Пролог

— Дядь Саша, зачем вам каменный топор?

У резчика по дереву Александра Гарта множество всяких инструментов, среди которых этот увесистый топорик-молоток сразу бросается в глаза.

— А просто как память, положи на место.

— Расскажите, пожалуйста!

— Погоди чуток.

Мастер шлифует чашу из жилистого капа карельской березы, тончайшая пыль дымится над верстаком. Кажется, вот-вот из бугристых, изработанных рук выйдет мягкий огонь, обожжет, отвердит изделие и придаст ему благородный оттенок старого загара.

— А кой тебе годик? — улыбаясь, смотрит дядя Саша на меня поверх очков.

— Тридцать четыре, — смеюсь и я.

— Правда?

— Правда. Неполных тридцать пять.

— Надо же… А мне шестьдесят восемь — в два раза!

— К чему вы это?

— Этот молоток из куска базальта я сделал в свои тридцать четыре. Мастер открывает шкафчик на стене. Неспешно ставит на маленький столик в углу розетку с вареньем и протягивает мне заварник:

— Беги, сполосни. Чайковать будем.

Александр Генрихович много лет назад работал на Севере охотником-промысловиком. Его живописные истории для меня лучше всякого кино. Записал, как умел, и эту.

 

1. Нетерпение сердца

В середине июня черно-оранжевый силуэт ледокола взломал горизонт. Там стало дымиться море и прошли караваны, а здесь, между островами архипелага, все еще стоял лед. Сашка стал опасаться, что в этом году припай, береговой лед, вообще не тронется, такое бывает, и он не сможет отремонтировать и подготовить к сезону раскиданные по островам ловушки на песца. Наконец, в конце июля прошли дожди и выдались теплые дни, а в начале августа хиус, резкий северо-восточный ветер, оторвал припай. Над архипелагом засияло солнце. Гарт столкнул на воду старенькую деревянную лодку, уложил в нее рюкзак с запасом еды на три дня и запустил мотор. Собаки своей не дозвался. Таймыр еще щенком обжегся о выхлопную трубу и с тех пор невзлюбил лодку. Стоило начать сборы на выезд, как он заползал в самый дальний угол или вообще убегал в тундру — ищи-свищи.

Вот пишут в книгах: «Буря налетела внезапно». Так не бывает на Севере. Резкая перемена погоды дает знать о себе резкой чертой на горизонте. Гарт увидел эту темную полосу, когда до самого южного острова на его охотничьем участке оставалось километра два. «Успею!» Но вдруг качнулись берега, море прогнуло спину и пошла длинная, пологая зыбь — первый привет от шторма. Еще две волны прокатились под лодкой, белый барашек с гребня догнал суденышко и мотор замолк: вода залила магнето. Охотник пересел на весла — до берега рукой подать. Следующий вал выбил весло из уключины и лодка встала боком к волне. Вскочив на ноги, Гарт стал грести оставшимся веслом то с правого, то с левого борта, изо всех сил стараясь держать судно поперек волны, но уже попал в прибой и лодка, полная воды, стала погружаться. Сашка успел снять карабин и вновь закинуть его за спину дулом вниз, торчащий над плечом ствол мешает грести, как вал ледяной воды накрыл с головой. На берег Гарт выполз без карабина, без шапки, без сапог. Выплюнул песок. Вытряхнул воду из ушей. Вонзил в густой воздух кулак. Будем жить!

Направо, как зубы дракона, — скалы из песка. Раз за разом накрывал их прибой. И налево камни. И там с грохотом разбивалась волна. Лишь посредине песчаная дорожка, по которой и выбрался на берег. «Так. С чем мы остались?» Сашка ощупал, охлопал себя. Нож на поясе и патрон в кармане. Ладно. Раздеться. Отжать одежду. Вновь натянуть мокрое и бегать. Так бегать, как никогда еще не бегал. Такой поднять градус, чтоб одежда высохла. На мху за линией прибоя Сашка нашел несколько крепко скрученных волнами рулончиков бересты. Это драгоценность. Внутри они сухие и, разлохмаченные ножом, легко загораются.

Ветер гнал и гнал льдины на берег. Волны громоздили их одна на другую и дробили о скалы. От тяжких ударов прибоя стоял низкий гул и земля ощутимо дрожала под ногами. В белом кипятке пены плясал черный бензобак от мотора. Если не удастся развести костер… Сашка согнул из палки небольшой «индейский лук», тетиву для которого сделал из отрезанной от брючного ремня полоски кожи. Вытащил зубами пулю из патрона, насыпал несколько крупинок пороха в ямку на дощечке и перемешал с «трутом», черным лишайником с камней. Спрятался за валуном и, вращая тетивой небольшую палочку в ямке, вскоре добыл огонь.

Ветер сильно дул в уши. Гарт надергал мха, растеребил его, и заткнул уши мохом.

 

2. У костра

Пошел «зарядами» мокрый снег. То густо — руки не видать, то перестанет совсем. Махом по щиколотку намело. «Господи! Подожди с непогодой. Пусть угли нажгутся!» Костер Сашка шатром выстроил, многослойно круглыми палками обложил, как старые охотники научили. Сквозь щели ветер огонь раздувает, ближние слои горят, дальние сушатся, угли внутри собираются.

Вместе с дровами Сашка стал подбирать пластиковые бутылки и фляжки от лосьонов и шампуней, куски пенопласта, непонятного назначения баночки-коробочки и пустые разноцветные зажигалки.

Все, что может гореть, Гарт накидал в старый рассохшийся бочонок и принес к огню. И еще нашел две стеклянные бутылки, обрывок веревки и небольшую пластиковую канистру. С канистры он срезал верх и боковую сторону. Надел этот «шлем» на голову, натянул на него капюшон и мысленно сказал спасибо человеку, бросившему или уронившему этот сосуд за борт. Но теперь ледяная вода стала стекать по спине. Дождавшись перерыва в дожде, Гарт подсушил майку над костром и вытер спину. Затем просунул под куртку на спине толстую круглую палку. Один ее конец упрятал под брючный ремень, другой завел под капюшон.

И тотчас увидел себя со стороны: на голове канистра, на спине палка, из ушей мох торчит, из штанин вода течет. Пугало-пугалом, но не до смеху. Озноб, как в лихорадке. Ветер последнее тепло с тела срывает.

В прошлом году на реке погиб рыбак. Такой же бешеный ветер с мокрым снегом выбросил его лодочку на песчаный островок в двух километрах от поселка. Ни деревца, ни кустика. Нашли его через три дня под перевернутой лодкой, где он пытался спрятаться от непогоды. Замерз при плюс двух.

Надо хоть какое-то укрытие. Несколько почти целых поддонов и разнокалиберные обломки досок разыскал Гарт среди плавника на берегу. Подтащил их к костру и укрепил кольями в песке. Пустую серединку поддонов засыпал песком и галькой, щели заткнул мохом. Часов через пять-шесть ему удалось пристроить к «домашнему камню» стенку в рост высотой, надежную защиту ветра.

На берегу прибой накидал барьер из мелкобитого льда, в котором тут и там высились оплывшие скалы паковых льдин. Об эту бело-синюю стену разбивались волны, над ней метались чайки и свистел ветер.

Было что-то грозное, жуткое, неистовое в бесконечных атаках моря на берег. Вот разбитый в клочья, вдребезги, в пыль, растекается исполинский вал по камням и льдинам. И кажется, никогда уже не поднимется, смирится, успокоится, стихнет, но пройдет минута, другая, он возродится вновь, и вновь обрушится на берега и, вновь отброшенный, начнет сначала. «Но что это там чернеет среди льдин? Неужели бензобак?» Его сорвала со штуцера волна. Но как он оказался по эту сторону ледяной стены? Как его не прихлопнуло льдиной, не разбило о камень? Сгибаясь под ударами ветра, Гарт подошел ближе и увидел чудо: просвет в ледяном заборе. Всего-то метра два шириной была эта калитка. Но именно сюда протолкнула остроносая льдина бензобак и зеленую пластиковую бутылку, в которой Сашка возил солярку для разжигания костра.

Бачок был полупустой, часть бензина съел мотор, часть вытекла, но литровая бутылка с соляркой радовала полными округлыми боками и пробка на ней держалась крепко. Радости Сашкиной не было предела! Костер все же угасал под мокрым снегом. По краю он парил, а посредине из последних сил рубили дым чуть живые красные сабельки. Лить в огонь бензин из канистры нельзя: канистра непременно взорвется в руках, потому что в емкости над бензином скапливается взрывоопасная смесь бензина и воздуха. Сашка стал обливать бензином дровеняки и бросать их в костер. Но без толку: бензин мигом обгорает, а палка мокрая была, мокрая осталась. Тогда он стал бензин в емкости пластиковые наливать и в середину костра их палкой проталкивать. И сразу похвалил себя за верный ход: бензин не вспыхивает, а горит вместе с пластмассой, жар костру добавляет.

Так Сашка проплясал двое суток. Не просушился, конечно, но к полусырому своему состоянию притерпелся. Ноги сначала стали красными, а потом посинели. Согревал он их так: подержит обломок доски над костром, а потом на него становится. В обломке бруса Гарт вырезал углубление размером с кулак, раз за разом наполнял его водой из базальтовых ямок на берегу и подсовывал ближе к углям костра. Эту горячую, солоноватую воду он пил и прогнал озноб из тела.

 

3. Спать

Но вот появились разрывы в облаках, а ветер стал порывистым. Это значит, циклон выдыхается и скоро стихнет.

В один из походов за дровами Сашка вдруг обнаружил себя лежащим ничком на снегу. Навряд ли так, в беспамятстве, проспал он больше десяти минут. Холод отозвался неуемной дрожью в теле и привел его в чувство. Но и это короткое забытье освежило и дало сил.

Осадки прекратились. Гарт избавился от надоевшей канистры на голове, и просушил одежду. Какое это наслаждение — надеть все сухое и теплое, и глотнуть горячей воды!

На пышущий жаром черный овал на песке Сашка уложил две доски, от которых сразу пар повалил, и пошел второй костер устраивать.

И вдруг услышал: твить-тивить-тюрлю! На большом валуне, метрах в пяти от костра сидел «шведский соловей», крупный, нарядный варакушка-самец с красным окошком на синей грудке и задиристо торчащим вверх хвостиком, рыжим у основания и черным посредине. Ни дать ни взять — раскрашенный воробушек.

— Косточки греешь, соловушка? Ты как сюда попал? Не должно быть вас так далеко на севере!

— Цвить-вить, ци-ци… цвить-вить-тех-тех… чиррр-чиррр, тир-ли… (Был ветер. Сильный ветер с юга. Меня с женой подхватило и понесло. Уж и не чаяли живыми остаться. А потом нашли столько мух, жуков и личинок под бревнами на берегу, что быстро отъелись и решили здесь дом строить. Кто же знал, что посреди лета вдруг снег пойдет… ци-ци-ци…)

— Кушать хочешь? Не найти тебе под снегом ни букашки, ни козявки? Сам страдаю, земляк! Как только раздобуду чего, непременно поделюсь!

Варакушка нахохлился, распушил перышки, хвостик его опустился, и птичка стала похожа на неряшливый пестрый шарик с торчащим впереди носом-колючкой. Впрочем, не до птичек. Охотник быстро забыл о пернатом госте, а когда оглянулся, тундрового соловья уже не было на камне.

Когда второй костер хорошо разгорелся, Гарт положил на угли два бревна близко одно к другому. Такой костер старые охотники называют «нодья», он долго, медленно тлеет-горит, а дым зверя отпугивает.

Вдруг Сашка с удивлением обнаружил, что хромает. На правой ступне под большим пальцем был большой, сочащийся кровью порез, а вот где поранился — вспомнить не мог. Ранку охотник присыпал пеплом, уселся на теплые доски, накинул на ноги пуловер и заснул, едва коснувшись спиной постели. Но тут же и проснулся: доски, постеленные на кострище, нестерпимо жгли тело. Однако пропитанный усталостью мозг требовал одного: спать! Сашка приподнимался, крутился с боку на бок, вновь и вновь впадая в сонное беспамятство, но неизменно просыпался от жары. Наконец, не в силах больше терпеть этой пытки, он вскочил на ноги.

За двое суток вечная мерзлота под костром глубоко оттаяла, большой объем песка не только просох, ной накалился и отдавал жар. Чтобы кострище остыло, нужно просто подождать. Но какой там ждать! Сашка спал. С криком откинул он доски в сторону и заснул возле кострища на четвереньках, плечом в камень. Спа-а-ть… Очнувшись от боли в локтях и коленях, поднялся. На море все еще гуляли белые барашки, но гул прибоя превратился в мерный рокот, а ветер стал мягким и теплым. Полоса синего неба появилась на западе. Радость какая! Синее небо — это циклон выдохся и стихает. Если бы желтое — циклон повернул на север и скоро ударит в спину. А еще двое суток… об этом и думать не хотелось. Гарт растер колени и локти, уложил доски на место, накинул на ноги пуловер и заснул, как умер.

 

4. День третий

И приснился ему странный сон. Будто он нашел на берегу лист жести. И палкой давит на середину листа вниз, а края его поднимаются вверх. Все сильнее и сильнее давит, и края поднимаются все выше и выше. И получается своеобразная такая корзина для бумаг с мятыми ребристыми краями. Но не успел он толком удивиться, как уже проснулся от пронзительной боли в правой ступне: будто шило всадили!

— Ты чего! — заорал Гарт в полусне и, как пружиной подкинутый, сел на постели.

Никого рядом не было. Только крупная чайка-бургомистр нехотя отлетела и растворилась в тумане. Он подогнул ногу и стал рассматривать порез под большим пальцем ноги. Ранка опять кровоточила. Пуловер, которым Гарт укрыл ноги, лежал, отброшенный в сторону, вот чайка и клюнула, где кровь. Бургомистры, самые большие чайки, — разбойники и «санитары» тундры. На птичьих базарах воруют яйца у маленьких чаек-моевок, кайр и чистиков. Выведутся птенцы — и птенца украдут, разорвут на части, чтобы своих накормить, леммингов, куличков, утят и гусят ловят, ослабевшего от голода песца насмерть забьют, остатки медвежьей трапезы подчистят, падаль подберут. Чайка-бургомистр приняла Гарта за мертвеца. И это было неприятно, как насмешка сильного над слабым.

Кругом стоял густой туман, как и должно быть после зюйд-веста.

Нодья, верная работница, дымилась. Сашка заковылял к костру, и тут оказалось, что все тело его разбито, как будто по нему катком проехали, но сильней всего болела голова. За ухом вспухла большая, горячая шишка. Очевидно, приклад карабина напоследок приложился.

Вспомнилось, как ударила в грудь и с такой силой завернула назад откатная волна, что он чуть «мостик» не сделал, аж в спине хрустнуло. Вот тут, наверное, и упустил винтовку. Значит, искать надо у самого берега. «Найдешь, как же! Там сейчас льда навалило, карабин в грязь вдавило…»

Без оружия в тундре всяко-разно маячит голодовка, об этом даже думать не хотелось. Охотник подновил костер-нодью и выпил из обгоревшего своего деревянного сосуда горячей воды. И сразу голод напал, такой голод — целого кабана съел бы! И очень стало ему себя, дурака такого, жалко. Зачем уехал на дальнее зимовье за двести с хвостиком километров от поселка, где до соседа, старого волка Полукарпыча, сорок километров зимой, а летом, вдоль берега, все шестьдесят? Зачем поперся на этот остров, если внутренний голос советовал подождать? И стыдно было, что упустил карабин. Оружие бросил. И совесть мучила, что Таймыра оставил. И кашель, мушки в глазах. Но — будем жить! Выпил еще воды и еще два костра разложил. Окружил себя огнем и дымом. Юго-западный ветер имеет привычку возрождаться на севере. А сиверко нагоняет большие паковые льдины и обломки айсбергов. На них бесплатно катаются те, которые в любой мороз босиком ходят.

Ранку Сашка вновь засыпал пеплом, отрезал полоску от низа рубашки, замотал ногу и вырезал себе сандалии из дощечек. Отрезал рукава от куртки, завязал их спереди — получились носки. Расплел найденную ранее веревочку на шнурки и укрепил сандалии на ногах шнурками. Походил туда-сюда — годится! Еще бы чего на зуб положить! Привязал нож к двухметровой палке и пошел вдоль берега свое новое хозяйство осматривать.

Примерно в трехстах метрах от костров бежал ручеек. Он вздулся и бурлил, как настоящая река, даже пена к берегам пристала. В устье ручейка был водоворот, там кружились, плавали, ныряли и гонялись друг за дружкой маленькие уточки-морянки, легкомысленные и жирные создания с большой вкусной печенью. Охотник подошел к уткам метров на десять, но они не улетели, лишь отплыли подальше.

При воспоминании о жареной утиной печенке у него слюнки потекли и голова закружилась. Круто развернулся и пошел вдоль пляжа искать крепкую палку. Лук и стрелы — что же раньше-то не сообразил? Как смастерить лук и стрелы, он знал с детства. Вскоре большой лук и три стрелы из длинных палочек были готовы. Но Сашка тут же убедился, что стрелять из такого лука можно, а попасть нельзя. И стрелы неровные, и навыка нет. Тогда он расколол доску и выстрогал штук пять относительно ровных стрел. Но даже с расстояния в семь-восемь метров не попал ни в одну уточку, только стайку распугал. Как-то сами собой слезы потекли. Голод, как зверь, терзал внутренности. И тогда Гарт в отчаянии закричал в небеса:

— Боже, где ты есть? Помоги! Научи, где найти еду, не дай ослабеть телом!

 

5. Бочка

В тундре, среди зеленого и красного мха, то и дело попадались толстенькие белые запятые. Это ягель, олений мох. Его можно есть, если выварить с добавкой золы, а так он горький, утверждали бывалые зимовщики.

«Ничего, стерплю», — решил Сашка, сорвал несколько барашков ягеля и стал жевать. И выплюнул. Горечь нестерпимая. Как же его олени едят? И не вываришь — кастрюлька на дне моря. Надо сделать кастрюлю, плохо без посуды.

И тут, как по заказу, попалась ему на глаза бочка. Она была закидана сверху всяким мелким древесным мусором, лишь торцевая часть чуть отсвечивала красным. Очистил от мусора, покачал — плещется. Неужели солярка? Камнем отбил-открутил пробку на днище и наклонил бочку. Грязная вода. Но не обиделся на Нептуна: слишком много удачи сразу — тоже нехорошо.

А бочка не просто удача — это счастье. Вырубить днище и сделать себе из этого куска жести кастрюлю, а в бочке можно от дождя спрятаться! Гарт откатил свое «счастье» к биваку, и пошел железяки искать, из каких можно бы зубило сделать, днище у бочки вырубить. И так воодушевился, что и кашлять стал меньше и головная боль поутихла. Теперь он искал не дрова, а железо, и нашел много. Почти в каждой старой дровеняке торчал гвоздь, а то и несколько. Нашел еще один большой поддон и один маленький. Большой был большими гвоздями сколочен, маленький — маленькими. На длинной песчаной косе к северу от бивака лежал почти целый переходной мостик из полубруса, скрепленный стальным тросом и скобами. Неподалеку — кусок щитовой стены здания с дверным проемом без двери, с кусками штукатурки на стенах, батареей отопления и электропроводкой. Очевидно, следы наводнения. А неподалеку от мостика лежала лодка. Лодка — лодочка из тонких бамбуковых палок. Лохмотья прорезиненной обшивки остались на бортах. Гарт сбил с этой игрушки глину и осмотрел. Киль ее из толстого, красиво загнутого, темного дерева смотрелся сказочной завитушкой. Несколько ребер было расщеплено, очевидно, уже здесь льдины приложились, но сам факт того, что бамбуковая лодочка из Китая, Бирмы, Индонезии, или где там их еще делают, добралась до островка в Арктике на 75-й параллели, крайне его удивил. Или ее с Юкатана Гольфстрим принес? Лодочка была длиной в четыре шага. Он отволок ее «домой» и уложил у костра. Решил: лодочку переверну, щели мохом заткну — вот тебе и крыша готовая! Из одного треснувшего бруса ему удалось извлечь толстый железный болт. Пользуясь этим шкворнем как рычагом, он выдернул из мостика три скобы, и отбил обе накладные треугольные петли от дверного косяка. Подобрав на песке длинный кусок толстого манильского каната, смотал его в бухту и отнес повыше на берег. Лодка затонула в прибойной полосе, значит, неглубоко, он надеялся, что ее не раздавило льдом. Нужно лишь сделать ворот, зацепить ее, вытащить на берег, подшаманить и отправиться домой на веслах. Если море вернуло бензобак, то вернет и весла.

Рядом с мостиком Сашка подобрал красную пластиковую зажигалку. Сколько он их уже пожег в костре, несмотря на то, что некоторые еще давали искру! Эта тоже была пустой, но так весело искрила, что он очистил ее от песка и положил в карман. Есть бензин. Правда, не чистый, а с моторным маслом. Но надо будет все же попробовать как-то накачать в нее бензин. Если держать зажигалку в тепле, скажем в нагрудном кармане, неужели не вспыхнет бензин?

Скобы были острыми. Гарт взял одну и сунул сгибом в огонь, а потом выпрямил на камне. Получилась острая г-образная железка. Поставил бочку пробкой вверх, и стал, ударяя шкворнем по скобе в месте сгиба, пробивать во множестве дырки в жести вкруговую по краю бочки. Дальше — больше. В дырки эти он втыкал треугольную дверную петлю и резко ударял сверху. Перегородки между дырочками разрывались сразу с двух сторон. Таким образом он откромсал все днище бочки. Лишь последнюю перегородку отломил покачиванием. И сразу заскучал. Бочковая жесть была толстой. Миллиметр или полтора. Не имея специального инструмента, из такой жести ни кастрюли, ни ведерка не сделаешь. Да и о работе жестянщика Сашка имел лишь теоретическое представление. Никогда не видел, как делают даже самую простую вещь — печурку для балка. Работу все же довел до конца. На камне загнул заусенцы на крышке и бочке и затупил их куском базальта, чтобы случайно не пораниться, а бочку очистил песком от ржавчины изнутри и вымыл ее в морской воде. И все это время скрипел зубами от боли в желудке — хоть криком кричи. Во время особенно сильных приступов голода Гарт бегал на ручей пить воду, это немножко помогало терпеть. Каждый раз он видел в его устье весело жирующих уток и решил усовершенствовать свои стрелы. На камне выпрямил три тонких гвоздя, на остром крае бочки отбил с них шкворнем шляпки, и осторожно, чтоб не треснуло древко, забил эти наконечники в стрелы. Только для оперения стрел не нашел ничего подходящего и решил, что и так сойдет. Но когда стал подкрадываться к ручью, заметил, что уток нет — улетели. Ну, надо же! Все как сговорились!

 

6. Диалог

Между тем подошла пора устраиваться на ночь. Полярный день еще не кончился, но солнце уже надолго исчезало в закатном дыму. Сегодняшний туманный вечер был особенно мрачным.

Сашка выгреб угли из костра на месте предыдущей ночевки и накидал туда влажного мха, чтоб быстрее остыло, и бокам было мягче, а из углей раздул еще один костер метрах в десяти от «спального места». Муки голода не ослабевали, но хуже было сознание полной безнадеги: без оружия еды не добыть, скоро так ослабнет, что и бургомистров прогнать не сможет, расклюют еще живого. И нашло на Сашку затмение: стал нож рассматривать. Если быстро, наверное — быстро? А душа? Что станется с душой? «Постыдись! — услышал он вдруг голос внутри себя, — мужик ты или нет?»

— С ума сойти. Все мысли о еде.

«Утром распогодится и все изменится».

— Утром… Трое суток не жрамши!

«В поте лица своего добудешь ты хлеб свой». — Добудешь? Все море отняло!

«Разум у тебя никто не отнимал. Где все живое питается?»

— Тундра и море.

«После шторма на берегу креветки, капуста, рыба».

— Точно! Ведь стихло… Пойду!

«В туман не ходи — медведи».

— Да я сейчас руку свою грызть начну! Вот копье у меня!

«Потерпи. Отлив утром, а сейчас вода у барьера».

На берег Сашка не пошел, но и ждать до утра не собирался. Пошел на ручей пить, взял с собой бутылку для воды, лук и стрелы. Опять стрелял по уткам, и опять промахнулся. И прижался спиной к валуну, и заплакал. И расплакался горько, как в детстве. И смахивал слезы, но они текли. И пусть. Некого стесняться. Наверное, от слез и стало море соленым, от горя всякой твари живой.

Вернулся вконец обессиленный, постелил себе доски, накидал на них высохший мох и лег, глотая слюну. Спал плохо, часто просыпался и ходил подновлять нодьи. Сообщение «внутреннего голоса» встревожило. С «босыми» у охотника сложился вооруженный нейтралитет. Чаще всего медведи убегали сами, едва завидев человека или услышав лай собаки. Сашка не убегал. Не убежишь. Зимой и летом носил он с собой, кроме карабина, ракетницу или фальшфейер. Лишь однажды медведь побежал прямо на него и не остановился на выстрел из ракетницы, хотя горящий комок заряда закрутился в снегу рядом с ним. Сашка припал на колено и с расстояния в десять метров выстрелил ему в голову. И промахнулся. Свинцовый кончик тяжелой пули оставил синюю черту между коротких ушей. Медведь стал тормозить, вытянув вперед лапы и припав на зад. Вторая пуля попала ему в горло. Когда успокоилось дыхание, охотник медленно подошел. Это был небольшой, чуть крупнее пестуна, самец. Наверное, трехгодовалый. И очень худой: кожа и кости. Желтые глаза его уже остыли, но крупные квадратные лапы все еще бежали, черные когти, длиной с мужской палец, все еще скребли лед. А его скребла совесть. Зря убил. Струсил. Мишка уже понял свою оплошность и стал отворачивать. В нападении не зверь был виноват — человек. Он только что добыл нерпу, освежевал ее, снял шкуру, сложил ее конвертиком и спрятал в рюкзак, а печень, самую вкуснятину, понес домой на палочке, не хотелось рюкзак пачкать. Этот запах и учуял голодный мишка. Только сейчас, страдая от болей в желудке, Сашка понял и того обезумевшего от голода медведя.

 

7. Странный сон и чайка

И опять приснился охотнику странный сон: будто он дома, в семье, и будто они с младшим братом занимаются непонятным делом: кладут на стакан лист бумаги и вдавливают его внутрь стакана баночкой из-под клея. Бумага сминается, они вынимают ее за ребристые края и ставят рядом со стаканом. Получается странный такой ребристый сосуд бумажный. И они делают много таких сосудов, и брат все время вопросительно смотрит на Сашку. «Стоп! Где я уже видел такой сосуд?» Да в предыдущем сне! Только там он был из жести. На корзинку для бумаг похожий, но из жести! В сильном возбуждении Гарт проснулся. Он понял, как сделать кастрюлю из куска толстой, плохо гнущейся жести! Тут же раскочегарил посильнее нодью и бросил на нее донышко от бочки. Жесть надо сильно нагреть, «отпустить», как говорят кузнецы. Отпущенная жесть — мягкая и хорошо гнется!

Пока крышка нагревалась, он соорудил из четырех обломков бревен четырехугольный сруб: просто вкопал наполовину в песок два бревна сантиметрах в тридцати друг от друга, еще два положил сверху, укрепил верхние гвоздями, а в центре этого сруба выбрал досочкой небольшую ямку. Двумя палками выхватил из жара донышко бочки и уложил его на этот сруб. Стал его вбивать в сруб другим бревном и, по мере того, как жесть остывала, ударять все сильнее. Крышка вмялась в сруб, и последние удары Сашка сделал уже, чувствуя под «трамбовкой» песок. Края жестянки равномерно смялись и загнулись кверху. Не желая ждать, пока крышка остынет, он в нетерпении снял свои носки-рукава и выхватил еще горячее «изделие» из сруба-оправки. Так вот же она, та самая ребристая корзина для бумаг! А еще говорят, что нет вещих снов! Кастрюля готова! Еще бы чего в эту кастрюлю положить! Гарт до того воодушевился, что и спать расхотел. Обошел свои костры, подкинул толстых дров и с радостью увидел, что туман истончается. «Голос» был прав: утром погода изменится, а сейчас, наверное, прилив. Волны плещутся у самого барьера. Чтобы набрать съедобных листьев морской капусты, или, если повезет, оглушенную рыбку найти, надо раздеться и лезть в ледяную воду, а неизвестно сколько там зыбкого ила-песка накидало и выберешься ли, если застрянешь по самые по… повыше коленей, то есть.

Он улегся на теплые доски и засыпал ноги теплым мохом — крррасота! Но заснуть не успел. Из тумана возник бургомистр. Вразвалочку подошел поближе и стал охотника рассматривать.

— Что, опять крови хочется? — Сашка кинул в птицу обгорелой палочкой. Но чайка лишь пригнулась, как боксер на ринге, она не сочла нужным улететь.

Лук под рукой. До бургомистра метра три-четыре. Стрела с гвоздиком… Чайку откинуло в сторону вверх лапами. Ага! Гарт вскочил, но бургомистр со стрелой в боку уже улепетывал к морю. Сейчас переберется через барьер и уплывет!

Он догнал бургомистра у самых льдин и свернул ему шею. Но странно: голод, мучивший парня без малого трое суток, вдруг пропал. Лишь одышка непонятная появилась, пока он догонял птицу. Да и не едят чаек, не слыхал никогда.

Бургомистры с гуся величиной. Размах крыльев больше метра, тело длинное, узкое, клюв и глаза оранжевые, лапы розовые. Замечательные летуны. Подолгу парят против ветра над прибоем. Смотришь — спикировал в воду, выхватил рыбку и опять раскинул крылья над волной. И этот был крупный. Наверное, не чайка, а «чайк». Длинное узкое тело было длиной сантиметров восемьдесят. И весу килограмма два. Но никакой радости, что наконец-то, есть еда, почему-то не было. Сашка попытался ощипать птицу, как гуся или утку, но перо оказалось очень крепким, аж пальцы заболели. И тут охотник вспомнил, что его сосед, Полукарпыч, летом обувается в «чуни» из шкуры гагары. И по дому в них ходит, и за водой на речку. Влаги эти самодельные калоши не пропускают, нога всегда сухая. «Чайки, — подумалось Сашке, — те же гагары. Тоже все время на воде или в воздухе. Должна и у них крепкая кожа быть, перо и пух непромокаемые». Он отвязал нож с древка и снял шкуру с чайки, как с песца, — чулком. Ни жиринки не было под шкурой птицы, как обычно бывает у гагар и уток. Вывернув шкуру мездрой наружу, Гард затолкал ее под мох, на мерзлоту. «Еще одну чайку добуду, шкуры выделаю — вот тебе и носки готовые!»

Любопытствуя, почему эта чайка такая тощая, Сашка вскрыл ее желудок. Остатки рыбы и темный комок с радужными разводами. Осторожно вынул комок палочкой и расправил его на камне — промасленная тряпка! Кусок ветоши, каким механики моторы обтирают. Ну и ну! От жадности заглотил или на «масло» позарился? Мясо у птицы было только на грудине. Охотник отделил его ножом. Получилось два куска граммов по триста. Остатки тушки он положил под мох рядом со шкурой. Кастрюля есть, можно суп сварить.

Хотя голод прошел, Сашка все же поджарил один кусок на палочке и съел, макая это своеобразное жаркое в морскую воду. Мясо оказалось жестким и пахло рыбой, как нерпятина, но все же это была еда!

 

8. Белуха, сайка и «босой»

Сытого охотника стало в сон клонить. «Поели, теперь можно и поспать!» — жаба-сын из мультфильма «Дюймовочка» знал, что говорил. Но перед сном Сашка все же твердо (ужжжасно-преужжжасно твердо) решил отныне жить по велению разума, поэтому обошел костры, подбросил толстых дров, опять крепко-накрепко привязал нож к древку из лиственничной палки и положил это «копье» под левую руку. Левша.

У самого берега одна за другой показывались из синей воды длинные белые скобки, тут же исчезали и появлялись вновь. Над морем стоял легкий дымок, с пыхтением вылетавший из этих скобок. Чайки то и дело выхватывали из синевы блестящих рыбок, на льду подпрыгивал и тявкал песец.

Белухи — это матово-белые весом до двух тонн киты. Питаются они в основном рыбой-сайкой, косяки которой загоняют в бухты. Во время охоты белухи даже не поднимают голов над водой. Только колесо спины увидишь, фонтан пара из дыхала разглядишь, и тяжелый вздох услышишь.

Сайка — это небольшая, длиной с мужскую ладонь, рыбка, родня трески. Спинка у нее черная, брюшко белое, а жабры красные. Голова большая, в треть туловища, рот огромный. Тоже, небось, хапает рачков только так! Спасаясь от китов, сайка жмется на мелководье и со страху даже на камни выпрыгивает. Тут ее и ловят люди, чайки, песцы и все кому не лень.

Решив стать рыбаком, Гарт первым делом разделся догола (после рыбалки все сухое надеть) и перебрался через барьер. Между льдом и водой отлив обнажил узкую полосу песка, на которой лежали мятые медузы, длинные ленты морской капусты, какие-то дохлые «ракоскорпионы» и всякая мелочь пузатая. А в море жировали, кроме белухи, многочисленные нерпы, моржи и лахтаки. Это такие усатые тюлени побольше нерпы, но поменьше моржа. Их еще морскими зайцами называют.

Сашка забрел выше коленей в воду возле большого камня, где кипела вода. Слой рыбок там шел плотной массой. Он завязал снизу штанины на брюках и гостеприимно подставил косяку штаны. Через пару минут вывалил добычу в кастрюлю. С горкой! Счастье какое! Тут же откусил от нескольких рыбок головы и съел тушки сырыми. Непорядок с этим рыбным народом: в «рассоле» живет, а пресный! Запил рассолом. Вторую и третью порцию рыбы он просто вывалил в ямку: потом подберет. И вдруг — как в плечо толкнули. Оглянулся. В воде у самого берега брел медведь. Он то и дело останавливался и взмахивал лапой. Целый дождь стеклянно сверкающих рыбок взлетал вверх. Умка не спеша подбирал их с песка и опять заходил в воду. Брюхо его раздулось, как бочка. Сашка дал задний ход. «Босой» не чуял человека: ветер дул с его стороны, а видят медведи плохо. Гарт затянул поясную веревку на своих полных рыбацкого счастья штанах, боком-боком пробрался к барьеру и стал карабкаться по льдинам наверх. И они, конечно же, стали осыпаться и шуршать! Когда в первый раз перелезал, хоть бы одна хрупнула. А теперь, как назло, стали катиться вниз! Охотник был на гребне барьера, когда медведь поднял голову. Он заметил человека и стал нюхать воздух. «Не унюхаешь, Миша! Ветер в мою пользу!» Сашка быстро спустился, и быстро надел куртку. Если вдруг это медведица, неудобно как-то нагишом перед дамой. Схватил свои полные штаны и поволок их домой. До первой нодьи было метров сто. И тут увидел, что «босой» поднялся на берег и бодрым маршевым шагом следует за ним. Дыма он учуять не мог: ветер дул с моря на сушу. Гарт развязал одну штанину и побежал. Задом-задом. Лицом к медведю, спиной к нодье. Полоса черно-белых рыбок покрыла красный мох. «Кушай, Миша, кушай гостюшка дорогой, пока я огонь раскочегарю!» Но медведь лишь слегка притормозил, видать, рыба ему надоела. Сашка скинул куртку: «Пока обнюхивает, успею добежать!» Но Михайло размышлению предпочитал действие. Он понял, что его дурят, и перешел на рысь. Гарт бросил рыбу и перешел на галоп. На аллюр три креста — фьюить! С разгону сиганул через костер, присел, развернулся, и бросил в набегающего зверя пару горящих палок. Они не долетели и должного действия не произвели. «Босой» лишь наклонил горбатую треугольную башку и стал осторожно головни обнюхивать. Этот скот или никогда дыма не чуял или из другой галактики пожаловал! Медведь стал обходить костер кругом, попал в струю горячего дыма и отшатнулся. Сашка вынул из костра головню подлиннее и облил ее соляркой. Палка ярко вспыхнула, он заорал и сунул огонь прямо нахалу в морду. Мишка отбежал в сторону, и медленно, нехотя, пошел прочь. Дойдя до штанов с рыбой, распорол их одним ударом и стал Сашкину добычу пожирать. Вот злодей! У парня в глазах потемнело. Он вновь с криком атаковал грабителя огнем. Когда «босой» побежал, бросил в него самодельное копье. И попал! Потапыч извернулся, зубами вырвал копье из ляжки, бросился удирать вдоль берега и вскоре скрылся из глаз. «Во как я его! Бежит, аж шуба заворачивается!» Подобрав копье, вытирать его Сашка не стал. «Отныне я — ужжжасно хрррабрый и чрррезвычайно могучий охотник по прозвищу Меткое Копье, и пусть кровь врага напоминает о победе!»

Выбрав валун повыше, Меткое Копье влез на него и осмотрелся. Но никаких «босых» в пределах видимости не было. Нервное возбуждение требовало выхода. «Индеец» бодро нарезал у костра штук пять кругов почета и, потрясая окровавленным копьем, исполнил дикий танец Храброго Охотника.

Пора было одеваться. Но идти на берег как-то не хотелось. А вдруг еще один «босой» за камнем прячется? Потоптался, потоптался у огня и решил, что среди храбрых охотников, наверняка, попадаются и осторожные, которые днем с огнем ходят. И сделал себе факел из бересты. Облачившись, немного прогулялся по пляжу, пособирал морской капусты. И нашел оба весла! Они, целехонькие, лежали недалеко от того места, где потерпевший кораблекрушение выбрался на берег. Жаль, топоры плохо плавают. А как бы сейчас пригодился!

Этим же вечером, заготавливая дрова для костра, Гарт неожиданно открыл убежище своего знакомого папы-варакушки. Под широкой доской среди древесной мелочи и трухи обнаружилось сплетенное из травинок уютное гнездышко. Четверо оперившихся птенчиков было в птичьем домике. Двое еще открывали желтые ротики и призывно пищали, а двое поникли головками, наверное, уже погибли… Взрослые птицы отлетели в сторону. Невзрачная самочка нахохлилась и превратилась в рыжевато-серый шарик, самец же пропел печально: твить-тюрлю-тюрлю! и уставился на человека черными дробинками глаз.

— Ай, махонькие мои! Голодаете? У меня рыбы — во! Я — щас!

Гарт вспомнил, что если взрослые птицы и могут некоторое время обходиться без еды, то птенцам даже малейшая голодовка противопоказана: она приводит к необратимым изменениям в организме и к смерти малыша.

У костра охотник распластал ножом несколько рыбок и вырезал из их спинок с десяток длинных «червей». Быстро вернулся ко гнезду и положил по два «червяка» в открывшиеся ему навстречу желтые зевы. Два птенчика проглотили еду, двое были уже мертвы, и Гарт осторожно удалил трупики из гнезда. Несколько «толстых жирных червяков» Гарт оставил на досочке у самого гнезда, вернулся к огню и стал наблюдать за поведением взрослых птиц. Они сначала с недоверием попрыгали рядом с угощением. Затем папа-варакушка решился и проглотил одного «червяка». Удовлетворенно пискнул, и сразу же к нему подлетела самочка и тоже съела полоску рыбы. Будем жить, земляки! Гарт нарезал еще рыбных полосок, но рыбьи скелеты не стал выбрасывать, а тоже пододвинул их к досочке у гнезда. «Тут еще много вкуснятины осталось, выклевывайте, трудитесь!»

 

9. Сережет

Весь оставшийся день Гарт потратил на перетаскивание рыбы, изготовление иголки из куска проволоки, зашивание штанов и стирку. Штаны изнутри покрылись рыбной слизью, а куртку медведь пожмакал и оторвал карман. Куртка у Гарта была что надо! У знакомого прапорщика он выменял офицерскую шинель на два «хвоста» — две невыделанные песцовые шкурки. Одна милая вдовушка, умница и рукодельница, эту шинель обрезала, подшила, пристрочила к ней накладные карманы и просторный капюшон. Гарт стал захаживать к этой милой даме в гости, и у них сложились хорошие отношения. Она работала в бухгалтерии рыбозавода. Звали ее Сережет Азретовна, для Гарта она стала Сережей. Когда пришла пора улетать на зимовку, и Гарт стал укладывать рюкзак, Сережа спросила:

— Опять, что ли, без напарника, один-одинешенек?

— Ты же знаешь, что у нас многие так живут.

— Не так чтоб и многие. И опытные.

— И я пятый год.

— В тундре второй.

— Второй не первый.

Она вздохнула тяжело:

— Не выпадай из руки Господней, и пусть не сжимает Он ладонь свою слишком сильно! Осторожней там. Мой вот так же уехал — и все. Искали-искали, весной вытаял в торосах…

— Ну что ты меня живого хоронишь. Нельзя же так в дорогу!

— Не сердись. Тяжело мне. Как заново… — и она глянула на Сашку черными кавказскими глазами.

Отцом Сережет был «горный орел», из ссыльных балкарцев. Он и настоял на этом имени. Гарт как-то спросил Сережу об отце. Но она лишь отмахнулась:

— Уехал, когда разрешили кавказцам домой. Плохо помню его. Здесь родилась, здесь выросла. После школы съездила к нему. Две недели не выдержала. Другое там все: и обычаи, и природа, и люди. Не мое. Вернулась…

На зимовке охотник часто вспоминал Сережет. Куртка сидела как влитая, а связанная ее руками шапочка из козьей шерсти была удобной и теплой. А сейчас, вспоминая утонувшую лодку, три дня голодовки и стремительный драп от «босого», Сашка подумал: «А не слишком ли ты сжимаешь ладонь свою, Господи?» Громко прочитал «Отче наш» и успокоился. Есть великая, укрепляющая дух сила «в звучаньи слов живых».

Рядом с «домашним камнем» мох с тундры был уже вчистую ободран и вытоптан. Там обнаружилось глинистое место. Гарт заострил дощечку и выкопал в глине яму до мерзлоты. Насыпал туда рыбу, залил морской водой, — вроде как рассол, — и уложил сверху листья морской капусты, резерв питания.

Вечером Гарт изготовил себе деревянную тарелку и ложку, сварил в самодельной кастрюле фирменное блюдо «сайка-чайка», в которое вместо соли добавил морской воды, и со вкусом поужинал. Голод — лучший повар.

 

10. Дальняя прогулка

Утром Сашка сделал куском обсидиана четыре царапины на домашнем камне.

Четыре дня.

Живой, здоровый.

А кашель сам пройдет.

Позавтракал остатками ужина, связал из жердей две высокие треноги, уложил на них поперечину, стал доставать из ямы рыбу и развешивать ее, чтоб завялилась. Для этого он наделал много крючочков из найденной алюминиевой проволоки. Рыбку протыкал крючком через глаза и подвешивал к поперечине. Через день подсохнет, заветрится и можно есть, как семечки. Так развешивал, пока не надоело, штук двести нанизал. Варакушкам тоже оставил с десяток крупных рыбок. Решив отложить охоту на уток, Сашка стал стаскивать к кострам любой подходящий для строительства избушки-времянки кусок дерева: доску, рейку, ящик бревно, горбыль. Предпочитал, конечно, доски. Они попадались не часто. Много досок и обломков досок он бездумно истопил за эти дни, и теперь приходилось все тащить издалека. В одном месте обнаружил пять средней толщины бревен в шесть шагов длиной и переволок их по воде к месту своей «высадки» на берег. Растает лед — сколотить плотик, искать карабин.

В другом месте нашел старую-престарую замасленную телогрейку, дырявые валенки, кирзовый сапог, несколько ящиков из-под водки, поломанную раскладушку и мотоциклетную шину. Очевидно, этот мусор когда-то был выброшен на лед, а течением льдину прибило к острову. Другая льдина вытолкнула первую высоко на берег, а затем лед растаял. Все это богатство Сашка перетащил к себе: авось пригодится. Поднимая кусок доски, неожиданно обнаружил под ней большого лемминга. Толстый до безобразия, лежал он на боку в уютном теплом гнездышке из мха и шерсти, и не сделал попытки убежать, а лишь болезненно пискнул и закрыл лапками глаза. Как человечек испуганный! Решил, наверное, что ужжжасное чудовище его съест. Толстый живот этой красноватой мыши жил отдельной жизнью: там что-то билось, толкалось и явно просилось наружу. Гарт сообразил, что это «Frau Lemming». И такая она толстая, потому что рожать собралась. Может, вот сейчас, в эти минуты и родит. И человеку, существу из другого мира, тут делать нечего. Извинившись, он аккуратно положил доску на место, и присыпал древесной трухой и мхом, как и было.

Постепенно Сашка уходил все дальше от берега. Разжег догорающим факелом еще один костер и продолжил свой путь уже без огня в руках. Через каждые двести-триста метров попадались ручьи. В устьях ручьев кружились маленькие кулички-плавунчики или утки морянки, несколько раз по-над берегом пролетели кряквы, чайки-моевки гомонили над водой.

Обувь оставляла желать лучшего. Пока он двигался по песчаной береговой полосе, проблем не было, но стоило отвернуть в тундру, которая летом болото, как деревянные подошвы пропитались водой, рукавные носки намокли и холод сжал подошвы ног. Вскоре Сашка перестал чувствовать ступни, они стали как деревянные. И еще Сашка сделал важное открытие: на острове есть или недавно были олени и волки. Об этом говорили остатки волчьей трапезы в низине, на берегу ручья. Чисто обработанные песцами и чайками белые кости крупного быка еще держались на сухожилиях, не успевшие превратиться в рога мягкие панты были обгрызены почти до самой головы, — от силы с неделю-две лежит здесь этот остов.

Песец-щенок в черно-серой детской шубке с увлечением грыз копыто и, облизываясь, отскочил в сторону, когда человек приблизился, щенку все еще хватало еды на остатках волчьей трапезы.

Гарт пошел по этому ручью вверх. Он тек с горки, на вершине которой стояла триангуляционная вышка. Подле треноги — едва различимые следы гусениц вездехода, значит, весной по большому снегу работали здесь геодезисты — небольшая бухта ржавой железной проволоки, одна бутылка из-под водки, другая из-под шампанского (неплохо жили мужики!), изъеденные ржавчиной пустые консервные банки и с десяток больших гвоздей-двухсоток.

С вышки хорошо просматривался весь остров. Гарт вспомнил карту. Размерами остров был примерно десять на шесть километров и имел форму сапога с широким голенищем на северной стороне и шпорой на южной оконечности. От «голенища» отходила низкая широкая отмель, напоминающая собой размотавшуюся портянку. «Шпора» представляла собой скалистый островок, соединенный с основным массивом тонкой перемычкой. Рассматривая этот остров на карте, понимаешь, почему первооткрыватели назвали его «Ботфорт». Ботфорт и есть. Базовая Сашкина изба печальным кубиком виднелась на соседнем острове. Всего-то пятнадцать километров. Неужели не удастся подтащить к берегу и поднять лодку и придется куковать на этом «сапоге» до ледостава?

«Таймыр, пес мой верный! Как ты там? С голоду пухнешь или леммингов ловишь?»

На юго-западной стороне Ботфорта Сашка заметил три рыжих пятна, очевидно бочки, и решил перекатить их к дому. Перевел свой взгляд на «шпору» и сердце так и забилось: олени! Табунок голов на десять-двенадцать. Черными пятнами выделялись их тела на буро-зеленой тундре. Двое или трое лежали, остальные мирно паслись. Значит, волки далеко, иначе олешки не пошли бы в узкое место, где их можно передушить за пару минут.

Надо будет поменьше топить. До стада километров пять-шесть и ветер сейчас не в их сторону, но если почуют дым — уйдут. Переплывут пролив, исчезнут на материке.

Сашка прихватил с собой найденное богатство: проволоку, гвозди, бутылки, и в прекрасном настроении поскакал с горки вниз.

 

11. Морж

И стал почему-то напевать песенку из Маяковского:

Бодрый ритм этих строк хорошо подходил и к ритму прыжков с камня на камень и к состоянию души: на острове дикие олени. А как добыть — придумает! И так прилипла к нему дурацкая эта песенка, что не мог отвязаться. Пробовал и на «Славное море — священный Байкал» поменять, и на «Раскинулось море широко» и на «Ach, mein lieber Augustin» и даже на знаменитую марктвеновскую «Режьте, братцы, режьте…» — ниччче не помогат! Только утвердишь в мозгах другой ритм, только настроишься на другую волну, как споткнешься, шагнешь не в такт, и опять выплывает:

Стоп-ка! Сашка просмаковал вторую строчку, о которую зацепилось сознание: «медленна арба лет…» медленный арба лет… Медленный чего?

От радости Гарт аж подпрыгнул на месте, и оказалось, что уже дошел до первой из замеченных сверху бочек, и это совсем не бочка.

На голове его зияли глубокие, заполненные засохшей кровью, царапины, очевидно, от медвежьих зубов и когтей, низко опущенная голова с небольшими острыми клыками покоилась на камне, передние ласты были подогнуты под туловище и еще хранили в себе движение. Животное это издохло внезапно, за секунду до того, как уйти в море. Но следов борьбы двух гигантов Арктики видно не было. Очевидно, медведь подкараулил моржа на материковом лежбище, но тому удалось вырваться и доплыть до острова, где он и погиб от ран. Произошло это еще до шторма: перед моржом лежал такой же ледяной вал, как и перед биваком. Значит, мясо есть нельзя — трупный яд. Но шкура пригодится на крышу для избушки. Гарт сделал обычные надрезы и стал снимать шкуру. И тут обратил внимание, что пенис у моржа действительно почти весь костяной, и поговорка «хрен моржовый» не лишена твердого основания.

Шкура у этого ластоногого толстая, грубая, многослойная, нож быстро тупится, приходилось без конца шоркать его о камень, а тушу Гарт ворочал вагой: морж был длиной в три шага и весил, наверное, полтонны. Долго Сашка с этим делом промучился, аж взмок. Хотел отрезать голову, уж больно красивые клыки, ноне смог найти хряща между позвонками и чуть нож не сломал. Эх… Топор нужен! Напоследок решил вспороть трупу брюхо, чтобы вытащить печень. Любой печенью можно выделывать шкуры, но лучше всего — моржовой. А очень надо было выделать шкуру бургомистра. Но едва проткнул туше живот, как тут же, зажав нос, и убежал: нестерпимая вонь, чуть не вырвало. Шкура моржа оказалась такой тяжелой, что Сашка мог ее только волочить. На подходе к биваку уже и сам едва ноги волочил.

Из ямы у домашнего камня неожиданно выскочил песец-щенок, наверное, тот самый, который грыз оленье копыто на старой волчьей трапезе. Отбежал в сторону и стал тявкать.

— Вот сссобака! Обворовал, да еще и лаешь!

Охотник громко хлопнул в ладоши и прогнал нахала.

Яма была пуста. Штук тридцать рыбок, которые там еще оставались и из которых Гарт собирался сварить уху, этот ловкий воришка сожрал. И дыма не побоялся. Ладно. Зато рыбки на перекладине хорошо подсохли на ветру.

Ими Гарт и пообедал. Закусил морской капустой и запил водой. Жить можно. Затем оттащил шкуру моржа, на которой остались прирезки мяса и сала, в сторонку, уложил ее мездрой кверху и оставил чайкам.

Мездрить вручную — руки отпадут. А чайки начисто и жир, и мясо выклюют и зачищать не надо.

 

12. Арбалет

Идея сделать арбалет для охоты так Сашку захватила, что ни о чем другом он и думать не мог. Арбалет — оружие сложнее лука, но зато и не в пример точнее. Опыт постройки арбалета у него имелся. В подростковом возрасте деревенские мальчишки делали арбалеты с самым настоящим стальным луком, в качестве которого служил зуб от конских граблей. Он изогнут дугой, отлично пружинит и бросает стрелу до ста метров, смотря как тетиву натянешь. Подростки целые соревнования устраивали, и даже на спор воробьев с веток сшибали.

Я не буду здесь утомлять читателя описанием устройства самодельного арбалета. Скажу лишь, что за время своего «сидения на Ботфорте» Сашка изготовил их несколько, и каждый был лучше предыдущего. Наконечники для стрел он вырубил из краев кастрюли в форме буквы «И», а в месте сгиба оставил шипы и насадил наконечники на небольшие палочки толщиной в мизинец. Такие двуглавые стрелы для охоты на птицу Сашка видел в краеведческом музее в Дудинке.

Этим же вечером наипримитивнейшим изо всех арбалетов, в котором спусковой крючок был просто прибит гвоздиком сбоку к ложу, он добыл еще одну чайку, а во втором ручье, после пары промахов, подстрелил и пару уток-морянок. Арбалет бил сильно: при удачном выстреле птице отрывало голову.

Все три птичьи печенки, как ни хотелось их съесть, Гарт запихнул под мох рядом с первой — бургомистровы шкурки выделывать. Обеспечить себе сухие ноги стало первоочередной задачей. Кашель усилился. Охотник чувствовал себя не очень хорошо, но все же выстрогал еще пять деревянных наконечников: три кругло-конусных с небольшой разницей в диаметре, и два плоских с широким острым листом. Подровнял, отшлифовал наконечники камешком и сделал с них в глине отпечатки. Когда высохнет глина, залить полости расплавленным алюминием и получатся относительно тяжелые «настоящие» наконечники для охоты на оленей и тюленей.

Мясо с грудок всех трех птиц Гарт срезал, обмакнул в морскую воду и положил под мох, в «голодильник», а все четыре птичьих тушки сварил в кастрюле.

Получился густой, жирный «шулюм», который он с непривычки к специфическому запаху, даже не смог одолеть и оставил половину на завтрак.

 

13. «Утро туманное, утро седое…»

Проснулся Сашка раным-рано от кашля, встал и подновил костры.

Чайки облепили шкуру моржа, как тараканы кусок хлеба.

Рука сжала арбалет, но тут же и разжалась.

Стрелять не моглось, не хотелось.

Не утро, а радость Божия!

Дальняя двуглавая гора, днем незаметная из-за вечных туманов, тоже скинула одеялко и выгнула к небу упругие вершины, покрытые розовым шелком. На море тихо-тихо. Штиль. Лохматый жгут прибоя спит в глубине. Перышко, оброненное чайкой, — на воде, как на зеркале. Разве бывает ураган? Разве бывает несчастье? Рразве ббывает ббешеный пррибой, рразбивающий скалы, дрробящий камни и перретирающий щщебень в пессок? Нет, не бывает!

«Есть дни, полные свирепого ветра, непроглядного тумана, жестокой обиды и горьких слез. Но все они затмятся одним днем. Вот таким, как сейчас. Волшебным Днем Красоты. Из которого ты будешь черпать силы всю жизнь».

Насмотревшись-налюбовавшись, Гарт выискал среди плавника крепкую жердь, снял штаны и стал расталкивать в стороны льдины в месте своей «высадки» в надежде найти карабин. Подтаявшие льдины легко крошились и рассыпались на длинные прозрачные иглы. За полчаса он пробил себе дорогу к морю и стал месить ногами ил, надеясь таким образом нащупать свое оружие. Не нашел, но зато под конец своих стараний, когда ноги закоченели и стало невмоготу, заметил под краешком льдины что-то серое, вроде как кончик тряпки. И поднял из грязи свою рыбацкую шапочку, связанную руками Сережет!

Шапочку Сашка постирал в мягкой воде ручья, повесил сушиться на перекладину треноги и поставил на огонь шулюм: пора завтракать. Доел остатки вчерашнего ужина, и остался на донышке кастрюли самый цимес: жирок и гуща. Достать его своей неловкой деревянной ложкой он не мог, а пить через край не захотел. Хорошо бы сейчас иметь кусочек хлеба! Корочкой жирок собрать, мякишем вымакать, горячим чаем запить. Эх, как не ценим мы иногда простых радостей жизни!

Позавтракав, отправился за оставшимися двумя бочками. Следует так же вырубить из них донышки и сделать себе ведро и миску.

Возле туши моржа было столпотворение. Там хлопотали бургомистры, чайки-моевки, маленькие бесстрашные крачки, поморники, черные вороны и песцы. Вот счастье привалило тундровому народу! Не надо трудиться, жесткую шкуру разгрызать-расклевывать. Но ведь какие бессовестные: никто и спасибо не сказал!

Одно рыжее пятно оказалось бочкой, а второе… вторым была мина! Ржавый железный шар около метра в поперечнике, с отверстием в центре. Гарту уже попадались такие болячки во время странствий по островам архипелага, поэтому он и подходить не стал: никто не знает, что на уме у этой ржавой железяки, снаряженной для убийства.

Бочку он катил, пока не надоело, затем понес на плечах. У домашнего камня с грохотом сбросил ее на землю и тут из кастрюли выскочил и ударился в бега перепуганный вчерашний песец-щенок в куцем своем летнем наряде. Вот прохиндей! Хозяин жирок не вымакал, так он вылизал! Охотник хлопнул в ладоши и напугал песца: ворюга скрылся. А Гарт понес кастрюлю на берег, тщательно ее вымыл и с песочком выдраил.

 

14. День рожденья

Чтобы выделать шкурки бургомистров, Сашка положил все четыре печенки в деревянную тарелку, взял одну утиную шкурку, тоже снятую чулком и завязал у нее горлышко. Получился небольшой мешочек. Откусывая кусок за куском от птичьей печени, он стал ее тщательно пережевывать и выплевывать жеванину в мешочек. Так он жевал и плевал, пока не сжевал все четыре печени. Эта кашица под действием ферментов слюны начинает бродить. Тогда следует намазать ею подлежащие выделке шкурки и оставить в теплом месте до почти полного высыхания, а потом размять. Такой способ хорош, когда никакой кислоты нет под руками.

Чтобы не так скучно было жевать, Гарт уселся на берегу любоваться пейзажем. Жует, обозревает. И заметил, между прочим, что нерпы много проплывает у берегов. Жаль, нерпа, убитая летом, сразу тонет. Если глубоко — не достать со дна. Срочно нужно плавсредство. Глубину проверить, лодку и карабин достать, а может, и сапоги найдутся.

Закончив жвачное дело, он натянул шкурки на дощечки, мездрой кверху, намазал мездру бурой нажеванной кашицей и поставил болванки сушиться недалеко от костра. Время от времени подходил разминать и вытягивать кожу. Главное — не давать ей пересушиться, а то потрескается, начнет рваться и вся работа насмарку. Затем он сделал пятую царапину на камне и отчаянные свои деньки-денечки посчитал. Шестого августа выехал на остров Ботфорт, рассчитывая пробыть на нем два-три дня. Значит, сегодня десятое. Десятого августа — день рожденья дочери!

«Здравствуй, доченька! Тебе сегодня семь лет. Поздравляю! Из маленького беспомощного существа к двум годам выросла симпатичная, кареглазая девчоночка со своим характером и своими склонностями. Только научившись говорить первые слова, ты уже любила напоминать о себе: брала меня за руку и вскидывала кверху милое пухлое личико:

— Это ля!

В три года научилась вертеться перед зеркалом. Вытащишь из шифоньера мамины наряды, „оденешься“ и спрашиваешь:

— Папа, ля кафиваля?

— Красивая, красивая. Ты самая красивая девочка в мире!

Скоро научилась ты и песенки петь. Перевирала и переделывала на свой детский язык слова, но не мелодию.

— Мы ат души, Минхаузин, тиба погладарим!

Или:

— Ля игалю на галмоське у похозих на еду.

— Доченька! Надо говорить: „у прохожих на виду!“

Но доченька упрямо повторяет:

„…у похозих на еду. К созаленью,

День ложденью

Только лаз в году!“

— Эх, доченька, попадись мне сейчас хоть кто-нибудь похожий на еду, — как бы я ему камнем засветил!

Дай Боже тебе, доченька, здоровья, разума и хороших учителей!»

День рожденья выдался замечательный. К обеду вдруг комары загудели: это значит, плюс восемь или больше. Сашка надергал из мостика гвоздей и скоб, перетащил поближе к воде найденные ранее бревна и сколотил плот. Верх этого плавсредства он расшил досками, а каждое бревно притянул к соседнему скобой. Получился плотик шириной чуть больше метра — маловато для устойчивости, но нетерпение его было слишком велико. Хотелось скорее осмотреть дно и найти лодку. Когда-то еще будет такая «зеркальная» погода? Не придумав, как прикрепить весла к плоту, он сделал себе из доски двухлопастное весло. И уже хватило ума (или горький опыт стал сказываться?) привязать это весло к плоту. Как Сашка и предполагал, шельф вокруг острова полого уходил вниз, и лишь метрах в тридцати от берега начиналась черная непроглядная глубина. Ни карабина, ни сапог он не заметил, но лодочку свою деревянную нашел сразу. Она лежала оверкиль на глубине около трех метров. Нос ее покоился на каменной плите, корма зарылась в ил. Сашка лег на плотик лицом вниз и стал утопленницу рассматривать: не помяло ли ее льдом, не лежат ли рядом рюкзак, лопата и топор? Солнышко четко высвечивало все досочки обшивки, все потеки смолы, все гвоздики на заплатках. Лодка выглядела целой. «Достану — в тот же день буду дома!» Отлив стал тихонько относить плотик в море, но Сашка продолжал лежать и смотреть как завороженный. И увидел с левого, мористого борта лодки, петлю лямки рюкзака. Уррря! Вскочил с намерением исполнить танец Зоркого Глаза, но тут увидел, что весло плывет уже метрах в двух от плота — не достать. Нет — достать! Оно же привязано! Достал, похвалил себя и погреб к берегу. Дальнейшее было делом техники: Гарт развел у самой воды костер и поставил рядом с ним свою деревянную миску с пресной водой, чтобы после «водолазных работ» промыть глаза. Если открывать глаза в ледяной морской воде, то в них потом неприятная резь появляется.

Манильский канат Гарт распустил, а концы связал. Получилось метров тридцать тонкой крепкой веревки, которой он притянул плот к скале у воды. Обвязал куском веревки тяжелый камень — получился якорь. Себя Сашка привязал к плоту. Заткнул уши мохом, подгреб к лодке и опустил якорь. Рюкзак, чуть подкопав ил, он достал без проблем. Вытолкнул его на плот и вылез сам. Стал по плотику бегать, по плечам себя хлопать. И опять какой-то вредный дядька заговорил внутри:

«Кончай плясать. Беги греться!»

— Подожду, когда муть уляжется. Потом — еще раз.

«Зачем?»

— Лодку переверну, на киль поставлю. Иначе и воротом не вытащить.

«Забудь про лодку. Ее из ила не вытянешь, старая, трухлявая, только борта изорвешь. О себе подумай: пятый день босиком в тундре. Да будь ты хоть Геракл, когда-то же кончится здоровье!»

Гарт разозлился:

— А я сюда не на прогулку приехал, а путик наладить. Пусть лодке кранты, но в ней лопата и топор. Мой рабочий инструмент. Переверну — достану. И так уже пять дней потерял.

«Еще больше потеряешь! Сейчас же — греться и пить горячее!»

— Во-во! Покомандуй еще! А то я не сам себе хозяин?

Сашка нырнул еще раз: пока есть запал в душе и жар в теле, надо действовать. Нос лодки лежал на скале. Удалось просунуть руки под край борта. Присел, напружинил ноги… «А ну, штангист, рывок!» Но — увы! Лодка лишь чуть шевельнулась.

Все же из чистого упрямства (сколько раз он эту лодку на берегу ворочал как хотел вверх-вниз, слева направо, и за «морду», и по-всякому!) нырнул еще два раза, пытался перевернуть лодку, подхватив ее посредине, пробовал взяться и ближе к корме, но едва не застрял в жидкой грязи, вынырнул уже без воздуха в легких и с трудом отдышался.

«Хватит! Подумай о детях!» У костра Сашка долго стучал зубами и подпрыгивал, придерживая рукой причинное место и удивляясь устройству человеческого организма.

От ледяной воды кожа становится красной и минут на пять-десять такой жар разливается по телу, — хоть спички зажигай! Но важное для каждого мужчины место сжимается в комок и начинает так болеть, что глаза на лоб вылезают. А ведь тоже часть тела твоего. Что же оно-то не прогревается? Но это к слову. А в тот момент Сашка был чрезвычайно доволен. Вновь и вновь поглядывал на расстеленные на камнях спальник и одежду, и не верил своему счастью. В аптечке, в которую он сто лет не заглядывал, были рыболовные крючки и моток лески, катушка ниток с большой «цыганской» иглой, всякого рода пуговицы, ржавые ножнички, гильза от карабина, патрончик от мелкашки, древняя медная монета и кусок грязной ваты. Не хватало только дохлой крысы и одноглазого котенка из книги Марка Твена о Томе Сойере.

В самом низу все же обнаружилось полпачки (пять таблеток) аспирина и столько же от поноса. Репутация тех и других была подмочена пребыванием в морской воде. Таблеток от кашля, конечно же, не было. Уезжал ведь на три дня. И кашлять не собирался. Ладно… Гарт разложил содержимое аптечки на камни сушиться.

Лепешки и вяленое мясо в целлофановом пакете были целы, дно рюкзака волнующе оттягивали две банки сгущенки, в одном кармашке прощупывалась плитка шоколада, в другом — фальшфейер. Но особенно грела душу походная двухсотграммовая фляжка с питьевым спиртом. Лишь спички совершенно размокли, но огонь ведь был. «Эх! Как же крепко я буду спать этой ночью!» Но сначала — праздновать! Гарт вытащил из «холодильника» все три птичьих грудки, нарезал их мелкими кубиками, добавил нашинкованную полосками морскую капусту, сложил в кастрюлю и поставил на огонь. Пока рагу «ассорти а ля Ботфорт» тушилось на медленном огне, Сашка добавил в соседний костер крепких лиственничных дров. Они дают сильный жар — даже бутылка плавится. В стальную крышку от аптечки он мелко наломал тонкой алюминиевой проволоки и поставил на самый жар. Расплавленный алюминий залил в загодя сделанные в глине «наконечниковые» пустоты. Причем во все три конусные пустоты, в самое острие будущего наконечника, вставил обрубки гвоздей. Получилось пять наконечников. Два простых и три «бронебойных», с гвоздями. Какие будут лучше — покажет время. И еще он сделал себе из бутылки стакан, для чего обмотал бутылку несколькими витками ниток от распотрошенной веревочки, облил этот кружок соляркой и поджег. Прокручивая бутылку в руке, подождал, пока веревочка почти сгорит и резко окунул бутылку в море. Горлышко треснуло и отвалилось. Чтобы не порезаться, заовалил края стакана куском базальта и протер его песком.

Вечером разложил на ящике у костра сушеное мясо и лепешку, кусочек шоколада и сгущенку, водрузил в центр стола фляжку со спиртом и украсил это изобилие букетом из красного лишайника, белого ягеля и зеленых листочков щавеля.

— Твое здоровье, доченька!

 

15. Заболел

Первые ложки рагу «ассорти а ля сапог» показались очень вкусными, а потом аппетит сразу пропал. И резко сменился отвращением к еде. И сразу какая-то немыслимая тоска навалилась.

Гарт накинул куртку, взял в руки факел и спустился к морю. Великолепное, помидорного цвета, солнышко катилось по горизонту на высоте одной ладони от синей черты и никак не могло на эту черту опуститься. Потому что еще четыре дня. Потому что 14 августа заканчивается на этой широте полярный день. 14-го солнышко впервые чиркнет краешком по горизонту, словно пробуя его на прочность, а уже 17-го уйдет на весь диск. На две недели разольются по тундре немыслимой языческой красоты рассветы-закаты. Затем наступит нормальное чередование дня и ночи, а 29 октября солнышко впервые не покажется над горизонтом, чтобы воскреснуть седьмого февраля.

До начала полярной ночи осталось два с половиной месяца, а ведь еще по многим островкам ловушки не налажены и дров на зиму мало заготовлено. Чтобы собирать и подтаскивать к зимовью дрова, нужна лодка, а она лежит на дне моря. Придется теперь запасной безмоторной лодочкой-«мыльницей» пользоваться, веслами махать.

И еще какое-то нехорошее предчувствие, какое-то предвиденье тяжкого горя вдруг ожило в душе. От него сжималось сердце и прерывалось дыхание, но понять его и назвать по имени он не мог. Отчего так тяжело, будто камнем придавило, из-под которого не выбраться. Как будто никогда больше солнышка не видеть, и это вот солнышко — последнее в его жизни. От чего же так болит душа?

С тяжелой головой и тяжелым сердцем забрался Гарт в спальный мешок и провалился в сон. Но уже через пару часов проснулся от сильнейшего озноба. На теплых досках, в теплом спальнике, в свитере и шерстяных носках его всего колотило как тогда, в первый день босиком на снегу. Это температура поднимается. Вот влип, так влип. Теперь так просто не отделаться… И вспомнился некстати «строительный» анекдот про мастера и нерадивого студента. «У меня жар. Всего трясет!» — утверждает студент, в надежде, что его отпустят в общагу. «Трясет, говоришь? А ну — марш, решето трясти, песок сеять!» Неожиданно Сашка закашлялся, и кашлял сильно, до рвоты. Едва успел вскочить и отбежать в сторону.

Проглотил таблетку аспирина и обильно запил водой. Температура на время действия таблетки понизилась, затем опять полезла вверх. Он выпил еще одну таблетку, и с тем же успехом: через пару часов озноб колотит — хоть к решету становись. Эти колебания Сашку вымотали, и решил: будь что будет, пусть эта вредная тетка поднимается, сколько ей надо, а там посмотрим.

Дул легкий южный ветер, в небе сияли загнутые крючками перистые облака: «cirrus uncinus». Пока эти львиные когти видны на небе, будет тепло и не будет сильного ветра. В самый раз пройтись по путикам, поправить земляные тумбы, проверить капканы и заменить испорченные колышки на целые. Погода в самый раз. Только ноги не держат.

Льдины на берегу сокращались, как шагреневая кожа. В середине августа наступило лето: в воздухе танцевали комары и гудели оводы. В тундре, среди камней, распустились крошечные синие камнеломки и желтые полярные маки, неожиданно появились, как будто выскочили из-под земли, фиолетовые шары мытника. Все раскрывалось навстречу долгожданному теплу. Все спешило расцвести и дать семя. Тундра, наконец, задышала полной грудью. «Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть».

— Цвить-цивить-тюрлю! — Давний знакомый, ярко раскрашенный папа-варакушка, неожиданно появился на камне у изголовья и бодро пропел:

— Ци-ци-вить! Тех-тех, ви-и-вить-вить!

Тут же прилетела и невзрачная жена варакушки, и двое темно-серых желторотых детишек пожаловали.

— Ах, соловушка ты мой! Сохранил семью! Выжили! Вот молодцы! Дать вам еще рыбки?

Гарт надрезал одну полувысохшую рыбку вдоль спины, развернул ее и осторожно подвинул к птицам. Но варакушки не стали клевать угощение. Очевидно, им в этот теплый день хватало насекомых, червей и личинок.

— Так вы поблагодарить прилетели? Очень мило, очень мило, земляки. Весьма тронут. Прилетайте еще. Поговорим.

Прощебетав еще несколько песенок, варакушки улетели к ручью.

Сашка очень приободрился: «Малышня такая выжила под снегом, а ведь им до дому добрых пять тысяч километров. Тебе же, вон, всего пятнадцать. Не вешай носа, — вперед и вверх!» В первую очередь — подумать о завтрашнем дне. Чтобы все было под рукой.

Откашлявшись, а кашель был сухой и жесткий, Гарт побрел на берег за дровами. Бронхит бронхитом, огонь — святое. Сашка брал по одной-две нетолстых дровеняки подмышку, доволакивал их до «дому», бросал у камня и отдыхал.

«Если завтра хуже, вот дрова у меня».

Набрал в бутылку воды: «Вот вода у меня».

У постели чуток сушеной рыбы: «Вот еда у меня».

Снял шкурки с оправок — чуни шить: «Вот обувь у меня».

Из четырех костров два потушил, два подкормил: «Хватит пока».

Под вечер он решил делать стрелы. Выстрогал две и устал. Забрался в спальник и лег. И стал смотреть в небо.

«Зачем мы живем? Зачем мы живем на свете? Зачем, Всевышний, посылаешь Ты нас в этот жестокий мир, не спрашивая, хотим мы того или нет?

Говорят, что человек родится, имея задание от Тебя, которое надо выполнить, и лишь потом можно спокойно уйти. Но всем ли Ты даешь такое задание? Это правда, что многие с раннего детства знают свое призвание, но еще больше таких, которые работают „куда пошлют“, и я такой. На червяка наступить — и то жалко, а я мучаю животных капканами, стреляю в них пулями, ловлю их сетью. Разве это было мне предназначено? Ты же знаешь, Господи, что я и такие, как я, не от злобы это делаем. Мясо и рыба, добытые нами, нужны для поддержания жизни других людей, а меха — на одежду. Но вот в отношении меня, именно меня, такой ли была Твоя задумка? Хотел ли Ты, чтобы я тратил жизнь свою, отнимая жизнь у животных? Или я Тебя не понял? Или я еще в детстве отстранился и не слышал Тебя? Зачем Ты, Господи, построил мир на крови? Зачем, чтобы жить, надо убивать? Зачем лишь самые крохотные существа получают энергию от Солнца и воды? Остальные, даже лемминг, гусь и олень, живут, убивая живое. Почему Ты не устроил мир так, чтобы все жили от света Солнца?»

Так Сашка говорил с Ним, и с жаром доказывал Ему преимущества однополярного мира перед бинарным. Все превосходства однопартийной системы им вдалбливали и в школе, и в институте. И Сашка пытался в меру сил своих, и в меру жара простудного объяснить их и Ему. Вот если бы Он выбрал немножко времени, ну хоть пару минуточек, чтобы поговорить с ним, заплутавшим сыном Адама, с глазу на глаз, как бы он был счастлив!

 

16. Тет-а-тет

Вдруг на ящик рядом с ним присел парень в длинной белой рубашке, с широкими крыльями за плечами, а лицом — ну точь-в-точь как Сашка в семнадцать лет. Если это «голос», то, наконец-то представилась возможность его увидеть!

— А скажи, дружок, как тебя зовут? Пора знакомиться.

— Александрос, — ответил «дружок», как ждал.

— А что значит твое имя? Поясни.

— Защитник человеков.

— Хорош защитник! Ни слова, ни намека, что буря идет!

— Мы не властны над погодой. Разумные люди сами знают погоду наперед.

— Благодарю за «шпильку». Но мог бы намекнуть, что лодка затонет, я-то надеялся проскочить прибойную полосу, даже голенища сапог не поднял, их и сорвало. Бегал потом босой.

— Я тоже растерялся. Никогда такого шторма не видал. Но все же подсказал тебе, куда плыть и где вылезть, чтоб о камни не ударило.

— Э-э, нет! Полоску ту песчаную я сам узрел. Никакого «голоса» не припоминаю.

— Ты был в таком состоянии, что действовал по наитию и как бы не слышал меня. Подсознание в таких случаях быстрей сознания. Вспомни же и вторую «калитку». И бензобак от мотора, вытолкнутый как бы случайной льдиной именно в эту прореху в ледяном заборе.

— Хм-м… А песенка про пегого бычка с выходом на арбалет — твоя работа?

— Моя, — не стал отпираться Александрос.

— А сон, как сделать кастрюлю?

— Тоже моя идея. И позволь заметить, что ты не очень-то быстро соображаешь: три раза пришлось по голове постучать.

— Ка-а-кой ты вежливый!

— Себя вспомни. Очень ты был вежлив на плоту? Как аукнется, так и откликнется! — и ангел надул губы, как мальчишка.

— Ишь какой!

— Да уж. Весь в тебя.

— Извини. Я больше не буду.

— Что с тебя взять? Принимается.

— Скажи, а канистра, бочка, морж, сайка — это тоже ты?

— Дохлый морж и рыба тут ни при чем. Бочку ты тоже сам заметил. А вот канистра — да, это я тебе несколько раз повторил: «Посмотри!».

— Спасибо от души. Без этой «шапки» я бы…

— Пустяки. Работа у нас такая… Но ты кой-чего не заметил, за что я тоже жду от тебя спасибо. Благодарность — это та субстанция, которая нам нужна как человекам хлеб.

— Я с некоторых пор чувствую и присутствие твое и подсказки. Арбалет и кастрюля — вот, вроде, и все… Нет, постой! Спасибо, что вывел меня на берег между камней. Подсознание — штука непонятная… Как ты это сделал? Не волю же мою сломал?

— Конечно, нет. Это запрещено. Можно лишь намекнуть. Подсказать. Сослаться на похожий случай. Человек должен сам принимать решения.

— А почему же столько неправильных и даже гибельных для себя решений принимает человек?

— А потому что… видишь, я светлый! — Александрос качнул сияющим белым крылом, — а есть еще черные. Место светлого — справа, место черного — слева.

— Но если ты такой умненький и все тебе заранее известно, то «скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?»

— Не кудесник и не любимец, а всего лишь служебный дух.

— Служебный дух? Меня сейчас очень беспокоит мое здоровье, а ты ведь знаешь будущее. Скажи…

— Не скажу! — с раздражением буркнул Александрос. А Сашка почувствовал нечто вроде злой радости: наконец-то вывел этого красавчика из себя!

— Почему? (Не слезу с него, пока не узнаю!)

— Можешь не верить, но будущее нам известно еще меньше, чем вам.

Гарт крайне изумился:

— Ничего нам не известно! Мы тыкаемся во все углы, как слепые котята.

— Неправда! Ты ведь с утра планируешь день и чем тебе заняться?

— Так.

— И неделю, и месяц, и год, и жизнь ведь планируешь примерно?

— Вот именно, примерно!

— А точнее и нельзя, ты не один на свете. Будущее свое ты каждую секунду куешь из настоящего вместе с Ним: прямо пойдешь — женату быть, направо пойдешь — богату быть, налево пойдешь — убиту быть. А вот наше будущее целиком от вашего зависит. А мое — от твоего. Понял?

— Меньше половины.

— Знаешь, что в тебе самое плохое? Часто ты серьезные вещи в шутку превратить пытаешься. И делаешь это так неумело, что скоморошеством отдает. И сразу… сразу слева от тебя мой недруг возникает. — Он встал и отряхнул рукой свою белую рубаху, как кузнец свой фартук от сажи отряхивает.

— Ну, мне пора!

— Подожди, не сердись, дружок! Что же ты, хранитель, бросаешь меня с температурой и с этим… с недругом оставляешь!

— Молитвы матери охраняют тебя лучше всех ангелов. И черный лишь может кружить вокруг, пока… пока ты сам его не позовешь, — Александрос смотрел прямо на Сашку и глаза его были полны слез, — а мне пора, я существо подневольное. Не понимаете вы, люди, какое это счастье — самому выбирать свой путь!

— Помоги, Александрос! Помоги выздороветь! Не оставляй меня одного, защитник мой!

— Я не волен оставить тебя, даже если б и захотел. Но и мне надо время от времени по своим делам. Я скоро вернусь. Я рядом.

— Скажи, по крайней мере, надо ли пить таблетки?

— Конечно, надо! Нельзя долго терпеть головную боль.

— А потом?

— А потом… Как станешь засыпать, позови (это я, пожалуй, могу тебе сказать) в свой сон Петра, соседа своего. Он всю жизнь в тундре. Опытный. А мне пора.

«А говорил, будущего не знаешь!» — хотел Гарт крикнуть ему вслед, но Александрос неожиданно исчез, как растворился, лишь легкое сияние еще мерцало над старым ящиком у костра.

 

17. Не храбрый портняжка

Оставшись один, Сашка кинулся проверять аптечку. Осталось две таблетки аспирина, а «поносных», как и было — пять. Сашка хотел их выкинуть, а потом подумал: «Стоп! А вдруг — это самое… к бронхиту еще и диарея привяжется? Не-ет, пусть лежат пока». Никаких таблеток он пить не стал, решив выдержать характер и узнать, сможет ли вообще утром подняться.

Уложив по бревну на обе нодьи, он опять залез в спальник, хорошенько подоткнул мох под бока, прочитал на ночь «Отче Наш», а закончил молитву так: «А теперь, Господи, если есть на то воля Твоя, пусть придет в мой сон Петр Поликарпович Ольховик, мой сосед и коллега. Поговорить надо. Аминь». Но заснуть не смог. Кашель душил его. И сильно душил. При каждом приступе, казалось, голова лопнет. Пришлось нарушить слово и выпить таблетку аспирина. Головная боль уменьшилась, но кашель все также разрывал легкие.

Убедившись, что заснуть не удастся, Сашка решил приняться за чуни. Покрутил шкурки в руках, еще раз промял их и примерил на ноги — годится! А шить там всего ничего: три-четыре стежка в носке, бывшее птичье горло затянуть, да завязочки пришить. Долго, по стежку-стежочку шил он эти галоши-тапочки. Когда стали готовы, положил в них стельки из сухого мха — красота, а не лапти!

Прошелся в них у костра — слишком мягкие, каждый камешек стопа чувствует. Тогда опять обул свои деревянные сандалии и привязал их к ногам. Вот теперь — самое то! Опробовал новую обувь прогулкой к ручью. Постирал свои носки-рукава и повесил их на колышек у костра. Высохнут — на место пришить.

Давно уже подметил Сашка: всякое посильное занятие отвлекает от мрачных мыслей. Когда не лежишь, а сидишь или ходишь, кашель не так мучает.

Под утро, когда солнышко явственно пошло вверх, он тоже подтянул постель повыше и попытался заснуть в положении сидя, но только смежил веки, как обратил внимание на возмущенные крики чаек, все еще пировавших на моржовой шкуре недалеко от бивака. «„Босой“, что ли?» — охотник выглянул из-за камня. Шкуру с увлечением теребили медведица и два медвежонка. «Босая» пыталась отгрызть кусок от толстой роговой пластины, в которую за эти дни превратилась и без того жесткая кожа моржа, а малыши просто лизали то, что им осталось от чаек, совсем как собаки вылизывают тарелку. Гарт взял в руки дымящуюся головню и поднялся над камнем:

— Эй, мамаша! Не наевшись — не налижешься! Во-он там целый моржина на берегу лежит. Бегите скорее, а то чайки расклюют!

Медведица зашипела и стала задом-задом пятиться прочь от шкуры, от охотника, от костра, совсем как охотник недавно пятился задом от толстого «босого рыбака». Медвежата, совсем еще маленькие, с собаку величиной, повторили все действия матери. Припадая на передние лапы, кланяясь и шипя в сторону человека, вся троица стала удаляться.

Как ведут себя бурые медведи при встрече с человеком, Сашка знал из книг, самому не приходилось видеть близко бурого мишку, а белые медведи, завидев поблизости человека, шипят как гуси, только сильнее. На метеостанции их отпугивали огнетушителем. Или направляли на них шипящую струю воздуха из шланга компрессора.

Даже здоровенные медведи тут же удирают. Наверное, в медвежьем разуме уложилось: кто громче шипит, тот и сильнее и сейчас как врежет леща!

А сейчас Гарт смотрел на эту дикую семейку и было ему жаль, что она так быстро уходит. Три черных носа, шесть черных глаз, желтоватые шубы, зеленый мох. Красные лишайники, белые чайки, небо и солнце. Рокуэлла Кента сюда поскорей! «Как жаль, что я не родился художником! Но с получки обязательно куплю фотоаппарат!»

Откланявшись, «босые» побежали, но медведица вдруг остановилась и стала возбужденно водить носом, сразу забыв и про человека и про жесткую несъедобную шкуру. Еще пара секунд, и она взяла направление. Теперь ее бег принял целеустремленность и красоту, а все тело вытянулось навстречу запаху еды. Медвежата не поспевали за матерью, но спешили изо всех сил. Давай, давай, мамаша! Там еще много осталось, хватит вам на троих. Улыбаясь про себя, Сашка забрался в спальник, устроил изголовье повыше и так, полусидя, заснул. И сразу увидел соседа. Старый охотник Петр Поликарпович Ольховик приехал в гости. И вроде как они пьют чай и обсуждают свои дела охотничьи, и как бороться с простудой, если вдруг что. Прозвучали слова «золотой корень», но тут Гарт закашлялся и проснулся.

 

18. Сосед

Подновив костры, он отколол от доски несколько толстых щепок, забрался в спальник, прислонился спиной к камню и принялся выстругивать стрелы. И стал вспоминать.

…Полукарпыч приехал к нему в гости, как только установился надежный снежный покров. Он предупредил соседа по рации, и Сашка успел сварить душистый наваристый суп из оленьей грудинки и напечь пышек на соде. Гарт знал, с какой стороны должна появиться упряжка Полукарпыча, и часто выходил смотреть. Нетерпение было так велико, что он даже на крышу залезал. С крыши и заметил. По тундре скользила живая черточка. Как будто черной ниткой белый носок штопаешь и потихонечку, равномерно ее по ткани протягиваешь.

Через час он уже встречал гостей. Каюр, высокий мужчина на копыльях позади саней, с размаху всадил остол (палку с железным наконечником) в мерзлый грунт: «Р-р-ру!» Псы остановились и легли. Таймыр не зло, для порядку, облаял вновь прибывших. Вожак упряжки, крупный, широкогрудый пес, так же ответил. Гарт прикрикнул на Таймыра:

— Фу!

Каюр скомандовал вожаку:

— Сидеть, Облак! Тихо!

— Здоров, соседко! — и взмахнул рукой.

«Соседко» он произнес невнятно. Можно было понять и как «соседка». Это Гарту не понравилось, но промолчал. Он потихоньку разглядывал старого охотника.

Пожилой сероглазый мужчина в валенках и не с карабином, а со снайперской винтовкой СВД за плечами. Он привязал вожака за ошейник к столбу, раскрыл мешок на санях и дал каждой собаке, начиная с вожака, по куску черного мяса, наверное, моржатины.

— Облак! Тайга! Туча! Иртыш! Алдан! Чара! Ярик! Дубок!.. Какой важный собака! — заявил он вдруг и шагнул к Таймыру с намерением погладить его, но Таймыр зарычал и отошел в сторону.

— Правильный собака. Кличешь как?

— Таймыр, — ответил Гарт неохотно. Настроение у него моментально испортилось. Сашка ждал, что Полукарпыч, о котором он был наслышан как о приветливом и доброжелательном человеке, сейчас назовет свое имя и спросит имя соседа, а он начал с собаки.

— Правильна кличка! Ни колдун-ведьма не возьмет, ни лихоманка не пристанет. Че ж упряжку не заводишь, коли знаток?

— Не знаток. Я технарь. Проходите, чайковать будем.

Гарт был в полной растерянности. Этот живущий на краю земли мужчина утверждал то же самое, что и его отец, колхозный пастух. Собакам нельзя давать имена людей, но нельзя их называть и «простыми» кличками типа Бобик, Тузик, Шарик, Полкан. Такую собаку легко «испортить», наслать на нее болезнь или увести. Называть собак следует именами, над которыми «глазливый» человек не властен. Например, по названию реки, горы, горного хребта, отдельного дерева или лесного массива, острова, полуострова, моря, океана или природного явления и т. д. Все эти слова обозначают сотворенное Богом. А над творением Божьим колдуны не властны.

Пастушеская собака его отца была беспородной дворняжкой, но носила гордую кличку Вассер (Вода). О такую кличку любая ведьма себе зубы обломает. Но, честно признаться, Сашка знавал множество всяких тузиков и шариков, которые доживали до глубокой старости и ни разу не были заколдованы колдунами, уязвлены ведьмой или уведены вором. Впрочем, вышеуказанные категории граждан в его родной деревне и не проживали. Все были нормальные, лояльные, законопослушные советско-колхозные люди.

Интересно другое: родители Александра Гарта — потомки немцев-переселенцев, переехавших из Германии в Россию примерно десять поколений тому назад. Эти переселенцы, разумеется, и веру, и суеверия свои привезли. Но как получилось, что и немцы, и русские имеют одинаковые суеверия касательно собак? Не отголосок ли это обычаев древнего индоевропейского племени, из которого потом выделились кельты, германцы и славяне?

Пока Сашка хлопотал по хозяйству и «метал» на стол все, что было в печи, Полукарпыч продолжал разглагольствовать о собаках трескучим тенором, совершенно не подходившим к его высокой крепкой фигуре. Он так и не сделал попытки представиться или назвать свое имя.

Сашка уже имел не один случай убедиться, что многие охотники — люди со странностями, но вот такое… Наконец, он догадался глянуть гостю в глаза и увидел пляшущие там озорные огоньки. Мужик развлекался.

«Ах, так! Ну, держись, сосед!»

Улучив просвет в монологе Полукарпыча, Гарт обратил его внимание на свой обеденный стол и стал расхваливать его на все лады. Дескать, он родной брат тому самому столу, что стоит в трапезной римского папы, и на котором пьются изысканнейшие вина и едятся вкуснейшие яства. А получил Гарт его как презент от кардинала Болтанелли, с которым некогда вместе учился в школе, но который оказался сыном итальянскоподданного и рванул за бугор. Что же касается собак, то кардинал предпочитает пекинесов. Самый пекинессейший из пекинесов частенько ходил гулять под этот стол, и если принюхаться к правой передней ножке, то еще можно уловить запах его благородной мочи.

— Благородная, гришь? — прервал его гость. Коротко глянул на хозяина и заявил:

— А ведь ты шельма!

— Не шельмей некоторых!

Полукарпыч рассмеялся, протянул Сашке руку и присел к столу. Два охотника-соседа плотно пообедали и выпили по сто граммов спирта из запасов хозяина. Но когда Гарт потянулся налить по второй, Полукарпыч заявил:

— Хорош. Привыкать к ему, а надо оно?

Ну и ну! Выпив первую, отказаться от второй? Но бутылку Гарт убрал.

И магазинный чай Полукарпыч отказался пить, а достал из кармана холщовый мешочек, высыпал из него в эмалированную кружку несколько корешков и залил кипятком.

— Пробуй!

Настой был вкусным и отдавал приятным конфетным запахом.

— Что за трава?

— Золотой корень. Ото всех болезнев помогат. Лутше него тока оленья кровь. Свежа, горяча, как есть.

Сашка стал расспрашивать и выяснил, что золотой корень растет по каменистым осыпям и на этих широтах, правда, не вырастает таким крупным, как в тайге. А оленя нельзя гнать или преследовать. Умереть он должен в одну секунду. То есть от пули в голову или в шею. Только «не испуганная кровь» целебна. «От цинги, от жара, от живота помогат и кости быстрей срастаютца».

Отвар оленьей грудинки — лекарство от простуды, а нутряной жир — от больной спины. Раньше так и лечились, не было ни таблеток, ни аптечек, ни раций, без которых сейчас в тундру не выпустят.

В этот вечер, за неспешной беседой, Гарт узнал много нового, обогатился опытом повидавшего тундровую жизнь человека. Особенно запомнился ему такой совет:

— В хороший год не клади по многу капканов, пес везде идет, любу приваду берет. Убей быка тонного, запах от него. Поруби на куски, обваляй в снегу и водой полей, штабы не так легко ему грызть было. Да снегу гору навали, пусть лазит, ходы делат, пес это любит. Капканы с толком раскидай, штабы на вытянутой цепке один другова не доставал. Штук пять-шесть будет, когда и семь. Кажный день проверяй, по стока-ту штук снимать бушь. Живые ишшо. Убил, дома в момент «шубу» скинул. Тепла тушка — не мерзлая, быстрей и ловчей. Таких оленев вдоль бережку раскидай, где вода под рукой, — до Нового года план твой. С конца декабрю станет мало его. Кочевник он, разбегатца. Да и повыдушат люди наши. В конце февралю возвертатца начнет, но уже меньше его. Куды как меньше и сторожкой станет, опасаетца железа, нейдет в капкан, и некогда ему: гон. А тама и сезону конец. Кто успел, тот взял.

Утром, провожая Петра Поликарповича, Гарт кивнул на винтовку, оптика на которой была заботливо прикрыта колпачками:

— А я не люблю зимой со стеклами. Дохнул — иней. Пока протрешь, олени ушли.

— Аккуратней дыши, — усмехнулся Полукарпыч, и добавил озабоченно: — Волк на путик пошел. Пугаю, а то в длинну ночь даст прикурить. У тебя-то как?

— Не видал пока.

— Ну, и не дай Бог. А то всю работу спортят.

Пока Полукарпыч разворачивал нарты и приводил в порядок собачьи алыки-постромки, Сашка успел разглядеть, как его сосед пугает своих врагов. Насмерть «испуганная» волчья морда скалила желтые клыки из-под небрежно накинутого на тушу куска парусины.

Сашка долго смотрел упряжке вслед. Ольховик получил прозвище «Полукарпыч» не от созвучия с отчеством своим. А потому, что никогда больше половины плана не давал. Зато каждый год. Даже когда песца в тундре — шаром покати. Откладывал, очевидно, на черный день, а потом сдавал. Поди докажи, когда взято. Если правильно обработанная шкурка год-два в холоде пролежала, — от свежей не отличить.

Начальство его за это не любило, но Полукарпыч мало беспокоился.

— А что они меня — уволят? Я тридцать лет тута. За войну — три «Славы» и ранение. А ну-ко?

У этого человека, говорили Гарту охотники, есть брат-погодок, Михаил Поликарпович. Но не ужились братья. До ссоры доходило, до драки, карабин друг от друга прятали. И разъехались. Свое решение и тот и другой объяснили начальству так:

— Он все неправильно делат!

Михаил взял зимовку в тундре, Петр — на побережье. Говорят, ростом, ухваткой, отношением к людям — во всем они разные. Но голоса до того похожи — по рации не отличить.

Сашка Гарт вырос в дружбе со своими сестрами и братьями, вражда между родными была ему вчуже и напоминала историю про Каина и Авеля.

 

19. Черныш, Малыш и стрелы

Когда стрелы были вчерне готовы, Сашка выгладил их острым куском обсидиана, расщепил хвосты и вставил в расщепы не перья, а тонкие деревянные пластины, которые закрепил нитками. Противоположные концы он подстрогал под каждый наконечник отдельно, обмазал у костра горячей древесной смолой и насадил наконечники. Получилось пять стрел. Из них две простые, а три с куском гвоздя в острие. На эту работу ушло два дня. Или три. Сашка забыл делать черточки на камне, а когда опять стал их делать, никак не мог вспомнить, сколько же дней он не царапал камень, и сделал две черты.

Когда становилось темно перед глазами и нож и деревяшки падали из рук, Сашка поворачивался так, чтобы солнышко светило в лицо, и просто лежал, впитывая свет. Почему-то очень важно было чувствовать кожей свет. Если было совсем невмоготу — пил воду.

Чайки привыкли к его лежачему положению и перестали кричать. Лемминги стали шуршать у самых ног. Черный ворон повадился каркать, пролетая над костром. Песец в черно-бурой летней шубке, наверное, тот самый воришка, стал подходить близко и тявкать.

— Что, Черныш, кушать хотца? — спросил у него Сашка.

— Вау! — ответил Черныш.

— Погоди, сейчас! — стараясь не делать резких движений, Сашка достал из кастрюли кусочек недоеденного рагу «ассорти а ля Ботфорт» и кинул Чернышу под ноги.

Песец отскочил, но потом осторожно, не сводя с человека настороженного взгляда круглых желтых глаз, подкрался, схватил кусочек и убежал. Буквально через десяток секунд появился вновь. На этот раз он не тявкал, а лишь выжидательно смотрел на человека и облизывался. Сашка кинул ему еще кусочек рагу. Черныш съел его «не отходя от кассы» и снова облизнулся. Сашка кинул ему сушеную рыбку. Но так, чтобы она упала неподалеку. После некоторых колебаний, Черныш рыбку рывком подобрал. Проглотил и подошел поближе. Вскоре он уже брал у Сашки еду из рук. Осторожно брал, самым кончиком остренькой мордочки прикасался, быстро хватал и убегал.

— Черныш, а ты не лопнешь? — Гарт медленно поднялся со своего ложа. Он скормил этому верткому щенку полкило мяса и с десяток рыбок, а тот все еще попрошайничал.

Проследив за песцом, Гарт увидел, что он давно уже набил брюхо и теперь просто закапывает подачки в мох. Метрах в тридцати, за небольшим камнем. Запас делает. Нимало не смущаясь тем, что человек все видит.

— Ах ты, жулик! Пока то не съешь, больше не получишь!

Черныш еще долго танцевал в трех метрах от Гарта, но убедившись, что подачек больше не будет, скрылся.

И еще Гарт прикормил лемминга. Несколько этих бесхвостых красноватых мышей то и дело шмыгали по своим дорожкам у самых ног, затем один лемминг осмелел, подобрался поближе, схватил лапками рыбку и стал ее поедать, быстро-быстро шевеля усатой мордашкой. Это было очень забавно.

— Малыш, ты же вегетарианец, нельзя тебе рыбу!

Малыш бросил рыбку и юркнул под мох, но спустя мгновение появился снова и стал это лакомство доедать. Наверное, соль нужна всем живым существам и тундровые мыши тут не исключение.

Гарт осторожно убрал оставшуюся рыбу и положил на мох кусочек шоколада. И шоколад пришелся ко двору. И он был съеден с завидной скоростью. Тогда Гарт положил махонький кусочек на ладонь. Малыш без страха взобрался на ладонь и кусочек съел.

— Хватит, а то живот заболит!

Малыш покрутился, покрутился на горячей от жара ладони, свернулся калачиком и закрыл глаза: «Поели, теперь можно и поспать!»

Сашка держал его так, пока не устала рука, а потом осторожно стряхнул на мох возле лемминговой дорожки. Малыш понял и побежал домой.

Сашка же не мог ничего есть, хотя и понимал, что надо. На второй (или третий) день закончились топливо. Он поднялся и побрел за дровами. И понял, насколько ослаб: стоило наклониться, и в голове раздавался звон, а перед глазами разливалась темень. Это его очень испугало, и он через силу съел кусочек черствой лепешки, и запил водой. Эх, как нужен сейчас горячий, свежий олений бульон!

Штаны опять стали спадать. Веревочку все туже подтягивал. Кашель и жар как прописались в охотнике, но последняя таблетка, как последний патрон — на крайний случай.

Что следовало делать, Гарт знал. Но о том, чтобы идти в тундру, ползти, скрадывать оленей, и думать не хотелось. Его мир ужался до двадцати шагов в одну сторону: от костра к берегу, и до ста шагов в другую сторону: от костра к ручью.

— Александрос, ты где? — крикнул Гарт в отчаянии. Но не услышал ответа, хотя чувствовал его присутствие ангела рядом.

«Вот! Защитничек! Как болтать-рассусоливать, так пожалуйста, а как помочь — не дозовешься! Еще день-два и задушит меня бронхит».

Гарт разозлился, обул свои птичьи чуни и сказал себе так: «Пока можешь ходить, — ходи. И сейчас же ты, чудо в перьях, пойдешь и проверишь оружие. А потом — на охоту! Пусть суждено твоим косточкам остаться на этом острове, но не скажет о тебе твой сын, что отец его умер раньше смерти».

Охотник воткнул в песок обломок доски-дюймовки, отсчитал двадцать шагов и выстрелил в нее стрелой с «бронебойным» наконечником. Промахнулся. Но со второго раза, стреляя с колена, попал. Стрела не пробила доску, но расколола ее. Годится.

 

20. На охоте

Утром Гарт выпил последнюю таблетку аспирина, выбрал себе крепкую палку-посох и с тремя стрелами у пояса вышел в направлении триангуляционной вышки. Южный ветер стих, грядет перемена, надо осмотреться.

Оленей он увидел сразу километрах в двух от него. Они двигались от моря вглубь острова по направлению к проливу между островом и материком. Олени всегда идут против ветра, а он поменялся на северо-восточный, или по-местному, на хиус. После южака хиус обязательно наносит туман. И он уже надвигался. Темно-серое облако широким языком пересекало пролив. Выйди Гарт на полчаса позже — не увидел бы оленей. Но увидел, и глаза враз стали зоркими, а ноги — крепкими. Вот и шанс! Может, последний. Гарт отбросил посох и стал скрадывать табунок так, чтобы быть под прямым углом к ветру. Когда накатил туман, он был уже в двухстах метрах от стада и не боялся упустить его из виду. Еще через час он подобрался на сто шагов и стал осторожнее. Кашлял Сашка теперь, зарывшись лицом в мох, и это было тяжело до удушья. Будь у него карабин, уже можно было стрелять без опасения промахнуться, но предстояло подползти на двадцать шагов. А лучше — на десять.

Олень — жвачное животное и не может все время пастись. Треть своего времени он проводит, пережевывая проглоченное ранее, совсем как корова или овца. Для этого важного дела олени ложатся. Правда, редко всем стадом. Обычно одна из старых важенок продолжает пастись и время от времени вскидывает голову, обозревая окрестности.

На этот раз табунок улегся жевать жвачку в долине небольшого ручья. Гарт выполз на крутой берег и оказался шагах в тридцати от переднего жевуна, крупного быка с мощными красивыми пантами на которых уже стала лопаться шкурка, высвобождая молодые, покрытые липкой черной кровью рога.

Для маскировки Сашка вырвал несколько кустиков тундровых злаков и поместил их перед своей головой. С корней посыпались комочки земли, он невольно стал их рассматривать и увидел, что в них кишит жизнь. Какие-то насекомые с блестящими крылышками и без них, крохотные личинки или куколки, пузатенькие жучки-червячки, тоненькие многоножки-сороконожки и разноцветные живые ниточки стали разбегаться-разбредаться в стороны и карабкаться вверх, к свету.

«Всегда занимали тебя тайны в мудрых книгах и научных журналах, и никогда не глянул ты себе под ноги. А тайна — вот она! Два месяца живет этот жучок-червячок, затем на десять месяцев замерзает до неотличимости от камня, а потом оттает, даст потомство, и замерзнет вновь, чтобы через положенное время возродиться. А ты — большое сильное существо, но стоит тебе замерзнуть — и ты умрешь. Почему такая никому не нужная крохотулька не боится мороза, чуть почувствует тепло — оживает, а „царя природы“ холод убивает навсегда? Почему Творец решил сделать так, а не иначе? Почему такое чудо проскочило мимо внимания биологов?»

Долго пролежал Сашка, размышляя о том, как дивно устроен мир, дышал в мох перед собой, и кашель (о, радость!) не тревожил его.

Когда олени опять пошли пастись, он «положил глаз» на того быка и с расстояния около десяти метров прицелился ему в лоб, чуть ниже основания рогов.

От бронхита помогает только «неиспуганная» оленья кровь, утверждал Полукарпыч. Животное должно умереть мгновенно, не успев осознать своей гибели.

Вдох. Медленный выдох.

Щелчок тетивы, свист, — удар!

Олень подпрыгнул и завалился набок.

Гарт подбежал и ножом перехватил ему горло.

Закон природы: один не умрет — другой не проживет!

Потоком хлынула кровь, и Сашка пил ее, горячую, горстями. Никогда до этого он не пил оленьей крови, а тут — как с ума сошел. Пил захлебываясь, и пил еще.

Черный ворон, я не твой!

Наконец, с последними ударами оленьего сердца прекратились и толчки крови из раны. Сашка привалился спиной к теплому оленьему брюху, раскинул руки-ноги в стороны и заснул, а может, сознание потерял.

Пролежал он так недолго. Пришел в себя от резкого крика ворона, вскочил и осмотрелся. Птица сидела на камне неподалеку неподвижно, как изваяние. «Оголодал земляк? Нетерпится? Погоди чуток, и тебе достанется». Сашка сделал надрезы на туше, чтобы снять шкуру. Но вдруг вспомнил, что давал себе обещание жить по велению разума, а не по хотению сердца, вернулся на берег ручья, принес арбалет и положил рядом. «Босой» — что акула. Молекулу чует.

Освежевав добычу, охотник вырезал хороший кусок мякоти из ляжки и бросил ворону, а тушу расчленил на части и разложил их на мху, чтобы мясо заветрилось. Закончив работу, съел кусок печени, заедая солеными комками свернувшейся крови из рассеченного оленьего сердца. Сырая оленья печень на вкус как свежевзбитое сливочное масло, ее много не съешь.

Туман по-прежнему то накатывал густой волной, то чуть расходился. Надо спешить. Начнется морось и погасит костры.

Гарт уложил часть мяса в рюкзак, а все остальное собрал в кучу и прикрыл шкурой от чаек. Но только взялся за лямки — каркнул ворон.

Сашка вскинул голову. На берегу напротив появился дракон. Четыре волчьих головы: крупная и три поменьше. Так не бывает! Где пятая?

Парень резко повернулся. Позади него стоял матерый и вбирал запахи. До него было шагов двадцать.

Окружили!

Охотника обложили!

Обошли по всем правилам!

Вот когда Гарт пожалел, что он не двуликий Янус и не может одновременно смотреть и вперед и назад. И в одной рубашке перед волками. Чтобы не испачкать куртку кровью, он снял ее и бросил рядом. На куртке капюшон. Накинуть — хоть какая-то защита, а так, если прыгнет сзади, сразу клыки в затылок.

Черная волна древней пещерной ярости накатила на человека. Тело вросло в землю, мышцы напряглись, нож стал продолжением руки, а зубов махом выросло штук сто, острых как шилья.

— Не отдам! — зарычал он. — Сами добывайте! — и повторил это заклинание несколько раз.

«Четырехголовый» замер: он внимательно слушал. Матерый сзади скалил зубы, казалось, он смеется.

Охотник медленно, без резких движений, надел куртку и поднял капюшон. Та-ак! Чтобы привести примитивный арбалет в боевое положение, надо опустить его вниз, наклониться, стать ногами на лук и потянуть тетиву руками-ногами-спиной, пока на крючок не западет.

Это секунд пять-шесть. Захотят, за это время в клочья разорвут. Но волки не тронулись с места. С арбалетом у груди Гарт стал пятиться назад, на противоположный берег ручейка, и пятился до тех пор, пока в поле зрения не попал и «сам». Неприятно иметь врага за спиной.

— А ну, пошел, пошел отсюда, если шкура дорога! — охотник шагнул навстречу волку и поднял арбалет к плечу, — ты стрелу получишь, мамка твоя — нож, а малых ногами раскидаю!

Матерый мягко прыгнул в сторону, сделал большую дугу и присоединился к своему семейству на том берегу ручья.

С оружием наготове Гарт пошел на них, выкрикивая короткие злые слова. Но не успел он поравняться с рюкзаком, как волки растворились в тумане. Гарт опустил арбалет и увидел, что он пустой! Обронил стрелу? Нет. Две висели на поясе, одна торчала в голове оленя. Забы-ы-л положить стрелу в желоб! Ну, не осёл ли? Сашка коротко рассмеялся, затем стал смеяться все сильнее и никак не мог остановиться, а потом смех перешел в кашель.

В другой кашель.

В щадящий больные бронхи.

В такой, от которого мокрота отходит.

Охотник отнес рюкзак «домой» и вернулся с волокушей. Перетащил к огню все до косточки, даже ноги, голову и толстый сизый шар оленьего желудка. И все это время кашлял. И плевался, как верблюд. И устраивал передышки. Ужас, сколько гадкой липкой слизи в легких больного человека!

Мясо он отделил от костей и уложил в яму, выстланную мохом. В другую яму уложил кости, в третью — жир: олень был очень жирный.

Затем Гарт вскрыл олений желудок, намазал его зеленым пахучим содержимым оленью шкуру, сложил ее конвертиком и прикрыл сверху плащом. Пусть ферменты работают, шкуру выделывают.

Над островом стоял туман и сыпала мелкая бесконечная морось. Устал Гарт, как пес, до боли в сердце. Куртка и штаны на нем промокли, но запасная рубашка, свитер, пуловер, носки и спальник, загодя уложенные в поваленную набок бочку, остались сухими. А вот и суп в кастрюле поспел! Сашка забрался в бочку, покрутился, устраиваясь, — ноги наружу торчат. Тогда он пристроил на бочку найденную ранее бамбуковую лодочку вверх килем, прикрыл ее днище пленкой из «поленоэтилена» и придавил жердями. В бочке он постелил брезент и свитер, сверху — спальник. Наложил себе дымящегося мяса в деревянное блюдо, налил бульона в бутылочный стакан, прикрыл костры досками и залез в бочку. В тесноте — не в обиде. «Диоген жил в бочке, мне просто переждать». Но еда не шла. Не хотелось, не жевалось, не моглось. Зато выпил стакан горячего душистого бульона. И второй. И с каждым глотком, с каждой каплей испарины чувствовал, как болезнь уходит из тела. И заснул. Проснулся, поел холодного мяса с белыми корочками жира на нем и заснул опять.

 

21. Подружились

«Белый шум» — древнейший из шумов земли. Так шумит волна, трава, ручей, дождь, рожь, лес. Крепко спится, хорошо работается, легко думается под белый шум.

Сашка слушал дождь. То барабанит, то отстанет, то совсем перестанет. А он под крышей. Тепло и сухо. Но что это за скрежет такой врезается в белый шум. Будто крыса под полом у самых ног. Сашка приподнялся на локтях и глянул.

В полуметре от него пристроился на мху Черныш. Его темная шубка блестела от влаги, но лег он так, что вода с крыши стекала стороной, а сам он оставался сухим. Охотник мысленно похвалил зверька за сообразительность. Но чем он там занимается? Присмотрелся — батюшки! Да он же переднюю ляжку оленью грызет! Достал из ямы кость, на которой еще довольно мяса оставалось, спрятался от дождя под крышей, и уплетает ворованное на глазах у хозяина! Ну, не нахал ли? Гарт сначала хотел песца шугануть, но потом постыдился животное под холодный дождь выгонять, да и учили в школе, что чувство частной собственности — суть вредный пережиток капитализма.

Пора было вставать по своим делам. Как он ни осторожничал, вылезая из бочко-лодки, Черныш все же выскочил. Отбежал в сторонку и стал за человеком наблюдать.

— Не убегай, Черныш. Учись. Смотри, как люди живут!

Сашка был рад этому любопытному щенку. Ему не хватало Таймыра, с которым он привык разговаривать, как с младшим братом. Гарт быстренько сдернул плащ со сложенной конвертиком оленьей шкуры, накинул его на плечи и занялся кострами. Дальний совсем потух, над ближним, прикрытым обгорелыми досками, чуть вился белесый пар. Снова разжег костры, и поставил на ближний кастрюлю с олениной.

Черныш появился с подветренной от кастрюли стороны и стал принюхиваться. Но вдруг насторожился, поднял ушки топориком и прислушался.

Затем резко подпрыгнул и ударил обеими передними лапками по мху. Из-под лап выскочил лемминг и бросился по лемминговой дорожке наутек.

Песец в два прыжка настиг лемминга, но схватить его не успел. Мышь круто развернулась, села на задние лапки, упираясь в утоптанную дорожку куцым хвостиком, и резко засвистела, ощерив острые желтые резцы. Песец несколько мгновений смотрел на мышь сверху, и так и сяк наклоняя голову. Потом вдруг мгновенным движением схватил лемминга передними зубами за шиворот и подбросил кверху. Мышь закувыркалась в воздухе, песец опять с чрезвьиайной быстротой ухватил ее резцами, с треском раскусил голову и проглотил.

— Ловок! — заметил Гарт. — Но зачем такая долгая прелюдия и сложные пируэты? Не проще ли догнать и тут же, без долгих разговоров, съесть?

— Вау! (Ты же видел, как они чувствуют дистанцию. Тут же разворачиваются и готовы вцепиться тебе в губу! А кусаются пребольно!)

— Леммингу сверху еще удобней кусаться!

— Вау! (Нисколько! У него от кульбитов в голове пертурбация: не сообразит, где верх, где низ. Тут уж не зевай — голову ему прокуси. А то в язык вцепится. Больно — ужас как!)

— Какие ты слова знаешь интересные… Где учился-то?

— Вау! (Мама с папой учили и на примере показывали. А вы, люди, разве не таким способом мышей едите?)

— Признаюсь по секрету: мы вообще мышей не едим!

— Вау! (Это почему же? Вкуснее жирного мыши́ нет ничего на свете!)

— Н-ну… видишь ли… у нас несколько иное представление о том, что вкусно и что нет.

— Вау! (Уже заметил. Нет, чтобы мясо сырым съесть, вы его сначала нагреваете, а когда оно всякий вкус потеряет и станет как тряпка, тогда едите. Непонятно все это, не по-нашему.)

— Уважаемый Черныш! Я постараюсь донести до своего народа все способы охоты и манеру жизни твоего народа. А пока держи кусок сырого мяса. И спасибо за урок!

А тут и дождь перестал. Сквозь разрывы в облаках стало видно синеву.

Боже мой, какая радость!

Какая это радость — синее небо!

Даже клочок синего неба — какая это радость!

Нельзя жить без неба. Глаза сами вверх тянутся. За ними душа.

Небо — это вечное утро. Кто, глядя на небо, не вспомнил детство свое?

Далекие предки Гарта, первые охотники, наверное, так думали:

«Вон там облака. За облаками — вечная синева.

А за синевой — тоже все на крови?

На боли, на горечи стоит»?

Черныш уже без страха забрался под крышу и принялся с увлечением грызть кость. А Сашка почувствовал прилив силы в душе. Опять он хозяин. Опять есть у него домашнее животное, о котором надо заботиться, и которое даст знать о приближении врага. Кстати о врагах: арбалет-то под дождем оставил! Тетива на нем намокла и провисла — не выстрелить! Вот разгильдяй, так разгильдяй! А если «босой» появится, опять в него головнями швырять? Крайне недовольный собой, Сашка подсунул свое оружие поближе к струе дыма: часа через два-три опять будет в норме. Тут закипел олений бульон в кастрюле и охотник сел завтракать. Не завтрак, а пир! Есть хлеб. И лепешка на соде. «Вот ты, Черныш, утверждаешь, что самая вкуснятина — это толстый, жирный лемминг. А по мне так ничего нет вкуснее горячего оленьего бульона с черствой лепешкой!»

— Хочешь кусочек? — сказал Сашка Александросу с набитым ртом.

— Опять дразнишься? Ты лучше вспомни, какой ветер дул в те три дня, пока ты болел.

— Три? На мой счет — два.

— На мой — три. Ветер вспомнил?

— Как не вспомнить! Южак. И теплынь была — оводы и трясогузки появились.

— Оводы нам ни к чему. Южак — это на полрумба круче к берегу волны ложатся, по-другому ил-песок намывают. И размывают.

— Что-то не врублюсь… при чем тут «размывают»?

— Вот. А обижаешься, когда тебе на позднее зажигание указывают!

— Но-но, полегче! А тупице пальцем покажи!

— Ты на берег давно ходил?

— Вчера. Воду брал, в суп добавить.

— И ничего не заметил?

— Заметил. Лед растаял.

— Глазастый, прям страсть… А подо льдом ты ничего не оставил?

— А-а-а! — кусок застрял у Сашки в горле, — кормилец мой!

— Я думаю, не мешало бы глянуть.

— Спасибо, Сашок, бегу!

 

22. Карабин

Плотик качался на легкой волне у самого берега. Гарт скинул с ног свои «птичьи перья» и сиганул на влажные бревна. Пара гребков веслом — и вот он камень, за который он ухватился тогда, пропуская над головой волну. А чуть дальше — черная палочка под водой. Ствол. И неотличимое от песка рифленое цевье карабина, укороченной охотничьей винтовки. На глубине меньше метра. Веслом он отодвинул ствол в сторону, и, когда показался плечевой ремень, просунул в петлю конец весла и поднял свое оружие на плотик. И ног не замочил! На берегу Гарт поцеловал карабин в соленое мокрое ложе и прижал его к груди. «Боже мой! Опять я стал полноценным мужчиной, работником великой тундры. Добытчик и охранник мой у меня в руках! Спасибо тебе, Александрос!»

Вынул затвор — все в песке. В стволе ил. Открыл магазин — пять патронов выпали на ладонь. И тут все в грязи, но с каким удовольствием будет он сейчас чистить-блистить своего друга и добытчика!

Грязь из ствола винтовки Гарт осторожно удалил «амелиневой» проволочкой и промыл его кипятком. Смазал изнутри остатками солярки, хоть оно и нельзя — соляркой.

И разобрал, промыл, прочистил.

И положил карабин на камень сушиться.

И патроны рядом. Пять тяжелых желтых патронов.

Затем он занялся делом. Вскипятил морскую воду в кастрюле, окунал в нее нарезанное тонкими ломтями оленье мясо и развешивал сушиться.

И все нет-нет да и глянет на карабин.

И все не верил счастью великому.

И все улыбался, а потом запел.

 

23. Дела домашние

В этот радостный день Сашка успел поразительно много.

Когда мясо было развешено, он пододвинул вешала поближе к костру так, чтобы дымком протягивало и чтобы чайки не могли ухватить. Вырубил днище из второй бочки и сделал «кастрюлю» по примеру первой, а края вытянул повыше. Получилось ведро. Дужку к нему согнул из найденной ранее на триангуляции железной проволоки.

Черныш доставил охотнику немало веселых минут. Он свернулся клубочком неподалеку, прикрыл нос пушистым хвостом, и следил за всеми действиями человека с величайшим любопытством.

При ударе железом по железу возникал отрывистый резкий звук, от которого у песца непроизвольно захлопывались глаза.

Получалось: удар — морг, удар — морг, удар — морг!

Наконец, Чернышу это надоело и он убежал на дальний песчаный бугор.

Гарт нагрел воды в ведре, насыпал чуть золы в деревянное блюдо и пошел на ручей. Там побултыхался, помылся, используя вместо мыла золу, смыл с себя болезнь и усталость. Бодрый и веселый вернулся «домой» и взялся готовить свое любимое блюдо, холодец из головы и ног оленя. Сколько возни, пока все косточки очистишь-приготовишь, и варится долго. Но зато и вкуснятина — за уши не оттянешь!

Черныш совсем перестал бояться, сидел рядом, по-кошачьи уложив хвост кренделем и время от времени выражал свое восхищение громким «Вау!» Гарт бросил ему кусок оленьего уха с толстой бляшкой жира на нем. Черныш жир съел, а ухо пожмакал и оставил: оно, мол, от старого быка, не угрызешь.

— Привередничаешь, паря, уже и оленина тебе не мясо, а ведь раньше ты и мышами не брезговал! — упрекнул его охотник.

— Вау-вау-вау! — затявкал Черныш. (Мыши — они жирные, мягкие и в любой мороз теплые. Вку-у-сно. Не то что это жестяное ухо!)

— А куропаточку не желаете, уважаемый?

— Вау-вау! (Кто ж откажется? Только добыть трудно, они сторожкие).

— А как ты насчет моржатины? Тут неподалеку есть. Правда, не первой свежести, но народы вкушают. И ты бы прогулялся. Жирку бы поел, на зиму б запасся, а то тощий такой — смотреть жалко!

— Вау! — печально тявкнул Черныш и сокрушенно потряс головой. (Был уже там, плюху получил от старших, и бургомистр чуть глаз не выклевал. Но мне повезло. Недалеко от тебя целое скопище превкусных костей с мясом. Чем не еда?)

Охотник принялся объяснять песцу действующие на территории России права частной собственности на «кость пищевую», но в один особенно красноречивый момент обнаружил, что слушателя нет. Убежал.

 

24. У моря

Спокойно, хорошо было на душе. И не хотелось, чтобы день кончался, а хотелось его продлить. Поужинав оригинальным блюдом — горячим холодцом, Гарт прикрыл кастрюлю досками и пошел на пляж. Уселся на камень, положил карабин на колени, вдохнул соль морскую. Легкий хиус гнал волну от берега в море, и возле самых скал не было никакого волнения, лишь легкая паутинная рябь.

Хорошо, тихо на душе.

Море. Берег. Чайки. Закат.

Черныш прибежал и лег рядом.

Стайка уточек выплыла из-за мыса.

Нерпа показала свой нос у самого берега.

За ней проплыл лахтак. Толстый. Между головой и попой проливчик и кажется, эти части тела плывут отдельно. Наверное, жирный.

Солнышко нехотя погрузилось в море.

Вода вблизи стала красной, чуть дальше оранжевой, зеленой и синей, а у горизонта — опять киноварь. Тихо-тихо. Капает с усов нерпы вода, чайка перебирает перышки, рыбка воду плавничком режет.

И слышно, как стучит и замирает сердце.

И слышно, как согласно дышат море и тундра.

И забываешь, что вал прибоя притаился в глубине.

Думал ли Михаил Юрьевич, что его мысли прозвучат через полторы сотни лет в Арктике, на семьдесят пятой параллели?

— Александрос, ты здесь?

— Здесь. Надо чего?

— Нет. Просто не хочется быть одному.

— И мне.

Сашка встал и пошел вдоль берега. Вспоминал отчий дом, своих сестер и братьев, детей, друзей, Сережет. Черныш легкими прыжками следовал за ним. И пусть. Говорят, Бог троицу любит. К биваку он вернулся поздней ночью. Разобрал крышу, откатил бочку в сторону, устроил себе постель, положил слева карабин. Накормил Черныша и забрался в спальник. А «домашняя животная», как говорит Полукарпьи, свернулась калачиком в ногах. Так и заснули.

 

25. Избушка

Утром раненько Гарт занялся строительством избушки. Надоело непогоду в бочке пережидать. Он выстрогал себе тяжелую деревянную лопату из лиственничной доски и вкопал угловые столбики на площадке размером два на три шага. Обшил столбики с обеих сторон досками, а серединку заполнил подручным материалом: камнями, песком и мхом. За три дня поднял стены чуть выше своего роста, чтобы ходить внутри не пригибаясь.

Очень плохо было без молотка. Своим железным шкворнем Гарт в первый же день пальцы себе поотбивал. И тогда вспомнил, что деревенские умельцы сверлили стекло медной трубкой, под которую подсыпали мокрый песок.

Песка кругом — море. Кусок алюминиевой трубки Гарт отломил от найденной ранее старой кровати-раскладушки. Подыскал подходящий обломок базальта, расклинил его в камне на берегу и стал сверлить своим «индейским луком», как будто огонь добывал: туда-сюда, туда-сюда. Не очень быстро, но все же за полдня, с перекурами, Гарт просверлил базальт алюминием. Насадил камень на рукоять — получился молоток-топорик, которым он и гвозди выпрямлял, и гвозди забивал, и доски по размеру обрубал.

Бамбуковая лодочка очень пригодилась. Сашка разобрал ее и сделал из крепких бамбуковых стержней стропила для крыши, а саму крышу устроил односкатной с уклоном в сторону моря и покрыл ее шкурой моржа. Этакий домик-скворечник получился. Два оконца затянул кусками полиэтиленовой пленки. Не прозрачные окошки, но свет есть. Очень не хватало второй пары рук. Был бы сын рядом, сейчас ему одиннадцать, как бы помог отцу!

— Хорошая ты у меня получилась, избушка, но только беспечная ты какая-то, а как печку сложить из камней без глины или раствора — не знаю.

«Избушки — это которые на курьих ножках, а я — самый настоящий охотничий балок! Печку сделай из бочки, ты видел такие у друзей. Если вдруг зимой непогоду пережидать придется, печка — самое то».

— Ладно, уговорил, балок. Попробую.

Сашка разрубил оставшуюся бочку пополам, в одной половинке вырубил окно — топку. А кусок жести из «окна» подвесил на петлях из гвоздя на то же место. Получилась дверца. Закрывалась она со скрежетом и не очень быстро, но все же тело печки в течение нескольких часов было готово. А вот на изготовление трубы из остатков жести ушел целый день. Но вскоре и она встала на место. И стал балок, как дом с печкой, лежанкой и окошком — заходи и живи!

 

26. Инга

За эти дни от беготни по камням, чуни из птичьих шкур на деревянной подошве основательно истрепались. Пора было подумать о настоящей обуви. Хорошие непромокаемые сапоги получаются из шкуры нерпы. Оседлав свое плавсредство — неуклюжий плотик — Сашка убил нерпу из карабина и достал ее со дна моря деревянным багром с железным гвоздем-крючком на конце. Чтобы багор тонул, пришлось привязать к нему камень. Нерпа оказалась крупным самцом весом, наверное, килограммов восемьдесят.

Черныш едва дождался, когда Гарт снимет шкуру с добычи и принялся тут же пировать, вгрызаясь в бок тюленьей туши.

— Погоди, не спеши! — Сашка отрезал ему кусок мяса с жиром и положил на камень. И тут же увидел вторую нерпу. Она подплыла так близко к берегу, что, казалось, хотела вылезть на песок. «Вторая шкура не помешает», — решил Сашка, свистнул нерпе, и тихонько, без резких движений, поднял к плечу винтовку. Но выстрелить не успел: нерпа ушла на глубину. Ладно. Сашка положил карабин рядом и стал разделывать добычу, время от времени бросая взгляд на море. Но появление нерпы все же проморгал. Она внезапно вынырнула у самого берега, и, неловкими рывками, как и все тюлени, стала выползать на песок. Сашка опять поднял карабин к плечу, но стрелять не спешил. Насторожило необычное поведение тюленя, да и что за радость убить животное, которое само под выстрел подставляется? Он опять тихо свистнул сквозь зубы: нерпы чрезвычайно любопытные создания и очень любят тихий музыкальный свист. Нерпа подползла шагов на пять и уставилась на человека черными, не отражающими свет глазами.

Стараясь не делать резких движений. Сашка уселся на песок и опустил карабин.

— Тебе что, жить надоело? А ну, двигай назад, пока я добрый!

Но небольшая нерпа эта подползла еще ближе. Теперь Сашка, если бы захотел, мог бы притронуться к ее носу палочкой или дулом винтовки.

«Ненормальная, что ли?» — и тут Сашка заметил, что нерпа ползет по следу, оставленному в песке тушей первой нерпы, когда охотник выволакивал ее на берег.

«Самочка! — догадался Гарт. — Самца своего ищет по запаху».

— Не ищи, — сказал Сашка, негромко. — Убил я его. Не знал, что вы пара. Но вообще-то мне нужна шкура на сапоги.

Нерпа была уже на расстоянии вытянутой руки и, тщательно принюхиваясь, пододвигалась все ближе. Гарт взял два камешка в руки и постучал ими один о другой. Нерпа, совсем как собака, покрутила головой так-сяк, прислушиваясь, затем принюхалась к испачканной жиром Сашкиной руке и, наконец, осторожно, самым кончиком носа, притронулась к пальцу.

Сашка подушечками пальцев прикоснулся к ее усатой мордочке.

Нерпа отпрянула. Но потом опять подползла ближе и опять стала принюхиваться. На этот раз она позволила Сашке погладить себя по «щеке» и притронуться к передним ластам. Но тут налетел Черныш и куснул нерпу в бок. Нерпа бросилась в воду и нырнула.

— Ну и дурень же ты, Черныш! Всю малину испортил. Щас как дам леща!

— Вау! (А это вкусно?)

— Вкусно-вкусно… Рыба такая. Вот это что!

— Вау! (Рыбу я люблю. Но нерпа жирнее.)

— Тебе что, целой туши мало? Ведь за месяц не съешь! Я ж эту самочку приручить собрался, а ты — кусаться! А вдруг она теперь больше не подплывет? Если еще хотя бы раз тявкнешь на нее, будешь иметь дело со мной! — И Гарт потряс перед носом песца толстой суковатой палкой.

Черныш обиделся, отбежал в сторону, завалился на бок и стал кататься по мху. Он так нажрался, что стал похож на бочонок на ножках. Даже хвост и уши у него стали короче и лоснились от жира.

Гарт освежевал нерпу и уложил тушу в яму, а шкуру тщательно постирал в морской воде, как учили старые охотники.

Перед выделкой шкуру надо тщательнейшим образом обезжирить. Для этого ее набивают на деревянный каркас и вывешивают на мороз. С мерзлой шкуры жир легко соскабливается стальной ложкой. Летом шкуру так же набивают на каркас, привязывают к нему камни и опускают в море. Жир с поверхности мездры выедают морские рачки капшаки или мормыши, по-ученому — эвфаузиды. Начисто выедают, только за процессом этим надо следить, а то и шкуру сожрут.

Сашка быстренько сколотил из подручного материала четырехугольную раму, натянул на нее нерпичью шкуру, привязал к раме камни, отплыл немножко от берега и опустил каркас на глубину примерно трех метров. И тут увидел в воде тень.

Нерпа медленно поднималась из глубины к поверхности. Усы и «брови» ее распушились, пятнистое тело легонько изгибалось, огромные зеленые глаза были раскрыты. Сашка застыл с веслом в руке.

Боже, какое красивое животное! Какое оно неуклюжее на берегу и какое совершенное в воде! А глаза! На воздухе глаза нерпы — просто черные пуговицы, а если смотреть на них через слой воды, видно всю прихотливо окрашенную радужку, все жилки-прожилочки, все пятнышки на ней. Засмотришься!

Беззвучно вынырнув у самого плотика, нерпа, чьи глаза опять стали невыразительными черными провалами в голове, с любопытством уставилась на человека.

— Иди сюда, русалочка зеленоглазая, иди, познакомимся! — Гарт тихо свистнул и протянул к нерпе руку.

Нерпа подплыла и легонько притронулась к руке охотника носом. Сашка почесал ей мокрую щеку и пригладил усы.

— Как же назвать тебя, чудо морское, каким именем окрестить? Кольчатая нерпа называется по-немецки Ringelrobbe. Но это слишком длинно. Назову тебя просто Inge. Будь у тебя уши, Инга, почесал бы за ушком, а пока только мордочку поглажу, лады?

Инга уцепилась передними когтистыми ластами за край плота и внимательно слушала. А Сашка и дышать забыл. Нет, она все же ненормальная, эта маленькая самочка. Неужели она не поняла, что от человека исходит смертельная опасность?

Но какая же радость сердцу человеческому от общения с вольным животным! Вот мы говорим: «дикое животное». А какое ж оно дикое, если стремится ближе к человеку? Обнюхивает его руки и смотрит ему в глаза. Наверное, вот так, накоротке, общались с животными Адам и Ева, когда давали каждому имя и разговаривали с каждым на его языке.

Легонько пошевеливая двухлопастным веслом, Гарт отогнал плот к берегу и привязал его к большому бревну. Улыбаясь, пожал Инге когтистый ласт и пошел по своим делам.

 

27. Будни промысловика

А работы было выше головы. Для начала Гарт выдолбил в базальтовой глыбе на берегу довольно большую выемку и стал собирать в нее мочу. Для выделки тюленьей шкуры жеванина из печени — слишком слабый «химикат». Да и где взять столько печени на трех-четырехразовую обработку шкуры? Моча же действует как дубитель, выделанные таким способом шкуры не пропускают воду.

Затем Гарт привел в порядок ближние кочки-тумбы для капканов и отремонтировал сами капканы.

Делается ловушка на песца просто: выбирают место повыше и на него насыпают еще гальки, камней или песка, что есть под рукой, и прихлопывают лопатой так, чтобы получилась ровная площадка высотой сантиметров до сорока и площадью примерно в 0,4 кв. м. В эту площадку втыкают девять высоких колышков в виде римской цифры V — один колышек в острие «цифры пять» и по четыре — по бокам. Колья вгоняют в грунт с интервалом восемь-десять сантиметров, с расчетом, чтобы песец не мог просунуть голову сквозь этот заборчик. Внутри огороженного кольями пространства, вблизи острия «цифры», кладут небольшой плоский камень, а на него камень потяжелее. Зимой, с началом сезона охоты, когда все замерзнет и колышки выдернуть нельзя, между рогами «цифры» устанавливают капкан, на плоский камень кладут кусочек пахучего нерпичьего жира или свежей рыбы, и прижимают эту приваду тяжелым камнем. Уголок привады оставляют непридавленным «на виду, на запаху». Вокруг тумбы-кочки разбрасывают «накроху» — кусочки рыбы, мяса или жира.

Как правило, пурги-метели не задувают высокую кочку полностью и ее видно издалека. Песцы — народ любопытный. Обязательно прибегут проверить, что это чернеет на снегу. А там та-а-кой запах! И вкусные кусочки мяса кругом накиданы. Песец их выкопает, съест и полезет за большим, жирным, зажатым между камнями куском. И наступит лапкой в настороженный капкан.

Есть и другие способы ловли песца. Некоторые охотники ставят «пасти», где эту белую лисичку придавливает и убивает падающее бревно.

Но все эти хитрости охотничьи хороши только раз в три, а то и в четыре года, когда есть в тундре песец. Один «урожайный» год чередуется с тремя-четырьмя «неурожайными», когда песца или очень мало, или нет совсем.

А почему такая странная цикличность численности у этих белых лисичек? А потому что лемминга бывает много только один раз в три-четыре года! А почему такая странная цикличность численности у лемминга? А потому что болеют эти подвижные красноватые мышки и во множестве умирают. Или так их много становится, что выедают все корма и массами бегут искать новое место, по дороге попадаются им реки и озера, при форсировании которых лемминги тысячами гибнут в воде, замерзают от переохлаждения на берегу или становятся добычей тех же песцов, чаек, хищных рыб и птиц. И остается мало мышей в тундре. И песцы уходят в другие места. Если нет лемминга в таймырской тундре, значит, есть в приленской, нету в приленской, зато появился в чукотской и малоземельской. Никогда не бывает Великая Тундра без лемминга и без песца.

Я не стану утомлять читателя описанием выделки шкуры мочой, не очень это красивая, но очень «пахучая» работа, скажу лишь, что дня через три-четыре, пошитые на скорую руку, кривоватые сапоги из нерпичьей шкуры были готовы, Сашка уложил в них мох вместо стелек и получил надежную непромокаемую обувь.

И притопнул ногой, и пожалел, что нет зеркала, посмотреть. И крикнул негромко:

— Александрос, ты здесь?

— А куда ж я денусь?

— А вот деваешься! Деваешься иногда непонятно куда. Не докричаться!

Александрос промолчал.

— Скажи, пожалуйста, ты силен в толковании Писания?

— Читал, но большим знатоком назвать себя не могу, тем более, толковать сложные места. И чего это тебя бросает от сапог до Книги?

— Да есть там, в самом начале, одно место, которое повергло меня в величайшее изумление, и которое я сейчас, за выделкой шкуры, опять вспомнил.

— Ну-ка, ну-ка…

— После описания грехопадения Адама и Евы, написано так: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их». (Бытие 3:21). Не значит ли это, что Господь Бог и был первым охотником? И первым скорняком, и первым «швецом» на Земле? Ведь прежде, чем пошить одежду из кожи, надо убить животное, скажем, барана или козла, и выделать шкуру. А это, ты видел, очень трудоемкий процесс, неприятный и долгий.

— Адам и Ева первый на Земле грех совершили. А по Ветхому Завету «без пролития крови не бывает прощения» (К Евреям 3: 21). И во искупление греха Господь пролил кровь какого-то животного, скорее всего агнца. Я полагаю, что убит был этот барашек прямо перед глазами согрешивших, и они впервые увидели смерть. Печальная история… А выделать и пошить — это уже другое дело. Я лишь служебный дух, тебе надо поговорить со священником.

— Спасибо, Александрос, я думаю, ты недалек от истины. Пойду на бережку посижу, на воду посмотрю…

И еще в этот день Гарт, наконец-то, сделал себе зажигалку из той самой красной пластиковой, что нашел в первые дни возле бамбуковой лодочки. Легонечко срезал и отогнул с торца часть донышка, налил в емкость бензин из НЗ, прижал донышко на место и заклеил щель древесной смолой, которую наскреб с бревен на берегу. Если постоянно держать ее в кармане, зажигалка отлично искрила и давала устойчивое пламя.

«Во, какой я соображучий!» — похвалил себя Сашка.

Ближние капканы он привел в порядок относительно быстро и с каждым днем стал уходить все дальше от балка. С широкой галечниковой косы северного берега открылся ему великолепный вид на весь архипелаг и на «домашний» остров с черным кубиком избушки на нем.

Гарт долго стоял и смотрел, не в силах оторвать взгляда. Всего-то пятнадцать километров, а не достать. Неужели придется кантоваться на этом Сапоге-Ботфорте до самых морозов, ждать, когда в бухте установится надежный ледяной покров?

«Таймыр, пес мой своенравный! Как ты там один? Небось, давно уже доел кусок нерпятины и теперь голодаешь? Или тоже рыскаешь по берегу, подбираешь, что море выбросит?»

Стоял ясный теплый день, легкий зюйд-вест слегка раскачал море. Мелкие белые барашки на волнах катились в сторону… катились в сторону одинокого зимовья!

Сашка бросил в море обломок бревна, переждал пять минут и бросил второй, а затем и третий. Когда дровеняки отплыли достаточно далеко, он мысленно провел по ним прямую линию от берега, где стоял, до берега домашнего острова. Воображаемая линия прошла чуть правее избушки, и Сашка ощутил жар в сердце.

«Сделаю большой устойчивый плот, дождусь прилива и попутного ветра и часа через три — дома!»

Мысль эта настолько его воодушевила, что он весь день провел как в лихорадке, разве что не летал по острову. Скорее-скорее отремонтировать путик! Скорее-скорее бежать с опостылевшего клочка суши!

Если бы у Сашки был бинокль, и если бы он догадался смотреть на маяки-деревяшки подольше, то с удивлением заметил бы, что на расстоянии примерно километра от берега, эти кусочки дерева вдруг закружились, завертелись и поплыли в открытое море…

Заготовив целую гору колышков, Гарт перетянул их проволокой и привязал к плоту. Уложил в рюкзак немного сушеной оленины, бутылку с остатками солярки для разжигания костра и поплыл вдоль берега на ремонт дальних капканов. Ветер почти улегся и самодельное плавсредство легко слушалось весла.

Но вдруг плотик накренился, и Гарт чуть не упал в воду. Что т-т-акое?

А это Инга вскарабкалась на бревна и заскользила к самой руке охотника: поиграй со мной, добрый человек!

— Осторожней, Инга! Чуть меня не сковырнула! Я вовсе не желаю искупаться в ледяной воде!

Но Инга уже ткнулась усатой мордочкой в ладонь: погладь меня, человек, не ворчи!

— Ох, беда мне с вами, друганами-меныними братанами! Того накорми, того приласкай, от того убегай! — Сашка погладил нерпу по скуле, распушил ей «усы» и провел рукой по гладкой мокрой шее.

Неожиданно Инга опрокинулась на спину, подставляя живот, и чуть поскребла по нему короткой когтистой лапой: и здесь почеши!

— Ну, ты прям как поросенок у бабы Мани! Может тебе еще картошечки наварить и хлебную корочку в молоке размочить?

Улыбаясь про себя, Сашка почесал нерпе живот и шею. Потрепал по усатой морде и вновь взялся за весла.

Но что это там за кости виднеются среди камней? Гарт причалил к берегу. Подошел.

Скелет моржа, того самого, начисто обработанный благодарными жителями тундры, лежал чуть выше уреза воды, наверное, туда его оттащили медведи. «Князь тихо на череп коня наступил…» От резкого удара ногой череп с небольшими бивнями отделился от шейных позвонков и отлетел в сторону. Сашка поднял трофей и привязал его к плоту. Пригодится.

 

28. «Navigare necesse est»

Уже под вечер охотник причалил к берегу у самой южной оконечности острова, привязал плотик к большому камню и выгрузил колышки. Инга соскользнула с бревен и ушла в воду. А Сашка увидел остатки корабля.

От шхуны или небольшого зверобойного бота осталась примерно половина, выдавленная льдом высоко на камни. Обломки мачты, расщепленные доски обшивки и остатки шпангоутов выглядели так, будто гигантский дракон перекусил этот парусник пополам, будто неведомый великан разрубил шхуну надвое тупым мечом.

Гарт стал медленно обходить остатки кораблекрушения кругом, и тут из расщелины в досках разбитой рубки вылетела трясогузка.

— Цивить-цивить, цирли-ти-ти! — птичка уселась на обломке мачты и закачалась, укоризненно поглядывая на человека живым черным глазом. Откуда ни возьмись и вторая пичужка — белые щеки, черная шапочка и черная грудка, «цитти-цирли!» — оказалась рядом с первой.

— Не надо мне вашего гнезда! Я совершенно случайно здесь, поверьте!

— Цитти-цитти-цирли! (Ну так отойди подальше, не мешай!)

— А вы откуда взялись тут, на 75-ой параллели?

— Цли-и, цли-и, ти-и! (Из Марокко!)

— Но это ж какая морока — лететь из Марокко!

— Цирли-цирли-цивлить! (Не так уж просто. Но тут — наша Родина!)

— Мое почтение, храбрые пичужки. Ухожу, ухожу!

Гарт заглянул в полуразрушенную рубку. Среди обломков дерева и осколков стекла, тускло отсвечивая латунной набойкой, лежал сорванный с места штурвал.

Сашка осторожно поднял его. Отошел подальше, чтобы не беспокоить птиц, и осмотрел находку. Крепкое дерево изделия все еще держало в себе рукояти, но они уже поддавались нажиму, и Сашка без труда раскачал и вытащил одну. Осмотрел эту державку, отполированную за многие годы прикосновениями человеческих рук, и вставил ее на место: одно к одному принадлежит, пусть будет, как было.

На изогнутой латунной полосе, привинченной к штурвалу шурупами с крупными красивыми головками, легко читалась надпись: «Navigare necesse est, vivere non est necesse».

Сразу вспомнились уроки латыни в институте и многие попытки правильно передать по-русски смысл этого латинского изречения от которого пересыхает в глотке и волосы на голове шевелятся.

«Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо».

«Жить не обязательно. Плавать по морю обязательно».

«Кто на море не бывал, тот не жил на свете».

«Плавать по морю необходимо, жить необходимости нет».

Последний вариант и был принят за наиболее близкий по смыслу к оригиналу. Но и он не передает всей чеканной гордости, всей высокой жертвенности, всей дерзости изречения Гнея Помпея.

В бытность свою консулом Римской республики Помпей получил от сената полномочия на закупку пшеницы в Африке. В Италии случился неурожайный год, и Рим остро нуждался в хлебе.

Когда корабли были уже загружены и стояли у причалов, готовые к отплытию, неожиданно разразилась буря, грозившая сорвать корабли с якорей и выбросить их на берег. Единственным спасением было презреть опасность и выйти в море. И Помпей обратился к матросам флотилии с короткой речью:

«Мужи римские! Выйти в море необходимо, жить необходимости нет!» И первым шагнул на сходни. И моряки, все как один, заняли свои места у такелажа.

 

29. Старый костер

«Неужели весь экипаж погиб в ледяной воде или разбился о скалы во время шторма?» — Гарт вспомнил себя самого на гребне стремительно несущейся к берегу прибойной волны, и мороз прошел между плеч.

«От скал тех каменных у нас, варягов, кости. Мы в море родились, умрем на море!»

Смотреть на море расхотелось. Он вышел на кромку берега и прошелся туда-сюда в надежде найти следы потерпевших кораблекрушение в давние-предавние годы. И обратил внимание на песца. «Домашняя животная» лежала, свернувшись клубочком, на ярко-зеленом мху и внимательно наблюдала за человеком. И это моховое пятно имело четкую круговую форму, чего никогда не бывает в тундре. А в тундре никогда ничего не бывает просто так.

Гарт шуганул песца шлепком по заду. Черныш обиженно тявкнул и отскочил. Гарт наклонился, запустил обе руки в эту плотную зеленую шубу и рванул ее к верху. Черные зерна блеснули в зелени. Набрал горсть. Древесный уголь. Старый, полураспавшийся. Между пальцев можно растереть. Сашка снял весь слой мха.

Вот так новости!

Открылось кострище.

С толстенным слоем углей.

Здесь жгли огонь не один день.

Все ясно. А же где стояла палатка?

А вот! Рядом с огромным длинным валуном, который, как динозавр, выставил свой зубчатый гребень из мерзлой глины — ровная ярко-зеленая площадочка. Сашка снял мох и с нее. Открылись лежащие рядом три широкие, толстые доски. Охотник поднял одну. Строганая. Верхняя сторона, изъеденная гнилью и мохом, крошилась под пальцами. Нижняя, лежавшая на мерзлоте, — почти как новая.

Максимум двое могли уместиться на такой малой площади. Где же стояли остальные палатки? Поиски ничего не дали. Лишь несколько остатков колышков, беспорядочно набитых вокруг досок, освободил Гарт из-подо мха. Значит, не было палатки, значит, просто обрывки паруса натянули от дождя и ветра.

Неужели только двое моряков спаслись в тот несчастливый день? Сашка еще раз обошел остов корабля кругом. Внимательно осмотрел каждую досочку сохранившейся носовой части обшивки. Но если была какая-то надпись, то краска давно осыпалась от дождя и мороза. Интересно, сколько лет должно пройти, чтобы на углях вырос мох? Чтобы толстый слой мха вырос на мертвом, сгоревшем дереве?

Где-то в этих местах погибла в 1913 году экспедиция геолога Владимира Александровича Русанова на судне «Геркулес». Искали экспедицию в 1914 и в 1915 году. Моторная шхуна «Эклипс» под руководством знаменитого норвежца капитана Отто Свердрупа вышла на поиски из Архангельска, имея радиостанцию на борту, но сама попала в ледовый плен. Близ устья Нижней Таймыры «Эклипс» вмерзла в лед и зазимовала.

Ледокольные пароходы «Таймыр» и «Вайгач» под общим руководством капитана Бориса Вилькицкого вышли из Владивостока, двигаясь Северным морским путем к Архангельску. В августе 1913 года, встретив на траверсе мыса Челюскина непроходимые льды, Вилькицкий приказал отвернуть к северу. Так был открыт огромный архипелаг: Земля императора Николая Второго, который большевистское правительство переименовало затем в архипелаг Северная Земля.

«Navigare necesse est…»

 

30. Беседа с Чернышом

Увидев, что человек копается в земле, Черныш тоже стал с деловитым видом нюхать мох и раскапывать-разрывать его передними лапками. И не без результата. Вскоре он выкопал половинку нижней челюсти оленя с отлично сохранившимися зубами и несколько тонких нерпичьих ребрышек.

— Вот спасибо, помощник хвостатый! Дай поглажу тебя по головке. Заслужил! Теперь я вижу: эти люди здесь охотились!

Но Черныш тявкнул и отскочил. Во всем он доверял человеку, но притронуться к своей голове не разрешал.

— Ну, вот! Я приручить тебя собрался. А ты все как дикий!

— Вау! (А мы, песцы, не приручаемся!)

— Так уж и не приручаетесь? Ты же почти совсем ручной. И еду из моих рук берешь, и спишь рядом, и не обижаешься, если наругаю или шлепну тебя за проказы. Давай будем жить вместе?

— Вау! (Нет, мы — кочевники. Мы любим бегать, разные другие места узнавать. Я тоже скоро убегу, а за еду спасибо, кто ж от еды откажется?)

— Говорят, вашего брата и на паковом льду видели, далеко-далеко от земли. Что же вы там едите? Ведь ни лемминга, ни куропатки там днем с огнем не сыщешь?

— Вау-вау! (Зато медведи есть!)

— Вам удается загнать и сожрать медведя?

— Вау! (Сожрешь его, раскатал губу! Он сам кого хочешь сожрет!)

— Не пойму тогда…

— Вау! (А мы за ним ходим. Добудет мишка нерпу или моржа, все ведь не съест. Всегда останется мясо на косточках, лапки, морда, ласты, шкура. А тут и мы…)

— Так он делится с песцами? Не знал, что они такие благородные животные!

— Вау-вау-вау! (Какой там «благородные»! Обжоры еще те! Но глупые. Ты видел, как медведь добытую нерпу жрет?)

— Только в бинокль.

— Вау! (В бинокль всего не углядишь… Если мишка сытый, он лишь жирок объест с нерпы добытой. А всю тушу бросает и уходит за новыми приключениями. И тут нам пир горой! Все, кто из нашего брата есть в окрестностях, все прибегают на свежину. Важно быстрее бургомистров успеть. Совсем негодная птица. Начисто острым клювом все выклюет, ничего не оставит. Мало того: если зазеваешься, и тебе глаз выбьет, а потом и заклюет насмерть. Ну, естессно, и мы их тоже… Ляжешь на бережку, мертвым прикинешься, а одним глазом смотришь. Ну и… в общем, как повезет…)

— А если мишка голодный?

— Вау! (Тогда все сожрет, ни кусочка не оставит. Но шкуру не ест и на ластах довольно жил останется, чтобы погрызть раз-другой и наесться. Мы, песцы, народ не привередливый, ни шкурой, ни жилкой не брезгуем. Даже каменно-замерзшее мясо едим. Подышим-подышим на него, оттаиваем и грызем.)

— И что, «босые» не гоняют вашего брата?

— Вау! (Еще как гоняют! Тут гляди в оба! Не успеешь увернуться, такую плюху получишь — летишь, как чайка!)

— Так что же вы в тундре не живете? Мышей не едите?

— Вау! (Как это не едим? Лемминг — основное наше питание. Только не каждый год они бывают, мыши эти. И потом, тяга к странствиям у нас, охота к перемене мест, немногих добровольный крест, как вот у Онегина вашего, помещика богатого. Тоже ведь не сиделось ему: и там и сям наследил…)

— Н-ну, ты грамотный? Прям редкостный песец! Где учился-то?

— Вау-вау-вау! (До всего сам доходил… На заброшенных зимовках книжек навалом, на берегу моря — всяких фляжек из-под духов-шампуней, — начитаешься и нанюхаешься до одури! Мочевой автограф, если ты воспитанный песец, оставишь: «Нюхал, читал и пробовал на зуб недоросль Черныш», и бежишь себе дальше.)

— Мое уважение к Вам, о недоросль Тундры, высокоученый Черныш, многократно возросло! — Гарт шаркнул ногой по щебенке и склонился в поклоне, — ныне же властью, данной мне свыше, в ознаменование великих подвигов Ваших, произвожу Вас в графское достоинство и рекомендую всем именовать Вас не иначе как Его Сиятельство, Граф Чернышов-Таймырский! В награду же Вам — съедобная медаль, каковая будет выдана немедленно и без судебных проволочек!

— Вау-вау-вау! — обрадовался Его Сиятельство, встал на задние лапки и исполнил Танец Тундрового Песца. Был награжден «медалью» в виде куска вяленой оленины и приступил к трапезе.

(Продолжение следует.)