Глава 1

— И тогда они заберут твою душу, — страшным голосом произнесла Душка. А тело оставят, но на что тебе тело без души?

Павлик забился в глубину дивана и таращил на нее перепуганные глазенки.

— Ну, Душка, — попросил он. — Пускай они ничего не забирают. Пожалуйста!

— Тогда не смотри дурацкие клипы с этим Мерилином Менсоном, — передернула она плечами. — И пожалуйста, я умоляю, не смотри на ночь своих «Плотоядных мамаш».

Она рассмеялась сама над собой — так смешно звучали в ее устах назидания. Братишка подражает ей просто во всем, а сама-то она какова?

Она легко подпрыгнула на диване и сказала:

— Ладно, давай убираться. Вечер «Боишься ли ты темноты» на сегодня закончен. Скоро явится наша утонченная леди Анна, и нам с тобой крупно не поздоровится.

С этими словами Душка начала сгребать на пол все игрушки Павлика, разбросанные по кровати.

— Только не Бадхетта! — взмолился Павлик, доставая из кучи старого медвежонка с оторванным ухом. Малыш так трогательно прижимал его к себе, это смешное чудище с глазами-пуговицами, что Душка, уже приготовившаяся рассмеяться, испытала щемящее чувство, странное, как будто…

Она перевела дух. Братишка стоял такой хрупкий и такой НЕЗАЩИЩЕННЫЙ, и словно бы холодный ветер коснулся вдруг Душкиной щеки. «Боже мой, — подумала она. — Он такой маленький. И спина у него совсем тоненькая… Каждый может ее переломить. И я не смогу защитить его, да?»

— Я же не выбрасываю его, — тихо и отчего-то виновато произнесла Душка. — Даже не думала этого делать. Скорее уж я выброшу свою игрушку, чем трону твоего ненаглядного Бадхетта!

Она дотронулась рукой до светлых кудряшек мальчика.

— Эй! Ты что, в темноту погрузился?

Это была ИХ шутка. Когда возникала неловкая пауза, мама говорила: у вас не ангел пролетел, а будто темнота вас засосала…

С тех пор так они и говорили.

И опять почему-то ей стало не по себе.

— Павлик! Ты не хочешь отсюда уезжать? — тихо спросила Душка, которая никогда не смогла бы признаться в том, что саму ее пугала перспектива уехать неизвестно куда.

— Мама говорит, что мы нигде больше не сможем забыть про Мишу, — по-взрослому рассудительно сказал малыш. — А там — сможем. И еще — там очень дешевый дом и большая зарплата.

— Во-первых, ничего такого уж страшного не случится с нами и здесь, — задумчиво сказала Душка. — А во-вторых, совершенно необязательно нам забывать Мишу. К тому же он в Нарнии, и мы скоро там тоже…

Она не договорила.

«Ну, подруга, ты явно пересмотрела дурацких фильмов своего брата!»

Ее сердце колотилось. Конечно, когда погиб ее старший брат, она испытала слишком сильный стресс. Так сказал детский психоневролог.

Но никто не понял главного. Душка никогда не верила, что ее пятнадцатилетнего брата больше нет. О глупостях она старалась не думать вообще.

На все сто процентов она была уверена в том, что СМЕРТИ нет. Просто в тот проклятый день сместились все ее ценности. И жизнь стала похожа на сон, от которого хотелось избавиться, как от наваждения, проснуться… Дурной сон, который неизвестно чем закончится.

Душке пришлось слишком рано встретиться со смертью. Пятнадцатилетний парень, абсолютно здоровый — какая злая насмешка!

Чья? Ну, чья это насмешка, Душка? Скажи же вслух!

«Как я тебя ненавижу, голосок, — усмехнулась девочка, вытирая пыль с портрета, на котором, как немой укор, застыл ее старший брат. — Ты как Ленка Арбузова — такой же зануда и вредина!»

И на сей раз ей удалось заставить его умолкнуть. Как говорила бабушка, если не верить в Бога, жить станет невыносимо. А Душка привыкла ей верить. Хотя иногда и не могла понять: зачем же понадобился Богу ее юный брат? И почему Он обошелся с ними так жестоко?

Мама же не любила вообще говорить про Бога — со дня смерти Миши Бог стал для нее личным врагом. Но бабушка думала иначе. Про мамины мысли она сказала только, что мама еще совсем юная, чтобы это понять.

«А я?» — спросила тогда Душка. «Ты — совершенно другое существо, — улыбнулась бабушка. — Не то чтобы ты была лучше. Просто — «другое дерево». Так бывает иногда, маленькая. Вроде бы человек как человек, а внутри у него все немножко иначе скроено».

Впрочем, думать было некогда. Душка оторвалась от воспоминаний и стала вытирать пыль с рояля той странной мохнатой метелкой, которую Мишка любил называть «мертвым крокодилом».

Скоро придет мама, а мама не любит беспорядка.

— Господи! Да посмотрите же!

Анна повернула голову, подвластная этому неожиданному возгласу, и увидела, как кошка преследует собаку.

Собака-то была маленькая и насмерть перепуганная, а кошка гнала ее с утробным рычанием, куда более свойственным льву, тигру — кому угодно, но не этой серой замухрышке.

Анна улыбнулась и, уловив это движение своих губ, удивилась.

Уже так давно она не улыбается… Неужели это — предчувствие перемены места? Предчувствие бегства от прошлого, когда мир изменится?

Она не сомневалась в том, что он изменится.

Не то чтобы ее так уж раздражал родной город, но жить там, где все старается тебе напомнить о случившейся трагедии, невыносимо.

Ты выходишь ранним утром на кухню и думаешь, что Мишу надо будить — ему уже давно пора в школу. И вдруг понимаешь, что будить некого.

Нет его больше — вот так, моя Анна. Даже Аранту жаль до слез.

В девять вечера ты встаешь и уже собираешься отругать его за то, что давно пора выгуливать Аранту, — да ведь нет ни того ни другой!

Даже теперь, спустя год, она все еще в плену воспоминаний, пытается делать вид, что живет, что ей интересны и малыши, и Кирилл, — и тем не менее логика ее поступков говорит об обратном. Она смотрела МИМО них, пытаясь сквозь абрисы фигур увидеть хотя бы тень Мишки. Раз уж нельзя увидеть самого Мишку — то хотя бы, Господи, тень!

И когда она понимала, что это совершенно невозможно, она замыкалась в себе, пытаясь скрыть от окружающих свои слезы, спрятать их за жалкой гримасой, в которой только идиот мог признать улыбку. Но из сочувствия все делали вид, что Анна улыбается. А она — даже делая над собой неимоверное усилие и выдавливая эту гримасу, — продолжала плакать. Внутри, внутри — заталкивая саму себя все глубже и думая, сколько еще она сможет выдерживать это насилие над душой.

И вот на тебе — улыбка! А ведь еще неделю назад, видя подростка с собакой, она ощущала, как на нее волной накатывало чувство несправедливости происшедшего, выливаясь жгучими слезами тоски и обиды. Потому что понять, почему Господь поступил так именно с ее близкими, она не могла.

Да и к чему валить на Господа злые поступки злых людей?

— Скоро мы уедем отсюда, — произнесла Анна, нащупывая в кармане и неуловимым движением сжимая белый конверт, — все переменится, и, может быть, мы снова сумеем стать счастливыми…

Она сделала упор на словах «может быть», потому что уже устала от фразы, самоуверенной и тупой, — «все будет хорошо».

Сейчас она ненавидела это идиотское «все будет хорошо» и по мере сил старалась прибавлять к нему неуверенное «может быть».

Может быть, она снова научится любить эту жизнь. Может быть, она когда-нибудь перестанет с ненавистью смотреть на стариков, не умея простить им того, что их скрипучие тела передвигаются по земле, а такое юное, такое летящее, такое устремленное в будущее Мишкино тело покоится в этой самой земле, недоумевая, почему именно так решил Господь.

Может быть, она станет прежней Анной?!

— Значит, вы все-таки уезжаете…

Кирилл посмотрел в материнские глаза.

Анна называла ее «совой». Глаза ее, такие большие, круглые, вместившие в себя целую жизнь, как вмещают Вселенную небеса. Вернее, так уж нам кажется, что Вселенная располагается именно в ночном небе, но кто-то сказал, что каждый человек является этой загадочной сферой.

— Да. — Он слегка наклонил голову, потому что выдерживать проницательный взгляд ее голубых глаз было сложно. Кириллу казалось, что глаза его матери способны увидеть его самые сокровенные мысли.

— И ты уверен, что там будет лучше?

— Мама, — вздохнул Кирилл — Бог мой, как же он устал-то! — Ма, почему ты так негативно относишься к нашей попытке начать все сначала?

— Потому что, мой дорогой мальчик, я не уверена, что так уж стоит начинать это ваше «сначала»… Ненавижу это дурацкое словосочетание — «начать все сначала»! Ты так ненавидишь свою жизнь, что в тебе горит непонятное желание перечеркнуть ее, начать все с чистого листа?

— Ты прекрасно знаешь, что Ане трудно постоянно находиться в лабиринтах памяти, — тихо проговорил он. — Я надеюсь, что в Старой Пустоши она сможет позабыть весь этот кошмар…

— Не думаю, что в месте с таким названием печальные воспоминания могут смениться светлыми впечатлениями, — с сомнением в голосе сказала мать. — И боюсь, что из лабиринтов памяти, откуда вы тщитесь выбраться, вы рискуете оказаться в совершенно других лабиринтах, куда более страшных.

— Господи, ну название-то чем тебе не угодило?

— Старая Пустошь… Похоже на какое-то гребаное болото…

— Ма, перестань так выражаться. Ты и при детях не считаешься с выражениями… Благодаря тебе Душка тоже начала произносить непотребные слова.

— Непотребные слова, мой милый, — это те, в которых нет ничего. Безликие слова. Как безликие люди. Вот безликость-то и есть самое кошмарное непотребство. А твоя Старая Пустошь совершенно явно напоминает Вонючую Гниль…

Она фыркнула и достала сигарету. Очередную, с тоской подумал Кирилл. Тоже игра со смертью — сколько «раковых палочек» мама выкуривает за час?

— Сколько хочу, — проворчала она. — Смерть есть личное дело каждого.

— Ты когда-нибудь перестанешь читать мои мысли?

— А ты думай потише, — усмехнулась она. — От твоих мыслей у меня голова гудит, как надтреснутый колокол, которым пьяный звонарь по неразумию брямкает туда-обратно. В чем там проблема с этим вашим Вонючим Сапогом?

— Старой Пустошью, мам, — терпеливо поправил Кирилл. — Дом не освободился. Нам прислали письмо, просят подождать еще неделю.

— Дали бы старухе еще чуть-чуть полюбоваться внуками, — вздохнула мать.

— Мама, ты всегда можешь приехать к нам!

— Не могу. И ты это знаешь. Мои ноги, дружочек, иногда наотрез отказываются повиноваться. Но я не в обиде на них. Когда-то это случается — и дай Бог, чтобы Он, невзирая на былое мое распутство, что-то перепутал, решив, что я праведница, и меня можно забрать во сне… Правда, из-за проклятых ног Ему придется снарядить самых дюжих ангелов — как они этакую тушу дотащат до Его престола?

— Рано ты собралась туда!

— Да никуда я не собиралась! — отмахнулась мать. — Не считай совсем меня ненормальной-то. Кто ж собирается туда по доброй воле? И вот что угнетает меня больше всего в смерти. Ее внезапность. Непредсказуемость. Она, как невоспитанный любовник, приходит именно тогда, когда ты не успел к ней приготовиться… Если б мне намекнули, когда мой час, я бы хоть приготовилась. Знаешь, чего боюсь больше всего на свете?

— Чего?

— Того, что не успею прическу привести в порядок и губы подкрасить и явлюсь растрепа растрепой!

Она рассмеялась своим странным и тихим, немного хрипловатым смехом. Кирилл в очередной раз почувствовал, что ее смех — самый умиротворяющий на свете. Он не мог объяснить почему, но в детстве еще, когда была обида на первые столкновения с окружающим миром, он успокаивался только тогда, когда мать смеялась в своем кабинете.

— Ладно, я прекрасно понимаю, что уговаривать тебя, тем более Анну, дело бесполезное. Тратить же время на какое-либо дело, заранее зная, сколь оно бессмысленно, не в моих правилах. Налей-ка мне чаю и расскажи про мелюзгу. Как они? Рады?

— Да, — соврал он.

«Нет», — прочла мать. Он понял, что она прочла, по легкому вздоху, по ее грустной полуулыбке.

— Дети чувствуют, когда родители делают не то, что нужно, — пробормотала она.

— Что? — переспросил, нахмурившись, Кирилл.

— Ровным счетом ничего. Душке будет трудно привыкать к новой школе. Девочка неординарная, трудно входит в контакт.

— Мама, Душка — нормальный ребенок. Нормальный! Ничего особенного в ней нет.

— Есть, и ты прекрасно это знаешь. Просто пытаешься убедить себя в обратном, ради самосохранения. Странно, но ты совсем лишен мужества, мальчик. Анна натура куда более цельная, но…

— Ты не любишь ее, — закончил мысль Кирилл.

— Я бы не стала утверждать так категорично. Просто она немного непонятна мне. И почему-то совершенно не хочет идти на контакт. Впрочем, я ничуть не позволю себе превратиться в типичное существо, переполненное нытьем и ревностью, чем грешат представители класса «хомо свекровиус». Если уж я никогда не была типичным образцом человека, так мне и сейчас негоже!

Нервно стряхнула пепел на старый ковер, с грустью посмотрела на своего сына.

«Наш дар, к сожалению, передается лишь по женской линии, — подумала она. — Мужчины не обладают этой странной, почти животной, способностью сражаться за свою жизнь, за жизнь своих близких так, как можем делать это мы. Мужчины слабы!»

И хотя боль разрушала ее, она вновь припомнила о внуке, старшем внуке, невесть как унаследовавшем ее способность к ВОСПРИЯТИЮ. О мальчике с широко распахнутыми глазами, который однажды вышел на улицу.

Вышел, чтобы встретить двух йеху. Двух образцов из породы узколобых обезьян.

Боль захлестнула ее. Она никогда не проявляла слабости, поэтому ее привыкли считать холодной и сильной. Никто не мог заподозрить, что она…

О, черт!

Она боится оставаться одна. Боится отпускать от себя Павлика и Душку. Ее Душку, ее точную копию, пока еще не отдающую себе отчет в том, что она такое.

Страх за Душку постоянно жил в ее сердце, и она еще раз задала Кириллу вопрос, который возникал постоянно:

— Кирилл, когда вы окрестите детей?

Он вскинул на нее недоуменный взгляд:

— Что?

— Когда детей окрестите? — повторила мать. — Особенно Душку… Ты ведь прекрасно осознаешь, что без этого может случиться большая беда.

— Анна не хочет, — устало отмахнулся он. — Мне-то все равно, но у Анны личная неприязнь к Господу Богу. Она не может простить Ему Мишку.

— Ему? — удивилась мать и неожиданно расхохоталась. — А что, твоя жена стоит выше Бога, что Он ни с того ни с сего стал вдруг нуждаться в ее высоком прощении? К тому же, насколько я знаю, Его там не было. Вряд ли Господу придет в голову прикинуться крутолобым пацаном.

— Он мог бы предотвратить это…

— А если Он пытался предотвратить что-то другое? Еще более страшное?

Она наклонилась так, что теперь Кирилл почти не видел ее круглых глаз.

— Если Богу был нужен наш мальчик? Такое ты никогда не предполагал?

— Оставим это, — попросил Кирилл. — Я не верю в Бога. И вообще не склонен к метафизике. Увы…

Она откинулась назад и теперь смотрела на него тем взглядом, которого Кирилл не любил и потому боялся.

Взглядом, с помощью которого она проникает в твою душу, пытаясь понять.

— Когда, наконец, ты перестанешь врать себе и другим? — произнесла она наконец бесконечно усталым голосом. — Поистине часть бедствий постигает нас из-за нашей самоуверенности, но куда больше несчастий случается от неуверенности в себе. Впрочем, суть две стороны одной медали.

* * *

Анна в очередной раз дочитала письмо в заветном конверте. Втайне от всех, поскольку предчувствие НОВОЙ ЖИЗНИ не нуждалось в публичности. Кто-нибудь запросто мог сглазить.

— Ага, мы получили любовное послание!

Она резко обернулась. Голос Кирилла прозвучал так неожиданно над ее ухом, что она вздрогнула.

— Ты меня напугал!

— Вот уж не надеялся! Моя бесстрашная жена чего-то боится?

— Не «чего-то», а кого-то!

— Неужто ты живешь по Библии? «Жена да убоится мужа своего»… Будем считать, наконец-то ты меня убоялась!

— Не надейся, — усмехнулась она. — Был у Ведьмы?

Он с трудом сдержался. Сколько можно так называть его мать?

— У мамы, — поправил он с неожиданной суровостью. — Она ждет нас вечером с детьми.

— Конечно, — кисло улыбнулась Анна. — Старой леди хочется на прощание обнять внуков. Мы же уезжаем на край земли. Откуда не летают самолеты, не ходят поезда и даже машиной не выберешься… Она по-прежнему напускает на себя вид «незаслуженно обиженной и брошенной старости»?

Взгляд ее был исполнен такой ненависти, что Кирилл предпочел бы в этот момент смотреть совершенно в другую сторону, чтоб не разлюбить ее. Иногда он сам удивлялся запасу своей любви — слишком часто Аннины глаза суживались так, как если бы ей хотелось испепелить своим взглядом весь мир.

— Аня! — попросил он. — Не надо… Мама старый и одинокий человек. Душка — смысл ее существования. Отдушина. Даже кличку эту придумала ей она. Душа, душенька, душка…

— И все забыли, что у девчонки, кроме собачьей клички, есть замечательное имя Дарья! — возмутилась Анна.

— Ей нравится, — пожал плечами Кирилл. — Дашек много, Душка — одна.

— Ох уж это наше стремление быть единственными в своем роде! — с сарказмом рассмеялась Анна. — Мы такие оригиналы, бог мой! Девчонка уже сейчас пылинки с бабки сдувает, а однажды я заметила вот что…

Она замолчала, и Кириллу вдруг очень захотелось разгладить злую морщинку на ее лбу.

— Я зашла, а они сидят и молчат. Смотрят друг на друга, совершенно не реагируя на меня. Если твоя мамаша хочет внушить моей дочери этот кретинизм с телепатией…

— Это не телепатия! — мягко поправил Кирилл. — Это — другое!

— Плевать, — оборвала Анна. — Меня тошнит от ваших метафизических бредней! Как это ни назови, эффект один и тот же — мне не нужна оторванная от реальности дочь, мнящая себя богоизбранной! И потом, она так ругается при детях! Что это за выражения она себе позволяет?

— Она художник, а им свойственна эксцентричность, — попытался защитить мать Кирилл.

— О боже! Значит, если я не удостоена такой чести, мне нельзя выражаться как лабазник, а ей можно?

— Ты врач. У тебя в жизни другие функции, — улыбнулся он. — Так же как у меня. Давай закончим, ладно? Не порть ей вечер — может статься, она увидит детей в последний раз… Не забывай — мать очень старый и больной человек.

— Хорошо, — устало согласилась Анна. — Я буду паинькой. Сделаю вид, что мне безумно интересно слушать ее бредни. Что я тронута ее дешевыми подарками. Все это ради тебя. Чего еще она хочет?

— Чтобы мы окрестили Павлика и Душку.

Анна насупилась. Морщинка прорезала ее лоб.

— Ни-ког-да, — процедила она сквозь зубы.

— Анна!

— Никогда! Я этого не позволю! Мишка крестился — и через неделю… через неделю…

Они уже подошли к дому. К их чертовому дому, где прекрасно просматривалась та самая площадка у школы. Именно там несколько подонков убивали Мишку и Аранту.

Анна невольно сжала руку Кирилла. Он взглянул на нее. Она зажмурилась, как ребенок, пытающийся спрятаться от собственного страха и кошмара воспоминаний.

«Если бы это видела мать, она бы уже не сомневалась в правильности нашего решения, — с тоской подумал он. — Разве мы сможем жить тут, рядом с нелепой Мишкиной смертью?»

Ласково сжав ладонь жены, он притянул ее к себе.

— Скоро все это кончится, — прошептал он, тихо касаясь губами ее щеки. — Вот увидишь, у нас все будет хорошо…

Она вырвалась и взглянула на него с неожиданной злостью.

— Никогда, слышишь, никогда не говори этой фразы!

Выпалив это, она быстро пошла в подъезд. Он ничего не мог понять и, пожав плечами, поплелся за ней.

* * *

Душка подняла с пола книгу. «Ну вот, — поймала себя на том, что, как маленький Павлик, готова разреветься, — у каждого своя примочка…»

Прижав книгу к себе, как прижимают ребенка, с горечью убедилась, что при падении «Хроники Нарнии» все-таки пострадали. Совсем чуть-чуть — только немного оторвалась обложка, и при желании ее запросто можно подклеить, но девочка ощутила физическую боль.

Бережно разгладив помявшиеся страницы, она положила бедняжку на стол и посмотрела на брата.

Он играл.

Смешно надув губы, целился в кого-то невидимого, но очень страшного — судя по мрачной решимости его взгляда. Уж наверняка противнику его не позавидуешь!

Душка не смогла удержаться от смеха.

— Что? — обернулся мальчик.

— Так. Ты похож на неподкупного шерифа!

— Очень хорошо, я и есть неподкупный шериф!

— А мне казалось, ты восьмилетний глупый ребенок, — поддразнила его девочка.

Малыш обиделся:

— Я вовсе не такой! И ты прекрасно это знаешь!

— Как любит говорить бабушка, я знаю только то, что ничего не знаю…

— Это говорит не бабушка, — услышала Душка за спиной голос матери, в котором смутно угадывалось плохо скрытое раздражение. — Это говорил древний философ. Бабушка лишь повторяла его слова.

«Почему ее так бесит моя мать? — думал Кирилл, смотря на покрасневшее лицо жены. — Даже простое упоминание способно вызвать в ней совершенно непонятную ярость!»

— Но я не разговаривала с древними философами, — достаточно спокойно ответила Душка. — Я-то в основном говорю с бабушкой!

— Не дерзи, пожалуйста. — Губы Анны сжались в тонкую полоску. — Я просила вас убраться…

— Мы же убрались!

Душка была готова взорваться от несправедливости материнских претензий.

— Ты что, не видишь?

— Пока я вижу только одно. Вы играете. Читаете. Живете как в раю, а я…

Она осеклась.

Что это нашло на нее?

Павлик смотрел на мать расширившимися от страха глазенками, готовый в любой момент расплакаться. Душка была воплощением молчаливого протеста против несправедливости…

В комнате царила идеальная чистота!

Что на нее нашло?

Анна устало провела рукой по лбу.

— Простите. Сама не знаю, что со мной творится… Кажется, расшатались нервы.

Она быстро, почти бегом, удалилась в спальню, где, сев на кровать, огромным усилием попыталась сдержать начинавшуюся дрожь. Подобные приступы случались с ней после Мишкиной гибели все чаще и чаще. Но не до такой степени, когда ей…

Она перевела дух.

Произнести это даже в уме она не решалась.

— Произнеси…

Женщина вздрогнула.

Голос послышался так явно, что Анна оглянулась в испуге.

— А что, собственно, в этом такого?

Он звучал насмешливо. Как будто некто невидимый, спрятавшись от Анниных глаз, издевался над ней.

— Убить своих детей. А что? Разве сотни людей в самых разных точках вашего мира не убивают детей? Разве не лучше убить своего ребенка самой, чем позволить это сделать другому существу?

— Нет, — прошептала Анна. — Я просто переутомилась — ничего другого… Я не схожу с ума, просто такова степень моей депрессии… Это пройдет, когда я…

— Уедешь отсюда? Ты надеешься, что там сможешь обуздать свои самые странные, самые низменные желания? Сможешь спрятаться от своего второго «я», из-за которого, быть может, и происходят вокруг тебя несчастья? Ты станешь там чистой и обновленной, как меняются после крещения принявшие христианство?

Анна вскочила.

Теперь она не сомневалась, что с ней не все в порядке. Настолько явно был слышен этот бред.

Сжав в руке конверт, она попыталась спрятаться с его помощью от гнетущей тишины, в которой могла пригрезиться всякая чертовщина.

Из соседней комнаты доносились звуки музыки — тяжелого рока, который слушала Душка. Анна опять испытала приступ раздражения. Именно Душка вызывала в ней такие чувства. Ох уж этот прямой взгляд синих глаз, светящихся изнутри! Этих огромных, как у бабки, глаз, странно наполненных какой-то непонятной и неподвластной силой, притягивающей и одновременно не сдающейся!

Вцепившись кончиками пальцев в белый уголок конверта, она вытащила письмо наружу.

И руки сами потянулись к вискам, в попытке остановить звуки, стремительно несущиеся со всех сторон.

Звон колокольчиков…

Тихая песня.

Совершенно непонятно откуда взявшиеся голоса.

Она достала белый листок, принялась читать.

Сразу же исчезли все наваждения. Милая, простая реальность вернулась, начисто вытеснив все лишнее, в том числе и воспоминания о погибшем сыне.

Это письмо — она уже сравнивала его со спасительной мантрой — некая панацея от собственного «я», защита от напора воспоминаний.

— Мое будущее, — твердо, пытаясь убедить самое себя в правильности выбора, решила Анна.

— А прошлое оставлю здесь. Кому угодно…

И вновь принялась читать эти такие простые и столь необходимые ей строчки.

«Уважаемая Анна Аркадьевна!

Простите нас, что мы пока еще не можем добиться скорого выезда жильца из Вашего будущего дома. Искренне надеемся, что уже в конце этой недели результат будет положительным и наш с Вами договор останется в силе.

Мы очень нуждаемся в Вашей профессиональной помощи — к сожалению, сейчас поселку очень не хватает квалифицированных медиков!

Как только теперешний жилец уедет, мы сразу же сообщим Вам. Надеемся, что Вы тотчас же приедете.

Со своей стороны мы постараемся сделать это как можно скорее.

Вы просили сообщить также, найдется ли работа для Вашего мужа, — сообщаем, что место для него мы уже подобрали. Природа же у нас очень красивая — поселок со всех сторон окружен красивым лесом, в котором Ваши дети смогут найти для себя много интересного.

Хотя мы и называемся городом, честнее все-таки называть Старую Пустошь именно поселком, поскольку домов у нас мало и всего одна школа. Но мы не жалуемся, потому что самое главное — это то счастье, которое наполняет атмосферу Старой Пустоши, — люди, приехавшие сюда, забывают о постигших их несчастьях.

Надеемся на скорую встречу».

Далее следовала неразборчивая подпись.

Анна прикрыла глаза рукой. Сейчас все происходящее с ней казалось уже счастливым сном. Ну что бы случилось, не встреть она случайно в газете маленькое объявление о том, что в поселке Старая Пустошь требуется врач и они согласны предоставить этому врачу дом со всеми удобствами?

Когда Анна решилась туда написать — втайне от всех, сама не веря в успех, — она еще не отдавала себе отчета в том, КАК ей туда хочется. Сначала все просто походило на авантюру, которой не суждено воплотиться в жизнь.

Наверняка ответа не будет, думала она, чисто машинально открывая ежедневно почтовый ящик. И когда оттуда пришло письмо, лишь в тот момент Анна поняла, что ей хочется в Старую Пустошь так сильно, как она и не могла себе вообразить!

Она рвалась туда всей душой! Она засыпала, мечтая об этом странном, красивом месте, отгородившемся от мира — ужасного, жестокого, убийственного мира! — дремучими лесами, болотами и небом. «Да там ничего этого нет, — смеялся Кирилл. — Обычный поселочек. Типа какой-нибудь Раздуваевки, только название романтичное. По улицам бродят коровы, а по средам в сельпо бывает хлеб… И никаких там экзотичных лесов! Это просто попытка заманить тебя туда. Ты будешь разгуливать весной в резиновых сапогах, а зимой придется напяливать тулуп и валенки. И очень скоро взвоешь от такой жизни, начнешь вспоминать город и в конце концов соберешь вещи и рванешь обратно, в родную цивилизацию».

Анна не собиралась ему верить. Да и не в том суть! «Люди, приехавшие туда, забывают о постигших их несчастьях…» Эта фраза куда больше влекла туда Анну, уставшую просыпаться в слезах, уставшую от попыток найти в городе хотя бы Мишкину тень. Так влекла, что она смогла убедить мужа поверить в несбыточную сказку и согласиться на переезд.

И вот теперь — когда все уже так хорошо, — какой-то неведомый жилец задерживает этот переезд!

Если уж по неведомым причинам он решил уехать из Старой Пустоши, то почему столько задержек с этим отъездом?

Анна прикусила губу, чтобы успокоиться хоть немного. «Если ты так долго терпела этот город, ты сможешь потерпеть еще неделю, — сказала она себе. — И нечего хныкать!»

Она встала.

Надо было готовиться к вечеру у старой Ведьмы. Глянув на свое отражение в зеркале, Анна убедилась, что выглядит вполне сносно.

Не красавица, но темные густые волосы спускаются тяжелым каскадом, а выразительные голубые глаза прямо сияют на несколько бледном лице. Анна могла бы быть красивой, если бы не чересчур тонкие губы и чуть-чуть выдающийся нос.

Впрочем, любил же ее Кирилл?

А уж назвать некрасивым Кирилла мог только полный слепец! Она провела расческой по тяжелой копне и слегка подкрасила губы.

Теперь она очаровательна.

Или это просто очередной слоган — о, какая ты красотка! А на самом деле — просто стареющая корова, с располневшими бедрами и ужасающими коленями. По рукам возраст тоже заметен…

Но лучше не смотреть туда, где чело твое омрачит печаль!

Она облизнула губы, чтоб выровнять помаду.

Черт побери, почему в этот момент у женщин такой хищный взгляд?

Ни дать ни взять — мадам Вампирелла!

Она скорчила рожу. Воображаемые клыки хищно раздвинули губы. Глаза сузились. Там, в ее глазах, появилось странное свечение, точно кто-то зажег огонь, и теперь искорки этого огня пытаются заполнить ее всю, с ног до головы…

Голова закружилась, стало темно — так темно, Боже, так больно… Она невольно шатнулась в сторону, пытаясь ухватиться за угол, рука скользнула вниз. «Я ослепла?»

— Ма…

Она пришла в себя. Провела ладонью по вспотевшему лбу. «Что со мной было?»

— Ма-моч-ка…

Резко обернувшись, увидела насмерть перепуганного Павлика.

«Господи, — снова подумала Анна. — Что со мной такое было?»

Она протянула к ребенку руки:

— Эй!

Он отодвинулся к стене, продолжая смотреть на нее глазенками, полными ужаса.

— Что с тобой? — спросила она, пытаясь не всматриваться внутрь себя, чтобы не обратить внимания на растущее раздражение. Почему он испугался ее? Что вообще происходит вокруг нее? Что происходит с ней самой?

Не иначе как эта старуха на нее действует!

— Павлик! Ну что с тобой?

Малыш сделал неуверенный шаг в ее сторону. Только сейчас она заметила, что он дрожит.

«Господи, какой ужас! Я напугала его своими дурацкими шутками! У него и так непорядок с нервами после смерти Мишки, а тут еще мама с ума сходит!»

Она сделала шаг навстречу сыну.

Он развернулся и бросился прочь.

Анна протянула руку ему вслед, пытаясь остановить, но, поняв, что это бесполезно, села на кровать и прикусила губу. То, что произошло с ней сейчас, ее напугало не меньше, чем мальчика.

Она опять осторожно взглянула в висящее на стене зеркало.

На нее смотрела женщина с усталым, потухшим взглядом, с пробившейся сединой, опущенными уголками губ, и Анна подумала, что та, которая появлялась перед этим вместо ее отражения, забывшая о пережитых страданиях, была красива, хотя и наполнена непонятной жаждой, которую называют жаждой зла.

— Она была красивой, — вслух прошептала Анна. В отличие от нее, реальной Анны. И снова испугалась этих неизвестно откуда явившихся мыслей, поспешно отвернулась от зеркала, точно опасаясь, что незваная гостья вновь появится там.

Что это было? Наваждение? Первые признаки надвигающегося психического расстройства?

Ее не могла оставить мысль, что кто-то неведомый управлял ее сознанием. Управлял незаметно, пытаясь делать это пока ненавязчиво, как играют с ребенком, обучая его началам азбуки, но Анне это не нравилось!

Она сжала руки, усилием воли пытаясь освободиться от непрошеного гостя.

«Этого не может быть, потому что не может быть НИКОГДА!»

Но — это есть.

Нет, нет, нет!

— Тогда ты сходишь с ума, — равнодушно сказала себе Анна. — Ты просто сходишь с ума и не делаешь никаких попыток спасти хоть остатки здравого рассудка!

Она встала, пошатнулась — появившееся головокружение немного напугало ее, но на этот раз она постаралась не дать эмоциям овладеть собой полностью.

Перед глазами возник образ старой Ведьмы.

— Это она, — прошептала Анна. От этой мысли стало немного полегче, как будто кто-то невидимой рукой указал ей на истинного врага, тем самым освобождая ее от страха.

«Это она», — еще раз подумала Анна, уже чувствуя себя вполне нормально. Злость вступила на место страха, и Анна мстительно улыбнулась.

Ее не удастся сломать. Никому! Никогда!

Она сильная!

Чтобы окончательно увериться в этом, сказала вслух:

— Я сильная…

С удивлением обнаружив, что слова, произнесенные вслух, утратили магическую силу, стали беспомощными и жалкими, она попыталась произнести их еще раз. Четче и громче.

— Я силь…

Послышался тихий смех. Где-то далеко — и близко, вокруг нее — и внутри. Она огляделась.

Пустая комната вдруг ожила. Всего на миг показалось, что все кругом наполнено дыханием и насмешкой, — шкаф, стол, кровать — все вертелось вокруг нее в адском кругу, вычерчивая непонятные знаки. И в то же время все оставалось на своих местах, будничное, привычное. Она столько раз видела эту трещину на полировке спинки кровати, что вцепилась в нее взглядом, пытаясь преодолеть это состояние.

«Еще чуть-чуть — и я заору, как Павлик, — подумала она. — Или грохнусь в обморок, потому что больше не могу стоять на ногах, просто не в состоянии выносить это… Я это не понимаю…»

Дотронувшись нечаянно рукой до конверта, она с удивлением обнаружила, что наваждение снова прекратилось.

«Значит, это проблемы с психикой, — успокоила она себя. — Конверт для меня спасительная соломинка из мира реальности, он как бы возвращает меня в нормальное состояние… Надо обратиться к врачу. Впрочем, зачем мне это?»

Она снова достала белый лист с ровным каллиграфическим почерком и снова прочла спасительную фразу — формулу ее будущего бытия:

«Люди, приехавшие сюда, забывают о постигших их несчастьях…»

* * *

Дождь не прекращался. Рита вспомнила, как называла это ее дочь.

«Ежики пришли».

Дождь, шуршащий по крыше, действительно напоминал топот маленьких лапок.

«Пришли ежики, — подумала Рита, — и теперь разгуливают по моей крыше. А где моя дочка?»

Она прижала к груди кулаки.

«Вы забудете все ваши проблемы, оказавшись у нас. Вы забудете все печали — наш городок встретит вас радостью».

Рита не знала, какое чувство владеет сейчас ею. Злость?

Она устала, и сил не хватает у нее уже и на это.

Ярость?

Нет. Еще более сильное чувство.

«Отчаяние», — услужливо подсказал ей нагло ухмыльнувшийся проем окна, за которым притаились Служители.

— Нет. — Рита произнесла эти слова раньше, чем отдала себе отчет в том, что нарушает обет, данный самой себе, обет, спасающий от сумасшествия, от превращения в Служительницу.

Ничего особенного, своеобразная заповедь для самосохранения.

«Никогда не разговаривай сама с собой. Разговаривая с собой, невольно начинаешь вести беседу со Служителями».

Где-то за окном хрустнула ветка.

Надо написать это на стене.

Рита потянулась к карандашам. Нет. Это не поможет. Такие слова пишутся только кровью. Чтоб не забыть их никогда.

Она взяла иглу и проколола палец. От вида выступившей алой капельки ей стало плохо.

Сдержав приступ тошноты, Рита подошла к чистой стене и написала первые буквы.

«Ни-ког-да»…

Опять хрустнула ветка.

За окнами кто-то был. «Им уже пора прийти, — мрачно усмехнулась Рита. — Неизвестно, почему они запаздывают?»

Она продолжила, не обращая внимания на тихие шаги, приближавшиеся к двери.

Крест…

Рванувшись к небольшой этажерке, она чуть не свалила стол и почти упала, но вовремя удержалась на ногах. Потом, переведя дух, дрожащими пальцами достала заветную коробочку и надела на шею тоненькую цепочку с крестом.

Только после этого она перевела дух. Дрожь во всем теле прекратила донимать ее.

«Слава богу, — подумала Рита, — теперь они ничего мне не могут сделать. Только убить».

Она опять уколола палец, выдавила новую каплю — теперь это уже не произвело на нее столь угнетающего впечатления.

«Пусть, — подумала она. — Сейчас допишу, выйду им навстречу и гляну на их физиономии. Сла-а-адкие, улыбающиеся, безжизненные маски… Они ведь не ожидают от меня такого безрассудства, а?»

«Не разговаривай»…

Она сделала краткую передышку, посмотрела в окно.

Тени сгущались. Дождь явно собирался превратиться во Всемирный потоп.

Где-то далеко, в лесу, ухнула сова. Если бы Рита была смелее, она повторила бы попытку бегства. Но она знала — пройти через этот лес невозможно. Нельзя выйти из него таким же целым и таким же невредимым, каким ты в него вошел.

«С собой».

Она почти закончила фразу. Осталось немного. Дверь за спиной распахнулась. Лунный свет осветил комнату, превращая ее в белое, холодное царство.

«Ну, вот и ежики пришли, — усмехнулась про себя Рита. — Здравствуйте, ежики!»

Она обернулась и почти без страха встретила холодный взгляд серых глаз, зная, что их владелец привел за собой ее, Ритину, смерть.

 

Глава 2

«И тогда он шагнул в пустоту — чтобы там, среди ночной тишины, растаяли его странные желания…»

— Душка!

Она вздрогнула, резко захлопнув книгу.

Отец смотрел на нее тем взглядом, которого она боялась и поймав который непременно чувствовала себя виноватой.

— Па… — начала робко, поднимая на него свои глаза.

— Сколько раз тебя можно просить не читать ЭТО. Ни-ко-гда…

— Но мне интересно!

Она сама не знала, почему вдруг решила перечить ему — обычно старалась избегать слишком откровенных стычек.

— ЭТО не может быть интересным. К тому же от ваших фильмов и книг вы с Павлом плохо спите по ночам. А знаешь почему?

— Потому что мы забиваем себе голову дурацкими фантазиями, — послушно проговорила Душка, незаметно вздыхая.

Забивать голову дурацкими фантазиями как раз и казалось ей занятием весьма интересным. Без них Душка, честно говоря, находила жизнь весьма пресной, скучной и малозанимательной.

Он забрал книгу, на обложке которой был изображен монстр, и хмыкнул, рассматривая его отвратительную морду.

— Душка, ну зачем ты читаешь это? Что притягивает тебя в таких ужасных историях?

Душка неопределенно пожала плечами — ей не хотелось говорить отцу правду. Слишком смелой она была, эта правда, чтобы объявить ее вот так, во всеуслышание: вы знаете, я же не такая, как все! Может, я оборотень? А может быть, просто человек, которому иногда ни с того ни с сего снится обратная сторона луны?

И в конце концов, с чего это он взял, что смотреть этот ужасный телевизор с новостями куда безвреднее? Во всяком случае, последний-то раз Павлик не спал и кричал ночью именно из-за вида огромного дома, обрушившегося от взрыва в столице. Вернее, из-за медвежонка с оторванной лапкой, грустно и обреченно смотрящего в небо стеклянными глазками. Ма-а-аленького медвежонка, оставшегося без хозяина, сметенного взрывом. Медвежонка, так похожего на Павликова Бадхетта. И все это не в книге ужасов, а в обычном выпуске теленовостей. Которые ты так любишь смотреть, папочка!

— Не знаю, — процедила она. — Наверное, просто любопытно.

«Я не виновата, что во мне много от героев этих книг, — подумала она. — Пойди, милый папа, в школу и объясни им, что после смерти брата с моей психикой произошло что-то непонятное. Я стала другая. Не лучше, не хуже — просто ДРУГАЯ».

Он смотрел на нее со страхом, желая и одновременно боясь встретиться с ней взглядом. Кирилл чувствовал, что может встретить в Душкиных глазах ту же странную мудрость, которая присутствовала в глазах его матери.

И — то же одиночество…

Мысли о матери напомнили Кириллу упрек — как почти неразличимый, еле слышимый голос совести.

Он оставлял ее совершенно одну. В мире, где каждый так остро теперь нуждается в защите, мать, с ее больными ногами, оставалась совершенно одинокой.

Только ее картины. Странные, загадочные, наполненные самыми невероятными образами, куда более похожими на фантомы. Такие светлые фантомы, от которых на душе становится легче, хотя ты прекрасно осознаешь, что это — только фантазия безумного художника, пытающегося заставить тебя поверить, что Бог есть и, значит, у тебя есть твое ЗАВТРА, разрушить которое не в силах никто.

Он прекрасно понимал, что мать, как и все они, с трудом пережила гибель Миши и точно так же она вскрикивает во сне, потому что всем им снится-то один и тот же сон — вечер, мальчик, улыбающийся им в дверях и говорящий: «Пошли, Аранта»… Мальчик дергает за поводок, и огромная сенбернарша с трудом поднимается, явно пытаясь изобразить гнев на добродушной морде. «Будьте осторожнее», — ни с того ни с сего говорит Кирилл и ловит удивленно-вопросительный взгляд Анны — что может случиться?

ЧТО МОЖЕТ…

Они уходят, такие привычно возвращающиеся. Кириллу хочется догнать их, но сила реальности останавливает его.

Потому что с ними ничего случиться не может.

— Я пойду с ними, можно, па?

Он хватает дочь за руку и говорит — нет, ты еще не сделала уроки! На самом деле ему наплевать на уроки, просто в тот момент он чувствует нечто страшное, обволакивающее их всех, всю семью, как жадное черное облако.

Смерть.

Чертову смерть, холодную улыбку которой, повисшую в воздухе, он старается отогнать.

Из чувства реальности, за которую надо держаться всеми силами. Чтобы не сойти с ума или скорее чтоб тебя не посчитали сумасшедшим.

Мальчик с собакой уходят, хлопает дверь, — все буднично, и в то же время этот стук захлопнувшейся двери отчетливо напоминает Кириллу выстрел в спину. Как будто кто-то стреляет им в спину — Мишке и Аранте. И открывается новая эпоха в жизни Кирилла — эпоха безуспешных попыток забыть прошлое. Забыть тот чертов вечер. И — ожидания, когда они вернутся, мальчик и собака… Тщетного, бессмысленного ожидания, и — знания того, что оно тщетно и бессмысленно. Потому что — они не вернутся. Никогда. Невермор.

Он виновато посмотрел на Душку. Вернул ей книгу.

— Прости, малыш…

Его рука против воли потянулась к ее голове — такой же взлохмаченно-кудрявой и рыжеволосой, как у всех детей Кирилла. У всех детей… И у матери.

— Что-то случилось, па?

— Ничего. Просто Павлик был чем-то напуган.

— Он последнее время всего боится. — Душка улыбнулась, явно пытаясь успокоить отца. — Может, нам не надо уезжать, па?

— Маме так будет лучше. Да и вам тоже.

— А тебе?

Она смотрела прямо в его глаза. Солгать ей не было никакой возможности.

— Мне? Мне будет лучше, если вам станет лучше, — честно ответил он.

— Я не уверена, что нам это нужно, — произнесла Душка, смотря вдаль своими мечтательными глазами. — Мне лично куда лучше здесь.

— Согласен, — кивнул Кирилл. — Тебе лучше здесь. Мне тоже. Возможно, здесь лучше и Павлику. Потому что нам так ПРИВЫЧНЕЕ. Мы вроде как просто знаем каждый уголок в этой квартире и спокойно можем существовать в этом пространстве, где даже удары нам будут казаться слабее… Но у нас есть тут одна проблема. Она остается, если мы решаем остаться здесь. Остается мама, а ей тут очень плохо.

Он поставил точку в их разговоре. Правда, уже на выходе обернулся и ласково сказал:

— Душка, я думаю, нам всем там будет совсем неплохо. Ладно, маленькая, собирайся. Нас уже заждалась бабушка…

* * *

Машина летела вперед по начинавшему чернеть городу. Превращение света из голубого в черный всегда казалось Кириллу чудом — как все, сотворенное природой. Он по-прежнему не рисковал называть Природу Богом, несмотря на постоянные насмешки матери: «Кирилл, когда ты начнешь называть вещи СВОИМИ именами?»

Дома летели навстречу в ритме фуги Баха.

— Павлик, иди ко мне…

Мальчик забился в угол.

Анна расстроенно махнула рукой.

— Оставь его, — попросил Кирилл. — Все с ним пройдет.

«Хотя я не могу понять, почему он вылетел из твоей комнаты с такими перепуганными глазами, — закончил он про себя. — Почему ты начала кидаться на детей сразу, как только явилась домой».

Не важно. Ее нервы перенапряжены. Их потеря еще долго будет отравлять им существование, лишая сна, каждую ночь заставляя смотреть в потолок, пытаясь найти в его белизне ответ на вопрос: «ПОЧЕМУ, ГОСПОДИ, ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ С НАМИ?»

Машина, мягко прошелестев по гравию, подкатила к небольшому особняку.

— Приехали, — сообщил Кирилл. Сколько раз он произносил эту фразу, пытаясь придать ей тот уровень надежности бытия: с нами все будет именно так — всегда… Мы будем приезжать, и ничего с нами не может случиться!

Сейчас все вернулось. Воспоминание о прошлом лете.

— Приехали!

Насмешливый ломающийся голос:

— Па? А почему не приплыли? Отдать швартовы!

Кирилл прикрыл глаза. Наваждение, чертово наваждение! Анна вышла из машины. Даже сейчас, еще не встретившись со свекровью, она стиснула губы.

«Хочешь мира — готовься к войне!»

Душка вылетела, наоборот, подобием освободившегося воздушного шарика, и даже Павлик, казалось, забыл про свой страх:

— Ба-буш-ка!

Мать стояла на крыльце, держась за перила. Даже больные ноги не могли помешать ей выйти им навстречу.

Она распахнула руки, сдерживая себя, стараясь не показывать, сколь многих усилий требует от нее эта невыносимая боль в суставах, и проговорила:

— Ах вы, соплявки! Надеюсь, достаточно натворили и нашалили? Во всяком случае, я бы не восприняла вас нормально, если бы ваше поведение было примерным!

Анна едва заметно поморщилась — чертова старуха разрушает все ее воспитание!

Кирилл шел за детьми. Он увидел, как оба ребенка исчезают в бабкиных объятиях, и с удивлением понял, что завидует им.

Ему до сих пор хотелось спрятаться в материнских руках от жизни, как маленькому!

Она поймала его взгляд и еле заметно улыбнулась, поймав и его мысли.

Ему даже показалось, что она слегка взмахнула рукой, показывая, что ей жаль, что у нее только две руки, а он весь в плену взрослых условностей, мешающих позволить себе побыть слабым…

* * *

Тихий свет настольной лампы располагал к покою. Душка позволила себе снова побыть ребенком, и сейчас, как в былые времена, она сидела поджав под себя ноги и грызя восхитительные орешки в сахаре, наблюдая, как на экране черно-белого телевизора толстенький Винни-Пух пытается справиться с пчелами.

Она не смогла удержаться от смеха — да, впрочем, что здесь могло помешать ей смеяться?

Павлик тоже смеялся, и у Душки на одно мгновение родилась в голове мысль, что только здесь они могут чувствовать себя в безопасности. В этом доме, с непонятными, но такими чудесными бабушкиными картинами, с этими орешками и пирожными, — островок бесконечного детства…

— Вам так обязательно туда ехать?

Голос из гостиной заставил Душку вернуться назад, в эти дни, в этот мир, где все вокруг собиралось разрушиться и начало это делать в тот день, когда погиб Мишка.

Вопрос задала бабушка. Сначала в гостиной повисло тяжелое молчание — Душка почти физически ощутила его, оно мурашками покрыло кожу, вызвало странное состояние температуры: кровь прилила к щекам и так же резко отступила, бросая Душку из жара в холод.

— А вы предлагаете что-то другое?

Голос матери был слишком вкрадчив. Душка поерзала в кресле, пытаясь сосредоточиться на мультике или на орешках, но уж — черт побери! — на приятном. Даже на гольфах Ленки Арбузовой, которые так чудесно порвались, даже на поездке в центр, где они с Павликом кормили в городском парке травой лебедя, только не на этом резком голосе!

— Аня, я просто не вижу смысла в вашем отъезде… Вы пытаетесь убежать от себя, но это самая великая глупость, детка! Что там будет делать Кирилл? Дети? Скорее всего, там нет работы для твоего мужа!

— Ерунда! На первое время нам хватит сбережений, а потом обещали помочь.

— Кто? У тебя там знакомые?

— Нет, но…

— Аня, посуди сама — это же такой идиотизм! Прочитать объявление в газете и поверить в обещанную сказку! Весь мой жизненный опыт подсказывает, что никогда еще не сбываются обещанные сказки из рекламных объявлений!

Душка услышала, как бабушка поднялась. Сейчас она закурит, подумала она. А потом скажет: «Оставь мне детей. На первое время. Когда вы устроитесь, они приедут».

— Хотя бы оставь мне детей — пока. На первое время!

«Вы хотите отнять у меня моих малышей?» — продолжила Душка.

— Вы всю жизнь пытаетесь отнять у меня детей, — холодно ответила Анна. — Я не хочу, чтобы они находились под вашим влиянием. В отличие от вас, я не уверена, что ваш стиль жизни правильный.

— Аня! — укоризненно произнес Кирилл.

— Ничего, Кирилл. Она может еще разок, — усмехнулась бабушка.

Душка вздохнула. Обычная ссора. Как поезд по расписанию. Если ссора не случилась, значит, что-то не так…

Павлик дернул ее за руку.

Она обернулась. «Вот ведь я дура какая», — подумала она, увидев его расширенные от страха предстоящего скандала глазенки.

— Они опять ругаются…

— Да, но я думаю, все будет в порядке, — по-взрослому рассудительно успокоила она его. — К тому же для них это как вечерняя сказка перед сном.

— Душка, я не хочу туда ехать. — Малыш сказал это так спокойно и так серьезно, что Душка испугалась. Он стоял как маленький старичок, опустив плечи.

— Павлик, я думаю, нам ПРИДЕТСЯ туда поехать.

«Господи, я говорю как папа, — ужаснулась Душка. — Совсем как он».

— Я знаю, — кивнул мальчик. — Но мне так не хочется, что я плачу по ночам.

— Глупый. — Душка притянула его к себе. — Мы ж с тобой будем вместе. И я никому не дам тебя в обиду. Никогда.

— А Бадхетта? Мы возьмем его с собой?

— Обязательно…

Она подняла глаза, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд.

В комнате никого не было, но Душка готова была поклясться, что на нее СМОТРЯТ. Внимательно, изучающе, как будто пытаясь проникнуть в ее сознание. Она испугалась и прижала малыша покрепче — ей совсем не нравился этот чужой и недобрый взгляд неизвестно кого неизвестно откуда.

«Оставьте нас в покое», — мысленно произнесла она. Заражать ребенка своими страхами ей не хотелось. В конце концов, и она, и Павлик наделены богатой фантазией. Слишком богатой. «Иногда фантазии кажутся реальными, так они правдоподобны», — подумала она.

Незримый присутствующий усмехнулся. Его явно забавляла Душкина самоуверенность.

«А если то, что считается фантазиями, и есть правда?»

Голос был неприятным, странным, смазанным — с агрессивностью шипящих звуков. Так говорила бы змея, дай ей возможность общаться на человеческом языке.

«Уходите отсюда, — опять приказала Душка. — И перестаньте меня пугать, я не боюсь вас».

— Мне сейчас стало почему-то страшно и холодно. Как будто кто-то дотронулся до меня! — прохныкал Павлик.

— Ничего подобного. — Душка постаралась придать своему голосу уверенность.

— Душка, а если это — Смерть? Или призрак?

Он смотрел на нее округлившимися от страха глазами.

«Он все-таки испугался, — подумала Душка. — Вот гадкий тип, невидимый и гадкий!» И почему-то ей вспомнилось, как бабушка давно-давно объясняла ей, почему бесы предпочитают оставаться невидимыми или принимать чужое обличье.

«Они же трусы».

«Они трусы», — повторила про себя Душка, и от этих слов стало гораздо спокойнее, точно в них таилась разгадка, наполняющая ее, Душку, знанием и внутренней силой.

«Немедленно убирайтесь!»

Сейчас она и сама удивилась обступившей их тишине — как будто комната, где они находились, непонятным образом была перенесена в другое место, в вечность, в тишину…

Голоса из соседней комнаты не были слышны. Вокруг детей образовалась тишина и пустота. И Душка почувствовала приступ страха, который надо было победить, чтобы он не передался Павлику. Пока она не боится — малыш тоже спокоен.

Поэтому Душка собралась и попыталась внушить себе и мальчику, что с ними ничего не происходит, — передать ему уверенность, ту, которой у нее и самой-то было чуть-чуть: «С нами ничего не случится».

Но страх жил вокруг. Он пытался подчинить себе девочку, раствориться в ней — и растворить ее в себе, завладеть каждой клеточкой ее существа.

Страх был отвратителен, и Душка, пытаясь справиться с ним, напрягала все свои силы, отмечая, как они кончаются. Что еще один момент — и Душка вынуждена будет сдаться на милость врагу.

И тогда она закричала всем своим существом — закричала внутри себя, но так, что организм подчинился этому крику: «БАБУШКА!»

Голос бабушки где-то очень далеко… Смех.

— Господи, огради нас, — прошептала она. — Помоги нам…

Ей послышались шелестящие, как под ветром сухие листья, шаги. Кто-то уходил, оставляя дверь открытой.

Душка прижимала к себе Павлика, гладила его по голове, а из открытой двери, как ветер, еще проникал страх. Она и не задавала себе вопроса, почему кто-то, уходя, оставил ее открытой, эту чертову дверь.

Она это и так знала.

Чтобы снова войти.

«Бабушка!»

Она вздрогнула.

— К тому же кто вам сказал, что мы всю дорогу должны сидеть на одном месте?

В голосе невестки начали проскальзывать визгливые нотки. Она уже почти не слушала ее.

С трудом поднялась с кресла — проклятые ноги! С каждым шагом все труднее путь — это про нее. Каждый шаг дается примерно так же, как семьдесят лет назад, когда ты еще и знать не знаешь о старости, наивно полагая, что на всю жизнь останутся только вот эти первые шажки по земле. А может быть, знала? «Из земли приидоша — в землю отыдеши…»

«Ба-буш-ка!»

Что-то происходило с Душкой!

— Мама? Ты куда?

Голос Кирилла заставил ее обернуться. Сейчас она настолько сильно почувствовала опасность и страх, что лицо сына увидела смутно, расплывчато, как в дурном калейдоскопе, с мутными стеклами.

— Сейчас вернусь. Взгляну, что дети делают.

— Сиди. Я сам смогу это сделать.

Он уже поднялся, но она остановила его властным жестом руки. «Ты не сможешь».

Она покачала головой и сказала вслух:

— Я не увижу их довольно долго. Как ты думаешь, Кирилл, не дать ли мне возможность пообщаться с ними хоть сейчас?

«Тем более, что возможность того, что я уже не увижу их никогда, тоже существует, и очень реально», — усмехнулась она про себя.

Подойдя к лестнице, мать с трудом поднялась по ней. Главное — никогда никому не показывать своей боли. Когда-то ей сказал об этом муж. Это ослабляет. Жалость, увы, очень ослабляет человека. Он рискует превратиться в полурастерзанный организм, вечно хныкающий и стонущий.

Она перевела дух на верхней ступеньке. Боль была невыносимой. Проникающая повсюду, она медленно подбиралась к мозгу.

«Ну вот уж нет», — усмехнулась старуха. Никогда она этого не допустит.

Она толкнула дверь.

Дети сидели, обнявшись, в глубине огромного старинного кресла, и смотрели в угол, как парализованные.

— Эй, что это с вами? — спросила она, чувствуя, как ее тоже пытается захватить страх.

Услышав ее голос, Душка обернулась, вышла из странного транса, в который медленно погружалась, и закричала:

— Бабушка! Боже мой, как хорошо, что ты пришла!

Анна встала и подошла к небольшому стеклянному шкафчику. Кажется, такой раньше назывался «горкой».

Странно расставленные на полках фигурки идолов и божков, собранные отцом Кирилла, по прихоти Ведьмы были расположены спиной. Как будто старуха не хотела встречаться с ними взглядом. Или…

Мысль, проникшая ей в сознание, была достаточно ПЛОХОЙ, даже отвратительной, но вызвала на Анниных губах мстительную улыбку.

— Можно посмотреть?

Кирилл, погруженный в свои мысли, рассеянно кивнул.

Анна приоткрыла стеклянную дверцу и достала одну из фигурок — толстячка с лукавой и смеющейся физиономией. Ей так и показалось, как он подмигнул ей из складочек жира, умело сделанных рукой мастера. Не сдержавшись, она подмигнула ему в ответ. Повертев его в изящных пальцах, она переставила толстяка лицом к себе. Теперь он рассматривал окружающую обстановку с видимым интересом.

Следующей была женщина.

Взяв ее в руки, Анна почувствовала странный холодок внутри. Статуэтка была выполнена из нефрита — легкая фигура стояла на небольшой горке, руки прижаты к груди, и там покоилась змея. Женщина бережно прижимала ее к груди, пытаясь сохранить странную змейку, змея кусала собственный хвост.

— Как это называется?

— Уроборос, — меланхолично отозвался, взглянув, Кирилл. — Символ Вечности. Змей, кусающий собственный хвост. Самый жуткий символ. Используется вампирами и «вольными каменщиками». Говорят, дает неоспоримую власть над человеческой психикой. — Он вздохнул и добавил: — Теперь он еще используется как символ медицины. Такие вот странности.

Потом еще вспомнил, что недавно видел этого Уробороса на интернет-сайте как символ. Символ мудрости и жизненной стойкости. Люди сходят с ума, каждый по-своему. Змея — опасна. А Уроборос — мистическая змея.

На секунду ему показалось, что Змей посмотрел на него с ледяной улыбкой, и померещилось даже — кончик раздвоенного языка шевельнулся. В движении этом Кириллу почудилась угроза — он невольно отпрянул. «Каждый сходит с ума. Я тоже?»

«Да нет», — тут же успокоил он себя. Статуэтка стояла мирная, недвижная, застывшая. Почудилось. Как в детстве… Когда по вечерам в наступающих сумерках оживают тени и от их странной жизни начинают оживать предметы.

— А женщина?

Анна провела пальцем по стертому лицу без глаз.

— Странная статуэтка…

— Женщина?

Он не сразу понял, о чем она. Его сознание все еще находилось на невидимой границе между реальностью и детскими сумеречными тенями. Потом он увидел в ее руках маленькую женскую фигурку и понял, о чем она спрашивает, о какой женщине.

Кирилл пожал плечами:

— Спроси у мамы. Я не знаю, при чем тут она. Может, символ полной Свободы? Если подумать, в практике подобных символов очень часто присутствует женщина. Например, Марианна из работ Делакруа, посвященных французской революции. Фактический ее символ — помнишь? Та, с обнаженной грудью, во фригийском колпаке.

Анна кивнула. Но полная красок и жизни Марианна нисколько не походила на хранительницу Уробороса. Эта была лишена жизненной энергии. Как будто кто-то мешал ей ожить и доделать то, зачем она была создана.

Вздохнув, Анна поставила статуэтку на место. Точно так же — развернув лицом к комнате. В конце концов, глупо прятать эти маленькие произведения искусства! Если старухе они так противны, почему она не продаст их, выручив за эти бесценные реликвии неплохие деньги?

Третьей фигуркой она заинтересовалась еще больше.

Черная фигура. Легконогий юноша, похожий на эльфа. Он улыбался, и черты его лица были выполнены с тщательностью совершенно потрясающей. Насмешливая улыбка подчиняла своему обаянию.

— А это?

— Не знаю. Кажется, кто-то из черной плеяды. Хотя постой!

Он поднялся и взял статуэтку в руки. Проведя пальцем по фигурке, усмехнулся:

— Надо же! Мама их не выкинула… А ведь собиралась! С того самого момента, как они появились у нее, она ненавидит их и пытается управиться с ними. Кстати, я уже забыл, почему они оказались у нее. Кажется, ей завещал их какой-то ее друг. То ли священник, то ли художник. Завещание причем было такое странное — что, мол-де, только мама сможет понять их смысл и справиться с их силой! И поэтому она не рискует их выбросить, хотя мечтает об этом постоянно!

— Что? — возмутилась Анна. — Выкинуть это? Лучше бы отдала их в музей или продала на аукционе! Ты же не хочешь убедить меня в том, что они ничего не стоят?

— Стоят, — мрачно усмехнулся Кирилл. — О, ты даже представить себе не можешь, сколько они стоят! Но мама никому их не продаст. Скорее уничтожит.

— Почему это?

— Потому что, по ее словам, продав эти статуэтки, она рискует продать душу!

Он поставил эбонитовую фигурку назад, тщательно перевернув ее лицом к стене.

— Зачем? — Анна возмутилась. — Это ведь совершенно неподражаемая вещица! Почему вы ставите их лицом к стене?

— Мама говорит, так ей спокойнее жить в их обществе.

— И ты веришь во всю эту мистическую чушь?

Он еле заметно передернул плечом. Потом тихо сказал:

— Не знаю. Я не могу верить или не верить в то, о чем не имею никакого представления. Но если маме так больше нравится, это ее право. Может быть, так ей легче переносить тяготы жизни и сопротивляться им.

Сказав так, он перевернул к стене и женщину, и толстяка. Анна готова была поклясться, что фигурки в тот момент тихо простонали.

Она зажмурилась. Последнее время, мадам, вы стали чересчур чувствительны. Вам надо заняться нервишками: немного пошаливают.

Она знала, что все встанет на свои места, как только они переедут в Старую Пустошь. И снова дотронулась до конверта — вестника новой жизни. Спокойной и размеренной, где не будет места этим глупостям.

Спокойной и размеренной, как мерное тиканье часов на стене.

* * *

Только оказавшись в комнате, она поняла: что-то тут было не так. Взглянув на икону, она сразу заметила обеспокоенные глаза — о, как часто они менялись!

«Кто тут был? Опять он?»

По взгляду она поняла — да. Он.

«Вот дерьмо! — сплюнула в сердцах старуха.

— Теперь любимая его игра — запугивание маленьких детей! Что-то ты мелочиться стал, силенок маловато?»

Дети сейчас успокоились и явно забыли о происшествии. Павлик сразу же завладел ее коленями — она с трудом сдержалась от вскрика боли, когда он плюхнулся на них, но лишь рассмеялась, прижав его к себе. Он что-то рассказывал ей, делясь планами на будущее, но бабушка куда больше была озадачена странным молчанием Душки, которая вдруг опять погрузилась в себя, задумчиво поглядывая в сторону окна.

«Пора с ней поговорить», — решила старуха.

— Павлик, — попросила она. — Давай-ка ты спустишься к маме и папе и попросишь их организовать нам сюда чайку с пирожными.

Он тут же вскочил, просияв, — ему доверили взрослое поручение!

— Сейчас, — выпалил мальчик, вылетая за дверь.

Некоторое время она не решалась на разговор. Но Душка странно взглянула на нее и спросила:

— Ну? Ты ведь собиралась поговорить со мной?

Едва заметная улыбка коснулась ее губ. Она прекрасно видела бабушкину растерянность.

«Да, я уже умею ПРОНИКАТЬ».

Она не произнесла это вслух. Но направила мысль именно так, как учила ее бабушка — немного собравшись, сосредоточенно и одновременно рассеянно. В самый центр сознания.

Бабушка теперь успокоилась и смотрела на нее уже так же — рассеянно и одновременно серьезно, немного в глубь Душки.

— Значит, ты должна испытывать ответственность. Если Господь наделил тебя каким-то даром, уж поверь мне, Он сделал это не зря. Значит, ты в чем-то слабее остальных. У Господа ничего не бывает просто так, тебе следует это запомнить. Как и у его вечного апологета. Впрочем, говорить о нем мы пока не станем — когда ему захочется явиться, он прежде всего постарается парализовать твою волю и вселить в тебя страх. Запомни, девочка, он питается твоим страхом.

— Почему ты все это мне говоришь? Мы подвергаемся опасности?

Она пожала плечами, встретив напряженный взгляд Душкиных распахнутых глаз.

— Милая, если бы я все знала… Стала бы я в тебе, одиннадцатилетней девчонке, будить эту стихию? Есть у меня какое-то непонятное, необъяснимое недоверие к будущему, но это совсем не предчувствие. Просто недоверие. Мне не нравится этот городок, которого нет на карте. Я привыкла не верить чересчур сладким обещаниям — так уж сложилась моя жизнь, что в ответ на обещание светлого будущего в моей крови появляется много адреналина и я чувствую озноб. Может быть, эта ваша Пустошь просто поселок, недавно построенный… Может быть, там действительно просто добрые люди, старающиеся облегчить жизнь своим несчастным братьям и сестрам. Но тогда отчего вдруг рождается фантазия назвать новый городок таким именем? Почему рядом с Пустошью надо поставить прилагательное «старая»?

— Просто так называлось это место раньше.

Душка сама не верила в это объяснение. Оно слишком уж было логичным, а иногда она сталкивалась с тем, что за кажущейся логикой кроется полная алогичность.

— Предположим, так и есть… Но я все-таки хочу попросить тебя об одном. Постоянно говори со мной. Ты знаешь, как это делать. Просто не бойся быть неуслышанной. Особенно тогда, когда почувствуешь нечто странное и страшное…

— Как то, что мы испытали в этой комнате?

— Я не знаю, что с вами случилось здесь.

— Какой-то непонятный страх. Мне показалось, что в комнате, кроме нас, кто-то есть и он совсем не такой добрый, каким хочет казаться.

Бабушка вздрогнула и дотронулась до Душкиной руки:

— Подожди. Он… Это существо здесь было?

Душка кивнула.

Старая женщина откинулась на спинку кресла и морщинистыми пальцами, похожими на лапки ящерицы, достала из пачки «Беломор». Затянувшись, посмотрела в угол, туда, где мерцала, освещая икону, лампада.

— Так… — протянула она. — Выходит, он так обнаглел, что забрался в мою квартиру.

— Так что мне делать?

— Самый лучший рецепт — не обращай внимания, как на комаров. Ты знаешь, что они есть. Они кусаются. Но ты только отмахиваешься, смирившись с их существованием. Если уж им все-таки удалось посеять в твоей душе страх, молись. Впрочем, сейчас я дам тебе одну вещь. Она поможет тебе перебороть страх.

Она поднялась с кресла, немного скривившись от боли, и прошла в глубь комнаты, к книжному шкафу.

Порывшись в ящиках, достала оттуда маленький предмет и, мягко приложившись к нему губами, протянула его Душке.

Медальон был старинный, и Душка увидела изображение юноши, почти мальчика, с двумя крыльями за спиной и серебряным копьем, зажатым в руке. Взгляд его показался Душке немного озабоченным, как будто мальчик стоял на страже и охранял ее, Душку, от черного и злого.

И еще — он был похож на ее погибшего брата! Так похож, что Душка почти поверила в то, что это он и есть, только он другой, такой, каким, может быть, Мишка стал сейчас, перешагнув через порог жизни и смерти.

— Надень его, — сказала бабушка. — Думаю, он сможет сохранить тебя и прийти на помощь.

— Кто это?

— Его историю я расскажу тебе потом. Как-нибудь. Но зовут его Михаил. Видишь, его зовут как нашего Мишу! Можешь просить его о помощи так же смело, как самого Господа.

«Ми-ха-ил»… Теплая волна нежности коснулась Душкиного сердца.

Душка прижала медальончик к губам.

За дверью послышались быстрые шаги, потом в дверь постучали.

— Даша? Вы просили чаю, но мы решили, что вам лучше спуститься!

Дверь открылась, на пороге возникла Анна.

— Сейчас, — сказала бабушка. — Мы сейчас спустимся.

И, услышав ее голос после долгого разговора ВНУТРИ, Душка удивилась — ее внешний голос резко отличался от внутреннего. Он был старческим, хрипловатым, в то время как внутренний звучал примерно так же, как у очень юного существа, со множеством обертонов, рассыпающихся, как колокольчики.

Анна немного подождала их, и они стали спускаться по лестнице.

Уже на последней ступеньке Душка обернулась и увидела, вернее, почувствовала приступ острой, почти невыносимой боли. Она попыталась освободить бабушку от этого, но услышала внутри себя ее строгий голос: «А вот этого, детка, делать не надо. Каждый должен перенести свою личную порцию боли. Постарайся понять это и принять».

Душка едва заметно кивнула. Нет, она не могла еще понять очень многих вещей, но уже знала — бабушке доверять можно и нужно.

И хотя ей ужасно хотелось помочь, она быстро спустилась с последней ступеньки и зажмурилась от яркого электрического света гостиной.

Сначала свет ослепил ее — резкий переход от полумрака к яркости заставил зажмуриться.

Потом, когда она привыкла, Душка почувствовала странное, теплое умиротворение.

Стол, украшенный великолепным тортом. Маленькие чашечки из мейсенского фарфора предсказывали, что сегодня детям будет дозволено выпить кофе. Три узкогорлых фужера были приготовлены для шампанского.

Душка опять закрыла глаза, втягивая аромат этого спокойствия, пахнущий уютом, ванилью и теплом.

«Кто знает, когда это снова случится?»

Мысль придала происходящему привкус легкой горечи.

Последний вечер. Они, возможно, проводят свой последний вечер с бабушкой. Теперь, после того как девочка столкнулась с несправедливостью случайности, она нередко ловила себя на том, что каждое маленькое счастьице, выданное ей Богом, может оказаться последним в его Санта-Клаусовом мешочке. Запросто может оказаться только последним подарком. Она сжала руку бабушки, остановившейся за ее спиной. Та тяжело дышала, пытаясь преодолеть боль и усталость.

«Не думай об этом», — приказала себе Душка, прогоняя навязчивую мысль о том, что за бабушкиными плечами уже хорошо просматривается холодная улыбка Вечности.

Думай о золотистой жидкости с пузырьками, которую совсем скоро разольют по изящным бокалам. Думай о тихой беседе и смехе, думай о грядущем Рождестве, о колокольчиках, о новой толстой книге, которую тебе подарят. О ванильных пирожных, о статуэтках, расставленных бабушкой так, будто она поставила все их в угол за плохое поведение. О маленьких, но таких светлых маячках радости.

Но только не надо вспоминать то, что ты все равно пока еще не можешь ни принять, ни осознать.

«…рассудок изнемогает, засыпает, сон разума рождает чудовищ, а чудовища пытаются усыпить остатки разума, ибо так они получат полную власть над тобой…»

И — если ты еще не готова сопротивляться им, лучше не думать…

Не думай о том, к чему ты просто не готова!

Вечер за тихими разговорами пролетел незаметно. «Как все приятное, — подумал с некоторой долей горечи Кирилл. — Как сама жизнь…»

Даже Анна все время была притихшей, спокойной, предпочитая на сей раз обходиться без привычного сарказма.

Она просто сидела, слушала, иногда подавая вежливые реплики, но теперь все было позади. Они вышли из дома, глотая первый морозный воздух. Начинался ноябрь, и в воздухе уже понемногу пахло зимой. Еще не выпал снег, но первые снежинки уже неорганизованно кружились над землей, как бы решая, не пора ли им покрыть ее белым полотном.

— Вы уже осмотрели новый дом?

Голос матери прозвучал издалека. Кирилл был слишком занят странным зрелищем снега, пытающегося закрыть еще не увядшие цветы.

В этой картине было нечто мрачное, отталкивающее и одновременное притягивающее.

— Нет. Но они прислали нам его фотографию. Действительно симпатичный дом.

Он не добавил «слишком», боясь, что его опасения передадутся всем, а это может вызвать Аннино раздражение. Хотя дом ему не понравился. Именно этой чрезмерной пасторальностью.

— Мне он понравился, — добавил он вместо этого, наблюдая за неуклюжими попытками Павлика собрать из упавшего снега комочек, — снег таял в его руках, еще не приготовившись к детским играм. Он пока был только гостем и раздумывал, стоит ли ему оставаться в этом месте.

«Совсем как мы», — подумал Кирилл.

— Если не хочешь ехать, то почему?

— Из-за Ани, — ответил Кирилл. Он уже устал повторять это.

— А мне все-таки кажется, что ты и сам не прочь удрать отсюда…

— Мама, ты прекрасно знаешь, что это не так!

Где-то в отдалении залаяла собака. В ее подвываниях Кириллу померещилась зловещая нотка. Впрочем…

«Это потому, что, когда лает собака, я вспоминаю об Аранте. И мне кажется, что она предупреждает меня».

— И потом, я непременно найду там работу! В конце концов, я же могу работать где угодно!

— Да, — кивнула она. — Можешь. Например, дворником. Но ведь ты — прежде всего талантливый режиссер!

— Могу побыть и талантливым дворником, — буркнул он. — Так что давай не будем. Раз уж я не смог уберечь своего сына, я постараюсь уберечь жену и остальных детей.

— Вы могли бы жить у меня, — неожиданно робко произнесла она.

— Может быть, мы еще вернемся к этому разговору, — проговорил Кирилл. Ему сейчас не хотелось огорчать мать, отнимая у нее последнюю надежду.

— Я бы очень хотела в это верить, — печально призналась она.

Они сели в машину. Снег, окружая фонарь, делал его немного праздничным и загадочным.

— Пока, бабушка! — проговорил Павлик.

— До свидания, — задумчиво сказала Душка.

Она стояла сейчас напротив них, уезжающих в неизвестность, и пыталась сказать Душке что-то важное. Но никак не могла сформулировать мысль — одни ощущения! Смутные, вязкие, опасливые… Одни предчувствия. «Только искры одни переполнили бездну неба… Пламенеющий ад — нет для грешных другой дороги. Как это вымолвить страшно!»

На какой-то миг она поймала взгляд девочки и поняла. Душка поймала ее ощущения. Она точно так же не может найти слова, но это не важно.

Они поняли друг друга. Девочка была из их породы. «Значит, она сможет стоять противу всех. Она сможет сопротивляться, и со временем она научится молиться…» От этого открытия старой женщине стало немного легче. Она улыбнулась, взмахнула рукой, и девочка ответила ей точно такой же улыбкой и точно таким же взмахом руки.

Как два крыла…

* * *

Мягко подкатив к высокому зданию, машина остановилась. Человек в сером пальто вышел, хлопнув дверцей. Никто не мог бы определить его точного возраста — с одной стороны, он напоминал сухую жердь, с другой — его выправка говорила о долгой принадлежности к военным и делала его похожим на молодой побег дуба.

Кожа лица была гладкой, как у юноши, и только две складки у рта говорили о том, что он пережил достаточно и знал то, что, возможно, было глубоко скрыто от других.

Ненадолго задержавшись у крыльца, чтобы найти ключи, он открыл дверь и вошел внутрь.

В глубине комнаты сверкал огонь камина. Его ждали.

— Здравствуй…

Он вздрогнул. Этот голос он давно уже не вспоминал, пытаясь уйти от него, как нередко мы пытаемся убежать от дурных воспоминаний или предчувствия беды.

Устало опустились руки. Сверкнул в воздухе перстень, на котором изображение змеи от движения руки, казалось, задвигалось само.

Сидящий в кресле человек поднялся.

Он встретил спокойный и насмешливый взгляд серых глаз, пытаясь спрятать страх.

— Здравствуй, — ответил он. — Прости, но я с холода. Ты не откажешься от кофе?

Он пытался придать встрече будничности, но душа его уже где-то в глубине стала метаться подобием птицы, тогда как поверхность оставалась спокойной.

— Нет.

Голос был глухим и бесстрастным. Ответ был таким же.

— Так хочешь или нет?

Где-то далеко раздавались голоса завсегдатаев бара. Они не обманывали его, оставаясь только частью всеобщего покоя, все больше и больше напоминавшего ему смерть.

Кстати, о смерти.

Он взглянул в глаза своего гостя:

— Что-то произошло?

— Нет.

Такое же непонятное «нет»…

— Так я не понял…

Он не смог договорить.

Рука с перстнем взметнулась. На одно мгновение ему показалось, что сзади его шею охватило кольцо плотного змеиного тела. По коже пробежала едва уловимая дрожь.

Он попытался вырваться, но кольцо все сжималось, заставляя его тело все больше вздрагивать, рот открывался все шире, а глаза были готовы выскочить из орбит.

Темнота наступила сразу за болью. Обмякшее тело осело на пол.

Гость подошел к нему и перевернул носком черного ботинка. Теперь безжизненные глаза смотрели в потолок, пытаясь сохранить память о нем как о последнем, что довелось увидеть в этой жизни.

«Ты сделал это потому, что боялся меня?» — спрашивали эти глаза.

Человек помолчал, задумчиво рассматривая свою жертву, и холодно ответил этим глазам:

— Нет.

С этими словами он спокойно вышел из дома в ночь, где первые снежинки кружились над землей, делая вид, что ничего не заметили.

Анна поцеловала Павлика, уже засыпающего — такого теплого и мягкого. Он прижимал к груди своего плюшевого медвежонка, и, когда она подоткнула одеяло и медвежонок немного отодвинулся, покорный ее движениям, малыш вздрогнул, приоткрыл глаза и прижал его к себе теснее.

Анна улыбнулась.

Сегодня она окончательно поняла, что все и в самом деле у них будет хорошо.

В ее кармане хранилось новое письмо. То, которое она только что достала из ящика. Сейчас она уложит детей и прочтет его. Больше всего сейчас она боялась отказа. И втайне надеялась на него — такая резкая перемена в жизни сейчас немного пугала ее.

Душка еще не спала. Быстро спрятав книгу под подушку, она выключила ночник.

— Я все видела, — строго произнесла Анна. И, потянувшись, достала из-под подушки очередной опус Стивена Кинга. На сей раз перед ней был «Куджо». — Даша! Мне все-таки кажется, что тебе еще рано это читать!

— Мама! Я уже…

— Взрослая, знаю. Но мне бы хотелось, чтобы ты побольше читала светлых книжек. А то твое мировосприятие и так чересчур мрачно…

— Мам, ну можно?

Анна вздохнула. Она совершенно не умела говорить «нет». Да и сегодня ей не хотелось портить ощущение праздника. Улыбнувшись, вернула дочери книгу.

— Только потом не жалуйся, что ночью тебе снились кошмары.

— Хорошо. — Душка схватила книгу и снова включила ночник. Анна чмокнула ее в щеку.

Мир вокруг был наполнен покоем и дыханием тихого счастья. Анна так хотела оставить в себе эти ощущения, что вышла на балкон и вдохнула в себя эту пьянящую, спокойную, сладкую тишину ночи. Где-то там, далеко-далеко, этот сказочный поселок, ее прибежище и утешение… Ей захотелось оказаться там сейчас же, немедленно, потому что там — она в это верила! — такая вот волшебная ночная свобода будет всегда. «Ну хорошо, пусть не сейчас, — согласилась она. — Пусть спустя какое-то время, но — это будет!» И она забыла про все наваждения и видения, полностью отдавшись радости ожидания и мечтам о доме, в котором она забудет про все несчастья и снова научится улыбаться, о небольшом поселке со странным названием… И этой радости ее не могла сейчас помешать даже близость проклятой детской площадки.

Той, на которой в тот роковой вечер оказались Мишка и Аранта.

Воспоминание подействовало на Анну как удар. Она почувствовала, как боль возвращается, кидаясь к ней, заставляя закрыть глаза.

Она достала конверт. Письмо получила сегодня, но боялась распечатать конверт — а вдруг ей снова напишут, что надо ждать, ждать, ждать… У нее больше нет сил ждать. Ей так хочется, чтобы человек, из-за которого ее мечты никак не могут сбыться, исчез, испарился… Да, она уже начинала его ненавидеть — зачем он занял ее дом и не желает его освобождать, если ему пришло в голову уехать из этого чудесного поселка? Почему он не уезжает?

Вот и сейчас она только дотронулась до конверта, достала его — но еще не распечатала.

Чтобы успокоиться. Только чтобы успокоиться… Как наркоман. «Боже, я уже напоминаю самой себе безумную, — грустно улыбнулась она. — И мысли какие-то безумные. Надо открыть конверт и прочесть письмо».

Преодолеть свой детский страх перед неизбежным.

Распечатав конверт немного резким движением, она достала совсем маленький листочек бумаги и, развернув его, прочла:

«Ваш дом наконец-то освободился. Мы рады будем принять Вас в нашей Старой Пустоши в субботу. Машина будет ждать на автобусной станции».

«Все, — радостно и вместе с тем немного обреченно подумала Анна. — Вот все и решилось — само собой. Значит, это судьба…»

Она огляделась. Ей стало очень грустно — как всегда, когда ты должен попрощаться с тем миром, в котором прожил достаточно долго. Сейчас Анне показалось, что это прощание чем-то напоминает смерть.

Она не могла бы дать определение своему странному состоянию, когда слезы смешиваются со смехом, а радость предчувствия новой жизни тесно сопряжена со страхом. И почему-то самой больной была мысль, что уже никогда не увидит она этой детской площадки. Никогда… Как будто и ее несчастный сын, и верная Аранта навеки останутся там, в темноте, а ее тут не будет. Боль кольнула в сердце так сильно, что Анне пришлось взять себя в руки, чтобы не закричать.

— Все равно уже ничего не изменишь, — сказала она укоризненно молчащим стенам дома, где они прожили так долго. — Шаг уже сделан, и я не собираюсь отступать. Вы же знаете — это не в моих правилах!

* * *

На город опустилась ночь, и снег стал сильнее. Он кружился за окном, изо всех сил пытаясь стать метелью, но пока еще это у него не совсем получалось — как у ребенка, пытающегося выглядеть взрослым…

«И все-таки, кажется, начинается зима, — подумала Душка, смежая веки, уставшие и поэтому вполне готовые ко сну. — Кажется, наступают холода…»

— Как же этого не хочется — холода и снега, — вздохнула она. — Но куда от этого денешься?

* * *

Если бы сейчас Игоря спросили, что ж его так раздражает — то, что он напился, и теперь вместе с трезвостью начинается какое-то — тьфу, зараза, — верчение мира вокруг своей оси, чуть было не сказал — стола, или наступление ночи, или во-он тот засидевшийся мормон, он бы сказать не мог.

Раздражало-то сразу все. И похмельный синдром, скручивающий желудок, и наступающая темнота, свидетельствующая о приближении зимы, и снег, что колол щеки, а уж о мормоне-то этом толстоморденьком и говорить не приходилось, как он его раздражал! Просто больше всего!

Тем более что обойти эту физиономию с радужной улыбкой у Игоря совершенно никакой возможности не было — мормон притаился прямо рядом с остановкой трамвая, на которую, собственно, и держал путь Игорь, движимый вполне законным желанием как можно скорее попасть домой. Мормон же кутался в легкую куртку, из-под которой предательски выбивался воротник белой рубашки, прихваченный черным галстуком, и робко оглядывался по сторонам, еще немного надеясь поймать в сети религии заблудившихся путников. Игорь как раз и выглядел таковым, поэтому его приближение мормон встретил радостно и сразу же изобразил на лице «чииз».

— Вы не хотите поговорить? — без обиняков обратился он к Игорю.

— О чем? — поинтересовался Игорь, забавляясь наивностью мормона.

— О Боге.

— Нет, не хочу, — отрезал Игорь.

— Как?

Мормон не ожидал такой резкости.

— Разве вы не знаете, что о Боге надо говорить? Вы верите в Него?

— А кому нужна наша с вами схоластика? — поинтересовался Игорь, рассматривая несчастного.

— Как кому? Богу…

— Вы считаете, что Он так нуждается в том, чтобы два кретина, один из которых немного нетрезв, обсуждали Его личность? — рассмеялся Игорь. — Я не так самоуверен, как вы.

Подошел трамвай.

— Простите, мне пора.

Он помахал рукой несчастному, замерзающему от русской надвигающейся зимы и русского непонимания янки и забрался в теплую утробу вагона.

Слава богу, еще были пустые сиденья. Игорь сел и закрыл глаза.

Кажется, в этом городе делать ему нечего. Он сопьется здесь — это совершенно ясно. Пустота и бессмысленность, бессмысленность и пустота…

«Если из меня не получился священник, надо вернуться, — сказал он самому себе. — Вернуться назад, в прошлое. Начать с той точки, с которой началось мое расхождение с самим собой».

Найти эту точку было нетрудно.

Вот только мужество найти было несколько посложнее. Как-то плохо у него всегда было с этим. Игорь привык признавать свои слабости сам.

Не это ли и было причиной, что когда-то от него ушла Рита?

И не это ли было причиной того, что сейчас он пытался забыть о ней и о своем ребенке с помощью… А, не будем об этом! Он так долго, как сорняк, выдергивал из сознания эти мысли. Так долго, что сейчас было бы неразумно вновь вспоминать это почти угасшее чувство боли, от давности приобретшее полусладкий вкус.

Однако мысль о Рите уже поселилась в сознании, нашла там укромный уголок и, как это ни странно, приносила теперь облегчение.

Еще через минуту он знал, что единственное спасение его и заключается в Рите. Как ее найти, он еще не знал. Но он постарается ее найти, и тогда жизнь изменится к лучшему.

Теперь, когда он прочно увязал собственное спасение с Ритой, ему стало легче. Как будто он наконец-то понял, что ему надо делать, чтобы обрести смысл существования, которое сейчас напоминало ему лишь плавное скольжение по течению достаточно мутной реки.

Он ведь и правда понял — надо просто найти ее.

Риту.

Словно именно в ней был заключен некоторый таинственный смысл его бытия.

А может, именно так все и было? И вся эта великая тайна действительно заключалась в темноволосой тоненькой девушке, превратившейся по его воле в женщину, — такой обычной и такой сверхъестественной?

Может, его ошибка заключалась в том, что он пытался найти истину, не слушая Господа Бога?

 

Глава 3

Автобус был полупустым. Душка сонно разглядывала мелькающие за окном деревья, пытаясь разбудить свои мысли. Но мысли отказывались ей подчиняться, явно предпочитая сон.

Рядом посапывал Павлик, прижимая к груди бессменного Бадхетта.

Запахнувшись поплотнее в куртку, Душка попыталась согреться — холод был практически невыносимым. Он забирался в каждую клеточку организма, пытаясь заставить ее дрожать.

Как страх.

Подумав, Душка пришла к выводу, что и холод, и страх одной породы.

Кроме них, в автобусе ехали еще две тетки из соседнего села, оживленно тараторя о чем-то, и их будничный вид почему-то успокаивал Душку. «Как будто мы просто едем на дачу», — подумала она, и эта мысль немного согрела ее, заставив улыбнуться.

Если уж говорить честно, девочке вовсе не хотелось в эту широко разрекламированную Анной новую жизнь. И больше всего не хотелось расставаться с бабушкой. Как будто в бабушке заключался целый добрый мир, защищающий ее от зла.

Наконец автобус фыркнул и остановился.

— Кому была нужна Старая Пустошь? — спросил водитель.

Душка подняла голову. Мать уже стояла у выхода, держа за руку отца, и на ее лице появилось странное напряжение — как если бы она вдруг побоялась выходить из автобуса.

Душка растормошила Павлика, еще совсем сонного и бормочущего обычные детские несуразности, и они пошли к выходу.

Бабы из деревни переглянулись. Душке почудилось странное сочувствие, мелькнувшее в их глазах, но в таком вот печальном настроении тебе ведь все кажется СОЧУВСТВУЮЩИМ, не так ли?

— …с детьми-то туда зачем ездят? — услышала она шепот и обернулась. Обе женщины сразу замолчали, поймав ее настороженный взгляд. Как если бы вообще ни о чем не разговаривали.

Отец протянул ей руку. Он уже стоял на земле. Душка спрыгнула с подножки автобуса, потом помогла Павлику.

Автобус отъехал. Душка с тоской посмотрела вслед его быстро удаляющемуся силуэту и не смогла удержать легкого вздоха.

«Он унесся в нормальную и привычную жизнь», — почему-то подумала она.

Сзади раздался гудок машины.

Их встречали. Красный джип стоял у обочины. А рядом с ним была девушка настолько красивая, что у Душки перехватило дыхание. Она восхищенно уставилась на длинноволосую блондинку, почти забыв о собственных страхах.

— Вы — Кирилл и Анна? — осведомилась девушка и присела на корточки перед детьми. — А это — Даша и Павел? Очень приятно…

Она улыбнулась и протянула им узкую ладошку. На изящном пальчике сверкнул скромный перстенек из серебра в виде маленькой змейки.

— А меня зовут Ариадна. И я обещала помочь вам добраться до Старой Пустоши. Поехали?

Легкой походкой она направилась к машине, взяв у Павлика тяжелую сумку.

«Она как фея», — подумала Душка, бредя вслед за ней. И, словно поймав ее мысль, девушка обернулась и улыбнулась Душке ободряющей улыбкой.

— Все будет хорошо. Вот увидишь, — пообещала она девочке.

И Душка поверила ей.

* * *

Джип ехал сначала по проселочной дороге, но потом свернул в лес, углубляясь все дальше и дальше. Душке уже начало казаться, что они в сказке, так красиво было кругом. Деревья хранили молчаливое величие, исполненные чувства своего превосходства перед маленькой Душкой, но эта тайна не была страшной — напротив, она манила к себе Душку, притягивала, как магнитом, ее детскую, распахнутую навстречу чудесам душу.

— Нравится? — спросила Ариадна. Душка сидела рядом с ней. Девушка наблюдала за ней немного снисходительно, но Душке казалось, что Ариадне она нравится.

— Да, — выдохнула Душка. — Как в королевстве Джиннистан.

— Где? — округлила глаза девушка.

— Джин-ни-стан. Царство фей, — пояснила Душка.

— А-а… — протянула девушка и рассмеялась. — Ну да, это и на самом деле похоже на царство… фей…

«Смех у нее все-таки замечательный, — с завистью подумала Душка. — Мне бы такой…»

Деревья теперь казались стеной — так плотно они стояли. Душка даже не могла понять, как машина умудряется пробираться сквозь чащу.

— Ваш поселок еще далеко? — спросила Анна.

— Нет. Просто кажется, что он далеко, но на самом деле приходится петлять по этой дороге.

— А почему вы выбрали такое странное место?

— Для покоя, — улыбнулась девушка. — Говорят, лесной воздух способен исцелить раненые души…

— А вы давно здесь живете? — не отставала Анна.

— Да. С тех пор, как… — Она замолчала, наморщив лоб.

— Не продолжайте, если вам больно вспоминать.

— Что вы! — удивленно воскликнула девушка. — Я уже не помню, что такое боль. Я просто пытаюсь вспомнить, что же со мной произошло…

Душка подняла на нее глаза. Теперь ей стало немного странно — неужели можно забыть событие, перевернувшее всю твою жизнь, потрясшее настолько, что ты, закрыв глаза и пытаясь спрятаться от воспоминаний о нем, уехал в совершенно незнакомое место, бросил прежнюю жизнь? Если честно, Душке совсем этого не хотелось. Неужели и она забудет Мишку и Аранту?

Она вспомнила их и как будто увидела — спину мальчика-подростка, ведущего на поводке огромную сенбернаршу. И ей показалось, что, если она забудет о них, они… совсем умрут. Уйдут навсегда, потому что, забыв их, она перестанет их любить, а зачем тогда им оставаться рядом с ней, нелюбящей? Как же она без них?

«Нет уж, — пообещала им Душка, — я вас никогда не забуду». Даже если от нее этого будут требовать силой.

Наконец они выбрались к поселку.

— Приехали, — объявила Ариадна, выбираясь из машины. — Вот и она, наша любимая Старая Пустошь…

* * *

Кирилл выбрался вслед за ней, этой девицей, которая почему-то страшно раздражала его своей приклеенной улыбкой. Улыбка казалась ему такой неестественной, и сама девица тоже казалась неестественной, глянцевой, как будто сошла с рекламы. «Летайте нашими самолетами в нашу любимую Старую Пустошь, ага…»

Выйдя, он огляделся и присвистнул.

Он ожидал чего угодно, но менее всего этакий европейский городок, который сейчас предстал перед их глазами. Идеальная чистота сразу бросалась в глаза. Подстриженные газоны около аккуратных домиков с красными черепичными крышами зеленели ярко и празднично, как будто их не касалось приближение зимы.

На какое-то шальное мгновение ему показалось, что здесь даже климат иной — было заметно теплее, чем в самом городе.

Он не мог сдержать довольной улыбки.

— Нравится? — спросила Ариадна, оказавшаяся рядом.

— Да, — ответил Кирилл. — Честно говоря, я ожидал обычной деревни.

— У нас, — она подчеркнула это слово, — не обычный поселок. Если угодно, у нас особый мир. Мир, в котором мы пытаемся создать все условия для счастья.

— Не пугайте меня, — попросил Кирилл, — а то я подумаю, что прибыл прямиком в давно обещанный коммунизм.

Она опять рассмеялась своим странным очаровательным смехом.

— Нет. Коммунизм — только иллюзия. А мы реальность.

Анна вздрогнула. Медленно обернувшись, она встретилась взглядом с Ариадной.

«Мы — реальность».

Почему от этих слов ей стало так не по себе?

Она не могла подыскать определение происходящему с ней. Внешне все выглядело именно так, как ей и хотелось — милое, тихое, спокойное место. И-де-аль-ное!

«Слишком. Слишком идеальное, — проговорил голос внутри Анны. — И не делай вид, что тебя это не пугает. Все чересчур идеальное пугает. Это совершенно нормальная реакция человеческого организма…»

Она приказала своему внутреннему голосу заткнуться, собралась и прижала к себе Павлика. Он таращил глазенки в странной смеси восторга и испуга. Душка стояла рядом с ними, прикусив губу и разглядывая городок.

— Надеюсь, нам тут понравится, — неуверенно проговорила Анна. Сейчас она начала в этом сомневаться. Единственное, что ее успокаивало, — всегда можно вернуться в город, разве не так?

Душка подняла на нее глаза и еле заметно покачала головой — нет…

Не понравится.

И только Кирилл оживленно болтал о чем-то с Ариадной, восторженно озираясь. Его негативное восприятие было побеждено очарованием местечка, словно сошедшего с картинок из западной беспечной жизни.

— Пойдемте, — позвала их Ариадна. — Я покажу вам ваш дом. Конечно, мы надеемся, что со временем удастся подыскать вариант получше. Но пока придется пожить в этом.

Они прошли по узкой чистой улочке мимо заспанных домиков, за окнами которых царила утренняя тишина, еще не потревоженная суетой, и остановились перед красивым домом с палисадником и такой же красной черепичной крышей, как и у остальных жилищ.

Домик был двухэтажный, комфортабельный, и у Анны немного отлегло от сердца — хоть в этом ее не обманули.

Ариадна открыла дверь, пропуская их внутрь, поставила около лестницы Павликов чемодан, сказала:

— Располагайтесь. Вечером я зайду к вам, и мы поговорим о работе. Хорошо?

Кирилл кивнул. Ариадна улыбнулась и, помахав на прощание рукой, скрылась за дверью.

Они остались одни — наедине со своим новым домом.

Сначала Павлику понравилось. Комната была светлая, с большими окнами и сделанная будто по заказу. На обоях нежно-жемчужного цвета были нарисованы смешные медвежата с воздушными шариками — совсем как его Бадхетт!

В углу стоял маленький шкаф, на котором примостился телевизор.

Павлик нажал кнопку, и с экрана полилась обычная музыка из обычного мультика — как дома.

Дома.

Павлик вздохнул. Ему отчаянно захотелось оказаться дома, там, в тесной квартире, где хлама было больше, чем нужных, по мнению взрослых, вещей, где под окнами по утрам слышались голоса прохожих и страшно мешали спать машины. Где из кухонного окна можно было увидеть ту самую чертову площадку, откуда он в последний раз услышал голос Мишки и лай Аранты.

Нет.

Он закрыл глаза, пытаясь забыть это. Кулачки непроизвольно сжались — я вырасту, найду их, и…

Где-то хлопнула дверь. Восторженный голос отца начал перечислять удобства дома. Мать что-то сказала — неожиданно тихо. Павлик не смог расслышать что.

Он подошел к стене, пытаясь получше рассмотреть одного из летающих на воздушных шарах медведей.

— Бадхетт, нам все равно придется тут жить, нравится нам это или не нравится… Давай-ка привыкнем, — проговорил он, усаживая медвежонка на полку с книгами.

Бадхетт в ответ посмотрел на него с такой грустью, что Павлику стало стыдно. Как будто это по его вине бедный медвежонок был теперь обречен жить там, где ему совершенно не хотелось жить.

— И ведь тут совсем неплохо, — опять попробовал оправдаться перед другом Павлик.

Но медвежонок явно не собирался соглашаться. Он по-прежнему хранил на мордашке озабоченное и грустное выражение.

* * *

— Нет, ты только посмотри!

Анна в сердцах хлопнула дверцей холодильника. Бедняга, перепугавшись от такого нетипичного обращения с ним, недовольно заурчал.

— Что там такое? — спросил Кирилл.

— Даже продуктами нас затарили по самые ушки, — процедила сквозь зубы Анна. — Причем именно теми, которые мы едим.

— Чем ты недовольна? О нас проявляют заботу, — весело отозвался Кирилл. — Мы можем спокойно жить целую неделю, не заботясь о хлебе насущном. Разве ты не об этом мечтала всю свою сознательную жизнь?

Она хотела ему ответить, что в этом вот «исполнении мечтаний» и кроется некая отталкивающая загадка, но промолчала. Кто знает — вдруг она не права? В конце концов, просто дежурный набор продуктов: масло, колбаса, сыр, творог, молоко… Это все едят. Не только они. Для детей — какао. В шкафу кофе. Если даже предположить, что они неведомыми путями узнали, что она пьет только «Амбассадор», — ну, так «Амбассадор» считается лучшим. Может, хозяева просто хотят, чтобы им было хорошо? Чтобы они остались?

Анна достала из кармана куртки пачку сигарет. Черт побери, пустая…

— У тебя есть сигареты?

— Нет. Кончились. Сходить?

— Почему же они о сигаретах не позаботились? — не удержалась от колкости Анна.

— Может быть, позаботились. Просто… — Он поднял глаза и радостно сообщил: — Вот и сигареты. Целый блок, между прочим!

Она посмотрела. И ей сразу расхотелось курить. Вернее, курить ей хотелось, но не ЭТИ сигареты.

Она прижала пальцы к вискам.

— Что с тобой, Анька? — тревожно спросил Кирилл, присаживаясь перед ней на корточки. — Эй! Вон же сигареты… Достать тебе?

— Нет!!! — заорала она.

— Хорошо, хорошо… Не буду.

Она взяла себя в руки и поняла — другого выхода у нее нет. Поэтому, судорожно сглотнув, кивнула и тихо сказала:

— Хорошо, дай мне оттуда пачку…

Он поднялся, открыл блок и достал пачку «Голуаза».

«Ну хорошо… — подумала Анна, раскуривая сигарету. — Хорошо. Они затарили холодильник продуктами. Они постарались угодить нам, поставив в шкаф банку «Амбассадора». Просто хороший сорт. Предположим, что в этом нет ничего странного… Все нормально, Анна… Но откуда они, черт побери, могли узнать это?»

Она сосредоточенно и угрюмо посмотрела на дымящуюся сигарету. Если она скажет об этом Кириллу, он отправит ее к психоаналитику. Наверняка именно так он и поступит. Или найдет объяснение и этому. Потому что очень ему хочется находить объяснения всему. В то время как Анне сейчас хотелось бы удрать отсюда куда глаза глядят.

Потому что никто из хозяев этого дома не знал, что Анна курит только «Голуаз»!

«То, что я хотела!»

Душка подлетела к музыкальному центру. Все тут было — и DVD-плеер, и магнитофончик, и приемник!

Она зачарованно провела пальчиком по гладкой поверхности. Нажала на кнопку. Зазвучал сладкий голос Анни Леннокс — «Sweet dream».

Все было действительно именно так — как в сладких грезах. Большая комната — вся ее! Музыка. Книжки. Окно, выходящее прямо в лес. «Утром меня будут будить птицы», — подумала Душка. Она посмотрела на книжную полку. Ее книжки еще не были распакованы, но там, на полке, ее уже ждали невесть как угаданные книги, которые она хотела прочитать, но не могла найти.

Порывшись на полках, Душка быстро нашла самую желаемую и забралась с ногами на огромную кровать. Господи, какая же она была мягкая! Душка несколько раз подпрыгнула, засмеявшись от удовольствия. Блаженно откинувшись на пуховую подушку, она погрузилась в музыку и чтение мак-каммоновского «Путешествия на Юг», чувствуя себя немного Алисой в Стране чудес, где ничего не понятно, но все интересно.

Анни Леннокс вдруг замолчала, и некоторое время — буквально секунду — комната пребывала в тишине. Потом мелодия зазвучала снова — песня была та же самая, но исполнял ее кто-то другой, со зловещим низким голосом, отчего и песня стала звучать иначе: будто вместо рождественских колокольчиков зазвучал набатный колокол, тревожный и тягучий.

Душке стало не по себе. Она отложила книгу и уставилась на проигрыватель, думая, не стоит ли выключить эту гадкую музыку совсем? Но музыка НЕ ДАВАЛА себя выключить. Она завораживала, втягивала Душку внутрь, в себя, издеваясь над ней и одновременно пытаясь завлечь ее все дальше и дальше, в самую глубину, как завлекают в лес злые тролли.

Душка подняла глаза и вздрогнула.

На самом верху книжного шкафа стояла точно такая же статуэтка, как у бабушки.

Молодая женщина держала в руках Змея, кусающего себя за хвост.

Точно такая же — и другая…

У бабушкиной не было лица. А у этой — было. С четко очерченными чертами. С огромными, сияющими янтарем глазами. И эти глаза смотрели прямо в ее душу, повергая девочку в смятение. Они парализовали ее волю, заставляя Душку не отрывать взгляда, хотя именно этого ей сейчас хотелось больше всего.

Не смотреть в эти холодные глаза и не видеть этой насмешливой улыбки!

* * *

День протекал незаметно, как песок сквозь пальцы. Кирилл поймал себя на том, что в нем кто-то словно бы сдвинул полюса восприятия, — раньше ему было все равно, есть ли у него удобства, комфорт, пища высшего качества… Раньше, до сегодняшнего дня, он мог спокойно курить плохие сигареты — а не все ли равно, чем вредить здоровью, говорил он. «Раковые» палочки они и есть «раковые», разве что втридорога платишь за собственную смерть.

Но теперь что-то переменилось.

Может быть, оттого, что все это досталось просто так?

«Просто так никто никогда и ничего не делает», — вспомнил он слова матери. Более того, он почти услышал ее голос. «За богатства нередко платишь душой». Тогда, когда они об этом говорили, — Кириллу сейчас казалось, что прошел не день, не неделя, а целая ВЕЧНОСТЬ, — он усмехнулся и сказал: «Знаешь, ма, я бы согласился. Не согласился бы, если бы потребовали заплатить не моей уставшей и привыкшей ко лжи душой, а моей Душкой!» Тогда мать едва заметно улыбнулась и тихо сказала: «Не вижу особой разницы».

Он и сам не видел. Душку он любил безумно — до такой степени, что, когда погибли Миша и Аранта, в его голове долго сидела кощунственная, тщательно скрываемая от посторонних мысль: «Слава богу, что это не случилось с моей девочкой!» От этих мыслей ему и самому становилось не по себе, он чувствовал вину перед погибшими за то, что думает именно так, — но ничего поделать Кирилл не мог.

Душка была для него всем, заключала в себе целый мир надежд и любви — маленький идол, на жертвенник которого Кирилл готов был принести собственную жизнь, и не только свою. И на поездку сюда он согласился из-за Душки — город пугал его именно своей способностью внезапно раздавить чье-то хрупкое тельце. Раздавить — и не заметить этого.

Здесь были тишина и покой. Никто не собирался причинять им вреда. И Кирилл впервые за долгое время почувствовал, что начинает расслабляться. Где-то очень далеко, в тумане, остался город, с ужасной спортивно-детской площадкой, на которой несколько подонков могли убить подростка с собакой. Где взрывались дома, где из-за дурной атмосферы начиналась эпидемия рака. Где каждое утро приходилось начинать с оградительных молитв: «Господи, постарайся проследить за моими детьми и моей женой, хотя бы пока меня не будет рядом с ними!»

Слава богу, город, наполненный страхом, как гноем наполняется опухоль, готовая лопнуть, — этот чертов город остался в прошлом.

«Здесь нам ничего не угрожает, — подумал Кирилл. — Здесь можно обойтись без оградительных молитв».

Он посмотрел на небольшой шкафчик возле своей кровати. Фигурка, стоящая наверху, показалась смутно знакомой ему.

Он прищурился, пытаясь разгадать, где же он мог видеть этого хитрого толстячка с прищуренными, спрятавшимися в складочках жира глазками?

У матери.

Ну конечно!

Сейчас толстячок показался ему приветом от нее. Интересно, откуда он тут взялся? Неужели ма засунула ему незаметно в сумку?

Он подошел поближе и взял статуэтку в руки. Гладкая поверхность приятно охладила руки. Он улыбнулся. Почему-то сейчас эта фигурка показалась ему ужасно симпатичной. Как привет от матери… Как воспоминание о ней. Он не был склонен наполнять невинные игрушки зловещим смыслом, как это делала она.

Вспомнив о ней, он с удивлением обнаружил, что ему спокойно. Исчезли все сомнения и муки совести из-за того, что он бросил ее там одну. Ничего с ней не случится. Она сама не захотела ехать, в конце-то концов… И со временем он сможет убедить ее переехать к ним. Он даже съездит туда, если это будет необходимо.

Обязательно съездит, здесь не тюрьма.

Но почему-то стало грустно, и откуда-то издалека, из глубин памяти, донесся голос матери, как в детстве, когда она читала ему на ночь стихи вместо сказок.

Чтобы лучше запоминались.

— And my soul from out that shadow that lies floating on the floor. Shall be lifted — nevermore! — проговорила она. — И душой из этой тени не взлечу я с этих пор. Никогда, о, nevermore!

В этих строчках Эдгара По таилось что-то важное, и Кирилл попытался понять что. Как это может быть связано с их теперешней ситуацией, но думать было неприятно, потому что там, в глубине души, рождалось недоумение и печаль, и — чем дальше, тем сильнее становилось ощущение безнадежности.

— Все будет хорошо, — сказал он и посмотрел на человечка.

Человечек приветливо улыбался Кириллу. И он улыбнулся в ответ.

* * *

— Кирилл?

Анна стояла на пороге.

— Что-то случилось? — Кирилл почувствовал, что ему не хочется отрывать взгляд от фигурки, так смешно сложившей ручки на огромном животе. Она притягивала его взор, успокаивающая и обещающая что-то, еще смутное, неясное, но безусловно НЕОБХОДИМОЕ ему, Кириллу.

«Если ты останешься со мной…»

— Я не умею включать плиту, — развела руками Анна. — То есть эту печку СВЧ, или как ее там…

В ее голосе сквозило плохо скрытое раздражение.

— Ого, тут даже и это есть, — рассмеялся Кирилл. — Просто все как на Диком Западе… Мы оказались в раю, да?

— Не знаю. — Анна процедила это сквозь зубы.

«Здесь СЛИШКОМ все есть»…

— Ладно, пойду посмотрю…

Он встал и вышел из комнаты.

Анна осталась одна. Она обвела комнату взглядом и почувствовала отвращение.

К этой двуспальной кровати, сработанной явно по стереотипным образцам лучших западных моделей. К торшеру-светильнику, который немножко звенел от дуновения ветра, сверкая серебристыми гранями. К креслу, о котором она мечтала всю жизнь — с высокой-превысокой спинкой, уютному, мягкому, в которое можно забраться с ногами и утонуть в мягком уюте и теплой неге.

К окну, огромному, почти в целую стену, из которого видна лужайка, засеянная «Канадой-грин» и мавританским газоном. К застывшему, мертвому розарию. Слишком красивому, чтобы выглядеть живым. К этой изящной этажерке со статуэткой…

Стоп.

Анна вздрогнула, присмотревшись.

— Не может этого быть!

Она подошла ближе. Протянула руку. Потом отдернула ее, боясь увериться в этом невероятном, непостижимом явлении из спальни старой Ведьмы.

— Откуда тут ЭТО?

Черная эбонитовая фигурка. Та самая.

Она взяла ее в руки, приблизила к глазам.

Ей показалось, что черный юноша ухмыльнулся.

Анна взвизгнула, как последняя истеричка, и со всего размаху швырнула его в угол.

«Что это со мной? — подумала устало. — Он ведь наверняка разбился…»

Она подошла, присела, чтобы собрать то, что осталось от статуэтки.

«Какая же я дура, ведь это стоит бешеных денег!»

Сначала она вообще его не увидела — ни осколочка. «Будто вообще мне это привиделось», — усмехнулась она про себя.

Потом…

Она подняла его с пола.

Он был целым! Он — черт его побери — не разбился… От него даже маленького кусочка не отлетело!

Анна немного подержала его в руках, пристально всматриваясь в насмешливые черты, — держись, красавчик!

Вторичный удар был мощнее предыдущего. Более того, Анна швырнула его именно с таким расчетом — и надеждой! — что уж теперь-то точно от этого мерзкого существа отвалится его глупая голова.

«Какое детство, — подумала она с горечью, — или какое сумасшествие… Мать семейства сидит в обалденной спальне, о которой мечтает всякая домохозяйка, на шикарной кухне у нее чего только нет, включая посудомойку, и все это задарма, просто так, в качестве подарка от неизвестного доброго дядюшки! А эта самая идиотка швыряет эбонитовую фигурку, стремясь отколошматить ей башку, прекрасно понимая, что сие произведение искусства стоит бешеных баксов! Анечка, ты стала находкой для психотерапевта!»

Она подняла с пола фигурку.

Холодная дрожь пробежала по спине.

— Во всяком случае, скоро ты в них явно начнешь нуждаться, в услугах психоаналитика, — мрачно заключила она, рассматривая фигурку.

Черный демон даже не поцарапался. Он все так же насмешливо улыбался, но на этот раз Анне показалось, что к насмешке явно примешивалась угроза. И угрожал он именно ей, Анне.

* * *

Старуха спустилась вниз. Сейчас она остро чувствовала свое одиночество.

— И когда же ты заберешь меня, Господи? — вздохнула она, с трудом преодолевая последнюю ступеньку.

К боли в ногах на этот раз примешивалось непонятное беспокойство — она почти забылась послеобеденным сном, когда вдруг почти явно услышала, как кто-то передвигается по комнате.

Ничего особенного.

Скрипнула половица — и только…

Она подняла тяжелые веки и прислушалась.

Тишина насторожила ее еще больше. Как будто кто-то притаился, поняв, что привлек ее внимание.

Вот поэтому она с трудом поднялась и сейчас стояла в гостиной, внимательно оглядываясь. Почти на сто процентов уверенная, что, кроме нее, здесь еще кто-то дышит. Она даже уловила частоту и вибрацию этого дыхания, но не могла понять, что произошло в ее привычной, до мелких пятнышек на ковре, комнате.

Пройдя к креслу, она тяжело опустила в него свое грузное тело. Дотянулась до пачки с папиросами. С первой затяжкой в голове появилась ясная простота.

Спросонья ей просто привиделась всякая чертовщина.

В соседнем доме залаяла собака. Она передернулась от холода, накинула на себя шаль и задумчиво огляделась.

В комнате все было так же, как всегда.

Собака не унималась, действуя старухе на нервы.

— Да уж, милая, не зря говорят, что одиночество запросто может свести с ума, — рассмеялась она. Правда, смех получился напряженный и невеселый.

Взгляд, рассеянно блуждающий по комнате, остановился на «горке».

Что-то там изменилось.

Она присмотрелась.

Фигурки стояли в том же порядке, как всегда.

Она присмотрелась повнимательнее, повинуясь странному импульсу страха.

— О господи, — вырвался у нее стон.

Теперь она была УВЕРЕНА — здесь кто-то был.

Потому что фигурки, тщательно перевернутые ею к стене, — чтобы никто, никто, никогда не посмотрел в их глаза — коварные глазки пришельцев из Бездны! — теперь были развернуты лицом к ней!

Она вскочила, забыв про адскую боль в ногах. Подошла и железной рукой поставила их в прежнем порядке.

Когда она коснулась статуэтки, изображающей женщину со Змеем, боль ударила с такой силой, что она не сдержала крика.

— Мириам! — закричала она, все-таки поворачивая ее к стене. — Не думай, что меня остановит боль!

Новый удар последовал незамедлительно.

Она сцепила зубы, чтобы не доставить им радость своими криками.

И пообещала:

— Будете шалить, всех вас выброшу!

Хотя она понимала — не сможет. Их нельзя выбрасывать. Они могут НАЙТИСЬ. И тогда… Нет, лучше не думать об этом «тогда». Она найдет способ уничтожить это ужасное «наследство». У нее еще есть на это время — пусть совсем немного, но пока еще оно у нее есть.

Еще раз всмотревшись, она щелкнула кнопкой выключателя.

Свет погас, погружая комнату в полумрак задернутых штор.

Нажимая кнопку звонка в сотый раз, Игорь понял, что теряет последнюю надежду.

Риты не было.

Он вышел во двор, поднял голову. Света в ее окне тоже не было.

«Такое ощущение, что она испарилась, растаяла, — грустно пробормотал он. — Еще один фантом. Но у этого фантома, черт побери, был мой ребенок».

«От которого ты поспешил отказаться», — насмешливо напомнил он сам себе.

Двор был пуст, как будто день уже незаметно для окружающих переродился в ночь, и все кругом спали.

Привстав на цыпочки, Игорь последний раз попытался заглянуть в Ритино окно.

Вымерли там все, что ли?

Именно такое ощущение производила ее квартира.

— Вы кого-то ищете?

Голос был яркой неожиданностью. Такой яркой, что Игорь вздрогнул. Оглянувшись, он увидел перед собой девушку, с приветливым интересом рассматривающую его.

— Здесь жила женщина и маленький ребенок, — сказал он. — Вы не знаете, где они сейчас?

— Они тут больше не живут, — сообщила девушка, продолжая незаметно оценивать его. «Ничего, средне, параметры у кента вполне приличные», — говорил ее взгляд.

Игорь едва заметно усмехнулся и поинтересовался:

— А вы, случайно, не в курсе, где они живут теперь?

— Они уехали из города. Я не знаю, как называется это место. То ли Старый Колодец, то ли Брошенное Место… Какая-то старинная муть, одним словом. Хотите, я спрошу у мамы?

— Да, — кивнул Игорь. — Буду вам очень признателен.

«Интересно, зачем тебе это? Ты собираешься ехать туда за Ритой?»

Он и сам не мог ответить на этот вопрос. Но в данный момент Рита превратилась в идею фикс. И пока он ее не найдет, он ведь не успокоится?

Зная себя, Игорь храбро ответил, что нет. Не успокоится. Поэтому уж лучше съездить в эту самую тьмутаракань, и, если уж Рита выгонит его на все четыре стороны, он по крайней мере может спокойно и безнадежно позволить себе продолжать погибать дальше.

Но только после встречи с Ритой.

Сейчас все казалось ему простым. Ему скажут адрес. Потом он поедет в Древнюю Хрень, заберет Ритку и ребенка, и они вернутся. Может быть, он сможет снова служить.

— Ты возьмешь меня назад, Господи? — спросил он небеса с темной грудой тяжелых облаков, явно стремящихся спикировать ему на голову.

Ветер нахально заполз за воротник и теперь пытался спровоцировать быстрое бегство — сразу стало холодно, и в носу предательски засвербило, предсказывая скорую простуду.

Наконец в подъезде прозвучали каблучки, и перед глазами снова возникла девица, на этот раз сменившая яркую вязаную шапочку на странное джинсовое сооружение, отдаленно похожее на детскую панамку.

— Мама не знает, увы…

Она смотрела на него, явно ожидая, что он, убитый горем незнания, сейчас согласится на ее общество. Он окинул ее малоосмысленное личико придирчивым взором и твердо решил, что для его спасения она не подходит.

Поэтому он жестоко отплатил ей за разочарование в собственной неудаче.

— Ну что ж… Придется поискать самому.

Он поднялся, коротко кивнул расстроенной девушке и пошел прочь.

«Раз уж не судьба сегодня спастись, придется напиться», — решил он.

Дорогу ко спасению начнем нащупывать завтра.

Дом в Старой Пустоши погружался в тишину и темноту.

Ариадна увела родителей в бар. Отметить прибытие и похвастаться собственным вокалом, как она объяснила.

Ариадна пела в баре — вот уж никто бы не подумал!

Душка была в принципе рада, что предки решили развлечься. Она дочитала Павлику книжку, посмотрела на часы и, убедившись, что уже половина десятого, а значит, мальчику пора спать, подоткнула одеяло и чмокнула его в щечку.

— Ну, храни Господь, маленький…

Поймав себя на том, что только что машинально повторила бабушкины слова — те, которые та говорила им на ночь, когда случалось остаться у нее ночевать, Душка едва заметно улыбнулась. Как будто бабушка мягко дотронулась до ее лба, пытаясь стереть все мрачные мысли. Потом она перевела взгляд на Павлика.

«Он отчего-то выглядел сегодня таким потерянным», — подумала она, с грустной нежностью перебирая золотистые кудряшки.

Положив рядом с ним на подушку Бадхетта, улыбнулась ему и пообещала:

— Когда мы пойдем в школу, нам станет немного веселее. Пока, конечно, скучно, я согласна.

— И страшно, — сказал малыш, тревожно глядя в потолок.

— Какие глупости! — возмутилась Душка. — Я же с тобой!

— И ты меня никогда не бросишь?

— Ни-ког-да!

— Враки, — философски заметил мальчик. — Ты выйдешь замуж и бросишь меня.

— А ты женишься, — отпарировала Душка.

— Это будет еще не скоро…

— Так я тоже еще не выйду замуж завтра, — рассмеялась Душка. — Ладно, давай-ка спать.

— Посиди рядом, — попросил мальчик.

Душка вздохнула. Ей ужасно хотелось побыть с собой, но ведь она обещала ему не бросать его, а раз так, обещания надо выполнять!

— Хотя бы пока я не засну…

— Хорошо.

Она достала новую книжку.

— Не эту, — попросил Павлик.

— А какую?

Она удивилась. Раньше Павлик любил «Хоббитов»!

— «Нарнию», — попросил Павлик. — Про Аслана.

Она вдруг так остро ощутила его беззащитность: «Господи! Ему ведь нужен Аслан, чтобы было кому защищать малыша во сне!»

— Хорошо, — согласилась она и, достав книгу, начала читать.

Она читала долго, сама увлекшись моментом создания Нарнии странным львом. С трудом сдерживая слезы, потому что поющий при создании Нарнии лев был прекрасен до невыразимости, она дочитала это почти до конца и, лишь уловив мерное дыхание малыша и поняв, что он уже спит, поднялась тихо, стараясь не шуметь, и ушла, легонько прикрыв за собой дверь.

Оказавшись в своей комнате, она снова достала диск с Анни Леннокс. Сейчас ей почему-то ужасно хотелось снова послушать «Sweet dream», и она нажала клавишу «Play».

Забравшись на кровать с ногами, достала «Нарнию» и попыталась углубиться в чтение. Но читать она уже не могла. Веки сами опустились, став свинцовыми от впечатлений сегодняшнего дня.

«Я только немного вздремну, — сказала она, погружаясь в сон все глубже и глубже, — и опять проснусь. Потому что спать мне совсем не хочется…»

* * *

Павлик проснулся уже ночью, когда вернувшиеся родители спали и на небе виднелась белая, как растопленный воск, луна.

Он хотел в туалет.

Вставать ужасно не хотелось, но он был большой мальчик, и ему не хотелось сделать это нечаянно в постели. Поэтому он собрал все свое детское мужество и поднялся. Нащупав ногами меховые тапочки, прошлепал туда и обратно.

Забрался назад под одеяло и, успокоившись и согревшись, уже начал засыпать, как вдруг совершенно четко услышал детский голос.

Ребенок плакал где-то рядом.

Почти рядом с ним.

Он вскочил на кровати. Огляделся.

«Наверное, это у соседей», — решил он, немного успокоившись.

Ему до смерти хотелось добежать до родительской спальни и зарыться там, посередке, между мамой и папой, которые могли защитить его от ночных страхов.

Но он сдержался. Папа скажет, что Павлик уже достаточно взрослый мальчик. Он должен спать один.

Потом…

О боже! А потом он окончательно запретит Павлику смотреть его любимые страшилки. «Вот, — торжествующе скажет папа, — я же говорил, что это ни к чему хорошему привести не может!»

Представив себе такое мрачное будущее, Павлик твердо решил справиться с этим сам, без помощи взрослых. Он окончательно успокоил себя, решив, что ребенок плачет в соседнем доме, и начал засыпать.

Сон пришел почти сразу и был какой-то странный. Там женщина, одетая в черное, шла с ребенком, и на ее лице сияла странная торжествующая улыбка. А за ней бежала другая тетенька, в ночной рубашке, растрепанная, и кричала, что это ее дитя, что она должна отдать ей назад ее дитя, а потом…

Потом все это провалилось куда-то, и Павлик снова открыл глаза.

Расплывчатая фигура стояла перед ним.

Присмотревшись, он узнал ту самую женщину, которая уходила с чужим ребенком. «Какое странное продолжение сна», — подумал он, даже не успев испугаться.

Женщина сделала шаг в его сторону и усмехнулась.

Теперь Павлик увидел, какая она отталкивающе красивая. Все в ней было слишком правильно и слишком совершенно.

— Почему ты не спишь, мой маленький? — ласково проговорила она, не сводя с него жадных глаз, от взгляда которых Павлику стало тошно.

— Я? — Он облизнул пересохшие губы, пытаясь вжаться в стену. — Кто вы такая? Что вы тут делаете?

— Я живу здесь…

Женщина сделала к нему еще один шаг.

— А… как вас зовут?

Она вздрогнула. Отступила к стене. И вдруг ее красота стала отвратительной расплывающейся маской. Она что-то зло зашипела — Павлику стало страшно, ведь он опять сказал что-то не так. Невежливо. Во всяком случае, этой женщине очень не понравилось что-то в его вопросе. Наверное, ее нельзя спрашивать об имени, решил он.

Страх ворвался в его сознание, когда она начала таять в воздухе. Только теперь он вдруг понял, что это — монстр из его страшилок, а может быть, кто-то куда страшнее этих глупеньких монстриков.

Он закричал. Закричал так, как только мог закричать:

— Душка! Помоги!

Где-то рядом хлопнула дверь. Послышались быстрые шаги. Душка стояла на пороге его комнаты, в своей длинной белой рубашке сама напоминая привидение. Однако лицо ее выражало решимость, а в руке сиял медальон, подаренный ей бабушкой.

— Что случилось?

Она подошла к мальчику и, без лишних слов поняв, что он перепуган, присела рядом, прижимая его головенку к своей груди.

— Тебя что-то испугало?

— Да, — признался мальчик и уже начал рассказывать о странной черной женщине, как вдруг почувствовал, что кто-то запрещает ему делиться этим с Душкой, потому что, если Душка узнает, ее убьют, как Мишу, или сделают еще что похуже, поэтому он указал рукой на шкаф и пробормотал: — Там кто-то был…

Душка храбро прошлепала босыми ногами к шкафу и открыла дверцу.

— Никого, глупыш. Зря ты так боялся.

Он кивнул, облизнув пересохшие губы. Душка уже собралась уходить, но, взглянув в его умоляющие перепуганные глаза, передумала и сказала:

— Знаешь что? Мне тоже страшно одной. Поэтому я останусь здесь, ладно?

Он кивнул с видимым облегчением. Она забралась в его кровать и обняла его покрепче.

Через какое-то время он заснул снова. А еще немного погодя и уставшая от мыслей и опасений Душка сдалась на милость сну, попросив его только о милосердии.

— Не посылай мне кошмаров, — попросила она. — Я их терпеть не могу…

За окном тихо завывал ветер. Луна, белая, как блин, висела в небесах. Где-то очень далеко в чаще леса ухнула сова, предсказывая непогоду.

В Старой Пустоши воцарилась тишина.

— И где же мне ее искать-то?

Игорь недоуменно посмотрел на свои пальцы, как если бы его собственная рука решила настолько обнаглеть, что начала болтать без умолку и собиралась сообщить, куда переехала его Рита.

«Конечно, я перед тобой виноват», — думал Игорь, мысленно представляя себе Ритину улыбку, колечки ее темных волос, собранных в пучок на затылке, и стараясь понять, почему же тогда он решил ее оставить? Ведь она была и красивая, и умная, и…

— Ладно, — произнес он вслух, на сей раз обращаясь к огромной луне, смотрящей на него свысока. — Все-таки мне надо узнать, куда мне надлежит отправиться в поисках спасения?

Мимо него прошел невесть откуда явившийся в столь поздний час подросток с огромным сенбернаром. Игорь хотел уже отправить странную парочку домой — в конце концов, время уже позднее, не для лирических прогулок, — но подросток вдруг произнес странную фразу.

Так, обронил мимоходом.

Сначала Игорю послышалось «Спасите душу».

«Спасибо за совет, но я и так решил заняться этим на досуге», — хотел он ответить нахальному мальчишке, идущему вдаль совершенно неподобающей для смертного легкой походкой.

Мальчик приостановился, снова обернулся и опять повторил странную фразу.

Теперь Игорь ее услышал.

Старая Пустошь.

Вот что он сказал, этот странный паренек с собакой, которая смотрит чересчур умными и печальными глазами.

И еще Игорь вспомнил, что сексуально озабоченная девица тоже вещала что-то про Глухую Ветошь.

— Ну что ж, — сообщил луне повеселевший Игорь. — Старая Пустошь так Старая Пустошь. Попробуем там поискать Риту.