Съели сумерки резьбу, украшавшую избу. Звёзды выступили в небе, как испарина на лбу. Здесь живет Иероним — и наивен, и раним. Деревенский сочинитель… Боже, смилуйся над ним! Бьётся строф ночная рать… Сколько силы ни потрать, Всё равно родня отправит на растоп его тетрадь. Вся награда для творца — синяки на пол-лица, Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца… На печи поёт сверчок, у свечи оплыл бочок — Все детали подмечает деревенский дурачок: Он своих чернильных пчёл прочим пчёлам предпочёл, Пишет — будто горьким мёдом… Кто б ещё его прочел.

У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна, И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном, И плацкартный билет — на удачу, туда и обратно, И гудок тепловоза — короткий и бьющий по нервам… И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик, Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных, Ты почти добровольно войдёшь в полутёмный вагончик, Уплывая сквозь маленький космос огней станционных. И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской, Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит, И намётанный взгляд проводницы оценит с опаской: Это что там за шушера в Малую Вишеру едет? Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен? Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться, Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен, Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться… И перрон подползёт, словно «скорая помощь» к парадной… И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой… Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно: Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты… И вздохнув обреченно, ты бросишься в новое бегство, Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы, И бумажный фонарик ещё различимого детства, Освещая дорогу, тебе подмигнет с небосвода.

…Трещали чёрные динамики, Как на жаровне барабулька. Сосед мой, спец в гидродинамике, В стаканы водку лил «по булькам». Слепой, а получалось поровну, И на закуску под тальянку Затягивал негромко «Ворона», Да так, что душу наизнанку! У Бога мамкою намоленный, Он вырос не под образами… Сквозь пелену от беломорины Сверкал незрячими глазами И горькие слова выкаркивал Комками застарелой боли, Как будто лёгкие выхаркивал, Застуженные на Тоболе…. А брат его, картечью меченный, На вид ещё казался прочен, Хотя и стал после неметчины На полторы ноги короче, Но даже пил с какой-то грацией, И ордена сияли лаком…. А я глядел на них в прострации, И слушал «Ворона», и плакал.

Разве в раковине море шумит? Там вчерашняя посуда горой. Ну, а то, что душу с телом штормит — Ты с моё попробуй выпить, герой! И не хвастайся холёной Москвой, Ты влюблён в неё, а сам-то любим? Её губы горше пены морской, Холоднее океанских глубин. Близоруким небесам не молюсь — Кто я есть на этом дне городском? Безымянный брюхоногий моллюск, Но с жемчужиною под языком.