кунина — обожателя истории и географии. Если бы вы знали, сколько он всего знает! Он знает названия всех улиц в нашем городе. Он знает даже, в каком году родился Васко да Гама. А я, например, даже не знаю, кто это такой.

Ваня Лебедев героически проявит себя в дни блокады Ленинграда и не доживет до радостного дня победы. А писатель Кунин напишет отличную книгу о Васко да Гама и погибнет в рядах ополчения под Москвой, и его имя будет начертано на мраморной доске в вестибюле Центрального Дома литераторов.

Прижавшись друг к другу, стоят три подруги — высокая, с солидным носом Паня Пищик, полная, с круглым, удивительно русским лицом Нюра Безрукова и легкомысленно улыбающаяся Тая Герасимова. Они обожают втроем шептаться, вместе готовят уроки и ходят по коридору в обнимку.

Чуть в стороне стоит юркий, востроглазый, маленький Юра Чиркин — драчун и математик. Невозмутимые, без выражения лица — Толя Цыкин и Коля Гурьев, уверяющий, что он будет астрономом и обязательно откроет новую звезду или хотя бы туманность. Его имя мы найдем через двадцать лет в учебнике астрономии.

Высоченный парень — Леня Андреев. Он даже весь не уместился на фотографии. Когда мы ходили с экскурсией на завод, он без посторонней помощи разбирался во всех станках. Это потому, что его отец — слесарь высшего разряда. И наверно, Леня тоже станет слесарем. Мы все ему завидуем, потому что отец часто берет его на завод и все ему показывает. Между прочим, Леня умеет чинить электричество, менять перегоревшие пробки и сам, без посторонней помощи, смастерил табурет для нашего кабинета естествознания. Сегодня его имя можно увидеть на Доске почета одного из славнейших заводов города.

Рядом с ним в изящной шубке и в столь же изящной шляпке, кокетливо улыбаясь, с крохотной мушкой на левой щеке — Леля Берестовская уничтожает своей улыбкой смущающуюся Лиду Струмилло, у которой нет ни такой шубки, ни такой шляпки, ни такой улыбки. А откуда-то из-под руки Лиды Струмилло выглядывает вторая Лида — Соловьева, как будто говорит — и я здесь.

Сзади всех стоят, будто съемка их не касается, — любитель минералов Леня Зверев, скрывающие свои приверженности Олег Яковлев и Боря Недокучаев; любитель катания на яхте Тузка Сперанский, поклонник электротехники Юра Денисов и специалист по собиранию гербариев Леня Юган.

А вот этот красивый мальчик без шапки, в растерзанном пальто, не то улыбающийся, не то сделавший гримасу, — это я. Я чувствую себя довольно свободно, ибо снимаюсь уже не впервые. Это моя вторая фотография. Первую я запомнил почему-то на всю жизнь.

Точнее — не фотографию, а саму съемку. Это было в августе 1918 года.

— Володичка, — сказала мама, — мы с папой хотим тебя сфотографировать. Через неделю ты пойдешь в гимназию, и у тебя начнется трудовая жизнь. Хочется иметь твой фотопортрет догимназического периода.

На меня надели матросский костюм, бескозырку с лентами и с надписью «Потешный», папа нанял извозчика, и мама, папа и я поехали на Невский проспект к фотографу по фамилии Булла.

Булла был среднего роста пожилой мужчина с веселыми глазами и с расчесанной на две стороны бородой. Он был очень любезен. Придвинув маме и папе кресла и усадив их, он спросил:

— Как вы хотите снимать ребенка?

— Я хотела бы, чтобы он стоял у рояля, — сказала мама.

— У меня есть фон с нарисованным роялем, — сказал Булла.

— А я бы хотел сидеть на лошади, — сказал я.

— И лошадь у меня есть, — сказал Булла, — но я бы вам рекомендовал сняться на фоне клумбы с цветами.

Папа посоветовался с мамой и сказал:

— Мы решили остановиться на рояле.

— Договорились.

Булла раздвинул какую-то занавеску, и открылся полотняный задник, на котором был изображен небольшой черный рояль.

К заднику он придвинул мягкое кожаное кресло и предложил мне в него сесть. Откуда-то внезапно выехал на колесиках огромный красный фотоаппарат на высокой треноге. Он был похож на раздвигающуюся гармонь. Булла принес большие деревянные кассеты, вставил их в аппарат и обратился ко мне:

— Ну-с, мальчик, будем сниматься. Только такое лицо не пойдет. Нужна улыбка. Ты умеешь улыбаться?

— Не знаю, — сказал я.

— А ну, посмотри в объектив, вот сюда. Отсюда вылетит птичка.

— Я знаю, — сказал я, хотя я твердо знал, что никакая птичка ниоткуда не вылетит. И это было очень обидно. — Зачем вы говорите неправду, — сказал я, — вы же знаете, что никакой птички у вас нет…

— Не спорь, — сказал папа. — Если фотограф захочет, то она может вылететь.

— Не может, — сказал я. — Я уже не маленький. Через два дня я иду в гимназию. И нечего меня обманывать.

— Ну хорошо, — сказал Булла, — птички не будет. Будет вспышка магния. На секунду вспыхнет огонек. Это тебя устраивает?

— Устраивает, — согласился я.

— Но улыбаться все равно нужно.

— А если мне не весело? — спросил я.

— Веселить тебя никто не будет, — сказал отец, — но улыбнуться нужно для фотографии.

Я попытался улыбнуться.

— Это гримаса, а не улыбка, — сказала мама. — Твой портрет будет висеть у меня в кабинете; увидев такое зрелище, ко мне перестанут ходить больные. Они не будут доверять врачу, у которого сын с такой физиономией.

— Что ты, в конце концов, не можешь улыбнуться? — спросил отец. — Целый день улыбаешься, как дурак, а тут не можешь на одну секунду?

— О! — сказал Булла (я улыбнулся на слове «дурак»), нажал какую-то кнопочку, вспыхнул огонь, что-то щелкнуло, и сизый дымочек потянулся в воздух от железки, на которой сгорел магний.

— Еще разок, — произнес Булла. — Теперь попробуем стоя.

Я встал с кресла.

— Поверни головочку чуть влево. Смотри вот сюда, на спинку этого стула. Не жмурься, и пусть будет задумчивое лицо.

Я не знал, как это сделать.

— Неужели ты не можешь задуматься? — спросила мама. — Фотография стоит таких денег, а ты ее можешь испортить.

— Ну, задумайся же, — строго сказал отец. — Ты думаешь когда-нибудь?

— О чем мне думать?

— Хотя бы о том, сколько стоит твоим родителям эта съемка.

Я задумался. Опять Булла сказал: «О!», опять вспыхнул магний, опять что-то щелкнуло и в воздухе повис дымок.

— Всё, — сказал Булла. — Завтра можно будет получить карточки.

Родители поблагодарили, и мы поехали домой уже не на извозчике, а в трамвае.

Через день папа заехал за карточками, дал одну из них увеличить и заказал раму. А еще через несколько дней в кабинете над письменным столом висел мой портрет. В раме под красное дерево стоял у раскрытого рояля задумчивый мальчик в матросском костюме.

— Это ваш сыночек? — спрашивали мамины пациенты.

— Да, это мой сын.

— Какой умный мальчик! У него на лице написана мысль. Наверно, он у вас замечательно учится…

— Он только завтра первый раз пойдет в гимназию, — с гордостью произнесла мама.

Так что у меня был опыт, и я смело смотрел в объектив.

Рядом со мной худенькая, только глаза и ноги, — Дина Лакшина — наша знаменитая бегунья на сто метров.

Две длиннющих заплетенных косы из-под малюсенького беретика — это «Королева математики» Аля Купфер, а высокая, стриженная под мальчишку, полнолицая девочка, получившаяся на фотографии смазанной, потому что в момент съемки ущипнула стоящую перед ней Аллу Корженевскую, — это Ира Кричинская.

Изящно склонив голову и прищурив один глаз, улыбается Юзька Бродский. Этот прищур сохранился у него и сегодня, когда он рассматривает картины на художественных выставках. Кто мог подумать, когда Юзька снимался, что он будет заслуженным деятелем искусств и запросто будет писать книги о Репине?

За ним скромно стоят Сережа Катонин и Боря Смирнов, которых вообще не видно. С боевым видом застыл Володя Петухов. Он — сын военного, и это видно по его выражению лица. Впрочем, у него гораздо лучшее выражение на фотографии в «Огоньке», где у него на груди шесть боевых орденов и семь медалей.

Полноги и полплеча слева у самого края фотографии — это Гриша Водоменский, а полруки с правой стороны фотографии — Никса Бостриков.

Эта фотография снималась во дворе школы во время большой перемены, и потому на ней нет Миши Гохштейна и Леси Кривоносова. Они в это время дрались в коридоре.