Пуховичи
Соня Сухман (она же Софья Моисеевна Пятова) родилась в Пуховичах под Минском. Скорее всего – в 1933 году, но наверняка этого никто не знает: война слизнула все документы и записи. Но до войны она все же успела закончить свой первый класс.
Пуховичи тогда – это полу-деревня, полу-местечко: во всяком случае евреи с белорусами до войны уживались хорошо. Дом Сухманов стоял в самом центре, возле церкви.
22 июня 1941 года грянула война. Отца, Моисея Залман-Боруховича, призвали в армию, но отмобилизоваться он не успел: вместе со старшим братом он ушел в лес, став тем самым едва ли не первым партизаном в округе. А вот маме, Тэме (Татьяне) Абрамовне (в девичестве Вольфсон), как заведующей сберкассой, даже эвакуироваться было нельзя: пока стоявшая в Пуховичах летная часть не была рассчитана, любая попытка уехать приравнивалась к вредительству.
А когда все летчики были уже обслужены, и мать решилась, наконец, уехать, то было уже поздно. Через несколько километров их подводу догнали немецкие мотоциклисты и развернули обратно. «Дома» их ждал сюрприз: прошло лишь несколько часов, а замок на доме был уже взломан, а сам дом полностью разграблен! И даже из сберкассы вытащили и вскрыли несгораемый сейф, в котором и так ничего не было.
Так началась жизнь под немецкой оккупацией, и подлое мародерство вчерашних соседей – далеко не самое страшное из того, что предстояло пуховичским евреям. Их первым делом пометили: заставили нашить и носить на верхней одежде желтые заплатки – спереди и сзади.
Врезалась в память и первая «акция». Немцы выстроились в два ряда, и через этот строй пропускали всех евреев-мужчин – несколько сот человек: и стариков, и взрослых (в их числе и папины братья – Абрам и Сэмен), и ребят, которых не успели призвать в армию. Потом их погрузили на грузовики и отвезли на Попову горку возле кладбища: по рассказам, их заставили выкапывать себе ямы: потом расстреляли и засыпали землей, по другим рассказам – закопали живьем).
В конце июля или начале августа всех евреев согнали в гетто, каковым послужил огромный бывший дом отдыха в конце Пуховичей. Сухманы – дедушка, мать и трое детей (кроме Софочки – двое младших: сестричка Хайла и братик Залманка) – разместились впятером в одной комнате. Рано утром, в один из сентябрьских дней под Рош-Ха-Шана, гетто окружили немцы и всех стали выгонять на плац. Вдруг раздалось несколько выстрелов, и, словно подкошенный, упал дедушка.
Увидев это, мама быстро натянула на старшую дочь зимнее пальтишко и валенки и спрятала ее за печку в углу комнаты. Там, за печкой лежало все их имущество, увязанное в простыни. Подняв Соню на руки, мама посадила ее на самый верх, на все эти узлы, а та, полусидя на вещах и держась за печку, оказалась почти под самым потолком.
Того, что происходило на плацу, девочка не видела – только слышала шум, гам и крики снаружи. Потом все стихло, а в комнату стали заходить незнакомые люди – заходить и вытаскивать из-за печки вещи. Вскоре Соня оказалась уже на полу, вещей под ней больше не было, но не было и мародеров.
Когда стало совсем тихо, Соня выглянула за дверь, вышла на двор и пошла по дороге в сторону станции Пуховичи и поселка Марьина Горка. Навстречу ей шла незнакомая женщина: «Ты евреечка? Там же ваших убивают, куда ты идешь?!..»
И Соня развернулась и пошла обратно, в Пуховичи. Куда, к кому? Из неевреев она хорошо знала только одного человека, работавшего с мамой в сберкассе, по фамилии Маевский. Но не знала, где он живет. Расспросив об этом, пришла к нему домой. Вечером, когда он пришел, то первым делом спросил: «А ты спрашивала, где я живу?» – «Да!». – «Уже доложили, что я прячу евреечку!.. Утром ты должна уйти, а то заберут и меня».
Но ночью раздался стук в дверь – это пришли отец с братом, с Сахне. Отец, узнав об убийстве, примчался прямо к Маевскому. И, не дожидаясь утра, уже втроем они ушли в лес, не отказавшись от хлеба, который им дали с собой …
Лес
Окрестные леса братья Сухманы знали с детства и как свои пять пальцев. Но на подножном корму ни в каком лесу осенью не выжить. Поэтому, скитаясь по лесам, эта троица ночевала больше на сеновалах, чем в стогах, особенно часто в свинарниках: ночью выйдешь к свиньям и конфискуешь у них часть картошки и другой еды.
Однажды, в шальную ночную бомбежку ранило Сахне, и под утро он умер. Отец ушел и вернулся с лопатой: похоронив брата, он хорошо запомнил это место. По лесу тройка ходила почти одна, довольно долго, никаких партизан в лесу еще и в помине не было. В партизаны люди пошли тогда только, когда в деревнях появились приймаки из окруженцев или пленных, то есть солдаты, которых женщины «признавали» якобы за своих и забирали из леса или лагерей к себе. Но скоро полиция начала разбираться с ними – не коммунист ли? не комсомолец? не еврей? А разобравшись – частенько расстреливать. Вот после этого «приймаки», отогревшись и наевшись, и стали дружно уходить в леса, в партизаны, а за ними в лес потянулись и их бывшие хозяева.
На партизан натолкнулись только в 1942 году. Шли ночью и встретили большую подводу, папа приподнял рогожу: оружие! И тогда-то из леса вышли партизаны.
Услышанному рассказу отца с дочерью они не поверили, но в отряд их все же взяли.
Жизнь в отряде Тихомирова, которая после этого началась, 10-летней девочке показалась спокойной: ты не одна, ты в коллективе, среди своих. Спокойной и сытой, хоть поесть у партизан было не всегда.
Софья Пятова / Sofia Piatova
Было в отряде у Владимира Андреевича Тихомирова, 23-х летнего лейтенанта, более 100 человек. Собственно, это был не самостийный отряд, а переброшенный из-за линии фронта эскадрон (755-я кавбригада имени Сталина). Почти каждый день уходили на задания: пускать под откос поезда, отбивать угоняемых на запад девушек и т. д.
И вот пришло извещение, что немцы движутся в сторону отряда Тихомирова. Однажды, когда отряд был в деревне Зенонполье в Червеньском районе, прошел слух, что немцы приготовились к охоте на партизан.
Спросив «не боишься?» («Нет, не боюсь»), отправили Соню в разведку. Партизан посадил ее перед собой на лошадь и отвез через болота кратчайшим путем к одной деревне. С торбой на спине, она незаметно прокралась в нужный дом. Ханна, свой человек, рассказала, что надо торопиться, что каратели, 6 или 7 машин, уже у них в деревне. Накормила девочку, и та быстро через огород вышла к болоту, где ее ждали партизан с лошадью. Приехала, вся исцарапанная, с новостью: через час или через два немцы пойдут прямо на нас. Но «тихомировцы» их хорошо «встретили»: у Перунова моста близ деревни Маковье положили, наверное, всю экспедицию.
В мае 43-го, когда отряд был еще в Червеньском районе, в соседний Кличевский район стали прилетать самолеты с Большой земли, чаще ночью: привозили оружие, еду, лекарства, мыло, забирали раненых. Однажды решили вывезти из отряда и малых детей – Нину Красноперку, дочку врача, Генку Кошелева и ее, Соньку Сухман. Погрузили в самолет, а он не заводится. Пришлось выйти, он улетел, а назавтра уже не сел. А еще через день немцы окружили отряд, и двое малых, Генка и Сонька, оказались вдвоем и одни: ходили по лесу, бродили, если стреляли, убегали. У одного была пилотка, у другой советская 30-рублевка – и то, и другое они закопали.
Когда немцы лес прочесывали, то двух детей под деревом, прижавшихся друг к другу, не засекли. Но через несколько дней, когда те вышли на поляну, немцы выбежали и взяли их в плен.
Но ребята уже обо всем договорились, что говорить на допросе. Мол, были в Прибалтике, родителей потеряли и ходим по деревням, попрошайничаем, кусок хлеба просим, просимся переночевать.
Первым увели Гену, и когда он вернулся, то сказал, что его даже раздевали. И Соня сразу догадалась, чтó они хотели посмотреть. Но русского, необрезанного – отпустили.
О себе же она всем сказала, что зовут ее Кунцевич Зоя. Офицер дал ей сладкую шоколадку, повесил на стену русскую карту и сладким, как и шоколадка, голосом стал выспрашивать, где партизаны. А девчонка и те буквы забыла, что знала: в лесу другой надобен «алфавит»…
Так ничего и не узнав, офицер пригрозил: вот увезем в Бобруйск, там все расскажешь. После допроса посадили в какой-то лагерь в самом Кличеве. Хлеб иногда давали, иногда нет. А потом и правда повезли в Бобруйск. Машины туда ходили редко, как соберется караван побольше, настолько было неспокойно от партизан. Соня тряслась в машине и молила бога, чтобы машина взорвалась – лишь бы на допрос не попасть! Бомбежек она, кстати, вообще не боялась, бомбежки были для нее праздником!..
Бобруйск
Но в Бобруйске обоих сдали в детский дом. Там оба были недолго – приходили какие-то люди и разбирали детей в семьи. Но партизаны как-то узнали, куда забирали детей, прислали связного и увезли партизана Генку. Тогда стали за девочкой следить, ждали, что пришлют и за ней. О чем, естественно, мечтала и партизанка Сонька.
А потом ее перевели обратно в Бобруйский детский дом, где уже вовсю гулял слух, что немцы у детей берут кровь для раненых. Спасла ее воспитательница, Марья Александровна, – улучила момент и в холодный ноябрьский день отвела Соню к своей двоюродной сестре, тоже Марье Александровне. У нее уже были двое своих малолеток – мальчик и девочка, Эдик и Эммочка. Жила с ними еще бабушка, и муж – Петр Федорович Бокий, начальник снабжения по Бобруйску. Семья золотая! Свою «старшенькую» они обули-одели, постригли и помыли (она была вся завшивленная, вся грязная – последний раз мылась в мае, у партизан). Да и Соня очень полюбила малышей, возилась с ними, помогала во всем по хозяйству.
Но ни с какой другой не сравнится самая большая радость во время войны – приход своих! Когда освобождали Бобруйск, пусть и горящий, – сколько же в этом для Сони было радости.
Но когда она впервые увидела красноармейцев, – то даже испугалась! Почему с погонами? Никогда не видела таких. Но ничего, привыкла.
Узнавая в толпе партизан, Соня останавливала их и расспрашивала, где «тихомировцы». Оказалось, что они ушли дальше на запад, в Польшу. Делать нечего – надо ждать отца и, поджидая, учиться.
Соня записалась в школу, и сразу же в третий класс. Но проучилась недолго – в сентябре ее снова нашел отец! С бумагой о том, что он ищет дочь, он прошел по ее следам, пока не нашел детский дом и семью Боких, которой – через газету – он после выразил благодарность. Эта семья навсегда стала близкой «роднёй» Сухманов, не раз потом они приезжали к ним в Ленинград.
Пуховичи
Соня же с отцом воротилась в Пуховичи. В самом селе у них все сгорело, ничего не осталось. Оставался лишь недостроенный сруб около станции, который еще до войны строил Абрам, один из папиных братьев. Достроив дом, отец и дочь так и остались в нем жить. Отец работал заготовителем, но дела свои строил так, чтобы в субботу можно было не работать. Набожный и сведущий в религии человек, он первым делом купил талес, тфилин и сидур. После долгих разговоров с раввином отец привез в чистой наволочке из леса останки Сахна, собрал миньян и похоронил братнины косточки по всем правилам – рядом с братской могилой убитых в «мужскую» акцию. Он же сделал памятник убитым евреям на том месте, где была их братская могила. Многие приезжали отовсюду, даже из Америки, давали деньги на памятник.
В 1946 году отец женился. Груне Лейбовне Стронгиной было тогда 25 лет, она тоже была в партизанах, и вся семья ее тоже погибла. И вскоре родилась у Сони сестра Нахама.
Сама же Соня первые несколько лет училась плохо, оказалось, что даже буквы она в лесу перезабыла. Но потом втянулась, вспомнила все, и после 5-го класса училась очень хорошо. Десятилетку закончила в 1952 году, еще при живом Сталине.
Ленинград
Вдвоем с Майей, закадычной своей подругой-еврейкой и отличницей, они поехали в Ленинград, поступать в педиатрический институт, единственный в СССР, где учили на детских врачей. Обе сдали экзамены – и обе не поступили: не прошли по конкурсу.
Майя вернулась в Пуховичи, а Соне отец прислал бумаги о том, что она была в партизанах, а штаб партизанского движения послал в институт телеграмму о том, что абитуриентка такая-то – партизанка-разведчица. И вот директриса, по фамилии Шутова, встречает Соню и, как ни в чем не бывало, спрашивает: «А что Вы, Сухман, не на занятиях? Прибыли документы, мы теперь знаем, кто Вы…»
Позднее, на работе Соня с антисемитизмом не сталкивалась. Но ядовитая пилюля антисемитизма при поступлении в вуз засела довольно глубоко. Для того, чтобы поступить в институт все могли быть обычными людьми, а она – чуть ли не Героем Советского Союза!
…Но два раза Соне повторять было не нужно, и занятия не пропустила, кажется, ни разу. Снимала комнату на Васильевском, на 6-й линии, в коммуналке за 10 рублей. Тогда же она познакомилась со своим будущим мужем, Бенционом (Геннадием) Ароновичем Пятовым, старше ее лет на 10–12 (1925 года рождения). В 1943 году, после прорыва блокады (в блокаду умер его отец), он ушел на войну: воевал на Пулковских высотах, освобождал Прибалтику, Польшу, Гданьск, Калининград, Берлин. Был он связист, с тяжеленной катушкой на плечах. Пять послевоенных лет служил в военной администрации Шверина. Вернувшись, работал механиком на радиозаводе имени Козицкого (где дошел до начальника отдела) и учился на заочном.
На летние каникулы после второго курса молодые приехали в Пуховичи, и 14 августа 1954 года, в пятницу, отец устроил молодым нелегальную хупу с миньяном, а назавтра сыграл уже легальную еврейскую свадьбу, – с теленком и пудом фаршированной рыбы. Незабываемо!
После этого отец словно бы закончил свои земные дела. Он никогда ничем не болел, а в 1955 году вдруг весь пожелтел. Приехал в Ленинград, ходил по профессорам, но ничего не помогало. Следующим летом, когда медичка-дочь приехала в Пуховичи и сама ухаживала за ним, он умер – умер уважаемым человеком, но в возрасте всего 49 лет! До кладбища, пешком, его гроб несли на руках.
…Кончив институт, Соня работала сначала участковым врачом, потом была зав. отделением, а потом инспектором по детству в исполкоме Ленинского района Ленинграда. Работала Соня много, на полторы ставки, а получала мало. Подрабатывала, преподавала еще и в училище медсестрам. Когда получила первую категорию, стало легче: в 1973 году Пятовы построили кооператив и выехали из коммуналки.
Эмиграция
Сониной сестренке Нахаме было 7 лет, когда папа умер. Она вышли замуж и уехала в Израиль, чтобы ее младшего сына (ему было тогда 16 лет) не забрали в армию. У нее два сына: один в Белоруссии, в Витебске, предприниматель, другой в Израиле.
В конце 1980-х засобирались в Израиль и Пятовы, но когда открылась и Германия, то в 1992-м году поехали именно в нее. До самого отъезда оба работали!
Всеми хлопотами занимался Миша, их единственный сын, названный так в честь Сониного отца. Обрезание ему сделали такое же тайное, как и им самим хупу. Отслужил в армии, профессиональный инженер (в Германии тоже). Жена, Лариса, музыкальный педагог, закончила Ленинградскую консерваторию.
Сын с семьей уехали первыми, поселился в шварцвальдском Бад Кроцингене. Внук учится в университете Берлине и время от времени печатается в «Die Welt», а внучка заканчивает гимназию, играет на нескольких инструментах и прекрасно поет и танцует.
Уезжая, сын все документы приготовил и для родителей, но всего не предусмотришь.
В 16 лет (1949?) Соня получала паспорт. О том, что родилась она в 33 году, она догадывалась, а вот в какой день? Одна из подруг, Рая Шац (Томчина), отмечала свой день рождения 2 января, вот Соня и взяла себе 3 января: получился двойной праздник!
Оформляя бумаги на отъезд, Соня заново получала свидетельство о рождении. Паспортистка написала ей ни с того, ни с сего: «Кононовна», а потом зачеркнула и написала «Моисеевна» и еще «Исправленному верить». Эдакая, с зачеркиваниями, бумага не понравилась уже самой Соне и, по ее настоянию, ей сделали новое, но в качестве дня рожденья написали зачем-то 1 апреля. И тогда получилось, что в одних документах дата рождения 3 января, а в других – 1 апреля.
Но как-то преодолелось и это. А языкового барьера не было и нет: выручает идиш, знакомый с детства!
Пятовы ценят спокойную жизнь и об эмиграции не жалеют, по исторической родине не скучают. Муж в Германии серьезно заболел (точнее, в Германии вылезли наружу его застарелые болячки), но двадцать с лишним лет немецкая медицина держала его на плаву. Он умер в марте 2013 года, вместе они прожили почти 60 лет!..