Ночная сельва дышит торжеством голодной и вибрирующей плоти. В бамбуковом, изрубленном, кривом проёме неба корчится в полёте нагая тень — и падает к земле; котёл парит в потоках над углями, и, отразив изогнутое пламя, куски лиан, кипящие в котле, подрагивают тусклыми телами. Старик рисует знаки. Белый дым тугих косиц вонзается в пространство ветвей и гнёзд, сливается с витым тяжёлым ритмом птичьего шаманства; взлетают лапы. По вискам моим когтистая стекает диадема. Из гнили амазонского эдема растут стихи, проламывая грудь, и каждое движение тотема сопровождает медленная ртуть — так серебром облитые моллюски могли бы липнуть к жестам точных рук. Он требует читать ему по-русски, и застывает, вслушиваясь в звук чужого сна. Кричит, ломает круг и, отыскав меня в словесной чаще, даёт в щербатой деревянной чаше отвар: бери и пей, слепой стрелок, щенок, поэт, сновидец, самозванец! В момент, когда я делаю глоток, он начинает танец. Такой восторг в прищуренных глазах, что кажется — коралловые змеи вот-вот проснутся в призрачных лесах его зрачков, и вздрогнут орхидеи, и будут пить белёсыми корнями густую кровь пылающих зарниц… Взмывает хор. Земля рождает птиц и стонут джунгли в оркестровой яме. Прости меня. Я слаб. Я не готов. Мне страшно. …Но старик приходит снова, садится рядом, требует стихов — доверчиво, смешно и бестолково. И я читаю до рожденья дня. А он, похоже, путает меня с другим, кто был намного раньше слова.

Пусть будет полночь, сельва и полет Ночных теней над дымом пепелища. Пусть терпкая тропическая пища Сожжёт гортань и окровавит рот. Я буду — точно так, как тот старик, Просить тебя смешно и бестолково: Читай, читай еще!.. Ты слышишь? — Я готова Принять строку из бездны уст твоих… О, мне бы слушать до скончанья дня, И снова слушать до исхода ночи, А ты, взрывая сны, и их пророча, Веди простую смертную меня Сквозь ад безумья по кривым дорогам, Под сводами дымящихся лиан, Ветрами, что волнуют океан… Я слушаю тебя, а слышу Бога.