На то и рыцарь, чтоб являть отвагу, И, на потеху вкруг столпившихся зевак, Пришпорив Росинанта-бедолагу, Бесстрашно атакует он ветряк. …Придя в себя, полураздавленный, — Невероятно, но ещё живой! — Толпой тупиц шутом ославленный, Упрямо шепчет: «Завтра — в бой!»

Июнь. Две тысячи восьмой. Дожди. За власть грызутся меж собой Вожди. А мы за чашей круговой, Мой друг. Всё так же узок, боже мой, Наш круг. Печально? Что ж, судьбы иной Не жди. Всё ниже тучи над страной. Дожди…

Град Елабуга уездный — Галки, ели, край земли — В стороне дорог железных — В небе стонут журавли… Кама-матушка широко, Вольно волны катит вдаль. Что, Марина, одиноко? Грудь сосёт тоска-печаль?! «Чёртов город с городищем, Спас заглохший, пустыри… Мы на пару с ветром свищем От зари и до зари…» Шаль на плечи — в пляс пуститься, Руки в боки — в горле ком. Обезуметь, с круга спиться И — не помнить. Ни о ком. Бога нет, когда нет веры. Глушь. Елабуга. Война… Дни свинцовы, очи серы. Душно. Узел. Тишина…

Увы, слепцу неведом свет прозрений — хоть сдохни на кресте иль на колу — и неудавшихся стихотворений я ворошу печальную золу. Вини меня в цинизме, даже трусости — пожалуй, хоть во всех грехах подряд. Кто говорил, что не сгорают рукописи? Не верь. Я знаю: здорово горят.