Глава восьмая
Лиза должна была встретиться с Панкратовым в десять утра.
Она чуть не проспала после долгой бессонной ночи, и когда прозвонил будильник, попыталась избавиться от него, накрыв подушкой. «Пожалуйста, еще пять минут…»
— Лиза! — Мать стучала в ее дверь.
— Сейчас, — простонала Лиза. Глаза наотрез отказывались открыться.
— Лиза, уже восемь пятнадцать…
«Боже, — подумала Лиза, почему-то обвинив во всем несчастную Женю Лескову. — А эта корова наверняка спит… Ночью прекрасно спала и сейчас тоже дрыхнет. Сладким сном. Женщина-ребенок. В принципе я тоже могла быть такой».
Подумав, она решила, что нет, не могла. Неинтересно.
Она встала, отправилась в душ и некоторое время стояла под теплыми струями, просто так. Просыпалась…
Почему-то она снова вспомнила Женю, и Женя с утра мирно валялась в джакузи. Не стояла под банальным душем, а наслаждалась жизнью в шикарной ванне. А потом она будет два часа пить кофе и думать, чем ей заняться. «Может, она от безделья рехнулась, — с ненавистью подумала Лиза. — И убивает всех от нечего делать…»
Она влезла в свой строгий костюм, быстро выпила растворимую гадость под именем «Нескафе», чмокнула мать в щеку и вылетела на улицу.
Настроение у нее стало немного лучше, она даже простила природе серость и слякоть, более подходящие ранней весне, чем зиме.
«Чего я к ней привязалась, к этой Евгении Лесковой? — подумала она. — Она мне ничего не сделала… Каждый, в конце концов, живет так, как ему предначертано судьбой. Она никому не мешает. Может быть, Каток и прав. Я ей просто завидую. А зависть — гаденькое чувство. С завистью надо бороться».
Она с трудом влезла в переполненный автобус, но даже это не смогло испортить ее настроения.
Лиза сама удивилась тому, что где-то глубоко в груди поселилось ни с того ни с сего радостное предчувствие, маленькая птица с радужными крылышками. Что-то должно сегодня случиться. Что-то хорошее. Она тихо рассмеялась — как в юности, когда и такого вот предчувствия хватало для того, чтобы чувствовать себя бесконечно счастливой.
— И пусть себе лежит в своей джакузи с чашечкой кофе и размышлениями, чем ей сегодня себя занять, — пробормотала Лиза, пытаясь справиться с глупой улыбкой, — мне это совершенно не мешает.
Словно в ответ водитель автобуса включил радио.
— «Вот так мое пытают сердце, воспламеняют нежным взглядом…»
От старой песенки Лизе стало совсем хорошо.
Она вышла из автобуса и направилась вниз по улице, удивляясь тому факту, что даже гололед не может испортить ей сегодня настроения.
И самое загадочное — откуда оно все-таки взялось, и почему, и что это за предчувствие?
Будильник прозвонил в восемь утра. Бессонная ночь сказалась на Жене. Голова болела, веки опухли, точно она сутки плакала, лицо было белым.
— Ну и рожа у тебя, Шарапов, — проговорила Люська, такая же бледная, с растрепанными волосами. — Душ я принимаю первая.
У Жени не было сил сопротивляться. Она кивнула и пошла на кухню. Чайник засвистел сразу.
— Я его только что вскипятила! — крикнула из ванной Люська.
Ольги уже не было. Это было странно — Женя хорошо знала подругу. Та и в хорошие времена не вставала раньше девяти. «Красивая девушка, — любила говорить она, — должна много спать и много есть. Цитата. «Корабли в Лиссе», Александр Степанович Грин». Что же сейчас заставило «красивую девушку» нарушить незыблемое правило?
— Люсь, где Ольга?
— Слушай, я ничего не слышу…
— Где Ольга? — повторила Женя громче.
— Не слышу…
Ладно, махнула рукой Женя. В конце концов, чем скорее Люсинда покинет душ, тем быстрее прояснит ситуацию. И тем скорее Женя сможет сама проснуться…
У нее была совершенно невыносимая привычка — пить кофе она могла только после обряда умывания. Только после душа. До этого кофе казался ей отвратительным и никакого удовольствия не приносил.
Она добрых пятнадцать минут слонялась по кухне, подогревала чайник и думала о ночном разговоре. Сейчас все это казалось глупым, и Женя даже покачала головой, грустно усмехнувшись — ничего у них не выйдет. Три идиотки, вообразившие себя детективами…
Утро было серым, небо нависло над землей так низко, что Жене показалось — она никогда не сможет выйти на улицу, потому что небо как раз в это время соприкоснется с землей и поглотит ее, Женю. Хотя какая разница — итак поглотит… В Ольгиной квартире на последнем этаже.
Выйти ей надо. Она должна сегодня увидеть Александра…
Зачем? Потому что… потому что…
Она не знала. Наверное, потому, что он помогал ей забыть кошмар происходящего.
Она засыпала коту корм, потрепала его по шерсти — он только потянулся во сне, недовольно приоткрыв глаз.
— Так… Тебя уже накормили, — поняла Женя. — Теперь мы хотим спать. Ладно, Кот. Паршивец. Изменник…
На пороге появилась Люська, замотанная в Ольгин халат.
— Какие же вы огромные бабы, — недовольно проговорила она. — А душ, кстати, гадкий… Холодный.
— Ты нарочно говоришь, — сказала Женя. — Чтобы я туда не спешила. Потому что тебе скучно пить кофе в одиночестве…
— Догадливая… Только душ и в самом деле холодный… Плохо живут частные детективы, скажу я тебе. Хуже даже, чем фрилансеры. Вот я, например, фрилансер. Живу от гонорара до гонорара. Слушай, кстати, как ты думаешь, из меня не выйдет психоаналитика?
— Выйдет, — засмеялась Женя. — Психоаналитиком может стать каждый, обладающий способностью выслушать и дать какой-нибудь совет. Даже глупый.
— Главное, чтобы в доме была кушетка, — кивнула Люська.
— При чем тут…
— Ты, Лескова, темная. Ты не смотришь фильмы. Там всегда пациент валяется на кушетке… И рассказывает, какие у него проблемы. Типа расслабляется…
— Ладно, я все-таки пошла под душ, — сказала Женя. — Только где Ольга?
— Ушла, — кратко сообщила Люська и налила кофе.
— Это я и сама поняла. Куда ушла?
— Выяснять, кто проживает на Мамонтова, — сказала Люська. — Иди принимай свой душ. А то мне придется пить такое количество кофе, что здоровье мое пошатнется.
Женя не могла понять, как душ связан с Люськиным здоровьем, но все-таки послушно отправилась в ванную.
Она пустила воду, зажгла колонку. Встала под душ и вскрикнула. Вода в самом деле была холодной. Ветер, поняла Женя. Во всем виноват ветер. Он просто задувает колонку, дом-то старый…
Ну и ладно, подумала она. В конце концов, для здоровья очень даже полезно. Именно прохладный душ.
Много времени, правда, она провести под таким душем не смогла, зато почувствовала себя очень бодрой и окончательно проснувшейся.
Она долго чистила зубы и только спустя еще пятнадцать минут появилась пред Люськиными очами.
— Ну как? — осведомилась та, наливая ей горячий кофе. — Взбодрилась?
— Д-да, — проговорила Женя, кутаясь в халат. — Как же она тут живет?
— Это, друг мой, и приоткрывает нам завесу над тайной — как нашей Олечке удается так сногсшибательно выглядеть? Во-первых, постоянная борьба с собой. Сила воли воспитывается идеально. Тебе так хочется горячую воду, а колонка-то старая! Приходится смириться. Во-вторых, холодная вода весьма полезна для кожи и жизненного тонуса. Не зря же все врачи рекомендуют прохладный душ. Кстати, она там торчала почти час. Значит, привыкла уже и вполне комфортно там себя чувствует…
Женя наконец-то согрелась и с удивлением поняла, что на самом деле чувствует себя так хорошо, как будто спала всю ночь, прекрасно выспалась и никаких невзгод за своими плечами не тащит. Она ощущала себя так, словно выкупалась в море, свежей, бодрой, и — счастливой…
— Надо обязательно завести себе колонку, — решила она. — Старую.
— Не стоит, — возразила ей Люська. — Просто пускай холодной воды побольше… Вдруг тебе захочется иногда понежиться под горячим душем? Кстати, я тоже отправляюсь по делам. Так что ты целый день обречена на одиночество. Опять погрузишься в депрессию?
— В каком смысле?
— Тебя можно одну-то оставить?
— Можно, — сказала Женя. — Слушай, я и в самом деле даже душевно чувствую себя гораздо лучше, чем вчера.
— Я всегда говорила, что иногда маленький дискомфорт может помочь выползти из депрессии, — удовлетворенно кивнула Люська. — Пожалуй, я все-таки стану психоаналитиком. Нельзя допустить, чтобы моя светлая голова служила только трем людям. Тебе, мне и Ольге. Пусть все человечество порадуется.
Она допила кофе и встала.
— Мне пора, прости, дружок…
— А ты куда?
— Любопытство сгубило кошку, — назидательно молвила Люся. — Кстати, о кошках — не забудь покормить кота. Если соберешься уходить, запри дверь. И оставь записку, когда вернешься. Но лучше бы ты посидела дома…
— Я подумаю, — пообещала Женя.
Люська помахала ей рукой и удалилась.
Женя послонялась по комнатам без дела, включила телевизор. Тупо пощелкала пультом — ей не везло, по всем каналам показывали сплошную рекламу. От рекламы Женю подташнивало, и она подумала: Люська бы непременно объяснила такое Женино неприятие «классовой ненавистью». То есть Женю раздражала не сама реклама, а то, что «агрессивное меньшинство» так упорно продолжает навязывать остальным свой стиль мышления.
Она выключила телевизор и села в кресло. Какое-то время она сидела, мрачно уставившись в одну точку, а потом прошептала:
— Нет. Я так не выдержу. Вернется мое дурное настроение. Нет. Мне надо выйти на улицу. Мне надо прогуляться. Мне надо…
Она не договорила. Кот проснулся и теперь смотрел на нее внимательно, точно подсказывал ей продолжение фразы.
— Да, Кот. Мне надо пойти к нему… — Усевшись перед котом на корточки, она продолжала убеждать саму себя в правоте: — Он же может черт знает что подумать. Я пропала. Меня нигде нет. А вдруг он услышит про труп в моей квартире? Подумает, что это меня убили… И вообще мысли появятся ужасные. Нет, Кот, я не могу этого допустить! Он ведь мне тоже помог, правда? Значит, я должна… Мне необходимо…
Она больше не могла найти слов для более-менее связных оправданий. Поднялась и начала одеваться — немного лихорадочно, точно боялась собственной решимости и одновременно — возможности отступления.
Потом подлетела к коту, снова присела на корточки и прошептала:
— Только ты не подумай чего, Кот… Я в него и не думала влюбляться! Слышишь?
Кот только недоверчиво зевнул ей вслед.
* * *
Дом на улице Мамонтова Ольга проискала тридцать минут. Когда она отправлялась на «дело», она была уверена, что быстро найдет его — адрес-то есть, домов там не много, так что какие проблемы?
Оказалось, что нумерация домов, как на вокзале, начиналась «с хвоста поезда». Ольга прошла до самого конца — так далеко, что ей начало казаться, еще немного — и она выйдет за черту города. «Рукой подать до Чардыма, — рассмеялась она про себя. — Сейчас сяду в автобус и поеду на родную дачу».
Впрочем, дом выделялся в череде одинаковых многоэтажек. Он был трехэтажным. И элитным…
Очередная попытка дизайнера совместить несовместимое. При изящных эркерах — кладбищенская железная дверь. Чахлые деревья, вынужденные изображать английский сад. Ограда же вызывала стойкие ассоциации со стариной с одним «но». Она была лишена изящества. И скорее напоминала железный забор в питомнике для элитных собак.
Ольга присвистнула от неожиданности. Этого она предвидеть никак не могла.
— Черт, — пробормотала она. — Эк все усложняется!
Одно дело войти в обычный подъезд обычного дома для простых смертных, и совсем другое — попасть в святая святых нуворишей, с домофоном, закрытой дверью и загороженным двориком.
Район был отдаленным, спальным, и кому пришло в голову возводить здесь эту маленькую крепость — Ольга не могла даже представить.
Она прошла мимо, этого дворика-шале несколько раз, тщетно поджидая появления хотя бы одной живой души. Бесполезно.
То ли в этом бунгало не водились живые души, то ли все живые души еще спали.
Даже на службу никто не спешил.
Узнать, кому принадлежит нужная квартира, Ольга посему в данный момент не могла. Устав от бессмысленных шатаний и, самое главное, от явной безнадежности ситуации, она опустилась на скамейку рядом с соседним домом — нормальным, обшарпанным и потому понятным и родным, — так, чтобы загадочный замок не выпал из поля зрения, и достала сигареты.
«Ну и домик, — подумала она. — Может, там призраки живут… Выходят только в полночь».
Она закурила и начала размышлять, как ей туда попасть. Вряд ли жильцы обрадуются визиту частного детектива. Докурив, она все-таки решила рискнуть. Подошла снова к железным воротам. Так и есть — рядом с воротами тусовался охранник, хмурый и ленивый.
— Простите, — начала Ольга. — Мне нужна квартира номер двенадцать.
— Кто вам нужен?
Он рассматривал ее неприветливо, с плохо скрываемым раздражением.
«Ха, — усмехнулась Ольга. — Знать бы имя того, кто мне нужен».
Она решила прибегнуть к старому способу — старому, но не больно надежному. Особенно здесь. В данных предлагаемых обстоятельствах.
— Панкратов, — ляпнула она первое, что пришло ей в голову. — Мне нужен Сергей Васильевич Панкратов. Он ведь тут снимает квартиру, правда?
Она постаралась обаятельно улыбнуться. «Вряд ли получилось так обаятельно, как мне хотелось, — отметила она про себя, не заметив на лице стража тени ответной улыбки. — Надо вложить в улыбку еще больше сердечности. И наива… Наив пленяет. Как и глупость…»
— В квартире номер двенадцать ваш Панкратов не живет, — отчеканил цербер. — Там живет другой человек…
— Подождите, — взмолилась Ольга. — Может быть, я просто ошиблась… Может быть, у него другое имя, просто…
Она захлопала кокетливо ресницами.
— Вы же сами знаете, мужчины иногда придумывают имена… Опишите мне этого человека, чтобы я могла понять, тот ли это…
— Охотно. — На лице охранника появилась улыбка, которую Ольга обозначила для себя улыбкой высокомерного лакея. — У него длинные ноги, длинные белокурые волосы, он обожает мини-юбку, и…
— Постойте, — взмолилась Ольга. — Вы хотите сказать, что…
— Я хочу сказать, что в квартире номер двенадцать проживает женщина, — развел руками охранник. — Вас кто-то изрядно наколол, девушка. Увы!
«Увы», — повторила про себя Ольга, отходя от ворот. Тем более странно, что в Женькиной записке, насколько Ольга помнила, обращались от мужского лица. Она снова вернулась и постучала.
— Что еще? — появился недовольный охранник.
— Еще один вопрос, — сказала Ольга. — Как давно тут проживает эта девушка?
— Давно, — сказал он: — Около года…
— Спасибо, — пробормотала вконец озадаченная Ольга.
«Без Игоря мне не обойтись, — призналась она себе. — С этой неизвестной дамой может договориться только он… Господи, и почему нигде нельзя обойтись без мужиков?»
«Какой странный день», — думал в это время Александр. Он впервые за долгое время без всякой причины испытывал почти забытое ощущение радости и легкости. Даже серое небо сегодня не беспокоило его. «Освобождение, — подумал он. — Освобождение… Надо отметить это. Я должен сегодня разобрать в комнате. Хватит жертвоприношения…»
Ибо сам себе он теперь напоминал язычника, не желающего познать дорогу к свету. И комната, вечная гробница былой жизни, казалась ему теперь не ходом в другое измерение, а выходом из потустороннего мира. Она даже показалась ему зловещей, холодной.
«Сегодня я должен избавиться от дыхания смерти», — решил он.
Набрав номер, предупредил, что сегодня не выйдет на работу. Даже талантливо сымитировал хрипы и кашель.
Повесил трубку и снова удивился — он не мог понять, откуда пришла эта уверенность, что сегодня что-то произойдет.
Как в далекой юности. Ты просыпаешься и понимаешь — сегодня особенный день. Сегодня на развалинах серого дня засверкает нечто чудесное, способное изменить не только твою жизнь, но и целый мир. Ибо мир зависит немного от тебя тоже, и ты — часть мира…
Как в детстве, как… в доисторическую эпоху, когда казалось, что ты никогда не будешь несчастен.
Потому что иногда случается день особенный, день, в который тебе непременно должно повезти.
Нет, он теперь не верит в чудеса и в грядущее обязательное счастье. Но он знает — есть состояние души, куда более важное для него в данный момент, чем счастье. Это — освобождение от боли.
Он выпил кофе, приготовил тосты — даже это нехитрое действие порадовало его, напоминая о том времени, когда боли не было вообще.
Включил приемник — какая-то очень старая песенка откликнулась сразу, помогая ему обновить свои чувства.
Выкурил сигарету, постоянно ловя себя на том, что улыбается и даже не думает отчего-то о том, что так вот, беспричинно, улыбаться нелепо и глупо.
Он старался не смотреть в сторону закрытой двери, ибо там был некрополь, город мертвых… Оттуда распространялся повсюду запах воспоминаний. Обычно он жил, вдыхая этот запах, отравляя им свою душу. Он находил в этом своеобразный вкус, но именно сегодня этот запах раздражал его. Он вдруг осознал, что его самого скоро не станет. Он тоже растворится, будет погребен в темноте этой комнаты-склепа, а это значит, что он никогда не увидит весеннего солнца. Он никогда не увидит ее, Женю.
— Пока я не разберу эту комнату, я не смогу жить. И она не сможет…
Сейчас ему казалось, что даже Тобиас не выдержал постоянного присутствия смерти — удрал, чтобы сохраниться.
Сегодняшний день показался ему вполне подходящим. Он все сделает — и тогда Тобиас тоже вернется домой.
Докурив сигарету, Александр встал и уже сделал шаг в сторону двери.
И в это время раздался звонок, заставивший его остановиться.
Ему снова стало холодно на какое-то мгновение.
— Нет, — прошептал он одними губами, пытаясь справиться со скверным ощущением дежа-вю, потому что так уже было. И день, напоенный солнечным светом, и радость внутри, неизвестно откуда взявшаяся, но такая сладкая.
И потом все это обрушилось, как рушатся нелепые карточные домики от дыхания… Чьего-то дыхания, которое вдруг оказывается гораздо сильнее тебя самого.
«Ты снова хочешь все это пережить?».
Руки невольно сжались в кулаки, сопротивляясь этой минутной слабости.
«Этот мир не приспособлен для такого чувства, как любовь».
Звонок повторился.
Он приказал себе: «Возьми себя в руки, черт возьми. Ничего не может снова произойти. Хотя бы потому, что хуже уже не бывает. Случилось уже самое скверное — и вряд ли…»
Открыв дверь, он все еще находился в плену собственных мрачных ощущений, но радость снова входила в дом.
Радость, которой он подсознательно боялся еще больше, чем своего прошлого. Потому что снова появлялось то, что он рисковал потерять.
— Здравствуйте, — сказала «радость», смущаясь и страшась собственной смелости. — Ничего, что я к вам… пришла?
— Ты меня подвезешь?
Он кивнул, чисто машинально, все еще думая о своем.
Ирина стояла перед зеркалом, подкрашивая губы. Она вытянула их трубочкой сначала, а потом облизнула — и Панкратову почудилось в этом невинном движении что-то вампирское. То ли губы были нового, модного оттенка — Панкратову казалось даже, что губы у Ирины черные, — то ли у Ирины в этот момент выражение лица было как у вампира, досыта напившегося крови.
— Знаешь поговорку? — спросила Ирина, повернувшись к нему. — Все, что ни делается, все к лучшему… Так что перестань хандрить. У меня такое чувство, будто я перед тобой страшно виновата. Это не так. А чувство все равно меня не покидает…
— А на месте моей жены что ты бы сделала?
Она слегка усмехнулась и подошла к нему близко-близко. Обхватив обеими руками его шею, посмотрела прямо в глаза и тихо сказала:
— Вот когда я буду на ее месте, я тебе скажу. А пока, друг мой, я не знаю. Я на одном полюсе, она на другом… Так что не знаю.
На одну минуту его затопила ледяная волна, ««…когда я буду», — усмехнулся он. — Она ведь и не сомневается, что станет моей женой. Интересно, откуда у нее такая уверенность? И еще — почему я невольно заражаюсь этой уверенностью и уже начинаю подчиняться ей, хотя совсем не хочу этого? И дело-то не в Женьке, нет…
Просто я не хочу. Не хочу, чтобы она была моей женой».
Иринины глаза были совсем близко. На одно мгновение они сузились, стали холодными, точно она прочла его мысли. Но тут же продолжила игру — взяла себя в руки, сделала взгляд теплым, понимающим.
Отняв руки, Ирина рассмеялась.
— Пошли?
Он все еще не мог справиться с наваждением — эта женщина парализовала его волю, и в такие моменты, когда он понимал это, ему становилось страшно. Как будто с того момента, когда они познакомились, Панкратов перестал существовать как личность. Стал всего лишь тенью. Или — еще хуже! — средством. Он не знал, чего хотела достичь эта женщина с его помощью. Он мог только догадываться, но догадка была банальной и тем ранила его еще больнее. Неужели он только так и может ею восприниматься — как средство удобства?
Он вспомнил ее улыбку там, в постели, тихий шепот, обволакивающий его, лишающий воли, уничтожающий его личность: «Мой повелитель…»
Повелитель. Именно этой фразой она пользовалась, достигая своей власти над ним. Парадоксальная женщина и — банальная женщина… Может быть, в этом ее секрет?
— Солнце мое, — проговорила она, и ее взгляд был холодным и жестким, как всегда в тот момент, когда кто-то отказывался подчиниться ее воле, — я тебя жду…
Он промолчал и вышел на улицу вслед за ней.
«Может быть, это какой-то чертов приворот? — подумал он. — Сейчас же все как с ума посходили… Ведь, если подумать, я ее совсем не люблю. Я люблю Женьку. Но тогда почему я покорно следую за этой женщиной, с которой меня ничего не связывает, кроме постели, и не может связывать, ибо мы принадлежим разным мирам? Или — все-таки одному миру?
Господи, — остановил он себя, — что со мной? Я что, в самом деле во все это верю? Нет. Все бред, и я нормальный, здравомыслящий человек. А Ирина просто очень сексуальна. В принципе это качество у Женьки отсутствует…»
И снова остановился, пораженный этой мыслью. Потому что и она была не его — ведь Женька влекла его к себе, только это было иным влечением — нежным, наполненным светом. А Ирина?
Темной?
«И почему мне все время кажется, что она читает мои мысли, — подумал он, оглядываясь. — Вот и теперь — она улыбается слегка, одними уголками губ, а глаза… Она смотрит в меня и видит насквозь, угадывая не только мысли. Она, мне кажется, знает, чего я от нее жду, и делает это… Мистика какая-то…»
— Давай быстрее, — попросила Ирина. — Мне еще на работу надо успеть… Сам понимаешь, мне приходится работать, пока…
И хотя она больше ничего не сказала, он догадался о продолжении фразы.
«Пока я не стала твоей женой…»
Женя и сама была поражена собственным безрассудством. Странно, пока она шла по улицам, заполненным туманом, ей все казалось логичным и никакого страха она не испытывала. Она сумела убедить себя в том, что нет ничего особенного в ее поступке. Просто она устала обсуждать происходящие с ней неприятности. Ей хотелось — да, да, именно так, — ей просто хотелось встретиться с кем-то неосведомленным. И ее новый знакомый — он ведь ничего и не знал ни о Исстыковиче, ни тем более о Костике… «Я смогу забыть все ужасы. Я просто побуду самой собой. Прежней».
Так она думала, пока туман прятал ее не только от остальных прохожих, но и от самой себя.
Теперь, оказавшись в его доме, она чувствовала себя так, точно прыгнула в холодную воду. Отчаянно смущаясь, она стояла на пороге и думала, что больше всего ей хочется сейчас убежать, но это, наверное, будет совсем глупо…
«В конце концов, — успокоила она себя, — он просто мой знакомый. Может быть, он даже станет моим другом. И ничего предосудительного в том, что я пришла к этому человеку, нет. Даже если… Но «если» нет, не будет, быть не может!»
— Знаете, — сказал он, — я ведь чуть не ушел на работу…
— А вы уходите? Я вас задерживаю?
— Нет, что вы. Я, представьте, оказался прогульщиком… Сослался на то, что болен. Словно почувствовал, что сегодня мне надо быть дома… Вы будете чай? Или кофе?
— Кофе, — сказала она. — На улице сегодня холодно, и я страшно замерзла…
Она прошла в комнату, на секунду замешкавшись у загадочной запертой двери. Ей и сейчас показалось, что там, за дверью, кто-то есть. «Ну да, — усмехнулась она про себя, проведя ладонью по шершавой дверной поверхности. — Мало тебе страхов и катаклизмов, надо еще чего-нибудь придумать».
Шкаф, отделяющий ее от тайны, сегодня выглядел более миролюбивым. Обычный книжный шкаф.
Она села в кресло и прикрыла глаза.
«У него спокойно, — подумала она. — Несмотря на эту комнату. Несмотря на то что он живет один. И кстати, мне надо этому научиться у него…»
— Вот кофе…
Он поставил поднос на стол и сел напротив нее.
— Я вас искал, — признался он. — Ездил в этот ваш спальный район… Но мне не повезло — вас не оказалось дома!
— О, я снова живу в другом месте, — рассмеялась Женя. — Последнее время я напоминаю себе человека, которого преследуют все духи ада. Со мной происходят странные, ужасно неприятные вещи. Но я не хотела бы вспоминать о них… Знаете, я рада, что вы ко мне приезжали.
— Правда?
— Правда, — ответила она. — Потому что я сама решилась прийти к вам с трудом…
— Почему?
— Мне казалось, что я не имею на это права. Отвлекать вас от собственных забот.
— Но я скучал по вас, — признался он. — Женя… а может быть, мы снова перейдем на ты?
Она не знала, что ему ответить.
— Разве мы… — подняла она на него глаза, — разве мы были на ты?
— Мне казалось.
— Я не помню, — призналась она и рассмеялась. — Знаете, столько произошло…
Ей и самой казалось, что они с ним знакомы так долго, что уже давно разговаривают обо всем на свете, какое уж тут «вы»? Рядом с ним она наконец-то почувствовала себя спокойно, свободно, и ничего ее не беспокоило. Отсюда, из этой комнаты с высокими стеллажами, заставленными книгами, с мягким светом торшера в углу, благодаря которому серый, неласковый день чудился начинающимися сумерками, все ее неприятности казались призрачными. Точно не с ней все произошло, а с кем-то другим.
— Замечательный кофе, — сказала она, сделав глоток. — Ты варишь его по особенному рецепту?
— Нет, обычно, — сказал он. — Просто хороший сорт, наверное…
Он включил музыку и внимательно посмотрел на нее.
— Что у тебя случилось? — спросил он. — Я понимаю, что ты не хочешь об этом говорить. Но я вижу, что ты пытаешься спрятаться от самой себя… Зачем?
— Потому что я очень себе не нравлюсь, — призналась Женя. — Я очень слабая. А мне не хочется быть слабой!
«Возможно ли, чтобы однажды Она примирила меня с неизменным крушением всех замыслов, чтобы сытый конец искупил годы бедствований, чтобы единственный день торжества усыпил в нас стыд за роковую беспомощность?»
Это Рембо писал про Смерть, напомнил он себе. И не надо подставлять другое слово, тем более что это неверно.
Или все-таки у каждого человека своя, собственная «Она»? У кого-то — смерть. У кого-то…
«Нет, — тряхнул он головой, все еще пытаясь сопротивляться. — Нет. Это не место для Любви. Это в самом деле место для Смерти».
Но она стояла перед ним. Именно такая, какой, по его представлениям, должна была быть Любовь.
Она сжала кулачки — трогательная маленькая птица, подумал он, поймав себя на внезапной нежности. И не смог удержать улыбку.
— Я знаю, — сказала она, неправильно истолковав его улыбку. — Вы думаете…
— Ты, — мягко поправил он ее.
— Ты… думаешь, что женщине это не так уж нужно.
— Нет, я так не думаю. Мне кажется, каждый человек вправе быть таким, каким он хочет быть. И это не зависит от того, кто он. Мужчина, женщина, ребенок… Но я думаю, что ты напрасно считаешь себя слабой. Иногда человеку кажется, что он… скажем так, слишком нежен.
— Нет, — упрямо возразила она. — Именно что слаб.
— Женя, что ты называешь слабостью?
Она посмотрела на него удивленно, потом тихо рассмеялась:
— Никак не могу привыкнуть к тому, что мы с тобой… общаемся. Да еще говорим друг другу «ты», и от этого, наверное, создается ощущение, что мы знакомы сто лет. Странно… — Немного помолчав, она продолжила: — О слабости… Наверное, это когда человек вдруг понимает, что не может справиться даже с маленькими проблемами сам.
— Чаще всего это случается со многими людьми, — засмеялся он.
— Проблемы кажутся громадными, огромными, и даже представить себе не можешь, каким образом можно с ними управиться… И даже думать о них не хочется. Поэтому я убежала к тебе. Наверное, это тоже проявление слабости. Мне даже называть тебя так, на ты, и то страшно…
На минуту она остановилась, подняла глаза, пытаясь понять, слушает ли он ее и как слушает. Он стоял, немного склонив голову вбок, и на губах его она увидела улыбку. «Он смеется, — подумала она, отчаянно покраснев, — потому что я говорю такие глупости…»
— Вы… ты…
Она окончательно растерялась и еще больше смутилась, замолкая.
— Это сопротивление души, — сказал он наконец, прерывая молчание. — Все просто. Твоя душа сопротивляется, она ищет обновления, она хочет жить… А там, на дне, притаился страх, потому что мир-то вокруг агрессивный… И этому миру очень не хочется, чтобы души были живые.
Он прошел к бару, обернулся к ней.
— Хочешь вина?
Она кивнула.
Он налил прозрачную янтарного цвета жидкость в два высоких бокала. Поставил.
— Страх только кажется тебе страхом, — продолжал он, делая глоток из одного бокала. — На самом деле это… попытка уйти от сознания того факта, что жить в этом мире с душой очень трудно… И сохранить ее — еще та работа.
— Но еще месяц назад я не была такой! — возразила Женя. — Я была обычной, серенькой…
— Вот сейчас ты говоришь глупости, — мягко сказал он, осторожно беря ее руки в свои. — Во-первых, ты не могла быть серенькой. Казаться — да. Даже самой себе. А во-вторых, для того, чтобы быть серым, надо родиться таковым. Или долго тренироваться. Чтобы таковым тебя считали… И избавиться от души. Это сложно. Для этого надо отличаться особенным характером. У тебя, по счастью, я такого характера не вижу… — Он отпустил ее руки и сказал: — То, что сейчас с тобой происходит, описывал еще Гёте. Ты просто прошла земную жизнь до середины. Оказалась в лесу. Наш, местный, лес вообще дикий. Чащоба какая-то. С лешими и кикиморами. Наверное, поэтому ты почувствовала себя маленькой девочкой и тебе показалось, что в этой чащобе страшно. Надо двигаться, Женя. Надо идти дальше, преодолевая страх. Возвращаться нельзя. Свет — он там, на другом конце чащи.
— Ты священник? — спросила она.
Он удивленно посмотрел на нее и рассмеялся.
— Нет, — покачал головой. — Я… Просто, как и ты, однажды оказался в темной чаще. Куда более темной, поверь мне на слово… И выхода оттуда не было, по крайней мере мне так казалось сначала. Я даже собирался там остаться, в кромешной этой тьме. Пока не понял, что сие есть проявление слабости. Надо идти. И я начал двигаться в сторону света, сначала медленно, едва-едва. Потом шаги стали увереннее, и однажды я встретил тебя, и ты все время падала…
Женя не выдержала и тихонечко засмеялась.
— «Кто же летает… в такой гололед… на каблучищах», — вспомнила она чьи-то слова из своего сна. И удивилась — тогда, в тот момент, жизнь казалась ей невыносимо страшной и не хотелось смотреть вперед — потому что впереди была та самая чаща, населенная монстрами. А сейчас ей казалось, что это был такой светлый, такой сладостный миг! Может быть, он прав — и оглядываться назад стоит только в тот момент, когда ты почувствуешь, что уже прошел страшный отрезок пути?
— Ну, во всяком случае, ты держалась на ногах куда хуже меня, — улыбнулся он.
— Я и сейчас куда хуже стою, — призналась Женя. — Хотя, оглянувшись назад, я вдруг обнаружила, что совсем и не была такой несчастной, какой казалась себе тогда…
Подняв глаза, она встретилась с его взглядом и запнулась, замолчала, потрясенная новым ощущением — ей казалось, что его взгляд проникает в самые тайные, скрытые уголочки ее души… И вслед за взглядом туда прокрадывается его душа… Теперь она уже там, вместе с Жениной душой… Отчего-то ей стало не по себе, даже немного стыдно, и она снова испугалась — вдруг он это поймет? Поймет, что ей нравится?
— А сейчас? — спросил он, не убирая своего взгляда.
— Что — сейчас? — так же тихо переспросила Женя, прекрасно понимая, что он имеет в виду. «Просто оттягиваю трусливо момент откровенности», — недовольно подумала она.
— Сейчас тебе кажется, что ты несчастна?
— Нет, — призналась она скорее себе, чем ему. — Сейчас мне так не кажется… Сейчас мне… странно. И хорошо.
Он успокоился. Его взгляд потерял напряженность. Теперь он был совсем близко от нее — Женя понимала, что сейчас непременно должно что-то произойти, важное для них обоих, и боялась этого. Боялась так отчаянно, подсознательно понимая, что нет ничего важнее и слаще, чем это недавнее слияние душ. Боялась разрушить это великое чудо, превратить происходящее в обыденные, обычные, банальные действия…
Она отпрянула. Он поймал это ее движение и тут же взял себя в руки. Вернее было бы сказать — он отошел от нее душой, и Жене стало обидно.
— Я ничего о тебе не знаю, — прошептала она. — Ничего… Кто ты?
Он ничего не ответил, только усмехнулся молча.
— Нет, правда…
— Я и сам не знаю, кто я. Мне кажется, большинство людей не смогут дать тебе на такой вопрос вразумительного ответа.
— Но ты же не относишься к этому большинству.
— Напротив. Я к нему отношусь…
Женя вдруг поняла, что она идет по опасному пути. Еще минута — и они рассорятся.
— Прости, — сказала она. — Я не хотела тебя обидеть.
Он промолчал.
Она встала:
— Наверное, мне пора…
Ей было обидно. Ее душили слезы. «Вот так, — думала она. — Все одинаковые. Все красивые и мудрые слова ведут к одному и тому же результату. И когда ты пытаешься уйти от этого самого «результата», получается, что ты…»
— Женя, — позвал он ее, — я…
Она остановилась.
— Это я, кажется, тебя обидел. Пожалуйста, прости меня. И… не уходи. Я расскажу тебе все, что ты хочешь узнать. Все.
Она обернулась. Ей хотелось сказать ему все, что сейчас было у нее в голове, сердитое, обиженное «я» рвалось наружу. Но остановилась. Вернее сказать, Женю остановили его глаза. Они были такими больными, одинокими и несчастными, что Женя подумала — ему-то, оказывается, еще хуже в этой чаще. Еще страшнее…
— Нет, — покачала она головой. — Ты сам мне расскажешь все, что посчитаешь нужным. Потому что иначе получится, что я пытаюсь открыть… вон ту дверь. — Она показала на забаррикадированную дверь, и он напрягся.
— Там ничего нет, — проговорил он едва слышно. — Теперь там ничего нет. Когда-то было. А теперь там… стало спокойно. По крайней мере там спокойно, пока ты рядом со мной…
Ирина курила молча, изящно, откинувшись на спинку кресла. Панкратов невольно подумал, что Ирина великолепно вписывается в роскошную машину. И вообще она вписывается в роскошь. Вспомнив Женю, он вынужденно признался самому себе, что Женя всегда почему-то становилась напряженной. Как будто ее этот стиль страшил. Нет, она пыталась соответствовать образу, но почему-то всегда при этом казалась несчастной и немного обманутой.
Они уже подъезжали к Ирининому дому, когда она все-таки нарушила молчание.
— Такое ощущение, что ты все время нас сравниваешь, — усмехнувшись, проговорила она, выкидывая окурок. — Надеюсь, в мою пользу…
Он ничего не ответил.
Только наблюдал украдкой за ее длинными пальцами с немыслимыми ногтями — почему-то подумалось, что маникюрное искусство достигло небывалых высот, в то время как все остальные виды искусств явно притаились, спрятались на дне… Или потихоньку превращаются в разновидности маникюрного. И живопись, и литература, и… Впрочем, эти мысли поняла бы Женька. Ирина только высоко вскинет свои выщипанные бровки и презрительно засмеется. Она так и сделает, можно не сомневаться… Протянет насмешливо: «Панкратов, как же ты атавистичен бываешь иногда». Научное слово, вычитанное где-то, когда-то или услышанное и взятое в лексикон.
Ирина. Шедевр маникюрно-парикмахерско-косметологического искусства. Другие виды искусств отдыхают. Им просто нечем насытить этот профиль-барельеф. Использовать же сей образ можно лишь в рекламе.
Почему он рядом с ней? Или сам уже тихо перешел в ряды поклонников рекламы?
— Приехали, — сказала Ирина. — И слава Богу… Ты сегодня особенно скучен.
Она вышла из машины. Он тоже.
— Пока, дружочек, — сказала она, касаясь губами его губ. — Искренне надеюсь, что вечером ты придешь в себя. Проснешься. Станешь наконец-то живым, нормальным человеком. Пока…
Она двинулась к подъезду, не оборачиваясь, той самой походкой, о которой мечтают все девицы подросткового периода, уже не знающие, что на свете было какое-то другое искусство, кроме парикмахерского.
Он смотрел ей вслед, и ему больше всего на свете сейчас хотелось поехать к Женьке.
Это было невозможно.
Это было совершенно невозможно.
Легче было мечтать о полете на Луну, чем о Женькиной квартире в другом конце города.
Он вздохнул, провожая вместе с Ирининой фигурой свои глупые мечты, сел в машину, лакированное свидетельство его состоявшейся по общим понятиям жизни, и тронулся в сторону центра.
* * *
«До чего глупо, — думала Ольга. — Сколько еще мне надо бестолково морозить тут несчастный организм?»
Дом стоял, не подавая никаких признаков жизни. Надменный, как его обитатели. И неприятный, как его обитатели…
Сигарет в пачке почти не осталось. Ольга достала последнюю и в сердцах швырнула ее в урну, стоящую неподалеку.
Закурив, пробормотала себе под нос:
— Нет, слежение за объектом самое неблагодарное занятие. Особенно когда не знаешь, как твой объект должен выглядеть. Только и известно о нем, что блондинка, ноги длинные и собой хороша…
Возле дома в этот момент остановилась машина. Оттуда вышла девица. С длинными ногами. Блондинка. Правда, Ольга бы поспорила с утверждением, что эта блондинка чрезвычайно хороша собой. «Для того, чтобы определить ее реальную красоту, надо сначала ее хорошенько умыть», — решила она.
Девица остановилась, облокотившись о дверцу. Ольге показалось, что рассеянный ее взор уперся как раз в нее, и она невольно подалась назад, приняв равнодушную позу — сижу-курю, «примус починяю», и до вас мне нет никакого дела.
Она даже отвернулась, продолжая следить за дамочкой боковым зрением. Но тут появилось сопровождающее лицо, и сердце Ольги тревожно забилось. Ей захотелось срочно раствориться, исчезнуть, убежать отсюда быстрее, пока он не посмотрел в ее сторону.
«Панкратов», — констатировала она про себя очевидный факт.
Чертов урод. Появляется всегда не вовремя…
А если…
Она отвернулась. Теперь происходящее на авансцене событий совершенно скрылось из виду. Когда она обернулась, внушив себе, что ничего страшного не происходит, собственно, даже если чертов Панкратов ее увидит, она всегда найдет, что ему соврать, было уже поздно. Дева, прекрасная собой, уже открыла дверь особняка, поговорила с охранником — по ее быстрому взгляду назад Ольга догадалась, что он ей в данный момент стучит на нее, — передернула недоуменно плечиком и скрылась из виду.
Панкратов же так погряз в собственных мыслях или воспоминаниях о бурной ночи, проведенной с этой красоткой, что на Ольгу никакого внимания не обратил, а сел в машину и поехал себе прочь.
Ольга осталась наедине со своим недоумением, и ее беспокоил теперь один-единственный вопрос: «А что, если Панкратов появляется везде совсем не случайно?»
— Да уж, загадочный ты наш, — прошептала она, поднимаясь, чтобы немного размять ноги. — Интуиция мне подсказывает, что какая-то связь между вами и этими убиенными господами наличествует. Придется заняться тобой всерьез…
Она достала новую сигарету — чисто машинально размяла ее и застыла, пораженная следующим открытием или догадкой.
Эта девица.
Грудь у нее и в самом деле помещалась в одежде с таким трудом, словно ей было проще и свободнее без одежды.
Это та самая.
Ольга аж губу прикусила, ругая себя отчаянно за то, что не сообразила этого сразу. Та самая, которая была у Панкратова в тот день. В ту самую ночь, когда Женька наивно притащилась скрасить любимому Новый год.
Теперь Ольгу буквально затопило чувство радости. «Ага, — думала она, — кобелина чертов. Вот сейчас раскопаю все твои грязные тайны, и окажется, что квартиранта убил точно ты. Радости-то будет… Или твоя драгоценная Мессалина. Радости станет еще больше…»
Она схватила трубку, нажала кнопку и стала ждать.
— «Простите, никак не могу сейчас вам ответить, — услышала она голос Панкратова, записанный на автоответчик. — Оставьте сообщение после сигнала…»
Да, вспомнила Ольга, Панкратов сейчас за рулем. Он ведь педант, он не любит заниматься двумя делами сразу. Он законопослушный. Он выключает мобилу, когда за рулем…
— Панкратов, это Оля, — сказала она. — Пожалуйста, когда освободишься, перезвони мне на мобильник. Дело, дружок, весьма важное.
Она нажала «отбой» и наконец-то закурила, продолжая смотреть на новорусскую фата-моргану, за стенами которой, как теперь казалось Ольге, спрятались ключики к разгадке Женькиных «бесовских обстояний».
Женина рука была в его ладони, и она подумала: «Как это странно, словно он ее хранит, мою ладонь…»
Удивленно подняв глаза, она встретилась с его взглядом. Он точно ждал ее реакции и — боялся. Что она, Женя, сейчас выдернет свою руку. И уйдет. Растает.
— Там тени, — тихо проговорил он. — Тени, которые я сам сохранил, не спросив разрешения у… — Он запнулся, и ей показалось, что в его глаза снова вошла боль.
Женя испугалась — ей совсем не хотелось, чтобы она там была. «Нет, — сказала она этой боли, — теперь в его глазах должно быть мое место. Так же как и в моих глазах вместо страха и отчаяния должен поселиться этот человек».
Повинуясь внезапному порыву, она дотронулась пальцем до его губ, призывая хранить тайну дальше. Тайна была чужой. А он — этот человек — теперь стал ее.
— Не надо дальше, — попросила она. — Мне кажется, сейчас не стоит говорить о том, что было. Потому что…
Теперь замолчала она, посчитав дальнейшие слова, рвущиеся с губ, самонадеянными.
«Потому что сейчас рождается счастье…»
А почему она в этом так уверена? Откуда она вообще взяла, что оно должно родиться? Как говорил Мандельштам своей жене — «кто вообще обещал тебе, что мы непременно должны быть счастливы?».
— Мы оба не договариваем, — рассмеялся он. — Как будто нам не хватает мужества договорить.
— Или уверенности, — кивнула Женя. — Уверенности в том, что это надо сказать…
— Говорить надо всегда. Потому что можно не успеть…
— Но ведь можно услышать в ответ совсем не то, что хочется, — возразила Женя.
— Все равно. Главное — это сказать. Потому что тени — это бывшие люди. И мы станем тенями… Так и не договорив.
— Я боюсь, — призналась Женя. — Боюсь пока.
— Чего ты боишься?
— Ошибиться, — едва слышно проговорила она, уже чувствуя, что совершила ошибку. Именно этих слов говорить не стоило. Лучше бы она рискнула!
Он дернулся как от удара, выпустив ее руку.
— Ошибиться… — повторил он, и она ощутила, как отходит все дальше его душа, еще секунду назад бывшая такой близкой — ближе не бывает.
Она сделала шаг в его сторону и попросила:
— Дай мне время… Пожалуйста, мне очень нужно время. Я не могу так быстро.
Он ничего не ответил.
Она смотрела ему в лицо, пытаясь поймать его взгляд, чтобы своим взглядом остановить его душу, заставить поверить — ей же надо совсем чуть-чуть времени…
— Я поставлю чайник, — сказал он слишком спокойно и буднично.
Она поняла, что совершила ошибку. Может быть, роковую. Может быть, она только что своей неуверенностью спугнула очень важное. Очень большое. «Слишком большое для моей маленькой жизни…»
— Понимаешь, — попробовала объяснить она, — сейчас в моей жизни творится много… непонятного. Гадкого даже… Страшного. И я не могу до конца отрешиться от этих событий. Мы ведь вернемся к этому разговору потом? Позже? Когда все наладится?
Она просила об этой отсрочке, молила, и он кивнул:
— Да, конечно… Мы вернемся. Так ты будешь чай?
— Буду, — вздохнула она.
«Сама же просила его не вспоминать о плохом! — ругала она себя. — И вместо этого сама же все разрушила… Ах, Женечка Лескова, когда ты научишься смотреть жизни в глаза!»
* * *
Готовясь к встрече с господином Панкратовым, Лиза и представить себе не могла, как быстро рассыплются в прах все ее логические построения, рассуждения и предубеждения.
Образ Панкратова она создала быстро. Этакий нувориш с неприятным, презрительным лицом. Лощеный господин в дорогой обертке, с пустым взглядом, непременно коротко стриженный и пахнущий на километры дорогущим парфюмом. Какой там особо моден в нынешнем сезоне?
Она заранее его не любила.
Лиза прекрасно понимала, что должна быть бесстрастной, научиться этому, и никак не могла еще отказаться от детской привычки все-таки проявлять к кому-то симпатию, а к кому-то антипатию.
Он появился на пороге. Подняв глаза, Лиза даже не поняла, что это именно он. Настолько этот человек не соответствовал выстроенному ею образу. Он был высок, достаточно худ и, самое главное, обладал живыми и ясными глазами.
— Добрый день, — произнес он, и голос оказался мягким и интеллигентным, — а… следователь Разумова еще не подошла?
Судя по интонации, он тоже представлял ее себе иначе.
— Это я, проходите, — проговорила Лиза «взрослым» голосом.
«На фотографии он выглядел по-другому, — подумала она. — Врут все фотографии… Никакого проникновения во внутреннюю жизнь…»
Пока она излагала ему суть дела, она внимательно следила за его лицом, все еще надеясь, что он окажется именно таким, каким она его представляла. А это просто имидж. Просто такой вот имидж, и там, внутри, сидит пренеприятнейший господин, уверенный, что только у него есть эксклюзивное право на лучшее место под солнцем.
Иначе одна из стройненьких, чудных версий рассыпалась в прах. Или — что еще хуже — не рассыпалась, но тогда Лизе придется согласиться с тем, что двойное убийство может быть совершено человеком с чудесными, глубокими, умными глазами. С таким лицом.
Человеком, который очень нравится Лизе Разумовой.
Следователю, между прочим.
Следователь не имеет права быть пристрастным.
«Какая идиотка эта Лескова, — подумала Лиза с досадой. — Почему она вдруг решила оставить этого мужчину? Нет, мне никогда не понять логики этих богатых дамочек!»
Если, конечно, эта самая госпожа Лескова не есть убийца.
— Нет, — сказал господин Панкратов, основательно изучив фотографию господина Исстыковича, — этого человека я не знаю.
Лизе показалось, что он и в самом деле его не знает.
В отличие от своего квартиранта.
Этого Панкратов узнал, правда, удивившись.
— Знаете, — проговорил он, — Костя… то есть Константин Андреевич… он ведь был пижоном страшным. А тут какие-то старые тряпки… Я ведь помню, как он поразил нас с Женей своими прикидами. Мы еще тогда с ней смеялись, что простой повар одевается круче, чем…
Он не договорил, засмущавшись. Лиза даже сжалась вся изнутри от восхищения — так ей понравилась эта заминка.
И сам Панкратов.
Нет, эта Лескова — форменная дура.
Нормальный парень, обаятельный, умный, современный… Ему просто повезло, во всем, кроме… Ну да, именно. Кроме супруги. Не может же быть полного счастья.
— Так что это очень странно… Костик в таком тряпье…
Он задумчиво покачал головой.
— Если бы я это сам не увидел, ни за что не поверил бы… Понимаете, получается, что он или оказался в ужасной ситуации, или… хотел, чтобы его не узнали.
Лиза кивнула.
— Но почему? Из-за того, что он фактически ограбил квартиру вашей жены?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Это уж вы сами подумайте.
— У первого убитого, Исстыковича, в кармане найден адрес вашей жены, — сказала Лиза. — Может ли так случиться, что ваша жена была каким-то образом связана с ними?
— Кто? — округлил он глаза. — Женька? Да что вы… Скорее всего были связаны они друг с другом. Этот ваш… Исстыкович и Костик.
— Хорошо, а вот этот адрес… вам ничего не говорит?
Она положила записку, найденную у Костика. И тут увидела, как он изменился в лице. Он нахмурился и долго смотрел на этот обрывок бумаги в руках, пытаясь понять что-то, но вот взял себя в руки и покачал головой.
— Нет, — пробормотал он. — Нет… Я не знаю, откуда взялся этот адрес. Я… даже не могу предположить.
Он провел по лбу ладонью.
Лиза вздохнула.
Этот человек явно знал, чей это адрес. Знал и не хотел говорить…
Какое разочарование, подумала она. Совсем не хотелось следователю Разумовой, чтобы он что-то от нее скрывал. Не хотелось…
Потому что это означало бы одно.
Что Сережа Панкратов все-таки был причастен к этим убийствам…
И тогда получалось, что он просто лицемерит. Скрывает, например, что не знает Исстыковича… Или на самом деле не знает? Тогда есть еще некто третий, кто прекрасно знает всю эту компанию.
Лиза закусила губу, всматриваясь в окно.
Туман, чертов туман. Он сгущается все больше и действует на Лизу. Такое ощущение, что он и в голову забрался, заполняя ее. Вместо мыслей.
Она тряхнула головой, пытаясь выгнать непрошеного гостя, и пробормотала:
— Скорей бы Каток прояснил ситуацию с адресом!
Разговор казался Панкратову бессмысленным. И в то же время он чувствовал напряжение.
Он начал успокаиваться только в машине. Включил приемник и немного расслабился. Голова все еще была забита этой бессмыслицей: Господи, да как она себе все это видит, пигалица эта, пытающаяся поместить в стеклянную колбу целый букет страстей человеческих! Откуда ей, этой малышке с проницательным взглядом, знать — как это, когда делаешь что-то против собственной воли, повинуясь неведомой власти?
Власти-напасти…
Он усмехнулся горько, достал сигарету из полупустой уже пачки. «Надо купить», — привычно подумал он и тут же рассмеялся — ну да, конечно… Где-то он об этом читал — вокруг происходит черт знает что, Армагеддон, а герой думает, где ему выпить кофе, если все вокруг обрушилось.
Так и он в данный момент.
Все обрушилось.
И продолжает…
А он думает, что пришла пора затариться сигаретами.
И по радио поет такая веселенькая Натали Ибрулия, как конфетка в яркой обертке… Ничего не произошло, парень. Все в порядке.
Он как раз зажег сигарету, когда в чехле заголосил мобильник, пытаясь довольно бездарно изобразить токкату Баха. Разговаривать Панкратову ни с кем сейчас не хотелось, хотя бы потому, что сейчас его спросят — как дела, и он скажет — все нормально, хотя, по правде сказать, ничего нет нормального… Или признаться откровенно: «Все хреново, я стою возле отвратительного здания, которое называется «Управление внутренних дел», там я только что беседовал с юной девой по поводу двух трупов, один из которых образовался в квартире моей жены, а сама жена, кстати, от меня ушла.
В остальном, прекрасная маркиза, все хорошо…»
А телефон все продолжал звонить, и Панкратов все-таки ответил. Потому что он надеялся, что это Женька. Она сейчас ему позвонит. «Как поживаешь, милый?» — спросит она. И он скажет ей: «Знаешь, без тебя чего-то совсем плохо…» А она засмеется и промолчит. Потом он скажет, что сегодня немного задержится. И она…
Ерунда. Надо смотреть правде в глаза.
То есть принять правду через собственные уши.
— Сережа, — услышал он голос этой самой «правды», — это Оля говорит…
Он не сразу понял, что это за Оля. Слишком великим было разочарование. Лишний раз доказывает правоту известной теории о том, что жизнь лучше принимать такой, какая она есть, ничего себе не придумывая. Чтобы облом не вышел. Как сейчас у Панкратова…
И все-таки в глубине души он еще надеялся, что Ольга сейчас скажет: «Нам надо поговорить о Женьке. Она ужасно переживает случившееся. Она просто не знает, как вернуться к тебе…»
— Да, — сказал он, заталкивая эту надежду поглубже, на самое донце души. «Как птицу», — усмехнулся он. Но так лучше. Если бы не было ложных иллюзий, жить было бы проще. — Да, Ольга, я слушаю тебя…
— Нам надо встретиться, — сказала она, и ему показалось, что в ее голосе явно прослушиваются беспокойные, тревожные нотки.
— Что-то случилось?
В горле пересохло. Отчего-то ему немедленно привиделось — Женя в больнице, что-то страшное, и это все ближе…
— В общем-то, наверное, случилось, — сказала Ольга.
— С… Женькой?
Она ответила не сразу.
— Оль, — взмолился он, — не молчи. Что случилось?
— Да я думаю… Мне кажется, Панкратов, что Женька тут почти ни при чем… То есть какие-то непонятные интриги вокруг плетутся, но, если честно, я не понимаю, как это может к ней относиться. Разве что через тебя? Или это просто цепь мерзких случайностей? — Она вздохнула и сказала уже более решительно: — Короче, нам надо с тобой очень серьезно поговорить, Сережа. И как можно быстрее…
— Хорошо, — согласился он, немного успокоившись. — Давай через двадцать минут в «Трех орешках». Успеешь подъехать?
— Постараюсь, — сказала Ольга. — Только дождись меня, если я все-таки буду немного опаздывать…
Он нажал «отбой» и долго еще сидел, пытаясь до конца справиться с охватившим его волнением.
Потом собрался, махнул рукой и дал по газам.
Надо было спешить, и совсем некогда было думать.
Чай они пили молча. Он старался не смотреть на нее — а взгляд сам тянулся к ней, к ее лицу, такому нежному и чуть печальному. Его совершенно не устраивало то, что происходило сейчас с его душой, хотя это было так сладко и немножко больно. «Я больше не хочу, — думал он. — Я знаю, что происходит потом. Когда терять нечего, легче идти, как говорил мой дед». И тем не менее он уже опоздал… Безнадежно опоздал с советами самому себе. Сердце перестало подчиняться разуму. Он поднял глаза.
Тонкая, почти детская шея, слишком беззащитная. Слишком трогательная. Слишком…
Как нарочно, эта шея теперь оказалась прямо перед его глазами, и снова его затопила теплая волна. Нежно, нежно, вспомнил он. Едва-едва… Боясь спугнуть это чувство нежности, едва уловимой, чуть слышной — «едва-едва». Он молчал. Она тоже молчала — он не видел ее лица сейчас, но откуда-то пришло знание, что она все чувствует. О да, она чувствует, что с ним сейчас происходит. И она — наверняка! — покраснела, засмущалась и боится пошевелиться.
«Не знает, как себя вести»…
И то, что она совершенно по-детски не знает, что ей надо делать, было замечательно.
Так замечательно, что он невольно потянулся к ней, благодарный за ее незнание и искренность, за эту вот детскую невинность, но вовремя остановился.
«Нет, я не могу ее пугать…»
Она первой нарушила молчание.
— Странно и нелепо, — прошептала она.
— Что? — переспросил он тоже шепотом.
— Мне впервые в жизни хочется поцеловать мужчину, о котором я ничего не знаю, — сказала она.
— Какое совпадение, — засмеялся он. — Представь себе, что мне тоже впервые хочется поцеловать женщину, о которой я тоже совсем ничего не знаю…
Он поймал себя на том, что больше всего на свете ему сейчас хочется дотронуться до тонких ключиц, провести по ним ладонью — так нежно, почти не дотрагиваясь, и ощутить ее детскую беззащитность. Ему хочется этого сейчас даже больше, чем поцеловать ее.
Но он не мог сказать об этом.
Они оба стояли, опустив глаза, молча, не решаясь…
«И нет ни печали, ни сна», — пришло ему в голову, он и сам не помнил откуда. Но и в самом деле — ничего больше не было, кроме них двоих. Прошлое отступало, пряталось во мрак, уступая место настоящему.
Тоненьким ключицам женщины-ребенка…
В мире не было сейчас ничего важнее.
Он подался вперед и провел по этим ключицам ладонью.
И она, благодарно зажмурившись, поднялась на цыпочки и дотронулась своими губами до его губ.
Мир вокруг теперь кружился, и он невольно прижал ее к себе сильнее, боясь, что она сейчас упадет — как она справится с этим сумасшедшим кружением, — и она повиновалась ему.
Теперь он защищал ее.
— Капуччино, пожалуйста, — сказала Ольга.
— Мне тоже капуччино, — сказал Панкратов.
Они сидели за столиком в кафе, и Панкратов рассматривал аквариум с золотыми рыбками посередине. Как будто не было ничего интереснее. Разве что фонтан рядом.
Когда официант принес кофе, он переключился на него.
— Так что там с Женькой? — поинтересовался он.
— Ничего, — передернула Ольга плечами. — С Женькой относительно все тип-топ… Проблемы у тебя.
— У меня?
— Вернее, у твоей приятельницы… Не знаю уж, как ее по батюшке…
— О ком ты говоришь?
— О длинноногой красотке с формами порнозвезды, — вздохнула Ольга.
Он усмехнулся.
— Слушай, — начал он, — я понимаю, что ты из солидарности с моей женой решила сделать из мухи слона и сообщить мне, какой я невоздержанный гад. Ну гад, предположим… Но если ты покажешь мне мужика, который за всю свою жизнь…
— Не покажу, — кивнула Ольга. — Не потому, что таких нет в природе. Просто не могу поручиться за тех, которые здесь присутствуют. Не знаю. Дело не в твоей невоздержанности. Это, прости, дружок, твои проблемы… Меня твои интимные «опасные связи» совсем не интересуют.
— Тогда зачем ты меня сюда вызвала?
Он начал раздражаться. В конце концов, ее-то какое дело? Втайне он надеялся, когда шел на эту встречу, что Ольга расскажет ему, как Женька страдает без него. Или устроит им встречу — случайную, но такую необходимую… Он тогда непременно рассказал бы ей, как ему плохо без его Женьки… Какой же он был бы дурак! Даже речь приготовил, переполненную раскаянием, полную невысказанных слез, тоски этой чертовой! Простите, мол, виноват, больше не буду!
Вместо этого — насмешливый взгляд. Женька, оказывается, без него прекрасно себя чувствует. «Вы, господин Панкратов, были лишним в жизни госпожи Лесковой…»
— Рассказать, как Женька изменилась в лучшую сторону без моего присутствия в ее жизни? — не удержался он.
Вышло не язвительно. Совсем не так, как ему хотелось бы. Так себе вышло. Жалостливо…
По радио какой-то кретин жалобно стенал о неразделенной любви. И сам себе Панкратов показался героем попсовой песни.
— Как зовут твою подругу? — поинтересовалась Ольга, оставив его стенание без ответа.
И на том спасибо…
— Которую? — постарался он сохранить хорошую мину. «Игра-то, Панкратов, у тебя совсем стала хреновая», — тут же усмехнулся он про себя.
— У тебя их много…
— Много.
Он начал раздражать сам себя. Не получался у него образ мачо. Выходил жалкий придурок-старшеклассник…
— Ту, которая проживает на улице Мамонтова, — терпеливо, как учительница, объяснила Ольга.
— Ах вот ты о ком… Это моя сотрудница.
— Надо же, — цокнула язычком Ольга. — Я вообще-то думала, что твоя фирма занята программным обеспечением. А оказывается, ты руководишь сетью борделей…
Она вздохнула.
— Без разницы… У твоей сотрудницы скоро начнутся крупные неприятности. Если еще не начались…
— Моя жена наняла бандитов и киллеров?
— Нет. Просто почему-то ее адрес нашли у господина Погребельского. Вместе с трогательной запиской…
— Кто у нас Погребельский?
— Костик, — пояснила она, сделав маленький глоток кофе. — Тот самый Костик, которому ты сдавал квартиру своей жены. И не надо делать вид, что ты впервые услышал его фамилию…
«Господи, что же я делаю?»
Вопрос стучал в Жениной голове, надо сказать, совершенно напрасно. Женя не собиралась на него отвечать. Ей вполне нравилось то, что с ней происходило, — даже чувство страха оказалось на вкус сладким.
Она очнулась только тогда, когда все уже свершилось. И рассмеялась.
Он посмотрел на нее немного удивленно. И тоже начал смеяться.
— Мы сейчас похожи на подростков, — проговорила она. — Вырвались на свободу из-под гнета родительского…
И тут же налетела черная тень. Не подростки. И гнет не родительский…
Другой гнет. Называется — гнет обстоятельств.
Под родительским еще никто не сгибался, если, конечно, твои родители не маньяки-самодуры, уверенные только в своей правоте…
А под жизненным — сколько угодно согнулось народу.
Чтобы отвлечься, она дотронулась до него — и тут же подумала, странно, он так похож на ее Белого Кота… Такой же спокойный, загадочный… Немного ворчун. У Кота тоже такой взгляд — настороженный и вопросительный…
— Ты похож на моего кота, — сообщила она.
Он ничего не ответил. Только слегка погрустнел, как будто она ему невольно напомнила о чем-то печальном…
— Сварить тебе кофе?
— Да. Я хочу кофе. Я все хочу…
Она блаженно вытянулась на кровати. «Вот так, Женечка Лескова, — сказала она себе, — можете вернуться к мужу с чувством выполненного долга. Вы ему на измену ответили изменой…»
Только возвращаться к мужу ей совсем не хотелось. Ей хотелось остаться здесь, в этой квартире. Навсегда. С этим человеком. И открыть дверь в комнату, где живут тени. Сказать им: «Все, ребята. Теперь тут живу я. С моим котом. Выметайтесь-ка по-хорошему. Можете отправиться в мою старую квартиру — там тоже теперь живет тень, и мне не хочется туда возвращаться… В конце концов, тени должны жить вместе с тенями, а не с живыми людьми…»
— С кем ты разговариваешь?
Он уже вернулся, держа в руках поднос с яркими цветами. Женя сто лет не видела таких — расписанных под Хохлому. Точь-в-точь такой был у ее родителей.
Она рассмеялась:
— А я разговаривала вслух?
— Шептала…
Он сел рядом. Нежно дотронулся до ее плеча.
— С тенями…
— Не надо бы тебе с ними разговаривать, — нахмурился он. — Мало ли что они тебе наговорят…
— Тайны, что ли, выболтают?
— Хотя бы тайны…
— Тогда расскажи мне все свои тайны, — попросила она, прижимаясь щекой к его ладони. — Мне очень важно их знать.
— Зачем?
— Хотя бы потому, что я должна тебе верить, — серьезно сказала она. — Мне с тобой так хорошо…
Он коснулся ее губ, проведя по ним пальцем.
— Тогда не надо, — попросил он. — Потому что есть тайны, которые совсем не хочется открывать…
Она поняла, что теперь он ничего не станет ей рассказывать.
И смирилась. Не время…
— Ладно, отложим на потом, — сказала она. — В конце концов, с сегодняшнего дня ты тоже становишься тайной. Моей тайной…
Он покачал головой:
— Я не хочу быть тайной. Тайна — величина непостоянная. А я хочу остаться с тобой навсегда…
Сказав, он и сам испугался. Экий самоуверенный тип… А если она этого совсем не хочет?
— Тогда тебе придется раскрыть свои тайны, — проговорила она, глядя ему в глаза. Теперь она обнимала его за шею, и казалось, что она смотрит прямо в душу.
— Придется, — согласился он.
— Ты киллер?
— Нет, — засмеялся он. — Я не киллер… Я автомеханик. Раньше был гонщиком…
— Ага, — обрадовалась она, — значит, Ольга не зря сказала, что она откуда-то знает твое лицо…
— Подожди, — напрягся он. — Что это за Ольга? И где она меня могла видеть?
Ей показалось, что он испугался.
— Это моя подруга, — начала она объяснять ему. — И твоя фотография у нее оказалась совершенно случайно. Потому что около панкратовского дома убили Ольгиного клиента… И Игорь всех фотографировал, а ты оказался там случайно. Потому что тоже все время ходил вокруг дома…
Он похолодел изнутри. «Снова тени…» Она и это заметила, обняла его за шею крепче и пытливо смотрела, пытаясь понять, что с ним происходит.
— Я же тебе рассказывала, — прошептала она, поняв, что уже не может повлиять на его настроение. — Про этого Исстыковича… И про моего квартиранта, которого тоже убили. Прямо в моей квартире…
Он закрыл глаза.
Все.
«Вот все и кончилось», — сказал он себе.
— А твоего квартиранта… как его звали?
— Костик, — пожала она плечами, — Костик Погребельский… Да что с тобой?
Все кончилось. Он встал, отошел к окну. Казалось бы, ему должно стать легче. Но отчего-то стало еще труднее дышать.
Еще труднее…
Весь смрад этого мира теперь проник в его легкие, отравил их привкусом чужой крови.
«Это то, чего ты хотел, — напомнил он себе. — Ты мечтал об этом. Ты сам собирался это сделать. Почему же теперь ты испытываешь не облегчение, а наоборот — страшную тяжесть?
Потому ли, что ты понял — земная месть ничего не значит. Ты хотел оставить их для другого Суда.
Божьего…»
— «Все в порядке, все нормально, я беру тебя с собой, — пели по радио. — Я беру тебя с собой — в темный омут с головой…»
Невольно усмехнувшись, он подумал: «Лучше и не скажешь. Именно так. Беру с собой эту хрупкую девочку-женщину прямо в темный омут».
Он обернулся.
Она сидела, смяв на груди эту дурацкую простыню. Глаза были распахнуты, точно она и сама догадалась, что впереди этот самый омут. И ключицы ее — тоненькие, как у подростка, Боже ты мой, такие хрупкие, что кажется, сломаются под его ладонью. И все же ему больше всего хочется всегда иметь возможность дотронуться до этих ключиц…
Что же ему с этим делать?
Как совместить несовместимое?
«Почему, Господи, Ты позволяешь в одном мире существовать двум несовместимым стихиям? Добру — и Злу? Смерти — и Любви?»
— Все нормально, — сказал он ей. — Все в порядке…
— «Я беру тебя с собой, — продолжил за него насмешливый голос по радио. — В темный омут с головой…»