Прими меня, осень, в объятья свои. От серой печали невстреч, нелюбви, От этой мучительной горькой тоски — К твоим горизонтам, что стали близки. Прозрачного воздуха звонкий хрусталь, Просторных небес холодящая сталь — Над рыжею ржавью древесных рубах, На вольных равнинах, в смолистых лесах. О как истончается времени нить! — Кукушка, кукушка, а сколько мне жить? — И добрая птичка одарит в ответ От щедрого сердца десятками лет. Неведомы сроки земного пути. Но есть ещё силы. И надо идти. Мне б в этой огромности что-то понять И правду другого — иного! — принять, И вдохом бездонным вобрать дольний мир: И земли, и воды, и неба эфир, И дочки тепло, и улыбку отца — И с этим по жизни идти до конца.

Пустынного древнего храма прохладный покой. Ни фресок здесь нет, ни скульптур, ни убранства — одно лишь распятье. Дрожит и колеблется пламя свечей в алтаре, и скупой, сквозь узкие окна — сноп света в пылинках и солнечных пятнах. Романская кладка и отбеленный камень шлифованных временем стен. Дотронусь — вибрируя, эхо веков, словно током, бьёт в пальцы. Всё длится неспешного летнего дня очарованный плен, И тянется жизни канва под стежками судьбы на божественных пяльцах. И замерло время. Ни звука. Молчанье. А там, в вышине, под сводами плещет голубка живыми крылами. Я знаю, чья это душа прилетела ко мне и шепчет: — Я здесь, на земле, вместе с вами…

Эти светло-медовые дни Я снизала в янтарные чётки. Абрис твой в застеколье возник, Но неясный, неявный, нечёткий… Что за сполох родных миражей На изломе, излёте дороги?.. К ним бежать по стерне, по меже, Задыхаясь в горячке тревоги. Словно червь шелковичный, тянуть Драгоценную ниточку смысла, Обрывать календарь — и в суму Схоронить дорогие мне числа, И на сердце сберечь, помянуть И беду, и любовь, и утрату. И прощенья просить, в дальний путь Уходя. И платить свою плату, Чтобы жизни угли вороша, Достигая земного предела, От вины не болела душа, Отрываясь от бренного тела.

Июньских сумерек прозрачных акварель и белое дыханье светлой ночи… Чем дольше ждёшь, тем пролетит скорей меж вечером и утром краткий прочерк. Но сон нейдёт, и мыслей разнобой. Измяты простыни и горбятся, как дюны. И мне никак не совладать с собой в тревожно-зыбком полусвете лунном. В бессонницы тугие невода войдёт вся жизнь в бульдожьей хватке века, и слом веков — и чёрная вода, заполнившая времени прореху. Опять безвременье, и морок, и тоска вседневной лжи, бездарные владыки. Иллюзий пепел, дикости оскал. И безъязыкость.

Как залп шампанского, сирень, шипя и пенясь, за заборы перелилась. Весенний день в души распахнутые створы нахлынул гомоном берёз и щебетом, и стрекотаньем, жужжаньем сытым вёртких ос, слепящим синевы сияньем. Средь наших сумрачных равнин, где дождь и хмарь, и снег полгода, как царский дар, втройне цени хмельное пиршество природы. И жизнью попирая смерть, весна в купели нас омоет, чтоб вновь любить и молодеть с весёлой майскою землёю.

Вновь уста с устами слиты, и любовное питьё поцелуями испито. Нега. Нежность. Забытьё. Это головокруженье, всполох счастья, жар и хлад, безнадёжность и сомненья, ожиданье — рай и ад. Полнится души криница. Только верить. Только ждать. И в любимом раствориться — без остатка всё отдать.

Сладко пахнет медуница. Одурманены уста. Лета пряные страницы Ветерок перелистал. В золотистую поляну, Словно в омут, упаду, Где отравою медвяной Перехватывает дух. Под жужжанье пчёл неспешных, Под мохнатый гул шмелей, Треск кузнечиков прилежных Зной всё гуще, тяжелей. Дня ленивое теченье Длит июльская волшба. И до головокруженья — Губ горячих ворожба. Брага неги богоданной В каждой клетке разлита. И загадка мирозданья Так понятна и проста. И дрожит, искрит, дробится Сквозь ресницы солнца луч. То ли снится, то ли длится Одурь… Запах… Поцелуй…

Мне снился лев с раскрытой книгой, Канала плавный поворот, Дворцы в колеблющихся бликах На стенах отражённых вод. И мне приветственно кивали Фигуры в масках и плащах. Струилась розовая Фрари [1] В жемчужно-лунных облаках… И тень опального поэта Из дальней северной страны Скользила в лабиринтах света В пределы вечной тишины. И день, и ночь — здесь всё смешалось, Сплелись в таинственный клубок И жизнь, и смерть, и блуд, и шалость, Любовь и гений, дьявол, Бог. И ка́мней гулких не касаясь, У сновиденья на руках Парю, в каналах отражаясь — Венецианских зеркалах, Где мреет тусклый, серебристый, И призрачно-неверный свет, И исчезающий, и мглистый… Сольюсь с ним — и сойду на нет… Спит голубиная столица. На древней башне бой часов, И стрелок их седые спицы Вращают жизни колесо.