Пролог

Я нашел этот дневник в сквере подле особняка Герцена, на кривой скамейке, ближе к ограде, откуда хорошо видны спешащие по Тверскому бульвару прохожие. Стояла ранняя осень. День клонился к вечеру. Вокруг не было ни души, и вот — эта тетрадка натурально лежала на скамейке. Самая обычная, ничем с виду не примечательная, в темной замусоленной обложке с растрепанным отогнутым краем. Конечно, я мог оставить ее на прежнем месте, я мог бы даже не притронуться к ней или не заметить вовсе, но почему-то заметил и взял, и раскрыл. Тетрадь была исписана размашистым неровным почерком, впрочем, довольно разборчивым. То, что я прочел, с первых же строк завладело мной целиком.

Меня сразу поразила тема и та губительная откровенность, с которой неизвестный автор раскрывал свою душу. Чем глубже я вчитывался, проглатывая страницу за страницей, тем более страшные картины рисовались в моем воображении. Я просидел на скамейке дотемна, — и потому что не мог бросить, и еще потому, что надеялся увидеть владельца тетради, полагая, что, обнаружив пропажу дневника, он кинется разыскивать его, и мы неминуемо встретимся. В силу природного склада, это был, по-видимому, болезненный человек лет тридцати, легко возбудимый и кидающийся в крайности при первой возможности. А может быть, думал я, дневник подкинут намеренно, может это след, оставленный безумцем в надежде пожать плоды своей преступной славы? Как бы то ни было, я решил обнародовать записи. Возможно, дневник этот послужит кому-то предостережением, а кто-то, быть может, извлечет для себя уроки…

Итак, вот он…

* * *

Нет никаких сомнений в том, что я — негодяй. Впрочем, мне это даже нравится. Во всяком случае, у меня нет иллюзии, что я люблю или должен любить людей. Они мне безразличны. Я решил стать гением. А чтобы стать им, необходимо убедить в этом окружающих. Ведь, в сущности, им все равно, кто я на самом деле. Прежде всего, надо облечь себя в мантию гениальности, пока до этого не додумались другие. Впрочем, что мне до них. Гений всегда одинок в своем величии. Итак, отныне я гений!..

Как я понял это? Очень просто…

С некоторых пор я потерял всякий интерес к любым делам и занимался лишь тем, что писал поэму. С нетерпением спешил я окунуться в мир, придуманный мной самим, в пучины страстей и пороков, говорить устами моих героев, словом, творить великую иллюзию.

Разумеется, уже тогда я догадывался о своей гениальности. Но как убедить в этом мир? Когда поэма была окончена, я понес ее в толстые журналы.

В «Старой башне» у меня спросили стихов покороче, но ничего другого я к тому времени не написал.

В «Стяге», едкого вида редакторша ответила мне:

— Да, я прочитала…

— И как? — спросил я.

— Как, как… — разволновалась она, — я уже два года не могу Бабурину напечатать, ветерана войны!.. А вы спрашиваете: как?

Смекнув, что раз даже ветераны находятся в загоне, то мне и подавно ничего не светит, я забрал рукопись и отнес ее в «Сентябрь». И вновь получил отказ, с тем лишь отличием, что тамошняя редакторша честно призналась мне, что поэму не читала, и даже «будь там все гениально» читать не станет ни при каких условиях.

— Вы видели, сколько места у нас отводится под поэзию? — спросила она, сверля меня взглядом.

— Видел…

— Так чего же вы хотите?

— Так можно в две колонки, мелким шрифтом…

— Вы в своем уме? Кто же это станет неизвестно ради кого мелким шрифтом?

— А как же Пушкин, Гете? Что бы делали они?

— Бедный мальчик… — скосив бровки домиком и поглядев как на юродивого, пожалела меня редакторша. — Бедный мальчик… И потом, ведь Пушкин таких больших поэм не писал…

Это утверждение никак не вязалось с тем, чему учат в школе. С того дня я усомнился в людях, считающих себя литераторами.

Тем и закончилась моя журнальная эпопея.

Несмотря на неудачу, я не утратил «борзости духа» и ни на секунду не усомнился в своем великом предназначении.

Сейчас я понимаю, что другого отношения к «молодому» автору, кроме пренебрежения, не могло и быть. Во-первых, из-за мизерности поэтической колонки; во-вторых, из-за того, что редакторы сами поэты и их так же не печатали другие редакторы; и наконец, в-третьих, потому, что я обратился сразу в те журналы, в которых хочется печататься каждому.

Словом я уперся в стену и понял, что пробить ее мне не под силу. Единственный способ, который виделся мне — стать ее частью. Поясню. Чтобы пройти сквозь стену, первым делом надо врасти в нее. Да-да! Надо, чтобы стена тебя приняла. Это самое сложное. Затем, выполняя функции стены, надо ограждать маленький оазис призрачных благ от залетных бабочек-поэтов, писателей и прочей мошкары, которая только и ждет случая проскользнуть в щелку. Но стена крепка, она сложена из мощных кирпичей, проверенных годами стуж и непогод. Пробить ее невозможно. Но если разогнаться что есть силы, со всего маху врезаться в стену, расплющиться об ее непрошибаемую поверхность и остаться на ней едва заметным ярким пятнышком — это и есть первый шаг. Далее терпение. Не вы один такой умный и отчаянный. И в этом вся прелесть! О вас будут биться другие мошки, нарастая слой за слоем и так постепенно, вы окажетесь внутри стены. Самое же интересное заключается в том, что мошки роятся лишь с одной стороны, с другой стену выскребают от плесени и грибка, так, чтоб она всегда имела приглядный вид. Таким образом, рано или поздно, если вы не истлеете, и вас не съедят жучки-буквоеды, вы пройдете сквозь стену и окажетесь на противоположной стороне.

Мне повезло. Один мой приятель-музыкант, познакомил меня с настоящим писателем. Его книга вышла, — страшно сказать, — стотысячным тиражом. Такое сейчас никому и не снится. Теперь тиражи пять-десять, а то и три тысячи или того меньше, но тогда это означало славу и деньги немедленно. На гонорар можно было сходу купить квартиру. Словом писатель был самый настоящий, прожженный и опаленный сединами. И по счастливому стечению обстоятельств он просто болел музыкой — на очередной аванс приобрел студийные мониторы, мощности которых хватило бы для «прокачки» приличного концертного зала, закупил сотни кассет и дисков с рок-хитами, которые прокручивал ежедневно, пугая соседей и птиц за окном, к тому же писал книгу о Джоне Ленноне и, кроме того, сам сочинял витиеватые композиции, чудовищно путаясь с долями и ритмом.

Звали писателя Емельян Пророков. Ко времени нашего знакомства он сочинял романы и пробавлялся вольными хлебами, что в наступившей рыночной эпохе являлось делом весьма непростым. Вида он был тщедушного, носил очки и мечтал о славе Ивана Бунина. Говорил, слегка заикаясь, вообще производил впечатление человека нервного, при этом не терпел возражений и был, что называется, себе на уме. Кормила его жена, вкалывая в каком-то банке, а сам Емельян целыми днями просиживал дома и метался между «пером и арфой».

Я показал ему поэму. Пророков наговорил мне комплиментов, посетовал, что, увы, вряд ли кто-то возьмется сие творение напечатать, и предложил заняться музыкой совместно. Что мы и делали почти полгода.

— Понимаешь, — говорил Пророков, — ученые высчитали, что литература и музыка — это две стороны одной медали. Тот, кто занимается литературой, может с тем же успехом проявить себя и в музыке. Задействуются одни и те же участки мозга. Так что вот: не пишется — сочиняй музыку, не сочиняется музыка — пиши!..

Однажды мы засиделись, и я заночевал у него. Жена и дочь отбыли на дачу, одна из комнат пустовала. Пророков устроил меня на кухне, где в разных углах приткнулись старый протертый диван и два огромных холодильника. Проклятые сундуки тарахтели и дребезжали так, что я, не вытерпев, выдернул их из розетки и наконец задремал. Вдруг в коридоре послышались чьи-то тихие шаги, дверь приоткрылась и в щель просунулась старушечья голова в чепце. Старуха испугано поглядела на меня, затем на безмолвные холодильники и снова на меня. Это была впавшая в маразм теща Пророкова. Два года тому назад она принесла родным весть о своей беременности и с тех пор пребывала в беспокойном ожидании. Ее испуганный взгляд перескакивал от безмолвных холодильников на меня и обратно. Очевидно, она засыпала только под их чудовищный скрежет, слышный сквозь стену. Решив не церемониться, я повернулся на другой бок и уснул беспокойным сном. С тех пор я зарекся у Пророкова не ночевать.

В то время я не ведал с чего начать. Узнав, что Пророков член союза писателей, я задрожал. Союз казался мне кастой избранных, которых везде берут, печатают и для которых решительно все двери открыты.

— Слушай, — сказал я, — а нельзя ли и мне вступить в союз писателей?

— Нельзя, — после некоторого раздумья сказал Пророков. — Да и зачем тебе? Сейчас это не важно. Сейчас главное, что ты пишешь, а не то в каком ты союзе. В издательствах на это не смотрят. Это теперь никого не интересует.

Тогда я ему не поверил. Это сейчас я знаю, что большой союз растащили на множество мелких. Представляю, как это должно быть смешно, если правления конкурирующих союзиков находятся в соседних кабинетах. Председатели ругаются через перегородку, а доблестные члены пихаются в коридорах и тычут в спину друг другу кукиши…

— А может попробовать поступить в Литературный институт? — наводил я разговор на нужную тему.

Но это мое решение Пророков растоптал и высмеял.

— Вот уж совсем необязательно, — покривился он. — Зачем? Ни Гоголь, ни Толстой, ни Бунин не учились ни в каких литературных институтах, однако это не помешало им стать гениями. Там тебя научат писать «как надо» и ты станешь писать, как все. А это действительно никому не интересно. Пиши сам, ищи свой стиль — мой тебе совет.

Но не советы были нужны мне. Я ждал. Я понимал, что Пророков — мой единственный шанс. И однажды Емельян сказал мне:

— Есть один журнал. «Наши сети». Отнести туда свою поэму.

Это была победа. Что ни говори, а умение терпеливо ждать всегда приносит свои плоды. Правда, журнал был электронный, но ведь это только начало…

Слушая историю моих журнальных мытарств, Пророков понимающе ухмылялся.

— Ну что ты хочешь? — говорил он. — Толстые журналы давно умерли. Их никто не читает. Там доживают свой век профессионально-непригодные номенклатурные графоманы. У них тиражи, по тысяче экземпляров и те не могут продать — приходи в редакцию и бери. Это они пишут — тысяча, а там и того меньше. Сейчас будущее за Интернетом. Надо делать интернет-журнал. А там, если надо, бумажное приложение — лучших авторов по итогам года…

И продавать. А в толстых журналах сейчас никакой литературой и не пахнет. Интернет — вот будущее литературы. Стоит у тебя принтер, — не хочешь читать с экрана — распечатал и читай. Никакие типография, полиграфия, почта больше не нужны. По всему миру мгновенный доступ! Форму оплаты можно продумать. Весь мир уже живет кредитками и Интернетом. А бумажные журналы это — вчерашний день… труха…

Я делал вид, что ловлю каждое его слово.

Просматривая отклики в чате, я увидел обидный отзыв за подписью некоего Гриши. Меня называли хлюпиком и почему-то голым пацифистом. Гриша жалел, что для меня не нашлось в свое время хорошего старшины, который выбил бы из меня всю дурь и мягкотелость.

— Кто этот Гриша? — спросил я Пророкова.

Тот пожал плечами:

— Бог знает… Мало ли народу шляется по Интернету… А хочешь, я тебе свой роман дам почитать? — неожиданно предложил он.

Я прочел с экрана несколько глав скучнейшего романа о пляжной жизни каких-то подростков и бессовестно расхвалил его. Мол, редко когда в наше тусклое время посчастливится прочитать такую вещь, и вообще, куда смотрят издатели, а эти старперы все вокруг захватили и не дают истинно талантливому человеку пробиться, наконец, к давно заслуженной славе.

— Ну, ты ж понимаешь, — говорил, краснея, Пророков. — Может, заступишься за меня… А то тут наезжают всякие диссидентствующие личности. Я уж им раз ответил.

— Где?

— Да вот.

И я увидел, как тот же самый Гриша, который ругнул меня за поэму, расхваливал роман Пророкова, находя в нем массу художественных достоинств и ставя его в один ряд с шедеврами литературы.

— Так это ты Гриша? — догадался я.

Пророков втянул голову и заерзал на стуле.

— Ну, ты ж понимаешь… надо ж как-то оживить…

— Конечно, конечно, — не подал я виду, — кто-то должен что-нибудь писать.

— Ты — молодец! Все правильно понял, — обрадовался Пророков. — Нужно, чтоб читали, а уж что напишут — неважно…

— Это верно, — поддакнул я, хотя смертельно обиделся на такой сволочной поступок.

Говоря, что Пророков пишет музыку, я не лукавил.

— Слушай, — сказал он мне однажды. — Я тут, понимаешь, познакомился с одним поэтом. Он сочиняет тексты для поп-звезд и для этой, как ее, певица такая, ну неважно… забыл, ну ты ее знаешь… Так вот, он мне дал десяток своих стихов… Я вот тут накидал музыку, если ему понравится — это реальные деньги. Если удастся продать, — а там знаешь, народ быстро слушает, ставит кассету в машине и по первым нотам, — нравится, не нравится, покупаю или нет, — все по-простому, ну так вот, он берет себе восемьдесят процентов. Но там и двадцати довольно будет! Он в этой цепочке, понимаешь? Там, чтоб с тобой говорить стали, кто-то должен тебя за руку привести. Иначе на тебя и не посмотрят даже, будь ты хоть Моцарт. Все схвачено. Надо под гитару, на простой «мыльнице» записать, только, чтоб было внятно…

И он показал мне несколько странных песен, которые я подобрал на гитаре и спел. Пророков режиссировал:

— Здесь вот надо не просто «а» петь, здесь с нарастанием надо, понимаешь вот «а-а-а!», а здесь как бы с загогулинкой и чуть в нос… И главное хорошо не пой… Пой, как он привык. Я вот тебе поставлю образец.

Мы прослушали целую кассету гнусавого какого-то дворового музыканта.

— Это его бывший композитор, — пояснил Пророков. — Они поссорились.

— Из-за чего? — спросил я.

— Из-за денег, — вздохнул Пророков.

Тексты были чудовищны. Как ни пытаюсь, не могу вспомнить ни одной строчки и даже не помню о чем… А нет, вспомнил… Мелодия напоминает китайские мотивы, текст приблизительно такой: «Симпа-симпа-симпатяга-симпа, симпатяга-симпа, подожди, постой-о-о-ой! Может мы с тобой не встретимся-а-а-а, ну а вдруг это любовь, любо-о-вь!» Дальше не помню… Наверное, такими и должны быть популярные песни… Хотя дать бы этому поэту кайло в руки, чтоб он узнал, симпатяга, что такое настоящая любовь…

В литературном клубе на Пресне я случайно познакомился со знаменитым «застойным» поэтом Истоковым. Клубом служила квартира в старом доме с небольшим зрительным залом, сценой и кулисами. Идти пришлось зимой, в темноте, через тугие ржавые ворота и низкий заставленный мусорными контейнерами туннель; входная дверь была задвинута грязной малярной бочкой. Хозяйничали там молодые люди, называвшие друг друга гениями, а одна серьезно-беременная девица, пристально оглядывая обувь всех входящих, заявила, что только что мыла полы и горбатиться тут даром больше не намерена.

Кто-то пел под гитару, кто-то читал стихи, после чего подали чай, и вот тут-то появился маленький лысоватый толстячок лет шестидесяти, перед которым явно заискивали и которого все вокруг очевидно знали, а я так видел в первый раз…

Все читали свои стихи. Прочел и я.

Старичок приобнял меня за плечи, проговорив:

— Неплохо… неплохо, молодой человек. Очень неплохо. У вас есть чувство… Запишите мой телефон.

Я потянулся за ручкой и заметил, что то же сделали все вокруг.

Вскоре я отвез Истокову поэму с надеждой на грядущую славу.

Он прочел ее и сказал через неделю:

— Хм… Что я могу тебе… М-да… Могу направить тебя в Литературный институт. Будешь учиться. Правда, не в моей группе. Я уже курс набрал. Но это неважно…

Вспомнив слова Пророкова о вреде литературного образования, я от учебы решительно отказался.

— Ну, как хочешь, — вздохнул Истоков. — Там у нас библиотека хорошая. Почитать можно много чего.

— А в вашем журнале напечататься нельзя? — спросил я, выведав, что Истоков, кроме всего прочего, еще и главный редактор журнала «Родники».

— Нет… Что ты… В нашем нельзя, — отмахнулся Истоков. — Вот сделали номер, не знаю, где на следующий денег брать. Да и поэзии у меня мало. Так что… М-да… Тяжело сейчас. И тебе тяжело и мне тяжело. Книгу моих стихов, — он выдвинул ящик стола и достал книжку в переплете, — вот посмотри. Подарить не могу, мало осталось. Так вот, издатель предложил бесплатно издать. Это то есть — мне ни гроша! Я говорю: вот вам! — Истоков сунул мне под нос внушительную фигу, сложенную из коротких толстых пальцев. — Вот вам! Видали! Я что на вас бесплатно пахать должен? Нет уж… М-да… Ну, вот. Другого издателя нашли, шестнадцать тысяч заплатил. Это хоть что-то. Там все по годам. А видишь — четыре года пропущено? Я и не сочинил ничего. Ну вот, я так и написал: за эти годы автор отчитается перед народом позже…

На прощанье, смачно расцеловав в обе щеки, Истоков протянул мне два билета:

— Юбилей у меня скоро. Чествовать будут в Центральном доме литератора, приходи, на вот тебе пригласительные. Концерт будет, я почитаю.

Этим всем жена занимается, я-то хочу, чтоб «Блюбэ» пело. Нравятся мне эти ребята. За душу берут. Поют про наше, русское… Но уж не знаю. Обещали. А там, как получится… М-да… Они у меня тут были. Ну, вроде как договоренность была.

В назначенный день зал был полон. Истоков первое отделение кое-как мрачно высидел на сцене за столиком рядом с женой — необозримо тучной улыбчивой женщиной. Вечер протекал уныло. Трое музыкантов в ярких рубахах под гитары приторно выводили романсы на стихи мэтра. Во втором отделении Истоков исчез и появился лишь когда началось его чествование. Он вышел нетвердой походкой на авансцену, куда один за другим из зрительного зала поднимались ораторы, и после каждого очередного панегирика, широко улыбаясь, восклицал: «Я лучший поэт России!», затем громко икал в микрофон. Соратники делали вид, что согласны, и лукаво скашивали глаза. Очевидно, всякий надеялся отыграться на своем собственном юбилее.

«Блюбэ» так и не дождались.

Я не послушался Пророкова и все же решил разведать почву для поступления в Литературный институт. К Истокову я обращаться не стал. Не было уверенности, что он меня помнит, да и шанс был упущен.

Снежным вечером, я проник под своды приемной комиссии. В холле меня встретила миловидная секретарь. Узнав, что я желаю поступать, она покраснела, как садовая роза, и, на ходу призывая Пал Палыча, выбежала в коридор. На ее крик из четырех дверей повалил народ, и все они принялись оглядывать меня с чрезвычайным любопытством. Один из них, маленький, лысоватый, с бородкой клинышком предложил мне стульчик и уселся напротив.

— Вы желаете поступать, молодой человек? — спросил он лукаво.

— Желаю.

— Что пишите?

— Поэзию.

— А-а, — разочарованно протянул он, — поэзию желаете изучать… поэзию на халяву, — и переглянулся с остальными. Те закивали, мол, и этот туда же, и потянулись обратно в кабинеты.

— Нет, отчего же на халяву! — обиделся я. — Могу и заплатить.

Пал Палыч сразу оживился.

— Шестьсот долларов в год.

— Ого! — не сдержался я. — Прилично.

Незадолго до этого я отучился в техническом вузе пять с половиной лет совершенно бесплатно, мало того мне самому платили стипендию, на которую, правда, нельзя было прожить, но можно было хотя бы получить… Поэтому эта, в принципе ничтожная сумма, повергла меня в шок. В то время, я думал осчастливить мир сиянием своего таланта и уж совсем не предполагал платить за это деньги. Я был готов не брать денег с них и считал, что этого вполне достаточно.

— Не такая уж серьезная сумма, — подбадривал меня Пал Палыч, — за целый год. Подумаешь, каких-то пятьдесят долларов в месяц. Смешно даже!

Но платить за учебу в литинституте мне показалось дикостью. И я начал склоняться к тому, что Пророков был прав.

— Я подумаю… — сказал я. — А что нужно для поступления?

— Триста стихотворных строк на творческий конкурс, дальше экзамены. Но если за деньги, то можно считать — без экзаменов, — искушал Пал Палыч.

— А поэма сгодится?

— Сгодится.

— Она понравилась Истокову, — сообщил я, думая, что это добавит мне вес и меня примут с распростертыми объятиями.

— А кто такой Истоков? — невозмутимо парировал Пал Палыч.

— Как же! Он у вас преподает… Лучший поэт России!..

— Лучший поэт России? У нас? Кто вам сказал? — улыбнулся Пал Палыч.

— Он сам так говорит…

— Ну, знаете, это они все про себя так говорят… Так у вас поэма?

— У меня их две.

— Давайте две, — обрадовался Пал Палыч.

— Они уже опубликованы в журнале, — интриговал я.

— Приносите, почитаем, — откликнулся Пал Палыч.

— В Интернете…

— Давайте адрес, посмотрим.

Я оставил электронный адрес «Наших сетей» и свой телефон, — на случай, если гениальность моих поэм произведет должное впечатление и с меня не потребуют денег.

Уходя, я спросил красавицу-секретаря:

— Как вас зовут?

— Катя, — ответила она.

— Я напишу поэму в триста строк и посвящу ее вам, — пообещал я и покинул священные своды.

Через неделю Пал Палыч позвонил мне.

— Ну как, надумали?.. А ваши поэмы годятся для поступления.

— Мне очень приятно, — заюлил я, — но финансы, знаете ли… как говорится… поют…

— Жаль-жаль, — раздалось в трубке. — К сожалению, в наши дни молодые люди разучились находить деньги. Хотите совет?.. Откройте любую газету объявлений. Там столько предложений от одиноких женщин… — искушающе прошептал Пал Палыч.

Я был шокирован.

Оставив затею с Литературным институтом, я предложил свои поэмы театральному миру. Я действовал непрактично и, конечно, был полон романтики. Мне хотелось славы, славы немедленно и желательно мировой.

Я очень сильно подозреваю, что в большинстве театров, куда я носил свои бессмертные шедевры, ни одна сволочь их даже не читала. Часто путь мне преграждала угрюмая охрана, которая, вызнав цель моего визита, куда-то звонила, затем принимала поэму — на чем дело и глохло. В одном из театров меня допустили к внутреннему телефону, и неприятный женский голос заявил мне, что пьес от авторов они не принимают. «Как же вы тогда работаете?» — наивно спросил я, полагая, что в каждом театре должна быть литературная часть, завлит или что-нибудь в этом роде. — «А это уже не ваше дело!» — железобетонно ответили мне.

Из Большого театра меня послали в Малый, сказав, что принимают только либретто.

— У меня либретто! — отчаянно парировал я, но дверь уже захлопнулась, и вежливый охранник повлек меня к выходу.

В день похорон старейшей актрисы МХАТа, я поджидал режиссера одного небольшого театрика. Он опоздал на полчаса. Это был пухлый человек маленького роста, с круглой лысеющей головой и широким губастым ртом. Он казался мне то пучеглазой рыбиной, то Шалтай-болтаем. Мы прошли в его кабинет.

— Зачем вы пишите в стихах? — воскликнул он дискантом, садясь напротив и сверля меня взглядом. — Сейчас никто не умеет читать стихов. Ко мне приходят наниматься актеры — они ничего не умеют. Ходить не умеют, говорить не умеют… лезут отовсюду, как… тараканы. Я не знаю, что с ними делать… Учить их? Но это не моя работа… Учить их должны в другом месте, другие люди, — возмущался он, подпрыгивая в кресле. — И как вы хотите, чтоб я это поставил? Нет, там все очаровательно, все прелестно, но тема!.. Вы знаете, чего требует ваша тема? Нет? Я вам расскажу. Я только сейчас был в Германии на фестивале… И вот Гете «Фауст»! Там свет! там декорации! там под зрительным залом раздвигается пол, и все видят бушующий ад! Понимаете? Вы сидите в кресле, а под вами ад! Вот чего требует ваша пьеса! Где? Где я вас спрашиваю, я возьму денег на все это? У меня несколько готовых спектаклей. Я не могу их поставить. Нет денег даже на костюмы. Вот смотрите, — и он разрыл на столе кипу бумаг, — вот эскизы костюмов. Все готово. Но, где деньги? Каждый костюм — тысяча долларов! А их тут десятки! Я уж не говорю о вашей поэме… Это ведь поэма, не пьеса. Вы принесли поэму! Есть у вас деньги на постановку?

— Нет, — признался я.

— Ну… — сразу сник и «сдулся» Шалтай-болтай. — О чем тогда говорить…

— У меня есть еще одна…

— Давайте, — вздохнул он безнадежно.

Я протянул папку. Пучеглазый открыл ее и тут же захлопнул, словно увидел в ней очередного «таракана».

— Опять в стихах! Вот что. Идите к театральным деятелям. Там есть одна дама, она ведет семинары молодых драматургов… Раз в год они выезжают на природу. Хотя, что это такое?.. Был я у них… Читал… Ничего… Ничего особенного. Да и вообще нет ничего… Казалось бы, если ты драматург, писатель — затворись, уйди от мира в покой и тишину, в одиночество, и пиши. Твори шедевры! А они… они там водку пьют… Сходите, голубчик, туда… Вы человек молодой, привыкли, небось, на все рукой махать. Так тоже нельзя… Подождите, появится у вас профессиональная злость…

И я отправился в союз театральных деятелей.

Меня встретила очень приятная эксперт-дама лет пятидесяти с добреньким личиком и бархатистым голосочком. Приняв мои поэмы, дама велела наведаться через пару недель. Через месяц она извинилась, ссылаясь на нерадивость рецензентов. Прошел еще месяц, еще и еще, и, наконец, через полгода она встретила меня совсем неприветливо.

— Рецензия готова, — зло процедила она, — но дать ее вам я не могу.

— Почему? — удивился я.

— Только за деньги.

— За деньги?! Но позвольте… хотя бы прочесть…

После некоторого раздумья, она бережно раскрыла синюю папочку, вынула оттуда несколько машинописных листков и протянула их мне.

Я пробежал глазами. Одна из поэм признавалась удачной и подходящей для сцены.

— Хорошая рецензия, — сказал я. — Почему же тогда…

— Мы ничего не можем вам предложить, — отрезала эксперт-дама.

— Как же, но ведь рецензия хорошая…

— Самое большое, это удостоить вас внимания, — она кивнула на рецензию.

Я взглянул на нее, и меня поразили ее глаза. Как я мог сразу не заметить такую ненависть? «Она инопланетянин! — догадался я. — Ее цель: уничтожить культуру и заменить ее другой, инопланетной…»

— Сейчас законы диктует рынок, — втолковывала эксперт-дама. — Репертуар формирует зритель…

— Но почему вы уверены, что зрителю это не понравится?

— У вас есть деньги на постановку?

— Нет…

— Ну вот, видите…

— Тогда возьмите хоть на далекую перспективу…

— Ни брать, ни печатать, ни ставить мы вас не будем, — решительно проговорила эксперт-дама, давая понять, что разговор окончен.

— Тогда хоть верните рукопись.

— А вон, — кивнула она, — ищите там сами…

Я подошел к забитому рукописями старому покосившемуся серванту и, вытянув наугад первую папку, увидел свои поэмы.

— Нашли? — не поверила эксперт-дама.

— Нашел…

«Раз удалось так быстро отыскать рукопись, стало быть, делать здесь нечего», — твердо решил я и выбежал, не попрощавшись.

И понял я вот что. Сейчас, когда всякий пишет и сочиняет, литература стала не нужна. Десятки, сотни тысяч писателей и поэтов осаждают редакции тысяч и тысяч журналов. В результате никто не читает не только эти журналы, но и вообще ничего. Тем более этих поэтов. Они и сами-то себя не читают. Только пишут…

(Продолжение следует.)