Воин в поле одинокий

Полянская Екатерина Владимировна

Из книги «Жизни неотбеленная нить»

2001

 

 

«Из многих пёстрых видеосюжетов…»

Из многих пёстрых видеосюжетов, Которыми нас кормит телевизор, Засел осколком в памяти один, Где люди в серой милицейской форме Бездомную собаку расстреляли У мусорного бака во дворе. Она сначала всё хвостом виляла И взвизгнула, когда раздался выстрел, Ей лапу перебивший. А потом Всё поняла и поднялась. И молча Стояла и смотрела неотрывно На тех или сквозь тех, кто убивал. Я видела, как люди умирают, Я зло довольно часто причиняла, И мне ответно причиняли боль. Я знаю точно: каждую минуту, Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем По пустякам, когда, закрыв глаза, В объятиях любимых замираем, Обильнейшую жатву собирают Страдания и смерть по всей земле. Конечно же, бездомная собака, Расстрелянная где-то на помойке, Не более, чем капля. Но и всё ж, Собаки умирают нынче стоя, А люди, утеряв свой прежний облик, Иное обретают естество, Столь чуждое и страшное, что разум Смущается, и сердце замирает, Пытаясь в бездну правды заглянуть.

 

«У морем разлившейся лужи…»

У морем разлившейся лужи, С неделю небрит и нечист, Забытую ныне «Катюшу» Играет слепой баянист. Сидит он спокойно и крепко На ящике из-под вина, У ног его старая кепка Деньгами совсем не полна. За порванный ворот стекают Дождинки, но в звуках живых Сады по весне расцветают В тридцатых и в сороковых. А голос надтреснутым эхом Срывается и дребезжит, От жалости или со смехом Бросаем мы в кепку гроши. И лишь неожиданно кротко Всплакнула: «Уважил, старик…» Нетрезвая грузная тётка, И мне показалось на миг: Помята, хмельна и незряча, Заслышав знакомый напев, Россия тихонечко плачет, По-бабьи щеку подперев.

 

Александровский парк

Здесь пахнет шавермой, и снежной талью, И горечью дешёвых сигарет, Здесь тонкой акварельною печалью Неоновый окутывает свет Ларьки, деревья, битую бутылку, Компанию подвыпивших юнцов, На столике пластмассовую вилку, В витрине отражённое лицо. И так легко, заслышав на минуту Какой-нибудь заигранный мотив, Очнуться средь сырого неуюта И вздрогнуть, обнаженно ощутив, Что, словно из глубокого надпила Неудержимо-щедрая смола, Жизнь истекла. В ней что-то было, было, Чего понять я так и не смогла.

 

«Тополя вырубают…»

Тополя вырубают. Такое обычное дело — За назойливый пух, что в июне летит высоко, И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой, И по солнечным лужам плутает среди облаков. Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно — Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра, Что костистые ветви к земле наклонились опасно. Отслужили, отжили. Должно быть, и правда — пора. Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует Неуютное небо среди оголившихся стен, И всё кажется мне — это долгую память людскую Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.

 

«По оврагам да по кочкам…»

По оврагам да по кочкам То в присядку, то в прискочку Боль-беда кружится-пляшет, Рукавом дырявым машет, Пляшет, пляшет босиком, Слёзы сушит кулаком. По расквашенным просёлкам, Полувымершим посёлкам То старухою бормочет, То рыдает, то хохочет: «Эх, родная сторона. Я одна тебе верна!..» Пустырём, болотом, лесом, Серым пеплом, дымным бесом… И, затихнув средь бурьяна, Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной Злым шутовским бубенцом Сонной вечности в лицо. А в ответ — глухое эхо То ли грома, то смеха, Крик нахохленной вороны, Дрожь осины, шёпот клёна, Да молчание икон, Да земли чуть слышный стон.

 

«Кругом измена, трусость и обман…»

Кругом измена, трусость и обман. С мучительной натужностью воловьей Век натянул в последний раз аркан — И захлебнулся собственною кровью. На пустыре величественный кран, Как вождь, простёр пустую длань. И снова — Кругом измена, трусость и обман, И горький дым отечества больного.

 

«Грохот кухни и сортира…»

Грохот кухни и сортира, Полутёмный коридор — Коммунальная квартира Всеми окнами во двор. Ночью дом натужно дышит, Мелко стенами дрожит. Если слушать, то услышишь, Как вздыхают этажи. Скрипнет дверь, замок озлится, Грянет выстрелом в упор, И затеют половицы Бесконечный разговор: …их в двадцатом уплотнили, выселением грозя… …а жилец был новый — в силе, но в конце тридцатых взят. …помнишь, та — сплошные нервы, в крайней комнате жила… …в сорок первом, в сорок первом в самый голод умерла. …в угловой держались цепко, разрубили топором мебель старую на щепки… …всё равно — в сорок втором… Эти выехали сами, Тот всё пил, да и зачах… Только память, только память Глухо шепчется в ночах. Лица, лица, лица, лица… Что ни взгляд — немой укор. Тихо стонут половицы. Окна пялятся во двор.

 

«В сухой руке — бинокль театральный…»

В сухой руке — бинокль театральный, На голове — седые кудерьки. Померкла люстра, но ещё хрустально Искрятся и мерцают огоньки В стекле очков. А на далёкой сцене Взлетает пламенеющий покров Над тайною чужого вдохновенья И верой в бесконечную любовь. Галёрка или ложа бенуара — Нет разницы — итог всегда один: Аплодисменты. Занавес. И старость. Предательские выбоины льдин Под снежной кашей… Вытертая шуба Свинцовым грузом виснет на плечах. Бесплатная автобусная грубость, У тёмной подворотни кислый страх. На кухне коммунальной злые склоки, В подсвечнике оплывшая свеча — Театра посещений одиноких Ничем не утолимая печаль.

 

«— Вам кого?..»

— Вам кого? — Я… не знаю. Мне — себя, если честно. — Нет, мы не открываем Дверь таким неизвестным. — Погодите, постойте, Я лишь спутала даты. Я прошу вас, откройте, Я жила здесь когда-то. Я всего на минуту, Я на миг, на мгновенье, В гости позвана смутной, Позабытою тенью, Не похожа на вора И на татя ночного… И звонок до упора Нажимается снова. Я прошу, извините, Я не нищенка, что вы! Через щёлку взгляните, Отодвиньте засовы. Я была здесь несчастной И счастливой — запоем!.. — Не звоните напрасно — Всё равно не откроем.

 

«Смеялись наши ангелы-хранители…»

Смеялись наши ангелы-хранители И пили свой нектар на брудершафт В сияющей заоблачной обители, Где за окном прекраснейший ландшафт, И, может быть, строчили донесения — Мол, в корне пресечён был смертный грех… И даже принимали поздравления Восторженно-сердечные — от всех. И вспоминали чистые и нежные, Кто и кого для вечной жизни спас, И радостные крылья белоснежные Всё дальше уносили их от нас. И только лишь один, совсем неопытный, Как двоечник, оставшись не у дел, В своём углу о нас молился шёпотом И души наши грешные жалел.

 

Возвращение с рынка

Брести вперёд по выбоинам, по Раскисшей грязи, смёрзшемуся салу Из гололёда — вьючною тропой Бездумно, безнадёжно и устало. Брести вперёд, не думая уже: Куда? Зачем? — с авоськами, с кошёлкой, Вороной ковыляя по меже, В пыли теряясь ржавою иголкой. С рождения до самого конца, За шагом шаг — всё дальше и бездомней. Отечество… Не ведаю отца. Прости меня… Не ведаю… Не помню…

 

«Чай с вишнёвым вареньем…»

Чай с вишнёвым вареньем — о Господи, счастье какое, — Розовеет окно за дремотными складками штор, Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем, Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор. Чай с вишнёвым вареньем — о Господи, хоть на минуту Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно — Неизведанный мир, детский образ чужого уюта, Недосмотренный сон, дуновение жизни иной.

 

«А по такой погоде — только пить…»

А по такой погоде — только пить, И о пропавшей жизни тихо плакать, И бормотать, что под Крещенье слякоть Лишь только в наказанье может быть. Мешать в стакане пьяную слезу С какой-нибудь дешёвой горькой дрянью, Пить за любовь, прощенье и прощанье, За каждое бревно в своём глазу И морщиться. И наконец устать От самого себя — безмерно, страшно… Сегодняшний день спутать со вчерашним И с чертовщиной — ангельскую рать. А утром еле веки разлепить, Зевая, потащиться на работу, В автобусе пихнуть локтём кого-то И злобно буркнуть: «Надо меньше пить!».

 

Мальский погост

Вместе с белою звонницей древней Церковь спряталась в самом низке, От холмов, от полей, от деревни, Убежав к обмелевшей реке. И, быть может, поэтому только На земле уцелела она — В груду мусора, в хаос осколков, В облак пыли не превращена. Схоронившись под влажною сенью, Под отчаянным взмахом креста, Всё, мне кажется, ищет спасенья Та испуганная красота… Непривычною нежностью знобкой Дрогнет сердце, когда пред тобой Улыбнётся печально и робко Меж берёз — куполок голубой.

 

«Там, где нужно плакать, я шутила…»

Там, где нужно плакать, я шутила. Да ещё, к тому же, слишком зло. Что тут скажешь? — «Господи помилуй!» Мне заменит весь молитвослов. Пусть не так, как должно, я сумела Веру и надежду сохранить, Но в узлы вязалась то и дело Жизни неотбеленная нить. И врезалась, раня и тревожа, Заставляя крепче сжать кулак. Что ж просить о милости?.. И всё же Буди милосерден — просто так.

 

Экскурсия

Обратите внимание: крепость слегка в стороне От посёлка. Вы знаете, кажется мне, Расстояние — благо обоим. Оно неспроста, Разделяя, хранит слишком разные эти места. Вот — ворота, вот — мост, но разрушен последний пролёт, И прогулочным шагом сюда ни один не войдёт. Вот — бревно над пролётом, последним пролётом моста. Но как шатко оно! А под ним — пустота, пустота… Но в стене есть пролом, а точней — безопаснейший лаз, Это годы пробили здесь брешь. Очевидно — для нас. Вот — бойницы, вот — башни. Не правда ль, внушительный вид? Что внутри? — ничего. Время здесь не течёт, но кружит, Завихряясь в ложбинах, меняя свой путь каждый раз, Не делясь на «вчера» и «сегодня», «потом» и «сейчас», Проникая вовнутрь через каждую трещину, щель… Нет, часы вам не врут. Но отсчёт здесь другой вообще. Двор меж грудами сора крапивой так густо зарос, Будто кто-то посеял. И может возникнуть вопрос: Отчего после нас остаётся крапива, крапива одна. Нет, ещё — бузина. Оглянитесь же — вот и она. Это — церковь. Конечно, креста вместе с куполом нет. Ни свечей, ни икон. Только свет, только воздух и свет. Вот — остатки погоста, они различимы едва. На обломке плиты ещё можно нащупать слова И прочесть по складам: «…приидите ко Мне все тружда…» — По неровному сколу, чернея, кривится звезда. Плоть работает в поте. И всё-таки трудится — дух. Если голос возник, значит, должен возникнуть и слух. Нас, однако, учили: когда я, как водится, ем, То, конечно, я — глух; и по-рыбьи, естественно, нем… Но попробуйте, встаньте вот тут, у пролома в стене, Со своею душой оглушённою наедине. И услышите звук — это шёпот прибрежных кустов, Или голос, срываясь, дрожит от мучительных слов: «Я — воззвавший, Я — Тот, Кто хотел вас отвлечь от еды, Я — бескрайняя память, Я — боль самой чистой воды. Я — воззвавший. Я — Тот, Кто над вечностью строил мосты, Но зависли они, словно крик Мой, среди пустоты. И у каждого есть ненадёжный последний пролёт… Кто услышит Меня? Кто пойдёт по мосту? Кто пройдёт?» Там, во рву, земляника рассыпана в мокрой траве… …обратите внимание: крепость — тринадцатый век… …до райцентра доедем, наверное, около двух… («…Я — воззвавший в пустыне,    Я — только лишь Голос и Слух».) Но, вгрызаясь камнями, как будто зубцами — пила, Стены делят пространство, и время, и нас пополам. И в проходе сквозном ничего, ничего больше нет — Только воздух и свет, только мост через воздух и свет.

 

Несовместимость

Все рассматривали зверя, Непонятного, чужого — Кто — насмешливо-брезгливо, Кто — косясь на острый клык. Попытались хвост измерить, Дули в нос, Трубили в уши, Подпилить хотели когти И привесили ярлык. И признали бесполезным, Непригодным к разведенью — Ни пушным, ни подседельным, Ни молочным, ни мясным Записали в протоколе Всё по правилам искусства И затихли, выдыхая Сизоватый едкий дым. Зверь дремал. И вдруг от пыли, Дыма, пота и парфюма Нос наморщил, громким чихом Разрывая тишину. С лёгким шорохом раскрылись Средь бумаг летящих — крылья И поплыли парусами В неоткрытую страну.

 

«Опять я заговариваю смерть…»

Опять я заговариваю смерть, А та, быть может, где-нибудь напротив Рукой подпёрла щёку в полутьме, Чтоб завтра в чернокрылом развороте Атаковать… И снова всё не то — Сквозняк шевелит выцветшую штору, Безжизненно повисшее пальто Печали добавляет коридору. И лампочка под самым потолком, Сочащаяся тускло-жёлтым светом, Ещё мигнёт последним маяком Бумажным кораблям, плывущим в лету. Ещё мигнёт, чтоб я могла посметь Вернуться на огонь и снова, снова Смотреть, как зачарованная смерть Кружится над рождающимся словом.

 

«Пегаса порешили сдать в прокат…»

Пегаса порешили сдать в прокат, Конечно, из благого побуждения: Платите и катайтесь все подряд — Осёдлано живое вдохновенье. Пегас вначале вроде ничего — Трусил себе, наматывая мили, Но всадники замучили его — Надёргали губу и холку сбили… Полнеба распорол широкий взмах Затёкших крыльев, звякнула подкова — И в чьих-то неуверенных руках Остались пустота да рваный повод. Гляди — освободившись наконец Отбросив разом чуждые законы, Уносится крылатый жеребец, Сын яростных Нептуна и Горгоны. И с хохотом, не ведая преград, Дорогою неторенной и звонкой Вовек неукротимые ветра Стремительно летят ему вдогонку.

 

«А нынче и упырь уже не тот…»

А нынче и упырь уже не тот — Ни фрака, ни плаща, ни склянки с ядом, Но никуда не делся он и, рядом С живыми существуя — не живёт. Уверенные жесты цепких рук, И к власти неустанное стремленье… Дезодорант скрывает запах тленья, А хруст купюр — костей мертвящий стук. Презрительно кривится тонкий рот, Но словно из кладбищенской ограды Могильная дыра пустого взгляда Порой нездешним холодом пахнёт. И снова всё по-прежнему, всё — ложь… И только лишь поэт один услышит, Как нынче тишина неровно дышит, Едва уняв испуганную дрожь.

 

Осколки

За моря летит синица, Петушка несёт лисица, Вьётся ленточка в косице Смыслу здравому на зло. В облаках темна водица… Отражая наши лица, Вдрызг пытается разбиться Удручённое стекло. По Европе призрак рыщет И даёт умищам пищу, Профессиональный нищий Требует отнюдь не грош, А не менее, чем тыщу… В подворотне ветер свищет, И, мелькнув средь толковища, Новых ножен ищет нож. Снится суженый девице, Старику совсем не спится, В колесе мелькают спицы Дни и ночи напролёт. Кто-то пьёт и веселится, Кто-то хочет удавиться, Но до судорог боится, И поэтому — живёт. Стрелки на часах уснули, Показав большую дулю. Со смещённым центром пуля Попадает в новый век. Волки зайцев обманули И в бараний рог свернули… Спи, пока воркуют гули И кружится белый снег.

 

«По осени я вспоминаю ту…»

По осени я вспоминаю ту Классическую стрекозу из басни И думаю: чем строже, тем напрасней Мораль извечно судит красоту. Пропела — ну какая в том беда — Коротенькое праздничное лето… Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом Не ведал безысходности труда. В минуту вдохновения её Создал Господь из воздуха и света И отпустил. И не спросил совета — У скучных и жестоких муравьёв.

 

«Ко мне, любители халявы…»

Ко мне, любители халявы, — Вам нынче крупно повезло! Ведь я не мудрствую лукаво, Когда налево и направо, Почтя сие за ремесло, Дарю пустоты всех изнанок, Похмелье всех халявных пьянок, Копытца съеденных овец, И дырки ото всех баранок, И пышной глупости венец. Вот — острословья мокрый порох, Вот — лучший прошлогодний снег… И хоть подарок мой не дорог, Но на халяву хлорка — творог, Сказал мне умный человек. Житейской мудрости богатство, Непререкаемый завет… И выглядит как святотатство Халявой спаянному братству Привычный от плеча привет. Так пусть хоть что-то, да бесплатно. Ну, налетайте — раз, два, три! И даже если, вероятно, Всё ни к чему — душе приятно: Халява — что ни говори!

 

Любопытный

Ой, а что у вас там сзади? Крылья? Надо же! Не верю! Повернитесь, бога ради, Ну-ка, а ведь правда — перья! Где купили? Не в Апрашке? Или, может, по наследству? Чистить их, наверно, тяжко… Или есть какое средство? Ну а как вы с ними спите? Если снять, то ставить где же? Ну куда же вы летите? Улетел… Какой невежа! Ой, а что у вас там сзади? Неужели хвост? Не верю! Вот что я скажу вам, дядя: Хвост приличен только зверю. Правда, может, нынче модно? Ну тогда — другое дело! То есть как это — природный? То есть как — растёт из тела? Можно дёрнуть? Ишь ты — крепко! Не поймёшь, как сделан даже, И какая тут прицепка… Ну куда же вы, куда же?!

 

«Когда ноябрьский день, такой короткий…»

Когда ноябрьский день, такой короткий, Устало месит слякоть во дворе, С хорошим человеком выпить водки — Помилуйте, какой же это грех! А если под хорошую беседу, А если под хрустящий огурец… Всё. Решено: я нынче же к Вам еду. Давайте, что ли, выпьем наконец!

 

«Помнишь, рвали малину, держа лошадей в поводу…»

Помнишь, рвали малину, держа лошадей в поводу, Где медвяное лето на щедрых кустах вызревало? В запылившемся прошлом прозрачный осколок найду, И взгляну, и вздохну, и ещё улыбнусь, как бывало. Алый сок на ладонях… Мне в жизни, конечно, везло, Я назад не пытаюсь попасть по тому же билету. Просто солнечный зайчик со стремени прыгнул в седло, И слезятся глаза, непривычные к яркому свету.

 

«Ветер — безумный дворник…»

Ветер — безумный дворник, Беглый хмельной острожник, Всех чердаков затворник, Вечно слепой художник. Брови нахмурит гневно, Спрячет смешок лукавый… Взмахи метлы — налево, Взмах топора — направо. Шлёпая мокрой кистью, Тонко рисуя тушью, Ветер подхватит листья, Ветер подхватит души — И закружит незряче Улицей, переулком По-стариковски плача У подворотни гулкой. Дуя в свирель напевно, Лязгая жестью ржавой… Душу мою — налево, Душу твою — направо.

 

«От любви, от печали, от жалости…»

От любви, от печали, от жалости Не взяла ни крупинки, ни малости. Ни добра твоего и ни зла — Ничего я себе не взяла. Не кляла, не рыдала заученно, Только крест на шнурке перекрученном, Крест нательный на тонком шнурке Крепко-накрепко сжат в кулаке.

 

«Зевают подворотни. Тополя…»

Зевают подворотни. Тополя, Теряя пух, линяют, словно волки. И чьих-то жизней яркие осколки Сметает дворник. И опять с нуля Идёт отсчёт времён, и снова колкий Ледок с краёв затягивает взгляд. Но я читать привыкла между строк, И разбирать совсем иные строки, И потому завязанный до срока Судьбы едва заметный узелок Перерубить с гусарского наскока Я не смогла. И ты бы вряд ли смог. Так принимай же гулкие зевки И топол я в очёсках волчьей пряжи — Всё то, что междустрочье нам покажет Написанному явно вопреки. И то, что всё не сбудется. И даже То, что твоя рука моей руки Уж не коснётся…

 

«Романтики уходят, чтоб вернуться…»

Романтики уходят, чтоб вернуться. Им нужен за спиною тёплый дом — Всё, от чего так сладко оттолкнуться, К чему возврат так сладостен потом. Им нужно, чтоб в тревоге и печали. Не отходя от тёмного окна, Их ждали и, в конце концов, встречали, Истосковавшись, — мать или жена. Но есть иные, те, которых мало: Никто за них не молится в пути, Никто рукой не машет у причала, — Они уходят — просто чтоб уйти. Дано им одиночество как милость… А может быть, сверкая и грозя, Им вдруг такая истина открылась, С которой оставаться здесь — нельзя.

 

«За поворотом…»

За поворотом    скрипка вскрикнула: «Ах!» — Прикоснулся смычок    к обнажённому нерву. Снова плакать в чужих руках, Который раз —    как будто бы в первый. Снова, снова    выплакивать тайну тайн Толпе многоногой,    деревьям, птицам, Ржавому чертополоху окраин, Чёрным окнам,    пустым глазницам. Снова, снова    отчаянно, горько рыдать — Острая боль    взлетает вверх по ступеням. Жизни — ровно на вдох… Не беда! Не беда… Слышите? —    Это и есть — пение.

 

«Силёнок — на копейку, а герой…»

Силёнок — на копейку, а герой — Горласт, задирист, прыгает, как мячик… Парнишке-воробью нельзя иначе, Особенно весеннею порой. Чирикает, порхает. Наконец, У голубя выхватывает лихо Кусочек сухаря. И воробьиха В восторге замирает: «Ах, храбрец!». А рыжий кот, слегка прижмурив глаз, От сырости потряхивая лапой, Вдоль ящиков крадётся тихой сапой И думает: «Вот я тебя сейчас!».

 

«Ладони ветра пахли мятой…»

Ладони ветра пахли мятой, Касаясь губ, касаясь щёк, А повод — кожей сыромятной И конским потом, и ещё Дорожною сухою пылью И светлым дождиком грибным, Старинной небылью и былью, Забытым чем-то и родным. И, прижимаясь к жесткой гриве, В потоке времени скользя, Я понимала, что счастливей Стать на земле уже нельзя, Что завтра по траве примятой Чужой скакун продолжит бег… Лишь терпкий запах дикой мяты Со мной останется навек.

 

«Человек исчезает. И время, сужая зрачок…»

Человек исчезает. И время, сужая зрачок До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину. Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо — Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину. Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги, Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица… Всё равно — погоди, с каждым часом сужая круги, Торопить меня в путь, из которого не возвратиться. Доживу до весны, и границы стеснённой груди Резким вдохом одним, словно тёмные шторы, раздвину, И, хмелея от света, шепну: «Погоди… Погоди… Погляди мне в лицо, перед тем как прицелиться в спину».

 

«Без обвинений и высоких слов…»

Без обвинений и высоких слов Мне воронёный ствол упрёт в затылок Эпоха рынков, нищих стариков, В кошёлки собираемых бутылок. Эпоха, где уже не на кресте — На поручнях промёрзлого трамвая В раздавленной телами пустоте, Распяв, тебя сейчас же забывают. Где, как во сне, без голоса кричать, И погибать в слепом бою без правил, Где горького безумия печать На лоб горячий кто-то мне поставил. Где получувства точат полужизнь, И та привычно, и почти не страшно, С краёв желтея, медленно кружит, И падает в архив трухой бумажной. Где время, обращённое в песок, Сочится, незаметно остывая, И отбывает слишком долгий срок Душа — на удивление живая.