2.
По внутреннему телефону позвонила Инна и строго объявила:
- Александр Михайлович, Лев Иванович просит вас зайти!
Она внимательно, даже слишком внимательно, следила за тем, чтобы при упоминании имени директора выглядеть совершенно невозмутимой, но именно поэтому всякий раз, когда заходила речь о Гляделкине, в ней появлялась еле уловимая, но внятная Саше напряженность.
- Спасибо, Инна Феликсовна, сейчас зайду! - ответил он весело, но настроение сразу испортилось.
О том, что у Гляделкина с секретаршей что-то было, знал в издательстве самый распоследний курьер. Окончание их романа Калязин даже успел застать, когда пришел на собеседование. Впрочем, собеседование - громко сказано.
Со своим однокурсником Левкой Гляделкиным Саша встретился совершенно случайно - на книжной ярмарке. Калязин стоял у стенда и устало расхваливал немногим любопытствующим уникальный иллюстрированный том - «Энциклопедия знаменитых хулиганов». Это был лично им придуманный проект. Начиналась книга с биографии бузотера-ирландца Хулихана, давшего имя всему этому подвиду нарушителей общественного покоя. А дальше шли Жириновский, Калигула, Маяковский, маркиз де Сад - вплоть до Хрущева, колотившего башмаком по трибуне ООН и, как показало время, правильно делавшего. Но вопреки всем бизнес-планам и маркетингам энциклопедия плохо расходилась и назревал конфликт с издателем. Ему Саша наобещал чуть ли не миллионные тиражи, объясняя, что каждый человек в душе хулиган и обязательно захочет иметь этот уникальный том у себя дома.
Итак, Калязин уныло стоял у стенда и мысленно готовил оправдательную речь, когда мимо деловито, во главе небольшой свиты прошагал по узкому ярмарочному проходу Левка Гляделкин - собственной персоной. Он был в отличном костюме из тонкого переливчатого материала, который если даже и мнется, то непременно - какими-то особенными, стильными и дорогостоящими складками. Надо сказать, Левка всегда был стилягой: он единственный на курсе носил кожаный пиджак, купленный у какого-то заезжего монгола, да и авторучки у него всегда водились особенные - «Паркер», например, или «Кросс». А ведь происхождения Левка был самого обыкновенного и даже провинциального, но в то время, пока Калязин, изнемогая, учился ради повышенной стипендии, Гляделкин зарабатывал. Сначала толкал лицензионные якобы пластинки, нашлепанные, кажется, в Сухуми. Потом грянул знаменитый скандал, когда Левка насамиздатил книжку Высоцкого «Нерв», безумно дефицитную в ту пору и стоившую, между прочим, с рук пятьдесят рублей - большие деньги! На Гляделкина даже дело завели, но он убедил следователей, будто напечатал всего шесть штук для себя и друзей. По закону, если семь экземпляров - уже статья… Но какие там шесть штук! Саша собственными глазами видел Левкину комнату в студенческом общежитии, заваленную пачками «Нерва». Поговаривали, Гляделкин просто втихую отдал весь тираж следователям, а они распространили среди своих коллег, которые, как и все советские люди, тоже тащились от Владимира Семеновича:
Потому что движенье направо
Начинается с левой ноги…
Нет, это, кажется, Галич…
У Левки оборотистость и предприимчивость были, очевидно, наследственные. Однажды после занятий они пили пиво в Парке культуры, и Гляделкин рассказал историю своего отца… Кстати, в пивные Левка умел проходить, минуя длиннющие многочасовые очереди, так как знал фамилии руководителей всех столичных баров, мало того - умудрялся отслеживать по каким-то своим каналам кадровые перестановки, чтобы не попасть впросак. Сделав морду, как говорится, кирпичом, он деловито пробирался в самое начало очереди, уткнувшейся в роковую табличку «Мест нет», и властно стучал в дверь. Через некоторое время высовывался швейцар, обычно из отставных военных. Лица этих стражей «ячменного колоса» всегда выражали одно и то же легко угадываемое чувство: «Будь при мне табельное оружие - пострелял бы вас всех к чертовой матери!»
- К Игорю Аркадьевичу… - тихо и значительно сообщал Гляделкин.
- Какому еще Игорю Аркадьевичу? - закипал швейцар, привыкший ко всяким уловкам жаждущих.
- Не задавайте глупых вопросов! - с усталой угрозой говорил Левка. - Товарищи со мной…
- Ладно, проходите, - внезапно сдавался охранник и, поворотившись к завозмущавшейся очереди, объяснял: - Заказано у людей, заказано!
Тут вся хитрость заключалась именно в этой особой устало-грозной интонации, которая бывает только у настоящих начальников и которой студент Гляделкин владел в совершенстве. А вот Калязин так и не смог освоить ее, даже когда в течение полутора лет исполнял обязанности заведующего редакцией стран социализма.
Так вот, однажды за пивом Гляделкин рассказал про своего батю, фронтовика, прошедшего всю войну и привезшего из Берлина чемоданчик со швейными иголками. Да, с иголками! Недогадливые товарищи по оружию везли из поверженной Германии патефоны, штуки бархата, канделябры, обувь, кто с образованием - картины или старинные книги, а Гляделкин-старший - припер обычный чемоданчик, где в вощеной бумаге, бесчисленными рядами лежали сто тысяч иголок к швейным машинкам «Зингер», обшивавшим в ту пору послевоенную замученную страну. Одна иголка стоила всего рубль, но было их в чемоданчике сто тысяч. Как только в семье кончались деньги, отец шел на рынок и продавал сотню иголок. Так, на иголках, пятерых детей поднял да и жену как барыню одевал-обувал. Надежный этот бизнес был подорван, когда наладили производство отечественных машинок, отличавшихся по конструкции от зингеровских.
- До сих пор иголок тыщ пять осталось! - радостно сообщил Гляделкин.
После института их пути разошлись: краснодипломника Калязина распределили роскошно - в «Прогресс» в редакцию стран социализма, а Гляделкина, как неблагонадежного, запихнули в «Промагростройкнигу», выпускавшую какие-то сборники по технике безопасности. Однако Левка и там что-то придумал - начал штамповать руководства по возведению садовых домиков - тогда всем выделяли участки, - и брошюрка шла нарасхват. Когда началась буза в конце восьмидесятых, Левку на собрании трудового коллектива единогласно избрали директором издательства, а вскоре он его приватизировал, выкупив акции у своих же сотрудников, которые по совковой наивности были и рады расстаться с этими, как казалось тогда, совершенно никчемными бумажками. «Промагростройкнига» превратилась в издательский дом «Маскарон» и завалила прилавки детективными романами, а Левка, по слухам, став богатеем, купил себе большую квартиру в центре и загородный дом в Звенигороде…
Вот этого самого Левку Гляделкина, только раздобревшего, полысевшего, обзаведшегося очками в стильной золотой оправе, и окликнул Саша, неожиданно для себя воспользовавшись его давней студенческой кличкой. Кстати, это прозвище Левка получил за манеру останавливаться на улице и со вздохом провожать страждущим взором призывно удалявшиеся дамские ягодицы. Иногда, не выдержав и бросив товарищей, Гляделкин кидался в погоню за незнакомкой, а наутро, приползя к третьей паре, демонстрировал друзьям счастливую усталость и рассказывал о незабываемой ночи, каковую пробезумствовал в постели изголодавшейся разведенки или в кроватке девственницы, тщетно пытавшейся уберечь от Левки лепесток целомудрия. Чаще всего врал, конечно…
- Глядун! - крикнул Саша.
Левка остановился, удивленно осмотрелся и захохотал:
- Коляскин!
Помнил, оказывается, не забыл!
Они обнялись. От Гляделкина пахло вкусной жизнью. Свита замерла поодаль, наблюдая за встречей друзей с тем вымученным умилением, с каким обычно созерцают личную жизнь начальника - его избалованных до омерзения детей или любимую собачку - злобную визгливую тварь.
Они поговорили о том о сем, но в основном о бывших однокурсниках: кто-то преуспевал, кто-то эмигрировал, кто-то просто исчез из поля зрения, а вот Витька Корнелюк умер…
- Да ты что? - обомлел Левка.
- Да, умер… - подтвердил Саша с чувством того печального превосходства, которое обычно испытываешь, сообщая кому-нибудь, неосведомленному, о чьей-то кончине.
- От чего?
- От сердца.
- Не бережемся, не бережемся! - вздохнул Левка и погладил свой обширный живот.
Потом Гляделкин с интересом полистал «Энциклопедию знаменитых хулиганов» и вдруг предложил:
- Слушай, Коляскин, а иди-ка ты ко мне главным редактором! Я своего выгнал. Хороший мужик, но пил, как ихтиозавр! Забегай после выставки. Обговорим наш расклад и твой оклад…
Гляделкин достал из кармана плоскую золотую коробочку, вынул оттуда карточку и протянул Саше.
- А у меня нет визитки, - смущаясь, сознался Калязин. - Кончились…
- Все когда-нибудь кончается! - Левка хлопнул однокашника по плечу и, возглавив затомившуюся свиту, убыл.
Оставшись один, Калязин изучил глянцевую, явно недешевую визитную карточку. На ней была золотом оттиснута скорбная маска - такими в начале прошлого века украшали фасады домов, а сбоку шла тоже стилизованная под модерн надпись: «Издательский дом „Маскарон“.
Через неделю он позвонил Гляделкину, в душе побаиваясь, что предложение было сделано в приливе ностальгического великодушия и давно уже забыто, а место занято. Но Левка обрадовался его звонку:
- Куда пропал? Приезжай прямо сейчас!
Калязин примчался и долго ждал, пока Гляделкин наконец его примет. От скуки он наблюдал за тем, как виртуозно врет по телефону красивая черноволосая секретарша в строгом офисном костюме. Рядом с ним сидел здоровенный стриженый парень в кожаной куртке. Лицо его было совершенно неподвижно, словно на нос ему села муха и он мужественно воздерживается от малейшего мимического шевеления, дабы не спугнуть насекомое.
Одним звонившим секретарша холодно, почти сурово отвечала, что Льва Ивановича нет на месте и сегодня уже не будет. Вторым дружелюбно советовала перезвонить попозже. Третьим участливо обещала поискать шефа в соседнем кабинете, клала трубку на стол и с печальным вызовом смотрела на улыбавшегося ее секретарским хитростям Сашу. На неподвижного парня девушка внимания не обращала. Минуты через две она брала трубку и с искренним огорчением докладывала:
- На этаже его нет. Наверное, спустился в производство. Как только вернется, сразу скажу, что вы звонили…
А в те редкие минуты, когда телефон молчал, она сидела тихая, погруженная в какое-то свое девичье горе.
- Почему вы такая грустная, Инна Феликсовна? - спросил Калязин, уже успев выяснить, как ее зовут.
- А вот это… - она скосила глаза на бумажку, где было записано его имя, - …Александр Михайлович, совершенно не ваше дело!
Скорее всего, Инна сочла его очередным докучливым автором, принесшим в издательство рукопись. Парень в куртке вдруг сочувственно подмигнул Калязину и снова заиндевел.
«Строгая девица!» - подумал Саша и погрузился в размышления о том, что завоевать строгую, неприступную женщину, добиться от нее нежной привязанности - это особенно трудно и почетно - что-то наподобие сексуального альпинизма, хотя, впрочем, кто-то из знакомых скалолазов рассказывал ему, будто спускаться с покоренной вершины не в пример труднее, а главное - утомительнее, нежели взбираться на нее.
И тут как раз на пороге кабинета появился смеющийся Гляделкин. Он провожал какого-то, судя по золотой цепи на шее, крутого инвестора, долго жал ему руку и передавал бесчисленные семейные приветы. Парень в куртке мгновенно напружился, вскочил и стал внимательно озирать приемную, точно в отделанных искусственным дубом стенах могли внезапно открыться потаенные бойницы. Наконец крутой вырвался из Левкиного расположения и ушел вместе со своим огромным телохранителем.
Гляделкин удовлетворенно похлопал себя по животу, но встретившись глазами с напрягшейся секретаршей, сразу посерьезнел, кашлянул и распорядился:
- Александр Михайлович, заходите! Инна Феликсовна, ни с кем не соединять!
- Даже с Маргаритой Николаевной? - поинтересовалась она с недоброй иронией.
- Маргарита Николаевна может позвонить мне на мобильный. Вы это отлично знаете! - строго ответил Левка, глядя мимо Инны.
«Э-э, да у них тут непросто!» - завистливо подумал Калязин, заходя в кабинет, обставленный дорого и со вкусом.
На стене висела большая фотография: на ней Гляделкин вручал книгу самому президенту. В углу в специальной стеклянной витрине стоял манекен, одетый в золотопуговичный мундирчик.
- Лицейский мундир Дельвига, - похвастался Гляделкин. - Купил по случаю. Жалко, треуголка потерялась…
Они выпили отличного коньяка, название которого Левка произнес с гордостью, а Калязин, естественно, не запомнил, поговорили о жизни, о семейных делах. У Гляделкина была уже вторая жена - Маргарита и трое детей. Он показал фотографию в полированной деревянной рамочке. Жена оказалась дородной крашеной блондинкой с усталыми глазами домохозяйки. Детей она обнимала, точно наседка, прикрывающая крыльями цыплят. Сам же Левка на снимке стоял чуть отстранившись, как выполнивший свое дело кочет. Потом он расспрашивал Сашу про Татьяну, даже как-то сочувственно завидуя многолетнему семейному постоянству однокашника:
- Наши-то все уже по сто раз женились-разводились…
Он попросил показать снимок жены и сына и очень удивился, узнав, что таких фотографий Саша с собой не носит. Наконец, посерьезнев и перейдя на руководящий тон, Левка очертил Калязину круг его будущих обязанностей и назвал оклад жалованья, такой большой, что Саша аж вспотел от неожиданности. Ударили по рукам и уже на пороге Гляделкин остановил своего нового подчиненного неожиданным вопросом:
- Понравилась?
- Кто?
- Секретарша.
- Красивая…
- Не просто красивая - увлекательная! - вздохнул он. - Но будь осторожен. Она - девушка с целью…
Согретый коньяком и будущим окладом, Калязин вышел из кабинета уже главным редактором.
- Так почему же вы все-таки грустная? - с хмельной настойчивостью спросил он Инну, прикладывавшую печать к его разовому пропуску.
- Я же сказала - вас это не касается.
- Главного редактора, - ответил он с совершенно нехарактерной для него хвастливостью, - касается все. В том числе и настроение сотрудников.
- Так вы наш новый главный редактор?
- Аз есмь! - ответил он и смутился от собственного мальчишества.
- Буду знать, - отозвалась она, подозрительно глянув на нетрезвого главреда, пришедшего на смену прежнему - алкоголику.
- У вас неприятности? - снова спросил он - теперь уже тоном волшебника, специализирующегося на устранении невзгод и неурядиц.
- Может быть, когда-нибудь расскажу… - ответила Инна и посмотрела на него с мимолетным интересом.
О том, что у Инны Журбенко с Гляделкиным не просто что-то было, а был серьезный роман, в результате которого шеф чуть не развелся с женой, но в последний миг одумался, Калязину нашептали на первом же редакционном винопитии по случаю Восьмого марта. То ли это была фирменная издательская история, которой потчевали каждого новичка, то ли Саша, несмотря на все усилия, не сумел скрыть от окружающих своего интереса, нараставшего, подобно медленной, но неотвратимой болезни.
После очередного тоста «за дам-с» он пошел покурить на лестничную площадку с корректоршами - пожилой, подслеповатой Серафимой Матвеевной и относительно молодой еще Валей, накрашенной так вызывающе ярко, что на ее лицо следовало бы смотреть с большого расстояния и сквозь сложенную трубочкой ладонь, как на картину художника-пуантилиста. И вдруг они возбужденно, перебивая друг друга, точно давно ждали подходящего момента, стали рассказывать ему про директорскую секретаршу.
Инна пришла в издательство сразу после школы на место своей матери, которая проработала здесь корректором пятнадцать лет, а потом во втором браке родила и сделалась домохозяйкой, благо новый муж неплохо зарабатывал установкой спутниковых антенн на многочисленных подмосковных особняках.
- Ах, какая была девочка! - восхищалась Серафима Матвеевна. - Как струнка! Прямо Ассоль! Строчим сверку, а она вдруг в окно уставится и все забудет… «Инн, спрашиваю, о принце, что ли, мечтаешь?» - «Да ну вас…» - смеется…
- Совсем простенькая была. Я ее краситься учила! - добавила Валя, заманчиво поглядывая на Сашу.
Вскоре появился и принц - выпускник института военных переводчиков.
- Видный парень и с характером, - сообщила Серафима Матвеевна. - Часто заходил к нам, ждал, когда закончим. Мы - Инке: «Да иди ты! Без тебя, сопливой, дочитаем!» А она: «Ну как же, нельзя… Володя подождет…»
- А однажды, - захохотала, вспомнив что-то веселое, Валя, - сидит он, ждет и на меня смотрит. Внима-ательно! Я не пойму… А потом сообразила, что давала Инке свою блузку - мне из Франции полюбовник привез - на свидание надеть. Вовка и узнал… Не понравилось! Он парень-то с гонорком…
- Это - да, - согласилась Серафима Матвеевна. - Два любимых выражения у него были: «Я полагаю…» и «Я принял решение…» Непростой парень. Но - хорош! А уж как форма ему шла! Прямо - Лановой!
- А Лановой ко мне в Пицунде приставал! - доложила Валя.
- Послушать, так к тебе все, кроме академика Сахарова, приставали! - одернула ее Серафима Матвеевна.
Из дальнейших рассказов стало понятно, что вопрос о замужестве был решен: как говорится, шили платье. Инна с мужем после свадьбы собиралась ехать куда-то за границу и уже немного свысока поглядывала на сослуживиц, намекая на то, что военные переводчики за границей занимаются не только переводами, а и другими, гораздо более ответственными и необходимыми Державе делами. И ей, как жене человека, выполняющего специальные задания, тоже, конечно, придется соучаствовать.
- А мы ее подначивали по-простому: «Радисткой, что ли, будешь?» Обижалась: «Вы плохо себе представляете деятельность современных спецслужб!» - добродушно передразнила ту давнюю, наивную Инну Серафима Матвеевна.
- А я… А я спрашиваю на голубом глазу: «Ин, а спецсексу учить тебя будут? - радостно вспоминала Валя. - Могу проконсультировать!»
- В общем, счастлива была до потери сознания! - грустно вздохнула Серафима Матвеевна. - Бедная девочка…
Свадьба не состоялась: в последний момент военный переводчик принял решение и мгновенно женился на дочке какого-то снабженческого генерала. Инна страшно переживала, попала даже в больницу и вернулась оттуда совсем другой - как робот. Тут-то Гляделкин, давно присматривавшийся к красивой корректорше, и взял ее… секретаршей.
- Так сразу и взял? - сглотнув комок, спросил Калязин, до этого только слушавший.
- Сразу и взял, - кивнула Валя.
- Не сразу… Ты с собой-то не путай! Долго он ее обхаживал, - пояснила Серафима Матвеевна. - Подарки таскал, слова говорил… Умеет, подлец! Ну, вы, Александр Михайлович, лучше нашего знаете! Однажды в темных очках на работу пришел. В чем дело? Ячмень? Или хуже - синяк под глазом? «Нет, - объяснил. - Не могу на вас, Инна Феликсовна, смотреть! Ослепляете…» Ну, у девки снова крыша и поехала. У Гляделкина, правда, тоже набекренилась… Потом, конечно, спохватился. Маргарита у него свое дело туго знает. «Детей, - сказала, - не увидишь!» Ну он и опал…
- А что это, Александр Михайлович, вы так Инночкой интересуетесь? Влюбились? - захихикала Валя.
- Да нет, я так просто…
- Да ладно - просто! Влюбитесь лучше в меня! Безопасность и семейную целостность гарантирую…
- Уже влюбился, - отшутился Калязин и дал маху.
В тот вечер Валя упросила Сашу, почти не пившего, подбросить ее домой в Химки и всю дорогу, пьяно хохоча, норовила управиться с главным редактором таким же образом, каким он сам, ведя машину, управлялся с рычагом переключения скоростей. Наконец Саша разозлился, остановил машину и накричал на распускающую руки корректоршу.
- Да ну вас, мужиков! - сказала она, сразу протрезвев и погрустнев. - Сами не знаете, чего хотите, а потом… Ладно, поехали! Больше не буду.
После того как Калязин узнал Иннину историю, его влечение к ней стало другим. Нет, конечно, по-прежнему это было прежде всего вожделение, но облагороженное состраданием.
Как-то вечером, в опустевшем издательстве Калязин готовил окончательный темплан на второе полугодие. Точнее, Инна вносила поправки в файл, а он, склонясь над ней, вглядывался в экран компьютера, выискивая опечатки, и совершенно неожиданно для себя поцеловал девушку в долгую, смуглую, покрытую нежным пушком шею.
- Вы с ума сошли! - вспыхнула она.
- Сошел. А вы только что это заметили?
И он стал тайно ухаживать за ней: если удавалось, подвозил домой. Несколько раз уговорил по пути остановиться и посидеть в каком-нибудь ресторанчике, благо Татьяна не знала о том, что, кроме зарплаты, у него есть еще и ежеквартальные премии. Инна принимала его приглашения с чуть насмешливой благосклонностью, с какой принимают услуги чересчур уж любезного официанта. Однажды Саша повел ее в новомодный кинотеатр, где звук как бы дробится, обступая тебя со всех сторон, а экран завораживает глаз такой насыщенной чистотой цветов, за какую Ван Гог, не задумываясь, отдал бы и второе свое ухо. Калязин давно не бывал в кинотеатрах и его странно поразило, что все эти чудеса техники, эти безумно дорогие и в самом деле талантливые актеры, эти поминутно взлетающие на воздух «мерседесы» и целые городские кварталы, эта виртуозно выстроенная сюжетная головоломка - нужны, в сущности, лишь затем, чтобы рассказать полупустому залу какую-то бесполезную и совершенно бессмысленную историю. Что-то наподобие катания на американских горках - промчался с визгом, с холодком в паху - и забыл.
Но там, в кинозале, в темноте Инна впервые доверила ему свою теплую руку. Этим бы Калязину ограничится для начала, но он не удержался и в тот момент, когда герои фильма, проникнув наконец-то в банк, обнаженно-прекрасные, любили друг друга прямо на рассыпавшихся долларах, Саша обнял ее и поцеловал в губы. Инна не сопротивлялась, но в поцелуе было что-то странное. Что именно Саша понял, когда оторвался. Он целовал усмешку.
- Александр Михайлович, вы напрасно тратите время! - предупредила Инна. - Полагаю, вы многое про меня узнали и должны понимать: ничего не будет. Вы ничего не добьетесь.
- А я ничего и не добиваюсь! - отводя взгляд, ответил Калязин. - Я просто хочу видеть вас…
- Вы меня видите каждый день на работе, - словно не понимая, о чем речь, сказала она.
- Мне этого мало!
- Ах, вот оно как! Если хотите большего, займитесь Валей. Вы ей, кажется, нравитесь…
- Ну зачем вы так! - Он попытался снова ее обнять.
- Александр Михайлович, я вас прошу. - Она резко, с неудовольствием высвободилась.
- Зовите меня - Саша…
- Ну какой вы Саша! Вы - Александр Михайлович. И навсегда останетесь для меня Александром Михайловичем.
От этого «навсегда» все калязинское существо наполнилось плаксивой оторопью и какой-то совершенно подростковой обидой. Нечто подобное он испытал в отрочестве, когда увидел, как безумно нравившаяся ему девочка целуется в пустой учительской со старшеклассником. Обливаясь слезами, Саша убежал в раздевалку. Был май - и на крючках висели только черные сатиновые мешочки со сменной обувью. Сотни мешочков. Сначала он бродил между этими мешочками, как в каком-то марсианском лесу, а потом стал бить по ним, точно по боксерским грушам, и бил до изнеможения, пока в кровь не содрал костяшки пальцев. И победил себя…
Месяц он держался с Инной так, словно ничего меж ними и не было. Старался как можно реже появляться в приемной, а вызванный к Гляделкину, проходил мимо с бодрой, заранее подготовленной улыбкой, и даже, словно ныряльщик, задерживал дыхание, чтобы пропитанный ее духами воздух приемной не проник в легкие, не одурманил и не заставил броситься перед ней на колени на глазах у всех. Она тоже вела себя с ним ровно, приветливо, ни единым намеком не напоминая о его постыдно неуспешном домогательстве.
Клин вышибают клином - и Калязин сам предложил Вале подбросить ее домой, в Химки. Она, помня его прежнюю суровость, сидела тихая, скромная и ко всему готовая, точно в очереди к гинекологу. Сначала он долго не решался, а потом где-то в районе Северного речного вокзала положил руку не на отполированный набалдашник рычага скоростей, а на круглое колено. В ответ корректорша часто и многообещающе задышала. Калязин осторожно погладил ее голую ногу и почувствовал под рукой старательно выбритые, но уже чуть покалывающие волоски - и это страшно его возбудило. Они остановились на каком-то строительном пустыре возле огромного бульдозера, напоминавшего в темноте подбитый танк. Валя приблизила к нему свое ярко намакияженное лицо (наверное, именно так в ночном музее выглядит какой-нибудь Дега или Матисс) и Саша догадался, что надо целоваться. Никогда еще не приходилось ему получать такого бурного разнообразия сексуальных даров в такой короткий отрезок времени и в такой тесноте. Когда, чуть не выбив каблуком лобовое стекло, Валя затихла, Калязин понял, что совершил страшную ошибку. Она, кажется, тоже. Отдышавшись, перекарабкавшись на свое место и поправив одежду, корректорша сказала:
- Зря мы это… Не бойся, я ей не скажу. Но и ты тоже - никому. Договорились?
Любопытно, что никакого раскаянья перед Татьяной он не испытывал - вернулся домой злой и даже ни с того ни с сего наорал на жену за то, что она, мол, все время занимает телефон своими дурацкими риэлторскими переговорами, а ему из-за этого не могут дозвониться очень серьезные люди. Татьяна вспыхнула, отправила его к чертовой матери, а потом долго извинялась перед Степаном Андреевичем, принявшим это на свой счет. Саша, сурово сопя, проследовал в ванную, глянул в зеркало и ахнул: белая сорочка напоминала тряпку, о которую живописцы вытирают кисти. Спасла его Татьянина близорукость. Он спрятал рубашку в портфель и наутро по пути на работу выбросил в мусорный контейнер.
Зато ему было мучительно стыдно перед Инной. Весь следующий день он даже боялся смотреть на нее. Проходя через приемную к начальству и поймав на себе, как ему померещилось, подозревающий взгляд, он облился потом и ему даже показалось, будто все вчерашние горячие Валины щедроты теперь стекают с его тела подобно отвратительной слизи, оставляя на паркете следы. Но Инна смотрела на него все с тем же приветливым равнодушием.
И так продолжалось долго, очень долго…
Все изменилось в одночасье. Нужно было отредактировать рекламу мемуаров недавно скончавшейся старушки, служившей в тридцатые годы уборщицей в высших сферах и оказывавшей, как она утверждала, интимные услуги чуть ли не всему тогдашнему Политбюро. Книжка называлась чрезвычайно ликвидно - «Кремлевский разврат», но отдел рекламы, как всегда, написал такую белиберду, что Гляделкин разнервничался и приказал главному редактору лично переписать аннотацию и подобрать забойные отрывки для периодики.
Покидая кабинет, Гляделкин вдруг обнаружил, что во всем издательстве остаются только два человека - Инна и Калязин. Он как-то сразу забеспокоился, потом совладал с собой и погрозил:
- Вы, ребятки, тут не озорничайте!
Захохотал и ушел.
Инна посмотрела ему вслед с ненавистью и начала собираться.
- Инна Феликсовна, - пробормотал Саша. - Если подождете полчаса, я отвезу вас…
- Спасибо, не надо.
- Почему?
- Я не хочу домой…
- В кино? - жалобным детским голоском спросил Калязин.
- Почему тогда не в театр? - Она посмотрела на него с насмешливым состраданием.
- Инна, я так больше не могу! - промямлил Калязин.
- Допустим… - после долгого молчания вымолвила она. - И куда вы меня повезете?
- В каком смысле? - он даже растерялся от неожиданности.
- Александр Михайлович, вы меня удивляете! Но учтите, в гостиницу я не поеду…
Сообразив, наконец, что происходит, он занервничал, засуетился, метнулся в свой кабинет, к телефону, дрожащими руками раскрыл записную книжку и, мысленно умоляя Господа о неподобающей помощи, на что способен только закоренелый атеист, стал набирать номера друзей.
Никто не подходит.
Занято!
«А, старик, привет! Лежу вот дома - ногу сломал…»
Опять занято!!
Спас журналист, с которым Калязин много лет назад, еще при советской власти, познакомился во время турпоездки в Румынию. Потом они несколько раз пересекались на разных презентациях и пресс-конференциях, обнимались, договаривались «собраться и посидеть», но от слов к делу так и не перешли. За эти годы Саша сменил уже штук пять истрепавшихся книжек, но телефон журналиста каждый раз старательно переписывал - словно чувствовал…
Тот сначала даже не сообразил, кто звонит, потом понял и долго выслушивал сбивчивую, витиеватую мольбу, смысл которой сводился к тому, что если он на два часа предоставит Саше свою квартиру, то Калязин в благодарность готов отдаться чуть ли не в пожизненное рабство.
- Так приспичило? - удивился квартирохозяин.
Ему, как холостяку с собственной жилплощадью, была непонятна и смешна эта истерическая горячка женатого мужчины, схватившего за хвост долгожданную птицу супружеской измены.
- Ладно, - согласился он великодушно. - Такса - коньяк. Хороший. Сэкономишь - больше не звони. Ключ будет за дверцей электрощита. Записывай адрес! Да… Забыл… Еще одно условие!
- Какое?
- Черномырдина за хвост не дергать!
- Кого?
- Кота.
Калязин вбежал в приемную, зажимая в потной руке бумажку с благословенным адресом, и радостно крикнул:
- Вот… Я договорился!
- Хорошо, - спокойно ответила Инна. - Сейчас отправлю факс - и поедем.
…Дверь долго не открывалась. Отчаявшись и вспотев, Саша сообразил, наконец, что ключ надо вставить до упора. В прихожей их встретил черный кот, судя по размерам, - кастрированный. Инна тут же взяла это покорное существо на руки и стала гладить, долго, с удовольствием. В какой-то момент Калязину показалось, будто вся Иннина ласка достанется сегодня исключительно Черномырдину. Но он ошибся - ему тоже перепало…
Исстрадавшийся Саша был бурно лаконичен. Инна сдержанно отзывчива. Почти сразу она встала с дивана, с удовлетворением оглядела себя в зеркале и начала медленно, собирая разбросанные по комнате вещи, одеваться, а он, лежа, со священным ужасом следил за тем, как постепенно скрывается под одеждой только что принадлежавшая ему нагота. Застегнув блузку, Инна поправила перед зеркалом волосы и спокойно сказала:
- На этом, полагаю, мы и закончим наш служебный роман.
- Почему?
- Вы сделали то, что хотели. И я сделала то, что хотела…
- Я люблю вас… - вдруг бухнул Калязин, еще минуту назад не собиравшийся говорить этих слов ни сейчас, ни в обозримом будущем.
- Ах, вот оно как? - удивленно улыбнулась Инна. - Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?
- Понимаю.
Она пожала плечами и медленно начала расстегивать блузку…
После той, первой близости, острое любовное помешательство перешло у Саши в неизлечимую хронику. Вся его жизнь превратилась в одно знобящее ожидание этих свиданий на квартире журналиста, который теперь при желании мог открыть небольшой коньячный магазинчик.
Калязин отвозил Инну в Сокольники и, едва развернувшись, чтобы ехать на Тишинку, начинал жить мечтами о новой встрече.
На следующий день Гляделкин с утра вызвал к себе Сашу и строго спросил:
- Ну, получилось?
- Что? - зарделся Калязин.
- Что… что… Аннотация к мемуарам этой старой профуры! - буркнул однокурсник и поглядел на него с обидой.
Наверное, Левка сразу обо всем догадался и, зная Инну, ревниво, в деталях представлял себе, как это у них происходит.
А происходило нечто невообразимое, испепеляющее калязинские чресла и душу. Нет, в их объятьях не было ничего неизведанного. Неизведанной была запредельная, порабощающая нежность, которую он испытывал к возлюбленной. Порой Саша с усмешкой вспоминал убогие сексуальные исповеди, сочиненные когда-то для «Нюши», и поражался. Оказывается, он не знал об этом ничего! Или почти ничего… Если оставалось немного времени до возвращения журналиста, они расслабленно лежали, курили и обсуждали издательские сплетни и интриги. В этих разговорах Гляделкин никогда не назывался ни по имени, ни по фамилии, просто - «Он». Инна рассказывала Саше о себе, о матери, о сестренке, о том, как в десятом классе в нее влюбился молодой учитель физики, а однажды очень подробно изложила и всю историю своих отношений с военным переводчиком. Спокойно, даже с иронией, она сообщила, что в больницу попала, потому что хотела покончить с собой.
- Знаешь, мама меня на подоконнике поймала…
- Разве можно из-за этого?… - удивился Саша.
- А из-за чего же еще? - удивилась она.
Кстати, военный переводчик впутался потом в какие-то нехорошие махинации с военным имуществом за границей, вылетел из армии, развелся, страшно запил и даже приползал к ней на коленях - умолял простить.
- Знаешь, что я ему сказала?
- Что?
- Я его спросила: «Вова, что полагается в армии за предательство?» Он ответил: «Высшая мера». А я - ему: «В любви тоже…»
- И что стало с этим Вовой? - спросил Калязин.
- Зашился и снова женился на чьей-то дочке, - равнодушно сообщила она. - Что ты еще хочешь знать обо мне - спрашивай!
- Нет, все понятно…
- Неужели тебе совсем неинтересно, что у меня было с Ним?
- У всех что-то было… - отозвался он с трудно давшимся равнодушием. - Было и прошло…
- И тебя даже не волнует, любила ли я его? Спрашивай - я отвечу!
- Нет, это неважно. Теперь. Мне гораздо важнее знать, любишь ли ты меня?
- Не торопись! Я боюсь этих слов. Мне они приносят несчастье…
На самом деле ему было болезненно важно знать, что у них было, как у них все это происходило, какие слова она ему при этом говорила и главное - любила ли… Но услышать «любила» - значило навсегда получить в сердце отравленную занозу. А услышать «не любила» - еще хуже: гадай потом, солгала она тебе, пожалев, или была слишком исполнительной секретаршей.
- Скажи мне только - Он для тебя хоть что-то еще значит? - осторожно подбирая слова, спросил Калязин.
- Ни-че-го. Полагаю, этого достаточно? - ответила она с вызовом.
- Конечно… Не обижайся!
Нет, ему было недостаточно! Ему очень хотелось спросить, например, вот о чем. Когда Он вызывает ее к себе в кабинет и дает обычные секретарские поручения, что она чувствует, зная, что этот вот человек выведал некогда все ее потайные трепеты и все ее изнемогающие всхлипы? А она сама, записывая в блокнотик задание и холодно поглядывая на Него, неужели никогда исподволь не вспоминает его, лежащим в постели и бормочущим в ее разметавшиеся волосы какую-то альковную чушь… Но Саша прекрасно знал: спрашивать такое у женщины недопустимо. Скорее всего, просто не ответит. А если и ответит? Куда потом, в какие глухие отстойники души затолкать ее ответ?
Из-за этих мыслей, составлявших неизбежную, а может, даже и необходимую часть обрушившегося на него счастья, Калязин начинал ненавидеть Гляделкина - его хитрый прищур из-под тонких золотых очков, остатки кудрей на вечно лоснящейся лысине, ненавидеть даже его дружеское расположение. А вот к вероломному военному переводчику, первому, надо надеяться, Инниному мужчине, так жестоко с ней поступившему, Саша не испытывал никакой ненависти - даже, скорее, благодарность. Ведь если бы он женился на ней, увез ее за границу… Но об этом даже не хотелось думать.
…Зазвонил телефон. Иннин голос удивленно спросил:
- Александр Михайлович, вы забыли? Он вас ждет!
- Иду…
Калязин встал, взял папочку с договорами и, пройдя мимо глянувшей на него с еле заметным осуждением любовницы, зашел в кабинет директора.
Гляделкин по телефону вдохновенно ругался с карельским комбинатом, опять взвинтившим цены на бумагу. Увидев Калязина, он кивнул на стул. Саша сел и некоторое время вслушивался в разговор, рассматривая появившееся в витрине рядом с мундирчиком обглоданное гусиное перо - якобы пушкинское.
Надо признаться, Гляделкин был мастером телефонных баталий: он то переходил на жесткий, почти оскорбительный тон, то вдруг обращал весь разговор в шутку с помощью уместного анекдота или изящного начальственного матерка. Вот и сейчас директор, кажется, уже почти добился того, чтобы эту партию бумаги комбинат все-таки отпустил издательству по старым расценкам. На минуту отвлекшись от разговора, Гляделкин сочувственно подмигнул Калязину.
Саше это сочувствие не понравилось. Левка никогда не показывал ему свою осведомленность, но, как передавали, в кругу особо приближенных, в разговорах с главным бухгалтером и замом по коммерции, например, именовал главного редактора не иначе, как «наследник Тутти», и восхищался «Инкиной хваткой». Жалкие люди! Ничтожества! Их деловитые аорты разорвались бы, как гнилые водопроводные трубы, доведись им хоть раз испытать то счастье, которое переполняет сейчас Сашу…
- Ну как дела, Саш? - спросил Гляделкин, довольный одержанной над бумажниками победой.
- Нормально. Договора подпишешь?
- Завтра. А вот скажи-ка мне, как ты относишься к семейным катастрофам?
- К чему? - оторопел Калязин и на минуту вообразил, что Татьяна по старой советской методе приходила к Левке и жаловалась на свою беду.
- А знаешь, есть такая передача - «Семейные катастрофы»?
- Ну, знаю… И что?
- Будь другом - выручай! Сегодня запись… Я обещал. А теперь не могу. Из Сибири распространители приехали. Надо в баню вести… Съезди, пофигуряй перед камерами и обязательно покажи им нашу «Энциклопедию семейных тайн»! Бесплатная реклама. По дружбе. Рейтинг у передачи чумовой. Договорились?
- Если надо…
- Конечно, надо! Первым делом, сам понимаешь, самолеты… Ну а девушки, как ты догадываешься, потом… - сказав это, Левка посмотрел на него не с обычной хитрецой, а с каким-то унизительным сочувствием. - Спасибо, друган! Жене привет!
«Еще гад, издевается!» - зло подумал Саша, встал и исполнительно улыбнулся.
Пока Калязин жил в семье, Гляделкин никогда не передавал Татьяне приветов.
В приемной Саша остановился возле секретарского стола и сказал деловито, чтобы не привлекать внимание возившейся у факса сотрудницы:
- Инна Феликсовна, если меня будут спрашивать, я на телевидении, а оттуда сразу домой… - и, поймав ее насторожившийся взгляд, шепотом разъяснил: - в Измайлово…
И незаметно положил на стол ключ от квартиры.
- Я буду ждать… - беззвучно, одними губами предупредила она. - Я тебя люблю…
В отличие от Саши, постоянно признававшегося ей в любви, сдержанная Инна эти слова говорила ему только дважды. В первый раз - когда он сообщил о своем намерении объясниться с женой. Во второй - совсем недавно, когда он, рассвирепев, под утро замучил ее до блаженных рыданий, до счастливого женского беспамятства.
Это был третий раз. Самый главный…
