Не того взяли

В начале 1990-х все трещало по швам: одряхленная власть теряла последние нити управления, от бескрайней некогда страны отрывались один за другим яркие разноцветные лоскуты, да и внутри державы все оказалось шито не такими уж крепкими нитками. Жизнь рушилась. А отделы по борьбе с организованной преступностью только начинали свою работу…

В квартиру на пятом этаже «сталинской» высотки по Котельнической набережной ворвались, приставив пистолет к виску домработницы… Обошлось без визга и сопротивления — домработница, изобразив обморок, тихо обмякла в решительных объятиях майора Казакова. В прихожей на вешалке на истертых бурых ремнях висели два музейных ППШ с выщербленными деревянными прикладами; возле зеркала на банкетке лежал вороненый наган.

Оперативники бесшумно рассыпались по комнатам.

В гостиной среди рубиновых ковров обнаружился встревоженный небритый субъект в атласном халате. Подле него, на антикварном столике, высилась початая бутылка коньяка, икра в хрустальной вазочке, на фарфоровом блюде таяли осетрина, стерлядь и какие-то грибочки, тонкие дольки лимона располагались на тарелочке, небольшая серебряная вазочка на коротких изогнутых ножках ломилась от соли.

— Гражданин Щукин! — входя в гостиную, прогремел Казаков. — Незаконное хранение оружия у тебя уже есть!.. Чем еще порадуешь? Будем дальше искать или сам покажешь?

— Здорово, ребята, — растерянно пробормотал Щукин, порываясь подняться. — Вы что ж, новые, что ли? Я вас не знаю… Вы кто?

— Отдел по борьбе с оргпреступностью. Вот ордер на обыск… — Казаков взмахнул сложенным вчетверо листком бумаги и спрятал его во внутренний карман. — Еще оружие в доме есть?

— Оружие?.. — Щукин хмуро поскреб щеку исколотой пятерней, дернул плечом, так что хрустнуло где-то внутри его жилистой шеи. — Вот что, ребята: вас сколько? Шестеро? Дайте полчаса и один звонок — каждому по десять тысяч баксов, и вы сюда не входили…

— Дешево покупаешь, Щукин, — ответил Казаков, оглядывая бандита.

— Сколько ж ты хочешь? — подчеркивая «ты», спросил Щукин.

— Честь офицера оцениваешь? — усмехнулся Казаков. — Не продается…

— Понял… уважаю, — Щукин пожал плечами. — Могу ли я, в таком случае, закончить трапезу? Ведь я у себя дома, бежать не собираюсь…

Казаков кивнул, опустился в широкое мягкое кресло, расстегнул пиджак. «Неужели проверка? Отдел создали, чтобы хоть кого-то из тех, кому давно пора на нары, до суда довести, а тут: по десять тысяч на брата! — это два года честной службы… Десять тысяч без всякого риска!.. А раньше вывели бы эту мразь во двор, да шлепнули бы к такой-то матери…»

Тем временем Щукин налил коньяку, выпил, гуляя острым кадыком, щедро сыпанул соли из вазочки на ломтик лимона.

— Может, и вы присоединитесь? — предложил он, поддевая вилкой кусок осетрины. Казаков усмехнулся.

— В другой раз, непременно…

— Ну, что ж… Не смею настаивать, — согласился Щукин, вновь наполняя фужер. Опорожнив его, посыпал солью лимон и налил опять.

Квартиру перевернули вверх дном. Кроме оружия, найденного в прихожей, ничего не нашли… ни наркотиков, ни денег, ни драгоценностей… Два древних автомата и наган — вся добыча…

После третьего фужера, Щукин повел ошалелыми глазами, скривил рот и гаркнул:

— Ну что, ментозавры, вылупились? Думаете — взяли?

«Эк его с полбутылки коньяку! — удивился Казаков. — Что ж это он — всю соль сожрал!» Он повернул выключатель — электричество залило комнату.

— Ментоны поганые, — сверкая маслеными зрачками, цедил Щукин. — Ищейки позорные… Подойдя к столику, Казаков сунул палец в вазочку, попробовал на язык «соль».

— Кокаин!.. Ах ты, гад! Я тебе покажу трапезу! Ищейки, говоришь, позорные?!.. Вмиг бандита уложили носом в ковер, руки скованы за спиной. По дороге в изолятор он усмехался и цедил сквозь зубы:

— Не того взяли, ребята, неувязочка вышла… Прокол… А я завтра же выйду…

На следующий день Щукин, как и обещал, вышел под залог. Позже стало известно: начальник следственного изолятора получил за это тридцать тысяч долларов. Адвокаты Щукина развалили уголовное дело, так что залог был возвращен ему полностью…

А на Пасху Казакова вызвали к генералу.

Генерал — маленький лысоватый человечек в роговых очках — резанул ледяным взглядом.

— Слыхал, ты просишься в Чечню? — проговорил он медленно. — Молодец, уважаю… Очередное звание получишь по возвращении… Трудности есть? Материальное положение, жилье… Обеспечен?

— Так точно, товарищ генерал.

— Тогда жду рапорт…

— А если не напишу?

— Любой рапорт жду: или о командировке или об увольнении…

 

На Кавказ

До Грозного ехали поездом. В дороге объелись и обпились до невозможности.

Скоро город, еще час-другой пути.

Капитан Рыков, огромный уральский мужик, уписывая куски буженины толщиной с палец и полбуханки бородинского ради легкой закуски, рассказывал не спеша:

— В первую чеченскую пацанов набрали необстрелянных, шалопаев — только что из-за парты. Какие из них вояки? Автомат держать не умеют… Когда шли колонной, да вдруг стрельба или рванет где, — им интересно, — дивятся, на броню лезут, на капоты становятся, шеи вытягивают. Тут-то их, голубей, и щелкают. Пока поймут, что к чему, так уж двоих-троих срежут. Прямо из домов стреляли по нам. Пальнешь в ответ из башни — дом в решето. Затихнут на время… Был у меня в ту пору боец Каюмов — салабон, чурка нерусский, все ходил, бычки подбирал. Молился не по-нашему. На рынок его, бывало, пошлешь, напутствуешь по-отечески, мол, надо то-то и то-то. Он: «А деньги дашь?» — «Чего? — спросишь. — Какие деньги? Да были б деньги — сам бы сходил! Вперед, боец!..» Час нет, два нет, потом глядишь, топает, несет. Словом, добытчик… Так вот, раздобыл он где-то зимой банку тефтелей в томате. Спрятал в снег. Ну, что называется, зажал. Ночью пришел в каптерку. А банка заледеневшая — так не съешь. Поставил ее на электроплитку и пригрелся в уголке, задремал, сучонок. Я сплю, все спят, офицеры дрыхнут, вдруг бабах! Взрыв!.. Что такое? Нападение! Тревога! Рота в ружье!! Влетаем в каптерку, смотрим, все стены, потолок, все в кровищи… Разорвало бойца… Майор кричит: «Рассредоточиться, занять оборону! Доложить в штаб полка о нападении!» Вдруг в углу что-то зашевелилось. Майор пистолет выхватывает: «Стоять! Стреляю!» А оттуда слышится, мол, не стреляйте, это я… Глядим, вылезает из-под стола окровавленный боец Каюмов. Мы к нему. «Что? Ранен?» — «Нет», — говорит. «А кровь чья?» И тут банку раскуроченную нашли, а в ней остатки тефтелей в томате! Глянули, электроплитка аж малиновая стала… Тут все поняли, яснее ясного картина… Я беру салабона за шкирку, — он мне пониже груди был, — ах ты гаденыш, ты чего тут устроил?! Он жмется, я, мол, ничего, задремал… Ах, ты задремал?! Ах, ты тефтелей захотел… Решил, значит, в один хавальник все слопать! Всем отбой, салабону каптерку чистить. Как очистит — пусть опять чистит…

С тех пор он вроде как сам в себе замкнулся. Дашь ему подзатыльник — даже не посмотрит, как раньше — со страхом, а голову свою круглую опустит, исподлобья зыркнет. Посылали его как прежде на добычу. Русского пошлешь — украдут или зарежут, а этого чуть ли не бесплатно одаривали. Отъелся он за пару месяцев, плотный стал, морда с отливом, косится злобно, но молчит, носит исправно.

А под конец зимы исчез. То ли убили, то ли сбежал. Неделю ждали, что «духи» голову подкинут. Не подкинули. А еще через неделю снайпер чеченский объявился. Да по ночам, сволочь, стал так донимать, словно знал, в какое время куда стрелять надо.

От казармы до сортира через весь плац топать… Вот по плацу снайпер и бил наугад в темноту, а то по крыше казармы начнет стрелять — пули об бетон, как гайки стучат. Не уснешь… От тамошней воды, да пуще от страха животами все мучались. А кому охота под пулями бегать? Прикинули — откуда бьет? Вокруг нас дома низкие. Одна только высотка на весь район. Ясно, значит, оттуда работает, либо из окна, либо с крыши.

Собрали группу — человек десять, я старший, — и к высотке. Всех жильцов, кто там был, перетрясли, с каждым поговорили. Зачем, спрашиваем, нам ответный огонь открывать? А ведь можем… Но что будет, если, скажем, мы из танка да по дому? Кому попадет — неизвестно. Сдайте снайпера, знаем — отсюда работает. Молчат. Некоторые, видим, сами не прочь в нас пострелять, а другие чеченов боятся. Да тут одна тетка сказала, что, мол, недавно стал приходить, чужой, раньше не видели его. Приходит вечером, как стемнеет и на крышу лезет. Просила не стрелять из танков, у нее окна как раз в нашу сторону смотрят. Она и ночевать боится, только и ждет, что вот-вот шарахнут. На ночь уходит к сестре, та через квартал живет.

Оставили в ее в квартире бойцов, на чердаке засаду устроили и возле дома, чтоб никто предупредить не успел снайпера. Сижу я в кустарнике, только стемнело, гляжу, топает; и уж больно походка знакомая, но узнать не могу, брода густая, голова бритая… А он шасть в подвал. Вылезает — в руках винтовка. Я по рации ребятам передаю: встречайте, мол, родимого… И сам за ним следом — в подъезд. А там уж шум. Стали брать гада. У него винтовка — с ней на лестнице не повернешься. Бросил он ее, нож выхватил, — тут его и шлепнули. У кого-то из ребят нервы не выдержали. Припомнили ему ночные страхи. Он и пикнуть не успел, как мордой о бетон шваркнулся. Перевернули, посветили, так и есть — лежит перед нами бывший доблестный боец Каюмов, а ныне вражеский снайпер и моджахед…

А высотку эту потом все-таки взорвали…

Капитан Рыков вытер руками сальные губы, стряхнул крошки с колен…

За окном проплывали грязные пустыри, бетонные сваи, брошенные полуразрушенные дома. Поезд подходил к Грозному…

 

Полет

У вокзала ждали подрыва; составы регулярно шли под откос. Но на сей раз обошлось…

Дальше вертолетом. Внутрь железного пинала с винтом набилось человек десять новичков — сонных, опухших, молчаливых.

— Менты? — обернувшись, спросил летчик.

— Опера, — отозвался Казаков.

— Ага! — кивнул летчик. — Кому-то в голову пришла светлая мысль наладить в горах розыскную работу — так, ребята?

«Вертушка» взревела, качнулась, задрала хвост и понеслась, бешено кренясь на виражах. Казаков перекатывался от одного борта к другому, как мыло в корыте, порой различая каждый камушек на мелькавшем в иллюминаторе горном кряже…

Внезапно болтанка прекратилась, корыто еще раз качнуло и стукнуло о землю. С позеленевшими лицами вывалились на белый свет потрепанные бойцы.

Двое летчиков уже курили возле машины.

— Нормально долетели», — усмехнулся один.

— Даже странно, — кивнул другой.

«Как же они обычно летают?» — думал Казаков, заходя под бетонные своды укрепления.

Трое суток опера допивали оставшуюся водку. Ночами по бетонной крыше щелкали пули, словно это мальчишки, сидя на окрестных деревьях, кидались камушками. В ответ с грохотом огрызалась в сторону гор артиллерия. Снаряды проносились над казармой и рвались вдалеке.

На четвертый день Казакова уже видели на плацу. Страх притупился. Могучий Кавказ, далекий, невидимый из Москвы, теперь был повсюду, нависал над головой, заслоняя небо и свет, грозя величественно, страшно и красиво.

 

Обстрел

Обстрел начался внезапно. Первая мина ухнула на плацу. За ней, взбивая бетонную крошку, посыпались еще и еще. Воздух наполнился пороховой гарью. Бойцы нырнули в укрытия.

На плацу остался лежать кто-то из контрактников — он подтянул ноги к животу, перевернулся на левый бок и замер.

— Эй!.. — крикнул Казаков. — Живой?..

— Судьба… Теперь жди пока стихнет… А может, сам выползет… — проворчал прапорщик Баранов, хмурый мужик лет сорока, начхоз укрепрайона. Он сидел на шершавой цементной стяжке рядом с Казаковым и курил, тряся пальцами.

— Он же ранен!..

— Сиди, дура… Что ж теперь делать?..

Били из двух или трех стволов, часто и кучно. Чуть только стихло, Казаков рванулся на плац.

— Стой! — Баранов ухватил его за штанину и потянул вниз. — Сейчас опять начнут. Хитрые… И точно — две мины разорвались возле неподвижно лежащего бойца.

— Готово дело… Жаль парня… Хана «контрабасу», лопнули струны… Дите у него и жена остались в Воронеже. Это у нас так контрактников зовут, — пояснил Баранов. — Это не срочники, мать их так, это те, кто за деньгами приехал…

Казаков присел рядом с Барановым. «Вот так, — подумал он, — родился, женился и теперь умер, и ничего не осталось после него… Так и каждый: живет, умирает, и все, что остается от него — это потомство… А что станется после меня? Ничего… Может, кто и будет вспоминать, и то недолго, а там… будто меня и не было вовсе…».

— Дай телефон! — закричал он, повернувшись к Баранову.

— Зачем тебе?

— Дай, говорю!

Баранов протянул трубку. Казаков схватил ее и, тыча непослушным пальцем, набрал номер.

— Алло… А, черт! Сигнала нет!.. Алло!.. Что у тебя за труба?!

— Она здесь не берет, бетону сколько… на плац вылезать надо… — проворчал Баранов.

— Алло, алло, Катя… Слышишь меня?.. Что? Я спрашиваю: слышишь меня? Ничего не понимаю… Ладно… Слушай, Катя, ты должна родить мне ребенка, слышишь? Да!.. Скоро приеду… Что? Не слышишь? Да, это я… Да, все нормально. Алло! Тьфу ты, черт!..

— Жена? — спросил Баранов. — Понятно… А у меня вот нет жены. Как-то не сложилось…

— Вернешься, женишься.

— Не хочу.

— Ну, как хочешь… — Казаков набрал другой номер. — Алло! Светланчик, алло… Это я! Я! Что? Не слышно? Я это! Да! Сейчас слышно? Светланчик, я хочу ребенка! Что? Не слышишь?.. А, черт! Что ж это такое! Первый раз в жизни захотел ребенка, и то не славу Богу…

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, над частью прошли боевые вертолеты. Вдали громыхнули разрывы…

— Архангелы прилетели. — Баранов поднялся с пола, отряхивая мундир. — Трубу давай, батарею посадишь… Или еще кому звонить будешь? Теперь вон с плаца звони — точно дозвонишься… Меня вон тоже раз батя женить хотел… на дочке банкира одного… А я с гонором, не хочу и все, и в Магадан махнул, в стройбат, только меня и видали…

— Ну и зря… Был бы сейчас банкиром. Не сидел бы тут, а на Мерсе рассекал по проспектам…

— А оно мне надо? — усмехнулся Баранов. — Меня там в Мерсе «чехи» грохнут быстрее, чем здесь в блиндаже… Ну так что, звонить будешь? Казаков поморщился.

— Водка есть?

— Найдем, — Баранов понимающе подмигнул. — Пошли…

Тем временем убитого клали на носилки — лицо его было обезображено, перебитая кисть болталась в рукаве… весь он походил на жестоко изломанную восковую куклу, выпачканную бурой краской…

 

Наши не наши

Прикрыв дверь, Баранов выудил из бушлата бутылку водки.

— Ты срочную где служил? — спросил он по-свойски, разливая водку по стаканам. — Под Москвой…

— А-а… понятно… А вот я в Сибири… Будем!.. — Прапорщик влил в себя полный стакан, занюхал пыльным рукавом бушлата. — Черные были у вас? — Всякие были…

— Этих в армию и брать не стоит, — махнул рукой Баранов. — Что с них толку? Служить не способны. Собьются в стаю, по этническому признаку, и тут уж их ничего делать не заставишь… Это уж я знаю. Засядут где-нибудь, разлягутся и лежат… На кухню их направишь — «Ми не можем». Спрашиваешь, почему, что случилось, боец? Отвечает: «У нас женщины готовят…». Ах ты, так твою раз так, а где я тебе тут женщин возьму, здесь женщин нету! Как это — не можем? Надо боец. За тебя никто горбатиться не станет. Твоя очередь — иди на кухню… Ладно, пошли. Посуду мыть, опять: «Ми не станем». Как так не станете? А кто ж будет посуду мыть? «Ми не знаем… У нас женщины моют». Опять та же песня. Где ж я тебе найду женщин в тайге? Иди мой. «Ми не умеем…» А кто ж будет?.. «Пускай “чмо” моет». Это они «чмо» называют шестерок. У них в группе, хоть они друг за дружку против чужих насмерть стоят, но внутри, как в стае, есть и те, кто главный — вожак, а есть шестерки, которые на главных ишачат, хоть и той же народности, хоть из одного села, но если прогнулся раз, не дал отпор или слабее оказался, то заставят ишачить. Своих они похлеще, чем чужих унижают. Словом, волки, ничего человеческого, одна анатомия, в головах все по-другому, не так как у людей… А одеты… Видал я дембелей, там и мундир ушивают и как только не исхитряются, болеют люди от предчувствия воли, с ума сходят… Но эти и не дембеля, им до дембеля как до луны, — первые полгода дослуживают. Ну, кто они есть? А костюмы — это песня. Сапоги где-то откопали — у офицеров таких нет, хромовые, с тонким носком, обрезаны, брючки с лампасами, лучше генеральских, в обтяжку, гимнастерка заужена так, что дальше некуда, приталена, а под плечи проволока вшита, так что будто крылья у них. Вся грудь в значках черт знает каких, они и не понимают, что за значки, главное, чтоб побольше, поузористей, да поцветастее… Словом, этакие петухи гамбургские в брачном наряде. А женского полу нет. Перед кем, спрашивается, выделываться?.. Жены офицеров солдат за людей не считают, они для них — так, рабы, зверье… Командуют не хуже мужей. Что им эти павианы ушитые?

Они на них не глядят даже. А те перья распустили, ходят, уж сами чуть ли не командуют всеми. Ну, вот и решили мы их ломать. Раз неподчинение приказу, второй раз «ми не можем», третий… Кто не может? Ты не можешь? И ты? А, все не могут?! Тогда всех на «губу».

На «срочке» — как раз я тогда комендантом «губы» был — привели пятерых, не помню уж кого, то ли кабардинцы, то ли дагестанцы, черт их разберет… Еле-еле их в карцер затолкали, сопротивлялись, кричали: «Ми тебя зарежем, ми всех зарежем, нам гордость и честь дороже жизни, нам все равно, что потом будет». В карцере ночью до нуля температура опускалась, за бортом на улице — минус сорок, жратвы нет, только хлеб и вода. И вот они мерзнут, но хорохорятся, пройдешь мимо, кричат: «Все равно вийдем, зарежем». Ничего делать не хотят, дашь им жрать, посуду не моют. Говорю им, не будете мыть посуду, не дам еды, все равно не моют, голодают, гордые слишком… не ломаются. Что ты будешь делать? И тут меня осенило. Взял я, да и рассадил их по разным камерам. Посмотрим, как вы, голуби, поодиночке себя вести станете? И что ты думаешь? Как шелковые сделались: и посуду моют, и полы драют, золотые хлопцы, тихие, послушные, про то, что резать собирались, и не вспоминают, не перед кем выставляться… То ж они друг перед другом перья распускали, показывали какие они храбрые, кто главный в стае доказывали, а как развел я их, так весь пар-то и вышел мигом…

Баранов разлил по стаканам остатки первой бутылки, вынул и откупорил вторую.

— Будем… Выпили по второй.

— В общем, обломал я их… Правда, однажды промашка у нас вышла. Камеры располагались напротив, а конвоиры обе открыли и урюков этих выводить стали. Вот этого нельзя было допускать ни в коем разе. Только они в проходе друг дружку завидели, тотчас, не сговариваясь, словно по команде на конвойных кинулись и за горло… Один парнишка сам отбился. Как двинул, тот с катушек долой, а второго оттаскивать пришлось, крепко вцепился, гад, повалил конвойного, пришлось оглушить мальца… Ну, как таким оружие давать? Они ж всех перестреляют. Тогда не только в карцер их не посадишь, или там слово не скажешь, а вообще их не найдешь. С оружием, они сами себе хозяева, уйдут домой, ищи потом в горах… Вот и сейчас то же самое… Когда они вместе их не сломаешь… Тут надо, как я тогда на гауптвахте, развести по углам, тогда они смирные… А теперь что ж, теперь только рубить под корень. А как иначе? Хочешь мирно жить — живи, а хочешь по-волчьи, ну, вот и получай… Я тут беседовал с одним, он у нас же в милиции служит, чеченец… Говорю ему: вас надо прореживать время от времени, отстреливать как волков, для вашей же пользы, а то, когда вас много, дурь у вас побеждает, кровь играет, себя не помните…. Так он согласился. Точно, говорит, правильно. Надо нас прореживать, такой мы народ, по-другому не понимаем…

Выпили еще по одной.

— Вот, наши ребята — другое дело, — продолжил Баранов. — Ко мне на «губу» как-то раз посадили парнишку русского, водилу комполка. Чем-то он тому не угодил. Не поладили. Поговаривали, что полкан по пьяни сел за руль и сбил кого-то; хотел, чтобы водила на себя наезд взял, случай не смертельный. Тот ни в какую… Месяц держали его в карцере, почки парень отморозил, но не сломался… Давай, братка, за наших…

— Давай, — согласился Казаков.

Бутылки опустели. Прапорщик, обтерев плечом дверной косяк, уковылял к себе. Казаков прилег на койку и повернулся лицом к стене…

 

Учебный бой

В учебном центре под Ростовом, куда собирали офицеров из разных подразделений, чтобы худо-бедно подготовить их к службе на Кавказе, случалось всякое.

После теоретических занятий, на которых по большей части царил Морфей, отважные вояки толпой валили в тир, а после пили немилосердно. Когда на круг шло второе ведро, мир сужался до тесного кольца сидящих за столом героев, а земля качалась, словно палуба в бурю.

— Мы тут всякие лекции слушаем, ерунды разной набираемся… А что проку?.. — сетовал «дорожный инспектор» из Подмосковья лейтенант Дзюбак. Краснощекий и наглый, с круглой коротко стриженой головой, он всюду по-хозяйски совал свой нос, ходил вразвалочку, и в первый же день стащил из столовой электрический чайник. Товарищи звали его Гиббоном, по принадлежности к ведомству.

Напротив него за столом сидел капитан Людвиг из контрольно-ревизионного отдела по прозвищу Орк. Худое верблюжье лицо, тонкие губы и стальной взгляд выделяли его из остальных. В давние времена его предки перебрались в Россию из Европы и обрусели, оправославились, прижились на берегах Волги…

Хотя Орк и Гиббон пили на равных, между ними сразу возникла неприязнь, какую можно объяснить только внутренним чутьем: будто переплелись на одной болотной кочке сосна и береза, заспорили вдруг балалайка и орган, словно какая-то неведомая вражда разделяла их веками… И внешне и характерами они различались. Орк — высокий и сухопарый, Гиббон — среднего роста, полноват; Орк всегда подтянут, выбрит и чист, Гиббон же, в пику ему, — расхлябан и неопрятен; Орк на занятиях старательно помечал что-то в блокноте, Гиббон ничего не помечал, а слушал в пол-уха и косился затуманенным взглядом в окно…

— Мы все спирт хлещем, а они дух тренируют… — продолжал сокрушаться Гиббон. — На войне дух — первое дело… Без духа и танк не стрельнет…

Дни в лагере тянулись однообразно. В ожидании отправки храбрились немногие. Кроме водки особых развлечений не было. Поэтому, когда командированным показали трофейные видеозаписи, добытые во время спецоперации под Аргуном, о них только и говорили. В лесном лагере в одном из горных районов Чечни полсотни голых по пояс абреков, сцепленные ремнями, намотанными на скрещенные руки, грызлись, как дикие звери… Грызлись нешуточно, до крови, под присмотром свирепых бритоголовых громил, которые жестоко наказывали тех, кто филонил…

— Так же, как они, хочешь? — усмехнулся Орк. — Мы ж все-таки не волки, а люди… Это пострашней… Гиббон поднял отяжелевшую голову и уставился на Орка.

— На войне кто больше зверем окажется, тот и победит! — проговорил он, коротко ударив кулаком по столу. — Есть возможность убить — убивай! В спину — так в спину, хитростью — так хитростью… Детей, женщин, стариков — всех под корень!.. Тогда и бандиту конец — лишишь его глаз, ушей и хлеба… Как Тухачевский с антоновцами! Заложников брать и расстреливать… Вот, как надо!

— С народом воевать… — возразил Орк, — многие пробовали… А Тухачевский — еще тот герой: как мирное население стрелять, так он мастер, а сунулся в Польшу, там шляхтичи его поучили наукам… Гиббон, казалось, не слышал.

— Чтобы победить дикарей, кровь надо лить потоком…. На зверя зверь нужен… За одного нашего десять ченов…

— Эк ты… — все так же спокойно проговорил Орк. — Ты не забывай, что они, как и мы, — россияне…

— Видимость одна!.. — огрызнулся Гиббон. — Понимаем, что к чему… Гнем ченов уже двести лет, а они не гнутся. Потому что — волки, а волка к цепи не приучишь… А мы все возимся с ними, все уговариваем: живите, мол, по-человечески… Хотите заводики вам построим, фабрики разные, чего захотите — все будет, только работайте, вкалывайте, суки, на благо родины…

А они чихать хотели на наши заботы!.. У них свое на уме… Мы в космос летаем, а они в каменном веке живут! Так какие ж они нам россияне?.. Водка была допита, оставалось разбредаться по койкам.

— Мочить их надо, — кипятился Гиббон. — Не то завтра придут америкосы и повтыкают нам ракеты под самое брюхо… — Таким, как ты, дай волю, вы всех замочите… немцев, чехов, дагов… — Орк снова усмехнулся, — а потом и друг друга… Проходили…

— Тебе-то что?! — вдруг взорвался Гиббон. — Тебе вообще Россия по боку… В тебе и кровь не наша!.. Я сразу учуял: ты — фриц!.. И фамилия у тебя фашистская: Людвиг, — процедил он. — Да таких, как ты, наши деды…

Орк резко вскочил, так что стул с грохотом отлетел к стене. Гиббон рванулся навстречу, опрокидывая посуду.

— Ну, давай, как они! Что, слабо?! — взревел он. Спирт кипел в жилах.

— Давай! — прорычал Орк.

Широкое небо разлилось над Доном; на горизонте таяли последние отблески заката, пахло спелыми яблоками, без умолку трещали цикады. Орк и Гиббон опустились в сырую траву на колени, товарищи стянули им руки ремнями крест-накрест и расступились.

Несколько мгновений оба, тяжело дыша, жгли друг друга яростными взглядами. Наконец Гиббон оскалился и рыкнул… Но правду говорят: не бойся собаки, которая лает… Орк, не издав ни звука, как кобра стремительно метнулся и впился зубами Гиббону в пухлую щеку. Словно на собачьих боях, где дерутся двое бульдогов, раздались вокруг возгласы одобрения. Гиббон взвыл от боли, рванулся и двинул плечом Орку под кадык. Тот разжал челюсти и отпрянул, оставив на щеке Гиббона багровые отметины. Набухли вишневым соком и побежали по морде инспектора темные ленты; капли срывались на рубаху. Орк тронул языком пошатнувшиеся зубы и брезгливо сплюнул — ему показалось, он укусил за бок свинью. Хмель слетел с него тотчас, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно оттого, что он уподобился дикарю и теперь самым глупым образом опозорен… Он уже хотел прекратить поединок, когда Гиббон с воплем ринулся на него, боднул головой в грудь и повалил навзничь. Со стороны казалось, грызутся двое вурдалаков: Гиббон рычал и, суча ногами, подбирался ближе и ближе к горлу Орка… И лежать бы капитану с разорванной глоткой, и полетела бы родным в Нижний весть о том, что пал их геройский сын в роковой схватке с врагом… Но отчаянным усилием Орк высвободил из пут левую руку, и только это спасло ему жизнь… Их растащили… У обоих морды были в крови, как у сытых львов.

Утром «дуэлянтов» отправили в госпиталь. Голова Дзюбака с прокушенной щекой и рваным ухом была похожа на распухшую обмазанную йодом тыкву. Людвиг поплатился перегрызенным в запястье сухожилием.

По дороге, глядя из окна санитарной машины, они впервые ясно увидели величественный и спокойный Дон, серебряною лентой скользящий по бескрайней степи, и высокое удивительно прекрасное небо, громадами ажурных облаков скрывающее землю от сурового лика Творца.

 

Ахметик

Садо и Абу ходили вокруг ржавой «копейки», брошенной возле сарая, цокали языками. И Ахметик бегал за ними следом, заглядывал в пустой багажник — туда и он, и еще четверо таких же малышей уместится. Вот где в прятки играть! Мотора нет у «копейки», и там спрятаться можно. И кресел нет, один ржавый остов на колесах…

«Копейка» раньше принадлежала хромому Ибрахиму. Как начался обстрел, взял он всю семью — старика-отца, жену и двух дочерей — посадил в машину и поехал прочь. Хотел в горах переждать. С завистью тогда смотрели на него те, у кого не было машины, кто пешком бежал от снарядов, гроздьями валившихся с неба. А кто и не побежал вовсе, остался, как остались Абу и Садо, и маленький Ахметик тоже остался. И начали они играть в прятки со снарядами. Забрались в погреб, там и сидели, пока земля тряслась, пока ухало и выло кругом. А когда утихло, выбрались и увидели на окраине станицы, в кювете покореженную машину хромого Ибрахима.

Тогда дяди отправили Ахметика домой, а сами пошли искать семью Ибрахима. Долго искали, а когда вернулись, сказали, что так и не нашли. Видно Ибрахим пешком в горы подался. Ведь машина — мишень, по ней стрелять легче, а по людям стрелять — патроны зря тратить. В темноте на двор останки машины приволокли. Крыша «копейки» и весь правый бок дырами усыпаны. Вернется Ибрахим — вот расстроится. Куда теперь такая машина годится?

А пока дядей не было, пока они Ибрахима с семьей искали, Ахметик возле дома странную трубу нашел. Труба из земли торчит, широкая, к торцу заужена, запаяна наглухо. На трубе надпись непонятная, цифры какие-то. Поковырял Ахметик краску, попробовал трубу из земли выкорчевать, да где там. Ударил по трубе ногой — та даже не шелохнулась, крепко в земле засела.

Пришли дяди, посмотрели и сказали: «Хвала Аллаху!» И еще сказали, что это снаряд неразорвавшийся. А потом в саду и на огороде еще два таких нашли…

А на следующий день дяди в станицу отправились, и Ахметик с ними пошел, и лошадка с ними пошла, ее дяди в соседнем дворе у русской семьи взяли. Самих их никого дома не оказалось. Тоже, наверное, как и хромой Ибрахим, в горы ушли. Не скоро теперь вернутся, да и зачем им возвращаться, ведь их дом снарядом разметало. А лошадка в хлеву стояла — ей ничего. Стоит — сено жует. Вывели ее дяди, впрягли в телегу и пошли по станице. Идут вдоль дороги, воронки от разрывов объезжают. Много воронок, вся улица ими изрыта. Вот хорошо будет в прятки играть! И еще несколько снарядов нашли. Всякий раз, как находили снаряд, дяди говорили: «Хвала Аллаху!» Снаряды на подводу складывали. С десяток набралось. Люди, кто остался, выходили и сами показывали, где у кого такие же штуки из земли торчат. А у Магомеда снаряд весь дом насквозь пробил и прямо возле очага в землю вонзился. Долго выкапывали его оттуда, Ахметика в дом не пускали. Когда выносили снаряд, «Хвала Аллаху!» говорили.

Все снаряды дяди к своему дому свезли и сложили в сарае, и сверху соломой прикрыли. А ближе к полудню заревело на окраине, бронетранспортер и грузовик с солдатами приехали, за оградой остановились, солдаты на землю попрыгали и побежали в станицу. Дяди к погребу метнулись, думали, что солдаты к ним идут. Но солдаты мимо, в дом Кюзи, через забор полезли.

У Кюзи есть родственник в городе, большой начальник. Дом у Кюзи самый богатый в селении — кирпичный, двухэтажный, с беседками, только стекла в нем вышибло при обстреле. Баранов у Кюзи больше всех, машина не такая как у хромого Ибрахима, а лучше — иностранная, джип называется. Сына Кюзи, — его Ханпаша зовут, — не в местную школу, а в город возили каждый день, где такие же богатые дети, как у Кюзи учились.

Посадили солдаты Кюзи в его же джип, и его сына Ханпашу, и мать Ханпаши тоже посадили и повезли куда-то. А еще у Кюзи в доме двое горцев жили, так их солдаты затолкали в погреб и гранату бросили. Им горцы не понравились. А когда солдаты из дома Кюзи вышли, там хлопнуло что-то, дым из окон повалил черный…

Когда стало темнеть, солдаты уехали. Садо сказал, что теперь, наверное, не скоро вернутся. Но Абу сказал, что раз сегодня приехали, и Кюзи со всей семьей взяли, то завтра опять приедут и еще кого-нибудь возьмут.

Теперь дяди ходили вокруг обгоревшей «копейки», спорили. Садо говорил, что грузить надо возле дома, а потом тащить к дороге. Но Абу говорил, что грузить надо потом. Он говорил, что так кобыле легче будет, да и снаряды рвануть могут, если их в машине везти. А Садо говорил, что, если грузить возле дороги, то их заметят, и тогда вообще ничего не выйдет.

Потом дяди ночью куда-то ходили. А утром ни машины, ни снарядов возле дома уже не было. Тогда дяди позвали Ахметика и пошли на окраину. Посмотрел Ахметик, а машина Ибрахима теперь там же стоит, где ее нашли, только не в кювете, а у обочины. Интересно стало Ахметику, зачем это дяди машину у обочины оставили. «А вот скоро сам увидишь…», — ответил Абу, а Садо сказал: «Том», — значит, война. И понял Ахметик, что дядям надоело в прятки играть, и они теперь новую игру придумали. И его с собой играть приняли. Он маленький, слабый, а они такие большие и сильные, не прогоняют его играть в детские игры, а в свою взрослую игру принимают.

Спрятались они в кустарнике, недалеко от места, где «копейка» стояла. Час просидели до полудня. И еще пару часов после. Скучно стало Ахметику, посмотрел он на потемневшие лица дядей и решил не плакать, не жаловаться. Понял он, чем взрослые игры от детских отличаются. Не такие они веселые и удалые, не такие задорные, не побегаешь тут, не покричишь, а надо сидеть тихо. Очень ему хотелось играть со взрослыми и самому побыстрее взрослым стать, чтобы и у него был кинжал, как у Садо, и ружье, как у Абу. Поэтому сидел он тихо и ждал, как ждали дяди. Еще время прошло, Абу сказал: «Завтра приедут». А Садо кивнул и сказал: «Не сегодня…» Поднялись они, пошли домой. И Ахметик за ними следом побежал.

По дороге к дому встретили старого Якуба. Поздоровались с ним дяди, и Ахметик поздоровался. А Якуб потрепал по голове Ахметика и сказал: «Джигит будешь». Очень приятно слышать это маленькому Ахметику. Значит, сам старый Якуб считает его взрослым. Еще Якуб сказал, что будет совет старейшин «Мехке кхел», и там решат, как родам себя вести и что делать. Война, сказал, будет тяжелая и многих абреков заберет, но и без войны жить нельзя, тут и «чир» — кровная месть, и «яхь» — совесть и память предков. Еще сказал, что половина из тех, кого убило при обстреле — русские. Кто в домах прятался, тех так и завалило; а старику Ереме осколком голову срезало. Люди видели, как голова метров на десять отскочила, а тело бежало, а потом колени подогнулись, и оно упало в грязь. Сказал, что баранов, — тех, что остались в доме Кюзи, и которых не забрали солдаты, — надо разбирать и резать, а то солдаты вернутся и заберут остальных. Так пусть хоть людям достанутся…

Вечером поели лепешек с сыром, выпили молока, спать легли, а ночью слышал Ахметик, как дяди опять ходили куда-то. Утром проснулся он, побежал на двор, видит — у двери два автомата стоят. У маленького Ахметика дух захватило. Никогда еще не видел он настоящего автомата, только по телевизору, а тут стоят у стены, вороненые, с деревянными прикладами, рожки изогнутые, каждый в рост Ахметика, и пахнут, как ружье Абу. Вот, думает Ахметик, здорово! Значит, дяди решили игру еще интереснее сделать! У солдат автоматы и у дядей теперь тоже автоматы есть, у солдат снаряды и у дядей их теперь полная подвода, вот только вертолета и пушек нет у дядей. Так это потому, что они стоят очень дорого. Солдатам ведь самим не надо танки и вертолеты покупать, им это все бесплатно достается. А дядям кто бесплатно автомат или пушку даст? Все самим доставать надо…

Побежал Ахметик к дядям, спрашивает: «Откуда автоматы?» Абу ответил: «В огороде нашли. Пойди, поищи еще. Может, найдешь?» — и смеется. А Садо ничего не сказал, а подарил Ахметику свой кинжал. Ахметик от восторга чуть не задохнулся. Хотел закричать, броситься на шею дяде, но вспомнил, что он теперь взрослый и должен вести себя по-взрослому. Он нахмурился, — так, думал он, ведет себя джигит, — повернулся, прошел два шага, но не сдержался, побежал на улицу, чтобы посмотреть, нет ли там еще автоматов. Наверное, тоже ночью с неба упали. Теперь все с неба падает. Оббежал вокруг дома, но не нашел ничего. Надо к другим домам сбегать, там уж наверняка хоть один автомат отыщется. Только собрался Ахметик за ограду — дяди позвали его.

Все вместе пошли опять к дороге. Притаились в кустарнике, стали ждать. И вот вдали зашумело, пыль поднялась, увидел Ахметик, что по дороге к станице ползет бронетранспортер, а за ним грузовик. И дяди увидели. У Садо пот на лбу выступил, а Абу достал телефон и номер чей-то набрал, наверное, хотел предупредить кого-то, что солдаты едут. Когда бронетранспортер уж к повороту приблизился, увидел Ахметик, как он огромными колесами вращает, как солдаты на броне сидят, как сизый дым из труб валит. Бронетранспортер быстро едет, грузовик не отстает, уж скоро поравняются они с «копейкой» хромого Ибрахима. А в том месте, где стоит «копейка», какая-то женщина дорогу переходит. Идет и солдат не боится. Услыхала рев, заметила машины, заторопилась. Это же тетя Лари! Куда это она собралась? Вот машины повернули у развилки, теперь едут прямо на них, в станицу. Абу руку Ахметика сжал своей рукой, крепко сжал, даже больно стало, а Садо одними губами что-то зашептал. Что шепчет? Прислушался Ахметик, различил слова: «Хвала Аллаху!» И чем ближе бронетранспортер, тем громче шептал Садо. А когда бронетранспортер уже проезжал мимо «копейки», Абу нажал какую-то кнопку на телефоне, а Садо задрожал весь. И тут полыхнуло вдруг перед глазами Ахметика, земля вздыбилась, туча взметнулась, а следом жуткий грохот ударил в уши. Завороженно смотрел Ахметик, как огненный смерч подбросил бронетранспортер в воздух и раскидал всех сидевших на броне, как тряпичные куклы. А как же тетя Лари? Не видно ее. Большое облако пыли все скрыло. Уж и к ним это облако приближается. Абу говорит: «Надо уходить». А маленький Ахметик хотел было пойти посмотреть, что там от бронетранспортера с грузовиком осталось и где тетя Лари, но Садо его удержал, сказал: «Нечего там смотреть. Пошли…»

Дома дяди собрали вещи Ахметика и отвезли его к мамке в город. Плакал Ахметик, не хотелось ему в город, хотелось и дальше с дядями во взрослые игры играть. Но Абу сказал: «Вырасти, стань сильным, тогда возьмем тебя в горы, в горах слабым нельзя». А Садо сказал: «Мамку тоже защищать надо. Кто же ее защитит, если не сын — джигит? А теперь у тебя и кинжал есть. Будет, чем наказать врага». Тогда перестал плакать маленький Ахметик и поклялся, что когда вырастет, тоже уйдет в горы, туда, где живут большие сильные люди.

 

Сержант Караваев

Колонна шла на дальнюю заставу, везли воду и провиант. Впереди боевая машина пехоты, за ней автоцистерна и грузовик с припасами.

Оставалось проехать небольшую рощицу в низине, дальше — равнина. По ней до заставы не больше часа езды, да это и не езда, а удовольствие. Станут ли на равнине закладывать взрывчатку? Днем с вертолета и с заставы просматривается дорога, а ночью снайперы охотятся, да и, как следует, не замаскируешь мину…

Сержант Караваев — голубоглазый калужский паренек, механик-водитель боевой машины. Проехать-то надо всего ничего, метров двести, рощица невелика, хотя, если вдоль ручья идти, то и до гор дойти можно. Клином спускается она с гор на равнину, змейкой вьется вдоль ручья. Да это только в засуху ручей, весной это река. Бежит ледяная вода, не везде и вброд перейдешь. Машине что, машина железная, гусеницы прочные, для нее река — не преграда.

Вот и ручей, значит, половина дороги позади. Птахи лесные чирикают. Солнышко светит. Да не станут «чехи» из-за них рисковать!.. Всего-то три машины и шесть человек. А чуть стрельба — выдвинется с дальней заставы отряд, и из части пойдет отряд, и вертолеты поднимутся в воздух. Прийти чехам просто, напасть просто, — колонна, как на ладони, — вот уйти тяжело. Равниной не уйдешь, значит, только лесом, а как ударят дальнобойной артиллерией по предгорью, тут им и настанет Аллах Акбар…

Уж и опушка рощи впереди показалась, в прогалине между деревьями равнина мелькнула. Ползет броневая машина, смотрит Караваев, — не прозевать бы мину. Командир из башни высунулся, тоже на дорогу глядит.

Вдруг пронзительный скрежет рассек воздух, ударило слева, подбросило левый борт, содрогнулась броня. Затрещали автоматные очереди. Застучало, защелкало… Надо разворачивать башню и бить прямой наводкой по зарослям. А тут и справа ударило в машину…

— Командир! Стреляй! — кричит Караваев. Заклинило башню! Не повернуть…

— Разворачивай машину! Давай прямо на них! — слышит Караваев.

Взревел двигатель, крутануло машину. Качнуло вперед. С места прыгнула она в лес. Если были там чехи, не стало тех чехов.

— Стреляй, командир!

Куда стрелять?! Листву пулями режет, крошит в капусту. Где кто — не видно… Заклинило пушку. Горит машина… И опять тряхнуло… Все — конец…

Кто это кричит? Командир кричит. Пылает башня, командир обезумел от боли, полез из машины, только по пояс и смог вылезти, срезали его очередью. Лежит командир, голова на броне, тело горит, уж не больно ему, отлетела душа солдата.

Стихло в роще, лежат убитые бойцы в кабинах грузовиков, даже выбраться не успели. Горит на броне тело командира, замерла грозная машина, пылает двигатель и башня пылает. Черный дым поднимается над деревьями. Скоро заметят его с заставы, скоро поднимут вертолеты, скоро придет помощь, да только некому помогать…

Вышли из-за деревьев абреки, открыли кабины грузовиков, убедились, что мертвы солдаты. Молодой араб, приехавший сражаться с неверными, выстрелил каждому в голову, словно боялся и мертвых русских. «Экий храбрец, — подумал чеченец Садо. — Ему бы только в мертвых стрелять, да мальчишкам головы резать… Чужак чужаком и останется…»

Вдруг из горящей машины, где уж думали нет никого в живых, из люка возле башни, словно черная змея поднялось дуло автомата, глянуло по сторонам и сыпануло свинцовым градом вокруг. Упал, как подкошенный молодой араб, фонтаном брызнула кровь из руки другого, схватился за голову третий, кровь заструилась между пальцев. Остальные попрятались за деревьями.

Нет больше гранат у воинов Аллаха, нечем взять хитрого русского. Не подпускает к машине, бьет очередями. Одна возможность — стрелять по автомату, чтобы выбить из рук.

Лежат раненые абреки, не шевелится молодой араб. «Кто им поможет, если у этого русского много патронов? — думает Садо. — Так, глядишь, и вертолетов дождемся. Уходить надо…»

— Эй, русский! — кричит Садо. — Сдавайся, не тронем. Отпустим! Стреляет в ответ сержант Караваев. «Как же, — думает, — кто верит чеченцу — сам себе враг! Это мы знаем. Вылезу, отрежут голову…» Плохо одно: чтобы стрелять, надо автомат из люка высунуть, часть руки до локтя и другой — кисть.

О том же думал чеченец Садо. И когда вновь показался автомат из люка, прицелился он и попал, как в былые времена попадал в глаз белки. Прекратилась стрельба. Тотчас вскочил на броню один из бандитов, но вскрикнул и покатился на землю. Штык-нож вонзил ему в ногу Караваев, но и сам был ранен чеченской пулей.

Подкрались еще трое абреков… закололи бойца. Выволокли тело и бросили на траву. С перекошенными лицами стояли они над ним. Вдруг захлопало, затрещало в вышине. Огненный дождь хлынул с небес…

— Аллах акбар, — прошептал Садо. — Хорошо воевать с храбрым и принять смерть от сильного. Добрую память оставит о себе выбравший такого врага…

 

Осада

На городском рынке, где можно было найти все, от семечек до оружия, между рядов баранины и хлеба, хурмы, винограда, армейских комбинезонов и черных кавказских бурок кто-то потянул Казакова за рукав.

— Хлопчик, а хлопчик… — прошептала сгорбленная старуха из местных богомолок, тех, что выспрашивали у приходского батюшки: уезжать им аль как? — и, получив ответ: останьтесь и спасетесь, доживали жизнь в ожидании не простой смерти, а лихой погибели… Прежнего священника прошлым годом увезли в горы. Подкараулили возле дома, посадили в машину и увезли… Позже в церковь подкинули фотографию: священник лежал в яме, обезображенный и страшный. Нового священника, отца Михаила, охраняли чеченские милиционеры и однажды отбили его у бандитов. Но приход обеднел, платить за охрану стало нечем, многие прихожане разъехались, а те, что остались, — ждали беды. Сам отец Михаил, несмотря на малую паству, служил, полагаясь на волю божью…

— Хлопчик, — бормотала старуха, — ты передай своим, что у нас бандиты по дому шастают. Дом-та пустой… Усе разъехались. Так, ежели взрывать хотят, так акромя нас с сестрой некого… Тут адрес наш записан, — добавила она, сунув ему в руку клочок бумаги, и засеменила прочь.

При осмотре дома нарвались на засаду; когда поднимались по лестнице, впереди распахнулась дверь и «грянула музыка». Первыми выстрелами был убит старшина Князев, не помог и бронежилет, — пули прошили шею и голову. Второй боец, чеченец, был ранен в руку, его оттащили вниз. Очередью выбило стекла в рамах лестничного пролета, рваные оспины высыпали на стенах.

Улицу оцепили войска. Духи били очередями из окон, пока в соседнюю пятиэтажку не поднялись снайперы и не отогнали их за стены.

Главарь банды — Махмуд Асураев, двадцати лет, сын убитого накануне полевого командира Казбека Асураева, на предложение сдаться ответил, что погибнет, но сдаваться не станет.

Переговоры велись по рации.

— Чудак, — говорил ему Казаков, — зачем тебе умирать? Я тебе жизнь предлагаю.

— Не нужны мене твои подарки, — отвечал Махмуд. — Дай мене уйти. Не дашь — все взорву. Тут все заминировано. И где ты сейчас стоишь тоже. Под тобой земля горит. Не дашь уйти — все погибнут.

— Нет у тебя ничего, блефуешь, — не верил Казаков. — Сдавайся, говорят тебе… — Зачем мене сдаваться? — отвечал Махмуд. — Сейчас взрывать буду…

— Упертый… — Казаков выключил рацию. — Придется звать старейшин.

Старики горцы в седых папахах, опираясь на посохи, подошли к окнам, долго говорили с Махмудом, вернулись, качая головами, сказали:

— Молодой, горячий, не сдается…

Тогда вызвали танкистов. Танк въехал между домами, повернул башню и ударил по окнам прямой наводкой. После третьего выстрела, спецназовцы вышибли входную дверь и ворвались в квартиру. Под дверью, контуженный лежал сам Махмуд. Придя в себя, он выстрелил им в спины… Двое спецназовцев поплатились жизнями. Тотчас другие бросили гранаты и Махмуда не стало. Труп его скинули из окна на землю, где он пролежал двое суток в назидание окрестным жителям…

На следующий день, на городском рынке, какой-то абрек застрелил русскую старуху. Подошел, опрокинул сумку с яблоками и выстрелил в упор…

 

Миротворец

Когда взрывом подбросило идущий впереди бронетранспортер, разметало сидевших на броне солдат, шедший следом грузовик остановился, водителя прошило осколками. Сашка и еще шестеро бойцов схватились за автоматы, спрыгнули на землю, спрятались за колесами. Огляделись. Там, где впереди была дорога, теперь дымился свежий земляной вал, чуть поодаль подставил солнцу плоское брюхо перевернутый БТР. Живых не видно никого…

Семеро бойцов прячутся за колесами грузовика. По рации доложили о нападении. Ждут, что будет дальше… Ехали «зачищать» станицу, а выходит их самих зачистили, и чем дело кончится — кто знает…

Защелкали пули со всех сторон, высекли щепы из деревянных бортов грузовика. В ответ солдаты дали очередь по придорожным зарослям. И опять тишина.

— Эй, русские! Эй!.. Живые есть?

— Подходи, узнаешь! — крикнул в ответ Сашка, самый отчаянный из всех.

— Русские, сдавайтэсь! Сейчас из гранатомета всех убивать будэм!..

«И действительно, — подумал Сашка, — саданут из гранатомета, не захочешь, выскочишь. Тут и перебьют всех. А может, и нет у них никакого гранатомета, пугают, потому и врут, что взять не могут…»

В ответ с крыши двухэтажного дома на окраине станицы ударил пулемет, опять посыпались на землю вырванные из борта щепки, возле колес взметнулись фонтаны земляных брызг, полегла скошенная трава.

— Сдавайтэсь! — кричат со всех сторон. Значит, окружены. И тут вдруг вызов по рации:

— Алло… алло!.. Говорит председатель комиссии по правам человека. Вы меня слышите?

— Слышим, — отозвался Сашка.

— Алло!.. Мною достигнута договоренность о вашей неприкосновенности в случае добровольной сдачи в плен! Повторяю: вас не тронут! Согласно международной конвенции, в случае содействия уполномоченного лица…

Голос этот Сашке знаком. Не раз он слышал его по радио, и по телевизору видел известного правозащитника-миротворца, худощавого старичка в очках.

— О чем он? — спросил Сашку другой солдат.

— Говорит, надо сдаваться, тогда духи не тронут.

— Чихать они хотели на их конвенции!

— Алло… алло! Солдаты, повторяю, этот жест доброй воли, мы должны пойти навстречу друг другу!.. Это будет началом примирения двух народов!.. Алло! Вы меня слышите?

Возбужденную речь миротворца в эфире прервал голос с восточным акцентом:

— Ми трогать нэ станэм. Кто сдасца — отпустэм домой…

— Слышите? Алло!.. Повторяю: договоренность достигнута!.. Здесь собрались представители международных организаций. Я отвечаю своей репутацией… Постарайтесь не подвести меня, ребята. За вами следит весь мир! В ваших руках судьбы народов!.. Алло! Вы меня слышите?!..

— Нэ тронэм… Надоело джихад делать, хотим бизнес делать, — опять вклинился боевик. — Выходи, нэ бойся…

— Алло!.. — вновь послышался голос миротворца. — Солдаты, ваша сдача в плен не будет расценена как трусость. Это переломный момент! Подумайте! Алло! Вы меня слышите? Повторяю: стопроцентная договоренность достигнута! Алло!.. Опять ударили пулеметы. Казалось, что стреляли со всех сторон. Пули ложились все ближе.

— Мы сдаемся! — крикнул Сашка. — Так хоть шанс есть у нас, ребята, а по-другому — никакого шанса нет, перебьют нас как цыплят…

Духи перестали стрелять. Сашка первый поднялся, бросил на землю автомат. Из придорожных зарослей показались абреки. Подошли, подняли оружие, руки связали солдатам за спиной их же ремнями, подтолкнули в спину прикладами:

— Полэзайтэ в кузов…

— А домой когда? — спросил Сашка.

— Сейчас и поедэм… Скоро дома будэшь…

Пленных солдат привезли в горный аул, бросили связанных в придорожную пыль. Боевики лениво пинали их ногами, скалили зубы, смеялись…

Теперь, лежа в пыли, голова к голове, солдаты гадали о своей судьбе:

— Похоже, надули нас, ребята, — сказал веснушчатый рыжий парень, — зря погибаем.

— Погоди, может, сейчас приедут за нами. Может, так условились, — сказал Сашка.

— Если бы условились, нас прямо там бы и отпустили. Чего в горы-то тащить? — возразил рыжий.

Недолго спорили абреки, двоих солдат подняли с земли, приказали снять одежду, потащили в придорожную хибару.

— Радуйтэсь, будетэ цэлы, — ухмыляясь, говорили им.

— Да что ж это, ребята? — забормотал рыжий. — Это ж почище смерти будет…

А голых солдат затолкали в хибару. Следом ввались десять абреков. Пятеро других остались охранять пленных. Хохот послышался из хибары…

— Уж лучше смерть, чем такое… — застонал рыжий.

Если и есть граница позору, то для каждого она своя… Как и обещали, отпустили абреки тех двоих солдат домой и живыми добрались они до своих, но и недели не прошло, как нашли их повешенными… Не сумели они жить с такой памятью…

Раненых не перевязали, от потери крови они были еле живы. Им первым и перерезали горло…

Бритоголовый абрек, поднял с земли рыжего, отвел в сторону, приказал опуститься на колени.

— Не надо, люди добрые, я жить хочу, — забормотал солдат. — Ну, пожалуйста, люди добрые…

— Мы добрыэ… добряши мы… Поднэми голову… — занося нож, приказал абрек.

Солдат втянул голову в плечи, изо всех сил прижал подбородок к груди. Не справиться с ним одному малорослому абреку; бьет ножом сверху, порезал ухо и шею, до горла добраться не может. Подскочили другие двое, автоматными прикладами оглушили парня, добрались до горла, и пролилась алая кровь на траву…

Когда подняли четвертого, оттолкнул он абрека плечом, побежал вниз с пригорка к лесу. Загикали, заулюлюкали, засвистели абреки, не стали стрелять. Да быстро ли побежишь со связанными руками? Догнали солдата, и где упал он, там и настигла его смерть.

Все видел Сашка, понял: пришла погибель. Только бы вытерпеть, чтоб не была она позорной и мучительной. Когда наклонился к нему абрек и вдавил толстые пальцы в голову, и приставил к горлу холодную сталь, Сашка зажмурился крепко и попросил кого-то на небе, чтобы страдания его быстрее закончились. А о правозащитнике-миротворце он даже и не вспомнил…

 

Доктор Краузе

Во время обхода одной из улочек небольшого надтеречного городка подорвались на мине двое чеченских милиционеров. Хлопок, и одного разделило пополам, другому оторвало обе ноги. Остановить кровь не удалось. Вскоре все было кончено.

Когда погрузили и увезли тела, оказалось, что осколком легко ранило лейтенанта Селиванова. Лейтенант сидел на траве возле машины, ремешком перетянув ногу. Осколок торчал чуть пониже икры, как большая корявая заноза.

— Давай вытащим, — предложил кто-то. — Раз, и нету.

— Нет, погодь, так нельзя, тут наркоз нужен, — разглядывая пропитанную кровью штанину, отказался Селиванов. — Мало ли что, может, он загнутый, дернешь — полноги с мясом…

— А ты выпей, чтоб не больно было…

— Да я уже…

— Ну, все, брат, отвоевался. Теперь комиссия, — усмехаясь, определили собравшиеся.

— Оттяпают ногу, это точно.

— Это почему?

— Ясно почему… Осколок-то нестерильный! Или ты думал, его чехи в кипятке держали, прежде чем в начинку класть?

— Это ты брось.

— Что брось? Случай был. Парню пальцы на ноге поранило. Скажешь — пустяк? А ему чуть ногу не отрезали. Неделю провалялся в госпитале, нога вспухла… вот-вот гангрена. Но повезло, перевели в другой госпиталь, а там ему и «блокаду», и антибиотики, и промывания.

— Тут ведь — куда попадешь…

— А потом им, докторам тебя лечить ни к чему. Им же отчетность нужна, по сложности операции…

— Прощайся с ногой, парень… Тут на «броне» подкатил командир отряда.

— В госпиталь, живо! Грузите в машину, — распорядился он.

— Товарищ майор, — просил по дороге Селиванов. — Как бы мне того… ногу не отрезали… Может, не надо в госпиталь, может, в Москву?

— Ты что? В своем уме? Куда я тебя с такой ерундой в Москву отправлю? К местному поедем…

В местную городскую больницу, как мотыльки к Айболиту, сбредались все, кто искал врачевания: днем это были мирные жители, ночью в окна украдкой стучались боевики, после «зачисток» — федералы и милиционеры. Главный врач — Рафаэль Самуилович Краузе — напоминал библейского старца.

— Ну-с, что у нас тут?.. Режьте штанину, — устало проговорил он, заходя в процедурную. Селиванов сам осторожно разрезал штанину, стараясь не касаться осколка зачерствевшей тканью.

— У-у, чепуха какая, — глянул доктор. — Зря и привезли… Ради такого пустяка и волноваться не стоит.

— А вы, доктор, ноги режете? — спросил вдруг Селиванов.

— Я режу? — удивленно из-под очков глянул доктор. — А отчего вы интересуетесь? Селиванов стушевался.

— Ну, так…

— Ага. Это понятно. Ну что ж, конечно, режу! Как же их не резать? Когда надо, обязательно режу. Или по просьбе… Вот вчера как раз приходил ко мне один джигит, его в горы заставляли идти, он не хотел, просил ногу отрезать. Ну, я что? Я отрезал… Почему не помочь человеку? Обязательно помогать надо… — Как отрезали?! — не поверил Селиванов.

— Очень просто, пилой отрезал… Как же еще? Ногу в банку положил, заспиртовал, вон она на шкафу стоит, можете посмотреть. — Доктор небрежно кивнул за спину Селиванова. Стоило тому повернуть голову, как хитрец-доктор молниеносно ухватил торчащий осколок рукой и рванул его из ноги. Селиванов коротко вскрикнул, а доктор, бросив осколок в какую-то эмалированную посудину, сказал:

— Что вы орете? Идите на перевязку… Конечно, если вы непременно желаете, чтобы вам-таки отрезали ногу, тогда приходите в другой раз…

 

Налет

Низкое серое небо разлилось над Ингушетией. Предутренний туман стелется по предгорью, окутаны им сонные луга, леса и овраги. Все еще спит, лишь сбитая с высокой травы роса блестит на тяжелых ботинках…

Отряд идет со стороны гор. Впереди Курбан Чхартоев, молодой абрек, немало врагов сложили головы от его руки. Кривым шрамом рассечено его лицо, это след от солдатского ножа. При штурме Города в рукопашную схлестнулся он с русским, и лежать бы ему мертвым, если бы не подоспел вовремя верный друг Абдула…

Курбан слывет храбрейшим среди абреков, дом его самый богатый в ауле, самая красивая женщина принадлежит ему, без счета у него баранов и русских рабов. Из лихих набегов часто возвращался он с добычей, и всегда ему сопутствовала удача. Смело шли под его начало другие…

Много храбрых воинов в отряде Курбана, тут и украинцы и прибалты, ингуши и чеченцы. Всего тридцать человек, у каждого за плечами не одна война…

Впереди в низине показалась станица. Казаков осталось там не более полусотни, против пяти тысяч, что жили здесь раньше. Но скоро и тех не останется здесь. Убили горцы местного казачьего атамана, в его же доме, средь белого дня, так чтоб и другие видели. Казаки кинулись к ружьям, да жены вцепились в сапоги, схватили за руки, запричитали: «Куда, оглашенный?! О детях подумай! Ведь убьют, на кого мы останемся?! Сиди! И без тебя обойдется…» Короток бабий ум… Так и засели казаки по своим домам…

А у злодеев на лицах маски, и много их, и автоматы, и гранаты, и на машинах они. Наступили лихие времена… Кто оборонит? Кругом неразбериха, делят все, рвут на куски, есть ли кому дело до казацких станиц на Кавказе… Было время, когда сами казаки стояли за себя, наводя страх на горцев, но извели казачью вольницу, и не возродить им былую силу…

За день покинула станицу половина жителей. Со всем скарбом, с детьми, женами и стариками бежали, бросив дом и хозяйство. Кто к родным поближе к Ростову, кто дальше к Москве, кто в Сибирь. Там все ж русская земля, нет гор, нет и горцев.

В опустевшие дома вселялись новоселы, на все готовое, пей гуляй! А коли приглянулся дом какому-нибудь Асману, но хозяин не спешил съезжать, то ночью спускались с гор тени в масках, и утром дом стоял уж пустой, труп хозяина находили в овраге…

Вскоре остались в станице одни старики и старухи, кто уж век доживал и на чьи дома никто не зарился.

Туда держал теперь путь Курбан. Не заходя в станицу, постучал в крайний дом. Здесь живет Мовлади Бараев. Уже год служит он в ингушской милиции. На стук в окно выглянул он, увидел старого друга.

— Здравствуй, Курбан.

— Мир твоему дому, Мовлади. Пойдем. Пришло время поквитаться с неверными. Взял автомат Мовлади, вышел из дома и присоединился к отряду.

— Есть в станице милиция? — спросил Курбан.

— Есть два дома, туда зайдем, — ответил Мовлади. — Продались русским за похлебку, против братьев воюют.

Бесшумно подкрались они к дому Саида Будунова. Постучал в дверь Мовлади. Из-за двери послышался голос жены Саида:

— Это ты Мовлади? Что случилось? Зачем так рано пришел?

— Открывай, — прошептал Мовлади, — бандиты в станице.

— Ой, беда! — заплакала жена Саида. — Чуяло мое сердце…

— Не плачь, женщина, а лучше открой дверь, пока не увидели меня бандиты возле твоего дома, и не пришли сюда.

— Сейчас… От страха с замком не слажу, руки не слушаются…

— Открывай, открывай быстрей, не то все погибнем…

Открылась дверь, вошел в дом Мовлади, а за ним Курбан Чхартоев. Схватил женщину за волосы, зажал ей рот рукой, потащил в комнату.

— Эй, Саид, хватит спать, встречай гостей! Вскочил с постели Саид, все понял, говорит:

— Ее и детей не троньте, будьте людьми.

— Не тронем, но и ты веди себя тихо.

Тут послышался стон из детской. Все понял Саид, кинулся на Мовлади, но ждал этого злодей, сверкнул нож — и рухнул, обливаясь кровью, Саид, а на труп его кинули и бездыханное тело жены.

Так поступили и в другом доме, указанном Мовлади. Вырезали всю семью, стариков и детей.

В станице к ним присоединились еще пятеро джигитов, сели в машины, поехали по дороге в сторону Города. Впереди армейский блокпост, Курбан с отрядом двинулись в обход. Бой был коротким. Сонные милиционеры связаны. В их форму облачились боевики. Оставив небольшой отряд на посту, разбились на группы, рассыпались по Городу, у каждой свой адрес, полученный от Мовлади.

Солнце еще не успело подняться из-за гор, а уже рекой лилась кровь, трещала на улицах стрельба. Внезапно напали бандиты, кто как мог отбивался от них.

А в это время через захваченный блокпост проезжал замминистра внутренних дел республики. Остановил его украинец Копыто, из отряда Чхартоева.

— Предъявите документы! Разъяренный чиновник выскочил из машины.

— В чем дело? Я замминистра. Доложить обстановку! — закричал он гневно. Думал он, что перед ним незадачливый боец, который и начальства-то знать не знает. Сейчас устроит он ему разнос, покажет, что значит шутить с ним… Не много-то он понимал…

— Слушаюсь, товарищ замминистра, — салютовал Копыто. Но вместо доклада вынул из кобуры пистолет и всадил пулю прямо промеж удивленных глаз чиновника. Та же участь постигла всех сидевших в машине.

Когда к Городу подходила танковая колонна, боевики ушли, растворились, будто их и не было. Лишь в домах милиционеров было сыро от пролитой крови, да на захваченном блокпосту лежали тела бойцов и замминистра внутренних дел республики.

 

Семечки

— Подъем, ребята! — Казаков растолкал сонных бойцов. — Негоже солдату помирать без штанов! Бойцы спрыгнули с коек, торопливо оделись, похватали автоматы, кинулись к окнам комендатуры. С улицы все ближе и отчетливей слышалась стрельба. Бой шел по всему городу. Громыхнуло со стороны арсенала, со стен посыпалась штукатурка.

— Не стрелять! — крикнул Казаков. — Пусть армия воюет. Они своих знают, а мы сунемся — с обеих сторон палить начнут. Забрезжил рассвет. Из окон управления видна рыночная площадь. Перебегают темные фигурки. Пойми тут, где свои, где чужие… Из-за дома высунул рыло БТР, ударил крупнокалиберным, значит, эти — наши. Вдруг с треском распахнулось окно в доме напротив — совсем юная чеченка, пронзительно крича, с обеих рук сыпанула в спину милиционерам из Стечкиных.

— Мать честна! Я ж у нее вчера на рынке семечки покупал!.. — вспомнил Казаков. — Ну, погоди ж ты…

Когда бандитов выбили из города, оказалось, что воинский арсенал пуст. Два грузовика с боеприпасами вывезли боевики, остальное растащили местные жители.

— Вызывать по одному для беседы, — распорядился Казаков. — За неявку сажать в карцер, как пособника боевиков.

Тех, кто жил вблизи арсенала доставили спецмашиной. Вскоре взъерошенные, напуганные люди, одетые кое-как, возмущенно гудели и толпились в коридоре управления.

Первым допрашивали кавказца лет пятидесяти, в спортивном костюме и шлепанцах. Казаков сидел у окна.

— Оружие сдавать будем? — мрачно спросил он, глядя в стол.

— Какое оружие? — забормотал кавказец. — Что сдавать, товарищ… э-э… командир? Ничего нет у меня. Ворвались в дом, схватили, в машину кинули, сюда привезли, вах, боимся все… что будет не знаем. Кого сдавать? Куда сдавать? Что творится… произвол, прямо, слушай, какой-то…

— Значит, не хотим по-хорошему? — подытожил Казаков. — Понятно… Медведев! Возьми молоток, гвозди… прибивай этого к дверному косяку.

Медведев — прикомандированный рязанский омоновец, легко раненый в ночном бою, — тучей навис над кавказцем, огромной лапой сгреб того за шкирку, встряхнул и потащил к двери. Полетел стул, соскочили шлепанцы, босые ноги засучили по облезлому щербатому полу.

— Как прибивать, товарищ майор?

— За ухо… и повыше… Чтоб тянулся… В коридоре все стихло.

— Давай следующего, — распорядился Казаков.

— Я сдаю… Все сдаю! — заверещал кавказец, чуя приставленный к уху гвоздь и косясь на молоток в могучей руке Медведева. — Мамой клянусь, нашел возле дома… Такая ночь! Все спят, вдруг, бабах! Здесь бабах, там бабах! Война самый настоящий, слушай! Я во двор, гляжу: пять автоматов лежат прямо на земле… Ну думаю: зачем лежат? Хороший автомат, вдруг плохим людям достанется? Взял и спрятал, чтоб дурной человек не нашел…

— Молодец! — похвалил Казаков. — А что ж ты раньше молчал? Кто с тобой еще был?

— Никого не было… я один…

— Прибивай Медведев, — вздохнул Казаков. — Не хочет по-хорошему… Медведев подтянул горемыку за багровеющее ухо.

— Не надо… Зачем так спешишь? Дай вспомнить. Темно было… Много людей было, кто точно не помню… Сосед был, весь дом был… кого не спроси, все были…

Те, кто толпился в коридоре, распахнув дверь, обступили Медведева, заголосили наперебой:

— Все сдаем!.. Э-э… что делаешь! Сдаем все…

К вечеру все похищенное из арсенала было найдено и возвращено. А ту чеченку, что стреляла из окна, Казаков так и не нашел ни среди убитых, ни среди живых. Видно, ушла в лес с боевиками. Знать, дикая жизнь слаще семечек…

 

Пуля

— Где труп? — проговорил хирург, щуря припухшие глаза и разглядывая на свет еще не просохший снимок. На снимке отчетливо был виден череп, во лбу изнутри торчала пуля, словно, залетев внутрь и не найдя выхода, она, как дурная муха, треснулась в лоб, да так и застряла в нем.

— Труп? — переспросил Казаков. — Какой труп, доктор? Вон он, курит у окна…

Возле форточки, прислонившись к стене, действительно стоял Витька Краснов и курил, пошатываясь и держась за голову.

— Хе-хе, — прыснул хирург. — Любопытно. Хе-хе… Вот взгляните…

Казаков взял снимок.

— Нам не до шуток, доктор, — проговорил он. — Витьке дали по башке, он и ехать не хотел, но голова разболелась, думали сотрясение…

— Бросьте, — криво усмехнулся хирург. — У него в голове пуля! Она прошла мозг и застряла в кости, а не пробила ее потому, что стреляли из самодельного или старого оружия, ну и еще потому, что у покойника чертовски крепкий лоб. — Лоб у Витька что надо… — согласился Казаков.

— Хватит валять дурака, — устало проговорил хирург. — Вы здесь не один такой шутник…

— А рентген у вас не барахлит, доктор? Он ведь и протокол о задержании составлял… Витька! — позвал Казаков. — Иди сюда.

Витька подошел. Хирург оглядел его затылок и пробормотал дрогнувшим голосом:

— Маша…

— Да, Иван Ильич? — отозвалась медсестра.

— Каталку сюда, живо!..

 

Ошибка

В управлении шумно, в коридоре толпятся люди: у одних отобрали, у других украли, третьего похитили… Дел невпроворот… Казаков с помощником оформляют протоколы.

— Можно? — спросил испуганный человек, просовывая голову в кабинет. — Ваня, это по угону автомобиля, — кивнул на вошедшего Казаков. — Начинай тут пока, а у меня перекур…

Когда Казаков вернулся, человек корчился на полу. Над ним могучим колоссом возвышался Ваня.

— Ты что, Ваня?! Это ж потерпевший!

— Как потерпевший? — Ваня опустил дубинку. — А где ж подозреваемый? Человек на полу застонал.

— Ну, Ваня! Ну кто ты после этого? Ну как тебе оперативную работу доверять, скажи ты мне? — сокрушался Казаков.

— Так ведь я думал…

— Когда ты думал в последний раз, Ваня? Спрашивать надо… Ваня виновато шмыгнул носом.

— Так я его спрашивал: это ты, спрашиваю? Он говорит: я… Ну, я так и понял, что он… Казаков склонился над потерпевшим.

— Встать можете, гражданин?.. Ваня, дай ему воды… Вон в графине…

— Это не вода, товарищ майор.

— А что?

— Водка.

— Ну, дай водки! Даже лучше… Вы водку пьете, гражданин? Человек слабо кивнул.

— Налей ему стакан, Ваня, и проводи в коридор, пусть там посидит… и давай сюда подозреваемых!

Когда подозреваемые — двое молодых чеченцев — увидели, как из кабинета следователя выводят согнутого в дугу, избитого заявителя, лица их перекосило от ужаса.

— Аслан, — толкнул один другого, — русские совсем озверели… Если они его так отделали, что с нами будет, а?

— Бешеные собаки… — отозвался Аслан. — Если не признаемся, забьют до смерти… — Слушай, давай признаемся… Не посадят же, а?

— Если признаемся, то, может, и не посадят… Ты побудь здесь, я первым пойду.

— Почему ты? Давай лучше я. И опережая друг друга, они кинулись в кабинет…

 

Воспитание

С самого утра молодой водитель, ефрейтор Свирин, бегал за Казаковым, как собачонка.

— Товарищ майор…

— Чего тебе?

— Товарищ майор, я вас очень прошу…

— Ну, что еще?

— Век за вас буду бога молить…

— Да что случилось?

— И вся моя родня будет молиться, чтобы все у вас было хорошо. Чтоб никакая хвороба или злой человек вас не тронули. Чтоб пуля мимо пролетела, граната не взорвалась, нож сломался… — Ну, спасибо… А что это ты обо мне так печешься?

— У меня матушка, знаете какая богомолица, о чем хотите упросит. Я накажу ей за вас молиться, потому что вы мой спаситель…

— Да с чего ты взял? Чего тебе от меня надо?!

Ефрейтор утер слезу, дернул кадыком и, готовясь рухнуть на колени, взмолился:

— Не посылайте меня завтра…

— Вот тебе раз! А кого ж я вместо тебя пошлю?

— Да мало ли водителей, товарищ майор… А мне никак нельзя в горы ехать… Мне сон приснился, у меня предчувствие… Ведь я молодой. Я жить хочу…

— Ах вот оно что… А другие, по-твоему, жить не хотят?

— Товарищ майор, я родне напишу, чтоб отблагодарили…

— Что?!

— Довольны будете.

— А это, парень, трибунал…

— Да я и в горах-то не был ни разу… Дорог не знаю…

— Поведешь вторую машину.

— Мне и ехать-то нельзя… Я болен…

— Ах ты болен?! Ну, это совсем другое дело. Раз ты болен, ступай в санчасть. Но имей в виду: не выздоровеешь до завтра, — свои же выведут ночью за ворота и расстреляют…

— Как расстреляют? За что?

— За трусость.

— Товарищ майор…

— А будешь ныть, отправлю служить на дальний кордон. Там что ни день — стрельба. Тебе сколько осталось?

— Полгода…

— Вот и считай.

— Товарищ майор…

— Все, я сказал!

Горцы, устав от войны, переходили на сторону федералов. Многие сдавали схроны с оружием. За схронами в горы ездили оперативные группы. В этот раз схрон ожидали большой, снарядили две грузовые машины.

Узнав, для чего требуются машины, начальник автохозяйства, тучный кавказец, всплеснул руками и запричитал:

— Э, слушай! Где я тебе машины возьму? У меня каждая на счету. Половина в ремонте, другая половина — на месяц вперед все рейсы расписаны. Где возьму машину? Нет у меня машин!.. Он думает: ему одному машина нужна! Он думает: другим не надо! Вместо ответа Казаков сунул под нос кавказцу удостоверение ФСБ. Глаза начхоза широко раскрылись. Когда же он увидел нацеленный ему в лоб пистолет, то зажмурился, а Казаков тихо сказал:

— Я тебя прямо сейчас здесь шлепну. Никто даже не спросит: за что? Понял? Завтра мне нужны две машины. Если хоть одна из них окажется сломанной или водитель заболеет — расстреляю за саботаж.

— Понял, слушай… Все понял, — залепетал начальник. — Зачем так? Можно же объяснить, слушай. Не волнуйся, будет тебе машина. — Я говорил — две.

— Хорошо, хорошо, будет две. Ты один будешь ездить… Все остальные пешком ходить будут… Вах, зачем сразу не сказал, что такой большой командир?

Ночью ефрейтор Свирин не спал. Не спал и его друг Федя Маслов, веснушчатый рыжий парень.

— Завтра ехать? — сочувственно спросил Маслов.

— Ага. Майор — зверь…

— А если заболеешь?

— Сказал: пристрелит за трусость. Свои же ночью выведут и пристрелят… Маслову хотелось помочь другу отвертеться от опасной поездки.

— Может, колеса проткнуть? — предложил он.

— Ты что! Догадается…

— Тогда, может, руку сломать?

— Чего?

— Скажешь — поскользнулся. Случайно. Лучше в гипсе походить месяц, чем жизнь потерять.

— Это как же?

— Ключом по руке — и готово! Давай руку…

Свирин закатал рукав гимнастерки. Маслов вынул из ящика с инструментами гаечный ключ.

— Погоди! Синяк останется, — сказал Свирин. — По синяку раскусят.

— Забинтуем руку, чтоб синяка не было, — нашелся Маслов. Полотенцем туго перебинтовали руку от локтя до кисти.

— Ты вот что. Ты зажмурься. А то я так не могу… — попросил Маслов.

— Ладно. — Свирин зажмурился, вытянув забинтованную руку перед собой. — Ну, что не бьешь?

— Сейчас, примеряюсь…

— Бей давай! Ну! — Маслов с размаху саданул ключом по руке Свирина. — А-а-а-у-у!

— Ну что, как?

— Больно…

— Пальцы шевелятся?

— Ага…

— Значит, не сломал. Давай еще раз…

— Пошел ты… Себе ломай! Костолом нашелся… Скотина…

Наутро два «Урала» и уазик выехали из части. В уазике везли боевика. Случись что — его бы немедленно расстреляли. Первый грузовик вел контрактник Гусев зубоскал и шутник. Второй — ефрейтор Свирин. Перед отъездом Гусев подбадривал:

— Ты, главное, если боевиков увидишь, сразу кричи: «Аллах акбар!» Они подумают, что это свои, и стрелять не станут. А если рванут фугас, то ты, когда тебя в воздух подбросит, смотри сверху, где «духи» прячутся, и когда приземлишься, беги в другую сторону. А еще лучше, автомат держи при себе, пока лететь будешь, сверху их всех перестреляешь…

Вернулись к вечеру. Свирин лихо выпрыгнул из кабины, строго зыркнул на подскочившего Маслова.

— Ну что? Как было? — спросил Маслов.

— Что было, то было, — небрежно бросил Свирин, ступая новой, молодцеватой походкой. — Окопались тут, крысы тыловые…

 

Гаджибек

— Заходи, дорогой, — распахивает дверь Гаджибек, — проходи, сейчас кушать будем.

В доме светло, жена готовит обед, режет салат, рядом племянник Султан. Прислали его из города на перевоспитание.

— Ну что? — спрашивает Гаджибек жену.

— Сейчас, — отвечает жена.

— А он? — кивает Гаджибек на племянника.

— Помогает…

— Э-э… Проходи, дорогой, — ведет он гостя в комнату.

Комната большая, на стенах ковры, на коврах дорогие кинжалы и портреты Гаджибека. Тут и Гаджибек с саблей в черной бурке и папахе на коне, и Гаджибек с гранатометом на танке, и Гаджибек возле боевого вертолета… Гаджибек — гордость семьи, опора рода, защитник и воин. Черные как смоль волосы, горящий взгляд, орлиный профиль. Это сейчас ему пятый десяток, сединой окрасился волос, морщины легли у глаз, уж не скачет он по горам да ущельям; жена, дети, и живот у Гаджибека. Но для городской родни он прежний Гаджибек, грозный Гаджибек, огонь, а не человек. Вот и определили к нему нашкодившего племянника.

— Присядь, дорогой, сейчас все будет… А мы с тобой пока выпьем, — говорит Гаджибек гостю, — выпьем и поговорим. Так?.. Нравишься ты мне, но сердце болит за тебя. Для кого один живешь? Одинокий человек — бедный человек. А у тебя добра много… Зачем добру попадать? Женись и живи счастливо, а умрешь — все детям останется… Ты видел моих дочерей? Все красавицы! Выбирай любую… Станешь мне родным человеком… Как сына любить тебя буду…

— Нет, — отвечает гость, — нельзя мне жениться на твоих дочерях. Если породнимся, убьешь меня, и все мое твоим станет… Я тебя знаю, Гаджибек…

— Э-э… Что говоришь?! Откуда так плохо знаешь меня? Что было раньше, того уж нет, — смеется Гаджибек. — Вот я теперь детей рощу… Ты пей, пей. Когда гость доволен, то и хозяину весело!.. Кушай виноград… Любого спроси: обижал ли я кого из родни, поднимал ли руку на отца… Э-э… Не то что нынешние. В городе не по закону живут, забыли предков… Видел племянника моего? Сестра из города прислала ко мне, совсем от рук отбился, водку пьет, пришел домой пьяный, шумел, матери грубил, отцу грубил, старикам грубил… Не знают, что делать… Поступай, говорят, с ним как хочешь, хоть убей… нам он такой не нужен… В горы возьму его, там кроме воды нет ничего, пусть попьет… Эй! — зовет Гаджибек племянника. — Пойди-ка сюда.

Опустив глаза, робко входит в комнату юный Султан. Первый пух над губою, пунцовые щеки, карие глаза. Вся храбрость слетела с него, как привезли его из города к Гаджибеку. Словно на съедение оставили страшному дикарю-людоеду. Гаджибек сурово глядит на него из-под бровей.

— Так ты водку пьешь?

— Не пью, дядя Гаджибек… Всего один раз попробовал только, — лепечет Султан.

— И понравилась тебе водка?

— Не понравилась, дядя Гаджибек.

— Нет? — не верит Гаджибек. — А не врешь? Вот я проверю. — Гаджибек наливает полный стакан. — Пей! — Молчит Султан, только ресницами хлопает и в пол глядит. — Пей, говорю тебе! — Пятится Султан из комнаты. — Куда идешь? Что молчишь? С другими пьешь, а с дядей не хочешь? — гремит Гаджибек.

— Не буду, — еле слышно бормочет Султан, белее козьего молока лицо его.

— Как так не будешь? — удивляется Гаджибек. — Дядя приказывает тебе!

Из кухни с тревогой поглядывает жена. Гаджибек незаметно грозит ей кулаком.

— Пей!

— Не буду, дядя…

— А я говорю — будешь!

— Не буду, дядя… не буду, — машет руками Султан.

— Ну раз ты дядю не слушаешь, — багровеет Гаджибек, — тогда сейчас застрелю тебя!.. Становись к стене…

— Не надо, дядя…

Поднимается во весь свой могучий рост Гаджибек, от ужаса падает Султан в беспамятстве, тут вбегает жена Гаджибека.

— Что натворил?! А-а! Пьяница запойный, хуже русского стал! Ребенка ему доверили, чтобы от дурного отвадил, а он его водкой поить!..

— Но, но…но… Тихо! Ты еще поговори мне, женщина! Воды лучше принеси ему. Сейчас очнется, — ворчит Гаджибек. — Ну, на что он годится? — подмигивает он гостю. — Слабый… Такого любой одолеет… Пойдем лучше я тебе сад покажу. Такого сада нигде больше нет. Какой инжир у меня, какая хурма, какой виноград… Сейчас и дочери вернутся. Мы в саду встретим их…

 

Эпидемия

С утра не заладилось в доме Али Магомедова. Жена подала холодный чай; хлеб казался черствым, сыр прокисшим; дочь-малолетка нагрубила; сын-оболтус опять курил; гроза не дала выспаться…

«Что-то будет дальше», — думал Али, выходя из дома, садясь в служебную машину.

Едва отъехали, навстречу попалась женщина с пустыми ведрами, а на повороте возле рынка он заметил в пыли мертвую ворону.

«То-то еще будет, — думал Али. — Вот сейчас лопнет дорога и разорвет меня на куски вместе с машиной. Быстро, без боли; хорошая смерть для джигита. Сын уже взрослый, продлит род… Устал, надоела война, стрельба, взрывы, смерти. Сколько народу погибло. Рустам Хочалоев, вместе учились, в первую войну убит. Да что считать, половины одноклассников нет. Дадашева Фатима — красавица, вышла замуж за русского. Так и надо было уезжать, а не ждать пока убьют обоих!.. Дудаева Алия — под бомбежкой, Казбек Мухашев — расстрелян. Остальные кто где, тот уехал, тот с боевиками, тот в милиции… Уж их дети воюют. Кровники…»

Милицейская «Волга» въехала на территорию укрепрайона. Полковник Магомедов вышел из машины. Огляделся вокруг.

«По всем приметам жди беды. Сейчас, должно быть, снайпер выстрелит с той высотки… И все — конец войне. Ну, бей! Чего ждешь?»

Но выстрела нет. Магомедов вошел в здание комендатуры, спросил дежурного:

— Все в порядке? Докладывай. Дежурный, молодой боец, вскочил с места и залепетал:

— Али Шамсутдинович, звонили вам, искали… такая беда… Махмуда за вами послали… видно разминулись… Вах, беда, не знаю прямо как сказать…

— Что? Говори!

— Померла…

— Как?!

— Все делали как вы сказали, все по расписанию, мамой клянусь… Все по часам, секунда в секунду… Вах, не уберегли… вах! Шайтан руку приложил.

Магомедов побагровел, кровью налились глаза. Вот оно — оправдалось предчувствие, вот она беда…

— Моли Аллаха, чтоб я тебя помиловал! — вскричал он.

— Али Шамсутдинович, дорогой, я не виноват, детьми клянусь, клянусь здоровьем родителей. Что мне сделать? Руку отрежу себе! — Боец положил руку на стол, занес штык-нож. Жилы вздулись на лбу, глаза засверкали.

— Э-э, подожди, — удержал его Магомедов. — Вижу — ты и в правду не виноват. Чудес не бывает. Только Аллах мог спасти ее… Убери нож… Дежурный опустил нож, рухнул на стул, обхватил руками голову.

— Когда это случилось?

— Часу в шестом, только рассвело…

— Ну что ты такой нервный? Э, гляди горячий какой. Ладно, ступай домой, отпускаю тебя сегодня, отдохни, выпей вина, успокой жену… Иди…

— Спасибо, Али Шамсутдинович, я должник ваш…

— Иди, иди, после поговорим. И позови мне Кураева.

В кабинете Магомедова было два огромных аквариума. Среди камушков и водорослей плавали сытые цихлиды и юркие барбусы, сверкающие разноцветные неоны и прекрасные золотые рыбки. Во всей округе не было большего любителя аквариумных рыбок, чем Али Магомедов, и ни что на свете не могло расстроить его сильнее, чем их утрата. Злой недуг поразил его любимцев. Вчера погибли две остроносые скалярии, а сегодня злато-чешуйчатая Адель.

Сильно горевал Магомедов, когда в дверь постучали.

— Зайди, — сказал он. Вошел заместитель.

— Чего хочешь?

— Али Шамсутдинович, бумаги подписать…

— Какие бумаги? Вах!.. Ты видишь у меня беда…

— Накладные на патроны, бензин…

— Вах! Нашел время… Все лишь бы патроны тратить. Ничего человеческого в вас нет… Давай бумаги. — Магомедов подписал, не глядя. — Вах! Не приходи больше. Видеть не могу тебя… И Кураева ко мне!

Вскоре вошел Кураев. Это был молодой боец из небогатой семьи. Деньги на должность в милиции собирали ему всей родней.

— Кураев?

— Так точно! Кураев.

— Слушай меня, Кураев. Хорошо слушай и запоминай. От этого вся твоя жизнь зависит. — Слушаю, Али Шамсутдинович.

— Видишь пакет? В нем лекарство. Каждые три часа будешь сыпать по чайной ложке в каждый аквариум. Если на минуту опоздаешь или хоть одна рыбка сдохнет, расстреляю без разговоров. Понял?

— Так точно.

— Повтори.

— По чайной ложке лекарства сыпать через три часа в каждый аквариум.

— Молодец. Как звать тебя?

— Аслан.

— Я твоего отца знаю. Хороший человек. Не посрами его.

Когда Али Магомедов уехал, молодой Аслан разговаривал с рыбками:

— Вах, вах, кушай, хорошо кушай, лекарство хорошее, через пятнадцать минут сыпать буду тебе. Кушай, не умирай, а то мне, вон, голову отрежут, вах… И зачем в милицию пошел? Вах…

 

Родственники

Через осведомителя спецслужбы узнали о готовящемся подрыве командира отряда чеченской милиции. Одним из «воинов Аллаха» оказался родной племянник Магомедова — шестнадцатилетний Казбек.

Бандитов решили брать после покушения, чтобы те успели сделать видеозапись. А уж записывать они будут, это точно. Хорошо платят заморские шейхи за кровь русских солдат и за кровь братьев-чеченцев, которые не хотят средневековой тьмы на своей земле.

Чтобы не допустить взрыва, к месту диверсии подогнали «глушилку». Умолкли рации, бесполезными стали мобильные телефоны, только треск и шум раздавались в эфире.

И когда проехал автомобиль командира чеченской милиции, не разнеслось эхо взрыва по окрестным предгорьям, не достигло далеких снежных вершин, не наполнило сердца бандитов радостью.

После неудавшегося теракта, Казбека арестовали, провели обыск. Нашли видеокамеру с записью. По первым же кадрам стало ясно, что это та самая запись. Вот дорога, вот мелькают между деревьями машины. А вот и спецмашина-«глушилка», подъехала и остановилась возле ворот части. Водитель полез копаться в моторе. Через мгновение в кадр влетела белая «Волга» командира. Вот ведут ее объективом камеры, вот слышен крик: «Аллах акбар!», потом снова «Аллах акбар!» и последний раз с отчаянием: «Аллах акбар!», а дальше ругань и проклятия… Не сработала адская машина, не удалось исполнить «волю Аллаха»…

Султана Магомедова, отца Казбека, брата Али, допросили накануне. Храбрый вояка и в первую чеченскую войну служил в милиции, воевал плечом к плечу с братом. Узнав о сыне, сомкнул брови. «Нет у меня больше сына, раз он поднял руку на брата!» Так сказал Султан и призвал в свидетели Аллаха…

Тотчас как вернулся домой молодой Казбек, крепко веревкой Султан связал ему руки. Покорно стоял Казбек, опустив голову.

Казаков, войдя в дом Султана, сел за стол, включил диктофон:

— Как попал в банду? — спросил он Казбека.

— Случайно.

— Понятно, — усмехнулся Казаков. — Давай, рассказывай все по порядку. У тебя одно спасение…

Рассказал Казбек, что год тому назад познакомил его с бандитами приятель Ваха, вместе учились они в школе. Как-то раз пришел Казбек домой к Вахе, а там сидят бритоголовые абреки. Чужаки, из горных лесов, и фугас они принесли, и устанавливали тоже они, и камера у них своя, а он, Казбек, снимал на свою камеру, и лица тех абреков снял. А пошел с ними, потому что и без него бы они пошли, а не предупредил оттого, что боялся… А сейчас бандиты у Вахи в доме сидят, ждут темноты, чтобы пойти проверить фугас, почему не взорвался. Завтра опять взрывать будут…

Быстро выехала группа захвата. Взяли абреков, вывели во двор и там же расстреляли. Ни оружия, ни взрывчатки при них не оказалось, не нашли и видеокамеру. Все спрятали абреки в тайнике, думали, что отпустят их солдаты, раз при них ничего нет. В чем их вина?… Да только все они были известны в лицо, всех их снял на камеру молодой Казбек. А Ваху, волчонка молодого, скрутили, посадили в камеру.

На следующий день Казаков показал видеозапись командиру отряда Али Магомедову. Пусть узнает, кому жизнью обязан, а кто его на тот свет спроваживал.

Али, такой же грузный, как и сам Казаков, вошел в кабинет, взмахнул руками, сказал громко:

— Здравствуй, дорогой! Как поживаешь? Зачем звал? Что случилось, слушай, а?

— Кино хочу показать тебе, дорогой Али. Присаживайся поудобнее, — встретил его Казаков.

— Кино? Вах! Кино! Дел невпроворот, слушай! А ты — кино! Вах! Ну, ладно, давай кино. Значит, хороший фильм, раз ты мне его показать хочешь… Казаков включил магнитофон, вставил кассету.

— Вах! Что это? Дорога, да? О, слушай, вон моя машина едет!.. — обрадовался Али. Хорошее настроение было у него с утра — дочь выдавал замуж. Уж все было оговорено. Жених — Эрисхан, джигит, из старинного рода. Дом богатый у него. Перед новой властью чист. Чего еще надо для счастья дочери…

— Это что ж, я еду, да? Слушай, какой хороший фильм!.. Это вы меня снимали, что ли? Это мне подарок такой, да? К свадьбе дочери, да? Ай, спасибо!

— Пожалуйста, дорогой Али, — улыбнулся Казаков. — Только это не весь подарок. Смотри дальше…

— Да? Ну что ж… А это — что это? Подожди! Это — что это?! Это кто ж снимал?! Это меня взорвать хотели, что ли?! Вах… — Али вскочил на ноги, сжал кулаки, лицо его потемнело. — Кто снимал? Всех достану! Где они, слушай?!

— Да уж их достали, — успокоил Казаков. — Один еще в камере сидит.

— Кто такой?

— Ваха Ибрагимов — приятель твоего племянника.

— Что?!

Выбежал на плац Али, а там его брат Султан и племянник Казбек стоят. Шагнул вперед Султан, говорит:

— Брат! Вот сын мой был с теми собаками, что смерти твоей хотели. Вот он, отдаю его в твои руки. Делай с ним, что хочешь…

Подошел к нему Али, крепко обнял брата. На племянника глянул с укором, ничего не сказал.

Спустя год, когда проезжал Али по городу, из подствольного гранатомета ударили по машине. Залетела граната через опущенное боковое стекло и взорвалась у него на коленях… Погиб и водитель — молодой джигит, его зять Эрисхан. Плакал Султан, видя смерть брата, и клялся мстить, пока не остынет кровь…

Цвети, Кавказ. Набирайтесь силы прореженные виноградники. Распускайтесь молодые деревца, да не будут горькими ваши плоды…

 

Серега ЧП

Далеко слышны отголоски кавказской войны. Вот и в ногайских степях стало неспокойно. Вспомнились давнишние обиды. Пролилась кровь и напитала засушливую равнину между буйным Тереком и мутной Кумой.

Из Чечни, Ставрополья и Дагестана потянулись чадящие караваны боевых машин. Из Моздока вызвали Казакова. С первых дней дела не заладились. И опоздал к сроку, и попал под горячую руку начальства и, главное, любимую свою фляжку, с тесненной кожей и надписью «За Аргун» потерял…

Товарищи утешали:

— Подожди, вот приедет Серега ЧП, тогда узнаешь, что такое невезенье. А у тебя еще так, пустяки. — Что это за Серега ЧП? — спрашивал Казаков.

— Этого словами не опишешь, — отвечали ему значительно. — Это видеть надо. И вот приехал молодой парень, рыжий как подсолнух, в плечах богатырь, росту под потолок. С дороги первым делом присел отдохнуть на стальной табурет, на котором уже не одна тысяча человек перебывала, казалось, и сносу ему нет, а тут — трах! — табурет в одну сторону, парень в другую.

— Вот это и есть Серега ЧП, — знакомят Казакова. — Прибыл наш орел!

К вечеру приняли за знакомство, поговорили за жизнь, улеглись спать. «Парень как парень, — удивляется Казаков. — Пьет как конь, здоров как буйвол, а что табурет сломал, так это ерунда».

Под утро проснулся Казаков. Шум, крики, смех…

— Что стряслось? Чего ржете, кони?

— ЧП теракт устроил, — отвечают ему. — Толчок ликвидировал!

— Как так? Да как же он это сделал?

— А пес его знает… На бок завалил… А тут и сам «террорист» стоит, оправдывается:

— Да я только сел, а он и поехал… Я и не знал, что он такой хлипкий.

Казаков пошел смотреть. И точно, лежит изделие на боку, винты выворочены, приступка треснута.

— Ладно, — говорит Казаков, — некогда ерундой болтать, все на улицу, полчаса на сборы и выдвигаемся, а ремонт — вечером…

— Так выйти нельзя, — говорят ему, — он ведь, нехороший человек, и замок сломал… — Как сломал? — не верит Казаков.

— Да я ключ повернул, а он возьми и сломайся… Только душка в руках и осталась… — вздыхает ЧП. Блок двухэтажный, бетонный. На первом этаже все окна замурованы. На втором только бойницы для стрельбы оставлены. Дверь бронированная, взрывать не станешь.

— Что ж ты наделал, садист? — спрашивает Казаков. — Что ж нам теперь с крыши служебную надобность исполнять?!

— Виноват, — бубнит ЧП. И стоит, всею пятерней затылок чешет. Дылда трехаршинная.

Были бы инструменты, можно за обломок ключа ухватить да повернуть. Но они в машине — не достанешь, и попросить некого, в такую рань на улице ни души. Битый час ждали. Наконец, появился первый заспанный прохожий.

— Эй, товарищ! — кричит ему из окна Казаков. Прохожий вздрогнул, попятился.

— Да-да, вы, лысенький! Я вам говорю. Можно вас на минуточку…

Тот хотел было улепетнуть, но Казаков вынул пистолет, пальнул в воздух.

— Стой, сволочь! Ну-ка иди сюда!

Прохожий приблизился с опаской. Казаков бросил ему из окна ключи от служебной девятки.

— Открой багажник, дядя. Там ящик с инструментами, возьми пассатижи и кидай нам.

С пятой попытки «дядя» закинул пассатижи в узкое окошко.

Еще полчаса бойцы провозились с дверью, наконец выбрались, прыгнули в машину, поехали… Серега был как не свой, все переживал за свое невезение…. К месту сбора в Нефтекумске опоздали на два часа. Получили нагоняй и задание прояснить жильцов подозрительного дома на окраине города.

— Ты, Серега, — шутили бойцы, — лучше не ходи. Сиди в машине. Ну, тебя к лешему. Наловишь пуль, что нам с тобой потом делать?

— Ума не приложу, как меня еще не подстрелили? — вздыхал ЧП. — По такому раскладу все пули мои…

Машину оставили неподалеку. К воротам ЧП шел первым, даже шлем не надел — на все рукой махнул, раз уж доля такая, то ничего и не попишешь, от судьбы не уйдешь. За ним еще двое бойцов. Вдруг из ворот на дорогу выскочил бородач с автоматом и косой очередью резанул по головам — двух бойцов за спиной ЧП сразил наповал. Сереге только ухо пулей ожгло. Навскидку выстрелил, попал точно между глаз боевику…

Казаков тем временем с другой группой зачищал дом. Когда дело было кончено, подошел к убитым бойцам. Серега стоял подле, тер оцарапанное ухо.

«Никакой он не ЧП, — подумал Казаков, — Всем бы так везло».

После этого случая Серегу больше не называли ЧП, а все былое забылось…

 

По справедливости

Казарма и военный госпиталь были взорваны: густая едкая пыль наполнила воздух, искореженные бетонные плиты громоздились друг на друга, из руин торчали изогнутые куски арматуры, слышались стоны раненых…

Те, кто мог, выбирались сами. Плац заполнялся контуженными. Кашляли, отряхивали пыль с одежды, просили пить, курили, лежали на земле.

Казаков с бойцами опергруппы подъехал, когда расчистка завалов шла полным ходом.

— Ты дежурил? — спросил он молодого бойца, часового, растерянно топтавшегося возле ворот. Солдат виновато кивнул.

— Почему убрали заграждения?

Солдат испуганно хлопал глазами, шмыгал носом. Еще час тому назад на него бешено мчался грузовик, надвигалось перекошенное ужасом лицо шахида, машинально вскинул он автомат и выпустил длинную очередь по кабине. Дернулся и упал на руль смертник, но набравшая скорость машина смела высокие железные ворота, влетела на территорию, громыхнуло смятое железо, вздрогнула земля, потерял сознание солдат, а когда очнулся, уж стоял над ним огромный и спокойный майор Казаков и задавал непонятные вопросы.

Заграждения? Уж не те ли это железобетонные блоки, лежавшие поперек дороги, которые убрали вчера? Конечно, будь они на прежнем месте, не проехал бы «Камаз», а взорвался бы прямо возле КПП. Тогда — и ему амба…

Старые надолбы приказал заменить командир части, генерал Бубнов. Новые положить не успели, и дорога у ворот на целые сутки оказалась открытой. За генералом установили наблюдение, и вскоре арестовали… Моложавый кавказец, не таясь, принес прямо в его служебный кабинет триста тысяч долларов.

— Ваши? — спросил Казаков, открывая чемодан с деньгами.

— Ничего не знаю… Подбросили, — угрюмо насупясь, отвечал Бубнов, коренастый мужик с круглым упитанным лицом и свирепым взглядом, широкий нос испещрен мелкой лиловой сеточкой. — Хватит шутить, майор. С огнем играешь… — Пахнет трибуналом…

— Да кто ты такой, черт возьми, чтобы мне указывать, майор? — прорычал Бубнов. — Ты думаешь, что раз с Лубянки, тебе все можно? Ты здесь не один такой умный… И учти, уехать отсюда труднее, чем приехать… — Бубнов заговорил тише: — Не лезь не в свое дело, майор, я вижу, к чему ты клонишь. Выслужиться захотелось? Под генерала дело состряпать?! Забыл, почему здесь оказался?! Один мой звонок и у тебя будут такие проблемы, которых ты в страшном сне не видел… А поведешь себя по-умному, будешь и с деньгами и с наградами, я за тебя замолвлю слово, а сглупишь — пеняй на себя…

Казаков усмехнулся.

— Вы не поняли, генерал, речь сейчас не обо мне, а о вас…

— Все я понял, и ты меня понял… Мы друг друга хорошо поняли. Станешь под меня копать, я тебя закопаю… Помяни мое слово… Казаков молча приставил пистолет к запревшему лбу генерала.

— Не выстрелишь, майор… — нагло глядя Казакову в глаза, усмехнулся генерал. — У тебя таких прав нету. А вот выдерут тебя за меня — это точно. Так что забирай сколько в карманы влезет и вали-ка ты отсюда в свое управление. Понял?

— Понял, — ответил Казаков и спустил курок. Прозвучал сухой выстрел, время остановилось в глазах генерала, он обмяк и повалился на стол.

«Вот так надо было и тогда в Москве, со Щукиным, — подумал Казаков. — По справедливости…»

Вскоре Казаков был отозван в Москву. Смерть генерала списали на чеченских снайперов.