Прибалтийские сны
[11]
Борис поправил очки и произнес совершенно серьезно:
— А почему вы думаете, Гриша, что мою жену может заприметить только сумасшедший?
Тут уж они все втроем расхохотались, причем громче всех сама Ольга…
…Она не замечала времени. Шла, словно сквозь него, рисуя, ловя образы проходящих мимо людей, радуясь солнцу, облакам, дождику, собакам, своим летящим, легким, перламутровым нарядам. Своей свободе, своей творческой искре, которая озаряла ей жизнь. Тому, что рядом с ней надежный и талантливый Борис.
Старый Казанова ее заприметил? Положил на нее глаз?
Как смешно, как нелепо, как трогательно! А пусть! Приятно, если она еще может кого-то увлечь! А вот сам Казанова вызывал у нее большие сомнения. Разве может он кого-то прельстить, кроме чудовищно вульгарной Аллы? Все явные признаки болезни, депрессии, маниакальности, словно бы свидетельствовали о недосягаемой для нее самой, Аллы, утонченности и интеллигентности!
И все же напрасно, ой, напрасно не поверила Ольга в чары старого Дон Жуана! Буквально на следующий день, когда они с Борисом шли к морю, Ольга зацепилась глазами за идущую впереди них пару. Она сразу узнала эту согнутую, еле переступающую ногами фигуру, одетую все в ту же застиранную серенькую рубашечку. А рядом порхала какая-то молодая особа в коротенькой цветной юбочке, длинноногая, тоненькая и юркая.
Бог мой! Еще одна! Откуда он их берет? Непостижимо!
Потянув мужа за собой, она свернула на другую дорожку. Сказала, что тут тенистее.
Вездесущий Гриша Элькин, у которого появилось наконец-то некое «дело» (и ощущающий живой интерес к этому «делу» Ольги), восторженно сообщил ей по телефону, что к Немо приехала нынешняя жена брата. Утешить его в горе. У них с братом, оказывается, умерла какая-то девяностолетняя тетка. И вдобавок какого-то родственника убили. Троюродного брата или дядю. Коммерсанта. И Немо впал в жуткую депрессию. Эту Катю Гриша прекрасно знает. Та еще штучка! И почему это приличные евреи каждый раз выбирают русских баб? (Гриша словно забыл, что сам был женат на русской.) Вот эти бабы и начинают чудить. С этой Катей сосед постоянно ругался, крики были слышны даже на их с Маечкой этаже — а они живут двумя этажами выше. Но Гриша не подозревал, что и вторая жена влюбилась в брата мужа и, судя по теперешнему приезду, собирается с ним остаться.
— Старикан-стариканом, — хохотал Гриша, — а любому молодому даст фору. Вторую жену отбивает у собственного брата. Я его в доме видел считанные разы, а он не дремал. Скажите, Олечка, ну чем такой может привлечь женское сердце?
Ольга ответила резко и раздраженно:
— Ничем!
— Вот и я так думаю!
Гриша расхохотался и повесил трубку, довольный окончанием разговора.
…На плотных розоватых листах французской бумаги Ольга продолжила свою северную серию. Два витязя сражаются друг с другом, а за ними наблюдают три желтокосые северные девы. Луна борется с Солнцем, а три природные стихии — Земля, Вода и Воздух — ожидают исхода поединка.
И опять все круглится, все рифмуется, все бликует и отражается на этих праздничных светлых листах. Потому что Большой космос очищает все низменные и тяжелые страсти, делает их прозрачными и прохладными, как прибалтийский воздух, как прибалтийская вода и прибалтийская земля, на которой произрастают нежные, умеренно сладкие плоды.
Три девушки соответствуют трем стихиям. Ольга преображала реальность, колдовала над ней. Может, она и себя подставляла в этот колдовской хоровод? Ведь сумасшедший братец, как выразился Гриша, ее «заприметил»? Да, но где же стихия огня, которую она, Ольга, так любит — бурная, чувственная, жгучая? Ольга интуитивно приберегала ее для следующих рисунков. Необходима ведь драматургия цвета, развитие внутреннего конфликта.
Да и в реальной жизни, в этой праздной, пустой, в этой счастливой и беззаботной курортной жизни что-то подспудно назревало. И вещее сердце Ольги ловило тайные сигналы…
Как-то так получилось, что она много размышляла о человеке, встреченном ею на дороге, ведущей с вокзала. Ужасном, тяжелом, но почему-то «положившим на нее глаз». Впрочем, занимало ее скорее другое. Сама она была из породы женщин, о которых Лермонтов сказал: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром». И вот феномен отчаянных дам, которые, все бросив, устремлялись за ужасного видом, опустившимся, старым, да к тому же явно больным, погруженным в тяжелую меланхолию человеком, раздражал ее любопытство.
Быть может, это ей чего-то недостает, а с ними все в порядке? Ведь написал же умный и прозорливый Шекспир пьесу, где прелестная фея влюбляется в ослиную морду!
Ну та, старая вульгарная Алла, еще куда ни шло. Ей, кроме такого урода, ничего не светило. Но зачем этот Немо, этот «потасканный Дон Жуан» (как назвал его Гриша), а Ольга бы добавила — «ходячий мертвец», — совсем молодой особе? Ольга видела эту Катю только со спины, но ее художническое воображение «мгновенно дорисовало остальное». Она даже мысленно предугадала некую «лисью» хитроватость в ее миленьком, округлом личике. Нет, логика Ольге явно изменяла! Раз уж она дошла до мысли о влюбленности в ослиную морду, все доводы разума сами собой отметались…
…Ольга с мужем, выполняя ежевечерний ритуал, шла по направлению к молу. Вечерело. С серебристо-пепельного моря веял ветерок, трепавший серебристо-перламутровую, легкую юбку Ольги и пышные «летучие» рукава ее светлой кофточки. Она выглядела летящей серебристой птицей. Муж придерживал ее за руку, чтобы и впрямь не улетела.
Ветреная погода отпугнула купальщиков. Народу на молу и на пляже было немного. Быстрым шагом Ольга с мужем подходили к молу.
У самого начала мола, рядом с лесенкой, ведущей на песчаный пляж, стоял, оборотившись лицом к морю, человек. Ольга мгновенно поняла, что это Немо: согнутая спина, высокая и полная фигура в бедной бесцветной одежке. Все «другое», не такое, как у здоровых и нарядных местных курортников. Стояла бы рядом жестянка, ему бы бросали медяки.
Ольга заметила его слишком поздно — пришлось продолжать идти вперед — к концу мола. Она надеялась, что он их не увидит, — так погружен в созерцание. Но стоящий, словно что-то почувствовав, неожиданно обернулся. Судорожно, с каким-то глухим стоном. Обычно полузакрытые глаза на миг вспыхнули, и он, сорвавшись с места, побежал вниз по лестнице, спрыгнув через несколько ступенек в песок. И затих, собравшись в комок, на прибрежном песке.
Борис быстрее Ольги спустился с лестницы и склонился над упавшим, что-то у него спрашивая. Подоспевшая Ольга прошептала мужу, что это — знакомый Гриши. Она его уже прежде видела. Он недавно приехал. Болен. И скорее всего, не вполне нормален.
Человек не шевелился.
Вокруг собралась небольшая толпа курортников.
— Нужно его отвести к Грише, — решительно сказал Борис. — Идемте. Встать сможете?
Несколько высоченных молодых литовцев в модных цветных трусах до колен поставили беднягу на ноги.
— Мы его доведем до дому, — объявил Борис окружающим и взял его под руку. Ольга боялась до него дотронуться и шла рядом — со стороны мужа.
Сердце билось ужасно. Что его так испугало? Неужели она? Безумный больной человек! Борис по дороге позвонил на Гришин мобильник и сказал, что они ведут к нему одного его знакомца. Тот упал с лестницы и еле ходит. На вопросы о местожительстве не отвечает.
— Выбегаю! — бодро выкрикнул Гриша. Судя по всему, ему нравилось, что сонная курортная жизнь неожиданно прибавила обороты.
Немо всю дорогу к Грише был в какой-то тяжелой отключке и смотрел себе под ноги. Но перед самым домом Гриши, за несколько минут до того, как тот выскочил из подъезда и повел его в снятую им же квартиру, — поднял голову и прямо посмотрел на Ольгу. Каким-то неожиданно светлым, ласкающим взглядом. Ольга уловила этот взгляд, ощутила его теплоту. Ее поразило прояснившееся лицо незнакомца, худое и печальное.
— Как вас зовут? — спросила она.
— А вы не знаете? — прошелестел он одними губами, почти без голоса.
— Я знаю? Почему? Разве мы знакомы?
Гриша выдернул Немо из рук Бориса (тот не без брезгливости отстранился от пострадавшего, что Ольга отметила), уступив место Элькину. Они с Ольгой снова пошли к морю, но прогулка была безнадежно испорчена. Оба молчали. Борис никаких вопросов Ольге не задавал — видно, думал, что она сама ничего не знает. Она и не знала. Не знала даже больше прежнего! Этот человек ей прямо намекнул, что они знакомы. Но ее память отказывалась его вспоминать!
Может, это какой-то давний знакомый ее детских лет? Сосед по двору, наблюдавший, как она скачет через веревочку? Или приятель по летнему пионерскому лагерю, совершенно выветрившийся из памяти? Был еще какой-то тип, который подмигивал ей в Ленинской библиотеке, где она писала реферат об искусстве. Может, это он? Или один назойливый поклонник, который в юности поджидал ее у подъезда? Она совершенно не помнит ни его лица, ни имени… Странно, она художница, а ее память на лица так капризна и избирательна!
Борис в некоторой задумчивости вошел в комнату Ольги. В это время он обычно сидел за компьютером.
— Можно? Я знаешь что подумал? Ведь тот человек спрыгнул с лестницы, завидев нас с тобой, так? Значит, это мы его чем-то напугали, так? Я стал вспоминать и, кажется, припомнил, что знавал его когда-то. Если это не ошибка памяти, то много лет назад мы с ним работали в одном конструкторском бюро. Причем он работал под моим началом. Работал из рук вон плохо. В сущности, не делал ничего. Просто сидел. Другие хоть видимость производили некой «работы», а этот сидел и все. Постоянно опаздывал. Уходил на «перекуры» и часами не возвращался. Ты знаешь, как я либерален. И работа в бюро, скучная и почти бесполезная, меня тоже мало устраивала. Но этот Анатолий или Аркадий (сейчас уже не помню) выходил за всякие рамки. В конце концов я подал начальству рапорт, что его следует уволить. Тогда это было не так просто — профсоюзы и все прочее. Но от него все же как-то избавились… И вот я подумал, а что если это он? Неузнаваемый, страшно постаревший, но все такой же никчемный. Он меня узнал и дал деру. Вспомнил наши с ним не слишком мирные отношения. А, как думаешь?
Ольга слушала очень внимательно.
— А я могла его видеть?
— Не думаю. Если только на какой-нибудь вечеринке. Помнишь, я тебя брал несколько раз в институт? Еще при старом директоре? Сам это припоминаю весьма смутно.
— Ты говоришь, Анатолий…
— Или Аркадий, — добавил Борис.
— А фамилию ты его не помнишь? Может, и я бы что-то вспомнила. А то как заклинило.
— Фамилию не помню. Какая-то еврейская, кажется. Представляешь, при таком равнодушии к делу, он был еврей!
— Может, он чем-то другим увлекался? — с улыбкой спросила Ольга. — Женщинами, например?
— Женщинами — возможно, — мрачно-шутливым тоном заметил Борис. — А вот чем-то серьезным — нет! Даже в шахматы не играл. Тупо сидел без всяких занятий. Это-то меня и бесило. Хоть книжку бы почитал — «Мойдодыра» или там «Колобка», если взрослые книжки не интересовали! Уникальный был «деятель советской эпохи»!
Ольга повеселела. Как хорошо, если Борис прав и это его знакомый. А ее он видел один-два раза на вечеринках в институте у Бориса. Она его знать не знала, но Дон Жуанам ведь всегда кажется, что они в центре внимания…
…Ольга рисовала цветной пастелью космический хоровод. Луна и Солнце, грозные мужчины-викинги, обнявшись, кружились в голубом эфире. Это был бой-объятие.
А внизу, на траве, резвились три девушки. Одна была загорелая, плотная, полноватая — Земля (с вульгарным лицом Аллы). Другую Ольга изобразила со спины — в светло-голубом, воздушном платьице, тоненькая и гибкая — Вода (она напоминала ту особу, которую Ольга видела с Немо). А себя она изобразила воздушной и летящей, переливчатой и прозрачной. Она была стихией Воздуха, прохладной, но способной вспыхивать и загораться.
Рисуя, она вспоминала длинные, извилистые, изысканные линии Боттичелли, его обворожительную «Весну», его ломаный и плавный, холодный и безумный, отстраненно-космический и обжигающе-человечный ритм…
…Гриша по телефону опять каялся и извинялся. Его снова вынудили дать их адрес.
— Как это? Кто вынудил?
Гриша, по обыкновению, не слышал чужих вопросов и плачущим голосом тянул свое. Они же соседи, он не мог отказать. К тому же благодарность — святое дело.
— Какая благодарность? — недоумевала Ольга.
Но Гриша уже перешел к другой волнующей его теме — Маечке. Борино лекарство таки помогло. Она, наконец, выздоровела.
— Замечательно! — с несколько наигранным энтузиазмом отреагировала на это сообщение Ольга. «Маечку» она ни разу не видела и подозревала, что та едва ли ей очень понравится.
— И уезжает в Москву, — быстро добавил Гриша.
— Как? Почему?
Выяснилось, что Маечке показалось, будто он, Гриша, чересчур ретиво опекает Катю.
— Катю? Что еще за Катя?
Но он вовсе и не думал за ней ухаживать! Но сами посудите, Олечка, когда молодая хорошенькая женщина оказывается в чужом городе, мало того — в чужой стране, в таком тяжелом, можно сказать, отчаянном положении, когда ее выпроваживают, выгоняют…
— Кто выпроваживает?
Но Гриша, как уже говорилось, чужих вопросов не слышал, а был озабочен исключительно собственным словоизлиянием.
Тогда Ольга, резко его прервав, спросила, не узнал ли он хоть что-нибудь о Немо? Хотя бы имя?
Гриша примолк и через минуту снова залепетал, что благодарность — великая вещь и не может обидеть. Он вот постоянно сталкивается с неблагодарностью… Ольга потеряла терпение и отключила мобильник.
Когда в дверь позвонили, она была наготове. Одета в красивое платье. Курчавые волосы приглажены, а не встали дыбом над головой, как бывало во время рисования. (В прошлый раз Алла застала ее в халате и именно с такой прической). Интуиция ее не подвела. Это и впрямь была та особа, которую она со спины видела в парке с Немо. Должно быть, она и есть Катя, к которой Маечка приревновала Гришу.
Смущенная, робеющая, заплаканная Катя (Ольга сразу почувствовала наигрыш!) с порога протянула ей коробку конфет.
— Это зачем? — спросила Ольга, взглядом художницы отметив ту самую «хитринку» в лице гостьи, которую она предугадала, увидев ее со спины.
Катя, хоть и хотела показаться испуганной и робкой, буквально впрыгнула в комнату Ольги, и коробку конфет, которую та у нее не брала, положила на столик с рисунками.
— Это вам. Я знаю, вы любите шоколадные конфеты. Мне Григорий Осипович сказал.
— Вовсе не люблю! Терпеть не могу! — огрызнулась Ольга (что было истинной правдой).
Эта особа действовала ей на нервы. Явилась незваной. Принесла ненужные конфеты. К тому же Ольга ей не верила.
В комнату заглянул было Борис, но, завидев Катю, сразу же ретировался. Он панически боялся «бабья», а в ней угадал ненавистный ему типаж.
Гостья вдруг на ровном месте сморщила хорошенькое лисье личико и залилась слезами. (Какая актриса пропадает, — холодно подумала Ольга.) Катя словно разыгрывала роль из мелодраматического сериала.
— Помогите мне, Олечка Михайловна! Он вас послушается! Он гонит меня домой, но один он тут пропадет, я же знаю! Он в жутком состоянии. Боится людей, боится чувств, всего боится! Он даже за продуктами не выходит!
Ольга остановила этот словесный поток.
— Катя, если не ошибаюсь? Это очень странно. Я не имею к вашему другу никакого отношения! С какой стати он меня послушается?
— Он все время твердит, что вы — женщина его мечты!
(Опять эта дурацкая фраза из голливудского фильма.)
— Глупости! Не слушайте. Я даже не знаю, как его зовут. Стали с мужем вспоминать — не то Аркадий, не то Анатолий…
(Спасительные имена, за которые она цеплялась.)
— Нет, он Яся…
— Как? Это невозможно!
У Ольги сердце упало и руки похолодели.
— Ясей его зовут. То есть, конечно, Яшей. Но близкие называют Ясей. Он в детстве не выговаривал букву «ш». Как многие еврейские дети…
— Звука «ш», — машинально поправила Ольга. — И не только еврейские…
Ей хотелось, чтобы гостья ушла. Немедленно. На нее сейчас свалилось такое… Немыслимо! Непредставимо! Чудовищно! Яков Кольман — само обаяние, блестящий и элегантный, в белых импортных костюмах, которые привозил ему родственник-музыкант. Астроном, скрипач, переводчик. Любимец женщин. Влюбленный в нее до безумия, звонивший ей по ночам (что пугало и возмущало родителей), поджидавший ее у подъезда дома, возле института…
— Нет, нет! Ничем не могу помочь! Ничем!
— А вы — злая!
Слезы как-то сами собой высохли на Катиных щеках. Она напружинилась, как кошка.
— И ничего в вас такого особенного нет! Я лучше, моложе! У меня еще вся жизнь впереди. У меня еще все будет, — и дети, и любящий мужчина, и деньги. А что у вас? Мне Григорий Осипович все о вас рассказал! Вы же неудачница! Неудачливая непопулярная художница с неудачливым мужем. И ничего у вас нет, даже дачи нет!
— Да, да. Ничего нет. Даже дачи. Только уходите поскорее. И конфеты забирайте!
Ольга стала всовывать конфеты в руки Кати. Та отчаянно сопротивлялась. Коробка треснула, конфеты рассыпались по полу.
— Да тут битва! — Борис все-таки решился зайти в комнату Ольги. — Дамы, как им и полагается, сражаются с помощью конфет.
С шумом отшвырнув коробку ногой на шпильке и проткнув этой шпилькой шоколадную шашечку, непрошенная гостья наконец выскочила из их квартиры. Ольга принесла веник и совок, собрала рассыпанные по полу конфеты и выбросила их в мусорное ведро.
Борис поглядел на Ольгу и не задал ей ни одного вопроса…
…Все краски смешались. Какой там Боттичелли с его утонченной прозрачной ясностью! Ни линий, ни предметов, ни земли, ни неба, ни воды, ни воздуха!
Сплошной огонь, идущий стеной и всевокругсжигающий. Красно-желтый, сверкающий огонь. Может, она заболела? Это сон или воспоминание?
Сначала он удивлял. Он ей, начинающей художнице, студентке Худгра-фа, сначала очень не нравился. Слишком красив, слишком ухожен, слишком избалован женским вниманием! Правда, сокурсники ей тоже очень не нравились. Эти, напротив, были все сплошь лохматые, с нестриженными бородами, большущие, потеющие, режущие в разговоре «правду-матку». Тип российского (или даже расейского) расхристанного художника, воссоздающийся в любой социальной обстановке.
Ее отпугивали их грубость, их напор, их шершавая, утрированная русскость.
Но и этот, женственный и мягкий, был скорее неприятен.
Они случайно встретились на лекции известного ученого, на которые сбегалась «вся Москва». В какой-то момент Ольге почудилось в лекции что-то ядовито-антисемитское (в последствие она пришла к выводу, что ее подозрения были чересчур поспешными и пылкими). Но тогда она, тихонько встав, начала пробираться к выходу. У раздевалки ее догнал курчавый юноша.
— И вам показалось? — с улыбкой спросил он.
Небольшие, но выразительные и необычайно живые глаза с желтой искринкой, чувственный рот…
Он напомнил ей юношу с фаюмского портрета, того, что в золотом венке. Самого ее любимого. Папа был необычайно похож на этого юношу с портрета. Папа вообще был самым красивым из всех виденных ею мужчин. Нос папой отношения были сложные, бурные, часто раздраженно-неприязненные. И вот теперь этот!
— Евреи не вписываются в предложенную схему, — с молодой категоричностью сказала тогда Ольга. — Их пассионарность со временем не только не угасает, а разгорается! И солнечная активность тут ни при чем!
— Евреи вообще ни в какие схемы не вписываются. Это их и роднит, — рассмеялся юноша. — Меня зовут Яков Кольман. А вас?
Он был существенно старше, что, впрочем, тогда не чувствовалось. И если он за ней ухаживал, то странно. Иногда пропадал и месяцами ей не звонил. А в какие-то моменты звонил каждый день и все по ночам, раздражая родителей, в особенности папу. На улицах Москвы она несколько раз встречала его с другими девушками. Он ей признался, что у него есть дочь. Потом сказал, что, возможно, есть и сын. Несколько девушек постоянно твердят, что у них от него дети. Хотят, чтобы он женился. Но он, разумеется, не женится.
Она недоуменно пожимала плечами — приличная девушка из приличной семьи. Что за нравы? Что за распущенность?
— Яша, зачем вы мне звоните? Я никогда не буду вашей девушкой!
— Оля, зовите меня Ясей. Мне так приятно слышать свое детское имя из ваших уст. Я вам говорил, что без вас не могу? Без шуток. Вы самая главная моя женщина. Вы придаете смысл моей нелепой жизни…
Она только смеялась, не верила.
Он был довольно безалаберный субъект. Разносторонне одаренный, но ни в чем не проявивший себя полностью. Музыкант, но дилетантствующий. Астроном, но не доучившийся в университете. Переводчик (он закончил курсы испанского), зарабатывающий переводами технической литературы, которая была ему чужда и скучна. Поэтому переводы он делал неряшливо, с ошибками, и работу ему давали в последнюю очередь, оплачивая ее по минимальной ставке.
Зато он ходил на все интересные лекции, музыкальные концерты, поэтические вечера, чаруя девушек блеском глаз, живостью, остроумием, элегантными костюмами, которые прекрасно на нем сидели.
— Оля, вы меня совсем не знаете. Я слабый, бесконечно слабый, но я и сильный, в чувстве сильный. Это единственное, что у меня есть и что мною движет!
Как ему это удалось? Внезапно она открыла, что он заполнил все пространство ее жизни. Она думала только о нем. Таких безумных слов, такой нежности, такого упоения не мог бы ей дать никто из современных мужчин. Грубых, прагматичных, занятых делом. И ее уже не волновало, с какой новой девушкой он встречается. Все они были заменами. А настоящей — только она!
Но даже когда она приходила к нему в однокомнатную квартиру (а дело дошло до того), он всегда в последний момент он нее отшатывался.
— Нет! Я тогда погиб. Не смогу без тебя жить. Ни минуты! Я слабый, я тебе говорил? А чувствую сверхсильно. Ты же меня бросишь, Оля? Ведь бросишь?
— Я тебя не брошу! — горячо говорила она.
Но он не верил. Он боялся, что любовь к ней его совсем подавит и поработит. Парадоксальным образом она, всегда строгая и сдержанная, чувствовала себя с ним чуть ли не вакханкой. А он убегал.
— Яся, ты не любишь?
— Люблю и очень сильно! Потому и не хочу. Ты меня совсем заморочила. Других я не люблю и с ними все легко, а с тобой…
Это было что-то безвыходное, безнадежное, но почему-то все равно радостное.
— Может, нам пожениться? — мечтательно говорила она.
— Нет, только не это! У меня комплекс. Смертельный страх перед женитьбой. А если я тебя разлюблю, что же у меня останется? Ты — мой единственный шанс! Ты даже не подозреваешь, какой я слабый.
— Так что же нам делать? — вздыхала она.
Но и тут в ее голосе слышалось какое-то потаенное ликование.
Пожар заполнил все закоулки ее жизни. Ольга забросила книжки, забросила учебники, забросила свои рисунки. Пропускала занятия в институте, не являлась на практику.
Целыми днями она могла лежать на диване и думать о Ясе. Как он хорош. Как он ее любит. Как все у них необыкновенно!
Такой полноты счастья у нее после никогда не было. Все, и дома, и в институте, заметили, как она расцвела и похорошела. Как заблестели глаза, какой летящей стала походка. Кровь окрасила щеки горячим румянцем. На улице к ней подходили незнакомые импозантные мужчины и предлагали познакомиться.
Однажды, после встречи с Ясей, она зашла в магазинчик недалеко от их дома. Продавщица, молодая провинциалка, ее знала, видела чуть ли не каждый день.
— Какая вы, какая вы сегодня…, — продавщица подыскивала слово, вероятно, очень редко попадающее ей на язык. — Что-то случилось? Вы такая счастливая!
Даже глупенькая девчонка-продавщица заметила эту переполнявшую ее радость. Трудно было не заметить.
Она тогда впервые ощутила свою женскую привлекательность, свою бурную чувственность, свою талантливость, свое еврейство, роднящее ее с Ясей…
Но странно (или не странно?), ей, кроме любви Яси, словно ничего было не нужно. Ни живописи, ни музеев, ни карьеры, ни успеха и званий. Он заразил ее своей безоглядностью, своей поглощенностью чувством. Но и своей безалаберностью, своей бесконечной ленью.
Она ощущала в этом какую-то ненормальность, аномалию, родственную болезни.
Выискались новые Ромео и Джульетта! (Тем ведь тоже, кроме любви, не нужно было ничего!)
Но у них с Ясей были какие-то неведомые Ромео и Джульетте сложности. После безумных поцелуев он отбегал, дрожа всем телом.
— Нет и нет! Это было бы счастьем, я знаю. Но я стану совсем твоим рабом, твоей собакой. Я дышать без тебя не смогу…
— И не надо, не надо! — смеялась она. — И не дыши!
Однажды он сказал, что решился. Они поедут летом в Прибалтику (он назвал известный курорт). Он попросит знакомых снять им комнату. И там, на море, все само собой решится.
— Ты выйдешь за меня?
— Ни за что! — смеялась она. — Ты слишком тянул с предложением. И мама говорит, что ты бездельник.
— Она права, — искренне сокрушался он. — Вот чем мы будем жить? Догадайся! Я буду водить на ленточке дрессированного кота, а ты будешь собирать с зевак деньги. Идет?
(В самом деле, Яся явно не готов был содержать семью. Ольга это видела. Но ее это мало волновало. Какое-то бесконечное счастливое томление заменило ей логику и мозги.)
Светлое, яркое, сияющее пламя. Пламя не опаляющего костра, а ночного неба или восхода, когда розовые сполохи разбросаны по всей небесной тверди. Ольга постоянно ощущала родственность своего чувства всей природе, всему космосу. Это они в нее вселили нечто неистовое и непомерное! И там, в Прибалтике, о, какой там будет закат, какое море, какая свобода!
Кое-как она сдала летние экзамены и зачеты. Что-то быстренько нарисовала, что-то подмалевала, сделала кое-какие копии с известных картин. Все наспех, без души! А ведь как прежде горела! Скорее, скорее к Ясе!
Они решили поехать в июле. Ольга дала Ясе деньги на билет, ему не хватало на двоих, а ей помогала мама. Милая мамочка помогала Ольге во всем, они с мамой были подружками, и мама, по складу — технарь, восхищалась художественными способностями Ольги. Ей нравилось все, что Ольга рисовала или писала. Но вот Яся ей очень не нравился. Однако милая мамочка старалась не влезать в их отношения. (Как Ольге до сих не хватает бурного, живого, радостного маминого одобрения. Это касалось и Ольгиной внешности, и нарядов, и картинок, которые она писала.)
Яся жил на свои, очень небольшие, гонорары переводчика. Родители его давно умерли, а воспитывала его в детстве какая-то родственница со стороны матери, страшно ревнивая и капризная.
— Больше всего она боится, что я женюсь, — говорил Яся. — Значит ты у нее — главный враг.
— Не заливай, — опять смеялась Ольга (она тогда всему и всегда смеялась). — Я сумею ей понравиться! А и не сумею… Что с того! Мы сами по себе. Мы, как герои Библии. Мы, как ветер, как звезды, как небо. Никто нам не указ!
Они оба ожидали поездки в Прибалтику как какого-то чуда. Это была заповедная страна, где сбываются все желания, где все преграды, все комплексы, все страхи уничтожаются.
Осталась неделя, четыре дня, два…
Яся должен был за ней заехать, и они вдвоем отправятся на вокзал. Такси она заранее заказала.
Такси приехало. А Яси все не было. Она оборвала телефон, звонила ему домой, звонила ему на мобильный. Звонила кому-то из общих знакомых. Он исчез…
Сначала она решила, что с ним что-то произошло. Несчастный случай помешал приехать.
А потом, как молния, ее пронзила догадка, — он испугался! Он слабый, он постоянно ей об этом говорил. Он испугался и отступил.
Пламя заполнило все пространство картины. Все пространство жизни. И это были уже не розовые сполохи, чарующие своим сиянием, не тихий и проникновенный закат, а беспощадный лесной пожар, сжигающий все на своем пути…
Ольга долго болела. Мама взяла отпуск и ухаживала за ней. Очнулась Ольга другим человеком. Какие глупости ее едва не погубили! Какого странного, ненадежного человека она к себе приблизила! Все, что было, представлялось бредом, безумием. Как хорошо, что это оборвалось!
Ольга набросилась на живопись с жадностью изголодавшегося человека. Несколько уважаемых ею старых преподавателей ее хвалили и поддерживали. Ее дипломная работа «Гадалка на Киевском вокзале» была выставлена на одной из молодежных выставок и ее отметили критики. А вскоре Ольге встретился замечательный Борис Астахов, умный, рассудительный, любящий.
Жизнь вошла в нормальную колею. Она все, все забыла. Она никогда не вспоминала этого человека. Никогда! Ей даже сны о нем не снились. Черный провал, засвеченная пленка…
Но что это с ней? Она с ужасом поняла, что ее вновь, как когда-то закрутило. Что ей необходимо его увидеть. Зачем? Чтобы узнать, как он жил все эти годы. Но зачем ей это знать? Ах, ничего, ничего она не хотела узнать! Она просто хотела его увидеть. Может быть теперь, когда она знает, что это он, — она хоть что-то прежнее в нем найдет? А не найдет — тем лучше! Спокойно отойдет в сторонку. Зато избавится от наваждения. В его разгаре она нарисовала несколько рисунков. Почти машинально, доверяясь руке и внутреннему напору. Вот, когда все на листах запылало, зажглось, окрасилось пурпуром и чернотой пожара!
Она прекрасно понимала, что лучше не вступать в спор со своим безумием. От спора оно лишь сильнее разгорится. А так, глядишь, и само собой утихнет, пройдет…
Она позвонила все тому же Грише Элькину.
— Так мы, Григорий Осипович, неудачники? — язвительно начала она. (Ей просто необходимо было выплеснуть накопившиеся эмоции.)
— Кто вам сказал? — Гриша возмутился с преувеличенной горячностью.
— Ваша Катя, причем с ваших слов!
— Она меня не так поняла! Напротив, я ценю ваш талант, Олечка, и Борис Евгеньевич…
— Да ладно! — рассмеялась Ольга. — Речь не о том. Может, и неудачники, кстати. Как-то это честнее в нынешней жизни. Все кругом удачники, бизнесмены, олигархи, любимцы счастья… Мне нужен адрес Немо. Он ведь тоже неудачник, как думаете?
— Зачем вам, Олечка? Неудачник — это про него слабо сказано. Он сумасшедший! Вторая женщина от него уезжает за одну неделю. Катя мне о нем такого наговорила!
— Ваша Катя просто интриганка! Попыталась вас поссорить с нами. Поссорила вас с вашей Маечкой… (Ольга запудривала ему мозги.)
— Мы уже помирились! — сообщил Гриша с радостным хихиканьем. — А Катя уехала. Терроризировала нас с Маечкой звонками и визитами. Даже к вам явилась и наговорила на меня… Она тоже сумасшедшая!
— Адрес! — напомнила Ольга решительным тоном. И Гриша назвал ей улицу, дом и квартиру. Но идти туда следует только вдвоем с Борисом.
— Конечно, с Борисом! — весело проговорила Ольга. (Как легко она стала врать, а ведь всегда предпочитала говорить правду!)
Днем Борис прилег вздремнуть, а Ольга сказала, что выйдет прошвырнуться. В квартире душно.
— Не заблудись! — крикнул Борис вдогонку. — Возьми мобильник, позвонишь, если что. Я встречу.
— Угу.
Какой благородный, тонкий, какой заботливый человек, ее Борис. Чего же еще ей надо?
Она бежала к улице, названной Гришей. Недалеко от мола. Каждый день они с мужем по ней проходили.
Может, его нет дома? Может, он не откроет? Может, Катя еще не уехала, а только собирает вещички?
Но Ольгу несло. Наплевать ей было на все. Если не попытается с ним встретиться, взорвется от странных, противоречивых, бурных чувств, в которых лучше не разбираться.
А так — увидит, снова увидит эту старую больную развалину, полуживого ипохондрика, и само собой, само собой все пройдет.
Лучше всего испытать отвращение. Гадливость. Брезгливое чувство. Лучше всего испытать именно это! Еще Овидий, кажется, советовал, чтобы разлюбить — представить что-то очень гадкое, что произошло с возлюбленным. (Боже, неужели ей мало того, как они его вели, полуживого, бессловесного, после падения с лестницы, и как Борис, передавая его Грише, брезгливо отстранился? Неужели ей мало?!)
Она решительно позвонила, не давая себе опомниться. Шаркающие старческие шаги. Дверь медленно, издавая противные ржавые звуки, отворилась.
Она увидела только глаза. Только два прежних горящих глаза, устремленных на нее.
— Оля?
Он говорил теперь тихим, надтреснутым голосом, глухим и сиплым, но интонацию она узнала.
— Яся? — проговорила она, и внезапно очутилась в его объятьях.
Он, этот старый и, казалось, почти мертвый человек, поднял ее легко, как перышко, и понес. С ее глазами что-то определенно случилось — она никак не могла представить его теперь тем неопрятным стариканом, который встретился ей на дороге. Теперь он тоже был небрит, но это ему почему-то шло, добавляло мужественности.
Он принес ее в гостиную и положил на диван.
— Подожди. Я приму душ. Это быстро. (В его сознании, судя по всему, время сместилось, и их новую встречу словно не разделяла бездна прожитых отдельно лет.)
Она хотела сказать, что он сошел с ума. Что она замужем. Что пришла для другого. Но и с ее головой что-то сделалось. Все помутилось.
— Да, вот свежие простыни. Хозяйка оставила.
Ольга послушно, как загипнотизированная, постелила на диван свежую накрахмаленную простыню. (Тут еще их крахмалили — какая патриархальность!)
Может, убежать? Она любит своего мужа! Этого человека она не видела много лет! И не вспоминала о нем! Это похоже на бред, страшный сон…
Он вошел в дверь совершенно голый. Он и прежде, несмотря на боязнь близости, любил демонстрировать перед ней свою наготу.
Ей тогда чудилось в этом что-то мазохистское, что-то от древних библейских времен, когда наготы еще стыдились. Когда она еще не мозолила глаза на экранах и на обложках журналов. Когда царица Мелхола, могла попенять мужу, царю Давиду, что он, танцуя, заголялся перед всем народом. Когда тот же Давид прельстился наготой чужой жены, увиденной им с крыши купающейся.
Нагота была священна, соблазнительна, пагубна…
…Некогда он был стройным и поджарым, со втянутым животом. Теперь живот отвис, он располнел. Волосы на груди поседели.
Но что-то и впрямь сделалось с ее глазами. Он ей и теперь понравился.
— Ты красивый, — сказала она, преодолевая горловой спазм. — Ты очень, ты очень…
Он с таким нетерпением схватился за ее блузку, что посыпались мелкие декоративные пуговицы.
А когда-то он просто умолял ее ничего не снимать, он ведь не железный!
— Боже мой, мы не зашторили окна! — вскрикнула она. В комнату и в самом деле пробился яркий солнечный луч, всю ее залив светом.
— Ты стала еще прелестнее, — тихо, на глухих, вибрирующих тонах, проговорил он. Разве мог кто-нибудь, кроме Яси, сказать ей это, да еще с такой невыразимой нежностью?!
Может, все это было в фантастическом сне? С какими-то другими людьми?..
— Я когда-то догадывался, что так будет. И боялся. А теперь… теперь я уже словно за чертой жизни. Теперь мне уже ничто не страшно! Ты — первая за много-много лет.
— А Катя? А Алла?
— Кто это? — с изумлением спросил он. Неужели он и в самом деле напрочь о них забыл?
Надо было уходить. Борис мог ее хватиться. Но зачем ей теперь Борис?
— Хочешь, я останусь с тобой? Хочешь, ну, скажи!
Он молчал. Потом пробормотал, раскрыв до того закрытые глаза.
— Я теперь без тебя не смогу. Я твой теперь навсегда.
Она быстро собралась. Пуговиц на блузке не хватает — плевать! На случайной бумажке, лежащей на столе, записала свой мобильный телефон. Бежала домой в состоянии полного очумения, которое не прошло и дома. Температура? Бред? Как могло случиться, что их юношеские мечты об этом прибалтийском городке, вдруг так странно, так убийственно, так сладко осуществились? Вероятно, подспудно и он, и она сюда стремились всю жизнь!
Ее лихорадочное состояние по счастью совпало с научной лихорадкой у Бориса. Чуть ли не через каждые полчаса ему звонил из Москвы аспирант, у которого что-то не ладилось с задачей. И Борис ему подробно объяснял, как нужно действовать. Потом они сверяли результаты. Потом аспирант опять звонил.
Как это было кстати! Она то ложилась на диван, то вскакивала. Ее охватывал то приступ отчаяния, то невероятного, безумного, давно не испытанного счастья. Что с ними со всеми теперь будет? Яся дважды ей звонил. Первые секунды он вообще молчал, потом говорил очень тихо, на вибрирующих низах: «Это я». Вероятно, он совсем обессилел и на большее его не хватало.
Она мучительно думала, как быть с Борисом. Он не заслужил ее предательства. Вот бы и Борис у нее остался, и Яся! Но, кажется, это невозможно. А если возможно? Бесконечный круговорот одних и тех же, одних и тех же мыслей! Безумных, отчаянных, счастливых чувств! День прошел быстро, в каком-то головокружительном ощущении не то полета, не то падения.
Но утром следующего дня она почувствовала какое-то изменение. Словно космические сигналы перестали к ней поступать. Словно кругом — в мировом пространстве — стало вдруг тихо и бессолнечно. И космический пожар сам собой затих…
Что это? О, ее интуиция! Она выглянула в окно: ветер с силой раскачивал деревья, солнце исчезло.
— Олишон, ты что маешься? Что-нибудь болит?
У Бориса тоже была прекрасная интуиция, но, по счастью, он думал о другом. У аспиранта вот-вот должен был состояться доклад. А с задачей заклинило.
— Нет, все ничего! Может, это магнитная буря? (Хотя в Прибалтике никто слыхом не слыхивал о магнитных бурях. Это были московские заморочки.)
Выбежав на балкон, она набрала Ясин телефон. Но его мобильник был отключен. Тогда она набрала номер Гриши. Ответил женский голос — должно быть, «Маечка».
— Ах, это Ольга Михайловна? Много слышала о вас от Григория Осиповича. А его нет. Он с утра поехал на вокзал — проводить одного знакомого. Пожилой человек, инвалид, нуждается в помощи. Может, вы с ним тоже знакомы?
— Да, знакома, — отозвалась Ольга. — Вернее, когда-то была знакома…
«Маечка» продолжала ей что-то говорить, но Ольга не в силах была ее слушать. Просто повесила трубку.
Она ведь знала, знала! Этот человек не может вынести и малейшего напряжения. Он убегает! Всегда убегает!
Так уже было однажды!
В сильном волнении она подошла к чистому холсту. Зачем-то на днях его натянула на подрамник. Мало ей рисунков!
Рисунки валялись на столике — разные стадии пожара. Сначала бурный, красно-желтый, языкастый. И потом уже с некоторой чернотой пепла и тления, уходящий в бесконечную глубину пространства. Какой-то абстрактный экспрессионизм!..
Но как она предугадала эту траурную ноту расставания! И этот бесконечный огненный отзвук!
Борис заглянул к ней в комнату.
— Работаешь? Как-то мы закисли в последнее время, нет? Особенно я. Не пойти ли нам, Олишон, в ресторацию? Не выпить ли там по бокалу местного яблочного вина?
Ольга не возражала.
…Они сидели на открытой веранде местной «кавины», выходящей к морю. Серо-сизое небо почти сливалось с перламутровым оттенком воды. И на Ольге было ее любимое, перламутровых тонов платье с широкими «русалочьими» рукавами. Она старалась успокоиться и расслабиться, ощущая себя как после внезапного припадка.
Громко и грозно кричали чайки.
— А ты загорела, — сказал Борис. — Отдых пошел тебе на пользу.
Повертел в руках бокал с желтым яблочным вином и произнес в задумчивости:
— Ты знаешь, я тогда ошибся. Это был вовсе не Анатолий и не Аркадий. Кто-то другой. Я вспомнил, что мне рассказали дальнейшую историю того бездельника. В смысле, Анатолия— Аркадия. Я тебе говорил, что он был евреем? Так он не преминул этим воспользоваться. Оказывается, его тут, в России, угнетали, уволили с работы, не давали проявить свои способности. Кто бы говорил! Я знаю множество случаев, когда это было бы истинной правдой. Но не в его! В результате он, как беженец, очутился в Штатах. И что ты думаешь? Стал, как миленький, работать агентом по продаже недвижимости. Не думаю, что это намного интереснее работы в конструкторском бюро! Может, денежнее. Но неужели в этом вся приманка? Потом сам возглавил фирму. Мне говорили, что зашибает большие доллары. И это тот самый бездельник, который не желал в конструкторском бюро даже в шахматы играть! Я уж о математических расчетах не говорю! Сидел, уставившись в одну точку. Феноменально!
— Но ты, кажется, и в этом случае не испытываешь восторга? Тебе и этот вариант не слишком нравится, верно? — спросила Ольга, с удивившей Бориса горячностью.
— Разумеется, не нравится. Мы в России все из Обломовки. Штольцы нам гораздо антипатичнее Ильи Ильича. Но какова деловая энергия в этой самой Америке! Мертвого подняли на ноги, и он тут же взялся за бизнес!
— А что нужно делать? Ты знаешь?
Ольга снова заволновалась. В ней накопилось столько безумных невнятных вопросов, столько смятенных противоречивых чувств, столько утаенного и невысказанного, что уверенный тон Бориса ее удивлял, если не раздражал.
— И ты знаешь, между прочим. Это называется несколько высокопарным словом «творить».
— А любить? — совсем тихо спросила Ольга.
Борис поморщился.
— Но я же о серьезных вещах говорю, о «хлебе» жизни, а любовь — конфетки. Да, что вы не поделили с той девицей, ну, которая разбросала по полу конфеты?
— Конфеты и не поделили, — невесело рассмеялась Ольга. — Всякую конфетную ерунду.
— Как бы то ни было, — продолжил Борис, обостренной интуицией уловив настроение жены, — я просто везунчик, что тебя встретил.
— Правда? — Ольга просияла и, перегнувшись через столик, чмокнула Бориса в лоб. И тут же подумала, что того нельзя было бы «чмокнуть», можно было только припасть к губам и не отрываться.
Дома она снова подошла к чистому холсту, который ее все это время ждал. Схватив кисть, она обмакнула ее в синюю краску — свою любимую лазурь. Это было небо, вода, воздух. Ее всегдашние, холодные и прозрачные стихии. Это был ее рай. Он было вспыхнул и забурлил, но, кажется, она вернулась к прохладной голубизне. С кем она там будет?
О, конечно же, с Борисом! Она слегка обозначила на холсте две прозрачные фигуры, скользящие по эфиру. Небо, Солнце, Луна, море, звезды и они вдвоем. Мифологизированный двойной портрет на космическом фоне. Все, больше не нужно ничего!
Но потом, ночью, ей приснилось или привиделось нечто иное, не вошедшее в холст.
Ее воздушная тень вдруг круто развернулась и устремилась к другой тени. Той, что затаилась где-то в скалистой расщелине, в пропасти, откуда вырывалось красно-желтое пламя. И та, другая, тень, колышущаяся на ветру, с искаженными страдальческими чертами, быстро-быстро отвернулась от нее и забилась вглубь расщелины.
Зачем отвернулась?
Не затем ли, чтобы в своем укрытии бесконечно о ней мечтать, не испытывая уже ни страха, ни горечи, ни сожалений? А только обжигающее легкое прикосновение земной любви, ставшей отзвуком и мелодией?
И шептать, почти беззвучно, на вибрирующих низких тонах, как воет ночной ветер:
— Еще, еще, еще прелестне-е-е…