Глава пятая
«Бездны Бездной»
Когда ты весь растворен в разлитом любовном елее, счастье, лобзаньях уст, трудно уследить за мельчайшими, но явными и грозными приметами-признаками подкрадывающейся большой беды. Отсюда этот нелепый, беспомощный возглас, когда однажды человек изумляется тому, как он оказался в совершенно новой для себя действительности: как же так, почему, все было так хорошо, и вдруг стало так плохо?!..
А ведь я-то — прекрасно сознавал происходящее, запомнил уколовшее нехорошее предчувствие, когда в пору нашей помолвки с Еленой Белозеровой и начавшейся подготовки к свадьбе, вдруг исчез осторожный Гречишкин. Тот самый маленький чуткий гражданин с повадками таракана.
Мало того, что провалился как сквозь землю и никто ничего о Гречишкине не слышал, в его квартире среди его же мебели жили совершенно другие люди, большая семья дизентерийно-желтых лаосцев или бирманцев, мало того, что в конторе за его столом восседала какая-то сумасшедшая омоложенная старуха с искусственным бюстом и фарфоровыми зубами, так еще и никто из наших абсолютно ничего о нем не слыхал. Что показалось мне особенно странным, никто из наших, тем не менее, внешне не высказал хотя бы удивления, даже малейшей заинтересованности по поводу моего сообщения. Однако словно невидимая судорога прошла по тайному братству. Я это явственно ощутил. Словно ветерок прошелестел: «А был ли Гречишкин? Какой такой Гречишкин? Не слышали, не знаем никакого Гречишкина!..» Очевидно лживая реакция. А главное, что за ней крылось? Плюс какая-то мистика: напрасно я рылся, перелистывал в уме список нашего тайного братства — каким-то загадочным образом маленький гражданин с повадками таракана оказался напрочь вымаран даже из моей памяти!
Потом опять стало не до того. Мы с Еленой погрузились во взаимное созерцание, многомерное общение и обладание, восхищались божественной красотой, звездными достоинствами друг друга. Это были упоительные прогулки по метафорическим виноградникам, оливковым рощам, вишневым садам и ливанским кедровникам. Яблоки, смоквы, дикий мед, сладкое вино подкрепляли наши силы. Лилии и лепестки роз украшали наше ложе.
В то же время я испытывал удовлетворение исследователя и первопроходца, который все-таки открыл главную в своей жизни, доселе никому неведомую страну и теперь в принципе мог бы успокоиться, почивать на лаврах. Я был уверен, что составил полную, ясную картину нашего необыкновенного братства.
Визиты, посещения счастливцев стали для нас привычным времяпрепровождением. Я вполне привык к тому, что самочинно осуществлял что-то вроде неуловимой координации между «братьями» и «сестрами». Подготовка к свадьбе, любовь с Еленой Белозеровой ничуть этому не мешали.
Я был увлечен идеей закончить к началу зимы так сказать полную «перерегистрацию» Т.Б.С., а затем даже организовать своего рода судьбоносный виртуальный форум для всех членов братства, чтобы на основе обновленной иерархии-структуры совместными усилиями открыть принципиально новые, еще более удивительные, глобально-всемирные перспективы.
Но что-то уже начало портиться…
Сентябрь оказался африкански жарким, — как будто лето никогда не кончится, но в октябре резко похолодало, и мокрыми хлопьями повалил снег.
Глупо связывать это с погодой, но именно теперь, когда мы погрузились в хлюпающую промозглость, я запоздало спохватился: веселое сияние, прежде так густо окружавшее меня, куда-то улетучилось… А вместо счастливого сияния вокруг меня начал обволакивать некий зловещий вакуум.
Ощущения ощущениями, но начались неприятности. Притом — по нарастающей. И самые что ни на есть конкретные. Например? Неожиданная и пренеприятная проблема: стали портиться отношения с родителями Елены. Причем на банально-пошлой почве, когда я вдруг был искусно, но весьма пристрастно допрошен в том смысле, кто я, собственно, такой, какие у меня материальные основания и т. д. Как будто обо мне резко изменили мнение или раньше я пытался ввести их в заблуждение. Как будто раньше я не был как на ладони. Однако теперь мне дали понять, чтобы я на досуге непременно поразмыслил над этими серьезными вопросами и поскорее дал вразумительный ответ… Какой ответ я мог им дать?! В лоб завести разговор о Братстве, о котором им и самим, как я предполагал, было отлично известно? Как и моей активной деятельности на данной ниве.
Слава Богу, с Еленой у нас все обстояло прекрасно. Она была мне верна. Мы оба чувствовали, что рождены исключительно друг для друга, решив, что будем вместе, что бы ни случилось.
Впрочем, с родителями более или менее утряслось. По крайней мере неприятных, если не сказать унизительных допросов больше не было. Но и прежней радушной атмосферы тоже. До нашей свадьбы оставалось каких-нибудь две недели. Я пытался сосредоточиться, понять, что происходит. Возможно, просто немножко переутомился или нервы расшалились.
Увы, сосредоточиться не удалось. Как снег на голову свалилась эта жуткая история с нехорошим письмом, которая еще больше все запутала, но, по крайней мере, показала, что нервы тут ни при чем.
Готов поклясться, что нечто подобное мне однажды снилось. Я и теперь, словно только что проснувшись, словно вспоминая тот давешний, практически пророческий сон, лежал, свернувшись клубком под одеялом, не в состоянии согреться, меня бил озноб, я чувствовал себя так, словно сплетен из ледяных прутьев.
Снилось, что я вроде бы попал в небольшой такой театр, где вот-вот должен был начаться спектакль. Пьеса имела странное название — «Нехорошее письмо».
Свет в зале уже погас. На сцене виднеются кое-какие декорации. Дверь с ободранным почтовым ящиком. За дверью задрипанная квартирка. Комнатенка с кроватью, стулом, столом. За окном сумерки, качается фонарь, метет метель, на столе неряшливые остатки утренней трапезы. Свечка.
Пауза перед спектаклем затянулась сверх меры. Зрители давно расселись, прислушиваются, присматриваются. Кажется, откуда-то из-под земли доносится моцартовский реквием. Такой приевшийся, но как всегда гениальный, донельзя суровый, как бы нагнетающий.
Вдруг в глубине зала затеялась какая-то возня. Кто-то пробирается, нарочито неловко протискивается между рядами стульев. Словно не свое место ищет, а рассеянно и устало продирается сквозь уличную толпу.
Это — Я.
Луч прожектора выхватывает меня из мрака и уже не отпускает.
Зрители(возмущенно). Безобразие! Вы мешаете! Куда лезешь! Осторожнее по ногам! Хамство какое!
(Я в пальто с комьями мокрого снега на плечах и воротнике. В одной руке дымящаяся сигарета, в другой одновременно кейс и авоська с картошкой.)
Я(флегматично). Приду домой, сварю картошечки…
Зрители. Тсс!.. Тсс!
Я. Господи, устал же, как собака.
Зрители. Вот оно, бескультурье-то!
Я. Пардон, сорри.
Зрители. Да цыц! Мать твою!
Я. А еще лучше пожарить… Только на чем жарить? Маслице-то все вышло…
(Наконец выбираюсь на сцену, останавливаюсь перед дверью, слепо тыча ключом в замок. Мое внимание привлекает почтовый ящик.)
Я. Гм, тут конвертик, письмецо! Кто теперь письма пишет?!.. (Достаю письмо, вхожу в квартиру, сажусь за стол, почему-то зажигаю свечку, кладу перед собой письмо, рассматриваю…)
Абсолютно то же самое происходило и наяву.
Что-то было, так мне сразу показалось, — что-то необычное в виде самого конверта, напоминающего отчасти какую-нибудь бесплатную рекламную рассылку. Определенно в этом чувствовалась какая-то мистификация и подвох. Мой адрес на месте, но адрес отправителя отсутствовал.
Я задумался, безуспешно стараясь отгадать, от кого могло быть это странное письмо. Затем я поднес его к свече (у нас из-за какой-то очередной апокалиптической аварии уж как сутки вырубили электричество). Посмотрел письмо на просвет. Хотя оно было совсем тоненькое, но ничего сколько-нибудь отчетливого различить не удалось. «Гм!» — все, что я мог сказать самому себе. Пощупал.
Наконец, когда решил, что достаточно раздразнил свое любопытство, разыскал ножницы и очень аккуратно надрезал конверт по самому краю. Заглянул внутрь. Там оказался сложенный пополам плотный листок — ничего больше.
Но лишь только я собрался развернуть листок, как в это самое мгновение раздался телефонный звонок. Продолжая держать письмо в руке на отлете, я взял трубку.
— Уже прочел? — загромыхал в трубке жестяной, словно искусственный голос гипертолстяка-компьютерщика Варакуты. — Сначала здравствуй, Варакута, — сказал я.
— К чертям твое здравствуй! — прокричал он нервно. — Отвечай мне сейчас же, ты письмо прочел? — Послушай, Варакута, какое тебе дело до этого письма?
— О, Господи! — заорал наш гипертолстяк, — я тебя ведь русским языком спрашиваю, ты уже успел его прочитать?
— Нет еще, не успел, — ответил я, — вот сейчас как раз держу его в руке. Но почему ты орешь, ты что, спокойно объяс…
— Уфффф!.. Благодари же Бога!!
— А что такое?
— В общем, так: если тебе не надоело жить, сейчас же припрячь это письмо куда-нибудь подальше.
— То есть?
— Да, да! И не вздумай его читать.
— Объяснишь ты мне, наконец, по-человечески, в чем дело? Варакута заперхал в трубку.
— Я бы тебе объяснил, — проворчал он, — в чем дело… Я бы тебе все по полкам разложил. Я бы тебе растолковал это, просветил так и быть… Если бы сам знал! Но ни черта, скажу я тебе, я не знаю. Одно могу сказать точно: если прочтешь письмо, это самое, на котором отпечатан твой адрес, а обратный отсутствует, можешь считать, что ты уже труп. — Что же случится?
— А что угодно. Точно сказать не могу. Могу предположить. Ты можешь, например, броситься под поезд, удавиться, отравиться, из окошка выпрыгнуть, ты ведь, кажется, как и я на семнадцатом этаже проживаешь … Да мало ли чего. Выбирай, что нравится. Это уж твое дело. Если прочтешь письмо.
— Ха! Любопытно.
— Любопытно?.. А ты знаешь, откуда я звоню?
— Понятия не имею.
— А вот чтобы имел, я тебе скажу. Из морга я звоню. Из морга. Я невольно вздрогнул.
— Полчаса назад, — продолжал Варакута, — сюда привезли чету наших психоаналитиков Филиппских. Наелись яду. Они, между прочим, тоже получили письмо. Прочитали, поджарили на ужин яичницу с беконом, откупорили по бутылочке прекрасного пражского пива, но ни есть, ни пить не стали… А вместо этого — наелись крысиного яду! — Не может быть!
— Нет, честное слово. Так бутылки и стоят откупоренные, а пиво уж выдохлось… Даже по глотку не выпили. — Ты что, дурака валяешь?
— Ты отравление Филиппских имеешь в виду? Так я тоже сначала сказал — не может быть. Да только они здесь не одни лежат. Да. Здесь еще кое-кто лежит. Тривайлов здесь лежит. А еще Пальцев Алевтин. — Ты с ума сошел!
— Нет, еще не сошел. Но сойти, однако, можно. Тривайлов разворотил себе грудную клетку картечью из любимого охотничьего ружья. Вышел во двор, влепил из одного ствола в скамейку, как бы для пробы, а из другого ствола — уж в себя. А доктор-целитель Пальцев ухитрился удавиться на подтяжках. Помнишь, у него были такие — с ромбиками? Я помнил. И у меня в голове сразу возник образ нашего Алевтина Пальцева, который прикручивает подтяжки с ромбиками к потолочному крюку.
— А ты получил такое письмо? — спросил я Варакуту, начиная что-то понимать.
— А как же. Вот оно, проклятое, лежит в кармане, давит на сердце.
Немного занемевшими руками я сунул конверт с письмом в пухлый телефонный справочник. Промелькнули у меня, конечно, кое-какие догадки, но от них мне еще больше сделалось не по себе.
— Такое дрянное письмецо, — верещал тем временем Варакута, по своему обыкновению перетасовывая попадающиеся на язык эпитеты, — дрянцо такое, говеная просто-таки раздрянь, что и дряннее придумать нельзя. Хоть не верующий, а перекрещусь. Тьфу ты! Чтоб тебя, поганая бумажка, обратно черт забрал! Вот ведь чума какая!
— Но что в этом письме? — проговорил я, скорее размышляя, чем спрашивая.
— Чего проще, возьми — и прочти! — фыркал Варакута. — Вот я возьму и прочту! Я ведь без предрассудков. У меня пять высших образований. Я на семи языках объясняюсь. А потом, глядишь, хватятся: Варакута! Где Варакута? Нет Варакуты. Детки спросят: где наш толстый папочка, еще с утра сидел за компьютером? Нетути папочки. Знакомые-приятели, может, перемигнутся: был тут у нас один такой, Варакута по фамилии, кажись. А где ж он? Эй, не видал кто, Варакуты? Нет, никто не видал. Да он ведь, кажись, того…
— Что же делать? — спросил я. — В смысле вообще.
— Можно заявить, — предложил Варакута.
— А что, — подхватил я эту мысль, которая мне тогда показалась вполне разумной, — сейчас же надо заявить. Нельзя же, в самом деле, чтобы людей так повально гробили и мочили. Прямо на Петровку… Или вот! Да! Надо нашего Петровича привлечь! — Только, — напомнил Варакута, — уж больно дельце поганенькое.
— Тем более. Не сидеть же сложа руки… Кстати, а что там в уголовном розыске? Они ведь прочли или прочитают эти письма, проведя обыск в квартирах.
— Пока что не прочитают, — снизил голос Варакута. — Письма-то все у меня. Здесь. Петрович, кстати, и доставил.
— И что теперь?
— А ничего. На этом наш разговор закончился. Я подошел к окну и взглянул на нашу неосвещенную улицу, которая казалось теперь какой-то черной пропастью, на дне которой изредка проползали светлячки-автомобили. Метель улеглась. Комочек луны, похожий на сгусток плесени, едва просматривался в густых тучах, черных даже для черной зимней ночи.
Потом я лег спать. И опять стало сниться, что я попал в какой-то темный театр…
Меня разбудили осторожные, коротко-дергающие, словно слабые удары током, звоночки в дверь. Был третий час ночи. Я снова зажег свечку, накинул халат, босиком, на цыпочках прошел к двери. Открыв, увидел на пороге Аркашку Цветкова, сильно припорошенного снегом. С ним явились еще гости. Полковник Петрович, помощница депутата Екатерина Сергеевна Утюгова и музыкальный журналист Ксаверин. Я ввел их в квартиру, помог раздеться, неловко перепрыгивая босыми ногами по осыпавшимся с вошедших ледяным комочкам снега.
Вся компания прошла в комнату и расселась кто где. Я их ни о чем не спрашивал. Сел к себе на диван, шаря под ним ногами в поисках шлепанцев.
Полковник Петрович неторопливо извлек из внутреннего кармана несколько конвертов и тяжелой лапой хлопнул их на стол так, что в чайной чашке звякнула ложечка.
— Извольте! Вот! Только тут до меня дошло.
— А… где Варакута?
Они молчали. Аркашка Цветков подошел к окну и, глянув вниз, пробормотал:
— А у него тоже семнадцатый. Взял, понимаешь, компьютер под мышку, открыл окошко — и вместе с компьютером — у-ух!..
Потом все снова замолчали и смотрели на меня. Я встал и, достав из телефонного справочника письмо, адресованное мне, положил к остальным, неловко прибавив:
— Извольте…
Теперь мы все смотрели на горку конвертов-близнецов. У полковника Петровича подергивался правый глаз и левый угол рта. Екатерина Сергеевна Утюгова неадекватно улыбалась. Музыкальный журналист Ксаверин насвистывал что-то похоронное. Даже Аркашка Цветков, сам не свой, покачивал головой и глупо таращился. Что и говорить — картина.
— Может, чаю? — предложил я.
— Я бы водки выпил, — сказал полковник Петрович.
— Я бы тоже выпила, — чирикнула сексапильная помощница Екатерина Сергеевна Утюгова. — Водки.
— А она у тебя есть, водка-то? — брякнул мне Ксаверин.
— Найдется, — почему-то ответил за меня Аркашка Цветков. Проворно подошел к холодильнику и действительно вытащил бутылку водки. Я про нее и забыл. Выпили без удовольствия. Но с облегчением. Я поморщился. Ксаверин крякнул.
— Раз и квас, — сказал Аркашка.
— Раз и в глаз, — сказал Петрович.
— Раз и в дамки… — Екатерина Сергеевна Утюгова в черных колготках переложила одну ногу на другую, но это не вызвало у присутствующих ничего, кроме тихой грусти. Зажевали колбаской. Хмель почти мгновенно, но уж как-то очень тяжело и мутно ударил в голову. Пришлось сделать немалое усилие, чтобы повторить, а потом попытаться сосредоточиться. Голоса звучали резко, но невнятно. Про лица, освещенные колеблющимся пламенем свечи, я уж и не говорю.
— Звонит мне в субботу Тривайлов, — рассказывал Ксаверин, — затевает разговор. О том о сем. О зайцах поговорили, о женщинах. Об автомобилях и ружейной смазке. Вдруг заявляет ни с того ни с сего, мол, никчемные мы с тобой люди, Ксаверин. И сказал-то так, как мог сказать один он — без надрыва, без кокетства или рефлексии. Бог мой, говорю, Тривайлов, милый, от тебя ли слышу такие слова? Я-то ладно, может, и никчемный, а ты — на тебе ведь держится, можно сказать, половина стратегических программ! Это я пошутил, конечно. Плюс, говорю, жены, любовницы, зайцы и так далее. А он мне опять: никчемные мы. Это, говорит, очевидно. Как отрезал. Если уж Тривайлов о чем-нибудь говорит, что это очевидно, значит, очевидно. Вы знаете. Это все знают. А уж я-то знаю наверняка.
— Ну, Тривайлов, — сказал Петрович, — человек!
— Бетон, железо и чугун, — подтвердил Аркашка Цветков.
— А что Тривайлов? — томно вздохнула Екатерина Сергеевна Утюгова. — Разве он не мужчина? Разве не был подвержен, как и все прочие, разным мужским слабостям?
— Я вам объясню, Екатерина Сергеевна, — услужливо-вежливо сказал Аркашка Цветков. — Тривайлов в самом деле был необыкновенный человек. От макушки до пят как из цельного куска гранита. Человек абсолютной непоколебимости. Не то, что мы, грешные. Жил, словно весь этот мир сотворил собственными руками. Знал досконально — что, где и как. Разбирался абсолютно во всем. Заговоришь с ним бывало, еще двух слов сказать не успеешь, а уж он изречет нечто такое, о чем вспомнишь и через день, и через месяц, и через десять лет, — вспомнишь в тот самый момент, когда мечешься в поисках ответа. В общем, только хлопнешь себя по лбу: ах вот, оно как! Он-то, Тривайлов, еще тогда это знал и предвидел. Он потому и охотник был — гениальный. Стрелок с шестым чувством. Бегущего петлями зайца мгновенно нанизывал на линию — глаз, плечо, ствол, мушка, и вбивал пулю точно по прямой сквозь пространство, как гвоздь. Так и со всем, с каждым словом, что ни скажет…
— Человек! — мрачно согласился полковник Петрович. — Однажды толковали с ним о политической ситуации, а он вдруг спрашивает: «Ты, Петрович, рекламу памперсов смотришь, нет? Зря. Ты ее, Петрович, смотри!» Я думал, какие еще к лешему памперсы, на что они мне, а через месяц старшая дочка сообщает, что беременна, потому что выходит замуж. Или наоборот — выходит замуж, потому что беременна. Вот они, значит, памперсы!
— Чепуха какая-то, — пробормотал я.
— А сам-то жил размеренно, без неожиданностей, — сказал Ксаверин, не обращая внимания на мое бормотание. — Как будто выполнял заученный комплекс упражнений. Спокойно, уверенно.
— И покончил с собой — спокойно и уверенно, — пришибленно подытожил Аркашка Цветков. Впрочем, мы все были пришиблены.
— Да, да! А ведь я с ним третьего дня говорил по телефону, когда наших обзванивал, — припомнил Ксаверин. — Он спросил, как, мол, там наши, как здоровье Варакуты, как поживают супруги Филиппские, как доктор Пальцев Алевтин живет-может и так далее. Да все, вроде бы, говорю в норме… Ну, говорит, ждите писем.
— Может, его кто-то предупредил? — предположил я.
— Он просто знал, — убежденно сказал полковник Петрович. — Знал.
— А самого вот — первым и срезало, — с женским упрямством напомнила Екатерина Сергеевна Утюгова. — Такого гранитного. Теперь он, такой гранитный, что памятник самому себе. — Это да, — согласились все. Посмотрели на ее черные колготки.
— Вот, значит, как, мужчины, — сказала Екатерина Сергеевна Утюгова, — поехало-покатилось! Сначала Тривайлов, потом Филиппские, Пальцев, потом Варакута. Тоже люди основательные и рассудительные. Кто следующий, мужики?
— Давайте допьем водку, — предложил Аркашка Цветков. Тут меня осенило.
— А я думаю, дело вовсе не в письмах! — воскликнул я.
— А в чем же? — хмыкнул Ксаверин.
— Не могут письма сами по себе свести человека с ума, довести до самоубийства.
— Что ты хочешь этим сказать? — еще более скептически хмыкнул Ксаверин.
— Ничего не хочу сказать, — сказал я. — Но, согласитесь, странно, что люди решаются на такое, лишь прочитав какое-то дурацкое письмо… Значит, они, то есть все мы знаем нечто такое сверхъестественное. Дело не в письме, а в нас самих! Должны мы что-то знать — что-то общее для всех нас!
Я думал, все несказанно удивятся такой оригинальной мысли, но никто и бровью не повел.
Только полковник Петрович крякнул так, словно не пять минут назад, а только что опрокинул рюмку водки.
— Ну чего, — поморщился он, — ты, к примеру, такого сверхъестественного знаешь?
Я молчал. Ничего особенно сверхъестественного я, кажется, действительно не знал. А все, что я знал, не заслуживало, на мой взгляд, ровным счетом никакого внимания. Все обыкновенно, мелко. Может, это и обидно, но такова жизнь. Хоть ты под микроскопом ее рассматривай.
Самое удивительное, что о самом главном — о Тайном Братстве, — я тогда вообще не подумал.
— Но должна быть какая-то связь… — смутился я, пожав плечами. И опять не вспомнил о Братстве.
— Что же все-таки может быть в этих письмах? — воскликнул я после довольно долгого общего молчания.
— А вот этого, милый, — веско заметил Ксаверин, — нам, судя по всему, лучше и не знать. Логично?
После этого разговор совершенно увял. Просто сидели в мрачной полутьме, глядя на пламя одинокой свечи. О чем еще было рассуждать?
— Что будем с ними делать? — спросил я и, поправив накренившуюся свечу, предложил: — Может, сожжем и вся недолга? Все пристально посмотрели на меня. Странные это были взгляды.
— Ты ведь у нас, милый, — медленно проговорил Ксаверин, — вроде неофициального такого добровольного координатора-секретаря. Впрочем, мы ведь можем и формально проголосовать, — усмехнулся он, — наделить тебя, так сказать, всеми генсековскими, председательскими полномочиями… В общем, пусть они пока что полежат у тебя. Эти письма. Ты не возражаешь?
— Пусть, — вздохнул я. Что еще я мог ответить?
— Вот и чудесно, — сказали они. На этом и расстались.
После той ночи все вокруг меня стало до того беспросветно мрачным, словно эта ночь и не кончалась. Подготовка к форуму, который я так рассчитывал созвать-организовать с целью перерегистрации членов нашего Тайного Братства, теперь была крайне затруднена. А между тем, форум-то был бы как нельзя кстати — в свете последних событий с письмами, почетным хранителем которых в результате я оказался. Логично было бы обсудить произошедшее, вместе доискаться причин, свалившегося на нас кошмара.
Мне вообще казалось, что все стали смотреть друг на друга с подозрительностью. А на меня почему-то в особенности. С визитами тоже творилось неладное. То я не заставал членов Братства дома, то они уклонялись от встреч, а если мы все-таки заводили соответствующую беседу, она сразу оказывалась подпорчена какими-то неловкостями, недопониманием. Я бросался от одного к другому. То пытался возобновить обсуждение истории с письмами, — безрезультатно. То пытался напомнить о загадочном и, как теперь выяснилось, весьма симптоматичном исчезновении Гречишкина, — ничего… Казалось, меня перестали понимать. Словно я вдруг заговорил на каком-то другом языке. А навязываться я, естественно, не собирался.
Даже мой закадычный приятель Аркашка Цветков сделался со мной каким-то настороженным. Если не сказать раздражительно враждебным. Не то чтобы утратил свою всегдашнюю веселую общительность и бесшабашность, но как бы стал меня чураться.
Мне даже было удивительно, что еще недавно вокруг меня было разлито это чудесное веселое сияние и все шло самым наилучшим образом. Что случилось? Может быть, произошел некий природный катаклизм, сместились магнитные полюса, а вместе с ними прочие силовые поля и энергетические линии? Вместо эпицентра счастья, образовалась черная воронка, и меня фатально засасывает в эту черную бездну?
Что же это такое, уважаемые? Иначе как вы объясните: то и дело я стал застревать в лифтах, с крыши падали и разбивались в метре от меня какие-то странные кирпичи, порывом ветра грохнуло оконную раму, обрушилось громадное стекло, и я опередил падение ножа этой хрустальной гильотины лишь на пару шагов, затем загорелась соседняя квартира, перевернулась, разбилась всмятку маршрутка, на которую я опоздал, в подъезде дома взорвался какой-то дурацкий газовый баллон и т. д.…
Письма лежали у меня дома, но к ним я, естественно, не прикасался.
Единственной моей отрадой, единственным счастливым оазисом, ярким солнечным пятном оставалась моя Елена Белозерова и наша приближавшаяся свадьба.
Однако, как ни парадоксально, именно это стало внушать мне наибольший ужас. С одной стороны, я видел в Елене все счастье моей жизни, а с другой, боялся, как бы происходящее не перебросилось и на нее. Я боялся за Елену.
У Елены чрезвычайно нежная душа, и я делал все, чтобы она пока ни о чем не догадывалась. Да и что я мог ей объяснить и рассказать?
И вдруг все стихло… Затишье перед бурей?
Находясь в таком ужасном расположении духа, я весьма кстати повстречался с Канцеляровым. И даже обрадовался. А уж как обрадовался он, добрая душа. Давненько мы с ним не виделись! Практически с тех пор, как я был у него на дне рождения и презентовал ему зажигалку. Ведь из нашей конторы я безболезненно уволился еще летом. Как пролетело время! Я даже почувствовал себя виноватым, что совершенно забросил моего старого чудака-приятеля. Не звонил. Сколько раз мог заглянуть к нему в подмосковную избушку, возвращаясь в Москву из загородного дома Белозеровых, но мне это и в голову не приходило, я даже не вспоминал о нем.
Теперь я разглядел его своеобразную фигуру, напоминающую деревянного Буратино на шарнирах, на том же Киевском вокзале, все за тем же странным развлечением. На улице уже стоял кусачий морозец, по перронам мела поземка, но мой чудак, в своем куцем, словно детском пальтишке и дурацкой меховой кепке, зябко переминаясь с ноги на ногу, все наблюдал за людьми, которые опаздывали на поезда.
— Привет, Канцеляров! — сказал я, обнимая его. — А давай-ка отправимся на зимнюю рыбалку. На малую Волгу. Там как раз, говорят, стал первый лед. — Ты не шутишь? — пролепетал Канцеляров, чуть живой от счастья.
— А что! Потом когда еще выберемся? — засмеялся я. — У меня ведь свадьба, укачу в свадебное путешествие, потом медовая пора, молодая жена, семейные утехи, суета, детишки, все такое… Не до того, понимаешь, друг, будет. Может только, лет через десять и выдастся свободный денек. А тогда, глядишь, уж и рыбы в реках не будет. А, Канцеляров? В конце концов, ловля рыбы — тот же эксперимент с силовыми полями удачи и неудачи, везения и невезения…
— Да я всегда! — воскликнул Канцеляров. — Я всегда!
Ну вот… Через три дня свадьба. А я сижу, как дурак, перематываю-распутываю старые лески, перебираю дедовы мормышки. Погода отличная. Мороз, небо ясное.
Как будто ничего не происходит. Тишина по-прежнему. Что ж, возможно, приблизилась развязка. Если теперь я и начинаю понимать, к чему все подкатилось, то времени, чтобы что-то исправить, фактически не осталось. Перечитав написанное, я вижу, что у меня остался один-единственный друг, которому я, увы, не могу довериться, да и ему вряд ли под силу помочь мне разрешить мои проблемы. Я должен сделать это сам.
Не знаю, если что со мной, мне бы, пожалуй, не хотелось, чтобы эти записки попали к Елене. Поэтому оставляю их моему неугомонному Канцелярову.
Как это пишется в подобных случаях? Ничего умного не приходит в голову… В общем, простите, если что не так. За сим остаюсь с надеждой на лучшее — Ваш незабвенный Чемоданов».