1.

Саша Калязин, совсем даже неплохо сохранившийся для своих сорока пяти лет высокой интересный мужчина, был безукоризненно счастлив. Напевая себе под нос «Желтую субмарину», он торопливо и неумело готовил завтрак, чтобы отнести его прямо в постель любимой женщине. Прошло три недели, как он ушел от жены и обитал на квартире приятеля-журналиста, уехавшего в Чечню по заданию редакции. За это время жилплощадь, светившаяся прежде дотошной чистотой и опрятностью, какую могут поддерживать только застарелые холостяки, превратилась в живописную свалку отходов Сашиной бурной жизнедеятельности. Немытые тарелки возвышались в мойке, накренившись, как Пизанская башня, а в ванной вырос холм из нестираных калязинских сорочек. Брюки, в которых он ходил на работу в издательство, после отчаянной глажки имели теперь две стрелки на одной штанине и три на другой. Кроме того, кончались деньги: любовь не считает рублей, как юность не считает дней… Но все это было сущей ерундой по сравнению с тем, что теперь он мог засыпать и просыпаться вместе с Инной.

Калязин зубами сорвал неподатливые шкурки с толсто нарезанных кружочков копченой колбасы, нагромоздил тарелки, чашки, кофейник на поднос и двинулся в спальню, повиливая бедрами, как рекламный лакей, несущий кофе «Голдспун» в опочивальню государыне-императрице. К Сашиному огорчению, Инны в постели не оказалось, а из ванной доносился шум льющейся воды. Калязин устроил поднос на журнальном столике, присел на краешек разложенного дивана, потом не удержался и уткнулся лицом в сбитую простынь. Постель была пропитана острым ароматом ее тела, буквально сводившим Сашу с ума и подвигавшим все эти ночи на такие мужские рекорды, о каких еще недавно он и помыслить не мог. Томясь ожиданием, он включил приемник, но, услышав заунывное философическое дребезжание Гребенщикова, тут же выключил.

Наконец появилась Инна - в одних хозяйских шлепанцах, отороченных черной цигейкой. Саша, как завороженный, уставился сначала на меховые тапочки, потом взгляд медленно заскользил по точечным загорелым ногам и потерялся в Малом Бермудском треугольнике. Инна любила ходить по квартире голой, гордо, даже чуть надменно делясь с восхищенным Калязиным своей идеальной двадцатипятилетней наготой. При этом на ее красивом, смуглом лице присутствовало выражение совершеннейшей скромницы и недотроги. Саша ощутил, как сердце тяжко забилось возле самого горла, вскочил, сгреб в охапку влажное тело и опрокинул на скрипучий диван.

- Подожди, - прошептала она. - Я хочу нас видеть…

Он понятливо потянулся к старенькому шифоньеру и распахнул дверцу. На внутренней стороне створки - как это делалось в давние годы - было укреплено узкое зеркало, отразившее его перекошенное счастьем лицо и ее ожидающую плоть.

…Потом лежа завтракали.

- В ванной полно грязных рубашек, - сказала она.

- Да, хорошо бы постирать… - согласился он.

- Конечно! Но сначала надо их обязательно замочить, а воротники и манжеты натереть порошком…

- Натереть?

- Да, натереть. А ты не знал? Показать?

- Нет, Инночка, я сам…

- Ах, ты мой самостоятельный, все сам… Все сам! - она засмеялась и нежно укусила его за ухо.

- Нет, не все…

- А что - не сам?

- Да есть, знаешь, одна вещь, даже вещица… - загнусил он и почувствовал, как только-только улегшееся сердце снова подбирается к горлу.

- Ну, Саш, ну не надо… Опоздаем на работу!

- Не опоздаем!!

…Потом одевались. Этот неторопливый процесс сокрытия наготы, этот стриптиз наоборот, начинавшийся с ажурных трусиков и заканчивавшийся строгим офисным брючным костюмом, неизменно вызывал у Калязина священный трепет. Нечто подобное, наверное, испытывали первобытные люди, наблюдавшие, как солнце, сгорая, исчезает за горизонтом. А вдруг навсегда?

…Он высадил Инну за квартал до издательства, а сам, чтобы не вызывать ненужных ухмылок сослуживцев, все прекрасно понимавших, поехал заправляться. Наполнив бак, Саша хотел заодно подрегулировать карбюратор в сервисе рядом с бензоколонкой, но потом передумал. Зачем? На днях он должен был отдать машину своему недавно женившемуся сыну. Так они условились с Татьяной.

На решающий разговор с женой Калязин отважился три недели назад, убедив себя в том, что дальше так продолжаться не может. Полгода Саша, наоборот, был вполне доволен тем, что делит жизнь между двумя женщинами. А что еще нужно? Дома - Татьяна, привычная и надежная, как старый, в прошлом веке подаренный к свадьбе кухонный комбайн, а на службе - отдохновенная Инна. В любой момент можно было приоткрыть дверь в приемную и увидеть ее - деловитую, недоступную, прекрасную… Или даже подойти и спросить: «Инна Феликсовна, „Будни одалисок“ ушли в типографию?» И получить ответ: «Конечно, Александр Михайлович, еще вчера…» И успеть заглянуть в ее глаза, темные, невозмутимые, лишь на мгновенье - специально для него - вспыхивающие тайной нежностью. И тогда весь рабочий день, наполненный верстками, сверками, сигнальными экземплярами, занудными авторами, превращался в томительно-трепетное ожидание того момента, когда она, выйдя из издательства и прошмыгнув квартал, сядет в его конспиративно затаившуюся во дворике «девятку» и скажет: «Ну вот и я…» Скажет так, точно они не виделись вечность.

Потом, проклиная красные сигналы светофоров, он мчал Инну в Измайлово, чтобы успеть все, все, все и насытиться на неделю вперед. Чаще просить ключи было неловко. К возвращению друга-журналиста, любившего поболтаться по фуршетам и презентациям, каковые в изобильной Москве случаются ежедневно, они уже пили кофе и долгими молчаливыми взглядами рассказывали друг другу обо всем, что меж ними происходило полчаса назад. Так дети, выйдя из кино, тут же начинают пересказывать друг другу только что увиденный фильм. Друг возвращался с заранее заготовленной шуткой, вроде «Пардон, но я тут живу!», бросал на Калязина насмешливо-завистливый взгляд и приоткрывал, проверяя, холодильник: бутылка хорошего коньяка была условленной платой за эксплуатацию помещения вкупе с мебелью. У ног журналиста терся черный пушистый Черномырдин - и в желтых кошачьих глазах горела немая мука, точно он хотел и не мог доложить вернувшемуся хозяину про все то удивительное, что происходило в квартире в его отсутствие.

Потом из Измайлова Саша отвозил Инну в Сокольники. Под окнами ее дома они еще некоторое время сидели в машине, не решаясь расстаться, обсуждая издательские интриги или какого-нибудь особенно странного автора, обещавшего объявить сухую голодовку, если его рукопись не будет принята. «Ну, я пошла…» - говорила наконец Инна так, словно здесь, в «девятке», можно было остаться жить навсегда. «Подожди!» - шепотом просил Саша - и они продолжали сидеть, молча наблюдая, как окрестные жители выводят собак на вечернюю прогулку. Сигналом к расставанию обычно служило появление толстой дамы, ровно в десять выгуливавшей своего одетого в синий комбинезончик и, вероятно, жутко породистого песика. «Все, пошла, - сама себе приказывала Инна. - А то завтра буду сонная и вредная…» Последний поцелуй был таким долгим и страстным, что Сашины губы ныли аж до самой Тишинки.

Он жил в «сталинском» доме, возле монумента, воздвигнутого в честь трехсотлетия добровольного присоединения замордованной турками Грузии к могучей Российской империи. Потучнев и расхрабрившись «за гранью дружеских штыков», гордые кавказцы снова обрели свой вожделенный цитрусовый суверенитет, но ажурная чугунная колонна, свитая из закорючистых грузинских букв, продолжала стоять как ни в чем не бывало. Местные остряки называли ее «Памятником эрекции» и даже еще неприличнее.

В великолепный, с тяжелыми лепными балконами дом подле снесенного теперь дощатого Тишинского рынка они въехали шестнадцать лет назад. Татьяна год занималась обменом, выстраивала сложные цепочки, ухаживала за полубезумной старухой-генеральшей, жившей в этой квартире, и совершила невозможное: из двухкомнатной «распашонки» в Бирюлеве семья перебралась сюда, в тихий центр, под трехметровые лепные потолки, вызвавшие бурную зависть у приглашенных на новоселье сослуживцев. Саша работал тогда в «Прогрессе». У него, как у старшего редактора, в неделю было два «присутственных» и три «отсутственных» дня. И если раньше, уходя с работы, он напоминал коллегам: «Завтра я работаю с рукописью дома», то после новоселья стал говорить иначе, с тихой гордостью: «Завтра я - на Тишинке».

Теперь многое изменилось, округу застроили причудливыми многоэтажными сооружениями с зимними садами, подземными гаражами - «сталинский» дом, недавно отреставрированный, стал походить на старый добротный комод, забытый в комнате, заполненной новой стильной мебелью. Впрочем, нет, не старый - старинный.

Возвращаясь домой, Калязин обыкновенно заставал одну и ту же картину: Татьяна в домашнем халате лежала на диване и трудилась. Обменный опыт, обретенный много лет назад, не прошел даром. Когда ее зарплата заведующей районной библиотекой превратилась в нерегулярно выдаваемую насмешку, она устроилась в риэлторскую фирму «Московский домовой» и стала вполне прилично зарабатывать. Саша, привыкший в своем номенклатурном издательстве к приличному окладу, тоже, кстати, ушел из обнищавшего «Прогресса» и некоторое время спустя, вместе с секретарем партбюро редакции стран социализма, которых внезапно не стало, затеял издавать эротический еженедельник «Нюша» - от слова «ню». Работали так: бывший парторг выискивал в старых порножурналах снимки девочек, а Калязин сочинял сексуальные исповеди, якобы присланные читателями.

Такие, например. «Дорогая редакция, до тридцати пяти лет я никогда не изменяла мужу. Но этим летом я познакомилась в Сочи с Кириллом, скромным милым студентом из Кременчуга. Не скрою, мне были приятны его робкие ухаживания, но ни о чем таком я даже не помышляла. Однажды мы уплыли в открытое море, и вдруг Кирилл, несмотря на воду, властно привлек меня к себе. Я пыталась сопротивляться, даже кричать, но берег был далеко, а юноша вдруг утратил всю свою робость и начал с бесстыдной дерзостью ласкать самые интимные уголки моего тела. Потом что-то огромное и пылающее, как безумное южное солнце, вторглось в меня с неистовою силою. Никогда я не испытывала ничего подобного с мужем, оргазмы накатывались на меня, словно волны, - один за другим, я захлебывалась счастьем и соленой водой. Как мы не утонули, даже не знаю… На следующий день я улетела домой. Я очень люблю своего мужа и дочь, но все время думаю о Кирилле. Что мне делать, дорогая редакция? Ольга З. Поселок Железняк-Каменский Свердловской области».

- Я бы точно утонула! - засмеялась Татьяна, прочитав это Сашино сочинение.

Дела поначалу шли хорошо, но потом рынок букваль завалили крутой эротикой и мягкой порнографией - и «Нюша» прогорела. Бывший парторг, лет двадцать назад получивший выговор за растрату взносов, умудрился доказать в американском посольстве, что его злобно преследовали при советской власти, получил грин-карту и скрылся с журнальной кассой. Кредит, сообща взятый на издание, Калязину пришлось возвращать одному. Пришлось спешно продавать квартиру покойных Сашиных родителей, приберегавшуюся для сына.

Несколько лет Калязин занимался более или менее успешными проектами, вроде «Полной энциклопедии шулерских приемов», пока не встретил своего студенческого приятеля Левку Гляделкина и не устроился к нему в издательство «Маскарон».

Татьяна обычно, увидев воротившегося мужа, на мгновение отрывалась от телефона, сочувственно улыбалась и махала рукой в сторону кухни. Сочувственная улыбка означала сожаление по поводу того, что на новом месте Саше приходится самоутверждаться и работать на износ. Взмах руки свидетельствовал о том, что ужин ждет его на плите. Отправляясь на кухню, он слышал, как жена, продолжала увещевать недоверчивого клиента:

- Ну что вы, Степан Андреевич, деньги будут лежать в ячейке и никто, кроме вас, взять их не сможет… Ячейка - это сейф, очень надежный… А вот этого делать нельзя! Если вы снимете и увезете паркет - ваша квартира будет стоить на тысячу долларов дешевле… Я понимаю, что паркет дубовый и уникальный, но нельзя!…

Жадно поедая ужин, Саша находил даже какое-то удовольствие в своей двойной жизни - неистово-постельной там и уютно-кухонной здесь. Но все это когда-то должно было закончиться. И вот однажды, вернувшись после очередного, особенно тягостного расставания с Инной и застав жену говорящей по телефону все с тем же недоверчивым Степаном Андреевичем, Калязин вдруг осознал: на две жизни его больше не хватает. Надо выбирать. Выбирать между застарелым уютом семейной жизни и тем новым, что открылось ему благораря Инне. А открылось ему многое! Он с ужасом понял, что все эти годы его мужской интерес томился и чах, подобно орлу, заточенному в чугунной клетке, питаясь не свежим, дымящимся мясом, а сухим гранулированным кормом «Пернатый друг». Кроме того, в нем забурлила давно забытая деловитость, замаячили мечты о своем собственном издательстве, он даже стал придумывать название, в котором обязательно должны были переплестись, как тела в любви, два имени - Инна и Александр, или две фамилии - Журбенко и Калязин. «Жук» не подходил в принципе. Красивый, но бессмысленно-лекарственный «Иннал» он, поколебавшись, тоже отверг и пока остановился на названии «Калина». Не бог весть что, но все-таки…

Однажды Саша зачем-то рассказал о своих издательских планах жене, но она только пожала плечами, осторожно напомнив, что бизнес в его жизни уже был и ничего путного из этого не вышло. Зато Инна пришла в восторг, зацеловала его и сообщила, что к ней неравнодушен директор целлюлозного комбината и что на первое время она выпросит у него бумагу в долг под небольшие проценты. Этой вопиющей нечуткостью жены Калязин и хотел воспользоваться для решающего объяснения, но почему-то не воспользовался, а потом навалились хлопоты со свадьбой сына. Дима спокойно учился на третьем курсе Полиграфического и вдруг как с ума сошел: женюсь!

Девочка оказалась премиленькой и скромной, работала товароведом в фирме, торгующей керамической плиткой. Познакомились они, к удивлению Саши, в Интернете. Выяснилось, Дима выходил в сайт знакомств под «ник-неймом», сиречь псевдонимом, «Иван Федоров».

- Ну ты хоть первопечатником оказался? - спросил, смеясь, Калязин.

- А какое это имеет значение? - покраснел сын.

- А про геномию слышал?

- Это что?

- Это когда дети наследуют черты добрачных партнеров матери.

- Ну и на кого я похож?

- Дима, как не стыдно! - возмутилась Татьяна.

В юности у нее случился полугодичный студенческий брак, очень неудачный. Мимолетный муж был, кажется, адыгом, учился с ней на одном курсе, страшно влюбился, сломил сопротивление юной москвички, ошарашенной его черкесским напором, и женился, не получив разрешения родителей. В один прекрасный день приехали братья и увезли самовольника в Майкоп, где он под строгой охраной родни и заканчивал свое образование. С тех пор Татьяна терпеть не могла кавказцев.

Со своей будущей женой Саша познакомился в стройотряде за год до окончания Полиграфического. Они возводили колхозную ферму и, когда заканчивали кирпичную кладку, к ним прислали бригаду штукатурщиц из Института культуры. Татьяна, тогда еще стройная, худенькая, но уже полногрудая, понравилась ему сразу: было в ней какое-то грустное завораживающее обаяние. Шарм, как говорят французы. Калязина, правда, сильно смущало обручальное кольцо на ее пальце. Дело в том, что свою семейную драму Татьяна от всех скрывала, плела подружкам, будто муж уехал ухаживать за больной матерью и скоро вернется. Вела она себя, кстати, как замужняя: постоянно подкатывавших к ней стройотрядовских жеребцов отшивала с суровым высокомерием или насмешливой снисходительностью - это зависело от того, насколько нагло вел себя пристававший. А среди них были лихие, видные ребята, щеголявшие отлично подогнанной по фигуре стройотрядовской формой с золотым значком ударника ССО. Да взять хотя бы того же Левку Гляделкина - бригадира, гитареро, девичьего искусителя и обаятельного расхитителя колхозной собственности, небескорыстно снабжавшего близживущих садоводов дефицитными стройматериалами.

Трудно сказать, почему Татьяна обратила внимание на Сашу, возможно, именно потому, что он единственный не пытался после трудового дня увлечь ее в подсолнуховые джунгли, подступавшие к самой стройплощадке. Он только иногда тайком клал ей на заляпанный раствором дощатый помост букетики лесных цветов. Интеллигентные штукатурщицы, стараясь всячески соответствовать своей временной специальности, пихали смущавшуюся Татьяну в бок, громко хохотали и предупреждали робкого воздыхателя:

- Ой, смотри, Коляскин, у Таньки муж ревнивый! Черкессец! Отрэжэт кинжалом!

Татьяна страшно злилась, начинала убеждать, что муж из интеллигентной профессорской семьи, и только полные идиотки верят, будто в Адыгее все ходят с кинжалами. Саша, слушая эти разъяснения, грустнел и сникал, сознавая бессмысленность своих робких ухаживаний, но цветы продолжал подкладывать.

Все произошло в воскресенье, в День строителя. Несмотря на то, что в отряде был объявлен строжайший сухой закон, студенты, с молчаливого согласия начальства, хорошо выпили и закусили. Стол, кстати, не считая денег, накрыл ушлый но щедрый Гляделкин. Разожгли огромный костер, дурачились, танцевали и пели под гитару:

Разошлись глубокой ночью. Одни, большинство, поодиночке разбрелись в вагончики спать, а другие, меньшинство, попарно улизнули в черные заросли подсолнечника - предаваться беззаботной студенческой любви. У изнемогшего, подернувшегося седым пеплом костра остались только Саша и Татьяна. Они сидели молча, слушая ночную тишину, нарушаемую изредка треском стеблей и глухими вскриками.

- Я тебе нравлюсь? - спросила вдруг она.

- Очень.

- Ты уверен?

- Уверен.

- Тогда можешь обнять меня. Холодно…

- А муж? - Саша задал самый нелепый из всех вопросов, допустимых в подобной ситуации.

- Объелся груш… - с горькой усмешкой ответила Татьяна. - Ладно, пора спать!

- Может, прогуляемся перед сном? - жалобно попросил Калязин.

- Может, и прогуляемся… - кивнула она, а потом, наверное, через час вцепилась пальцами в его голую спину и прошептала: - Они смотрят на нас!

- Угу… - не поняв, согласился Саша, погруженный в глубины плотского счастья, столь внезапно перед ним расступившиеся.

- Они смотрят! - повторила Татьяна.

- Кто? - Калязин испуганно извернулся и посмотрел вверх.

На фоне уже сереющего неба подсолнухи были похожи на высоких и страшно отощавших людей, которые, обступив лежащую на земле пару, осуждающе покачивали головами…

- Ты думаешь, они понимают? - спросил он.

- Конечно.

- Тебе не холодно?

- Это от тебя зависит…

На следующий день, в понедельник, приехал комбайн и выкосил подсолнечное поле. Оставшиеся две недели прошли в строительной штурмовщине и конспиративных поцелуях в глухих, пахнущих свежим цементом уголках недостроенной фермы.

- Ну пока! - На вокзале Татьяна протянула ему бумажку с номером телефона и шепнула: - Звони!

- А муж? - снова спросил Саша, к тому времени уже влюбленный до малинового звона в ушах.

- Коляскин, - рассердилась она. - Если ты еще раз спросишь про мужа, я… я не знаю, что я сделаю…

Известие о том, что никакого мужа нет в помине уже три года, ввергло Сашу в чисто индейский восторг, он издал нечеловеческий вопль и, одним махом разрушая всю старательную многодневную конспирацию, поцеловал ее в губы прямо на перроне, на глазах изумленной общественности. Через неделю, накупив на половину стройотрядовской зарплаты роз, он сделал ей предложение, однако, наученная горьким опытом, Татьяна вышла за него только через год, после окончания института. Когда в черной «волге» с розовыми лентами на капоте они мчались в загс, Татьяна шепнула жениху, что в прошлом веке девушки выходили замуж исключительно невинными, а теперь - чаще всего, как она, беременными. О времена, о нравы!

От тех, полудетских времен остался их главный семейный праздник - День строителя и привычка постельное супружеское сплочение именовать не иначе как «прогуляться перед сном».

…А неудачный разговор с сыном удалось свести к шутке, потому что даже теща, скептически относящаяся к Саше, всегда говорила, что Димка «до неприличия вылитый Калязин». И про геномию он ляпнул совсем по другой причине.

Однажды Инна, одеваясь, спросила как бы невзначай:

- Тебе нравится имя Верочка?

- Нравится… А что?

- Если у меня будет от тебя девочка, я назову ее Верой…

- А если у меня от тебя, - засмеялся Саша, - будет мальчик, я назову его…

Он осекся и помрачнел, вспомнив Гляделкина. Нет, конечно, Саша понимал, что все это жуткие глупости, бред каких-то генетических шарлатанов, но ничего не мог с собой поделать. Инна поняла его по-своему.

- Не расстраивайся! У меня все в порядке. Полагаю, ты не думаешь, что я могу тебя этим шантажировать?

- Нет, ты не поняла… Просто… Просто я хочу поговорить с ней.

- А ты не торопишься? - Инна поглядела на него запоминающе.

- Нет, не тороплюсь… Я тебя люблю.

После свадьбы Дима переехал к жене и родителей навещал нечасто.

Во внезапной женитьбе сына Саша увидел особый знак того, что под его жизнью с Татьяной подведена черта и настало время принимать решение. Надо сказать, Инна никоим образом не подталкивала его к этому шагу, не заводила разговоров о будущей совместной жизни и только иногда, в «опасные» дни, доставая из сумочки яркие квадратные упаковочки с характерными округлыми утолщениями, смотрела на него вопрошающе… И однажды Калязин зашвырнул эти квадратики под диван.

- Ты смелый, да? - спросила Инна, когда они потом лежа курили.

- Да, я смелый…

- Хочешь с ней объясниться?

- Откуда ты знаешь?

- Я про тебя все знаю. Не говори ей обо мне. Скажи, что разлюбил ее, ваш брак исчерпан и ты хочешь пожить один… Ты принял решение. Понял?

В самих этих словах, но особенно в жестокой и простой формулировке «брак исчерпан» прозвучала какая-то непривычная и неприятная Калязину командная деловитость. Инна почувствовала это.

- Знаешь, не надо с ней говорить, - поправилась она. - Нам ведь и так хорошо. Я тебя и так люблю…

- Что ты сказала?

- А что я такого сказала?

- Ты этого раньше никогда не говорила!

- Разве? Наверное, я не говорила это вслух. А про себя - много раз…

Но объяснение все-таки состоялось, и в самый неподходящий момент. В воскресенье вечером Саша принимал ванну, а Татьяна зашла, чтобы убрать висевшие на сушилке носки.

- Ого, - улыбнулась она. - Хоть на голого мужа посмотреть…

Особенно обидного в этом ничего не было, жена давно относилась к их реликтовым «прогулкам перед сном» с миролюбивой иронией, но Саша аж подпрыгнул, расплескав воду:

- Скоро вообще не на кого смотреть будет!

- Почему?

- Потому что нам надо развестись!

- Ты серьезно?

- Серьезно!

И его понесло. Ровным металлическим голосом, словно диктор, объявляющий войну, он говорил о том, что она не понимает его, что их совместная жизнь превратилась в пытку серостью, что ему нужна совершенно иная жизнь, полная планов и осуществлений, и что его давно бесит ее бесконечный риэлторский дундеж по телефону. Татьяна слушала его, широко раскрыв от ужаса глаза.

- Я все обдумал и принял решение, закончил Калязин и, гордясь тем, что ни разу не сбился, потянулся за шампунем.

- Какое решение?

- Я хочу пожить один. Без тебя…

- Ну и сволочь ты, Сашка! - прошептала Татьяна и швырнула в мужа носки, которые, не долетев, поплыли по воде. - Уходи! Собирайся и уматывай!

Она выскочила из ванной, так хватив дверью, что осыпалась штукатурка.

Вытершись, расчесав влажные волосы и ощутив некоторое сострадание к оставляемой жене, Саша зашел на кухню. Татьяна плакала, уставившись в окно. Стекло от появления распаренного Калязина чуть запотело, и жена, продолжая всхлипывать, стала чертить на стекле мелкие крестики, потом, повернувшись, долго вглядывалась в его лицо.

- У тебя кто-то есть? - спросила она.

- Н-нет… Просто наш брак исчерпан!

- Есть… Я догадалась. Молоденькая?

- Никого у меня нет. Просто я хочу жить один.

- Саша, Саша, - она подошла и ледяными пальцами схватила его за руки. - Зачем? Не делай так! И перед Димкой неудобно… Он же только женился…

- При чем тут Димка?

- Ну-у, Са-аша! - снова заплакала она, некрасиво скособочив рот. - Я же не смогу без тебя… Что я буду делать?!

- Квартиры менять! - бухнул он и подивился своей безжалостности.

- За что? За что мне это? Са-аша! Какой ты жестокий!… Саша… Ну, ладно… Пусть будет она. Пусть! Я не заругаюсь… Только не уходи!

- Я принял решение! - повторил он, чувствуя, что от этого неуклюжего слова - «не заругаюсь» - сам сейчас расплачется.

На мгновение ему вдруг показалось: это и есть выход. Татьяна, гордая, ревнивая Татьяна разрешает ему иметь любовницу, в голове даже мелькнула нелепая картина тройственного семейного ужина, но уже был раскручен веселый маховик разрушения и сердце распирал восторг мужской самостоятельности, забытой за двадцать три года супружества.

- Саша! - взмолилась она.

- Нет, я ухожу…

Жена побрела в спальню и упала на кровать. Когда зазвонил телефон, она даже не шелохнулась. Калязин снял трубку - и дрожащий старческий голос попросил позвать Татьяну Викторовну.

- Тебя! - сообщил Саша.

Но она лишь еле заметно качнула головой.

- Татьяны Викторовны нет дома.

- Странно. Она сама просила меня позвонить… Это Степан Андреевич. Передайте ей, что я согласен постелить вместо паркета линолеум…

На следующий день он ушел рано, даже не заглянув в спальню. А в обед позвонил приятель-журналист и сообщил, что едет в Чечню.

- Чего ты там не видал? - удивился Калязин.

- Командировка. Обещали автомат выдать. Мужская работа. Ты-то хоть помнишь тяжесть «акээма» на плече?

- Не помню…

- Ну, конечно, тебя только Инкины ноги на плечах интересуют. Вот так мы Империю и профукали.

- А можно без пошлостей?

- Можно, но скучно… Черномырдина на забывай кормить! Если похудеет, откажу от дома. Понял? Ключи оставлю, где обычно…

- Понял, спасибо! - и, бросив трубку, Калязин метнулся в приемную к Инне. - Сегодня едем в Измайлово! - шепотом доложил он.

- Но мы там были позавчера! - удивилась она, привыкшая к строгой еженедельности их свиданий.

- Открылись новые обстоятельства!

Девушка строго посмотрела на Сашу, вздохнула и стала звонить, отменяя примерку, назначенную на вечер. По пути Саша остановился у супермаркета и, делая вид, что не понимает ее недоуменных взглядов, накупил целую сумку разных вкусностей и вина. Черномырдину достался такой огромный кусок колбасы, что кот долго не мог сообразить, с какой стороны начать есть, а потом, налопавшись, круглыми желтыми глазами удивленно следил за ненасытными людьми, нежно терзавшими друг друга на скрипучем диване.

Когда Инна с обычной неохотой встала, чтобы идти в душ, Калязин тихо попросил:

- Не надо!

- Милый, но мы же не можем здесь остаться?

- Можем…

- Ты… Сделал это?

- Да, я сделал это! - рассмеялся он и изобразил зачем-то идиотский американский жест: - Й-е-е-ссс!

- А она?

- Она согласна, чтобы у меня была любовница!

- Зато я теперь не согласна, чтобы у тебя была жена…

Сказав это, Инна посмотрела на него с той строгой неприступностью, какую напускала на себя только в издательстве.

- Ты останешься? - жалобно спросил он.

- Завтра.

Одному на новом месте Саше спалось плохо, а вдобавок привиделась какая-то чертовщина: будто бы среди ночи вернулась Инна, тихонько легла рядом, и он стал нежно гладить ее в темноте, а потом вдруг с ужасом обнаружил, что от привычного шелковистого эпицентра нежная шерстка стремительно разрастается, покрывая все девичье тело. Утром он обнаружил рядом спящего Черномырдина.

К вечеру следующего дня Калязин заехал домой за вещами. Татьяна все так же неподвижно лежала на кровати и не брала трубку звонившего не переставая телефона. Казалось, она вообще за эти двое суток не вставала. На столе осталась грязная посуда, чего никогда прежде не было, а в пустой ванне так и валялись все еще мокрые носки.

- Я пошел! - сообщил Калязин, заглянув в спальню с большой спортивной сумкой, с которой Димка, занимавшийся легкой атлетикой, ездил на сборы.

Но Татьяна даже не пошевелилась.

Инна ждала его в машине, и они помчались в Измайлово.

Но и в эту ночь уснуть им вместе не удалось. Иннина мать с отчимом уехали на юг и оставили на нее шестилетнюю сестру. В течение двух недель каждый вечер Инна уезжала от него, а добравшись до дома, звонила - и они говорили, говорили до глубокой ночи. О чем? А о чем говорят люди, для которых главное - слышать в трубке голос и дыхание любимого человека?

Как-то он лежал в постели и, заложив руки за голову, с привычным упоением наблюдал Иннин стриптиз наоборот. А она, зная эту его слабость, специально с расчетливой грацией медлила, затягивала одевание, придумывая разные волнительные оплошности:

- Ой, я, кажется, трусики забыла надеть… Ах, нет, не забыла… Слушай, а может, мне вообще лифчик не надевать?

- Тебе можно! - блаженно кивнул он, по-хозяйски восхищаясь ее маленькой круглой грудью с надменно вздернутыми сосками.

И вдруг запищал телефон. Дело обычное: в основном звонили из каких-то редакций и возмущались, что журналист опять вовремя не сдал заказной материал, а узнав, что тот в Чечне, обещали, если вернется живой, убить его за нарушение всех сроков и договоренностей. Потом, конечно, спохватывались и осторожно выпытывали, где он именно - в Грозном или Ханкале, и все ли у него в порядке.

Калязин привычно снял трубку.

Это была Татьяна, как-то в конце концов вычислившая местонахождение блудного мужа. Голос у нее был грустный, но твердый.

- Ну как тебе живется одному? - спросила она.

- Нормально.

- Не голодаешь?

- Нет…

- Решение не переменил?

- Нет.

- Я думала, ты позвонишь сегодня…

- Почему?

- День строителя.

- А-а…

- Ты, конечно, наговорил мне страшных вещей, но кое в чем был прав… Я заходила к тебе сегодня на работу. Хотела поговорить. Но ты рано ушел. Левка сказал, у вас выставка?

- Да, выставка…

- Димке звонил?

- Нет.

- Позвони. Я ему пока ничего не говорила…

- Позвоню…

- Она рядом?

- Кто?

- Она!! Не делай из меня дуру!

- Нет.

- Врешь! Я знаю, где ты, и сейчас приеду! - сказав это, жена бросила трубку.

Инна уже давно поняла, с кем беседует Калязин, и наблюдала за ним с пристальным неудовольствием. А когда он закончил разговор, оделась быстро, даже как-то по-военному, и спросила холодно:

- А чего ты, собственно, испугался?

- Почему ты так решила?

- Не разочаровывай меня, Саша! Прошу тебя!

В тот вечер она уехала, даже не выпив ставшего уже традиционным чая. Едва закрылась дверь, Калязин вскочил и начал стремительно уничтожать и прятать свидетельства Инниного пребывания в квартире. Потом оделся, даже повязал галстук и ждал, барабаня пальцами по столу. Внезапно он похолодел, метнулся к разложенному дивану и спрятал одну из двух подушек в шифоньер, а на оставшейся отыскал длинный черный волос любовницы и выпустил его в форточку.

Но Татьяна не приехала. Она позвонила. Калязин сорвал трубку, надеясь, что это добравшаяся до дому Инна, и снова услышал голос жены.

- Это я.

- А разве ты?…

- Здорово я тебя напугала?! Значит, так, - продиктовала она. - Машину отдашь Диме. Через неделю. Пусть лучше он жену возит, чем ты… эту свою… Когда будешь подавать на развод, предупреди: я найму адвоката. Квартиру разменивать не собираюсь. Понял? Спи спокойно, дорогой товарищ!

А Инна в тот вечер так и не позвонила.

Целую неделю все попытки дождаться, когда она останется в приемной одна, и поговорить, наталкивались на ледяное дружелюбие. Она слушала объяснительный шепот и только растягивала тщательно подкрашенные губы в ничего не значащую секретарскую улыбку. А ведь его тело еще помнило влажные прикосновения этих на все способных губ! От ненависти к себе хотелось закрыться в кабинете и разорвать в клочья верстку романа «Слепой снайпер». После работы тщетно ждал он ее в своей «девятке» - через квартал, в заветном дворике. Она специально проходила мимо него к метро в компании бдительных корректорш. Вечером он звонил ей домой, но шестилетняя сестренка, видимо, выполняя порученное ей важное дело, старательно отвечала: «А Инки нету дома…» И хихикала.

В понедельник Инна занесла ему в кабинет иллюстрации к «Озорным рассказам». Калязин схватил ее за руку, и она вдруг погладила его по голове:

- Эх, ты! Как мальчишка… Измучился?

- Измучился…

- Ты меня больше не будешь разочаровывать?

- Нет!

- Смотри, Саша! Мужчина, приняв решение, не должен бояться сделанного!

- Ты выйдешь за меня замуж?

- Сначала тебе надо развестись. У тебя есть адвокат?

- Зачем?

- Не будь ребенком!

- Нет, адвоката у меня нет.

- Я знаю одного, грамотного и недорогого.

- Я понял.

- У меня для тебя хорошая новость.

- Какая?

- Мама вернулась.

С этого дня они засыпали и просыпались вместе. Впереди была целая неделя (до возвращения журналиста) - и вся жизнь.

 

2.

По внутреннему телефону позвонила Инна и строго объявила:

- Александр Михайлович, Лев Иванович просит вас зайти!

Она внимательно, даже слишком внимательно, следила за тем, чтобы при упоминании имени директора выглядеть совершенно невозмутимой, но именно поэтому всякий раз, когда заходила речь о Гляделкине, в ней появлялась еле уловимая, но внятная Саше напряженность.

- Спасибо, Инна Феликсовна, сейчас зайду! - ответил он весело, но настроение сразу испортилось.

О том, что у Гляделкина с секретаршей что-то было, знал в издательстве самый распоследний курьер. Окончание их романа Калязин даже успел застать, когда пришел на собеседование. Впрочем, собеседование - громко сказано.

Со своим однокурсником Левкой Гляделкиным Саша встретился совершенно случайно - на книжной ярмарке. Калязин стоял у стенда и устало расхваливал немногим любопытствующим уникальный иллюстрированный том - «Энциклопедия знаменитых хулиганов». Это был лично им придуманный проект. Начиналась книга с биографии бузотера-ирландца Хулихана, давшего имя всему этому подвиду нарушителей общественного покоя. А дальше шли Жириновский, Калигула, Маяковский, маркиз де Сад - вплоть до Хрущева, колотившего башмаком по трибуне ООН и, как показало время, правильно делавшего. Но вопреки всем бизнес-планам и маркетингам энциклопедия плохо расходилась и назревал конфликт с издателем. Ему Саша наобещал чуть ли не миллионные тиражи, объясняя, что каждый человек в душе хулиган и обязательно захочет иметь этот уникальный том у себя дома.

Итак, Калязин уныло стоял у стенда и мысленно готовил оправдательную речь, когда мимо деловито, во главе небольшой свиты прошагал по узкому ярмарочному проходу Левка Гляделкин - собственной персоной. Он был в отличном костюме из тонкого переливчатого материала, который если даже и мнется, то непременно - какими-то особенными, стильными и дорогостоящими складками. Надо сказать, Левка всегда был стилягой: он единственный на курсе носил кожаный пиджак, купленный у какого-то заезжего монгола, да и авторучки у него всегда водились особенные - «Паркер», например, или «Кросс». А ведь происхождения Левка был самого обыкновенного и даже провинциального, но в то время, пока Калязин, изнемогая, учился ради повышенной стипендии, Гляделкин зарабатывал. Сначала толкал лицензионные якобы пластинки, нашлепанные, кажется, в Сухуми. Потом грянул знаменитый скандал, когда Левка насамиздатил книжку Высоцкого «Нерв», безумно дефицитную в ту пору и стоившую, между прочим, с рук пятьдесят рублей - большие деньги! На Гляделкина даже дело завели, но он убедил следователей, будто напечатал всего шесть штук для себя и друзей. По закону, если семь экземпляров - уже статья… Но какие там шесть штук! Саша собственными глазами видел Левкину комнату в студенческом общежитии, заваленную пачками «Нерва». Поговаривали, Гляделкин просто втихую отдал весь тираж следователям, а они распространили среди своих коллег, которые, как и все советские люди, тоже тащились от Владимира Семеновича:

Нет, это, кажется, Галич…

У Левки оборотистость и предприимчивость были, очевидно, наследственные. Однажды после занятий они пили пиво в Парке культуры, и Гляделкин рассказал историю своего отца… Кстати, в пивные Левка умел проходить, минуя длиннющие многочасовые очереди, так как знал фамилии руководителей всех столичных баров, мало того - умудрялся отслеживать по каким-то своим каналам кадровые перестановки, чтобы не попасть впросак. Сделав морду, как говорится, кирпичом, он деловито пробирался в самое начало очереди, уткнувшейся в роковую табличку «Мест нет», и властно стучал в дверь. Через некоторое время высовывался швейцар, обычно из отставных военных. Лица этих стражей «ячменного колоса» всегда выражали одно и то же легко угадываемое чувство: «Будь при мне табельное оружие - пострелял бы вас всех к чертовой матери!»

- К Игорю Аркадьевичу… - тихо и значительно сообщал Гляделкин.

- Какому еще Игорю Аркадьевичу? - закипал швейцар, привыкший ко всяким уловкам жаждущих.

- Не задавайте глупых вопросов! - с усталой угрозой говорил Левка. - Товарищи со мной…

- Ладно, проходите, - внезапно сдавался охранник и, поворотившись к завозмущавшейся очереди, объяснял: - Заказано у людей, заказано!

Тут вся хитрость заключалась именно в этой особой устало-грозной интонации, которая бывает только у настоящих начальников и которой студент Гляделкин владел в совершенстве. А вот Калязин так и не смог освоить ее, даже когда в течение полутора лет исполнял обязанности заведующего редакцией стран социализма.

Так вот, однажды за пивом Гляделкин рассказал про своего батю, фронтовика, прошедшего всю войну и привезшего из Берлина чемоданчик со швейными иголками. Да, с иголками! Недогадливые товарищи по оружию везли из поверженной Германии патефоны, штуки бархата, канделябры, обувь, кто с образованием - картины или старинные книги, а Гляделкин-старший - припер обычный чемоданчик, где в вощеной бумаге, бесчисленными рядами лежали сто тысяч иголок к швейным машинкам «Зингер», обшивавшим в ту пору послевоенную замученную страну. Одна иголка стоила всего рубль, но было их в чемоданчике сто тысяч. Как только в семье кончались деньги, отец шел на рынок и продавал сотню иголок. Так, на иголках, пятерых детей поднял да и жену как барыню одевал-обувал. Надежный этот бизнес был подорван, когда наладили производство отечественных машинок, отличавшихся по конструкции от зингеровских.

- До сих пор иголок тыщ пять осталось! - радостно сообщил Гляделкин.

После института их пути разошлись: краснодипломника Калязина распределили роскошно - в «Прогресс» в редакцию стран социализма, а Гляделкина, как неблагонадежного, запихнули в «Промагростройкнигу», выпускавшую какие-то сборники по технике безопасности. Однако Левка и там что-то придумал - начал штамповать руководства по возведению садовых домиков - тогда всем выделяли участки, - и брошюрка шла нарасхват. Когда началась буза в конце восьмидесятых, Левку на собрании трудового коллектива единогласно избрали директором издательства, а вскоре он его приватизировал, выкупив акции у своих же сотрудников, которые по совковой наивности были и рады расстаться с этими, как казалось тогда, совершенно никчемными бумажками. «Промагростройкнига» превратилась в издательский дом «Маскарон» и завалила прилавки детективными романами, а Левка, по слухам, став богатеем, купил себе большую квартиру в центре и загородный дом в Звенигороде…

Вот этого самого Левку Гляделкина, только раздобревшего, полысевшего, обзаведшегося очками в стильной золотой оправе, и окликнул Саша, неожиданно для себя воспользовавшись его давней студенческой кличкой. Кстати, это прозвище Левка получил за манеру останавливаться на улице и со вздохом провожать страждущим взором призывно удалявшиеся дамские ягодицы. Иногда, не выдержав и бросив товарищей, Гляделкин кидался в погоню за незнакомкой, а наутро, приползя к третьей паре, демонстрировал друзьям счастливую усталость и рассказывал о незабываемой ночи, каковую пробезумствовал в постели изголодавшейся разведенки или в кроватке девственницы, тщетно пытавшейся уберечь от Левки лепесток целомудрия. Чаще всего врал, конечно…

- Глядун! - крикнул Саша.

Левка остановился, удивленно осмотрелся и захохотал:

- Коляскин!

Помнил, оказывается, не забыл!

Они обнялись. От Гляделкина пахло вкусной жизнью. Свита замерла поодаль, наблюдая за встречей друзей с тем вымученным умилением, с каким обычно созерцают личную жизнь начальника - его избалованных до омерзения детей или любимую собачку - злобную визгливую тварь.

Они поговорили о том о сем, но в основном о бывших однокурсниках: кто-то преуспевал, кто-то эмигрировал, кто-то просто исчез из поля зрения, а вот Витька Корнелюк умер…

- Да ты что? - обомлел Левка.

- Да, умер… - подтвердил Саша с чувством того печального превосходства, которое обычно испытываешь, сообщая кому-нибудь, неосведомленному, о чьей-то кончине.

- От чего?

- От сердца.

- Не бережемся, не бережемся! - вздохнул Левка и погладил свой обширный живот.

Потом Гляделкин с интересом полистал «Энциклопедию знаменитых хулиганов» и вдруг предложил:

- Слушай, Коляскин, а иди-ка ты ко мне главным редактором! Я своего выгнал. Хороший мужик, но пил, как ихтиозавр! Забегай после выставки. Обговорим наш расклад и твой оклад…

Гляделкин достал из кармана плоскую золотую коробочку, вынул оттуда карточку и протянул Саше.

- А у меня нет визитки, - смущаясь, сознался Калязин. - Кончились…

- Все когда-нибудь кончается! - Левка хлопнул однокашника по плечу и, возглавив затомившуюся свиту, убыл.

Оставшись один, Калязин изучил глянцевую, явно недешевую визитную карточку. На ней была золотом оттиснута скорбная маска - такими в начале прошлого века украшали фасады домов, а сбоку шла тоже стилизованная под модерн надпись: «Издательский дом „Маскарон“.

Через неделю он позвонил Гляделкину, в душе побаиваясь, что предложение было сделано в приливе ностальгического великодушия и давно уже забыто, а место занято. Но Левка обрадовался его звонку:

- Куда пропал? Приезжай прямо сейчас!

Калязин примчался и долго ждал, пока Гляделкин наконец его примет. От скуки он наблюдал за тем, как виртуозно врет по телефону красивая черноволосая секретарша в строгом офисном костюме. Рядом с ним сидел здоровенный стриженый парень в кожаной куртке. Лицо его было совершенно неподвижно, словно на нос ему села муха и он мужественно воздерживается от малейшего мимического шевеления, дабы не спугнуть насекомое.

Одним звонившим секретарша холодно, почти сурово отвечала, что Льва Ивановича нет на месте и сегодня уже не будет. Вторым дружелюбно советовала перезвонить попозже. Третьим участливо обещала поискать шефа в соседнем кабинете, клала трубку на стол и с печальным вызовом смотрела на улыбавшегося ее секретарским хитростям Сашу. На неподвижного парня девушка внимания не обращала. Минуты через две она брала трубку и с искренним огорчением докладывала:

- На этаже его нет. Наверное, спустился в производство. Как только вернется, сразу скажу, что вы звонили…

А в те редкие минуты, когда телефон молчал, она сидела тихая, погруженная в какое-то свое девичье горе.

- Почему вы такая грустная, Инна Феликсовна? - спросил Калязин, уже успев выяснить, как ее зовут.

- А вот это… - она скосила глаза на бумажку, где было записано его имя, - …Александр Михайлович, совершенно не ваше дело!

Скорее всего, Инна сочла его очередным докучливым автором, принесшим в издательство рукопись. Парень в куртке вдруг сочувственно подмигнул Калязину и снова заиндевел.

«Строгая девица!» - подумал Саша и погрузился в размышления о том, что завоевать строгую, неприступную женщину, добиться от нее нежной привязанности - это особенно трудно и почетно - что-то наподобие сексуального альпинизма, хотя, впрочем, кто-то из знакомых скалолазов рассказывал ему, будто спускаться с покоренной вершины не в пример труднее, а главное - утомительнее, нежели взбираться на нее.

И тут как раз на пороге кабинета появился смеющийся Гляделкин. Он провожал какого-то, судя по золотой цепи на шее, крутого инвестора, долго жал ему руку и передавал бесчисленные семейные приветы. Парень в куртке мгновенно напружился, вскочил и стал внимательно озирать приемную, точно в отделанных искусственным дубом стенах могли внезапно открыться потаенные бойницы. Наконец крутой вырвался из Левкиного расположения и ушел вместе со своим огромным телохранителем.

Гляделкин удовлетворенно похлопал себя по животу, но встретившись глазами с напрягшейся секретаршей, сразу посерьезнел, кашлянул и распорядился:

- Александр Михайлович, заходите! Инна Феликсовна, ни с кем не соединять!

- Даже с Маргаритой Николаевной? - поинтересовалась она с недоброй иронией.

- Маргарита Николаевна может позвонить мне на мобильный. Вы это отлично знаете! - строго ответил Левка, глядя мимо Инны.

«Э-э, да у них тут непросто!» - завистливо подумал Калязин, заходя в кабинет, обставленный дорого и со вкусом.

На стене висела большая фотография: на ней Гляделкин вручал книгу самому президенту. В углу в специальной стеклянной витрине стоял манекен, одетый в золотопуговичный мундирчик.

- Лицейский мундир Дельвига, - похвастался Гляделкин. - Купил по случаю. Жалко, треуголка потерялась…

Они выпили отличного коньяка, название которого Левка произнес с гордостью, а Калязин, естественно, не запомнил, поговорили о жизни, о семейных делах. У Гляделкина была уже вторая жена - Маргарита и трое детей. Он показал фотографию в полированной деревянной рамочке. Жена оказалась дородной крашеной блондинкой с усталыми глазами домохозяйки. Детей она обнимала, точно наседка, прикрывающая крыльями цыплят. Сам же Левка на снимке стоял чуть отстранившись, как выполнивший свое дело кочет. Потом он расспрашивал Сашу про Татьяну, даже как-то сочувственно завидуя многолетнему семейному постоянству однокашника:

- Наши-то все уже по сто раз женились-разводились…

Он попросил показать снимок жены и сына и очень удивился, узнав, что таких фотографий Саша с собой не носит. Наконец, посерьезнев и перейдя на руководящий тон, Левка очертил Калязину круг его будущих обязанностей и назвал оклад жалованья, такой большой, что Саша аж вспотел от неожиданности. Ударили по рукам и уже на пороге Гляделкин остановил своего нового подчиненного неожиданным вопросом:

- Понравилась?

- Кто?

- Секретарша.

- Красивая…

- Не просто красивая - увлекательная! - вздохнул он. - Но будь осторожен. Она - девушка с целью…

Согретый коньяком и будущим окладом, Калязин вышел из кабинета уже главным редактором.

- Так почему же вы все-таки грустная? - с хмельной настойчивостью спросил он Инну, прикладывавшую печать к его разовому пропуску.

- Я же сказала - вас это не касается.

- Главного редактора, - ответил он с совершенно нехарактерной для него хвастливостью, - касается все. В том числе и настроение сотрудников.

- Так вы наш новый главный редактор?

- Аз есмь! - ответил он и смутился от собственного мальчишества.

- Буду знать, - отозвалась она, подозрительно глянув на нетрезвого главреда, пришедшего на смену прежнему - алкоголику.

- У вас неприятности? - снова спросил он - теперь уже тоном волшебника, специализирующегося на устранении невзгод и неурядиц.

- Может быть, когда-нибудь расскажу… - ответила Инна и посмотрела на него с мимолетным интересом.

О том, что у Инны Журбенко с Гляделкиным не просто что-то было, а был серьезный роман, в результате которого шеф чуть не развелся с женой, но в последний миг одумался, Калязину нашептали на первом же редакционном винопитии по случаю Восьмого марта. То ли это была фирменная издательская история, которой потчевали каждого новичка, то ли Саша, несмотря на все усилия, не сумел скрыть от окружающих своего интереса, нараставшего, подобно медленной, но неотвратимой болезни.

После очередного тоста «за дам-с» он пошел покурить на лестничную площадку с корректоршами - пожилой, подслеповатой Серафимой Матвеевной и относительно молодой еще Валей, накрашенной так вызывающе ярко, что на ее лицо следовало бы смотреть с большого расстояния и сквозь сложенную трубочкой ладонь, как на картину художника-пуантилиста. И вдруг они возбужденно, перебивая друг друга, точно давно ждали подходящего момента, стали рассказывать ему про директорскую секретаршу.

Инна пришла в издательство сразу после школы на место своей матери, которая проработала здесь корректором пятнадцать лет, а потом во втором браке родила и сделалась домохозяйкой, благо новый муж неплохо зарабатывал установкой спутниковых антенн на многочисленных подмосковных особняках.

- Ах, какая была девочка! - восхищалась Серафима Матвеевна. - Как струнка! Прямо Ассоль! Строчим сверку, а она вдруг в окно уставится и все забудет… «Инн, спрашиваю, о принце, что ли, мечтаешь?» - «Да ну вас…» - смеется…

- Совсем простенькая была. Я ее краситься учила! - добавила Валя, заманчиво поглядывая на Сашу.

Вскоре появился и принц - выпускник института военных переводчиков.

- Видный парень и с характером, - сообщила Серафима Матвеевна. - Часто заходил к нам, ждал, когда закончим. Мы - Инке: «Да иди ты! Без тебя, сопливой, дочитаем!» А она: «Ну как же, нельзя… Володя подождет…»

- А однажды, - захохотала, вспомнив что-то веселое, Валя, - сидит он, ждет и на меня смотрит. Внима-ательно! Я не пойму… А потом сообразила, что давала Инке свою блузку - мне из Франции полюбовник привез - на свидание надеть. Вовка и узнал… Не понравилось! Он парень-то с гонорком…

- Это - да, - согласилась Серафима Матвеевна. - Два любимых выражения у него были: «Я полагаю…» и «Я принял решение…» Непростой парень. Но - хорош! А уж как форма ему шла! Прямо - Лановой!

- А Лановой ко мне в Пицунде приставал! - доложила Валя.

- Послушать, так к тебе все, кроме академика Сахарова, приставали! - одернула ее Серафима Матвеевна.

Из дальнейших рассказов стало понятно, что вопрос о замужестве был решен: как говорится, шили платье. Инна с мужем после свадьбы собиралась ехать куда-то за границу и уже немного свысока поглядывала на сослуживиц, намекая на то, что военные переводчики за границей занимаются не только переводами, а и другими, гораздо более ответственными и необходимыми Державе делами. И ей, как жене человека, выполняющего специальные задания, тоже, конечно, придется соучаствовать.

- А мы ее подначивали по-простому: «Радисткой, что ли, будешь?» Обижалась: «Вы плохо себе представляете деятельность современных спецслужб!» - добродушно передразнила ту давнюю, наивную Инну Серафима Матвеевна.

- А я… А я спрашиваю на голубом глазу: «Ин, а спецсексу учить тебя будут? - радостно вспоминала Валя. - Могу проконсультировать!»

- В общем, счастлива была до потери сознания! - грустно вздохнула Серафима Матвеевна. - Бедная девочка…

Свадьба не состоялась: в последний момент военный переводчик принял решение и мгновенно женился на дочке какого-то снабженческого генерала. Инна страшно переживала, попала даже в больницу и вернулась оттуда совсем другой - как робот. Тут-то Гляделкин, давно присматривавшийся к красивой корректорше, и взял ее… секретаршей.

- Так сразу и взял? - сглотнув комок, спросил Калязин, до этого только слушавший.

- Сразу и взял, - кивнула Валя.

- Не сразу… Ты с собой-то не путай! Долго он ее обхаживал, - пояснила Серафима Матвеевна. - Подарки таскал, слова говорил… Умеет, подлец! Ну, вы, Александр Михайлович, лучше нашего знаете! Однажды в темных очках на работу пришел. В чем дело? Ячмень? Или хуже - синяк под глазом? «Нет, - объяснил. - Не могу на вас, Инна Феликсовна, смотреть! Ослепляете…» Ну, у девки снова крыша и поехала. У Гляделкина, правда, тоже набекренилась… Потом, конечно, спохватился. Маргарита у него свое дело туго знает. «Детей, - сказала, - не увидишь!» Ну он и опал…

- А что это, Александр Михайлович, вы так Инночкой интересуетесь? Влюбились? - захихикала Валя.

- Да нет, я так просто…

- Да ладно - просто! Влюбитесь лучше в меня! Безопасность и семейную целостность гарантирую…

- Уже влюбился, - отшутился Калязин и дал маху.

В тот вечер Валя упросила Сашу, почти не пившего, подбросить ее домой в Химки и всю дорогу, пьяно хохоча, норовила управиться с главным редактором таким же образом, каким он сам, ведя машину, управлялся с рычагом переключения скоростей. Наконец Саша разозлился, остановил машину и накричал на распускающую руки корректоршу.

- Да ну вас, мужиков! - сказала она, сразу протрезвев и погрустнев. - Сами не знаете, чего хотите, а потом… Ладно, поехали! Больше не буду.

После того как Калязин узнал Иннину историю, его влечение к ней стало другим. Нет, конечно, по-прежнему это было прежде всего вожделение, но облагороженное состраданием.

Как-то вечером, в опустевшем издательстве Калязин готовил окончательный темплан на второе полугодие. Точнее, Инна вносила поправки в файл, а он, склонясь над ней, вглядывался в экран компьютера, выискивая опечатки, и совершенно неожиданно для себя поцеловал девушку в долгую, смуглую, покрытую нежным пушком шею.

- Вы с ума сошли! - вспыхнула она.

- Сошел. А вы только что это заметили?

И он стал тайно ухаживать за ней: если удавалось, подвозил домой. Несколько раз уговорил по пути остановиться и посидеть в каком-нибудь ресторанчике, благо Татьяна не знала о том, что, кроме зарплаты, у него есть еще и ежеквартальные премии. Инна принимала его приглашения с чуть насмешливой благосклонностью, с какой принимают услуги чересчур уж любезного официанта. Однажды Саша повел ее в новомодный кинотеатр, где звук как бы дробится, обступая тебя со всех сторон, а экран завораживает глаз такой насыщенной чистотой цветов, за какую Ван Гог, не задумываясь, отдал бы и второе свое ухо. Калязин давно не бывал в кинотеатрах и его странно поразило, что все эти чудеса техники, эти безумно дорогие и в самом деле талантливые актеры, эти поминутно взлетающие на воздух «мерседесы» и целые городские кварталы, эта виртуозно выстроенная сюжетная головоломка - нужны, в сущности, лишь затем, чтобы рассказать полупустому залу какую-то бесполезную и совершенно бессмысленную историю. Что-то наподобие катания на американских горках - промчался с визгом, с холодком в паху - и забыл.

Но там, в кинозале, в темноте Инна впервые доверила ему свою теплую руку. Этим бы Калязину ограничится для начала, но он не удержался и в тот момент, когда герои фильма, проникнув наконец-то в банк, обнаженно-прекрасные, любили друг друга прямо на рассыпавшихся долларах, Саша обнял ее и поцеловал в губы. Инна не сопротивлялась, но в поцелуе было что-то странное. Что именно Саша понял, когда оторвался. Он целовал усмешку.

- Александр Михайлович, вы напрасно тратите время! - предупредила Инна. - Полагаю, вы многое про меня узнали и должны понимать: ничего не будет. Вы ничего не добьетесь.

- А я ничего и не добиваюсь! - отводя взгляд, ответил Калязин. - Я просто хочу видеть вас…

- Вы меня видите каждый день на работе, - словно не понимая, о чем речь, сказала она.

- Мне этого мало!

- Ах, вот оно как! Если хотите большего, займитесь Валей. Вы ей, кажется, нравитесь…

- Ну зачем вы так! - Он попытался снова ее обнять.

- Александр Михайлович, я вас прошу. - Она резко, с неудовольствием высвободилась.

- Зовите меня - Саша…

- Ну какой вы Саша! Вы - Александр Михайлович. И навсегда останетесь для меня Александром Михайловичем.

От этого «навсегда» все калязинское существо наполнилось плаксивой оторопью и какой-то совершенно подростковой обидой. Нечто подобное он испытал в отрочестве, когда увидел, как безумно нравившаяся ему девочка целуется в пустой учительской со старшеклассником. Обливаясь слезами, Саша убежал в раздевалку. Был май - и на крючках висели только черные сатиновые мешочки со сменной обувью. Сотни мешочков. Сначала он бродил между этими мешочками, как в каком-то марсианском лесу, а потом стал бить по ним, точно по боксерским грушам, и бил до изнеможения, пока в кровь не содрал костяшки пальцев. И победил себя…

Месяц он держался с Инной так, словно ничего меж ними и не было. Старался как можно реже появляться в приемной, а вызванный к Гляделкину, проходил мимо с бодрой, заранее подготовленной улыбкой, и даже, словно ныряльщик, задерживал дыхание, чтобы пропитанный ее духами воздух приемной не проник в легкие, не одурманил и не заставил броситься перед ней на колени на глазах у всех. Она тоже вела себя с ним ровно, приветливо, ни единым намеком не напоминая о его постыдно неуспешном домогательстве.

Клин вышибают клином - и Калязин сам предложил Вале подбросить ее домой, в Химки. Она, помня его прежнюю суровость, сидела тихая, скромная и ко всему готовая, точно в очереди к гинекологу. Сначала он долго не решался, а потом где-то в районе Северного речного вокзала положил руку не на отполированный набалдашник рычага скоростей, а на круглое колено. В ответ корректорша часто и многообещающе задышала. Калязин осторожно погладил ее голую ногу и почувствовал под рукой старательно выбритые, но уже чуть покалывающие волоски - и это страшно его возбудило. Они остановились на каком-то строительном пустыре возле огромного бульдозера, напоминавшего в темноте подбитый танк. Валя приблизила к нему свое ярко намакияженное лицо (наверное, именно так в ночном музее выглядит какой-нибудь Дега или Матисс) и Саша догадался, что надо целоваться. Никогда еще не приходилось ему получать такого бурного разнообразия сексуальных даров в такой короткий отрезок времени и в такой тесноте. Когда, чуть не выбив каблуком лобовое стекло, Валя затихла, Калязин понял, что совершил страшную ошибку. Она, кажется, тоже. Отдышавшись, перекарабкавшись на свое место и поправив одежду, корректорша сказала:

- Зря мы это… Не бойся, я ей не скажу. Но и ты тоже - никому. Договорились?

Любопытно, что никакого раскаянья перед Татьяной он не испытывал - вернулся домой злой и даже ни с того ни с сего наорал на жену за то, что она, мол, все время занимает телефон своими дурацкими риэлторскими переговорами, а ему из-за этого не могут дозвониться очень серьезные люди. Татьяна вспыхнула, отправила его к чертовой матери, а потом долго извинялась перед Степаном Андреевичем, принявшим это на свой счет. Саша, сурово сопя, проследовал в ванную, глянул в зеркало и ахнул: белая сорочка напоминала тряпку, о которую живописцы вытирают кисти. Спасла его Татьянина близорукость. Он спрятал рубашку в портфель и наутро по пути на работу выбросил в мусорный контейнер.

Зато ему было мучительно стыдно перед Инной. Весь следующий день он даже боялся смотреть на нее. Проходя через приемную к начальству и поймав на себе, как ему померещилось, подозревающий взгляд, он облился потом и ему даже показалось, будто все вчерашние горячие Валины щедроты теперь стекают с его тела подобно отвратительной слизи, оставляя на паркете следы. Но Инна смотрела на него все с тем же приветливым равнодушием.

И так продолжалось долго, очень долго…

Все изменилось в одночасье. Нужно было отредактировать рекламу мемуаров недавно скончавшейся старушки, служившей в тридцатые годы уборщицей в высших сферах и оказывавшей, как она утверждала, интимные услуги чуть ли не всему тогдашнему Политбюро. Книжка называлась чрезвычайно ликвидно - «Кремлевский разврат», но отдел рекламы, как всегда, написал такую белиберду, что Гляделкин разнервничался и приказал главному редактору лично переписать аннотацию и подобрать забойные отрывки для периодики.

Покидая кабинет, Гляделкин вдруг обнаружил, что во всем издательстве остаются только два человека - Инна и Калязин. Он как-то сразу забеспокоился, потом совладал с собой и погрозил:

- Вы, ребятки, тут не озорничайте!

Захохотал и ушел.

Инна посмотрела ему вслед с ненавистью и начала собираться.

- Инна Феликсовна, - пробормотал Саша. - Если подождете полчаса, я отвезу вас…

- Спасибо, не надо.

- Почему?

- Я не хочу домой…

- В кино? - жалобным детским голоском спросил Калязин.

- Почему тогда не в театр? - Она посмотрела на него с насмешливым состраданием.

- Инна, я так больше не могу! - промямлил Калязин.

- Допустим… - после долгого молчания вымолвила она. - И куда вы меня повезете?

- В каком смысле? - он даже растерялся от неожиданности.

- Александр Михайлович, вы меня удивляете! Но учтите, в гостиницу я не поеду…

Сообразив, наконец, что происходит, он занервничал, засуетился, метнулся в свой кабинет, к телефону, дрожащими руками раскрыл записную книжку и, мысленно умоляя Господа о неподобающей помощи, на что способен только закоренелый атеист, стал набирать номера друзей.

Никто не подходит.

Занято!

«А, старик, привет! Лежу вот дома - ногу сломал…»

Опять занято!!

Спас журналист, с которым Калязин много лет назад, еще при советской власти, познакомился во время турпоездки в Румынию. Потом они несколько раз пересекались на разных презентациях и пресс-конференциях, обнимались, договаривались «собраться и посидеть», но от слов к делу так и не перешли. За эти годы Саша сменил уже штук пять истрепавшихся книжек, но телефон журналиста каждый раз старательно переписывал - словно чувствовал…

Тот сначала даже не сообразил, кто звонит, потом понял и долго выслушивал сбивчивую, витиеватую мольбу, смысл которой сводился к тому, что если он на два часа предоставит Саше свою квартиру, то Калязин в благодарность готов отдаться чуть ли не в пожизненное рабство.

- Так приспичило? - удивился квартирохозяин.

Ему, как холостяку с собственной жилплощадью, была непонятна и смешна эта истерическая горячка женатого мужчины, схватившего за хвост долгожданную птицу супружеской измены.

- Ладно, - согласился он великодушно. - Такса - коньяк. Хороший. Сэкономишь - больше не звони. Ключ будет за дверцей электрощита. Записывай адрес! Да… Забыл… Еще одно условие!

- Какое?

- Черномырдина за хвост не дергать!

- Кого?

- Кота.

Калязин вбежал в приемную, зажимая в потной руке бумажку с благословенным адресом, и радостно крикнул:

- Вот… Я договорился!

- Хорошо, - спокойно ответила Инна. - Сейчас отправлю факс - и поедем.

…Дверь долго не открывалась. Отчаявшись и вспотев, Саша сообразил, наконец, что ключ надо вставить до упора. В прихожей их встретил черный кот, судя по размерам, - кастрированный. Инна тут же взяла это покорное существо на руки и стала гладить, долго, с удовольствием. В какой-то момент Калязину показалось, будто вся Иннина ласка достанется сегодня исключительно Черномырдину. Но он ошибся - ему тоже перепало…

Исстрадавшийся Саша был бурно лаконичен. Инна сдержанно отзывчива. Почти сразу она встала с дивана, с удовлетворением оглядела себя в зеркале и начала медленно, собирая разбросанные по комнате вещи, одеваться, а он, лежа, со священным ужасом следил за тем, как постепенно скрывается под одеждой только что принадлежавшая ему нагота. Застегнув блузку, Инна поправила перед зеркалом волосы и спокойно сказала:

- На этом, полагаю, мы и закончим наш служебный роман.

- Почему?

- Вы сделали то, что хотели. И я сделала то, что хотела…

- Я люблю вас… - вдруг бухнул Калязин, еще минуту назад не собиравшийся говорить этих слов ни сейчас, ни в обозримом будущем.

- Ах, вот оно как? - удивленно улыбнулась Инна. - Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?

- Понимаю.

Она пожала плечами и медленно начала расстегивать блузку…

После той, первой близости, острое любовное помешательство перешло у Саши в неизлечимую хронику. Вся его жизнь превратилась в одно знобящее ожидание этих свиданий на квартире журналиста, который теперь при желании мог открыть небольшой коньячный магазинчик.

Калязин отвозил Инну в Сокольники и, едва развернувшись, чтобы ехать на Тишинку, начинал жить мечтами о новой встрече.

На следующий день Гляделкин с утра вызвал к себе Сашу и строго спросил:

- Ну, получилось?

- Что? - зарделся Калязин.

- Что… что… Аннотация к мемуарам этой старой профуры! - буркнул однокурсник и поглядел на него с обидой.

Наверное, Левка сразу обо всем догадался и, зная Инну, ревниво, в деталях представлял себе, как это у них происходит.

А происходило нечто невообразимое, испепеляющее калязинские чресла и душу. Нет, в их объятьях не было ничего неизведанного. Неизведанной была запредельная, порабощающая нежность, которую он испытывал к возлюбленной. Порой Саша с усмешкой вспоминал убогие сексуальные исповеди, сочиненные когда-то для «Нюши», и поражался. Оказывается, он не знал об этом ничего! Или почти ничего… Если оставалось немного времени до возвращения журналиста, они расслабленно лежали, курили и обсуждали издательские сплетни и интриги. В этих разговорах Гляделкин никогда не назывался ни по имени, ни по фамилии, просто - «Он». Инна рассказывала Саше о себе, о матери, о сестренке, о том, как в десятом классе в нее влюбился молодой учитель физики, а однажды очень подробно изложила и всю историю своих отношений с военным переводчиком. Спокойно, даже с иронией, она сообщила, что в больницу попала, потому что хотела покончить с собой.

- Знаешь, мама меня на подоконнике поймала…

- Разве можно из-за этого?… - удивился Саша.

- А из-за чего же еще? - удивилась она.

Кстати, военный переводчик впутался потом в какие-то нехорошие махинации с военным имуществом за границей, вылетел из армии, развелся, страшно запил и даже приползал к ней на коленях - умолял простить.

- Знаешь, что я ему сказала?

- Что?

- Я его спросила: «Вова, что полагается в армии за предательство?» Он ответил: «Высшая мера». А я - ему: «В любви тоже…»

- И что стало с этим Вовой? - спросил Калязин.

- Зашился и снова женился на чьей-то дочке, - равнодушно сообщила она. - Что ты еще хочешь знать обо мне - спрашивай!

- Нет, все понятно…

- Неужели тебе совсем неинтересно, что у меня было с Ним?

- У всех что-то было… - отозвался он с трудно давшимся равнодушием. - Было и прошло…

- И тебя даже не волнует, любила ли я его? Спрашивай - я отвечу!

- Нет, это неважно. Теперь. Мне гораздо важнее знать, любишь ли ты меня?

- Не торопись! Я боюсь этих слов. Мне они приносят несчастье…

На самом деле ему было болезненно важно знать, что у них было, как у них все это происходило, какие слова она ему при этом говорила и главное - любила ли… Но услышать «любила» - значило навсегда получить в сердце отравленную занозу. А услышать «не любила» - еще хуже: гадай потом, солгала она тебе, пожалев, или была слишком исполнительной секретаршей.

- Скажи мне только - Он для тебя хоть что-то еще значит? - осторожно подбирая слова, спросил Калязин.

- Ни-че-го. Полагаю, этого достаточно? - ответила она с вызовом.

- Конечно… Не обижайся!

Нет, ему было недостаточно! Ему очень хотелось спросить, например, вот о чем. Когда Он вызывает ее к себе в кабинет и дает обычные секретарские поручения, что она чувствует, зная, что этот вот человек выведал некогда все ее потайные трепеты и все ее изнемогающие всхлипы? А она сама, записывая в блокнотик задание и холодно поглядывая на Него, неужели никогда исподволь не вспоминает его, лежащим в постели и бормочущим в ее разметавшиеся волосы какую-то альковную чушь… Но Саша прекрасно знал: спрашивать такое у женщины недопустимо. Скорее всего, просто не ответит. А если и ответит? Куда потом, в какие глухие отстойники души затолкать ее ответ?

Из-за этих мыслей, составлявших неизбежную, а может, даже и необходимую часть обрушившегося на него счастья, Калязин начинал ненавидеть Гляделкина - его хитрый прищур из-под тонких золотых очков, остатки кудрей на вечно лоснящейся лысине, ненавидеть даже его дружеское расположение. А вот к вероломному военному переводчику, первому, надо надеяться, Инниному мужчине, так жестоко с ней поступившему, Саша не испытывал никакой ненависти - даже, скорее, благодарность. Ведь если бы он женился на ней, увез ее за границу… Но об этом даже не хотелось думать.

…Зазвонил телефон. Иннин голос удивленно спросил:

- Александр Михайлович, вы забыли? Он вас ждет!

- Иду…

Калязин встал, взял папочку с договорами и, пройдя мимо глянувшей на него с еле заметным осуждением любовницы, зашел в кабинет директора.

Гляделкин по телефону вдохновенно ругался с карельским комбинатом, опять взвинтившим цены на бумагу. Увидев Калязина, он кивнул на стул. Саша сел и некоторое время вслушивался в разговор, рассматривая появившееся в витрине рядом с мундирчиком обглоданное гусиное перо - якобы пушкинское.

Надо признаться, Гляделкин был мастером телефонных баталий: он то переходил на жесткий, почти оскорбительный тон, то вдруг обращал весь разговор в шутку с помощью уместного анекдота или изящного начальственного матерка. Вот и сейчас директор, кажется, уже почти добился того, чтобы эту партию бумаги комбинат все-таки отпустил издательству по старым расценкам. На минуту отвлекшись от разговора, Гляделкин сочувственно подмигнул Калязину.

Саше это сочувствие не понравилось. Левка никогда не показывал ему свою осведомленность, но, как передавали, в кругу особо приближенных, в разговорах с главным бухгалтером и замом по коммерции, например, именовал главного редактора не иначе, как «наследник Тутти», и восхищался «Инкиной хваткой». Жалкие люди! Ничтожества! Их деловитые аорты разорвались бы, как гнилые водопроводные трубы, доведись им хоть раз испытать то счастье, которое переполняет сейчас Сашу…

- Ну как дела, Саш? - спросил Гляделкин, довольный одержанной над бумажниками победой.

- Нормально. Договора подпишешь?

- Завтра. А вот скажи-ка мне, как ты относишься к семейным катастрофам?

- К чему? - оторопел Калязин и на минуту вообразил, что Татьяна по старой советской методе приходила к Левке и жаловалась на свою беду.

- А знаешь, есть такая передача - «Семейные катастрофы»?

- Ну, знаю… И что?

- Будь другом - выручай! Сегодня запись… Я обещал. А теперь не могу. Из Сибири распространители приехали. Надо в баню вести… Съезди, пофигуряй перед камерами и обязательно покажи им нашу «Энциклопедию семейных тайн»! Бесплатная реклама. По дружбе. Рейтинг у передачи чумовой. Договорились?

- Если надо…

- Конечно, надо! Первым делом, сам понимаешь, самолеты… Ну а девушки, как ты догадываешься, потом… - сказав это, Левка посмотрел на него не с обычной хитрецой, а с каким-то унизительным сочувствием. - Спасибо, друган! Жене привет!

«Еще гад, издевается!» - зло подумал Саша, встал и исполнительно улыбнулся.

Пока Калязин жил в семье, Гляделкин никогда не передавал Татьяне приветов.

В приемной Саша остановился возле секретарского стола и сказал деловито, чтобы не привлекать внимание возившейся у факса сотрудницы:

- Инна Феликсовна, если меня будут спрашивать, я на телевидении, а оттуда сразу домой… - и, поймав ее насторожившийся взгляд, шепотом разъяснил: - в Измайлово…

И незаметно положил на стол ключ от квартиры.

- Я буду ждать… - беззвучно, одними губами предупредила она. - Я тебя люблю…

В отличие от Саши, постоянно признававшегося ей в любви, сдержанная Инна эти слова говорила ему только дважды. В первый раз - когда он сообщил о своем намерении объясниться с женой. Во второй - совсем недавно, когда он, рассвирепев, под утро замучил ее до блаженных рыданий, до счастливого женского беспамятства.

Это был третий раз. Самый главный…

 

3.

Передача «Семейные катастрофы» и в самом деле пользовалась чудовищным успехом. Вел ее странный дурашливый тип, зачем-то наголо обритый. Во времена советского Сашиного детства такая прическа называлась «под Котовского». Кроме того, знаменитый шоумен носил в ухе серьгу, но не маленькую - гейскую, а большую - почти цыганскую. Фамилия ему была Сугробов. В последнее время он сделался популярен до невероятности: на баночках с детским питанием и упаковках памперсов красовались его портреты и надписи: «От Сугробова с любовью!». Даже Татьяна, редко смотревшая телевизор, эту передачу старалась не пропускать.

Калязину раньше никогда не приходилось бывать в Останкинской телестудии. Он с невероятным трудом припарковался, втиснув свою обшарпанную «девятку» между серебристым шестисотым «мерседесом» и огромным бронированным «лендровером», которому для полного сходства с боевой машиной не хватало только пулемета на крыше.

«Вот они где, народные денежки!» - зло подумал Саша, окинув взором бескрайние ряды дорогих автомобилей, и направился к 17-му подъезду. Там было оживленно: вбегали и выбегали какие-то люди с камерами, сновали длинноногие соплюшки с мобильными телефонами, диковатого вида старикан развернул на груди, словно гармонь, лист ватмана с корявой надписью, требовавшей немедленного удаления евреев из русского эфира.

Вооруженный автоматом милиционер отыскал Сашину фамилию в длинном списке, благосклонно кивнул и Калязин боязливо прошел сквозь контур металлоискателя, который, разумеется, подло пискнул, среагировав на ключи - от служебного кабинета и от тишинской квартиры. Калязин полез в карман, но охранник снисходительно кивнул: мол, чего уж там - проходи!

Телестудия своими бесконечными коридорами и табунами спешащего во всех направлениях люда напомнила Домодедовский аэропорт. Саша успел заметить две-три эфирные знаменитости и подивиться тому, какие они наяву незаманчивые. Так бывает в магазине: прилюбуешься к какой-нибудь вещичке на витрине, а возьмешь в руки - категорическое не то…

Поплутав, Калязин все-таки нашел на втором этаже четвертую студию и обнаружил возле нее необычайное даже для Останкина скопление народа. Люди толклись в холле и напоминали пассажиров, уже сдавших багаж и теперь в «накопителе» нетерпеливо ожидающих вылета. Саша устроился у большого окна, откуда виднелась серая телебашня с черными следами недавнего пожара. Прислушался к разговорам: толпа шумно обсуждала какого-то мерзавца, укравшего у матери сына и увезшего его в религиозно-трудовую коммуну в Сибирь. Саша подивился такому единодушию разношерстной публики, но недоумение вскоре разъяснилось. К нему робко приблизился коренастый лысый мужичок с большим портфелем, постоял молча рядом, видимо, собираясь с духом, и наконец спросил:

- Вы тоже на «Катастрофы»?

- Угу, - ответил Калязин, не расположенный к беседе.

- Из Москвы? - осторожно поинтересовался незнакомец.

- Угу, - отозвался Саша, надеясь этим невежливым угуканьем отшить привязчивого мужичка.

- А я из Людинова. Знаете? В Калужской губернии…

- Знаю. Людиновское подполье… - кивнул Саша, когда-то редактировавший сборник воспоминаний о героях-партизанах для социалистических стран.

- Господи ты боже мой! - покраснел от радости мужичок. - Вы первый человек в Москве, который знает про Людиново!

И сделавшись от восторга еще словоохотливее, людиновец вывалил на Сашу целый ворох сведений самого разнообразного свойства. Он сообщил, что раньше, при советской власти, был начальником автохозяйства и членом бюро райкома, а теперь владеет двумя шиномонтажными мастерскими и живет вполне прилично: построил дом, закупил недавно итальянские вулканизаторы, но бардак в стране его просто убивает. В Москву же он приехал, чтобы показать знающим людям свой трактат о том, что только крепкая семья спасет Россию. А сюда, на передачу, прорвался именно потому, что здесь-то как раз и можно встретиться со знающими и влиятельными людьми, в обычной жизни совершенно недоступными. Сегодня от тут с самого утра. Оказывается, в день они снимают целых четыре передачи, так как аренда студии стоит страшных денег. До обеда записывали - «Моя жена не умеет готовить…» и «Я люблю зятя…»

- Ох, вас не было! - восхищенно докладывал людиновец. - Явилась одна! Про свои шуры-муры с зятьком рассказывала! Ох, баба! Я бы и сам такую тещу… А вы сколько дали?

- Чего?

- Денег.

- Зачем?

- Чтобы на передачу пустили. Я - сто долларов!

- Я - ничего…

- Наверное, москвичам бесплатно, - вздохнул людиновец и продолжил рассказ: - После обеда обсуждали одного козла, который сына у жены умыкнул и в Сибирь увез… А сейчас будет - «Я ушел от жены…»

- Как? - обомлел Калязин.

- Как уходят - с вещичками, - разъяснил мужичок.

Но Саша уже не слушал его, а гневно думал о том, что Гляделкин нарочно подстроил ему эту передачу, придумав распространителей из Сибири. Но зачем? Как - зачем? Жаба его душит, что Инна теперь с ним, с Калязиным. Вот и мстит, мерзавец!

Тем временем из толпы ожидающих вынырнула немолодая дама в кожаном брючном костюме с органайзером в руках. Ее лицо показалось Саше знакомым. Она явно кого-то выискивала в толпе. Поколебавшись, дама подошла к Калязину:

- Простите, вы случайно не из издательства «Маскарон»?

- Да.

- Александр Михайлович?… - Она заглянула в органайзер. - Калязин?

- К вашим услугам.

- Замечательно! А то наш ассистент вас на входе прозевал. Я - Нина Трусковецкая, редактор передачи. - И она протянула ему руку.

- Очень приятно!

Ее пальцы были так густо унизаны кольцами и перстнями, что Калязину показалось, будто он пожал стальную рыцарскую перчатку.

- «Энциклопедию семейных тайн» не забыли?

- Нет. - Саша похлопал по полиэтиленовому пакету.

- Только очень коротко. А то рекламщики меня убьют. Скажут: «джинса»…

- Что?

- Левая реклама. Стойте здесь и никуда не уходите! - приказала Трусковецкая и умчалась, мелко подергивая бедрами.

Саша глянул на людиновца и обнаружил, что тот смотрит на него со священным трепетом:

- Вы из издательства?

- Да.

- Вот повезло! Я понимаю, вас интересуют в основном пищевые продукты. Но в моем трактате есть большой раздел о семейном питании! Сейчас покажу…

- Почему продукты? - удивился Саша.

- Ну как же! Издательство ваше «Макарон» называется?

- «Маскарон».

- А что это?

- Каменная маска на фасаде дома…

- Тем более! - обрадовался людиновец. - У меня тут даже чертеж идеального дома для семьи есть…

Пока он, сопя, извлекал из портфеля трактат, Калязин злорадно подумал о том, что завтра обязательно расскажет про этот «макарон» Гляделкину, чрезвычайно гордившемуся редкостным названием своего издательства.

- Вот! - Мужичок наконец достал из портфеля толстенную красную папку. - Десять лет писал! - гордо доложил он. - С двумя женами из-за этого развелся…

- Видите ли, - начал Калязин, опасливо косясь на рукопись, - мы издаем литературу несколько иного плана…

- Не волнуйтесь! Я заплачу, - пообещал людиновец и полез в боковой карман.

Выручила Трусковецкая - она внезапно выскочила из толпы и подбежала к Саше. Лицо ее было перекошено ужасом:

- Что вы со мной делаете, Александр Михайлович!

- Я!?

- Вы давно уже должны сидеть во втором ряду с экспертами!

Она схватила Сашу за рукав, протащила сквозь толпу и поволокла по лабиринту узких проходов между фанерных перегородок, с которой свисали клочья разноцветной материи. Наконец они оказались в ярко освещенной студии. Посередине высился круглый подиум. На нем стояли три массивных кресла, а рядом - большой розовый куст в керамической кадке. Розы, судя по всему, были искусственные. С одной стороны подиума возвышался сложно изломанный задник с переливающейся огромной надписью «Семейные катастрофы». Причем гигантская буква «А» представляла собой довольно сложную конструкцию. Верхний треугольник являлся отверстием в человеческий рост, а нижняя, трапециевидная часть циклопической буквы образовывала лестницу, по которой, очевидно, спускались к зрителям герои ток-шоу. С противоположной стороны был амфитеатр, составленный из желтых пластмассовых сидений. По сторонам съемочной площадки на специальных возвышениях торчали две камеры и возле них возились операторы с большими наушниками на головах. Третья камера была укреплена на длинной - метров шесть - ажурной стреле, вроде тех, что бывают у передвижных подъемных кранов. Благодаря какой-то хитрой механике два паренька управляли стрелой таким образом, что камера плавно перемещалась по всему подиуму и зрительному залу.

Трусковецкая усадила Сашу во втором ряду между тяжко дышавшим толстяком в массивных очках и крашеной блондинкой, одетой почему-то в генеральскую форму времен Отечественной войны 1812 года.

- Знакомьтесь, наши эксперты! - представила Нина. - Великий магистр белой магии Данилиана Юзбашьянц.

- Великий магистр высшей белой магии! - строго поправила Данилиана и кивнула.

- Конечно, великий и, разумеется, высшей… - поправилась Трусковецкая. - Извините!

- Калязин… - отрекомендовался Саша.

- А это профессор сексопатологии Константин Сергеевич Либидовский.

- Калязин… Издательство «Маскарон». - Саша пожал мягкую влажную руку сексопатолога.

- Это у вас выходила книжка Хуппера «Алиса в Заоргазмье»? - спросил он, борясь с одышкой.

- У нас.

- И напрасно. Хуппер не сексопатолог, а шарлатан.

Зал тем временем заполнился. Подбежал патлатый паренек и показал, как следует держать микрофон, если захочется что-нибудь сказать, - не далеко ото рта, но и не впритык.

- Скажите что-нибудь! - приказал он Калязину.

- А что я должен сказать?

- Звук нормально! - раздался зычный голос откуда-то сверху - и паренек умчался.

Следом появилась девушка в клеенчатом передничке. Обмакнув в пудру большую кисточку, она легко обмахнула лицо Калязину, потом долго возилась с потной физиономией Либидовского. К Данилиане гримерша даже не притронулась, ибо над недвижным лицом магессы уже основательно поработал даже не гример, а наверное, - скульптор.

- Будем начинать! - распорядилась Трусковецкая и спросила в микрофон: - Что со светом?

- Свет - нормально! - ответил громовой голос сверху.

- Где Альберт?

- Сейчас освободится. Дает интервью американцам…

- Каким еще американцам? - возмутилась она. - Через час нас выгонят из студии к хренам собачьим!

- А ты пока зал погрей! - посоветовали сверху.

Трусковецкая тихо выругалась и с нелегко давшейся ей балетистостью взбежала на подиум:

- А вот сейчас мы проверим, как вы будете приветствовать нашего ведущего! Представьте, что я - это он. Итак, встречаем: Альберт Сугробов - автор и ведущий телешоу «Семейные катастрофы»!

Зал зааплодировал.

- Неплохо, - похвалила она. - Но как-то безрадостно. Еще раз. Встречаем: автор и ведущий телешоу «Семейные катастрофы» Альберт Сугробов!

Зал снова захлопал.

- Уже лучше! Но без огонька. А теперь еще раз и с огоньком!

Это повторялось раз семь и напомнило Калязину новогодние елки детства, когда вот так же неуемный Дед Мороз с садисткой Снегурочкой заставляли ребятишек отбивать ладошки, чтобы зловредная елочка наконец-то зажглась.

Внезапно на подиум выбежал хмурый Альберт Сугробов. Зрители встретили его шквалом аплодисментов. Удовлетворенная Трусковецкая спустилась в зал и села на свободное место впереди Саши.

Шоумен был одет в длинный красный пиджак с белыми муаровыми лацканами и черные брюки в облипку, напоминавшие скорее спортивное трико. Его наголо обритая голова сияла, как чугунное ядро. Глядя в зал с умело скрываемой ненавистью, он терпеливо переждал овацию, расправил плечи, оснастился ребяческой улыбкой и начал:

- Добрый день, дорогие телезрители! В эфире ток-шоу «Семейные катастрофы»! Хочу напомнить, что спонсор нашей программы - самый крупнейший во всем мире производитель детского питания фирма «Чайлдхудфудинтернейшнл»!

Выкрикнув последнее слово с восторженным надрывом, он указал рукой на висевшую в воздухе на тросиках эмблему фирмы - румяного карапуза с прожорливо разинутым ртом.

- Стоп! Еще раз! - гаркнул злой голос сверху.

Дело в том, что в этом, прямо скажем, непростом слове - «Чайлдхудфудинтернейшнл» - уставший от многочасового говорения шоумен допустил некую не совсем приличную невнятность… Сидевшая впереди Трусковецкая передернула плечами, оглянулась, встретилась взглядом с Калязиным и, видимо, ища сочувствия, тяжко вздохнула. Саша понимающе кивнул. Сугробов тем временем прошелся по подиуму взад-вперед, поигрывая плечами, точно готовясь к теннисной подаче.

- Работаем! - приказали сверху.

- Добрый день, дорогие телезрители! В эфире ток-шоу «Семейные катастрофы»… Хочу напомнить, что спонсор нашей программы крупнейший в мире производитель продуктов для детей фирма «Чайлдхудфудинтернейшнл»… - выговорив опасное слово, шоумен торжествующе глянул вверх и продолжил: - Сегодня мы поговорим о таком тяжелом случае, как уход мужа из семьи в целях… в целях… Стоп! Сначала… - Он замахал руками, достал из кармана шпаргалку, исследовал ее сначала молча, а потом прочитал вслух: - «…в целях создания новой семьи или в поисках свежих сексуальных ощущений…» Кто это написал?! - заорал он. - Голову оторву!

Трусковецкая дернулась, снова повернулась к Саше и поделилась:

- Дебил! Двух слов выучить не может… Когда я была диктором Центрального телевидения, он работал осветителем… Маразм!

- Мд-а-а… - Калязин покивал и сразу вспомнил, откуда ему знакомо лицо редакторши.

На ходу поправили текст, и с третьей попытки Сугробов одолел вступление. Но тут выяснилось, что парчовый галстук ведущего сбился набок, и пришлось делать еще один дубль. Наконец шоумен перешел к сути дела.

- Брошенная, оставленная на произвол судьбы жена! - В его голосе появились патетические подвывания. - Что чувствует она? Как мыкает свое горе? Как борется за утраченное счастье? Об этом нам расскажет домохозяйка Ирина! Встречаем: брошенная жена Ирина!

Натренированный зал взорвался аплодисментами, показавшимися Саше совершенно кощунственными в данном конкретном случае, и он в знак протеста хлопнул только два раза, да и то еле слышно.

Тем временем в верхней части буквы «А» в луче прожектора возникла женщина и, смущаясь, стала неловко спускаться по лестнице. Ей было около сорока. Чуть располневшая фигура скрадывалась скромным, но со вкусом выбранным платьем. На милом, еще вполне привлекательном лице застыла скорбь семейной драмы. Особенно понравились Калязину ее глаза - темные, глубокие и чем-то знакомые. Саша вздрогнул: брошенная жена Ирина напомнила ему собственную брошенную жену. Нет, не внешне, хотя и Татьяна в последнее время от своих бесконечных лежачих телефонных переговоров немного располнела. Похожими их делал тот особый неброский шарм, очень редко встречающийся, который когда-то свел Калязина с ума и который с годами не исчезает, а становится тоньше, сообщая женщине некое позднее, прощальное благородство. Конечно, в Татьяне этого шарма Саша давно уже не замечал, но сейчас, глядя на печальную Ирину, он словно бы в смутном зеркальном отражении увидел свою жену…

- Фрустрационный аффект… - пробормотал справа Либидовский.

- Что вы сказали? - уточнил Саша.

- Это я так…

Ирина медленно, глядя себе под ноги, прошла по подиуму и села в кресло, бессильно уронив руки на колени.

- Скажите, Ирина, - задушевно спросил, выдержав пространную паузу, Сугробов, - что-нибудь предвещало вашу семейную катастрофу?

- Нет, ничего… - Голос ее задрожал. - У нас была прекрасная семья. Мы знакомы с мужем со школы. И он всегда был так внимателен. Не пил, мастерил что-нибудь по дому. Соседи завидовали… Мама даже говорит: сглазили…

Данилиана слева удовлетворенно хмыкнула.

- У вас есть дети? - спросил Сугробов.

- Да. Коля недавно женился… Леночке - десять лет… Очень послушная девочка, безумно любит отца…

Это случайное совпадение - недавно женившийся сын - наполнило Калязина нехорошим предчувствием.

- И ничто не предвещало беду? - зловеще удивился Сугробов.

- Все было так хорошо! Муж устроился на новую работу в банк. Он экономист, очень опытный… Стал прилично получать. Я даже ушла с работы. Я была воспитательницей в детском саду… У нас появились деньги… Мы поменяли мебель… Я стала одеваться… Вот, платье купила… - Она всхлипнула и, чтобы скрыть волнение, расправила подол.

- Так что же случилось?

- У него появилась другая женщина. Его секретарша… Молоденькая… Не то что я теперь… Она буквально его приворожила…

- Дисморфомания, - пробурчал справа Либидовский.

Данилиана слева победно засопела.

«Идиотизм какой-то! - внутридушевно содрогнулся Калязин, и на минуту ему показалось, что это шоу специально устроено, чтобы унизить и оболгать его. - Но не мог же Гляделкин организовать все это специально? Это ведь стоит безумных денег, а он за копейку удавится! Нет, простое совпадение…»

- Когда вы узнали об этом? - решительно спросил брошенку Сугробов.

- Сначала я догадалась…

- Каким образом?

- Я не знаю, как об этом сказать… Здесь…

- Я вам помогу. Муж к вам охладел?

- Да, охладел, - облегченно подтвердила она. - Он приходил домой, отдавал деньги, но как женщина я его больше не волновала…

- И что вы сделали?

- Ничего. Ждала, пока нагуляется…

- А он не нагулялся?

- Нет. Однажды он пришел с работы раньше обычного, позвал меня на кухню, чтобы Леночка не слышала, и сказал, что уходит от меня…

- И чем же он мотивировал этот поступок?

- Мотивировал? Да, мотивировал… Он сказал, что в банке многое понял, что у него теперь новая жизнь и в этой новой жизни ему нужна другая женщина, которая его понимает и помогает ему… И такая женщина у него теперь есть…

- А вы ему, значит, не помогали?

- Помогала! В институте я ему конспекты переписывала…

- Вот она, мужская неблагодарность! - воскликнул Сугробов и впился взором в зал, ища сочувствия.

Зрители, надо сказать, уже возмущенно роптали. Да и сам Калязин на минуту представил себе, что вместо Ирины в кресле сидит Татьяна, - и ему стало горько.

- Печальный случай, - покачал головой ведущий. - Но подозреваю, тут дело сложнее. Наверное, вы в какой-то момент перестали соответствовать его жизненным стандартам. Ведь так?

- Я села на диету… - вымолвила женщина.

- Наверное, этого оказалось недостаточно?

- Наверное…

- И с тех пор вы с мужем не виделись?

- Нет, он собрал вещи. Оставил мне квартиру. Даже из новой мебели ничего не взял, кроме своего письменного стола… Деньги он мне присылает по почте…

- А вы бы хотели его увидеть?

- Хотела бы, - прошептала она безнадежно. - Но он больше не придет…

- Не придет? - победно возвысил голос Сугробов. - То, что невозможно в жизни, возможно на телевидении! Встречаем: Анатолий, муж, бросивший Ирину!

И зал снова зааплодировал, вызвав у Калязина приступ тошноты. Из буквы «А» решительно вышагнул и ловко сбежал по лестнице невысокий подтянутый Анатолий, одетый в характерный для банковских служащих дорогой костюм с изящным - не в пример ведущему - галстуком. У Анатолия было узкое лицо, крупный нос и близко поставленные глаза, смотревшие настороженно. Увидев его, Ирина страшно побледнела, губы ее задрожали, она судорожно вцепилась в брошь на груди и отвернулась, чтобы не смотреть на блудного мужа. Он сел рядом с бывшей женой и машинально отодвинулся вместе с креслом.

- Не двигайте стул! - раздался суровый окрик сверху. - Свет собьете!

Блудный муж неохотно вернул кресло на прежнее место. Сугробов подошел к нему и некоторое время молча смотрел с осуждающим любопытством.

- Здравствуйте, Анатолий, - наконец заговорил Сугробов. - Спасибо, что согласились принять участие в нашей передаче!

- Пожалуйста, - ответил тот, бросив короткий взгляд на Ирину.

- Скажите, Анатолий, неужели вам не жаль разрушенной семьи?

- Жаль.

- Так, может быть, вы совершили ошибку и вот сейчас, на глазах у многомиллионных телезрителей исправитесь? Ирина, вы бы простили Анатолия?

- Простила бы… - еле слышно отозвалась она, мертво глядя в угол студии. - Ради детей…

- Громче! - потребовал голос сверху.

- Не могу я громче, не могу! - закричала она и забилась в истерике.

Зал нехорошо зашумел. Пока помреж бегал за водой, а сексопатолог, борясь с одышкой, лазил на подиум и щупал пульс у рыдающей Ирины, Сугробов стоял возле розового куста, меланхолически поглаживая бутоны. А Калязин в смятении вспоминал свой последний разговор с Татьяной и особенно то, как она впивалась в него ледяными пальцами, вглядывалась в его глаза и шептала, плача: «Са-аша, какой ты жесто-окий!»

Наконец все угомонились.

- Скажите, Анатолий, - строго спросил ведущий, оставляя в покое розы, - вы готовы вернуться к Ирине?

- Нет!

Зал ахнул.

- Почему же?

- Это невозможно. Я не хочу возвращаться в прошлую жизнь. Я встретил другую женщину… Алену. Мне с ней хорошо.

- А с Ириной вам было плохо?

- Не плохо… Не знаю даже как сказать. Мне с ней было никак.

- Всегда?

- Теперь я понял, что - всегда.

Данилиана слева коротко хохотнула.

- Диапазон приемлемости, - шепнул справа Либидовский.

- А с Аленой вам хорошо?

- Да.

- Что же это за Алена такая волшебная? Чем же она так хороша?

- Тем, что я ее люблю.

- А Ирину не любите?

- Нет, не люблю… Я благодарен ей за все хорошее, что у нас было. За детей… Но жить с женщиной, которую не любишь, по-моему, безнравственно…

- А жену с детьми бросать нравственно?! Гаденыш! - злобно крикнула из зала какая-то вполне приличная женщина.

Трусковецкая оглянулась и поискала глазами нарушительницу телевизионной дисциплины.

- Во-первых, давайте без взаимных оскорблений! - призвал Сугробов. - На нас смотрят миллионы. А во-вторых, мы дадим слово и вам, уважаемая. Но позже… Потерпите! Что вы на это скажете, Анатолий?

- Скажу: если бы вы хоть раз увидели Алену, то не называли бы меня «гаденышем»…

- Ах, так?! Будь по-вашему!! - радостно завопил шоумен. - Встречаем: разлучница Алена!

Зал взвыл от такой наглости и бешено зааплодировал. По ступенькам уже спускалась молодая длинноногая особа в черных брючках. У нее были короткие рыжие волосы, и эта мальчишеская стрижка вкупе с узкими подвижными бедрами пикантно противоречила ее большой груди, волновавшейся под полупрозрачной кофточкой без всяких утеснений.

- Предклимактерическая девиация с фрагментарной гомосексуальностью… - вздохнул справа Либидовский.

Данилиана слева презрительно фыркнула, а Калязин с облегчением отметил, что эта хищная разлучница совершенно не похожа на Инну, разве что четкой, поставленной секретарской походкой.

Алена решительно подошла к креслу, села рядом с Анатолием и успокаивающе погладила его напряженную руку. Пальцы у нее были длинные, с ярко-красными острыми ноготками. Угрюмое, почти злое лицо неверного мужа потеплело. А потрясенная Ирина смотрела на соперницу в каком-то жалком оцепенении, точно только сейчас, наконец, поняла всю бессмысленность надежд на возвращение мужа…

- Хороша-а стерва! - шепнула, обернувшись, Трусковецкая.

- Хороша! - кивнул сексопатолог.

- Не в моем вкусе, - отозвался Саша.

Данилиана только пожала эполетами.

Сугробов несколько раз обошел вокруг Алены, облизнулся и спросил:

- Алена, вам не стыдно?

- А почему мне должно быть стыдно? - Она нахмурила тонко выщипанные брови.

- Вы разрушили семью!

- Нельзя разрушить то, что уже разрушено!

- Ну и бесстыжая! - взвизгнула в зале все та же вполне приличная женщина.

- Выведу! - сурово пообещал Сугробов, найдя взглядом оскорбительницу, и снова обернулся к Алене: - Поясните, что вы имели в виду?

- Семья должна помогать мужчине состояться в жизни, а не наоборот…

- Что значит - наоборот?

- А то! Анатолий - человек выдающихся способностей. В банке его считают одним из лучших, и я уверена - он сделает блестящую карьеру. Это для него главное! А знаете, чем его заставляли заниматься в прежней семье?

- Вы нас пугаете… Чем же?

- Обои клеить! - с гадливостью сообщила она.

- Что же в этом плохого? - картинно изумился Сугробов.

- А что плохого в том, если компьютером гвозди забивать! - тонко улыбнулась Алена.

- Я думала… ему нравится… по дому… - пробормотала Ирина, совершенно раздавленная происходящим.

- А как вы познакомились? - полюбопытствовал шоумен.

- Мы вместе работаем. Толя мне сразу понравился… Я восхищалась его талантом и работоспособностью. Я ему старалась во всем помогать. Мы сблизились. Сначала просто как коллеги… Потом поехали вместе в командировку. И так получилось…

- Что получилось?

- Мы стали близкими… людьми…

- Кто сделал первый шаг?

- Не помню. Мы оба этого хотели… Когда все случилось, я поняла еще одну вещь: он был несчастен как мужчина…

- То есть, вы хотите сказать, в прежней семье Анатолий был неудовлетворен сексуально?

- Да, именно это я и хочу сказать.

Лицо Ирины исказилось беспомощной гримасой и слезы заструились по щекам. Она закрыла лицо руками. Зал зароптал. И тут раздался по-базарному истошный вопль:

- Тварь ты гулящая, а не помощница! - Это вопила, вскочив со своего места, все та же приличная дама.

- Я полагаю, нам лучше уйти! - сказала Алена, густо покраснев, и резко встала. - Толя, мы немедленно уходим!

- Нам гарантировали, что все будет в рамках приличий! - добавил, поднимаясь из кресла, Анатолий.

- Прошу… Умоляю вас остаться! - заегозил Сугробов. - А вас, гражданочка, я, кажется, предупреждал…

Он махнул рукой. Откуда-то возникли три дюжих охранника в черном. Под руководством сорвавшейся с места Трусковецкой они стащили бузотерку с кресла и повлекли к выходу. Почти уже утащенная за выгородку, ругательница вдруг на мгновенье извернулась и перед тем, как исчезнуть навсегда, плюнула в сторону разлучницы Алены:

- Будь ты проклята, лярвь паскудная! Из-за такой же суки я одна троих детей подымала!…

Зал возмущенно шумел, выражая солидарность с выведенной.

- Сублимативная аффектация по истероидному типу, - доверительно пояснил Либидовский, наклонившись к Саше.

Трусковецкая тем временем решительно схватила микрофон и строго предупредила:

- Если сейчас же не успокоитесь, остановлю съемку!

Но зал ревел.

К счастью, голос сверху объявил, что нужно поменять кассеты и поэтому объявляется перерыв - пять минут. Это было очень кстати. Трусковецкая метнулась в ряды, стыдя и отчитывая наиболее горлопанистых зрителей. Сугробов грудью заступил дорогу Анатолию и Алене, которые, взявшись за руки, направились к выходу. Он их жарко убеждал, а гримерша тем временем обмахивала кисточкой его вспотевшую от переживаний лысину. Данилиана четким военным шагом поднялась на подиум, подошла к рыдающей Ирине и стала делать успокаивающие пассы над ее головой, время от времени стряхивая со своих пальцев что-то очень нехорошее.

Калязин смотрел на все происходящее с тошнотворным ужасом. Ему померещилось, что в кресле плачет никакая не Ирина, а неутешная истерзанная Татьяна, что это его, Сашу, а не замороченного банкира, пытается увести с подиума неумолимо-хваткая Алена. Ему даже показалось, что вот сейчас она возьмет и скажет Инниным голосом: «Анатолий, не разочаровывайте меня!» Он вдруг словно прозрел - и внезапно увидел жуткую, неприличную, непоправимую изнанку своего нового счастья… Конечно, он знал об этой страшной изнанке, не мог не знать, но теперь увидел - и содрогнулся…

Наконец все потихоньку успокоились и воротились на свои места. Голос сверху сообщил, что кассеты заменены и можно продолжать съемку. Сугробов веселой трусцой сбежал с подиума и направился к зрителям. Его густо напудренный голый череп напоминал уже не чугунное, а каменное ядро.

- Ну а теперь давайте послушаем зал! И прежде всего я хотел бы услышать мнение известного специалиста в области семьи и секса профессора Либидовского!

Профессор взял микрофон, старательно определил его не далеко и не близко ото рта - именно так, как положено, и долго, с лекционной монотонностью говорил про то, что половой деморфизм, в принципе осложняющий взаимоотношения мужчины и женщины, особенно обостряется после многих лет супружества и зачастую ведет к стойкому несовпадению диапазонов сексуальной приемлемости, а это в конечном счете чревато стертым воллюстом у мужчин и аноргазмией у женщин. И хотя отношения между супругами регулируются прежде всего психоэмоциональными и иными внегенетальными, в том числе - социальными факторами, тем не менее нарушение гармонии коитуса может привести не только к распаду нуклеарной семьи, но и к опасным половым девиациям и тяжелым психическим расстройствам. Однако всего этого можно счастливо избежать, если своевременно обратиться за консультацией в возглавляемый им, Либидовским, Центр брачно-сексуального здоровья «Агапэ». А словом «Агапэ» древние греки называли…

- Константин Сергеевич, - с мягким раздражением перебил Сугробов. - Надеюсь, вы еще не раз придете к нам в гости и мы обязательно спросим у вас и про агапэ, и про коитус, и про катарсис… А сейчас, дорогие телезрители, давайте выслушаем мнение Высшего магистра великой белой магии, несравненной Данилианы!

Либидовский нехотя передал микрофон, увенчанный большим поролоновым шаром, посуровевшей магессе. У нее оказался низкий, почти мужской голос и сильный кавказский акцент. С усмешкой глянув на профессора, она заявила, что там, где бессильна наука, на помощь людям приходит безгрешное колдовство, освященное - в ее конкретном случае - благословением митрополита Кимрского и Талдомского Евлогия.

Далее Данилиана гарантировала всем обратившимся к ней полный отворот от разлучника или разлучницы, пожизненный приворот к законной семье, снятие порчи, сглаза, а также родового проклятья с попутной корректировкой кармы и, наконец, установку стопроцентного кода на удачу в деньгах и личной жизни…

- Значит, вы можете вернуть Анатолия к Ирине?! - воскликнул Сугробов.

- Пусть зайдет! - кивнула Данилиана и странно усмехнулась, обнаружив полный рот золотых зубов.

Сугробов осторожно, словно боясь сглаза или порчи, забрал у нее микрофон и заметался по амфитеатру, выясняя мнение зрителей. А мнения разделились. Большинство шумно кляло похотливого Анатолия и жестокую Алену. Некоторые осуждали Ирину, проморгавшую мужа, а теперь вот пришедшую на телевидение - жаловаться. Третьи философски рассуждали о любви как о разновидности урагана, сметающего и правого, и виноватого…

Калязин даже немного подуспокоился, выяснив, что есть, оказывается, люди, способные понять Сашино безвинное непротивление обрушившейся на него любви. Но это был уже не тот покой, не та уверенность в своей сердечной и плотской правоте, с которыми он час назад приехал в Останкино.

Сугробов порхал между рядами, поднося микрофон то одному, то другому желающему. Наконец он остановился возле юноши, сидевшего, низко опустив голову.

- Ну а вы, молодой человек, ничего не хотите сказать?

- Хочу! - дерзко выкрикнул парень, вскочил и вырвал микрофон у опешившего ведущего. - Отец, ты нас предал!

Зал застонал и заухал, заметив, насколько юноша похож на Анатолия: то же узкое лицо с крупным носом, те же близко поставленные глаза, те же волосы… Банкир дернулся, точно ему дали пощечину. Алена выпрямилась и гневно потемнела лицом. А Ирина смотрела на сына с мольбой, будто хотела спросить: «Зачем ты здесь? Зачем?»

- Да, дорогие телезрители! - скороговоркой спортивного комментатора разъяснил обстановку Сугробов. - Сын Ирины и Анатолия - Коля тоже решил прийти на нашу передачу… И мы не посмели ему отказать! Простите, Коля, что перебил вас! Так что вы хотели сказать отцу?

- Я… я… - покраснел сбитый с толку юноша, но справился с собой и крикнул, срывая свой неокрепший басок: - Ты предал нас! Я никогда не прощу тебе того, что ты сделал с мамой! У тебя больше нет сына!!

С этими словами, плача и расталкивая потрясенных зрителей, Коля бросился вон.

- Снято! - весело крикнули сверху. - Давай финал. Потом - перебивки.

Зал оцепенел. Трое несчастных недвижно сидели в креслах. А Саша совершенно некстати вспомнил одну давнюю и очень обидную Татьянину шутку. Она была уже на шестом месяце, а молодой, горячий Калязин все никак не мог утихомириться, клятвенно обещая быть ювелирно осторожным.

- Ладно, - вздохнув, согласилась жена. - Надеюсь, после рождения ребенок будет видеть тебя так же часто…

- Что-о?! - одновременно обалдев и охладев, вскричал он.

- Извини, я неудачно пошутила…

- Ты… Ты думаешь, что я?… Я способен…

- Я ничего не думаю. Я тебе верю…

…Тем временем Сугробов медленно вернулся на подиум, несколько раз в раздумье обошел розовый куст и наконец, с усилием, словно одолевая горловой спазм, проговорил:

- Да, я понимаю… Это жестоко… Это горько… Но, может быть, катастрофа, разрушившая эту семью, научит нас с вами хоть чему-нибудь… Спасибо, что были с нами! До новых встреч… Ирина, Анатолий, Алена, простите меня!…

Он наклонился и, положив к их ногам микрофон, словно странный черный цветок к подножью скорбного памятника, тихо удалился.

Измученный Калязин невольно подумал о том, что в этом дурацком Сугробове все-таки что-то есть, какой-то особенный - паскудный и печальный талант.

Юпитеры погасли. Народ потянулся из студии к выходу, обсуждая увиденное. Несколько женщин окружили Данилиану, выспрашивая адрес ее колдовского офиса. Людиновец с пухлой папкой под мышкой увязался за сексопатологом. Алена, крепко схватив под локоть, увела с подиума Анатолия, ставшего сразу каким-то жалким и неуклюжим. И только Ирина все так же сидела, уронив руки на колени, и неподвижно смотрела в пустеющий зал. Подойти к ней никто не решался.

- А вы чего ж не выступили, Александр Михайлович? - участливо спросила Трусковецкая.

- Я… Зачем? - вяло отозвался Саша, вспомнив, что так и не выполнил гляделкинское задание.

- У вас неприятности? - посочувствовала редакторша и вдруг заметила, как кто-то из зрителей пытается на память отщипнуть бутон от розового куста.

- Да как вам сказать…

- Не трогайте икебану! - взвизгнула она. - Извините, Александр Михайлович! - и умчалась наводить порядок.

Калязин побрел к выходу. Проходя мимо все еще сидевшей в кресле Ирины, Саша остановился и тихо сказал:

- Не расстраивайтесь! Он одумается и обязательно вернется. Я знаю…

 

4.

Прямо из Останкина Калязин поехал домой, но не в Измайлово - к Инне, а на Тишинку - к Татьяне.

Он тихо открыл дверь своим ключом и тут же почувствовал запах родного жилища. Нет, не жилища - жизни. Неизъяснимый словами воздух квартиры словно вобрал и растворил в себе всю Сашину жизнь до самой последней, никчемной мелочи. Ему даже почудилось, будто он ощущает вольерный дух кролика по имени Шапкин, купленного когда-то, лет пятнадцать назад, к дню рождения Димки. Шапкин давным-давно издох от переедания, но в веяньях квартирных сквозняков осталось что-то и от этого смешного длинноухого зверька.

Жена была на кухне - стряпала. На сковородке шипели, поджариваясь, как грешные мужья в аду, котлетки. Увидев Калязина, она сначала растерялась, стала поправлять передничек, подаренный мужем к Восьмому марта, но быстро взяла себя в руки. От той, прежней Татьяны, униженно соглашавшейся на все, даже разрешавшей ему иметь любовницу, ничего не осталось. В лице появилась какая-то сосредоточенная суровость.

- Здравствуй! - тихо сказал он.

- Здравствуй!

- Как дела?

- Нормально…

- Закончила со Степаном Андреевичем?

- Нет, не закончила. - Татьяна удивленно посмотрела на мужа. - Он умер. Снял паркет и от расстройства умер…

- Жаль…

- Очень жаль! Хороший был дядька. Фронтовик. Ты за вещами?

- Нет…

- Если пригнал машину, то напрасно. Мы с Димой посоветовались - нам от тебя ничего не надо. Проживем…

- Нет… Я вернулся…

- Что значит - вернулся?

- Насовсем…

- Сначала ушел насовсем. Теперь вернулся насовсем. Так не бывает!

- Бывает. Я хочу вернуться, - поправился Калязин, - если простишь…

- А любовь? Неужели кончилась?! Так быстро?

- Не было никакой любви. Я же тебе объяснял: я просто хотел пожить один…

- Ну и как - пожил?

- Пожил.

- Не ври! Гляделкин мне все рассказал. У вас прямо с ним какая-то эстафета получилась!

- Не надо так, Таня!

- А как надо?

- Не так…

- Только так и надо. Наблудился?

- Мне уйти?

- Как хочешь… Но лучше уйди!

- Почему?

- А ты не понимаешь? От тебя за версту этой твоей Инной… или как ее там… разит. Проветрись, Саша!…

Но по тому, как она это сказала, Калязин понял, что жена его простит, не сразу, конечно, не сейчас, но простит обязательно.

- Я пошел? - спросил он, жадно глядя на шипящую сковородку.

- Иди. Котлеток дать с собой?

- Не надо.

- Значит, кормленый? - усмехнулась жена.

- Можно я завтра после работы приду?

- Можно.

Он направился к двери.

- Подожди! - Татьяна подошла к нему, брезгливо глянула на несвежий воротничок сорочки и ушла в спальню.

Вернулась она оттуда с двумя аккуратно сложенными рубашками. Отдала их мужу.

- Спасибо…

- Какой же ты, Коляскин, дуролом! - сказала грустно жена и легонько щелкнула его по носу.

Ему показалось, что вот сейчас она бросится ему на шею и никуда не отпустит, но Татьяна подтолкнула его к двери:

- Иди! Я тебе позвоню в Измайлово. И если… Учти, я по твоему голосу сразу пойму!…

- Зачем ты меня обижаешь?

- Иди, обидчивый, проветрись! И Димке позвони. Стыдно перед мальчиком…

Калязин вышел из подъезда, постоял немного в скверике возле грузинского памятника. Ехать в Измайлово за вещами он не мог. Надо было, конечно, хотя бы позвонить Инне, предупредить, чтобы не ждала. Но в ушах, набухая, шумело ее беззвучное «Я тебя люблю!». Наверное, подскочило давление. Он побрел по Васильевской к Тверской, соображая, у кого бы из друзей переночевать.

Проходя мимо Дома кино, Саша вспомнил про котлеты, снова почувствовал голод и решил поужинать. В киношный ресторан он иногда захаживал по-соседски, если появлялись лишние деньги. Когда-то сюда было невозможно попасть - пускали только своих, и Саше приходилось предъявлять издательское удостоверение, ссылаясь на служебную необходимость. Но теперь настали другие времена - и каждому, желающему потратиться, радовались, как родному.

Здесь они с женой отмечали двадцатилетие совместной жизни. В День строителя, разумеется. За соседним столиком гуляли настоящие строители, шумно пили за какой-то таинственный «Объект». Один из них, сильно захмелев, стал заглядываться на Татьяну, а когда заметил, что Калязину это не нравится, встал, пошатываясь, подошел и с преувеличенной пьяной вежливостью обратился к Саше:

- Я извиняюсь… Я всего лишь навсего имею честь заявить, что у вас оч-чаровательная жена! Хочу, чтоб вы знали!

- Спасибо, я знаю, - сдержанно отозвался счастливый обладатель.

- А что, если не секрет, отмечаете?

- День строителя! - кокетливо улыбнулась явно польщенная Татьяна и под столом ущипнула мужа.

- Да вы что!? - озарился незнакомец. - Да вы же наши люди! За «Объект» - до дна!

На следующее утро Саша очнулся в том потустороннем состоянии, когда мир приходится познавать заново, соображая, к примеру, как надеваются брюки.

Калязин заглянул в кошелек и установил, что на выпивку с закуской хватит. Он поднялся на четвертый этаж, сел за свободный столик в уголке, заказал графинчик водки, соленья, «киевскую» котлету и в ожидании стал листать записную книжку, прикидывая, к кому бы ловчее напроситься на ночлег. При этом у него в голове уже начали выстраиваться обрывки будущего разговора с Инной. Он отмахивался от этих обрывков, убирал куда-то вглубь, но они снова вылезали наружу, как иголки из мозгов Страшилы - так, вроде, звали соломенного человечка в «Волшебнике Изумрудного города».

«Инна, ты должна меня понять… Жизнь человека состоит… И прожитые годы… Нет, не так! Инна, давай рассуждать здраво: мне сорок пять, тебе двадцать пять… Я тебя тоже люблю, но пойми… И потом, ты прости, но Он всегда будет… между нами… Нет, как раз вот этого нельзя говорить ни в коем случае!… И вообще ничего говорить не надо! Она сама все поймет, презрительно засмеется и скажет: „На этом, полагаю, наш с вами служебный роман можно закончить…“ А если не скажет?… Господи, у всех нормальных людей сердце как сердце: „Да-да… Нет-нет…“ А у тебя, слизняка: „Если-если-если…“

Тем временем в ресторанную залу ввалилась шумная компания, судя по возгласам, собиравшаяся что-то немедленно отметить. Калязин поднял глаза и обмер: это были Ирина, Анатолий, Алена и Коля из сегодняшнего телешоу. Да, именно они, два часа назад чуть не разорвавшие Саше душу своими муками. Но только сейчас все они были веселы, шумливы, радостно кивали сидящей за столиками знакомой киношной публике, даже кое с кем, как это водится у творческих работников, обменивались мимолетными поцелуями. Ирина, переодевшаяся в короткое малиновое платье с глубоким вырезом и совершенно не похожая теперь на безутешную брошенку, пронзительно визжа, повисла на шее у какого-то смутно узнаваемого актера. Алена собственнически держала Колю под руку, а возбужденный Анатолий поощрительно трепал его по волосам, громко хваля за органику и одновременно советуя в следующий раз не переигрывать…

Сомнений не оставалось: они были актерами, и актерами, конечно, хорошими, если до сих пор от их подлой игры там, в Останкине, - у Саши болело сердце!

Наконец принесли водку. Калязин выпил две рюмки подряд и понял, что сегодня лучше всего ему переночевать на вокзале…

Август-сентябрь 2001, Переделкино