Неимоверно трудно и необычайно важно было для оккупантов наладить регулярное движение поездов.

Составы из Минска двигались на запад и во все концы Белоруссии. Фашисты вывозили продукты: хлеб, спирт, мясо, овощи. Отправляли на работы в Германию молодежь.

Военные эшелоны везли в сторону фронта войска, оружие, доставляли карательные экспедиции поближе к районам, которые оккупанты считали опасными.

Но никакая самая бдительная охрана не помогала: партизаны умудрялись развинчивать рельсы под носом у охранников, подкладывали в самых неожиданных местах мины и взрывчатку. Все чаще движение на железных дорогах стопорилось, сменяясь сумятицей и неразберихой.

Все чаще срывалась доставка на фронт спешных грузов и воинских пополнений, зато вдоль железнодорожной линии, под откосами, уродливо громоздились покореженные вагоны и паровозы.

Помогали партизанам и налеты советских бомбардировщиков.

Однако фашисты то и дело меняли расписание поездов, держали его в глубочайшем секрете. И порой случалось так, что с трудом и риском доставленная партизанами взрывчатка взлетала на воздух бесцельно, не причинив никакого ущерба врагу.

График… Он был необходим не меньше, чем патроны и оружие. Чем взрывчатка.

Тот самый график движения воинских эшелонов, который гитлеровцы постоянно изменяли и хранили в глубокой тайне.

Таня уже прочно, как и Андрей и Наташа, получила, пожалуй, наиболее ответственное за это время задание: во что бы то ни стало раздобыть точное расписание поездов на ближайшее время. Оно требовалось и партизанам.

И Таня отправилась в Заславль — голодная девчонка в поисках случайной работы, готова сменять на продукты последний шелковый платочек: она несла его аккуратно завернутым в чистую тряпочку.

Прежде всего в Заславле Таня разыскала двух братьев-железнодорожников, якобы давних знакомых ее родителей. Братья давно помогали партийному подполью: собирали сведения, присматривались и прислушивались ко всему, что происходит на их участке. Таня знала их и раньше, но никогда не видела вместе — легче и удобнее братьям было держаться врозь.

С этого дня Таня зачастила в Заславль, бывала в семье то у одного, то у другого брата, а уходила в Минск всякий раз с новыми нужными сведениями. Нужными, но, увы, далеко не полными. Передавая их Андрею через приезжавших партизан, она то и дело просила передать и обещание, что в следующий раз непременно узнает побольше, братья слово дали…

Но однажды, отправившись на условленную встречу, Таня встретила одного из железнодорожников на дороге, далеко от его дома.

— Брата взяли, — тихо бросил он Тане, шагая с ней рядом, и как-то само собой получилось, что направлялись они уже не к домику железнодорожника, а в обратную сторону, откуда только что пришла Таня.

— Заподозрили? — с тревогой спросила Таня. — Ну и что с ним?

Ее спутник горько усмехнулся.

— По их законам заподозренный — это уже преступник. А кара одна смерть. Убили брата. Расстреляли.

Таня молча, понурившись, шла рядом. Не хватало духу говорить в эти минуты о том, как остро необходимы более полные сведения, расспрашивать, нет ли чего любопытного. Он заговорил сам:

— Меня пока не трогают. Ведь мы жили врозь. И работали на разных дистанциях. На людях старались не встречаться — показывали, что вроде нет между нами дружбы. Я и в гестапо не пошел, не стал просить у этих собак, чтобы позволили похоронить брата как подобает. Лучше буду мстить за него, как смогу, если не погонят меня с этой работы.

— Пока вам нужно быть поосторожнее, — сказала Таня.

И впервые за весь этот разговор она увидела улыбку на лице старого железнодорожника.

— Осторожнее, говоришь? Эх ты, девчоночка, ты-то сама больно осторожная? Не тебе учить, не мне слушать, так-то.

— Не надо так, — мягко возразила Таня. — Вы должны понимать, как вы для нас дороги. По-человечески, понимаете? Вы оба, и брат ваш… Не могу я вас потерять, понимаете вы это? Враги должны погибать, а не друзья. Погиб друг — и мне кажется, я тоже виновата: не уберегла, не предусмотрела чего-то.

— Себя не мучь, — сурово сказал железнодорожник. — Мы с братом сами свою дорогу выбрали. Только так, и без оглядки. А теперь слушай, какие поезда мы ожидаем сегодня и завтра. Запоминай получше…

В тот же вечер крестьянская подвода партизан доставила Андрею сведения, которые он немедленно передал в Москву. Речь шла об эшелонах с вооружением и продуктами для фронта. Горе и ненависть придали железнодорожнику решимости: он собрал сведений вдвое больше, чем обычно, и за себя, и за брата. Но все же при следующей встрече Таня повторила, теперь уже от имени Андрея, приказ: не рисковать собой, быть как можно осторожнее.

Она нашла другого надежного человека, давно знакомого партизанам сторожа на переезде. Он тоже кое-что знал, старался запомнить каждый приказ, любые изменения графика. Сведения его оказались полезными, но…

— Мало, мало, — сказал Тане при встрече Андрей. Он исхудал за это время, был нервозен и взвинчен до последней степени. — Мы рискуем людьми, ищем вслепую. Понимаешь, мы не имеем возможности перекрыть фашистам путь ни по железной дороге, ни на шоссе. Прямо скажу: плохо у нас с тобой идут дела.

— У меня, — уточнила Таня. — Понимаю, плохо.

— Ступай отдохни, но постарайся за это время подумать…

— Да, — сказала Таня, — я буду отдыхать и думать.

Действительно, при всем желании она не могла бы уснуть. Нервное напряжение, в каком жила она все эти дни, позволяло ей обходиться почти без отдыха.

Сведения о движении поездов и автомашин нужно было раздобыть любой ценой. И Таня лихорадочно обратилась за помощью к своей записной книжке.

Впрочем, какая записная книжка у разведчика? Порой даже незначительная бумажка может привести к провалу большого дела, к гибели многих людей. Разведчику, который отправляется в путь, нельзя иметь при себе ничего лишнего, только самое необходимое — пропуск, паспорт.

Записная книжка разведчика — его память. Тренированная память, вобравшая в себя все, что может пригодиться в пути, и где многое хранится бережно, незыблемо — до поры.

Тане казалось, что она знала Белоруссию так хорошо, будто и в самом деле была витебской школьницей. Способная к языкам, да еще после долгих разговоров с шофером-белорусом, она бойко умела ввернуть при случае белорусскую фразу, слово — свободно, без всякой нарочитости.

Предполагалось, что Тане придется работать и в Заславле: были названы некоторые адреса, фамилии. И не только это. Казалось, будто речь шла о людях, знакомых Тане с детства: так много выплывало подробностей чужой жизни, чужих судеб.

И теперь будто в самом деле девушка листала страницы записной книжки, перед мысленным взором ее возникали названия сел и деревень, имена людей, которым можно верить. Деревня Шимково… Таня представила себе дорогу к этой незнакомой деревне так ясно, будто перед ней лежал тщательно вычерченный план. И к небольшому, добротно сложенному дому — там живет семья Бельских…

— Опять какая-то несчастная плетется, — сказал Александр Васильевич Бельский, глянув в окно. — С узелком… Должно, барахлишко на продукты меняет. К нашему порогу свернула.

А Таня, проверяя мысленно правильность дороги, окинула взглядом двор за низким плетнем, оглянулась осторожно, будто уточняя, не зря ли она миновала предыдущие избы.

Потом постучала в калитку, поклонилась вышедшей на крыльцо хозяйке.

— Попить бы мне, хозяюшка…

— Входи, милая.

В дверях Таня почти столкнулась с хозяином, спешившим на сенокос. Он молча, не глядя на девушку, посторонился, уступая дорогу.

Присев к столу, Таня с удовольствием, мелкими глотками пила воду и при этом внимательно разглядывала горницу. Если взгляд ее встречался с соболезнующим взглядом хозяйки, она отвечала детской бездумной улыбкой, наивно-безмятежным взглядом. Этот прием не однажды помог Тане, особенно если поблизости оказывались полицаи либо немецкие охранники. Где уж такую заподозрить — несмышленыш, безобидная дурочка!

Таня поблагодарила, отставила кружку. Несколько минут они с хозяйкой сидели молча. Потом хозяйка не спеша поднялась, сполоснула кружку и убрала на полку, накинула платок.

Таня неподвижно сидела за столом.

Хозяйка явно проявляла признаки нетерпения, но Таня вроде бы и не собиралась уходить. Тогда хозяйка в сердцах сказала:

— Поторапливайся, милая. Мне на работу пора…

Таня подняла на нее глаза. Теперь это был смелый и открытый, чуточку насмешливый взгляд.

— Ну, а как вам тут живется под немцами? — спросила она неожиданно. Жизнь-то налаживается?

Женщину передернуло. Ответила она тоже смелым, вызывающим взглядом, но не было в нем насмешливости — были досада, презрение: вот ты, мол, какова! А прикидываешься полоумной, на жалость берешь. Уж не разведка ли немецкая тебя подослала?

Однако ответ хозяйки прозвучал нарочито равнодушно:

— Нам, простым людям, все едино. Собирайся-ка…

— А как у вас тут партизаны? Действуют?

— Это кто ж такие? Мы про них и не слыхивали.

Хозяйка присела к столу. В упор, пристально, ненавидяще смотрела она теперь на девушку. А Таня вдруг совсем по-девчоночьи выпалила:

— Я про вас все-все знаю. Дочку вашу Машенькой зовут, верно? А вы Екатерина Григорьевна. Привет вам от наших.

— Господи! — охнула хозяйка. — Так вот ты, значит, откуда! Дай разглядеть-то тебя. Ну, говори спасибо, что шуточек твоих мой хозяин не слышал, худо бы тебе пришлось…

— Беженка я, — сморщившись, заговорила Таня. — Из Витебска. Вот и паспорт мой. Видите, в Минске прописана, а до вас в гости пришла.

— Ничего, получается, — одобрительно кивнула Бельская. — Умеешь говорить жалостливо. Но от соседей наших лучше подальше быть: тут все друг дружку знают, как в деревне положено, а любопытных хватает.

Таня вяло согласилась, сразу припомнив рассказы Наташи, как тревожно жилось ей в деревне у Ольги Климантович. Она все сидела за столом, минутами задремывала от усталости, и тогда уже непритворное выражение детского простодушия разливалось по ее круглому обветренному лицу.

— Эх ты, беженка из Витебска… — тихо произнесла Бельская. — Приляг, я постель разберу. Потом что-нибудь придумаем.

Она постелила постель, принесла полный таз воды — помыть ноги. Поставила таз на пол и всплеснула руками — ноги у девушки были в синяках и ссадинах, босые, опухшие, со сбитыми ногтями. Крепкие ладные девичьи ноги, им бы отплясывать сейчас на школьном или студенческом балу, гулять в легких туфельках, осторожно минуя камни да рытвины.

— Господи боже ты мой! — снова ахнула Бельская, хоть и не была она верующей и бога поминала редко. — Да что ж это творится на свете!

Таня не слышала этих слов: глаза у нее слипались, голова сама клонилась к подушке. Бельская осторожно помыла ей ноги, как мыла бы родной дочке, жалостливо приговаривая над каждой ссадинкой, стараясь не сделать больно лишний раз.

Потом тщательно прикрыла черной бумагой окна. Она запомнила вымышленный рассказ «беженки из Витебска» — это могло понадобиться, чтобы отговориться от соседей. Но лучше бы не привлекать ничьего внимания: ведь в Шимкове, как и по всей Белоруссии, чуть ли не на каждом углу висели объявления: «За поимку партизан — награда», «Кто выдаст партизан — получит денежное вознаграждение. За укрывательство — расстрел».

Уходя, Бельская повесила на двери тяжелый замок — как обычно. Думала, что смертельно уставшая девушка вряд ли проснется до ее прихода. Но когда вернулась с поля, повернула ключ в замке и распахнула дверь — Таня сидела в уголке кровати, сжавшись в комок.

— Выспалась, дочка? Отдохнула?

Таня судорожно перевела дыхание: видно, немало передумала, пережила за эти часы, сидя взаперти в чужом доме. Полоса света лежала на полу значит, Таня подходила к окну, возможно, пыталась даже открыть его, но рамы были накрепко запечатаны, их так и не выставляли летом, да и вылезать через окно на улицу было бы небезопасно.

— Я пойду, Екатерина Григорьевна, — сказала Таня. — Так что же мне передать нашим?

— Никуда ты не пойдешь на ночь глядя. Ночуй сегодня у нас, придут муж с дочкой, поужинаем. И знай: во всем, в чем нужно, поможем. Приходи в любое время, только поосторожнее, поняла?

— Простите меня, Екатерина Григорьевна. — Таня указала глазами на окно. — Я тут всякое передумала, пока вас не было. Но ведь вы — наша, правда? Вы еще на границе жили, я слышала…

— Да… — негромко отозвалась Бельская, а в памяти ее возникли лица офицеров пограничной заставы, молодые лица солдат, что годами берегли, хранили покой этих рубежей. А ныне рубеж этот проходит через людские сердца, не стерт он, не растоптан вражескими сапогами.

— Думаю, вы нам очень-очень поможете. Не сумели бы вы найти человека, который мог бы информировать нас о перебросках войск противника по железной дороге?

— Нужно подумать, — сказала Бельская. — Люди-то найдутся, да вот много ли они знают? Ты мне дай время…

На другое утро, чуть свет, Таня отправилась в путь. Она хотела незамедлительно передать Андрею содержание разговора с Бельской. Проспав всю ночь, она чувствовала себя не отдохнувшей, а еще более разбитой. Несколько раз прислонялась к дереву, отдыхая, но стискивала зубы и снова шагала и шагала по неровной, ухабистой дороге.

Примерно через неделю она вновь постучала в дверь знакомого домика. На этот раз ее приняла вся семья как старую знакомую. Андрей за это время связался с Москвой, сообщил все, что передала ему Таня. Из Москвы ответили: очень хорошо. Пусть наладит прочные контакты с этой семьей. А контакты уже налаживались сами.

На этот раз Таня объяснила все подробнее:

— Нам необходим верный человек, который сможет собирать сведения о поездах на этом участке дороги. Какой груз они везут, какие воинские части. Сведения нужны каждую пятидневку. Приходить будем или я, или Наташа — это моя помощница, я вас познакомлю.

Торопливо по узким улочкам погруженной во тьму деревни Бельская и Таня прошли к дому Федора Ананьевича Вашкевича, который служил у немцев бухгалтером. Спокойно, даже как-то буднично встретили их в этом доме. Хозяйка поставила перед Таней кружку парного молока, фартуком смахнув со стола пыль и крошки. Казалось, собравшиеся в озаренной слабым светом коптилки комнате люди не задумывались, что каждое произнесенное ими слово — это как смертный приговор для них в глазах фашистов.

Договорились, что раз в пять дней будет приходить к Вашкевичу сама Бельская.

Таня, дожидавшаяся обычно в домике Бельских, всякий раз поражалась исполнительности и точности Вашкевича. Он сообщал все, что только мог узнать, и ни разу не задержал сведений. Однажды, когда Екатерина Григорьевна в который уж раз назвала фамилию Вашкевича, Таню вдруг осенило.

Закрытый листок из записной книжки разведчика! Внутренне упрекнув себя за такую забывчивость, Таня отчасти поняла причину ее: ведь все время речь шла о каком-то бухгалтере, что предложил свои услуги немцам, а со слов Бельской возникала фигура молодого богатыря, смелого и отчаянного парня. И невольно начинало казаться, что тот Федя Вашкевич где-то очень далеко от этих мест мчится навстречу врагу на своем танке или строчит из пулемета в гуще боя, в самом пекле. Что может иметь с ним общего тихий человечек, покорно выполняющий работу для немцев?

Тихий? Покорный? Нет, вряд ли.

— Познакомьте меня с ним получше, — решительно сказала Таня.

Когда в следующий раз она пришла на очередную встречу вместе с Екатериной Григорьевной, Вашкевич был таким же вялым и поникшим, как при первом знакомстве. От Тани не ускользнул недовольный взгляд, брошенный им на Бельскую. Но Бельская шепнула несколько слов, и Вашкевич выпрямился, круто повернулся к Тане, пружинистый, сильный.

— Так ты… Ну, молодчина!

— Ослабла она совсем, — заговорила Бельская, волнуясь и то и дело поправляя платок на голове. — Прописать бы ее у нас, да боюсь. Если бы прописать, хоть передышки могла бы делать, а то мотается туда-сюда.

— «Ба-аюся», — передразнил Вашкевич, и, глядя на него во все глаза, Таня легко и неожиданно представила его смешливым, задорным парнем. Неужто мы, Екатерина, перед этой девчушкой лицом в грязь ударим? Завтра будет и паспорт и прописка. Приезжайте, отдыхайте, когда захочется, гражданочка Древотень.

— Древотень? — недоуменно переспросила Таня.

— Вот именно, — веско сказал Вашкевич. — Представьте себе, есть наготове такие документы. И отчего же вам не погостить время от времени у Бельских, если они вашим родным частенько надоедали? Я сам тому свидетель. Да и вас крошкой еще помню, во-от такусенькой…

— Ну, Федя, — сказала Бельская, — тебя ничто не переменит. Надо же, как хорошо все выходит. Но без шуточек тебе жизнь не в жизнь.

— Насчет перемен — это ты ошибаешься, Катя. После войны подсчитаем, кто из нас в чем изменился. И с потерями выйдем, и с приобретениями. Я злее стал, не заметила?

— Пусть те замечают, кому от этого худо, — глубокомысленно сказала Екатерина Григорьевна.

…Туда и обратно, туда и обратно… Таня не имела возможности прочно закрепиться в одном месте, но тогда многие жили как придется и чем придется.

Федор Вашкевич очень помог Тане: благодаря новому паспорту она могла свободно останавливаться у Бельских, никто ничего не знал о ее минской прописке, не заинтересовался бы квартирой Тамары Синицы. Таня предпочитала рисковать только собой, но не другими.

Туда и обратно, туда и обратно… Андрей произносил скупые слова благодарности и всякий раз тревожно и напряженно ожидал новых сведений.

В городе «гражданочка Древотень» вновь превращалась в Татьяну Климантович, забегала наскоро к Тамаре, помогала по хозяйству, стараясь быть подольше на глазах у соседей, и вновь отправлялась к Андрею.

А в минуты короткого отдыха ей мерещился в полусне похищенный у фашистов график движения поездов.