Детство в Ферганской долине и на Днепре
Мирон (Марк) Абрамович Львов-Бродский родился 22 октября 1939 года. Все его предки – из Днепропетровска. Родителей он помнит плохо, но в памяти остались образы Иосифа Пожарского, деда по матери, и бабки по отцу. Дед был религиозен, соблюдал шаббат и приучал к этому внуков.
В 1928 году, когда отцу, Абраму Эльевичу, исполнилось 24 года, он женился на Евгении Иосифовне. Поселились у родителей мужа, благо дом у них был свой и большой, и при нем большой сад.
Довоенные годы и не могли отразиться в памяти, а вот начало войны и эвакуация зацепились. Отец тогда работал на электрозаводе, мама не работала.
Отцу покидать производство не разрешили, и мать с пятеркой детей отправили поездом в Андижан в Ферганской долине в Узбекистане. Через несколько месяцев эвакуировался и завод, но отца уже забрали в армию.
Почти всю войну мать с детьми прожила в Андижане. В памяти, как кадры в кино, мелькают арыки, базар, женщины в паранджах. Узбеки, у которых поселили Львовых-Бродских, иногда приглашали их на плов. Эвакуированным они давали вилки, а сами ели руками – облизывая от локтя. Дети часто болели, и Марк в том числе тоже.
Но Холокост эту семью миновал. По отцовской линии было пять братьев, из них двое погибли на войне: один был танкистом, второй – пехотинцем. Осталось три брата. В живых уже нет никого из них, но их дети и внуки живут в Израиле. По материнской линии от двух жён у дедушки было семеро детей. Сейчас жива только одна дочь, тётка Мирона. Она с семьёй в Израиле, ей уже за 95 лет.
Возвращались из эвакуации в 1944 году – в товарных, естественно, вагонах. Каким-то чудом мать достала 3-х литровую бутыль мёда и несколько пачек сухого печенья: всю дорогу – неделю или полторы – она кормила детей только печеньем с мёдом. После этого Марк лет до 40 органически не мог переносить даже запах мёда: печенье ел, а мёд – нет.
Мирон Львов-Бродский (Конец 1950-x) / Miron Lwow-Brodskij (Ende 1950er)
Добравшись до Днепропетровска, стали жить в уцелевшем бабушкином доме. Но хозяевам досталась лишь половина дома: во второй поселили большую семью возчика Дрогалюка. Были у него и лошади, и корова, свое молоко: в общем, жили Дрогалюки по тем временам неплохо.
Где-то в 1946 году отец демобилизовался. Приехал, привёз трофейный материал, детям пошили новые костюмчики, к которым они сами пришили погоны и так ходили. По маминым рассказам, отец до войны был добрым, покладистым человеком, а после армии стал много выпивать и гулять. И в 47-м году они разошлись.
Многодетной матери дали квартиру на улице Гоголя – там, где когда-то был Дом культуры фабрики им. Володарского, а сейчас стоит новая, с иголочки, синагога. Там-то они и прожили вполне благополучно вплоть до призыва Марка в армию в 1958 году.
Синагоги после войны в городе не было, так что миньяны собирались по домам – собирались тайно: наказания были строгими. Сам же город стоял в руинах, многие жили в развалюхах, а мальчишки были настоящими детьми развалин.
Марку запомнился случай, когда его первый раз носом ткнули в еврейство. Во время какой-то игры он ударил свою соседку – такого же возраста, как и он сам, оба учились во втором классе. Ударил потому, что их дразнили «жених и невеста», а Марк хотел доказать, что она «не невеста». Девочка пожаловалась старшей пионервожатой, но не на то, что он ее ударил, а на то, что она якобы видела, как я красным галстуком дома мыл полы. Собрался совет пионерской дружины, построили саму дружину, и пионервожатая сказала примерно так: «Этот народ сам не так участвовал в этой войне и не оценил пролетарскую кровь, поэтому и моет полы красным галстуком».
Сдерживая слезы, маленький Марк пытался доказать, что галстук настолько маленький, что им невозможно мыть полы, но не сдержал – расплакался. Из школы его тогда не выгнали, из пионеров тоже. Но когда ему стукнуло 14 лет, и его принимали в комсомол, то вспомнили это дело. Раздражала и двойная фамилия, Львов-Бродский: ишь, жиды понахапали себе все, и фамилии тоже!
Мирон Львов-Бродский (1992) /Miron Lwow-Brodskij (1992)
Мама тогда работала калькулятором (что-то вроде помощника бухгалтера) на фабрике, производившей спорттовары. Она целый день была на работе: тогда было так заведено, что, если начальник до 10 вечера на работе, то и все должны быть там же. Поэтому дети были предоставлены сами себе и основное время проводили не за уроками, а на улице. У всех ребят были рогатки, после школы ходили стрелять воробьёв. Вечером собирались, ощипывали этих заморышей, жарили их на костре. Есть там особенно было нечего, но хоть что-то там во рту, хоть какой-то привкус мяса.
Учеба и трудовая жизнь
в Сибири и снова не Днепре
Окончив школу в 1957 году, Марк (он же отныне Мирон) попытался поступить в строительный институт, но не поступил. Трудно сваливать это на пятый пункт – отличником он отнюдь не был. Тогда мама устроила его учеником токаря на завод строительных машин в Днепропетровске.
А через год, в 1958 году, Мирона призвали в армию: служили тогда три года. Хотя о евреях в казарме отзывались очень плохо, но лично на себе особой агрессии Мирон не испытал. В армии же взялся за ум: закончил подготовительные курсы для поступления в институт. В то же время он уже понимал, что в Днепропетровске поступать нет смысла, поскольку на Украине в те годы евреев в ВУЗы практически не брали.
Выход нашелся, но… в Сибири! Друг из Иркутска пригласил Мирона к себе, и там он благополучно поступил в Политехнический институт. Вопреки «сибирским» традициям, Мирон там не спился, а взялся за ум и даже женился. На четвёртом, на пятом курсе был отличником, получал повышенную стипендию. А окончив политех по специальности «Цветные металлы», распределился в Новосибирск: всё-таки большой город.
В Сибири антисемитизма не ощущалось. Буквально на второй год Мирона избрали председателем Совета молодых специалистов, а за три с половиной года на заводе он прошёл от электроплавильщика, мастера, начальника смены до старшего мастера плавильного цеха – это рост довольно-таки быстрый.
Но росла и семья: двое детей! Практически сразу Мирон получил комнату в трёхкомнатной квартире, где жили ещё две семьи. Встал на очередь и на отдельную квартиру, но ждать пришлось бы как минимум лет пять или шесть.
Поняв это, отработав в Новосибирске три с половиной года, он решил вернуться в Днепропетровск: там все родственники, буквально тянуло туда.
И тогда Мирон перевёлся в трест «Днепродомкапремонт». Его управление было в Запорожье, так что он поначалу попал туда, а не в Днепропетровск. Работал инженером, начальником группы, начальником производственно-технического отдела. Специалистом он был хорошим.
В 1981 году создали управление и на Кубе. И Мирон написал заявление, что хочет поработать на Кубе. Разослали три экземпляра его дела в Москву, а один ходил по инстанциям на месте. Из Москвы звонили, мол, что-то твоего четвёртого экземпляра нет, надо как-то ускорить. Тогда Мирон стал искать: где же он? И через знакомых узнал, что райком Львов-Бродский прошёл, там ему дали добро.
Оказалось, что документы у инструктора отдела агитации и пропаганды обкома партии Погорелова. Когда Мирон ему позвонил, он мне сказал: «Мы вам отказали». – «А в чём дело?» – «Это вам не надо знать».
Тут Мирона словно взорвало от негодования. Погорелову сказал, что, хоть и не член партии, но поедет в Москву жаловаться в ЦК на то, что Погорелов его без причины не пускает. Тогда они позвонили управляющему трестом и сказали, что ехать на Кубу разрешают – но одному, без семьи, и на один год.
Тогда Мирон отказался. Потому что платили там мизер, и ехать одному на один год – только здоровье терять. А за два года можно было бы хоть на машину заработать.
Когда управляющий трестом, вызвал Мирона и сказал, что его пускают на один год, Мирон рассмеялся. Тогда начальник сказал: «Ты понимаешь ведь, если бы не твоя графа, ты бы уже был там».
В пенсионные годы – в Германию!
В 1974 году вдруг всплыл вопрос об эмиграции в Америку. Но подумалось Мирону: «Какая Америка? Там же заставят выступать с клеветой на Союз, а потом выкинут за ненадобностью!..». «Нее. Мы так не воспитаны,» – и он отказался.
В 59 лет, когда дело уже пошло к пенсии, Мирон решил ехать в Германию, потому что сестра была уже здесь. В сентябре 1999 года, в 60 лет, он и приехал. Сначала в Тюрингию, а потом перебрался в Южный Баден, где нашёл работу в Вайле-на-Рейне: работа на сверлильных станках, на прессах. А в 1999 он окончательно перебрался во Фрайбург. Проработал он, правда, всего три месяца: на фирме было сокращение: молодым подыскивали другие места, а ему сказали: «Вам уже 60 лет – желаем успехов! И оформляйтесь на социал».
Ещё некоторое время Мирон побегал, поискал себе работу. Пару дней даже поработал на одной фирме, пока те прямо не сказали, что им нужен, хоть и с опытом, но молодой. На этом поиски работы в силу их бессмысленности закончилось.
Ни в Сибири, ни в Днепропетровске Мирон никакого отношения к религии не имел. В Днепропетровске была небольшая синагога, а в Запорожье её просто не было. Поэтому служб он не посещал никогда.
Так что впервые именно здесь, во Фрайбурге, он начал сюда ходить – поначалу, честно говоря, с неохотой. А сейчас привык, и без синагоги чувствует себя не в своей тарелке. С немецким, правда, плоховато, даже сейчас…, но поначалу вообще не понимал ничего.
Дочка живёт в Одессе – одна с ребёнком, с мужем разошлась. Закончила Днепропетровский химико-технологический институт по специальности «Обработка кинофото-материалов», работала на фабрике «Одессфото» начальником производственного отдела, а потом, когда фабрику перекупили и всё развалилось, устроилась на консервный завод директором столовой и магазина, где завод продает свою продукцию. Внучка сейчас учится в институте по специальности «Защита воздушной среды».
Сын живёт уже в Германии, но приехал он гораздо позже и пока работает водителем. Вторая внучка поступила в полицейский институт, возле Аугсбурга под Мюнхеном. Ещё одной внучке всего 6 лет, она здесь родилась.
В 2013 году Мирон с женой получили гражданство, а немецкий электорат – двух новых избирателей.