Предисловие

В представлении читателя разведчик, как правило, предстает в образе супермена, виртуозно проникающего в логове противника, ловко добывающего любые секретные документы, удачливо уходящего от преследователей. Конечно, в годы войны бывало и так.

Но и сегодня сотрудники «легальных» резидентур должны быть готовы к сложнейшей работе. Они часто оказываются в экстремальных ситуациях, успешно выйти из которых можно только благодаря высокому интеллекту, смелости, находчивости, умению брать на себя ответственность, профессионализму.

Разведчик действует под прикрытием официального представительства за границей, и его работа внешне не должна отличаться от работу «чистых» сотрудников. Она рискованна, романтична и требует большого напряжения ума, психики, хорошего физического состояния. Разведчик постоянно испытывает на себе пристальное внимание контрразведки, которая пытается выявить круг его интересов, нащупать связи, подставить агентуру. Поэтому перед ним стоит сложная задача: в условиях жесткого контроля привлечь к сотрудничеству располагающих секретными сведениями иностранцев, наладить с ними конспиративную связь, обезопасить себя от двойников, провокаторов и аферистов.

Авторы сборника — не только разведчики. Большой интерес, мне кажется, представляет очерк сотрудника МИД Сергея Дивильковского, проработавшего долгое время в США и лично знавшего Олдрича Эймса. Автор рассказывает о встречах с этим человеком, о своих впечатлениях о нем. Не обходит вниманием сборник и историю отечественной разведки. Журналист Олег Капчинский на основании архивных материалов подготовил очерк об одной из первых операций разведки в годы гражданской войны.

Надеемся, что первый выпуск сборника «СВР. Из жизни разведчиков» заинтересует наших читателей, что позволит в дальнейшем издавать его регулярно. Ведь постепенно рассекречиваются многие разведывательные операции, наполненные удивительными, часто героическими событиями, биографии разведчиков.

Рассказ о них мог бы стать темой будущих изданий.

Генерал-майор Ю.Г. Кобаладзе,

начальник пресс-бюро СВР России

 

Олдрич Эймс — птица высокого полета

Сергей Дивильковский

21 февраля 1994 года оказалось черным днем для ЦРУ.

Именно в этот день был арестован Олдрич Эймс — «крот», который под крышей ЦРУ почти десять лет работал сначала на КГБ, а затем и на российские спецслужбы. Вместе с ним была арестована и его жена — Мария дель Розарио Касас.

23 февраля 1994 года, когда вся Москва, как и вся Россия, праздновала, разделившись надвое, кто день Защитников Отечества, а кто, по старой памяти, день Советской Армии, эта новость уже облетела все информационные агентства.

Естественно, что и в Америке по всем каналам радио и телевидения, во всех газетах муссировали сенсацию: разоблачен очередной «советский шпион».

То есть разведчиков разоблачали по обе стороны океана, но чтобы шпионский бизнес стал семейным подрядом? Это был, конечно, сюрприз для обеих стран.

Со времен дела Розенбергов Америка не знала подобного скандала.

В день своего ареста Олдрич Эймс как раз собирался куда-то лететь — на совещание по борьбе с наркомафией.

Но сотрудники ЦРУ и ФБР были начеку.

Чуть свет и Олдрич, и его жена были уже в наручниках.

Им было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу России.

* * *

По данным министерства юстиции, супруги Эймс вели шпионскую деятельность против Соединенных Штатов Америки, начиная с 1985 года.

Все средства массовой информации многократно повторяли, уточняли и комментировали сообщение об аресте американского разведчика и его супруги.

Олдрича Хайзена Эймса, бывшего высокопоставленного сотрудника советского отдела ЦРУ, назвали «агентом, нанесшим самый большой ущерб национальной безопасности США».

Писали о «серьезнейшей реакции» Белого дома и лично президента Билла Клинтона на случившееся.

И о «буре негодования», которая поднялась в связи с «его многолетней деятельностью в пользу советских и российских спецслужб».

Государственный департамент США уполномочил заявить свои протесты в Москве по поводу разоблачения шпионской четы.

Аналитики не уставали повторять, что дело Эймсов наверняка негативно повлияет на дальнейшее развитие российско-американских отношений.

Эксперты все думали-гадали, кто, как и почему «прозевал» двойного агента, или «крота», в ЦРУ?

Никто не знал, кто же и как в итоге его «вычислил».

Словом, как всегда в таких случаях, возникла масса вопросов, на которые никто не давал ответа.

Журналисты состязались, кто придумает более броский заголовок и не жалели эпитетов: «Самый крупный провал разведки США»; «Крупнейший в американской истории шпионский скандал»; «Кошмар для ЦРУ» и т. д.

Лондонская газета «Таймс» назвала сотрудничество Эймса с КГБ «одним из самых сенсационных событий в истории шпионажа».

Конечно, в поднятой шумихе заключалась изрядная доза политиканства.

Республиканцы в конгрессе намеревались посильнее «лягнуть» президента-демократа, а Клинтон стремился продемонстрировать твердость — был задет его политический авторитет.

ЦРУ и ФБР выясняли отношения друг с другом.

ФБР считало, что провал с Эймсом — это провал ЦРУ в целом.

И так далее.

Те, кто были настроены против России, не преминули воспользоваться случаем и с ностальгией вспоминали эпоху холодной войны.

Олдрич Эймс не был, конечно, первым из американских разведчиков, не говоря уж из американских граждан, кто, как выяснилось впоследствии, тайно работал на «главного противника».

В связи с провалом Эймса и его жены вспоминали многих агентов.

Некий офицер ЦРУ выдал секреты своего ведомства советским разведчикам в Индонезии.

Другой «цэрэушник» продал чертежи американского спутника-шпиона сотрудникам КГБ СССР.

В 1985 году по обвинению в шпионаже в пользу Советского Союза были арестованы граждане США Эдвард Говард, Рональдо Пелтон, Джон Уолкер.

Как отмечала 17 апреля 1994 года газета «Вашингтон пост», «дюжина или более американских чиновников из самых различных правительственных ведомств сотрудничали с советской разведкой на протяжении последних двух-трех десятилетий».

Однако все эксперты и комментаторы в один голос утверждали: никто из вышеперечисленных агентов не мог сравниться с Олдричем Эймсом ни по положению в иерархии главного разведывательного ведомства США, ни по уровню собственной осведомленности и, следовательно, объему и значению информации, передававшейся «противнику».

В 1985 году, наладив контакты с КГБ, Олдрич Эймс занимал в ЦРУ должность руководителя одной из контрразведывательных групп «советского отдела».

Он знал едва ли не все секреты об операциях «гражданских» и «военных» разведывательных ведомств Соединенных Штатов против СССР и России, или, как заявил один из бывших руководителей Центрального разведывательного управления Д. Джеймсон, «Эймс знал практически все».

* * *

К тому времени, когда закипели страсти вокруг этого «шпионского скандала», меня волновали совершенно иные проблемы.

Незадолго до этого меня „отправили в отставку с должности консультанта Международного отдела ЦК КПСС по распоряжению «архитектора перестройки» Александра Николаевича Яковлева, не дав дослужить до пенсии.

Распался «великий могучий» Советский Союз, канула в Лету КПСС — «руководящая и направляющая сила».

Но летом 1996 года мне случайно попалась на глаза «Независимая газета», где было опубликовано интервью с отставным полковником КГБ Виктором Черкашиным.

Я начал бегло просматривать этот материал, а потом увлекся.

Оказалось, что некий Ричард Уэллс, с которым я довольно тесно, хотя и недолго, общался в Вашингтоне в 1984-85-е годах, и ставший теперь мировой знаменитостью сотрудник ЦРУ Олдрич Эймс — это одно и то же лицо!

Причем мы с ним встречались незадолго до того, как он явился в апреле 1985 года в советское посольство и предложил свое сотрудничество…

Мне показалось, что и я некоторым образом причастен к делу Эймса, и что я, может быть, поспособствовал его решению работать на нашу страну.

Новость эта, естественно, заставила меня изменить отношение к «делу Эймса».

Я припоминал детали своего знакомства и общения с ним, и мне захотелось узнать побольше о нем и его биографии.

Ведь все-таки этот человек был далеко не рядовым разведчиком.

В течение девяти лет он сообщал контрразведкам СССР и России едва ли не обо всем, что замышляли против них американские спецслужбы.

* * *

Непродуманная, поспешная и заранее обреченная на неудачу «афганская кампания», предпринятая советским руководством во главе с престарелым Леонидом Брежневым, накалила политические страсти.

Особенно истерически вели себя правые радикалы, которые пытались похоронить идею «разрядки» в советско-американских отношениях.

В ноябре 1980 года на президентских выборах в США победил Рональд Рейган, ярый антикоммунист, автор концепции «СССР — империя зла».

В начале 1980-го года меня отправили в Нью-Йорк на должность советника Постоянного представительства СССР при ООН. При этом мне поручили параллельную работу советника по международной информации отдела ЦК КПСС.

Кроме обычной дипломатической работы, я еще должен был поддерживать контакты с довольно широким кругом американцев, по возможности, из числа наиболее информированных и влиятельных.

Среди моих многочисленных знакомых оказался некий субъект, высокий, худой, лет пятидесяти.

Его мне представили как Алекса Ньюсэма.

Даже на фоне весьма «подкованных» представителей дипломатического и журналистского корпуса, с которыми мне приходилось общаться в Нью-Йорке, «Алекс» вполне мог сойти за эксперта-международника достаточно высокого класса.

Он прекрасно разбирался в истории советско-американских отношений и внешней политике США.

К тому же, он явно не понаслышке знал политическую кухню официального Вашингтона и мог вполне грамотно комментировать внутреннюю политику вашингтонской администрации.

Я поначалу принял нового знакомого за отставного чиновника госдепартамента.

Однако вскоре по ряду признаков догадался, что, скорее, имею дело все же с «цэрэушником», притом достаточно высокого ранга.

Избегать дальнейших контактов тем не менее не стал.

Что-то подсказывало мне, что эта «ниточка» ведет к тайным пружинам вашингтонской политики и по большому счету даст нам скорее выигрыш, чем проигрыш.

Спустя полтора десятка лет Алекс вновь напомнил мне о себе как один из ключевых персонажей в истории Олдрича Эймса.

Из ряда публикаций я узнал, что тогда в Нью-Йорке познакомился и впрямь с высоким чином из ЦРУ — главой нью-йоркского отделения контрразведки «по связям с иностранными источниками» Родни Карлсоном.

Его работа со мной, кажется, официально называлась «развитием дружеских отношений».

И я готов подтвердить, что в этом направлении Алекс достиг вполне весомых результатов: в чисто человеческом плане он всегда производил на меня благоприятное впечатление.

Кроме того, и он, и его ближайшие друзья и приятели, с которыми я общался, вели себя в высшей степени корректно.

Никто из них ни разу не обращался ко мне с предложением работать на них. Ни разу не возникало даже отдаленного намека на подобную перспективу.

Так что мы уже не просто контактировали, но и отчасти подружились.

Часто мы встречались в нью-йоркских ресторанах — либо за ланчем, либо за ужином. И подолгу беседовали.

Естественно, каждый из нас так или иначе потом докладывал об этих беседах своим соответствующим ведомствам.

На основании бесед с Алексом и его друзьями я написал ряд справок и аналитических записок, которые направил в отделы ЦК КПСС и МИД СССР.

Мы по преимуществу беседовали о советско-американских отношениях и о проблемах разоружения.

Впрочем, нередко обсуждали и вечный вопрос: каковы достоинства и недостатки наших двух систем — капитализма и социализма. Немало мы спорили и об американском и советском образах жизни, свободе и социальной справедливости, которую каждый из нас трактовал по-своему.

И хотя часто затрагивались острые и даже болезненные темы, наши дискуссии никогда не выходили за рамки корректности.

Обстановка на политическом Олимпе тогда казалась очень напряженной.

Рейган объявил антикоммунистический «крестовый поход» и довольно недвусмысленно высказывался в адрес «империи зла».

Начинался новый виток гонки вооружений.

Все усилия нашей страны договариваться с США на основе достигнутого ценой неимоверных усилий и жертв паритета пошли насмарку.

Но Советский Союз был ядерно-космической сверхдержавой, и многие на Западе опасались, что «ковбойская» политика вашингтонской администрации приведет, в конце концов, к военному конфликту.

Тогда весь мир будет объят пламенем ядерной войны.

В подобной ситуации нелегко было избежать нарастания массовых алармистских настроений.

В Нью-Йорке в июне 1982 года состоялась гигантская — до 1 миллиона участников, по данным американской прессы — антивоенная манифестация граждан, съехавшихся со всех концов страны.

Они требовали от правительств СССР и США прекратить гонку вооружений и запретить атомную бомбу.

Немало политиков, специалистов по вопросам разоружения, бизнесменов, религиозных деятелей, представителей интеллигенции в Европе и Америке высказывались в пользу достижения компромисса между Москвой и Вашингтоном в области ограничения вооружений, что никак не укладывалось в амбициозные планы рейгановской администрации, задумавшей покончить с «тоталитарной советской империей».

Я без устали убеждал Алекса и его друзей в том, что планы уничтожения «империи зла» опасны для всего человечества, призывал своих приятелей-«цэрэушников» к доброму или хотя бы терпимому отношению к Советскому Союзу и тем ценностям, за которые мы тогда выступали.

Я уповал на то, что эти беседы не пройдут даром.

Тогда я , конечно, еще не знал, да и не мог знать, что, оказывается, в самом ЦРУ велись баталии между «левыми» и реакционными правыми силами.

Не знал я еще и того, что Олдрич Эймс и Родни Карлсон уже тогда, в начале 80-х, были друзьями.

* * *

Биография Олдрича Эймса — биография не просто кадрового, но и потомственного американского разведчика.

Рик, как его называли в семье, родился в городке Ривер Фоллз, штат Висконсин, в 1941 году.

В ту пору его отец Карлтон Эймс преподавал историю и социологию в местном колледже, а мать учила детей английскому языку в школе по соседству.

Предметом поклонения в доме всегда были книги. Особенно в семье любили английскую и русскую классическую литературу.

Эта любовь к литературе осталась у Олдрича навсегда.

Немногие офицеры-разведчики держат дома библиотеку в две тысячи томов, — именно столько насчитали сыщики-фэбээровцы, когда описывали имущество Рика при его аресте в 1994 году.

В 1951 году отец Эймса защитил докторскую диссертацию, посвященную борьбе за независимость бывшей британской колонии Бирмы.

Случайно или нет, эта работа попала в руки одному из сотрудников Центрального разведывательного управления и произвела на него неизгладимое впечатление.

И вскоре созданное незадолго до этого для «борьбы с коммунистической угрозой» ведомство завербовало Карлтона Эймса.

В 1954 году его отправили в Бирму якобы для продолжения научной работы, в действительности же — для выполнения секретных заданий ЦРУ, в штат которого он был зачислен.

В Бирму поехала вся семья.

Юного Рика пленила романтика путешествия и экзотика Востока.

К тому же, ореол секретности, окружавший деятельность его отца, манил его.

Возможно, отчасти поэтому сын и выбрал ту же карьеру, что и отец, бывший ученый и почтенный преподаватель — Эймс-старший.

Как бы то ни было, Олдрич начал помогать «фирме», в которой трудился Карлтон, еще в школьные годы: на каникулах они вместе с отцом подшивали служебные бумаги в штаб-квартире разведуправления в Лэнгли, под Вашингтоном.

В 1967 году Рик получил степень бакалавра искусств, окончив факультет истории в столичном университете Джорджа Вашингтона.

И поступил на курсы подготовки младших офицеров ЦРУ.

Кстати, в том же году его отец вышел в отставку.

Он не очень преуспел на новой стезе и даже начал потихоньку спиваться.

А Олдрича судьба привела сразу по окончании курсов в «советский» отдел разведуправления. Пробыв несколько месяцев на «штабной» работе в Лэнгли, он был затем командирован в качестве оперативного работника разведки «под крышу» посольства США в Анкару.

Перед ним была поставлена задача: вербовать находившихся в Турции советских граждан. К тому же, в соответствии с установкой американской администрации, разведчики обязаны были по всему миру «усиливать противодействие враждебной деятельности СССР».

Возможно, эту установку Рик Эймс воспринял чересчур буквально.

Он бегал по Анкаре, расклеивая на стенах домов антисоветские листовки, написанные якобы от имени турецкой общественности.

Но в выполнении основной своей обязанности — вербовке агентуры — он не продвинулся ни на шаг. Ему не удалось заполучить никого из советских граждан.

Так что Рика затем упрекнули в отсутствии должного «рвения», что и было отмечено в его служебных характеристиках, отправившихся в Лэнгли сразу вслед за его возвращением в родные пенаты.

Шел 1972-й год.

Несмотря на нелестные отзывы о профессиональных качествах Эймса-младшего, поступившие от его непосредственного начальства в Анкаре, дома судьба вновь благоволила Рику: в Лэнгли он был зачислен на курсы по изучению русского языка.

Это сулило в дальнейшем почти неизбежное продвижение по службе, притом на самом «престижном» для разведчика направлении.

И уже вскоре Эймс был зачислен в состав группы, которая курировала деятельность ЦРУ по вербовке агентов из числа граждан СССР и восточноевропейских стран.

Несколько лет Рик проработал в штаб-квартире Центрального разведуправления, занимаясь анализом и обобщением информации, поступавшей от советских агентов.

В 1976 году его послали в Нью-Йорк с тем, чтобы он сам попытал счастья в поисках изменников среди находившихся там граждан СССР, главным образом сотрудников ООН.

По утверждениям некоторых биографов, Олдрича Эймса в ту пору не очень-то жаловали его сослуживцы в Лэнгли.

Они считали, что он неряшлив и не прочь выпить.

К тому же, многие полагали, что он чересчур себе на уме и слишком высокомерен.

Однако в Нью-Йорке его выделили и обласкали.

Его новый босс — глава местного отделения «по работе с иностранными источниками», оценил новичка как «интеллектуала, у которого в голове кое-что поважнее, чем костюмы и галстуки», и одарил его личной дружбой.

Босса звали Родни Карлсон, он же — Алекс Ньюсэм.

В Нью-Йорке Рик вновь не преуспел на поприще вербовки агентуры, чего, впрочем, новый его начальник от него, кажется, и не ждал. Эймсу дали возможность проявить аналитические способности. Он составлял сводки и отчеты по донесениям уже завербованных до него агентов.

Как раз тогда он обрабатывал информацию, которую поставлял в ЦРУ советский перебежчик — Аркадий Шевченко, бывший заместитель Генерального секретаря ООН.

Так что некоторое время Олдрич Эймс вел в Нью-Йорке вполне беззаботное существование и успешно продвигался вверх по служебной лестнице.

Ему по-прежнему покровительствовал его непосредственный начальник Родни Карлсон.

К тому времени ЦРУ возглавил Уильям Колби. И наступил момент, когда от Эймса все-таки потребовали конкретных результатов работы — нужны были новые источники информации, новые агенты. А по этой части Эймс не был силен.

К тому же, ему дважды предлагали выехать на оперативную работу за рубеж — первый раз в Лагос, в Нигерию, во второй раз — в Москву. Однако по семейным обстоятельствами он отказался от этих предложений.

Его первая жена Нэнси не склонна была покидать Соединенные Штаты и жертвовать своей работой ради мужа.

Но когда поступило третье предложение — на этот раз Эймсу предлагали должность офицера разведки «под крышей» американского посольства в столице Мексики, — Рик уже попросту не счел возможным его отклонить: в противном случае под угрозой могла оказаться вся его карьера.

Итак, в октябре 1981 года Олдрич Эймс, оставив жену в Штатах, прибыл на работу в Мехико-сити.

В силу ряда причин, в первую очередь из-за своего географического положения, Мексика, соседствовавшая с революционными Кубой и Никарагуа, была одной из «горячих точек» в противостоянии разведок двух миров.

Именно отсюда начинались многие тайные операции ЦРУ против режима Кастро на Кубе и сандинистов в Никарагуа.

Здесь перекрещивались пути и судьбы десятков тайных агентов, заброшенных отовсюду в страны Латинской Америки.

В Мексике велась интенсивная вербовочная «дуэль».

Впрочем, если судить по опубликованным в США материалам о «деле Эймса», ему и здесь не удалось снискать лавров удачливого вербовщика.

Зато он преуспел в другой сфере.

Он сначала подружился, а потом и сблизился с двадцатишестилетней Марией дель Розарио Касас, атташе по культуре посольства Колумбии.

Рик совершенно позабыл о своих непосредственных служебных обязанностях.

Он влюбился без памяти, ухаживал за Марией и добился взаимности.

В 1985 году Олдрич Эймс женился на Марии дель Розарио Касас.

Развод с Нэнси он оформил годом раньше.

В конце 1983 года Рик вернулся в Соединенные Штаты.

Как утверждают его биографы, он опять предстал перед руководством в Лэнгли с не очень-то лестными оценками служебных достижений и к тому же с упрочившейся репутацией офицера, злоупотребляющего спиртными напитками.

Но Рик все-таки оказался настоящим баловнем Фортуны.

Его вновь определили в советский отдел ЦРУ, да к тому же в службу контрразведки, которую теперь возглавлял не кто иной, как получивший повышение и переведенный из Нью-Йорка в Лэнгли Родни Карлсон.

На этот раз«Алекс» поручил Рику возглавить группу, в задачи которой входило «повышение уровня противодействия оперативной деятельности советских разведчиков» на территории США и в «третьих» странах.

Уж в чем-чем, а в теории противодействия Эймс был силен.

Особенно он отличился в «разработке новых схем и методик разрушения замыслов советских разведывательных служб».

Вскоре Рик настолько преуспел на своем новом поприще, что ему предоставили доступ к ежедневным сводкам о результатах вербовки агентуры, досье на всех завербованных агентов из числа граждан СССР, а также к материалам о «глобальных операциях», стратегии и тактике всех разведывательных служб США в противоборстве с КГБ и советской военной разведкой.

Весной 1984 года сфера деятельности Рика Эймса расширилась.

Его включили в состав группы оперативных сотрудников ЦРУ, которым было разрешено вести, параллельно с работниками ФБР «разработку» и вербовку граждан, работавших в посольстве СССР в Вашингтоне.

Эймс, видимо, наконец, решил оправдать звание разведчика и перейти от теории к практике.

Теперь уже все чаще о Рике положительно отзывались руководящие эшелоны ЦРУ. И, как когда-то в Нью-Йорке, он опять часто беседовал со своим боссом за рюмкой водки.

Семейная жизнь с Марией складывалась удачно.

Вскоре после его возвращения в Вашингтон Мария переехала к Рику, вышла за него замуж, приняла американское гражданство и навсегда обосновалась в Штатах.

У них были общие интересы. Как и он, она любила литературу, увлекалась также лингвистикой и философией.

Мария была дочерью известного колумбийского ученого и политика.

Она готовилась к защите докторской диссертации о философии Хайдеггера в Джорджтаунском университете.

Оба они мечтали о ребенке.

Единственной тенью, несколько омрачавшей их счастливую семейную жизнь, была стесненность в материальных средствах.

Эймс потратился на развод с Нэнси. И на то, чтобы обустроить новый дом, нужны были немалые деньги.

К тому же, Мария едва ли не ежевечерне звонила в Боготу, где после недавней кончины ее отца тосковала в одиночестве мать — Сесилия Касас.

Жалованье, которое Рик получал в ЦРУ, не могло покрыть все эти расходы.

Впрочем, как признавался сам Эймс уже много позднее, проблемы эти, в сущности, были вполне разрешимы.

Он мог бы, к примеру, взять кредит.

Но Олдрич Эймс слишком драматизировал ситуацию и все сильнее тяготился своим финансовым неблагополучием.

* * *

В первое время после ареста Олдрича Эймса в феврале 1994 года многих волновал вопрос: кто и как сумел завербовать американца, который сам проработал в разведке три десятка лет и занимал весьма высокий пост?

Один из московских журналистов предположил: «Вероятно, Эймс попался на крючок, и его перевербовал какой-то классный советский профессионал» («Известия», 24 февраля 1994 г.).

Тему «вербовки Эймса» комментировал Белый дом: по информации тех же «Известий», пресс-секретарь Белого дома 23 февраля 1994 года заявил журналистам, что президент Клинтон выразил недовольство по поводу того, что русские, оказывается, занимались вербовкой столь высокопоставленного должностного лица США, нарушая тем самым некую взаимную договоренность, достигнутую ранее.

Но все эти слухи и домыслы оказались весьма далеки от действительности.

На самом деле Олдрича Эймса никто не «вербовал» — он вполне добровольно, «в здравом уме и трезвой памяти» изъявил желание сотрудничать с Комитетом государственной безопасности СССР, а в дальнейшем — со Службой внешней разведки Российской Федерации.

В апреле 1985 года Олдрич Эймс переступил порог особняка на 16-й стрит в Вашингтоне, где размещалось посольство СССР, и вручил дежурному секретный пакет на имя резидента КГБ.

Так, во всяком случае, описывают события многие американские авторы.

К тому времени я уже вновь работал на Старой площади в Москве, в Отделе международной информации. И я тогда, конечно, не мог знать про явку американского разведчика в советское посольство — меня в подобного рода события не посвящали.

Но судьба распорядилась так, что самый первый «подход» со стороны Эймса был адресован именно мне.

Моя же роль состояла в том, чтобы своевременно сообщить «кому следует».

В конце 1982 года меня перевели в Вашингтон на должность советника по информации и руководителя пресс-группы посольства СССР в США.

И «Алекс Ньюсэм» на некоторое время исчез с моего горизонта.

Но в 1984 году, кажется, уже осенью, он позвонил в посольство, и, как в прежние времена, предложил встретиться и вместе пообедать.

Во время беседы мы, как обычно, обсуждали самые разные темы.

Затронули и злободневные вопросы американской и советской политики и отношений между нашими странами.

На прощание Алекс сообщил мне номер телефона в Вашингтоне, по которому я мог бы при желании с ним связаться.

Поскольку это могло означать, что в дальнейшем наши контакты с ним будут «развиваться и углубляться», я доложил об истории своей дружбы с «цэрэушником» советскому послу и резидентуре и, заручившись их согласием, через некоторое время позвонил «Ньюсэму».

Когда мы с Алексом договаривались о следующей встрече, он спросил, не буду ли я возражать, если он приведет с собой на ланч «еще одного своего друга».

Я не возражал.

Мы встретились в одном из дорогих ресторанов в самом центре Вашингтона.

Алекс представил мне Ричарда Уэллса, аналитика разведывательной службы при Национальном совете безопасности США. Так отрекомендовался новый знакомый, оказавшийся, как выяснилось спустя двенадцать лет, Олдричем Эймсом.

Потом мы встречались с Риком еще несколько раз.

Сами американцы по-разному трактуют завязку «дела Эймса».

Прежде всего, многих авторов волнует вопрос — какие цели преследовал Эймс (или какие задачи перед ним ставились), когда он устанавливал контакт с советником посольства СССР.

ЦРУ и ФБР на этот счет придерживались разных версий.

Пит Эрли в книге «Исповедь шпиона» считает, что Олдрич Эймс выполнял поручение Родни Карлсона «завербовать Дивильковского». А поручение это, в свою очередь, исходило от ФБР.

Но, как пишет Эрли, Дивильковский «сорвался с крючка» и подсунул вместо себя другой «объект» — советника посольства по вопросам разоружения Сергея Чувахина.

Лично я не исключаю, что ФБР затевало вокруг моей персоны какую-то возню, — в этом состоит, в конце концов, их работа.

Но в данном случае все получилось с точностью до наоборот. Как в русской пословице, пошли за шерстью, а вернулись стриженными.

В книге Питера Мааса «Шпион-убийца» вся ответственность за случившееся возложена на Родни Карлсона. Мало того, что он содействовал Эймсу в зачислении в свою группу в Лэнгли, так он решил оказать приятелю еще одну услугу.

Питер Маас считает, что дело обстояло следующим образом.

Как-то за ланчем Родни Карлсон изложил Рику Эймсу «свежую идею».

Вспомнив, что находясь в Нью-Йорке, он работал с советским дипломатом из ООН по фамилии Дивильковский (Маас почему-то называет меня «Дивокульским»), Карлсон сказал примерно следующее: «Этот человек не из КГБ и не из ГРУ, но он разбирается в вопросах контроля над вооружениями. А почему бы тебе, Рик, не пообщаться с ним? Кто знает, какую информацию удастся выудить и что из этого всего получится? Это ведь не кабинетная, а оперативная работа, и начальство наверняка высоко оценит твою инициативу».

Вслед за чем Родни Карлсон и познакомил меня с Олдричем Эймсом.

После нескольких наших встреч я сообщил, что скоро возвращаюсь на родину и предложил ему в партнеры вместо себя другого специалиста по разоружению — Сергея Чувахина. А именно к следующей, так и не состоявшейся встрече со мной Рик, дескать, и решил выдать КГБ кое-какие секреты.

Такова версия, изложенная в книге Питера Мааса.

А как обстояло все на самом деле?

Разумеется, я не осведомлен о том, кто и какие задания давал Эймсу (и давал ли вообще) перед тем, как он «вышел на связь» со мной, придя вместе с Алексом на ланч в ресторан.

Знаю лишь, как он на самом деле вел себя во время наших встреч и о чем мы с ним беседовали.

Надо отметить, что в общем все беседы дипломатических сотрудников советского посольства с американцами проходили примерно по одному и тому же сценарию.

Каждый разъяснял и защищал позицию своего правительства по нескольким важным проблемам, которые являлись ключевыми в пропагандистских баталиях между Москвой и Вашингтоном.

К тому времени — в ноябре 1984 года Рональд Рейган был избран на второй срок и продолжал осуществлять свой курс на уничтожение «империи зла».

Нормальные контакты почти во всех областях взаимодействия двух стран были свернуты; женевские переговоры о контроле над вооружениями зашли в тупик.

Белый дом откровенно делал ставку на достижение военного превосходства, наращивая ракетно-ядерный потенциал и грозя Москве «звездными войнами».

В соответствии с линией, предписанной советской дипломатии еще при Юрии Андропове, нашим дипломатам надлежало демонстрировать ответную твердость СССР по принципиально важным для нас вопросам, прежде всего — относительно сохранения паритета в области ракетно-ядерной мощи.

В то же время мы настаивали на принципе недопустимости военного конфликта и стремились найти компромиссные решения по проблеме ограничения и сокращения ядерных вооружений двух «сверхдержав».

В беседах с «Уэллсом» я излагал нашу доктрину и полагал, что он, как человек, причастный к военно-политической элите, сможет донести эти принципы до сведения тех, кто задает тон в Белом доме.

Советское руководство не одобряло действия Соединенных Штатов, направленные на блокаду Кубы, и тайные операции в поддержку «контрас» (против Даниэля Ортеги) в Никарагуа.

Не могло, конечно, наше правительство согласиться и с политикой потакания мятежному движению «Солидарность» в Польше.

Одним из основных пунктов расхождений было также положение диссидентов в Советском Союзе.

Словом, в наших беседах с Уэллсом мы затрагивали самые болевые точки.

Обсуждали мы и вопросы преемственности власти.

После кончины наших лидеров в 1982-84 годах и избрания престарелого, совершенно недееспособного Константина Черненко, который умер в марте 1985 года, было ясно, что у нас в стране назревала смена поколений «в верхах».

И всех «советологов» в Вашингтоне занимал вопрос, кто придет на смену «геронтократам» в Кремле и как это отразится на внутренней и внешней политике Советского Союза.

Рику, конечно, было небезразлично мое мнение по этому поводу.

Разумеется, мы говорили не только о политике. Порой обсуждались и семейные, и личные дела.

Олдрич Эймс, надо отдать ему должное, всегда вел себя со мной в высшей степени корректно.

Прежде всего, он ни разу не попытался «завербовать» меня.

Он вполне покорно сносил мои атаки на администрацию Рональда Рейгана и даже не пытался возражать или оправдывать линию поведения высших американских эшелонов власти.

Он с пониманием и даже с благожелательностью выслушивал мои аргументы в пользу советской стороны.

Во всяком случае, я, понимая, что имею дело с разведчиком и должен быть начеку, где-то внутренне был спокоен. Я был уверен с самого начала, что общение с этим человеком не должно повредить нам, а, наоборот, может даже в чем-то помочь.

И оказался прав.

Десять лет спустя в беседах с Питом Эрли Олдрич Эймс назвал меня «своим другом».

«Уэллс» вполне откровенно обсуждал со мной деятельность спецслужб США. Никаких «секретов» он при этом не выдавал.

В частности, он объяснил мне, несведущему, чем занимаются ЦРУ и Национальное агентство безопасности США, как разграничены сферы их влияния.

Рик проявлял особый интерес к тематике разоружения.

Он охотно и подробно комментировал позиции двух правительств — Вашингтона и Москвы — по проблемам, которые рассматривались на прерванных женевских переговорах об ограничении и сокращении стратегических вооружений и об ограничении ядерных вооружений в Европе.

При этом он даже пытался направить разговор в более «профессиональное» русло.

Он, например, упомянул про какой-то тип вооружений, по которому СССР не представил американской стороне (как он утверждал) требуемых, согласно предыдущим договоренностям, сведений.

Мне подобные дискуссии оказались «не по плечу», в чем я и признался «Уэллсу»: я просто не владел в достаточной мере необходимой информацией, чтобы поддержать разговор в этом направлении.

Уже после второй или третьей нашей встречи с «Уэллсом» я решил, что должен передать эту «связь» в более профессиональные руки.

Американец подавал сигналы «доброй воли» или даже готовности к сотрудничеству. Контакты с человеком, который не скрывал, что занимает высокое положение в иерархии спецведомств, конечно, были бы очень полезны нашей контрразведке.

Следовало бы свести Рика и с нашим специалистом-«разоруженцем».

«Уэллс», как мне показалось, много размышлял о возможных выходах из тупика, в который зашел советско-американский диалог о контроле над ядерными вооружениями. Так, по крайней мере, я тогда расценил его интерес к этой тематике.

Но я, конечно, не мог оценить, насколько он компетентен и искренен, и не знал, нужен ли советской стороне такого рода помощник?

Было бы намного полезнее, на мой взгляд, чтобы с Уэллсом побеседовал специалист по проблемам ограничения и сокращения ядерных вооружений, хорошо владеющий материалом, досконально знающий советскую позицию по этим вопросам, знакомый с историей всех дискуссий по этой теме на советско-американских форумах.

К тому же приближалось время моего окончательного возвращения в Советский Союз, и мне следовало так или иначе «закруглять» свои служебные и дружеские контакты с американцами.

Я пришел к послу СССР в США Анатолию Добрынину (кажется, это было в январе 1985 года), и сообщил ему о своих соображениях по поводу «Ричарда Уэллса». О наших беседах с ним уже знали и в резидентуре разведки «под крышей» посольства.

Посол посоветовал мне «передать» Эймса советнику посольства по вопросам разоружения Сергею Чувахину.

Получив это указание, я сказал Уэллсу, что после моего отъезда он сможет обсуждать проблемы ограничения и сокращения вооружений с нашим дипломатом, компетентным в этих вопросах, и сообщил ему координаты Сергея.

Чувахину я, в свою очередь, сообщил имеющуюся у меня информацию об «Уэллсе» и попросил его поддерживать контакты с этим разведчиком.

С тем и покинул вскоре Вашингтон.

И поскольку Уэллс был далеко не единственным из массы знакомых и приятелей, которых я обрел за время своего пребывания в Америке, я, признаться, довольно скоро позабыл о нем.

* * *

Дальнейшие события, связанные с деятельностью Олдрича Эймса, весьма широко, если не сказать детально, освещены в многочисленных книгах и статьях, опубликованных в последние годы в США и отчасти переведенных в России.

Из этих публикаций следует, что в апреле 1985 года, не дождавшись встречных сигналов, Эймс сам явился в советское посольство в Вашингтоне и, передав пакет через дежурного, вступил в доверительную связь с представителями советской разведки, предложив им свои услуги.

Так что наши беседы о проблемах разоружения принесли свои плоды.

«Уэллс», он же Олдрич Эймс, он же «Колокол», стал добровольным поставщиком разведывательной информации для Первого главного управления КГБ СССР, а в дальнейшем — для Службы внешней разведки России.

С апреля 1985 года и почти вплоть до своего ареста Рик практически ни на день не прекращал своей работы в пользу СССР и России.

Рискуя собственным благополучием, свободой и даже жизнью, он тайно собирал, копировал, а при необходимости обобщал, комментировал и переправлял к нам в Центр через советских и российских связных ценнейшую, с точки зрения наших государственных интересов, секретную и совершенно секретную информацию.

Пользуясь тщательно отработанной методикой и профессиональными приемами, он собирал информацию, сперва находясь в Вашингтоне, с мая 1986 года — в посольстве США в Риме, куда его направило ЦРУ для работы в качестве офицера разведки, а с лета 1989 года — опять в Вашингтоне.

После итальянской командировки Эймс до конца 1991 года занимал различные ответственные посты в контрразведывательных подразделениях «советского», а затем и «русского» отдела ЦРУ в Лэнгли.

В ноябре 1991 года он был переведен в Центр по борьбе с наркобизнесом Центрального разведывательного управления.

Разные источники по-разному оценивают объемы и качество информации, которую Олдрич Эймс тайно переправил в Москву за время своего сотрудничества с КГБ и Службой внешней разведки.

По данным, приведенным генеральным инспектором Центрального разведывательного управления США Ф. Хитцом, советские и российские службы получили от Эймса досье более чем на 30 агентов, завербованных в разное время среди граждан СССР, а также некоторых других стран американскими разведывательными центрами.

Эймс передал также сведения о более чем 50 тайных операциях шпионских ведомств Соединенных Штатов.

Другие источники оценивали деятельность Олдрича Эймса значительно выше.

Когда Олдрич Эймс уже находился в тюрьме, корреспондент телекомпании Си-Эн-Эн спросил его: «А правда, что вы скомпрометировали, возможно, сотни операций?»

Рик ответил: «Наверняка».

Некоторые авторы утверждают, что в последний период своей работы на российские спецслужбы он порой просто не успевал (или не хотел) подробно знакомиться с материалами, которые оказывались у него в руках.

Он проникал в компьютерные сети ЦРУ, Пентагона и Госдепартамента и буквально все, что ему удавалось раздобыть, переправлял в Москву.

Все эксперты сходятся в одном: в течение без малого десяти лет от «крота», затаившегося в недрах ЦРУ, в Москву поступала «шпионская» информация, из которой наша контрразведка вовремя узнавала едва ли не обо всех операциях, намеченных американскими спецслужбами.

Кстати, немалое число операций, направленных против национальных интересов СССР и России, разрабатывались и готовились самим Эймсом или при его непосредственном участии.

В этом заключалось своеобразное шпионское чувство юмора, которым Олдрич Эймс, несомненно, был щедро наделен.

В интервью французскому журналу «Нувель обсерватер» в феврале 1995 года по этому поводу он высказался так: «Выполняя свои обязанности в ЦРУ, я тщательно готовил операции против КГБ, но каждый раз я их об этом предупреждал, и они успевали принять защитные меры…»

Олдрич Эймс делился с Москвой и эксклюзивной информацией — о закулисной стороневнутренней деятельности ЦРУ.

Как утверждалось в «обвинительном заключении» правительства США, направленном в суд в феврале 1994 года, Эймс сообщал в Москву сведения, касающиеся ЦРУ и других разведведомств, «включая информацию о бюджетах, структуре, персонале, моральном состоянии, стратегии и других вопросах, затрагивающих СССР и Россию».

Подсчитывая ущерб, нанесенный Соединенным Штатам действиями Олдрича Эймса, судебные инстанции подчеркнули тот факт, что «крот» «снабжал американскую администрацию дезинформацией относительно военного потенциала СССР».

Советская разведка, утверждали они, поставляла в тот период в Вашингтон через внедрявшихся с помощью Олдрича Эймса «двойных агентов» «дезу», которая в конечном итоге обернулась «огромными неоправданными расходами США на новое вооружение».

Самый компетентный эксперт по делу Эймса — директор ЦРУ Джеймс Вулси, вынужденный покинуть этот пост под давлением разгневанных конгрессменов в ноябре 1994 года, заявил, что Олдрич Эймс нанес «непоправимый ущерб оперативной деятельности американской разведки, направленной против СССР, а затем и России».

По сути дела, почти вся агентурная сеть ЦРУ, РУМО (военная разведка США) и прочих спецведомств, внедрявшаяся ими на протяжении многих лет в нашей стране, оказалась в те годы раскрытой, что, по утверждению Вулси, «лишило США чрезвычайно ценных разведывательных материалов на многие годы вперед».

Среди раскрытых Риком агентов были и те, которыми спецслужбы США особенно дорожили. В их числе — генерал Дмитрий Поляков, инженер-электронщик Адольф Толкачев.

Первого из них Джеймс Вулси назвал «самым ценным агентом времен „холодной войны“, потеря которого нанесла непоправимый ущерб США».

Генерал Дмитрий Поляков с конца 1960-х годов снабжал ЦРУ (где ему дали прозвище «Цилиндр») совершенно секретными сведениями о вооруженных силах и вооружениях, в том числе некоторых их новейших видах, разработанных СССР и его союзниками, передавал американцам не подлежавшие огласке документы и материалы, касавшиеся политической и военной стратегии командования вооруженными силами СССР.

Всего, по свидетельству американских экспертов, Поляков передал в Лэнгли такое количество секретных материалов, что они заняли 25 ящиков на полках хранилищ ЦРУ.

Скромный инженер Адольф Толкачев с 1977 года поставлял посольству США в Москве суперсекретную информацию о достижениях советской оборонной промышленности и о новейших научных открытиях, которые использовались в интересах ВПК.

Недаром ЦРУ выплатило Толкачеву более двух миллионов долларов.

«Ничтожная сумма в сравнении с миллиардами долларов, которые пришлось бы потратить на исследовательские работы, не сэкономь их Толкачев американским налогоплательщикам», — комментирует в своей книге Пит Эрли.

Шпионская деятельность Адольфа Толкачева в немалой степени содействовала тому, что Соединенные Штаты начали выигрывать у Советского Союза гонку вооружений.

Тот же Пит Эрли цитирует в своей книге «Исповедь шпиона» признание Олдрича Эймса, считающего, что благодаря переданной Толкачевым в ЦРУ информации о наших открытиях в области развития военной авиационной техники «Соединенные Штаты имели бы над СССР бесспорное преимущество в воздухе, если бы в Европе началась война».

Наряду с этими «китами» или, скорее, акулами шпионажа против России и ее союзников, Рик разоблачил целый «косяк» более мелкой вредной рыбешки: среди них Моторин и Поташев, Гордиевский и Южин, Варенников и Мартынов.

В одном только небезызвестном «институте Арбатова» выявили в ту пору сразу двух агентов.

Они стригли долларовые купоны, а Пентагон наращивал преимущество в создании арсеналов вооружений.

Когда в 1983 году Олдрич Эймс занял свой пост в щтаб-квартире ЦРУ и получил доступ к ключевым досье, он, по его собственному признанию, «увидел реальную картину во всем ее объеме».

А картина была такова: благодаря завербованным американскими спецслужбами агентам Соединенным Штатам удалось достичь «драматических успехов».

Агентура была внедрена в различные, в том числе и весьма высокие сферы советского общества; и ею эффективно манипулировали.

Немалую роль сыграли агенты ЦРУ и в развале Советского Союза, и в развале нашей экономики.

Олдрич Эймс и об этом сообщал в КГБ.

Тогдашний председатель КГБ В. А. Крючков докладывал высшему партийному руководству и в том числе лично Михаилу Горбачеву, что действия российских «реформаторов» во многом инициированы ЦРУ, которое «покупало влияние среди советской интеллигенции и реформаторов, платя им огромные суммы за их статьи и лекции» («Айриш Таймс», 25.02.94).

Проникновение с помощью Олдрича Эймса в самые сокровенные тайники ЦРУ «означало, что Кремль почти наверняка имел доступ к самым секретным сделкам между Вашингтоном и всплывшими на поверхность в СССР реформаторами и националистами», — пишет «Айриш Таймс».

Но «высшее партийное руководство» не сделало каких-либо серьезных выводов из получаемой от «крота» в ЦРУ информации.

* * *

Так все-таки, кто же он такой — Олдрич Эймс, и почему именно незадолго до крушения Советского Союза он решил перейти на нашу сторону?

Многие средства массовой информации на Западе, да и у нас, утверждают, что Эймсом двигали исключительно меркантильные, корыстные соображения.

Мол, не удержался от тяги к «красивой жизни».

И решил «продать товар», которым в избытке владел, найдя в лице КГБ щедрого покупателя.

Я не вполне согласен с этой версией.

При этом я вовсе не собираюсь изображать Эймса святым или спартанцем, равнодушным к материальной стороне жизни и ее радостям.

Напротив, из опыта моего знакомства могу засвидетельствовать, что Рик высоко ценил благополучие и комфорт.

Он, например, питал явную слабость к красивым автомобилям.

Многие считают, что история «предательства» Олдрича Эймса и началась с его пристрастия к дорогим развлечениям, в том числе и к шикарным автомобилям.

И в самом деле, однажды, когда мы с ним вышли из ресторана, «Уэллс» не без гордости показал на припаркованный неподалеку «ягуар» красного цвета и сказал, что это «его колымага».

Он предложил подвезти меня на ней до посольства.

Но поскольку 16-я стрит находилась всего в двух-трех кварталах, я предпочел пройтись пешком, лишив себя таким образом удовольствия прокатиться в автомобиле будущей «знаменитости».

Далеко не каждый рядовой разведчик может себе позволить «колымагу» типа «ягуар».

Его жена Мария дель Розарио покупала одежду только у самых дорогих европейских кутюрье и ездила на «хонде». Ее учеба в Джорджтаунском университете стоила 25 тысяч долларов в год.

Для сына Пола держали гувернантку, которая обходилась семейному бюджету в 11 тысяч долларов.

Семья часто путешествовала.

Они купили собственный дом в богатом вашингтонском районе Арлингтон.

Словом, семья Эймсов явно тратила больше, чем официально зарабатывала.

Наверное, Олдрич Эймс за услуги, оказанные им нашим разведслужбам, действительно получил крупное вознаграждение — до двух с половиной миллионов долларов, как утверждают американские источники.

Видимо, он и вправду жил на широкую ногу и щедро тратил деньги на себя и на свою семью. При этом он нередко забывал о соображениях конспирации.

Дом Эймсов в Вашингтоне стоил, как утверждают многие, почти полмиллиона. И все же, полагаю, «не в том суть».

* * *

«Я — человек беззаботный и неорганизованный», — так охарактеризовал себя Олдрич Эймс.

Он не раз отвечал следователям и журналистам, что принял решение о сотрудничестве с советской разведкой после того, как вернулся из Мексики, когда впервые испытал серьезные денежные затруднения.

В «Исповеди шпиона» он говорил Питу Эрли: «Я испытывал отчаяние, меня душили финансовые проблемы. Где взять 47 тысяч долларов, которые я задолжал?»

Однажды, рассказывает Эрли, возвращаясь в Вашингтон из служебной поездки в Нью-Йорк, Эймс подумал даже, а не ограбить ли ему банк? И тут же он вспомнил, как слышал от одного из своих коллег в Мексике, что русские предлагали тому за сотрудничество 50 тысяч долларов.

Вот тогда-то Рику и пришла в голову мысль сообщить советским разведчикам кое-какие сведения, взамен попросив у них как раз эту недостающую сумму.

Ну и так далее. Казалось бы, все ясно.

Но послушаем, что говорят близко знавшие его люди.

Олдрич Эймс никогда не придавал большого значения деньгам как таковым; он не был сребролюбцем, — так считают практически все, начиная от школьных друзей и заканчивая сотрудниками ФБР, которые расследовали его «дело».

«Рик и Нэнси вели довольно скромный образ жизни в Нью-Йорке и никогда не зацикливались на деньгах», — свидетельствует один из родственников Рика.

И кстати, разводясь с Нэнси, Эймс фактически «махнул рукой» на немалую часть причитавшейся ему доли при разделе имущества, лишившись огромной суммы.

Многие считают, что Эймса толкнула на преступление его вторая жена — Мария.

Дескать, это она с ее якобы необузданной жаждой приобретения и накопительства толкала супруга на новые «предательства», поторапливая, если он мешкал с передачей очередной порции информации и получением «денег от КГБ».

Не могу судить, была ли Мария «соучастницей» Эймса в его шпионской деятельности.

Но и Марию все, кто ее знает, характеризовали как натуру, больше приверженную идеям, чем материальному комфорту.

Трудно поверить, что эта утонченная женщина» воспитанная на общении со «сливками» колумбийской интеллигенции (в их доме в Боготе бывал, например, писатель, нобелевский лауреат Габриэль Гарсия Маркес), владевшая пятью языками и готовившая докторскую диссертацию по философии Хайдеггера, похожа на приземленную мещанку, какой ее изобразил, например, Питер Маас «с подачи» рывшихся в ее шкафах при обыске фэбээровцев.

Олдрич Эймс пошел на сотрудничество с советскими разведчиками явно не потому, что был «жаден на деньги»..И не потому, что «жадной на деньги» оказалась его жена, а он был «у нее под каблуком».

Он, конечно, испытывал чувство вины перед ней за то, что обрек ее на прозябание в отнюдь не интеллектуальной среде офицеров ЦРУ и их супруг. Ведь в самом начале он ее обманул, выдав себя за дипломата, и пытался компенсировать моральные издержки материальной роскошью, которой старался ее окружить.

Но деньги были не основным, по крайней мере, не единственным стимулом для Олдрича Эймса.

У него были и моральные соображения.

Изначально этому человеку были чужды мещанская ограниченность и корыстная приземленность.

Он с юношеских лет отличался широтой и непредвзятостью взгляда на мир, интересом ко всему, что его в этом мире окружало, независимо от того, имело л и это «практическую ценность» лично для него или нет.

Он всегда был готов увидеть что-то позитивное в чужом опыте.

Американский образ жизни не казался ему вершиной его идеалов. Ему претили пресловутая «масс-культура» и ковбойские нравы части его соотечественников.

Он очень любил театр и не прочь был приобщиться к профессиональному театральному искусству.

«Он потрясающе всех изображал, умел прикидываться и импровизировать», — отмечал один из школьных приятелей Эймса.

Рик и сам не отрицает, что любил кого-нибудь разыграть.

Но только ради «потехи», «чтобы развлечь друзей и знакомых».

Он не считал возможным притворяться и обманывать ради целей мелочных и корыстных, например, — для продвижения по служебной лестнице.

«Мне никогда не давалось искусство обмана для карьерного продвижения в ЦРУ, — признавался Эймс Питу Эрли. — Я не „обхаживал“ начальство, никогда не фамильярничал с ним… У меня с начальством вечно возникали проблемы».

«Проблемы с начальством» возникали, видимо, и в связи с некоторыми особенностями характера Олдрича Эймса.

Он был, с одной стороны, несколько замкнут, «неконтактен» (кое-кто из сослуживцев считал его «высокомерным»), а с другой стороны, он всегда отличался ярко выраженной независимостью взглядов и суждений.

«Никогда не любил, чтобы мне что-то приказывали или заставляли что-то делать, — говорит Рик. — Я не спорил, я просто не делал того, что мне не нравилось, не задумываясь обычно над последствиями своего „непослушания“.

После ареста Эймса кое-кто в ЦРУ попытался изобразить его как «недалекого чудака», серую и бездарную личность.

Но Олдрич Эймс, безусловно, личность незаурядная и яркая, обладающая недюжинными интеллектуальными способностями. Иначе он не справился бы со своими профессиональными обязанностями.

Вот характеристика, которую дал ему генеральный инспектор ЦРУ Ф. Хитц: «Эймс успешно и эффективно выполнял те поручения, которые требовали аналитических способностей, он мог сопоставлять огромное количество фактов, обладал интуицией, изобретательностью, умел четко и кратко излагать свои мысли. Ему были присущи гибкость ума и интеллектуальная любознательность, желание заниматься самообразованием, причем в областях, выходивших за рамки его непосредственных служебных задач».

Эймс-старший когда-то внушал юному Рику, что жить нужно «по правде» и солгать можно только «во имя добра, ради высокой цели».

Олдрич Эймс впоследствие сам себя часто называл идеалистом.

Об этом упоминают и некоторые его сослуживцы.

Например, Джин Верфей, которая сыграла едва ли не главную роль в поисках «крота» в ЦРУ в 1993-94-х годах, отмечала: «Он любил поговорить об идеях».

Размышляя о причинах своего «грехопадения» весной 1985 года, Эймс говорит Питу Эрли: «Итак, почему я это сделал? Было ли дело только в деньгах? Или же мотив получения денег просто в какой-то степени подтолкнул меня к тому, к чему я давно уже готовился? Я действительно испытывал отчаяние, потому что нуждался в деньгах. Но почему я решил сразу же, что должен совершить нечто противозаконное? Я ведь даже и не подумал о том, чтобы посовещаться с консультантом по вопросам кредитования. Почему я сразу предался размышлениям о том, чтобы изменить своей стране? Почему так легко далось мне это предательство?»

И фактически Эймс сам отвечает на им же поставленный вопрос: «Меня огорчают попытки упрощенно воспринимать мои поступки. На самом деле причин было много, и в итоге получился целый клубок причин… Если же говорить о той „питательной среде“, в которой созрело мое решение, то она была вполне благоприятной. А вообще мною двигали по большей части мои идеи и мой опыт. К тому же, возникло почти уникальное стечение благоприятных обстоятельств. И тогда я решился на измену».

Подобные признания Олдрич Эймс делал не только в беседах с Питом Эрли.

Например, корреспонденту газеты «Вашингтон пост» в интервью от 4 мая 1994 года Эймс также признался в том, что «на сотрудничество с Советами он был готов в силу сложившихся у него убеждений».

Итак, идеи, умонастроения и опыт подтолкнули Олдрича Эймса к тому, чтобы бесстрашно, фактически на глазах у агентов ФБР, отправиться в советское посольство и предложить свои услуги в качестве поставщика ценнейшей разведывательной информации.

Питер Маас в книге «Шпион-убийца» приводит беседу, состоявшуюся между Олдричем и допрашивавшим его непосредственно после ареста в феврале 1994 года агентом ФБР Гэрином.

«Гэрин спросил: „Рик, если бы тебе пришлось начать все сначала, что бы ты выбрал: ЦРУ или КГБ?“

Ни секунды не колеблясь, Рик Эймс ответил: «КГБ».

Так мог ответить только человек, руководствовавшийся в своих поступках достаточно твердыми идейными установками.

Что же за «идеи и опыт» имел в виду Эймс?

Вспомним: тезисы о «красной опасности» или «советской угрозе» десятилетиями внушались рядовым американцам.

Лозунг «лучше быть мертвым, чем стать красным» призван был внушить всей Америке определенные стереотипы мышления.

Юность Рика Эймса пришлась как раз на ту пору, когда разгоралась «холодная война» и в Америке шла маккартистская «охота на ведьм».

А Олдрич Эймс не очень верил в «советскую угрозу».

Отец его еще в детстве привил сыну иммунитет от психоза страха и ненависти, внушив ему, что люди есть люди — неважно, где они живут — в Америке или в России.

Так что Олдрич рано отринул идеологические шоры и взглянул на мир непредвзято.

Эймс изучал Советский Союз и Россию не понаслышке, а вполне профессионально.

Будучи профессиональным «советологом» высшей квалификации, разведчиком, специализировавшимся «на Советах», он постоянно сравнивал СССР и США.

Он, верно, не стал «поклонником советской системы», увидев в нашей тогдашней действительности большие недостатки и пороки.

Но он понял главное: «сатанинский образ» СССР, рисуемый американской пропагандой, насквозь фальшив. И тезис об «агрессивных намерениях» СССР — чисто пропагандистский трюк, придуманный чиновниками и бюрократами ради своих узкокорыстных цеховых интересов.

Таким путем Олдрич Эймс приходил к выводу об аморальности внешней и военной политики Вашингтона.

Он вообще довольно критически относился к своей собственной стране, а точнее — к ее политическим институтам и лидерам.

«Я никогда не гордился тем, что я американец, —. говорил он в интервью корреспонденту газеты „Фигаро“ в июле 1994 года. — Я уважаю мою страну, но это не относится к ее институтам. Я никогда не испытывал чувства лояльности и по отношению к ЦРУ».

А в интервью «Нью-Йорк таймс» в ноябре 1994 года Эймс сказал: «Мы тешили себя иллюзиями относительно нашей миссии по защите мира от коммунизма. Это оправдывало подавление внутри США движений за экономическую и социальную справедливость. Внутренний и внешний враги соединялись…»

Вполне вероятно, что подобные, явно «диссидентские», с точки зрения «лояльного американца», взгляды сформировались у Эймса не в последнюю очередь под влиянием его контактов с советскими людьми, с которыми ему приходилось по долгу службы общаться в Нью-Йорке и Вашингтоне.

Как отмечалось в уже упомянутом докладе Ф.Хитца, «к занятию шпионской деятельностью Эймса, по его признанию, кроме отчаянного финансового положения, подтолкнули и переоценка ценностей и изменение отношения к работе в ЦРУ вследствие продолжительных бесед с советскими представителями».

Немалую роль в формировании негативного отношения Рика к политике США и «американскому образу жизни» сыграли и его двухлетнее пребывание в Мексике и близость с колумбийкой Марией дель Розарио Касас. Как и большинство латиноамериканцев, она относилась к «янки» с некоторым скептицизмом.

А ее мать — Сесилия Касас — одно время примыкала к «левым» и возглавляла отделение Общества друзей Кубы имени Хосе Марти (прокастровская организация) в Боготе.

Как Эймс неоднократно подчеркивал, из Мексики он вернулся в Вашингтон «абсолютно другим человеком». И застал «другую Америку».

Пока Олдрич служил в Мексике в 1984-85 годах, у власти в США закрепилось правоконсервативное крыло республиканской партии.

Рональд Рейган трансформировал термин «советская угроза» в еще более пугающий обывателя миф об «империи зла».

Надежды на установление «контроля над ядерными вооружениями» были надолго похоронены.

Рейган инициировал «стратегические оборонные инициативы», которые назывались «программой звездных войн».

По свидетельству Пита Эрли, еще в марте 1983 года один из сослуживцев в Мехико после резких высказываний Эймса в адрес своего ведомства и начальства пришел к выводу: «Циничное отношение Рика к ЦРУ уже переросло в откровенную ненависть не просто к людям, на которых ему приходилось работать, но к самому этому учреждению и ко всему, что с ним было связано».

В своей речи в суде в пригороде Вашингтона Александрии в апреле 1994 года Олдрич Эймс сказал:

«Я был не согласен с усилением крайне правых сил в политическом спектре нашей страны в то время, а также с американской политикой в области обеспечения национальной безопасности на международной арене. Вираж вправо, взятый властями в нашей стране в 80-е годы, для меня оказался невыносимым».

Узнав, что я уезжаю из Вашингтона, Эймс прислал мне книгу «Смертельные гамбиты. Администрация Рейгана и тупик в контроле над ядерными вооружениями».

Эту книгу написал известный американский журналист Строуб Тэлботт, ставший позднее, при Билле Клинтоне, заместителем государственного секретаря США.

В этой книге Тэлботт утверждает, что окружение Рейгана и пользовавшиеся его благорасположением «ястребы» вынудили американских дипломатов разыгрывать за переговорным столом в Женеве нечестную «партию» в надежде добиться от СССР односторонних уступок.

Это, по мнению автора книги, привело к опасному витку событий и угрозе ядерного конфликта.

Судя по надписи на титульном листе подаренного мне экземпляра книги, Эймс разделял позицию ее автора. Вот что он мне написал: «Сергей! Вот хороший, хотя и безрадостный отчет об итогах последних нескольких лет. Нам нужен подлинный синтез».

И подписался: «Рик, февраль 1985 года».

Что он подразумевал под выражением «подлинный синтез»?

Об этом можно только строить догадки.

Возможно, он мечтал о куда более разумном и безопасном, чем нынешний, «новом миропорядке», объединяющем позитивный опыт Запада и Востока.

Но Советский Союз в ту пору, по словам Эймса, стал подобен «куску швейцарского сыра, вдоль и поперек изрешеченного дырами, которые прогрызли „кроты“-шпионы». И мог в любой момент рухнуть под бременем предательства.

И именно он, Олдрич Эймс, знал наперечет этих шпионов и агентов. Именно он мог помочь — и помог выявить и разоблачить их.

«Я выровнял площадку, на которой велась игра», — заявил он на суде.

Олдрич Эймс выбрал себе псевдоним — «Колокол».

В беседах с Питом Эрли он объяснил: «Я хотел уподобиться русскому демократу-просветителю Александру Герцену, который через свой журнал „Колокол“ будил русскую мысль и, обращался в России с предупреждением».

За это желание Олдрич Эймс заплатил очень высокую цену.

* * *

Как я уже упоминал, об истории «разоблачения» Олдрича Эймса — советского и российского «агента» написано множество статей и книг.

И самые фундаментальные из них книги — «Исповедь шпиона» Пита Эрли и «Шпион-убийца» Питера Мааса.

До сих пор не вполне ясно, как контрразведка США вышла на след Эймса.

После серии провалов американской агентуры в СССР в 1985-86-х годах ФБР, как уверяют упомянутые авторы, было начеку.

А уже в 1993-94 годах Эймс оказался на крючке: его неизменно «пасли».

Фэбээровцы проверяли банковские счета и квитанции Эймса и его жены. Увы, по признанию самого Рика, он действительно грешил порой «легкомыслием и безалаберностью» в денежных делах, помогая тем самым сыщикам.

Что ж, может быть, и впрямь с 1986 по 1994 годы ФБР и ЦРУ искали в своих недрах «крота».

И все-таки самая правдоподобная версия была высказана в день, когда Эймса арестовали.

Средства массовой информации США тогда растиражировали сообщение «надежных источников» о том, что весной 1993 года спецслужбами США была получена информация из Москвы от бывшего сотрудника «коммунистической разведки».

В этом донесении «крот», обосновавшийся в ЦРУ, был описан так достоверно и подробно, что его просто невозможно было не вычислить.

Эту версию позднее подтвердил в своем публичном докладе и генеральный инспектор ЦРУ Ф.Хитц. Впрочем, прозвучал и несколько видоизмененный вариант этой версии: доносчиком, раскрывшим «Колокола», дескать, был не «сотрудник российской разведки», а некий «бывший коммунистический чиновник», который выдал при этом также кого-то еще, тайно работавшего на российскую сторону.

Этой версии придерживалась, например, газета «Вашингтон пост» в публикации от 6 апреля 1994 года.

Так или иначе, «Колокола» выдал американским спецслужбам кто-то из российских граждан.

Пит Эрли считает, что трагическая участь Олдрича Эймса напрямую связана с крахом Советского Союза.

По его словам, осенью 1991 года, воспользовавшись неразберихой и смятением в рядах работников «реформируемого» КГБ, Центральное разведывательное управление и Федеральное бюро расследований США предложили вознаграждение в 5 миллионов долларов тому, кто раскрыл бы личность «крота», который, как они предполагали, действовал в недрах американского разведывательного сообщества.

Предложение это было передано ряду работников российских спецслужб, которые, по мнению американцев, могли обладать соответствующей информацией. Ни один из тех, кому адресовалась супервзятка, на это предложение не откликнулся.

Однако, если верить гипотезе Питера Мааса, в начале 1993 года «последний фрагмент мозаики» был все же дописан.

«После крушения коммунистического режима был наконец-то найден кто-то, у кого был доступ к досье Первого главного управления КГБ».

И этот «кто-то» сообщил информацию об агенте по имени «Колокол». Так что сотрудники ФБР уже без труда вычислили Олдрича Эймса.

Итак, Олдрич и Мария Эймс были арестованы 21 февраля 1994 года. В конце апреля состоялся суд над Риком. Марию судили позже — в октябре того же года.

Олдрич Эймс полностью признал свою вину и согласился сотрудничать со следствием в обмен на обещание смягчить участь его жены.

Его осудили на пожизненное заключение без права на помилование и заточили в одиночную камеру Алленвудской федеральной тюрьмы в штате Пенсильвания.

Мария дель Розарио как «сообщница» своего мужа получила «минимальный» в подобных случаях срок — 63 месяца тюремного заключения.

Их сыну Полю в момент ареста родителей было шесть лет.

Трудно представить, как сложится в дальнейшем жизнь этих двух людей, что будет говорить Розарио сыну, а сын ей о несчастном узнике, которому уже не суждено, наверное, увидеть над своей головой вольное небо. Хочется, однако, что это всегда будут только слова любви и поддержки.

 

Вена — рай для шпионов

Виталий Чернявский

Телефонный звонок разбудил меня в шесть часов тридцать четыре минуты.

Едва продрав глаза, я машинально уставился на будильник, стоявший на тумбочке.

Октябрь в Вене — моя любимая пора.

Знойное лето и сырая дождливая зима мне не по душе.

Я поднял трубку.

— Доброе утро! Простите, что так рано вас беспокою, — раздался в трубке приятный баритон. — Попросите, пожалуйста, фрау доктор Вайсс.

«Это Фред, у него стряслось что-то серьезное», — промелькнуло у меня в голове.

Звонить ко мне домой он мог лишь в экстренных случаях.

Значит, это был вызов на срочную явку.

— Вы ошиблись номером, здесь нет никакой фрау Вайсс, — ответил я сонным и раздраженным голосом.

Еще бы, любой человек будет раздосадован, если прервать его сладкий утренний сон таким нелепым звонком.

Мой ответ означал: вызов принят, буду на встрече, как условлено, сегодня, в десять утра на площади Святого Штефана, у правой витрины, если стоять лицом к фасаду магазина, где продаются сотни всевозможных изделий из знаменитой золлингенской стали.

Чего только не было на этой витрине: ножи и ножички всех размеров и фасонов; столовые приборы, которые никогда не ржавеют и передаются из поколения в поколение; дорожные складные наборы —ложка-вилка-нож; и еще масса всякой полезной всячины и красивых безделушек.

У такой витрины всегда можно спокойно задержаться. Это богатство можно разглядывать часами.

Мало ли, кто-нибудь из тех, кого ждешь, может немного задержаться.

А сам магазин располагался в тихом углу площади, за собором Святого Штефана. Готический гигант отгораживает собою этот закоулок от Кертнерштрассе и Ротентурмштрассе — шумных улиц центральной части города.

Подозрительного прохожего здесь всегда можно вычислить.

Личный контакт — ахиллесова пята разведчика.

Встречаются двое, и каждый может притащить за собой хвост и таким образом невольно подставить другого, не «засвеченного».

Вот почему сотрудник секретной службы, отправляясь на встречу, обязан тщательно провериться и все предусмотреть. Надо постоянно менять маршруты, виды городского транспорта, заходить в кафе, кинотеатры или универмаги с несколькими выходами, нырять в проходной двор.

Пока не будет стопроцентной уверенности: хвоста нет.

Личный контакт — это и минуты страха, которые кажутся вечностью. Честно признаюсь в этом. Да-да, самого обыкновенного страха, который испытывают дети, оставшиеся одни в темной комнате. Страх этот отгоняешь, а он, скользкий, липкий, расползается и не отпускает. Его нужно преодолеть, поглубже загнать внутрь, чтобы голова стала ясной. Если страх затуманит сознание — пропал разведчик!

Телефонный звонок «Фреда» не вызвал у меня серьезных опасений.

«Что у него случилось? — задавал я себе один и тот же вопрос. — Зачем я мог ему срочно понадобиться?»

.. .Летом сорок девятого коммерсант инженер Ханс Фогель из Лейпцига — под таким именем по легенде выступал «Фред» — ликвидировал собственный магазин технических товаров и вместе с женой и четырехлетним сыном очутился в Вене. Он решил попытать счастья в другой стране. Развитие событий в советской зоне оккупации Германии, где он жил, стремительно шло к созданию «народного государства», с которым ему никак не хотелось иметь дела.

Фред решил —. пора! Тем более что он получил разрешение на въезд в Соединенные Штаты. Там, в Чикаго, находился его дядя, перебравшийся за океан после первой мировой войны.

Дядя со временем стал вполне преуспевающим бизнесменом. И обещал помочь племяннику на первых порах.

В Вене Фогель — «Фред» начал оформлять визу в США. Правда, как часто бывает в таких случаях, на это понадобилось немало времени. И лишь недавно ему удалось получить в паспорте необходимый штамп.

Теперь «Фред» имел требуемый набор подлинных документов. Мы называем их «железными», так как они могут выдержать самую строгую проверку. Это — мечта любого нелегала.

Но почему «Фред» решил выезжать именно из Вены? Разве нельзя было отправиться в Чикаго прямо из Лейпцига?

Во-первых, мы опасались, что восточногерманские власти не разрешат ему уехать за океан. Такое нередко бывало.

А во-вторых, лучше, чтобы в документах «Фреда» фигурировала фраза: прибыл в Чикаго из Вены. В таких случаях американские иммиграционные власти вели себя вполне лояльно. Тех же, кто прибыл из Восточной Германии, они не особенно жаловали.

С делом «Фреда» я познакомился полтора года назад.

Из письма Центра Оскару 12 апреля 1949 года

«…В июле-августе к вам будет выведен „Фред“ с женой „Хельгой“ и трехлетним сыном. Они заканчивают подготовку в Лейпциге. „Фред“ должен создать временное прикрытие в Вене и получить визу на въезд в США.

Установите с «Фредом» (вы его хорошо знаете) связь, окажите содействие в организации прикрытия. В случае необходимости привлеките для этой цели «А-восьмого».

Связь с «Фредом» планируем поддерживать через специальных курьеров, минуя вас. К вам он будет обращаться в чрезвычайных случаях. Для этого разработайте условия двусторонних вызовов на личные встречи, а также безличных контактов с использованием тайников и магнитных контейнеров.

Полученные от «Фреда» письменные сообщения, не вскрывая, в запечатанных конвертах пересылайте в Центр. Таким же образом вам надлежит поступать с пакетами на имя «Фреда», которые будут получены от нас по вашей линии связи. Срочные сообщения, которые «Фред» вручит вам, написаны его личным шифром. Немедленно передайте их нам по вашей рации.

Урбан».

«Урбан» — оперативный псевдоним начальника нелегального управления. И это означает, что он взял дело «Фреда» под свой контроль.

Скажу откровенно: письмо из Центра не доставило мне удовольствия. Более того, оно неприятно задело меня. Даже обидело, больно царапнув по самолюбию.

Дело не только в командной тональности.

К такому стилю нашего шефа, генерала Александра Петровича Тихонова, мы привыкли. Этот милостью божьей шпион принадлежал к блестящей плеяде «великих нелегалов» тридцатых годов, обеспечивших взлет советской внешней разведки не только во время войны, но и после ее окончания.

Ряд операций, проведенных Александром Тихоновым в Германии, Австрии, Франции, вошли в золотой фонд секретной службы Кремля. Но к подчиненным он относился, как бы это помягче выразиться, чересчур неровно. Он их делил на две части — любимчиков и постылых.

Первых Тихонов привечал, поддерживал, продвигал по службе, хотя требовал с них больше, чем с других. Да и по правде сказать, почти все любимчики были толковыми оперативниками, способными и хваткими ребятами, которые работали, не щадя себя, не считаясь ни с личными интересами, ни со временем.

Вторых шеф едва терпел, терзал насмешками, саркастическими замечаниями, убийственной иронией, можно сказать, убийственной в прямом, а не в переносном смысле.

Когда Тихонов командовал европейским отделом, один помощник оперуполномоченного, молоденький лейтенант, скромный тихоня, невесть как попавший к шпионам, не выдержал его обидных слов и пустил себе пулю в лоб прямо в приемной начальника на глазах у онемевшей секретарши. Разразился скандал, который, конечно, постарались замять. Тихонов, как говорится, отделался легким испугом.

С тех пор он, правда, стал поосторожнее.

«Фред» числился у генерала в любимчиках. Не знаю как, но мой сослуживец дал согласие на длительную нелегальную командировку, или, как пишут в официальных бумагах, на «командировку в особых условиях».

До нас дошли слухи, что наш коллега подался на «нелегалку».

Случилось это в конце сорок шестого. Мы сидели втроем в одной комнате. Начальство нас конторской площадью не баловало: численность персонала службы после войны быстро росла, а помещений не прибавлялось.

Само собой разумеется, «Фред» ничего никому не сказал о резком повороте своей судьбы. Он просто исчез, а нам сообщили, что его перевели в другое место.

Но шила в мешке долго не утаишь.

Его будут готовить в советской зоне оккупации Германии, а куда потом пошлют — держалось в строгом секрете.

С «Фредом» у меня были нормальные служебные отношения. Этим все и ограничивалось. Приятелями мы не стали.

Какое-то время он был у меня в подчинении. После удачной операции, которую мне пришлось проводить за кордоном, начальство высоко оценило мои старания: я стал заместителем начальника отдела сразу через две должности, что было в нашей службе довольно редким явлением.

Я заметил, что «Фреда» неприятно поразил крутой взлет моей карьеры. Правда, внешне он держался по отношению ко мне вполне нормально и если завидовал, то умело скрывал.

Но я понял, что ему никак не нравилось ходить под «выскочкой», который, как он считал, был на голову ниже него в оперативных вопросах.

И скорее всего, неприязнь ко мне и чувство обиды, что его незаслуженно обошли, толкнули моего сослуживца на многотрудную и опасную нелегальную тропу. Он решил: именно здесь сумеет быстро доказать начальству, что способен на большее.

Зная, что меня направили в Вену и что в конечный пункт назначения — в Соединенные Штаты, — он попадет только через меня, «Фред» оговорил у Тихонова для себя дополнительные условия.

Они заключались в том, что он действовал в Австрии автономно, имея собственный канал связи с Центром, а ко мне обращался в случае крайней необходимости. И я должен был оказывать ему помощь и содействие, не входя в детали.

К моменту приезда «сепаратиста», как я мысленно окрестил своего бывшего сослуживца по седьмому этажу здания номер два по Большой Лубянке, где располагалась штаб-квартира нелегального управления, на мне замыкались десятка полтора нелегалов — кадровых сотрудников разведки и агентов из числа советских граждан и иностранцев.

Примерно половина из них, создав надежные прикрытия, действовала в Австрии. Они выступали в качестве владельцев небольших импортно-экспортных фирм и магазинов, торговавших продуктами, текстилем, парфюмерией и прочим товаром.

Например, один из агентов — «Эрих» — советский гражданин, бывший инженер, после войны перевоплотился в чистейшей воды австрийца, прочно закрепился здесь, женившись на местной очаровательной вдовушке.

Он держал на Кертнерштрассе, в самом центре дунайской метрополии, шикарный магазин для толстосумов, в котором продавались дорогие изделия из панциря черепахи, крокодиловой и змеиной кожи, славившиеся далеко за пределами Австрии.

Так торговля черепаховыми гребнями, украшенными жемчугами и самоцветными камнями, художественно оформленными дамскими сумочками и бумажниками с золотыми монограммами мирно уживалась со шпионажем, а точнее, с кражей политических, военных, экономических и научно-технических секретов других государств, какими бы красивыми словами это не прикрывалось.

Остальные нелегалы использовали Австрию как трамплин для проникновения в другие западные страны — в Англию, Францию, Аргентину, Мексику, Бразилию, Венесуэлу, Канаду и прежде всего в Соединенные Штаты.

«Фред» с «Хельгой» принадлежали к их числу.

«Фред» явился на встречу секунда в секунду.

Пожалуй, в нем уже не осталось ничего русского: годы интенсивной подготовки, полное погружение в немецкую среду превратили коренного москвича в саксонского бюргера.

В ярком свете ясного октябрьского утра его высокая, статная фигура четко просматривалась в тихом переулке, ведущем от улицы Волльцайле к площади Святого Штефана: именно туда он завернул на всякий случай перед встречей со мной. Все правильно — «хвоста» нет!

Я отхожу от витрины магазина и не спеша направляюсь к Рингу, кольцевой магистрали, опоясавшей центральный район столицы.

«Фред» догоняет меня.

Мы приветствуем друг друга и несколько минут идем молча.

Чувствуется, что он чем-то расстроен.

Мы добрались до тихих аллей Штадтпарка — чудесного зеленого острова в самом сердце Вены, где высится великолепный памятник королю вальсов Иоганну Штраусу.

— Что случилось? — спросил я. — Какие-то осложнения с отъездом?

— Значительно хуже, — ответил «Фред». — Похоже, что я засветился. За мной следят американцы.

Ничего себе! От такой новости у меня сердце ёкнуло.

— Ты уверен? Ведь сейчас за тобой все было чисто.

Лицо «Фреда» передернула судорога:

— Мне удалось уйти от «наружки». Но в том, что за мной «топают» уже несколько дней, я абсолютно уверен. А вчера…

Накануне вечером, собираясь лечь спать, он выключил свет, но вдруг услышал разговор на улице, в котором упомянули его имя.

Подкравшись к окну, «Фред» увидел, что местный полицейский беседует с каким-то человеком в штатском. Навострив уши, он разобрал, что речь действительно идет о нем.

«Фреду» стало ясно, что к нему приставили наружное наблюдение.

Дело серьезное. Похоже, что его собираются взять.

Потому он и решил немедленно связаться со мной, обсудить создавшееся положение и принять необходимые меры.

Какие — решать мне, но в первую очередь надо поставить в известность Центр.

Да и как тут оставаться спокойным.

Ведь над «Фредом», судя по его словам, нависла реальная угроза захвата. Почему им занимаются американцы — понятно. Он живет в районе, которым управляют оккупационные власти США. Это — раз.

Кроме того, его соседям и хозяину дома известно, что он собирается переехать в Соединенные Штаты. Это — два. Обратившись ко мне, «Фред» тем самым возложил ответственность за свою безопасность на меня.

Впрочем, и без того случись что с ним — отвечать мне.

Если он попадет к противнику, мне несдобровать.

Страх сжал мне сердце…

В считанные секунды мне удалось овладеть собой.

В конце концов, все не так страшно, стал я успокаивать себя.

Главное, «Фред» здесь, рядом со мной. Сейчас вытащим его жену и сына и быстренько переправим их в Москву. Черт с ним, с прикрытием, имуществом и всяким барахлом! Все это — дело наживное. Главное — уберечь наших людей. А там уж разберемся, почему он расшифровался, где произошел прокол.

Решение пришло само собой.

— Слушай, здесь все предельно ясно, — сказал я. — Тебе нельзя возвращаться домой. Позвони жене. Пусть заберет сына, складывает в сумку деньги, ценности, подчеркиваю — в одну сумку, и едет к нам. Помещу вас на конспиративную квартиру. Там вы будете в безопасности. Доложим в Центр, и через два-три дня отправим нашим военным самолетом в Москву.

Честно говоря, я ожидал, что «Фред» с пониманием отнесется к моему предложению. Поэтому его реакция привела меня в изумление.

— Знаешь, — ответил он, — ты слишком торопишься. Зачем же мне бросать имущество? Все еще не так страшно. А ты ведешь себя как банальный перестраховщик.

И «Фред» стал с жаром убеждать меня, что без риска может вернуться домой, спокойно собрать необходимые вещи и предупредить своего адвоката, чтобы тот присмотрел за прикрытием. Он объяснит ему, что получил большое наследство в Финляндии и должен срочно выехать туда. Все будет выглядеть правдоподобно, что позволит впоследствие без суеты ликвидировать прикрытие и выручить если не полностью вложенные в дело средства, то существенную из часть.

«А не придумал ли все это наш подпольщик? — мелькнуло у меня в голове. — Ведь дело подошло к концу, визы получены, а ехать расхотелось. Может, сам струсил, а то и гляди, жена отсоветовала. И историю рассказал какую-то странную. „Наружка“ ходит за ним несколько дней, а он мне не просигналил. Потом этот случайно услышанный разговор у него под окном… Зачем, спрашивается, полицейские стали бы толковать на улице о задержании подозреваемого? Да и с чего американцы решили привлечь к такому делу местных полицейских? Сами в состоянии сделать все лучшим образом».

Видимо, «Фред» решил увильнуть от «нелегалки» и все придумал, чтобы сделать это моими руками. Но мне нельзя подавать виду, что я раскусил его.

Еще выкинет со страху какое-либо коленце, пойдет к американцам, чтобы не отвечать за свой поступок. Ведь совсем недавно здесь, в Вене, сотрудник нашей легальной резидентуры, который присматривал за советской колонией, перебежал к противнику. Случилось это после того, как инженер из нашего торгового представительства «выбрал свободу» — рванул на Запад. Страх перед наказанием, которое должно было последовать за этим, погнал незадачливого офицера безопасности за беглецом.

Такое могло случиться и с «Фредом».

Поэтому лучше промолчать и сделать вид, что я ему поверил и согласился с его доводами.

Я оглянулся. За разговором мы пересекли парк и очутились на просторной площадке. Плотно утрамбованный желтый песок расцвечивали несколько больших цветочных клумб.

На противоположной стороне возвышалось окаймленное открытой террасой воздушно-легкое здание Курзалона, где по вечерам давались концерты.

— Сядем, — прервал я затянувшийся монолог «Фреда» и показал на ближайшую скамью.

В этот утренний час кругом не было ни души. Никто не мешал нам закончить разговор.

— Думаю, ты прав. Не стоит пороть горячку. Но и не будем забывать, что ты ходишь по лезвию бритвы. В любую минуту тебя могут схватить.

Я выдержал паузу, чтобы мой собеседник почувствовал важность момента, и предложил:

— Согласен отпустить тебя максимум до завтрашнего утра. Будь только предельно осторожен. Если почувствуешь опасность, немедленно бросай все и уходи. Завтра встретимся в девять на Восточном вокзале в зале ожидания. Ты с женой и сыном приедешь в восемь пятьдесят, а я — на десять минут позже. Только предупреждаю: багажа должно быть немного — один-два чемодана и дорожная сумка.

Лицо «Фреда» прояснилось.

Он с готовностью принял мое предложение. Обговорив все детали завтрашней встречи, мы разошлись.

«Фред» пошел к Шубертринг, к оживленному центральному кольцу, и смешался с толпой.

Я поспешил на Хоймаркт — тихую улицу Сенного рынка, где оставил свой новенький «опель-капитан» последней модели.

Надо было срочно сочинить депешу в Центр, чтобы доложить о чрезвычайном происшествии с незадачливым кандидатом в нелегалы.

Не скажу, что мне хорошо спалось в эту ночь.

Устал я за день, конечно, до чертиков, но и заснуть долго не мог — ворочался и не находил себе места.

Все-таки мозг сверлила мысль: а вдруг он не соврал и его могут замести американцы?

И тогда сердце холодело, а виски начинали гореть жарким пламенем. Страх терзал душу. Я вновь и вновь уговаривал себя, что нет серьезного повода для беспокойства.

Все обойдется.

В конце концов мне удалось капля за каплей выдавить из себя страх, и я забылся беспокойным сном.

Меня преследовали кошмарные видения, связанные с «Фредом».

То вроде я назначил ему явку в кафе «Моцарт», недалеко от одетого в строительные леса здания оперы.

Он запаздывает, я волнуюсь.

Вдруг «Фред» появляется, спешит ко мне, но его задерживают какие-то люди. Я хочу бежать, но не могу оторвать ноги от пола, пытаюсь крикнуть — и не слышу своего голоса. Ужас охватывает меня, я просыпаюсь, весь мокрый. Снова забываюсь, и опять меня кто-то преследует.

Я стараюсь уйти от погони, но меня настигают, вот-вот схватят…

На рассвете я поднялся с тяжелой головой, во рту все пересохло.

К утру я немного успокоился, убедив себя в том, что опасность «Фреду» не угрожает.

Быстро привел себя в порядок.

Большая чашка крепкого кофе взбодрила меня, и я направился к своему «опель-капитану», быстро протер ветровое стекло, смахнул пыль с кузова.

Нужно было выехать пораньше, чтобы не спеша провериться перед встречей с «Фредом».

Лучшего места для этого, чем Венский лес, не найти.

Дороги в огромном зеленом массиве на отрогах Восточных Альп, примыкающем с севера к австрийской столице, сейчас пустынны и хорошо просматриваются.

В гастхаузах и трактирах тоже мало посетителей.

Можно спокойно позавтракать: теплые венские булочки, масло, джем, пара тонких сосисок, неизменный высокий стакан апельсинового сока и чашка «браункаффэ» — натурального кофе, разбавленного сливками до коричневого цвета,

Постепенно я пришел в себя после беспокойной ночи.

Настроение стало лучше, хотя в душе остался какой-то горький осадок.

Надо сказать, что многие разведчики суеверны. И склонны к толкованию снов.

Если оперативнику, например, снится, что он ворует секреты для своего отечества, то жди из Центра трудное и малоприятное задание.

А приснится ему, что за ним ведется наружное наблюдение, значит, следует воспринимать это как предостережение: будь поосторожней!

Астрологи утверждают: для разведчиков Меркурий — самая благоприятная из планет, а наилучший знак Зодиака — Близнецы.

Близнецы, родившиеся с 21 мая по 21 июня, могут рассчитывать на крупные успехи в шпионской карьере.

Но из любого правила есть исключения.

«Фред», например, появился на свет в начале июня, — я это точно знаю, потому что, работая с ним в Центре, мы не раз отмечали с коллегами этот день.

И вот он достиг заметных высот в нашей второй древнейшей профессии.

Многие, правда, считают, что вторая древнейшая профессия — журналистика, а не шпионаж.

А по мне, и разведчик, и журналист занимаются одним и тем же — воруют чужие секреты.

Только разведчик делится своей информацией с узким кругом избранных лиц, а журналист доводит свою информацию до широких читательских масс.

Я медленно съезжал с холмов Венского леса в Деблинг — северо-западный район столицы.

Объехав Тюркеншанценпарк — здесь располагались земляные укрепления турецких войск, осадивших в XVII веке Вену, — свернул на Деблингергюртель — часть второго кольца, опоясавшего город по его окраинам, где когда-то высилась внешняя городская стена, и понесся по широкой магистрали.

В восемь пятьдесят я оставил машину на площади Гегаплац у бокового выхода из Восточного вокзала и направился в зал ожидания.

А вот и «Фред».

В просторном помещении я сразу заметил его высокую фигуру.

Рядом с ним расположились жена с маленьким мальчиком, который беспокойно крутил головой — слишком уж непривычная обстановка вокруг.

Но что это? Вокруг них возвышалась гора багажа — масса чемоданов и дорожных сумок, их была добрая дюжина. Проклятье!

Мы же договорились с «Фредом», что он захватит минимум вещей. Только самое необходимое и ценное. Ведь все это барахло наверняка не влезет в мой «опель-капитан». И наша возня с этим скарбом неизбежно привлечет внимание окружающих. А нам никак нельзя, чтобы на нас глазели и запоминали.

Ясное дело, я взбесился.

Но виду не подал.

И, ругая барахольщика на все лады, уже, конечно, изобразил на своей физиономии приятнейшую мину и с радостным восклицанием поспешил к путешествующему семейству. Чмокнул, по венскому обычаю, ручку у милостивой госпожи, полуобнял ее супруга, потрепал по голове малолетнего наследника.

Ни дать, ни взять родственник или добрый приятель, встречающий только что прибывших в столицу.

Я все же не утерпел, чтобы выразить «Фреду» свое неудовольствие и между двумя чарующими улыбками прошипел:

— Что же ты наделал? Теперь придется брать носильщика.

Как ни хотелось не привлекать к переезду «Фреда» лишних соглядатаев, волей-неволей пришлось смириться.

Не тащить же самим эту кучу чемоданов и сумок, сгибаясь под тяжестью, на глазах у публики. Да нам пришлось бы минимум дважды проделать такую неприятную процедуру.

Двое носильщиков быстро подогнали вместительную трехколесную тележку и через несколько минут до отказа набили вещами «опель-капитан».

«Хельга» с мальчиком сели рядом со мной на переднее сиденье, а ее супруг расположился на заднем, заваленный багажом.

Я нажал на стартер, двигатель натужно заурчал, и перегруженная машина медленно тронулась с места.

Мы медленно поехали по улице Принца Евгения в сторону центра.

Дорога шла под уклон, и мне приходилось притормаживать своего нетерпеливого «опель-капитана». На площади я повернул и стал подниматься по Реннвегштрассе, в обратном от центра направлении.

Это был давно отработанный мной маршрут, который как нельзя лучше подходил для проверки.

Резко свернув налево, я проехал переулок Штайнгассе и еще раз повернул налево.

Так я оказался на проспекте Ландштрассерхаупт-штрассе, потом спустился в центр города и, взяв правее, по Штубенрингу добрался до моста Аспернбрюкке через Дунайский канал. Отсюда до нашей виллы, где я решил разместить «Фреда» с семьей, оставалось минут пять езды.

Наше путешествие подходило к концу.

И это оказалось весьма кстати.

Мальчик, которого «Хельга» держала на коленях, все это время вел себя тихо, как будто проникся серьезностью момента. А тут беспокойно завозился и стал что-то шептать матери на ухо. Я уловил только «пи-пи» и понял, что маленькому нелегалу захотелось на горшок.

— Погоди, мое сокровище, потерпи чуть-чуть, — успокаивала сына «Хельга». — Сейчас приедем к дяде Францу (это, значит, ко мне), совсем немного осталось.

— Да-да, Карлхен, — подтвердил я, прибавляя газу, — мы уже почти дома. Смотри, видишь то дерево? Там повернем — и все.

Мальчик отвлекся от своих переживаний. А мне стало жаль бедного малыша, раннее детство которого было искалечено метаморфозами нелегального бытия.

Он начал говорить на чужом языке и не знал по-русски ни слова: родители со времени подготовки в советской зоне оккупации Германии выдавали себя за немцев и, естественно, должным образом вели себя при малыше.

Бесхитростный ребенок мог бы невзначай выдать их, если бы заметил что-нибудь иное в образе жизни, обиходе, привычках.

Это ли не трагедия: всю жизнь ежечасно, ежеминутно, да что там — ежесекундно лицедействовать перед собственным чадом. Воспитывать его в совсем ином духе, прививать ему другие идеалы и веру, заставлять почитать выдуманных по легенде-биографии предков. И все для того, чтобы вылепить из него законопослушного и богобоязненного гражданина чуждого ему государства. А что он будет переживать, когда окончится срок длительной нелегальной командировки родителей и все семейство вернется домой? Или если, не дай Бог, возникнет, угроза провала и они сбегут, сломя голову? Как он будет приспосабливаться к совсем иной жизни на родине, которая стала ему чужим и непонятным краем?

А ведь с сыном «Фреда» и «Хельги» случай далеко не единственный.

Начальство не препятствовало. Считалось, что нелегалы будут выглядеть в глазах окружающих более уважаемыми и солидными людьми, если у них есть дети. Значит, меньше возможностей для возникновения каких-либо сомнений, подозрений, зацепок, с чего обычно начинает контрразведка.

Что ж, может быть, это все правильно и целесообразно.

Но стоит ли калечить души детей ради того, чтобы их родители успешно выполняли секретную миссию, какими бы высокими целями она не оправдывалась?

Занятый этими мыслями, я повернул на тихую Беклинштрассе.

Двухэтажная вилла пряталась среди больших деревьев.

Начало октября выдалось по-летнему теплым. Листва чуть-чуть поредела и оставалась по-прежнему зеленой.

Мы подъехали к невысокому металлическому забору.

Я обогнул зеленую лужайку. У крыльца стояла «Магда», моя жена и верная помощница, десять лет делившая со мной частые горести и редкие радости шпионской службы. Передав ее заботам истомившегося мальчика и «Хельгу», мы с «Фредом» принялись в темпе разгружать «опель-капитан», чтобы его поклажа не мозолила любопытные глаза. Они могли быть везде, даже на этой тихой улочке.

Нелегальное семейство разместилось в двух спальных комнатах на втором этаже. Там была еще одна спальня, кабинет и ванная с туалетом. А на первом этаже, чтобы закончить беглое описание виллы, — холл, гостиная, столовая, кухня, кладовые, вторая ванная комната и туалет. В подвале — установка для водяного отопления и гараж на два автомобиля.

Едва я закончил хлопоты по устройству гостей, как подошел хозяин виллы «Чико», наш сотрудник, который с женой занимал трехкомнатный флигель.

Там в хитро замаскированном тайнике находилась быстродействующая рация, гордость отдела агентурно-оперативной связи Центра.

«Чико» обслуживал ее и выполнял обязанности шифровальщика.

— Срочная депеша, — сказал он и протянул он мне листок бумаги.

На этот раз радиограмма была заделана моим личным шифром.

К нему начальство прибегало редко, только когда речь шла о сверхсекретных делах.

Конечно же, это был ответ Центра на мое вчерашнее сообщение о «Фреде».

Оставив незадачливого нелегала, я удалился в кабинет и привычно расшифровал столбцы цифр.

«05 октября 1950 г. 09 час. 34 мин.

Сов. секретно Только лично

Согласны с вашими предложениями по переводу «Фреда» с семьей на конспиративную квартиру. Примите все меры по его безопасности. Подготовьте к отправке в Москву. Завтра за ними пришлем самолет на военный аэродром в Бадене. Вылет назначен на 14 часов по московскому времени. Командованию группы войск даны необходимые указания. Постарайтесь выяснить у «Фреда» возможную причину его провала. Пусть он основательно подготовится к подробному докладу по этому вопросу сразу по прибытии в Центр.

Урбан»

Я облегченно вздохнул.

Телеграмма поставила все на свои места.

Она, собственно, санкционировала то, что я уже сделал, еще не получив «добро» от начальства. Но в данной ситуации мне пришлось взять ответственность на себя. Я залез, как говорят у нас, «поперек батьки в пекло». И это могло кончиться для меня весьма плачевно.

Теперь же все в порядке.

Моя рука потянулась к зажигалке, чтобы сжечь шифровку. Но, подумав, я решил ознакомить «Фреда» с указаниями Центра. Это избавит меня от уговоров временно расстаться с частью вещей.

Ведь до Бадена отсюда по меньшей мере десятка три километров. Да еще город нужно пересечь из конца в конец. Это не короткий маршрут от Восточного вокзала до Пратера, когда можно было потерпеть неудобства в битком набитом вещами салоне автомобиля. Значит, нужно сбросить балласт: оставить половину чемоданов и сумок здесь, у меня.

А уж я найду возможность потом перебросить их в Москву.

Если я скажу об этом «Фреду», он заупрямится, будет артачиться. Ведь он, как я смог убедиться, одержимый барахольщик. Начнется торг, уговоры. А в итоге потратим драгоценное время на никчемную нервотрепку. А тут указание Центра, против него не попрешь.

Я все правильно рассчитал. «Фред» пробежал радиограмму, покраснел, разнервничался, но сдержался и промолчал. Надо было ковать железо, пока горячо.

— Давай спланируем так, — предложил я. — Сперва попробуем выявить возможную причину твоего прокола, чтобы не задерживать ответ Центру. Не исключено, ты наследил где-то, привлек к себе внимание. Не тянется ли что-нибудь из Лейпцига…

— Нет, со мной все в порядке, — перебил «Фред». — Гарантирую!

— Верю тебе, — продолжил я, не реагируя на его неуместный в этой ситуации апломб, — но давай еще раз все обдумаем. Потом сочиним ответ в Москву. К тому времени «Магда» успеет приготовить обед. А после принятия пищи, как говаривал мой старшина, я поеду к военным, чтобы обговорить вашу отправку. Тем временем ты и «Хельга» разберете свои вещи, чтобы часть взять с собой, а другую я отправлю потом багажом. Затем после ужина вы ляжете отдыхать, чтобы завтра встать пораньше и без спешки собраться на аэродром.

«Фред» согласился со мной: деваться ему было некуда.

«Магда» постаралась на славу и накормила гостей вкусным русским обедом, от которого они порядком отвыкли. Она не поскупилась на закуски, подав всего понемногу, но в широком ассортименте.

Затем последовали щи деревенские и котлеты пожарские, на которые моя супруга была великая мастерица.

Мы с «Фредом» пропустили пару рюмок хорошо охлажденной «Столичной»: на ее черно-золотой этикетке красовались оттиски четырех медалей, которые свидетельствовали о первых местах, завоеванных на международных выставках.

«Хельга» и «Магда» тоже выпили с нами по рюмке. А маленький Карл засыпал всех вопросами по поводу странных, на его взгляд, кушаний, которые с большим аппетитом уплетали взрослые. Ведь эта еда сильно отличалась от скучной немецкой кухни, которую он знал и над которой посмеивались не только мы, но и жители прекрасной Вены. Венский стол — вековой сплав лучших южнонемецких, венгерских, чешских, польских и итальянских блюд, — конечно, не мог идти ни в какое сравнение с лишенной фантазии едой пруссаков или саксонцев. Здесь, на берегах голубого Дуная, люди издавна иронически относились к жителям Пруссии, Бранденбурга и Мекленбурга. Их окрестили обидным прозвищем «пиффке». В этом трудно переводимом на правильный немецкий язык слове отразилось увлечение северян милитаристской шагистикой и преклонение перед военными атрибутами, их архиуважительное отношение к бюрократическим порядкам и даже непомерная любовь к пиву, которое они поглощали в непомерном количестве.

Правда, и северяне не остались в долгу перед своими южными братьями, называя их «чем-то средним между обезьянами и людьми».

Конечно, великогерманцев задевало за живое, что Гитлер по происхождению австриец. Но они утешались тем, что, по сути дела, фюрер стал настоящим немцем, ибо на него снизошел германский дух.

Во время обеда мы непринужденно беседовали о достоинствах и недостатках русской, немецкой и австрийской кухни. При этом мы не забывали отдать должное великолепным блюдам, которыми нас потчевали «Магда» и помогавшая ей «Мария», жена «Чико». Не было ничего удивительного в том, что в конце несколько затянувшейся трапезы предпочтение единогласно было отдано российским яствам. Даже бедный несмышленыш Карл, похоже, присоединился к нам, расправившись с солидным куском торта, изготовленного по рецепту кондитера знаменитого московского ресторана «Славянский базар».

После приятного обеда, за которым мы на пару часов отвлеклись от суровой действительности, мы с «Фредом», преодолев подступившую предательскую дремоту, принялись за составление ответной шифровки Центру.

И все-таки мне не до конца было ясно: почему «Фред» попал под подозрение американцев? Когда мы дошли до этого, он после некоторого раздумья сказал:

— Я проанализировал всю свою жизнь в Германии и здесь, в Вене, самым тщательным образом. Перебрал наши с «Хельгой» поступки, все связи и контакты. И ничего подозрительного не нашел. Понимаешь, за нами все чисто. Неприятных случайностей не было. Значит, остается одно — предательство.

Я вздрогнул, хотя и был уверен, что в конце концов это страшное слово обязательно прозвучит.

— Но кто мог предать? — прервал я «Фреда». — Здесь о тебе знают всего лишь двое. Ты что, подозреваешь меня или «А-восьмого»?

— При чем тут ты? Зря заводишься! А вот об «А-восьмом» я бы подумал.

— Напрасно валишь на старика, — возразил я несостоявшемуся нелегалу. — Он начал работать с нашей разведкой, когда мы с тобой еще под стол пешком ходили. Он проверен и перепроверен. Сомневаться в нем грех. Тут что-то другое.

Физиономия моего собеседника покраснела. Глаза недобро сверкнули.

— Я понимаю, что тебе это неприятно, — бросил он. — Ведь ты отвечаешь за «А-восьмого» и поэтому боишься за свою шкуру, если обнаружится, что он встал на путь предательства. Страх туманит твои мозги, и ты по справедливости не сможешь разобраться в этом деле.

«Вот ведь куда клонит мой собрат по оружию, — подумал я. — Нет, он вовсе не глуп, этот красавчик. Смотри, как старается нажать на меня, чтобы я не оспаривал его версию, не защищал „А-восьмого“. Предупреждает: плохо, мол, тебе будет — он найдет, что сказать начальству обо мне. Доказывай тогда, что ты не верблюд…»

Я решил сделать вид, что уступаю «Фреду», и сказал:

— Ладно, докладывай в Москве, как сочтешь нужным. В конце концов это твое дело, и ты за него в ответе. Я оказывал тебе помощь в рамках, установленных Центром. Ведь это они решили привлечь «А-восьмого» к решению твоих проблем. И у них гораздо больше возможностей глубоко проверить агента, чем у меня.

«Фред» успокоился.

Мы быстро составили шифровку, в которой сообщали, что его выход из нелегального положения прошел нормально, ничего нештатного не отмечено и что вся семья завтра в установленный срок будет отправлена домой самолетом.

После этого «Фред» отправился отдыхать.

Оставшись один, я в конце депеши приписал, что «Фред» напрасно обвиняет в своем провале «А-восьмого». На мой взгляд, дело тут в другом. Свои соображения я подробно изложу в докладной, которую отправлю через три дня по курьерской связи.

Заделав радиограмму своим личным шифром, я передал ее «Чико».

Через два часа она ушла в Центр.

Утром я доставил «Фреда» с женой и сыном на военный аэродром.

На следующий день, переночевав на промежуточной базе в польском городе Легнице, они благополучно прибыли в Москву.

Моя докладная была отправлена «Урбану» с курьером, как и планировалось, через три дня.

В ней я подробно изложил все, что произошло с «Фредом». И все, что мной было предпринято по этому делу. Я категорически возражал против версии «Фреда», который обвинял в своем провале «А-восьмого».

Наш старый помощник был вне подозрений.

Я не сомневался, что «Фред» струсил, испугался трудностей и опасностей нелегальной работы и решил оговорить «А-восьмого», чтобы выйти сухим из воды. И тут, видимо, немалую роль сыграла «Хельга».

Почему-то тогда я решил, что эта маленькая, хрупкая блондинка с невыразительными чертами и круглым лицом крепко держит в руках своего красавца-мужа.

Две недели Центр молчал по поводу «Фреда».

Первые дни я напряженно ждал реакции начальства, волновался, переживал.

Но потом конвейер текущих дел, будни разведки целиком захватили меня.

Срочных проблем было более, чем достаточно. Приходилось крутиться и мне, и моим сотрудникам буквально с утра до вечера, чтобы успеть сделать все, что требовалось.

Как раз в это время мы открывали пункт связи, на котором замыкались несколько нелегалов, осевших в Западной Европе и США.

Возглавлял его «Михель» — чистейшей воды русак из Подмосковья, превратившийся в 1947 году в типичного австрийца, в жилах которого текла толика чешской крови. Таких в Вене было пруд пруди.

Четвертый район, примыкавший с юга к Рингу, наводнили потомки выходцев из Чехословакии. На вывесках то там, то здесь мелькали чешские и словацкие фамилии.

Выходили газеты и журналы на чешском и словацком языках.

А список местного футбольного клуба «Фаворитен» мало чем отличался от перечня имен игроков в командах Праги, Братиславы или Брно.

Пока я возился с «Фредом», «Михель» оформлял вид на жительство в Вене своей радистке «Рите», прибывшей сюда из Западного Берлина. Более двух лет она проходила подготовку в советской зоне оккупации Германии — Саксонии и Тюрингии, а затем поселилась в западной части немецкой столицы. Мы легендировали ее, как невесту «Михеля». Он долго хлопотал, чтобы австрийские власти разрешили ей приехать в Вену. Там должна была состояться свадьба, которую влюбленные — их разметал в разные стороны, по легенде, конечно, послевоенный хаос — терпеливо добивались длительное время.

Надо отдать должное «Михелю».

Энергичный, очень контактный, в меру услужливый, всегда вежливый и приветливый, он успешно преодолел бюрократические препятствия, все уладил и утряс.

Свадьба молодого коммерсанта, удачно начавшего собственное дело три года назад и ныне владевшего небольшой, но прибыльной импортно-экспортной фирмой «Алтекс», доброго католика и законопослушного гражданина, имевшего влиятельные связи в районном бургомистрате, стала заметным событием в округе.

К сожалению, я по понятным причинам не мог присутствовать на свадебном обеде в ресторане «У тигра», прекрасном гастрономическом заведении на широкой Пратерштрассе, упиравшейся прямо в гигантское «Чертово колесо» — самый приметный аттракцион на «Площадке чудес» в лесопарке «Пратер». Конспирация есть конспирация!

Но я был не в силах утерпеть и решил все же взглянуть хотя бы одним глазом на свадьбу нелегалов. Не доходя с десяток шагов до входа в ресторан, я смешался с кучкой зевак, которые встречали любопытными взглядами участников свадебного застолья, выбиравшихся из подъезжавших автомобилей.

Наконец прибыл фиакр с молодоженами, только что скрепившими брачными узами свою жизнь перед святым алтарем.

«Михель» в смокинге был просто неотразим. Он галантно подал руку «Рите», и она в длинном белом воздушном платье выпорхнула из коляски на тротуар. Собрались зеваки, задние приподнимались на цыпочки, чтобы увидеть счастливую пару.

Мне показалось, что «Михель», покидая экипаж, успел заметить меня и даже подмигнуть, вот, мол, мы какие!

Тут публика оживилась еще больше: появился, как и полагалось в конце съезда гостей, бургомистр второго района Вены. После прибытия «свадебного генерала» участники пиршества приступили к своим прямым обязанностям, а любопытствующий народ стал расходиться.

Ушел и я, испытывая законное чувство удовлетворения.

На моих глазах завершилась длившаяся несколько лет операция по созданию полноценной резидентуры связи. Скоро «Рита» сядет за свой быстродействующий передатчик, и самая важная информация от наших нелегалов из Западной Европы будет без задержки передаваться в Центр.

«Молодцы „Михель“ и „Рита“, — думал я, — как мастерски сыграли они этот трудный спектакль, сколько сил им это стоило».

Ведь брак был фиктивным.

К счастью, нашей паре нелегалов недолго пришлось лицедействовать. Они полюбили друг друга и стали настоящими супругами. У них родился сын, и большое счастье пришло в их дом.

На следующий день после свадьбы «Михея» и «Риты» пришла шифровка из Центра. На буду ее пересказывать. Вот она:

«22 октября 1950 г. 05 час. 02 мин. Вена.

Совершенно секретно

Только лично

Оскару

Мы обстоятельно разобрались с делом «Фреда». В отношении «А-восьмого» возникли серьезные подозрения. Продумайте и доложите предложения о негласном задержании агента и скрытой доставке его в Центр для проведения следствия. Операцию надлежит провести максимально осмотрительно. Ваши предложения ждем не позднее второго октября с курьером, а не по воздуху. Об отправке курьера известите шифротелеграммой.

Урбан».

Раз, другой, третий пробежал я глазами эти сухие начальственные строки.

Значит, «Фреду» удалось изложить дело таким образом, что Центр встал на его сторону. Но ведь «А-восьмой» не виноват, я в этом совершенно уверен. И к чему такая спешка?

«Нет, не дам оговорить старика», — решил я.

Времени было достаточно, чтобы успеть провести комбинацию по проверке нашего старого помощника. Мне было противно это делать, но только таким путем можно было получить объективные доказательства того, что «А-восьмой» — не предатель.

«А-восьмой» был адвокатом, причем вполне преуспевающим.

Я уже упоминал, что он — адвокат. И не из последних. За его плечами почти четыре десятка лет практики.

Контора «А-Восьмого» помещалась в старинном пятиэтажном здании на площади князя Щварценберга. Там возвышалась конная статуя этого австрийского фельдмаршала, хмуро наблюдавшего, что делается на одном из самых оживленных мест столицы.

Окно кабинета нашего друга находилось на уровне головы медного всадника, и я подшучивал, что князь денно и нощно присматривает за тем, чем занимается наш помощник.

Контора использовалась нами, правда, очень редко, в крайне необходимых случаях, как почтовый ящик. Нелегалы, только кадровые сотрудники нашей службы, действовавшие на Западе, посещали под благовидным предлогом «А-восьмого» и оставляли у него сообщения, естественно, зашифрованные, и непроявленные минифотопленки с заснятыми документами.

А тот незамедлительно извещал меня, что получил почту.

Условный сигнал для этого был предельно прост. На двух подоконниках его кабинета стояло в горшках по четыре больших кактуса, которые хорошо просматривались с площади.

После получения пакета «А-восьмой» переставлял один кактус с левого подоконника на правый. А когда забирали почту, кактус возвращался на прежнее место.

Я не буду касаться деталей устройства контрольного пакета. Суть заключалась в том, что в него был вмонтирован крошечный индикатор, который обязательно прореагирует, если кто-то вскрывал пакет, пусть даже чрезвычайно аккуратно, а затем точно восстановил его прежнюю упаковку.

Этот трюк, конечно, может показаться примитивным, но он давал стопроцентную гарантию.

Недаром древние считали, что все гениальное — просто.

Если «А-восьмой» ведет двойную игру, то обязательно сообщит своим новым хозяевам, предположительно, американцам, что он получил почту. Те возьмут у него пакет на максимально короткий срок, вскроют и обработают содержимое. Затем восстановят упаковку в первозданном виде и вернут содержателю почтового ящика.

«А-восьмой» просигналит нам, мы заберем пакет и определим, что наш помощник ведет двойную игру. Значит, это действительно он выдал «Фреда», и мы примем по отношению к изменнику надлежащие меры.

Если же пакет не вскрывался, то подозрения в отношении нашего агента не имеют под собой никаких оснований.

Значит, «А-восьмой» верен нам, а «Фред» — опасный враль, которому не место в разведке.

Не теряя времени, я отправил ответную шифровку в Центр.

В ней я вновь выразил сомнения в версии «Фреда» и попытался убедить начальство в том, что подозрения против «А-восьмого» беспочвенны. А затем предложил передать через нашего старого помощника контрольный пакет и по результатам этой операции окончательно решить вопрос, как быть дальше.

На следующий день я получил ответ с согласием.

Откровенно говоря, я очень удивился: я не ожидал такой быстрой реакции.

Видно, в Москве не пришли к единому мнению по поводу судьбы «А-восьмого». Кто-то из начальства поддержал меня. Ведь мое предложение давало и той, и другой стороне шанс получить дополнительные аргументы в пользу своих доводов.

Ясно, что я должен был ковать железо, пока горячо.

Мы быстро подготовили все необходимое.

Мой помощник «Сигемицу», который недавно появился в Вене и еще не примелькался, взял на себя роль приезжего нелегала. Он связался с «А-восьмым» и передал ему пакет.

Естественно, что было установлено наблюдение за окнами кабинета адвоката и за ним самим.

На следующее утро после встречи с «Сигемицу» кактус перекочевал с левого подоконника на правый. Это был добрый знак: «А-восьмой», получив пакет, сразу подал условный сигнал: «Забери почту».

Уже сейчас можно было сделать вывод, что он не отдавал «ловушку» в чужие руки. За несколько часов было трудно, даже просто невозможно взять пакет, вскрыть его, обработать и вернуть обратно.

Условным телефонным звонком из автомата я подтвердил: сигнал принят и передача почты состоится сегодня, в восемь вечера. Место встречи было оговорено заранее — ресторан «Старая таверна».

За час до встречи мой «опель-капитан» покрутился в лабиринте улочек Старой Вены, объехав темную громаду Хофбурга, императорского дворца, пересек Ринг и остановился в тихом месте на большой площади у ратуши. Здесь я осмотрелся — «хвоста» не было.

Можно было ехать дальше.

Я взял правее, выехал на Опернринг и не спеша стал огибать центральный район по широкому кольцу. Здесь начиналась главная артерия центра города, нарядная Кертнерштрассе, зажатая двумя рядами фешенебельных магазинов, куда заходили только богатые посетители.

Отсюда она вела к старинному собору Святого Штефана, к южной его башне, взметнувшейся ввысь на сто тридцать с лишним метров.

На противоположной стороне Ринга высилось помпезное здание самой фешенебельной гостиницы «Империал».

В ней размещалась штаб-квартира советской части Союзнической комиссии по Австрии. Под ее «крышей» скрывалась наша легальная резидентура, работники которой числились в основном в двух подразделениях — в группе политического советника и в отделе внутренних дел.

У меня был выход на легального резидента. В случае необходимости я встречался с ним или его заместителем, чтобы обсудить возникшие проблемы или получить содействие от советской военной администрации в решении некоторых оперативных вопросов. Но в принципе моя группа нелегальной службы действовала автономно, имея свои шифры, радио— и курьерскую связь с Центром.

Прибавив скорость, я миновал тянувшийся справа городской парк, где сквозь слегка поредевшую листву проглядывал подсвеченный прожекторами памятник Иоганну Штраусу, и вскоре въехал на мост через Дунайский канал.

Центр города остался позади.

Я еще раз проверил — «хвоста» не было.

Повернув на широкую Пратерштрассе, я быстро доехал до моста Райхсбрюкке через Дунай, затем покружился в маленьких темных переулках и перебрался на остров Гензехайфель, омываемый водами Старого Дуная.

Тут когда-то пролегало русло мощной реки, потом она изменила свой ход и на этом месте образовалась Старица — удлиненное озеро, богатое рыбой.

На острове расположились великолепный пляж и зимний бассейн.

Имелось, конечно, и питейное заведение «Старая таверна», славившееся чудесными рыбными блюдами. Их готовили прямо из выловленных тут же даров Дуная. Здесь было не так людно, как в ресторанах и кафе в центре города.

А в мертвый сезон и вовсе пустынно.

Поэтому я иногда использовал кабачок для встреч с «А-восьмым». Вот и сегодня в зале, рассчитанном на полсотни гостей, ужинали не больше десятка посетителей.

Я выбрал столик на двоих, подальше от стойки бара — самого оживленного места в этом заведении, и уселся так, чтобы можно было наблюдать, кто входит в помещение с улицы и что делается возле бармена.

На потолке светильников не было. Столы освещались лампами с абажурами.

Поэтому в зале царил уютный полумрак и голоса тонули в музыке.

Тихо звучала мелодия из модного тогда англофранцузского кинофильма «Третий за кулисами» о ликвидации банды гангстеров, орудовавшей в Вене после войны.

Этот в общем-то расхожий боевик украшала великолепная музыка австрийского композитора Антона Карраса, исполненная им же на цитре — местном национальном инструменте, похожем на французскую лютню или русские гусли.

Вальсом «Кафе „Моцарт“ и песней Гарри Лайма — одного из героев фильма, конечно, положительного, заслушивался если не весь мир, то вся Западная Европа.

Каррас купался в лучах славы. Его приглашали даже в Букингемский дворец услаждать слух английского короля Георга VI и гостей монарха. Орфей с берегов Дуная разбогател, открыл ресторан в Вене, но вскоре разорился и вернулся к тому, с чего начинал — к роялю, цитре и нотной бумаге.

Я заказал официанту «а фиртель» — четверть литра моего любимого «гумпольдскирхнер», легкого белого вина, и сказал, что стану ужинать, когда придет мой сотрапезник.

«А-восьмой» был пунктуален.

Ровно в восемь он появился у входа и, не разглядев меня из-за скудного освещения, медленно двинулся по проходу, оглядываясь по сторонам.

Я встал и шагнул ему навстречу.

Он заметил меня и поспешил ко мне с приветливой улыбкой.

Мы сердечно поздоровались как добрые друзья.

Собственно, мы и были настоящими друзьями.

Я имел дело с «А-восьмым» уже более трех лет. Срок достаточный, чтобы хорошо узнать друг друга и подружиться.

«А-восьмой» был в высшей степени порядочным и надежным партнером.

Более того, мы были единомышленниками, стремившимися к достижению общей цели, спаянными строгой дисциплиной.

Таковы основные принципы разведки — строжайшая дисциплина и субординация.

Я беспрекословно выполнял команды Центра, «А-восьмой» — мои указания, так как видел во мне представителя Центра.

Впрочем, я не отношу себя к числу авторитарных начальников.

И всегда ценю инициативу и умение самостоятельно мыслить.

Если, к примеру, у агента, работавшего со мной, возникали какие-то вопросы или уточнения, я старался прислушиваться. И мы часто вместе корректировали те или иные задачи.

Дисциплина прежде всего, но не бездушная, а творческая, думающая. Вот что нужно разведке.

В своих отношениях с Центром я действовал по такой схеме.

Мне разрешалось оспорить решение начальства и предложить иной вариант.

Часто со мной соглашались.

Но если мои предложения отвергались, я был обязан, не затягивая, выполнять план, который утвердили на Лубянке.

«А-восьмой», с его богатым оперативным опытом и блестящим знанием местной обстановки, нередко предлагал свои оригинальные решения тех или иных задач. Я с благодарностью следовал его советам. Но, бывало, и отклонял их. Он никогда не обижался и не впадал в амбицию.

Я очень ценил его за это качество, которое встречается не у многих.

Работать с «А-восьмым» было одно удовольствие. Он был честен, точен, объективен в своих оценках, инициативен, действовал азартно и творчески, никогда не брюзжал и не жаловался.

Тут уместно сказать о следующем. Профессионалы знают: оперативный работник со временем иногда начинает «привыкать» к своему агенту и теряет чувство объективности — не замечает его отрицательных качеств, преувеличивает его достоинства, закрывает глаза на ошибки или даже оправдывает их.

Я имел дело с «А-восьмым» давно. Так что можно было заболеть таким недугом. Но в характеристике, которую я дал агенту, честное слово, нет гипербол. Мне действительно не в чем было его упрекнуть.

Подошел официант, мы заказали ужин, конечно же, из фирменных блюд, составлявших гордость заведения. Скоро передо мной оказалась пышущая жаром сковородка, на которой лежал карп с аппетитной румяной корочкой. Весьма возможно, его выловили из тихих вод Старого Дуная. Наш гастрономический маг окрудил сковороду тарелочками с жареным картофелем, солеными огурчиками, изумрудно-зеленым салатом и пикантным соусом.

«А-восьмому» пришлось довольствоваться более скромным кушаньем. Он давно страдал язвой желудка и поэтому осторожничал. Но то, что ему подали, тоже выглядело совсем неплохо — паровой судак в белом вине, отличавшийся замечательным вкусом. Вокруг судака в художественном беспорядке лежала горка гарнира — вареная спаржа, стручки фасоли и зеленый горошек.

Некоторое время мы молчали, занятые вкусной едой.

В конце ужина я заказал себе кофе по-ирландски.

Этот чудесный напиток бодрит и освежает в любое время года после сытного обеда или ужина, когда тянет поклевать носом. Готовят его просто. В бокал наливают одну треть ирландского виски и затем добавляют крепкий кофе. Потом кладут по вкусу сахар, размешивают и, доливают слегка взбитые свежие сливки, чтобы они плавали на поверхности.

«А восьмой», к сожалению, не мог отдать должное такой экзотической пище. Он не забывал о диете и поэтому довольствовался чашкой кофе, обильно сдобренного молоком. Мой друг и помощник уже не отличался крепким здоровьем. Годы, военное лихолетье сильно потрепали его. Но внешне он выглядел моложе своих шестидесяти двух лет. Густую темную шевелюру едва тронула благородная седина.

Карие глаза с умным прищуром, прямой нос, резко очерченный подбородок придавали лицу энергичное, волевое выражение.

В его жилах текла какая-то капля мадьярской крови. «А-восьмой» как-то упомянул, что его дед по материнской линии был венгром.

Итак, заморив червячка, мы начали не спеша обсуждать наши дела.

Я сгорал от нетерпения побыстрее получить от агента контрольный пакет и убедиться, все ли там в порядке. А он обстоятельно докладывал, что с трансфером — переводом солидной суммы американских долларов нашему нелегалу, недавно обосновавшемуся в Аргентине, все в порядке.

Теперь тот мог без опаски, используя, так сказать, «отмытые» шпионские деньги, открыть собственное дело.

Я от души поблагодарил нашего верного помощника.

Естественно, я не мог ни единым словом или жестом дать понять «А-восьмому», какие грозовые тучи нависли над его головой, какая опасность подстерегает его из-за наговора «Фреда». Пусть хоть мои добрые слова смягчат несправедливость и холодное равнодушие аппаратчиков, которые сейчас решают в Центре судьбу старого агента.

Что до меня, то я уверен в его честности и преданности.

Вообще-то разведчик должен всегда и при всех обстоятельствах сомневаться во всем, что происходит вокруг него, и с недоверием относиться к людям, с которыми он сталкивается, кем бы они ни были.

Это именно тот самый случай, когда лучше перестраховаться.

Иначе невзначай и сам можешь засветиться, и других подставить.

Но «А-восьмой» — особый случай. Я был уверен, что старик не подведет.

И все же я волновался и не мог дождаться, когда в мои руки попадет этот проклятый контрольный пакет.

Наш ужин подошел к концу.

«А-восьмой», как всегда, уходил первым. Я ненадолго остался, рассчитался с официантом и покинул ресторан. Перед уходом мой друг незаметно передал пакет.

Он считал, что в нем содержится важная информация для Центра.

Знал бы он, какие тяжкие испытания уготовила ему судьба…

Мой «опель-капитан» стремительно мчался по опустевшим улицам.

В Вене рано ложатся спать. Одним махом я перелетел мост через Дунай, развернулся на площади Пратерштерн и нырнул в узкие переулки, расположенные параллельно лесопарку.

Наконец, я добрался до нашей виллы.

Мне не терпелось заглянуть во внутренности контрольного пакета.

«Опель-капитан» уперся своим разгоряченным радиатором в знакомые ворота. Они мгновенно открылись. «Чико», заранее предупрежденный о том, что предстоит срочный сеанс радиосвязи с Центром, уже ждал меня.

Подъехав к дому, я выскочил из автомобиля и стремглав помчался на второй этаж.

Там находилась фотолаборатория.

Включив красный свет, быстро, но аккуратно, чтобы, не дай Бог, не повредить оболочку контрольной капсулы, вскрыл пакет. И убедился: никто в него не лазил.

Вряд ли можно описать то чувство безмерного облегчения, которое охватило меня.

Мысль о предательстве «А-восьмого» все эти дни терзала меня, не отпускала, где бы я ни находился.

Да, я боялся — а вдруг он все же выдал «Фреда»…

И хотя я отгонял эту черную мысль, уговаривал себя: «Чепуха, старик не предатель, он просто не мог изменить нам», страх грыз мои внутренности и холодил сердце. Ведь случись такое, мне было бы несдобровать.

Расслабившись, я несколько минут просидел с закрытыми глазами в залитой густым красным светом комнате без окон, отгороженной от беспокойного шпионского мира толстыми стенами старого здания. Но умиротворение, охватившее меня, длилось недолго.

Червь сомнения вновь зашевелился.

«Да, ловушка не сработала, — крутилось у меня в голове, — но это не стопроцентная гарантия. Ведь противник мог поосторожничать и не стал вскрывать контрольный пакет. Правда, мы тоже не лыком шиты: наряду с этой проверочной операцией нам удалось провести еще несколько других контрольных мероприятий. И все они закончились благополучно для „А-восьмого“. Это тоже что-то значило. Но все-таки, все-таки…

Наконец, я принял решение.

Наш старый друг чист.

Подозрения в отношении него беспочвенны и совершенно безосновательны. Мне отсюда видно не хуже, чем из московских кабинетов, а возможно, в чем-то даже и лучше. Так и надо твердо заявить моему начальству.

Я поднялся, выключил надоевший тускло-красный свет, закрыл за собой дверь фотолаборатории, прошел в кабинет и сел писать шифровку.

«05 ноября 1950 г. 00 час. 05 мин. Москва

Совершенно секретно Срочно Урбану

Только что получил контрольный пакет от «А-восьмого».

Пакет цел, содержимое не обрабатывалось. Другие проверочные мероприятия тоже не подтвердили ваших подозрений. Считаю, что с «А-восьмым» все в порядке. Предлагаю снять вопрос о его негласном задержании и скрытой доставке в Центр.

Полагаю, что причины провала «Фреда» надо искать в другом месте.

Оскар».

Через полчаса быстродействующий радиопередатчик мгновенно выплюнул мое послание в эфир.

Я не ожидал скорого ответа. Ведь начальству придется как следует пошевелить мозгами. А для этого, понятно, понадобится время. Да и дел у Центра всегда невпроворот.

Впрочем, и у меня их хватало.

Два дня назад на нас свалился агент «Гарри» из Соединенных Штатов. Своеобразная личность, довольно известный менеджер в мире шоу-бизнеса. Шумный, веселый, броско одетый.

Сейчас мне предстояло перебросить шоумена в Москву, где начальство собиралось обсудить с ним какой-то новый проект. Какой именно — мне не было сказано.

А я и не обижался. Во-первых, у меня своих планов по горло. А во-вторых, чем меньше знаешь, тем дольше проживешь.

Я никогда не забывал об этой шпионской мудрости.

А через неделю нужно было принимать «Гарри» обратно из первопрестольной и устраивать его отъезд домой, за океан. Да так, чтобы остались достаточно заметные следы его пребывания в Вене на тот случай, если фэбээровцам вдруг стукнет в голову проверить, что зачем занесло на берега Дуная.

Надо сказать, что на хлопотную работу с нелегалами-офицерами нашей службы и агентами, прибывавшими в Австрию со всех концов света, уходило не менее трех четвертей нашего времени.

Послевоенная Вена превратилась в главный опорный пункт нелегального управления. Въезд в альпийскую республику с Востока или Запада не составлял затруднений.

Либеральный режим австрийского правительства не ставил жестких преград на пути путешественников, откуда бы они не следовали.

Оккупационные власти и войска во внутренние дела страны не вмешивались, не пытались они решать и погранично-таможенные проблемы.

Передвижение жителей между городскими районами, попавшими под юрисдикцию разных оккупационных властей, не затруднялось.

Центральный район контролировала союзническая комендатура, которую по очереди каждый месяц возглавляли представители одной из четырех оккупационных армий — советской, американской, английской, французской. В центре города разъезжали на джипах международные патрули из четырех человек — по одному человеку от каждого союзнического воинского контингента.

Упрощенный порядок получения вида на жительство для иностранцев и лиц без гражданства, минимум бюрократических барьеров для обретения местного гражданства и лицензий на ведение собственного дела, включая импортно-экспортные операции, привлекали в Вену массу людей, согнанных с родных мест во время войны из многих стран Старого Света и просто искателей лучшей доли.

Любезные венцы и приветливые венки, веселая и дружелюбная атмосфера столицы — все это помогало иностранцам быстро освоиться на берегах Дуная.

Короче говоря, Вена в первые послевоенные годы была очень удобным местом для деятельности разведчиков всех государств. Без преувеличения можно сказать, что дунайский мегаполис стал в те времена настоящим раем для шпионов…

Я ошибся, предположив, что Центр будет долго раздумывать над ответом.

Нет, там неожиданно быстро отреагировали на мою депешу. Через два дня перед обедом «Чико» принес радиограмму, помеченную моим личным шифром.

«08 ноября 1950 г. 11 час. 06 мин. Вена

Сов. секретно

Только лично

Оскару

Подтверждаем получение срочного сообщения от 5 ноября. Ваши предложения внимательно изучены. Принято следующее решение.

Не откладывая, вызовите «А-восьмого» на внеочередную явку. Под благовидным предлогом вывезите его в Баден. Сделайте так, чтобы он ни в коем случае не сообщил по телефону родным или знакомым о том, что едет туда с вами. Когда будете сажать его в автомашину, убедитесь, что при этом нет случайных свидетелей. Сдайте «А-восьмого» в управление особых отделов группы войск. Туда уже даны необходимые указания об этапировании его в Москву. Известите начальника управления о дне и часе вашего прибытия с «А-восьмым» в Баден. Сообщите также об этом нам.

Предупреждаем еще раз: к отправке «А-восьмого» приступайте немедленно. Дополнительных предложений от вас не ждем. Наши указания подлежат неукоснительному и точному выполнению.

Получение данной телеграммы подтвердите.

Урбан».

Волна гнева ударила мне в голову.

Значит, они мне не поверили!

Хотелось разорвать этот листок бумаги на мелкие клочки, бросить их на пол и растоптать ногами. Может быть, станет легче.

Ну ладно, не верят «А-восьмому». Но почему сомневаются во мне? В чем я провинился? В том, что честно высказал свое мнение и вступился за агента, в преданности которого был уверен? Сейчас я им отвечу так, как они этого заслуживают!

Рука моя непроизвольно потянулась за чистым листом бумаги, потом нервно схватила карандаш.

Мне нужно было срочно взять себя в руки.

«Что толку, — сказал я самому себе, — если ты пошлешь в Центр гневную телеграмму и откажешься „негласно вывозить“ „А-восьмого“? Тебя немедленно отстранят от работы и пришлют своего представителя. Тот возьмет бразды правления в свои руки и отправит попавшего в немилость агента в Москву. Тебе придется отвечать за невыполнение приказа в особых условиях по всей строгости закона. Тебя могут не только вышвырнуть с работы, но и посадить в тюрьму. Пострадают и твои близкие. И ничем ты своему „А-восьмому“ не поможешь.

Я закрыл глаза, прислушиваясь к своему внутреннему голосу. «А ты уверен, что „А-восьмой“ чист? Может быть, в Центре есть данные, которые тебе неизвестны? Ведь им там, в Москве, сверху виднее, а твой информационный горизонт ограничен лишь Веной?»

Я раздваивался.

Мне было стыдно за себя, но в конце концов я пришел к выводу, что надо выполнять указание Центра. Ничего не сделаешь, плетью обуха не перешибешь!

Мой бунт на коленях был быстро подавлен.

И вместо того, чтобы писать в Москву гневную телеграмму с выражением протеста, я принялся набрасывать план операции по скрытой доставке «А-восьмого» в Баден. Отвел на все два дня.

Условным телефонным звонком я вызову своего помощника на внеочередную явку. Она состоится по разработанным ранее условиям связи на следующий день, 10 ноября, в 17 часов у входа в Музей истории искусств на площади императрицы Марии Терезии.

Машину поставлю примерно в пятистах метрах от этого места в одном из пустынных переулков за Дворцом ярмарок. Вот только как правдоподобнее объяснить «А-восьмому» необходимость его поездки в Баден…

На излете осени в Вене темнеет быстро.

Хотя с утра стояла ясная погода, после полудня небо затянули плотные облака. В пять часов пополудни уже начало смеркаться. Самая лучшая погода для шпионов.

В назначенное время я зашагал от Ринга на площадь императрицы Марии Терезии. Еще издали я заметил у входа в музей стройную фигуру, облаченную в светлый плащ.

Это — «А-восьмой». Я прошел, не подавая вида, мимо него. По условиям связи он должен следовать за мной до конца квартала и мог подойти ко мне лишь тогда, когда мы свернем за угол.

Все получилось как по писаному.

Догнав меня, «А-восьмой» пошел рядом. Мы поздоровались и молча обогнули Дворец ярмарок, углубившись в безлюдные переулки. Дошли до стоявшего здесь автомобиля. Я оглянулся — «хвоста» за нами не было. Прохожих мы не встретили, и никто не видел, как мы сели в машину.

«А-восьмой» молчал. Но я чувствовал, что ему очень хотелось узнать, чем вызвана срочная встреча.

Он терпеливо ждал, когда ему объяснят, в чем дело.

— Дорогой друг, — начал я, стараясь держаться как можно непринужденней, — сожалею, что побеспокоил вас. Но есть очень срочное дело, в котором требуется ваша помощь.

— Я всегда в вашем распоряжении, — вежливо сказал «А-восьмой». — Слушаю вас внимательно.

У меня сдавило горло.

Чертовски неприятно лгать, особенно во имя неправого дела. А сейчас я вольно или невольно брал на себя роль злодея, ибо отправлял в тюрьму невинного человека.

— Нам надо через час быть в Бадене у наших военных. — Мой голос звучал хрипло и, откашлявшись, я продолжил: — Им требуется срочная консультация насчет одной валютной операции. Вы именно тот человек, который нужен. К тому же они до сих пор помнят о вас.

Говоря о военных, я имел в виду контрразведчиков из советской группы войск, штаб которой располагался в Бадене, небольшом курортном городке примерно в тридцати километрах к югу от Вены.

Когда в апреле 1945 года Красная армия вошла в австрийскую столицу, сотрудники военной контрразведки «СМЕРШ» установили контакты с некоторыми нашими агентами и использовали их, пока здесь не создали резидентуру внешней разведки.

Я почувствовал, что он успокоился, как-то расслабился, взгляд его прояснился, а морщины на лбу разгладились.

Болтая всякую чепуху, лишь бы не думать о том, что нас ждет впереди, я гнал свой «опель-капитан» по Виндерхауптштрассе, главной транспортной магистрали четвертого района, а затем по окраинной Триестерштрассе.

Последние полчаса мы молчали.

Я гнал на такой скорости, что боялся отвлечься.

«А-восьмой» сидел съежившись.

Мы только слышали свист от соприкосновения шин с бетоном.

В дальнем свете фар мелькнул светящийся указатель: мы въезжали в Баден. Я сбросил скорость: по узким и темноватым улицам не разгонишься.

С военными контрразведчиками было договорено, что в целях конспирации я передам им нашего агента не в управлении — этот дом, охранявшийся часовыми, был известен всему городу, — а на служебной вилле. Она не просматривалась с улицы, так как находилась посредине небольшого парка, окруженная вековыми деревьями.

Не дожидаясь вопроса, я сказал «А-восьмому» об этом.

Он уже отошел от нашей бешеной езды и, улыбнувшись, благодарно взглянул на меня:

— Спасибо, вы всегда так сердечно заботитесь обо мне.

Кровь бросилась мне в голову.

Знал бы мой верный помощник, на что я его обрекаю. Но он не заметил моего состояния, а я, притормозив, свернул на узкую дорогу, ведущую к вилле.

Нас уже ждали.

Не успел я нажать кнопку звонка, как массивная дверь с мордой льва, державшего в зубах начищенное до блеска медное кольцо, сразу отворилась.

Молодой человек в штатском провел нас через холл, торцевую часть которого украшал большой витраж — два конных рыцаря, один в черных доспехах, другой — в красных, сошлись в смертельной схватке.

Штатский провел нас в коридор, повернул направо и, открыв вторую дверь, пригласил в комнату.

Она служила раньше библиотекой: по стенам тянулись полки, набитые книгами, посередине стоял массивный прямоугольный стол и старинные стулья с высокими спинками.

Мы подошли к дивану, деревянному, без обивки.

Молодой человек остался у входной двери.

— Снимайте плащ и располагайтесь поудобнее, — обратился я по-деловому к «А-восьмому». — Прошу прощения, мне нужно на минутку отлучиться.

Он послушно повесил плащ на вешалку и, обернувшись ко мне, откликнулся:

— Надеюсь, Францль, вы долго не задержитесь.

Шутливая нотка прозвучала в его голосе. Так может сказать только друг.

Но я уже шагнул к двери и не глядел на него.

В коридоре мне повстречались двое.

Одного контрразведчика я знал и кивнул ему.

Он поздоровался.

Они пришли за «А-восьмым».

А я направился к выходу и больше его не видел.

Через день некоторые венские газеты в разделе уголовной хроники сообщили о таинственном исчезновении известного адвоката Н.

Полиция, по просьбе жены и родственников, занялась расследованием. Но оно ни к чему не привело. Да мало ли людей в послевоенной Вене исчезало без следа…

Позже, когда я вернулся а Москву, мне стало известно, как разворачивались события в Центре, решившие судьбу нашего старого агента.

По прибытии из Вены «Фред», спасая свою шкуру, — ему грозило увольнение — упорно настаивал на том, что его расшифровал перед американцами «А-восьмой». Больше, мол, некому.

Правда, моя высокая оценка надежности агента и положительные результаты проверки сильно подорвали версию перетрусившего нелегала.

Начальник управления генерал Тихонов уже начал склоняться к тому, что виноват во всем сам «Фред», возведший напраслину на «А-восьмого», чтобы обелить себя. Наш шеф был уже готов именно так расценить этот инцидент.

Но тут энергично выступил против заместитель начальника управления, недавно пришедший в разведку по набору Центрального Комитета КПСС.

Этот бывший секретарь одного из обкомов партии мало разбирался в шпионаже, но зато был вхож в кабинеты на Старой площади. Он сразу смекнул: руководителям управления, и ему в том числе, крепко влетит за «Фреда».

Ведь на него возлагались большие надежды. Он должен был укрепить нашу разведку в Соединенных Штатах, занимавшуюся атомным шпионажем. А сколько усилий было потрачено на подготовку, сколько денег ухлопали. Начнут разбираться: куда смотрели.

И совсем другое дело, если провал можно списать на предательство агента, помогавшего в устройстве «крыши» для нелегала.

Тут трудно все предусмотреть.

К бывшему партаппаратчику присоединились начальник американского отдела, которого сослуживцы за глаза прозвали «пожарником», и секретарь партбюро управления — тот боялся, что его обвинят в политической близорукости: не разглядел истинного морально-политического облика «Фреда».

Другой заместитель начальника управления, многоопытный и мудрый генерал-майор, честный и порядочный профессионал, сразу раскусивший, что «Фред» просто сподличал, поддержал мои предложения.

Но спевшаяся троица нажала на генерала Тихонова, запугала его.

И тот не устоял, сдался и доложил руководителю внешней разведки «фредовский» вариант событий.

Последовало решение негласно задержать «А-восьмого», доставить в Москву и передать в следственную часть контрразведки, где от него добьются признательных показаний. Остальное было делом чекистской техники.

В 1952 году меня отозвали на работу в центральный аппарат.

Я получил повышение — стал начальником восточного отдела управления нелегальной разведки.

Новый регион, новые заботы, новые проблемы.

Не то, чтобы я забыл про «А-восьмого» — такое не забывается.

Но круговерть дел поглотила меня целиком.

Однако лет через пять, во время хрущевской оттепели — я сидел уже в кресле заместителя начальника управления и примерял генеральские погоны — судьбе было угодно вновь напомнить мне о старом агенте.

Раздался телефонный звонок, и голос начальника американского отдела (это был все тот «пожарник», карьерист, сыгравший роковую роль в судьбе «А-восьмого») почтительно осведомился, мог бы он зайти ко мне по срочному вопросу.

— Прошу, — сухо ответил я.

После той венской истории мне не доставляло удовольствия общаться с этим человеком. Но приходилось считаться с тем, что он прекрасно знал свое американское направление, а главное — главный начальник управления генерал Огнев жаловал его, как опытного профессионала.

Хотя я не мог отрицать, что его считали профессионалом высокого класса и новый начальник управления генерал Иван Петрович Огнев жаловал его.

«С волками жить — по волчьи выть», — утешал я себя в подобных случаях.

Через несколько минут «американист» появился у меня. Он сел по моему приглашению за приставной столик так, чтобы свет из окна падал ему в затылок, и уставился на меня своими косоватыми черными глазами. Мне, как, наверное, и всем остальным его собеседникам, становилось не по себе от этого взгляда: левый глаз смотрел прямо, а правый был направлен в сторону, словно косоглазый старался что-то разглядеть у меня сзади.

— Слушаю вас, — холодно сказал я.

— Право, не знаю, с чего начать, — ответил «американист» с запинкой. — Хочу доложить, что известный вам бывший агент «А-восьмой», приговоренный в 1950 году к пятнадцати годам тюремного заключения, скоро будет освобожден. Ему наполовину сократили срок. Вы продолжительное время работали с ним, он хорошо относился к вам…

— Ну и что из этого? — перебил я.

— Так вот мы подумали, — невозмутимо продолжал начальник американского отдела, — не захотели бы вы встретиться с ним перед отправкой в Австрию, поговорить по душам, объяснить, что произошла нелепая ошибка, извиниться за нас… Это морально поддержало бы его, облегчило бы ему вхождение в нормальную человеческую жизнь, он скорее забыл бы все плохое… Да и генерал Огнев считает, — выложил «американист» главный козырь, — что вы лучше, чем кто-либо другой, уладите это деликатное дело…

— Нет уж, увольте, — не выдержал я. — Вы заварили эту кашу, вам ее и расхлебывать!

Видимо, он прочел на моем лице что-то такое, что заставило его подняться и выйти из кабинета.

Примерно месяц спустя в разговоре со мной генерал Огнев как бы вскользь заметил:

— Да, вы помните, конечно, историю с «А-восьмым»? Так вот, к сожалению, мы получили плохое известие. За несколько дней до освобождения ему объявили, что его выпускают на волю и что за ним приедет сын. Старик так разволновался, что потрепанное сердце не выдержало. Случился обширный инфаркт, и он скончался.

Наверно, читателям будет интересно узнать, что сталось с «Фредом»?

После возвращения из Вены он долгое время находился в распоряжении управления нелегальной разведки. Но ее шеф, генерал Тихонов, когда закончилась история с «А-восьмым», счел все же необходимым избавиться от несостоявшегося супершпиона.

Многоопытный подпольщик, наш начальник в глубине души не верил, что в этой истории виноват старый агент. Пожалуй, «Фред» вызывал у генерала большие опасения, чем «А-восьмой».

Бывшего нелегала отправили в отдел кадров. Там сочли, что он не подходит для оперативной работы и отрядили его, как дипломированного инженера-электрика по образованию, в хозяйственное управление.

Два года «Фред» «наблюдал» за эксплуатацией служебных зданий.

Но затем закрутил бурный роман с одной из своих сотрудниц. И все бы ничего, но где-то он преступил общепринятые рамки приличия, кровно обидев собственную жену.

Та в порыве мести настрочила жалобу в ЦК родной партии. А там всегда рьяно пеклись о нравственных устоях органов госбезопасности, особенно разведки и контрразведки.

Было проведено надлежащее разбирательство по партийной и служебной линиям. Как проштрафившийся коммунист, «Фред» получил строгий выговор. Со службы его уволили.

Я слышал, потом он развелся с женой, или она его бросила.

Так что он устроился инженером в какой-то научно-исследовательский институт на самую скромную должность с небольшим окладом.

Бог шельму метит!

 

«Волчья яма» для разведчика

Лев Баусин

Любой специалист, выполняя свою работу, сталкивается с определенными коллизиями, иногда попадает в тупиковые ситуации, из которых, кажется, нет выхода.

Разведчик — охотник за чужими секретами — подвергается особой, специфической опасности.

Сравнение с пауком, который, соткав паутину, пассивно ждет, пока в нее попадет случайная жертва, здесь неуместно.

Скорее разведчик напоминает петуха, которому от зари до зари приходится на чужой территории искать и раскапывать драгоценные зерна. За ним бдительно и внимательно наблюдают, а вместо желанной жемчужины часто подсовывают опасную подделку.

Одной из таких подделок, своего рода суррогатом, является «подстава», иначе говоря — «двойной агент», «подсадная утка».

«Подстава» — это замаскированный сотрудник (или агент) местной контрразведки, который пытается обмануть разведчика, направить его по ложному следу, локализовать усилия по проникновению в объекты, где работают люди, представляющие «оперативный интерес».

(Из служебных циркуляров)

Подставой может стать и агент, ранее сотрудничавший с иностранным разведчиком, но затем перевербованный местной контрразведкой.

В шестидесятые годы в Ливане представитель «военных соседей» — так именовались работники ГРУ ГШ СССР — завербовал (как ему показалось!) летчика ливанской армии и подбивал его на угон в СССР французского истребителя «Мираж».

Летчик оказался подставой и от тюрьмы неосторожного «охотника» за современной иностранной техникой спас только его дипломатический статус. Зато в местной прессе разразилось кудахтанье по поводу происков советской разведки.

Когда азарт доминирует над холодным и четким расчетом, охотник попадает в «волчью яму».

Другая функция подставы заключается в передаче разведчику «пустой» или специально подготовленной информации, выгодной местным властям.

Если петух неразборчив, неосторожен, не приобрел должного опыта, то он может проглотить эти отравленные зерна. Ложное, принимаемое за действительное (и наоборот) таит в себе опасность для той высокой политики, в интересах которой и работают различные спецведомства, и в первую очередь разведка.

Можно ли избежать «подстав» или, по крайней мере минимизировать вред от контакта с ними?

Можно (и нужно!), если изучить технику обмана, приобрести опыт и плюс к тому же иметь звериное чутье.

Разведчик, находясь за рубежом, должен подозревать все свои знакомства, оперативные контакты в возможной принадлежности к местным спецслужбам.

Малейшее подозрение следует подвергнуть логическому осмыслению, подтвердить или опровергнуть проверочными мероприятиями.

Иначе не избежать паранойи, когда все знакомые кажутся «подставой».

Если подозрительность приобретает хронический и тотальный характер, то разведчик начинает работать лишь на свое прикрытие, не выходя из него, перестает завязывать новые связи, заниматься свободным поиском.

Фактически он превращается в паука, который терпеливо ожидает прихода к нему агента, который по собственной инициативе предложит разведке свои услуги.

Один наш оперативный сотрудник в Каире, проработавший там несколько лет, смог лишь предложить в качестве «почтового ящика» местного парикмахера, у которого он регулярно стригся. Все остальные связи казались ему подставами. Типичный пример паранойи.

Впрочем, некоторые работники точки считали, что по существу он был просто ленив и труслив и маскировал это перманентной подозрительностью.

Более строгое и научное определение института подстав и методов их разоблачения дается разведчикам в ходе их учебы и подготовки к выезду за рубеж.

Шейх как шейх

В 1960 году, окончив Военно-дипломатическую академию, я вылетел в Каир для прохождения дальнейшей службы в разведке под прикрытием атташе посольства.

После прибытия из аэропорта в посольство меня сразу принял резидент, который, узнав о последних событиях в Центре, заявил, что дает мне три дня на обустройство и три месяца на усовершенствование арабского языка и адаптации к агентурно-оперативной обстановке.

В заключение первой беседы он мне порекомендовал:

— Советую никогда никому до конца не доверять. Нужно постоянно проверять и анализировать все и всех, начиная от агентурных донесений и кончая теми, кто их передает. Подвергайте сомнению и целесообразности даже собственные помыслы, действия и поступки. Не спешите раскрывать себя, как разведчика. Арабы говорят, что поспешность — от шайтана.

Резидент был лыс, его медвежьи глаза сверлили собеседника.

Чувствовалось, что за его плечами был богатый оперативный и жизненный опыт.

Поселившись для конспирации в общежитии посольства, я начал изучать город, шлифовать академический арабский язык и постигать местный диалект.

Занятия проходили в посольстве, а преподавателем был шейх Мухаммед. Шейх — это не только глава рода или племени, это — представитель высшего мусульманского духовенства.

Мухаммед окончил исламский университет «Аль-Азгар», был подслеповат, от него пахло какими-то восточными пряностями и потом. Очевидно, в квартире у него не было душа.

Беседы с ним, несмотря на источаемый запах, доставляли удовольствие, так как служили источником познания многих вещей, которые я не успел постичь в Москве.

Сначала мы с ним читали местные газеты, а потом он подробно рассказывал об истории Египта, описывал достопримечательности Каира, разъяснял разницу между суннитами и шиитами.

К моему атеизму относился спокойно и уважительно.

О преимуществах ислама перед другими религиями ничего не говорил. Шейх был убежден в том, что жизнь после физической смерти продолжается, но в иной форме.

После нескольких занятий он начал читать мои мысли и часто произносил вслух то, что я только собирался сказать.

— Шейх Мухаммед, как вы узнаете то, что я хотел, но не успел сказать? Вы опережаете мои мысли.

— Очень просто. Я изучил ваш словарный запас, слежу за ходом рассуждений и логикой.

«Эх, вот бы и мне так научиться во время бесед с моими будущими собеседниками», — подумал я.

Вначале, разумеется, я подозревал шейха в принадлежности к местной контрразведке («мабахис»). Он был вхож в посольство, обращался с его некоторыми сотрудниками и мог изучать их.

Однако реальных оснований для подобных подозрений не было.

Шейх не интересовался внешней политикой СССР, его отношением к Египту.

Он ни разу не задал вопроса о моей прошлой жизни, о моих обязанностях в посольстве. Он меня не изучал, а просто учил арабскому языку.

Зато у меня потом возникло желание выяснить взаимоотношения между египетским духовенством и режимом Насера.

Но вдруг он перестал посещать посольство и вскоре я узнал, что из-за своей подслеповатости шейх был насмерть сбит автомашиной.

Меня очень огорчило это известие. « Не знаю, в какой форме он стал существовать после своей физической смерти, но даже спустя почти сорок лет он остался в моей памяти как благожелательный „устаз“ (по-арабски — профессор, наставник).

Может быть, жить в чьей-то памяти — это и есть другая форма существования?

Первая альтернатива

Пришло время выходить в город, устанавливать там знакомства, завязывать контакты, которые могли бы стать источниками ценной информации.

Я решил начать с самого простого и доступного — с журналистского корпуса.

В то время в Каире выходило около двухсот периодических изданий — газет и журналов разного направления.

В некоторых из них всегда можно было найти какую-либо статью на международную тему и, минуя протокольный отдел МИДа, посетить в редакции автора публикации под предлогом уточнения некоторых деталей.

Я пришел, представился, выпил предложенный кофе (неизбежный ритуал), поблагодарил автора статьи за встречу, выразил надежду на продолжение знакомства.

Обычная практика обычного дипломата.

После второго или третьего визита, если собеседник настроен благожелательно, можно пригласить его на обед в один из недорогих ресторанов.

Там уже без постороннего присутствия получить первоначальные установочные данные (служебная терминология) на нового знакомого. После этого следует направить их в Центр для проверки.

В Центре, в учетном отделе, сосредоточены сведения обо всех иностранцах, попавших в поле зрения советских спецслужб.

Проверка — это необходимость, первый шаг к дуэту «разведчик-иностранец».

Не исключено, что партнер уже общался с нами и кому-то наступил на ногу.

Приблизительно по такой довольно шаблонной схеме развивались мои отношения с одним из египетских журналистов, которому я дал псевдоним «Батан». После трех-четырех обедов я предложил ему встречаться в определенном укромном месте, в строго определенное время.

«Батан» согласился, но, как мне показалось, без особого энтузиазма. Чтобы как-то заинтересовать его, я попросил его написать подробную справку о прессе Египта.

Подобная справка уже была в отделении АПН в Каире, просто она должна была послужить закрепляющим и проверочным элементом.

На очередной встрече он передал мне справку, но сидя в автомашине, вел себя нервно, крутил головой, оглядывался по сторонам.

— Чего ты волнуешься! Ведь ты сидишь в автомашине с дипломатическим номером советского посольства, значит, находишься на территории СССР и тебе ничто не угрожает.

— «Уклейка» — твой кропатель статей, — так обозвал резидент автора справки. — Дай ему двадцать фунтов и попроси расписку на бланке АПН. Острых вопросов пока не задавай. Изучай его возможности. Приобретай опыт.

Резидент был заядлым рыбаком и часто употреблял рыболовную лексику в оперативных беседах.

Так, определение «жирный карась» относилось к лицам, занимающим видное положение в государственном аппарате, «муренами» назывались журналисты из проамериканской газеты «Аль-Ахбар», которые писали антисоветские статьи.

Если кто-нибудь из сотрудников резидентуры действовал наобум, без четкой схемы, то это расценивалось как «ловля на самодур».

Каир он уподоблял озеру, где «много рыбаков и много рыбы».

Резидент в принципе был прав, определяя журналистский корпус как «стайку уклеек». Мало кто из них имел доступ к секретным документальным материалам, столь ценимым Центром.

Впрочем, огульно записывать всех журналистов в «третий разряд» было бы ошибкой.

Некоторые из них были вхожи в высшие эшелоны власти, поэтому знали много, мыслили геополитическими категориями.

Например, Мухаммед Хассанейн Хейкал — главный редактор газеты «Аль-Ахрам», который в период правления президента Насера фактически был его рупором. Но подобного рода категория журналистов была почти недоступна для дипломатов и, соответственно, разведчиков, работавших под крышей.

Они ценили себя, свое положение и поддерживать неофициальные отношения с иностранцами считали нежелательным.

Встречи с «Батаном» продолжались, но появилась одна насторожившая меня деталь: он стал уже совершенно спокойно садиться в машину и перестал оглядываться по сторонам.

Что бы это могло значить? Возникла альтернатива: или я убедил его в том, что встречи и беседы со мной не представляют для него угрозы, или…

Четкого, однозначного ответа не было, зато возникло чувство беспокойства и неопределенности.

Однажды «Батан» по своей инициативе сообщил, что у него есть материал о планах и роли ФРГ в создании египетских боевых самолетов и ракетной техники. Нам, конечно, было известно, что часть немецких специалистов в области ракетостроения после окончания войны нашли пристанище в Египте.

Было бы неправильно отказаться от получения данных по такой теме. Ведь СССР взял в то время на себя обязательство оснастить египетскую армию всеми видами современного оружия, полагая, что это может послужить основой для установления долговременных и прочных отношений, укрепит наши позиции в регионе.

— Материал получен твоей газетой для публикации?

— Нет.

— А откуда он у тебя?

— Я взял его на время у секретаря министра информации.

Вот это уже становилось интересным. Надо было бы задать еще ряд вопросов, но «Батан» вдруг заторопился и попросил высадить его у ближайшей остановки автобуса.

— Встречаемся завтра на том же месте, — успел я ему сказать.

На следующий день «Батан» с таинственным видом передал мне пакет, завернутый в газету.

Беседа была короткой, уговорились встретиться через неделю.

С волнением и ожиданием я возвращался в посольство.

Ото был первый документальный материал, полученный мною за первое полугодие пребывания в Каире. Сразу сел за его перевод.

Но резидент мне сказал:

— Наверняка проблема создания ракет и самолетов ближе нашему военному атташе. Пусть он оценит полученную информацию, прежде чем направлять ее почтой в Центр.

Тот, посмотрев на первые страницы моего перевода, заявил, что данный материал является изложением статьи из открытого западногерманского журнала и ему уже хорошо известен.

Я, конечно, разволновался и разозлился.

Еще бы!

Я расплачивался за обеды, выдал ему деньги за довольно пустую справку.

А мне пытается всучить туфту, перевод с немецкого на арабский.

Стоп! Злость и обида — плохие советчики.

Надо подумать, что (или кто) стоит за попыткой «втереть очки», почему «Батан» вдруг стал спокоен и даже выступил с собственной инициативой?

Я все проанализировал, и у меня оставалось только два варианта.

«Батан» доложил местной контрразведке о своем контакте со мной, и та решила поиграть в «кошки-мышки». Может быть, поэтому так разительно изменилось его поведение.

Второй вариант — он решил подзаработать, практически при этом ничем не рискуя.

Ведь материал не имел грифа «секретно».

Резидент заявил, что оба эти варианта имеют основания и в обоих случаях дальнейшая разработка «Батана» является нецелесообразной.

— Не трать на свою «уклейку» ни времени, ни денег. Тихо, без сцен и упреков прекрати с ним встречи. Ищи «жирных карасей» в другом пруду, например, в дипкорпусе. Вероятность подстав там значительно меньше. В назидание, чего можно ожидать от пишущей братии, расскажу тебе историю, которая произошла с нашей точкой в Бейруте. Там был приобретен один источник. Он когда-то работал в местном МИДе, затем был уволен оттуда, но нас об этом не уведомил. Перед увольнением украл большое количество мидовских чистых бланков. На них он обрабатывал местную и иностранную прессу, печатал всякого рода аналитические справки и передавал их нам за большие деньги. Они были столь интересны и правдоподобны, что пользовались успехом у Центра. Так продолжалось до тех пор, пока наши сотрудники не приобрели в МИДе другого источника, действительно работающего там, который начал передавать настоящие, а не сфабрикованные документы. Так что по утрам надо читать всю прессу, а не только газету «Аль-Ахрам».

Недаром одна из заповедей разведчика гласит: читай всю прессу, издаваемую в той стране, где ты находишься.

На очередной (она оказалась последней!) встрече с «Батаном» я вернул ему документ, заявив при этом, что еще раньше прочитал на эту тему обширную статью в западногерманском журнале.

Собеседник выглядел обескураженным и даже растерянным.

После долгого молчания он спросил:

— Чего же ты от меня хочешь?

— Президент Насер стремится создать с помощью западногерманских специалистов свою авиационную промышленность и ракеты — это его право. Да поможет ему в этом Аллах! Но насколько я знаю, в МИДе Египта работает в качестве советников группа бывших нацистов, которые пытаются навредить советско-египетским отношениям. А я, как советский дипломат, считаю, что они на благо наших народов должны крепнуть и развиваться. Вот если ты сообщишь, кто и как из западных специалистов в Египте пытается помешать нашей дружбе, то я буду весьма признателен тебе.

Произнося эту высокопарную тираду, я Искоса поглядывал на «Батана».

Его лицо оставалось безучастным.

Молчание затягивалось.

Не клюет!

— Если у тебя или твоих друзей из министерства будет что-то интересное по этой теме, то позвони мне в посольство, назовись Махмудом. Это значит, что на следующий день мы встретимся на нашем старом месте, в то же время, что и сегодня. Договорились?

«Батан» буркнул что-то невнятное и вышел из машины. Звонка от него не было. Больше я с ним не встречался. На душе стало спокойнее.

Все стало ясно.

На одном из дипломатических приемов я познакомился с упитанным арабом — удивительно спокойным, с невозмутимым видом не спеша перебирающим четки.

Он представился мне советником посольства Кувейта и на первой же встрече, узнав, что я из советского посольства, предложил мне продолжить контакты в неофициальной обстановке.

Дипломатическая табель о рангах — штука довольно тонкая.

Если посол встречается с послом, а советник с советником, то это в порядке вещей.

А тут советник — старший по званию и возрасту, и вдруг предлагает встречу атташе, да еще в неофициальной обстановке.

За этим должно что-то скрываться. Что? Возникшая внезапно человеческая симпатия? Маловероятно. По образу жизни и мировоззрению мы были слишком разными людьми.

Но как бы то ни было, я решил от этого предложения не отказываться.

В первый раз мы встретились в нашем посольстве и ограничилась беседой на общие темы.

Затем кувейтский советник пригласил меня в ресторан, где с явным удовольствием наблюдал «танец живота».

Демонстрируя широту души, советник категорически отказался от моего предложения оплатить расходы пополам — «на немецких началах».

Вечер закончился своеобразным восточным тостом: «Пусть кофе принесет мир пьющим его».

Мы выпили по чашечке душистого напитка и расстались.

Что ему было нужно от меня, я в этот вечер не понял.

Может статься, кувейтский советник был английским агентом и постепенно начал изучать меня с целью привлечения к сотрудничеству?

Ведь Кувейт очень долгое время находился под бдительным британским контролем и, разумеется, создал там свою агентурную сеть.

Лишь в июне 1961 года Кувейт был провозглашен независимым государством.

Ирак не признал независимость нового арабского государства, заявив, что оно является его частью на том основании, что в свое время Кувейт входил в Басрийский вилайет.

Корни притязаний Ирака на Кувейт оказались столь живы, что дали свои кровавые плоды много лет спустя. В начале шестидесятых годов Кувейт был принят в Лигу арабских стран, но еще не был членом ООН.

Для этого нужно было согласие всех постоянных членов Совета Безопасности.

Представитель СССР медлил.

Возникшее вначале подозрение, что советник Кувейта является подставой английской разведки и действует по ее заданию, отпало, оно не было подкреплено никакими доказательствами.

Он не проявлял ко мне какого-либо специфического интереса, не задавал мне настораживающих вопросов.

Мы лишь посещали рестораны, где всегда платил советник, несмотря на мое (честно говоря, довольно слабое) сопротивление.

В конце концов он дал мне прямо понять, что СССР должен содействовать приему Кувейта в ООН, а я написать об этом обоснованное предложение в Москву, в МИД СССР.

Осознав, что кувейтский партнер по ресторанам моей разработкой не занимается, а использует лишь в качестве «канала влияния», я занял более активную позицию и начал выпытывать у него подробности о политике Англии и ее планах оставить Кувейт в зоне своего влияния.

Советник отвечал общими фразами.

Я допускал, что такой информации у него не было.

Резидент так резюмировал мои беседы с ним:

«Это сытый, жирный карась. У тебя нет для него на „крючке“ привлекательной наживки. Клевать не будет. Напиши его просьбы и доводы по линии посольства. Пусть наш МИД ломает себе голову над этой проблемой. Чего нам лезть в чужую епархию».

Лишь в мае 1963 года Кувейт стал полноправным членом ООН.

После этого мой партнер потерял ко мне интерес и в рестораны мы больше не ходили.

«Подставная» утка крякает

Изучая Каир и места, где могут собираться интересные люди, я натолкнулся на филателистический магазин, расположенный на оживленной улице.

Филателия объединяет людей разных по возрасту, социальному положению, образованию, национальности.

Вошел в магазин, уставленный альбомами и каталогами марок, изданных во многих странах.

— Чем интересуетесь, какова ваша любимая тема? — спросил меня хозяин магазина и предложил кофе.

— Я недавно в Египте, поэтому, естественно, в первую очередь меня интересуют местные марки.

— Могу предложить портретную серию бывшего короля Фарука.

Пришлось купить.

Отказываться было нельзя, так как я понял, что через магазин я смогу выйти на нужных людей.

— А у вас есть марки Советского Союза?

— Нет, к сожалению. Из Москвы я ничего не получаю.

— На следующей встрече я подарю вам кляссер с советскими марками.

— Спасибо, буду вас ждать.

Арабы очень любят получать подарки и, в свою очередь, любят дарить.

Подарок — один из самых простых способов расположить к себе нужного человека, особенно на Востоке.

На следующей встрече я вручил хозяину магазина альбом с советскими марками.

Водка, икра, матрешки и марки — таков был тогда стандартный подарочный набор русских, выезжающих за рубеж.

Подарок, затем покупки марок и последующие беседы расположили его ко мне.

И я задал внешне абсолютно невинный вопрос:

— Много ли у вас постоянных покупателей?

— Постоянных около пятидесяти человек. Надеюсь, что вы тоже станете им.

— Могу ли я узнать, кто они?

Хозяин достал из конторки журнал, в котором были фамилии местных филателистов с указанием их должностей и заказов на марки.

В ходе просмотра журнала я обнаружил, что состав коллекционеров довольно пестр.

Там были профессора, министерские чиновники, банкиры, торговцы и доже дипломаты из стран Азии и Африки.

Сотрудников посольств западных стран не обнаружил.

У них, очевидно, в моде другие, более аристократические хобби — теннис, верховая езда.

Последнее советским дипломатам было не по карману.

— Если хотите познакомиться с ними лично, то приходите на наше ежемесячное собрание, которое состоится в соседнем кафе, — сказал хозяин магазина, прерывая мое чтение и попытки запомнить два-три номера телефона.

Так я проник в клуб филателистов Каира и стал его постоянным членом.

Познакомился с африканским дипломатом, высоким, худым и бородатым.

Чем-то он мне напоминал Дон Кихота в изображении художника Гюстава Доре, иллюстратора Библии и романа Сервантеса.

— Опять уклейка, — заявил резидент, когда я написал отчет о встрече с ним. — Его страна находится далеко от Египта, в высших эшелонах местных властей у него связей наверняка нет. Впрочем, продолжай контакт, может быть, получится что-то стоящее.

На очередном аукционе «Дон Кихот» (так я его закавычил в служебной переписке) неожиданно попросил у меня взаймы тридцать фунтов.

Пришлось дать ему деньги: у нас сложились дружеские отношения и мой отказ мог бы их испортить. Просить дать расписку счел неэтичным.

«Дон Кихот» долго не возвращал долг и меня это уже начало тревожить. Но как-то на одной из встреч в кафе он неожиданно предложил вместо денег две телеграммы своего посольства: одна с открытым текстом, другая же зашифрованная.

Таким образом появилась возможность вскрыть код, который использовался его посольством.

Я начал соображать.

Если взять, не задумываясь, это сразу подтвердит мою принадлежность к спецслужбам. Да и брать документы на виду у всех — неосторожно. И вообще — не попахивает ли такой бартер провокацией? Нет, надо подождать, но мостов не сжигать.

— Вообще-то говоря, всякие там коды и шифры — не мое хобби. Я собираю марки дореволюционного Египта. Но я спрошу своего приятеля, может быть, он согласится на это предложение. И тогда я позвоню тебе в посольство.

Через несколько дней вечером в одном укромном уголке города состоялась встреча.

На ней «Дон Кихот» передал мне еще две телеграммы и снова попросил денег, которые он получил тут же, незамедлительно.

Так филателия вывела меня на источник документальной информации. Из одной «уклейки» получилась наваристая уха (по терминологии резидента).

Но «Дон Кихот» вскоре возвратился на родину, а я продолжал посещать торжище-сборище филателистов, надеясь подцепить там «карася».

Однажды ко мне подошел молодой человек, отвел меня в уголок кафе и с таинственным видом заявил:

— У меня для вас есть что-то интересное!

— Марки Дореволюционного Египта?

— Нет, документы о внешней и внутренней политике бывшей французской колонии.

И мой собеседник назвал родину «Дон Кихота». Странное предложение от почти незнакомого человека.

Может, это просто совпадение?

— Вы оттуда родом? Были там в командировке?

— Нет, я работаю в местном МИДе.

— В каком отделе?

— В африканском.

Мы молча смотрели друг на друга. Я пытался вспомнить, где я мог видеть этого инициатора раньше? Решил поблефовать.

— Недавно я был именно в африканском отделе МИДа, но вас там не видел.

Блеф заключался в том, что внешнеполитическое ведомство я посещал редко, а проблемой «Египет-Африка» занимался другой сотрудник нашей точки.

Молодой человек смутился, а затем стал убеждать меня в том, что он — действительно сотрудник МИДа.

Я решил дожать его до конца и спросил:

— А что вы коллекционируете? Зверей или рыб? Псевдофилателист помедлил с ответом.

А потом сказал:

— Военные корабли.

— Редкая тема, здесь я помочь вам не могу. На том мы и расстались.

Хозяин филателистического магазина не смог ответить, откуда взялся этот неофит.

В его журнале он не значился.

Версия о том, что контрразведка решила подослать мне подставу, «подсадную утку», доминировала в ходе анализа. В самом деле, контакт с «Дон Кихотом» осуществлялся без классических форм конспирации.

Нет ничего особенного и противозаконного в том, что два дипломата из дружественных Египту стран встречаются, обмениваются марками или еще чем-то).

А может быть, этот любитель военных кораблей был действительно из африканского отдела МИД?

Быть филателистом — это не только простой метод установления естественного непринужденного знакомства с нужными людьми.

Это способ законного личного обогащения.

Мой друг и коллега работал в Каире значительно позже меня и, будучи опытным специалистом в марках, собрал большую коллекцию.

Вернувшись в Москву, он продал собранную коллекцию и подарил на свадьбу своей дочери однокомнатную квартиру.

Я не говорю уже о том, что среди общества филателистов ему удалось найти не один, а два источника секретной информации.

Потом я перестал собирать марки и монеты.

Наступили другие времена!

Что касается моей дружбы с хозяином магазина, то он после серии проверочных мероприятий стал нашим «почтовым ящиком».

Ведь он вел обширную международную переписку по роду своих занятий, отправка писем в различные страны у местных властей не вызывала подозрений.

Проверка разведчика

Кроме центральной площади «Ат-тахрир» (Освобождение), в Каире много других интересных площадей.

К их числу можно отнести площадь-сад Эзбекие.

Находившееся в ее центре озеро было осушено еще в середине прошлого века и на его месте разбили парк с маленькими прудами, гротами и мостиками.

Поэт Николай Гумилев писал:

Парк Эзбекие — оазис среди каменных зданий — место для отдыха, прогулок, встреч со знакомыми. Тут же, помимо всего прочего, находился книжный развал — своего рода букинистический магазин на открытом воздухе.

Чего здесь только не было! На длинных лотках лежали газеты, журналы, книги, буклеты, словом, любая печатная продукция, изданная в разных странах, на разных языках и в разное время.

Когда я покупал книгу «Народные пословицы», которую, признаться, мне не удалось до сих пор прочитать и тем более изучить, стоявший рядом интеллигентного вида египтянин спросил:

— Интересуетесь народной мудростью?

— Да, я считаю, что пословицы и поговорки отражают взгляды, быт и нравы народа.

— Правильно, там народ выражает все, что он думает и чувствует!

— А вы кто по профессии?

Мы представились друг другу, обменялись визитными карточками.

Узнав, что я атташе посольства СССР, мой новый знакомый пригласил меня выпить чашечку кофе.

«Никогда не отказывайтесь от выпивки», — так шутливо рекомендовал Марк Твен.

Разведчик никогда не должен отказываться от любого нового знакомства, если оно выглядит естественно и непринужденно и не внушает чувства опасности.

Такого чувства в яркий солнечный день у меня не возникло.

Просто два библиофила случайно встретились у книжного развала, проявили друг к другу интерес и затем пошли в ближайшую кофейню.

Мы беседовали на общие, вполне нейтральные темы.

Мой собеседник показался мне эрудированным человеком.

Он поведал мне о том, что сад Эзбекие был разбит по приказу хедифа Исмаила, который посетил Всемирную выставку в Париже в конце XIX века, а затем пригласил французских архитекторов в Каир, чтобы они превратили его в европейский город.

Расставаясь, я пригласил своего случайного знакомого навестить меня в посольстве.

— Спасибо, но посольства я не посещаю, это шпионские гнезда.

Я возразил:

— Ошибаетесь. Посольства представляют интересы одного государства в другом.

— И больше они ничем не занимаются?

— Они устанавливают отношения между странами и, естественно, разузнают, что там происходит. Получение информацию и шпионаж — разные вещи.

— Но ведь часто посольства подкупают местных деятелей? Вы, наверно, знаете, что ЦРУ США передало после революции 1952 года 3 миллиона долларов генералу Нагибу?

— Посольство СССР подкупом кого-либо не занимается. Советский Союз строит для египетского народа Асуанскую плотину.

— Знаю. Впрочем, если хотите продолжить беседу на эту тему, то приглашаю вас навестить меня в моем офисе. Милости прошу!

— Спасибо, будет свободное время, навещу.

В ходе своей работы разведчик сталкивается с людьми разного возраста, социального положения, политических взглядов.

«Узнать вкус пудинга можно только тогда, когда съешь его» — гласит английская пословица.

Чтобы понять, представляет ли твой собеседник интерес для разведки, можно только тогда, когда проведешь с ним серию бесед.

Темы могут быть и самые нейтральные, и самые специфические.

Иногда случается и так, что кандидат в агенты является просто эрудированным человеком, специалистом в какой-то области и беседовать с ним просто интересно.

Мой новый знакомый был политизированным человеком, знакомым с некоторыми постулатами марксизма-ленинизма.

Правда, в преломлении к местным условиям он несколько вульгаризировал их. Так, по его оценке, все египетское общество — сплошь буржуазия различного вида и калибра: крупная, средняя и мелкая. Рабочего класса и класса крестьян, по его утверждению в Египте нет.

Они — просто аморфная масса без партий и организаций.

— Попробуйте дать рабочему десять фунтов, он наймет на свою работу другого за три фунта, а сам будет вести паразитический образ жизни.

Особенно неомарксист (как я мысленно окрестил его) не любил, почти ненавидел так называемых «жирных котов» — представителей крупной буржуазии.

Это была искренняя классовая ненависть к местным богачам. Из высшего руководства страны высоко ценил только президента Насера, но резко критиковал его ближайшее окружение, особенно Анвара Садата, Абдель Хакима Амера, Закария Мохи эд-Дина.

Ошибка Насера, по его мнению, состояла в том, что он держит около себя этих людей и доверяет им — представителям крупной военной и торговой буржуазии.

Кроме того, он считал, что Насер совершает и другую ошибку — медлит с экспортом революции в монархии Арабского Востока.

— Революции не экспортируются, их делают широкие народные массы, — возразил я.

— Молодой человек! Вы еще плохо знаете Арабский Восток. Здесь революцию совершает армия.

Итак, мы беседовали и на теоретические темы, и на политические.

Иногда мой собеседник сообщал то, что нельзя было узнать из прессы. Он не был «жирным карасем» по своему служебному положению, но знал много. Его фрагментальные, но довольно интересные данные шли в «общую копилку» резидентуры.

Однажды, выслушав его тираду по поводу общего обуржуазивания египетского общества, я сказал ему:

— Мне кажется, что вы люмпен-интеллигент с уклоном в экстремизм.

Я постарался перевести немецкое слово «люмпен» так, чтобы не обидеть его.

— Да, я бедный, но честный интеллигент, сын феллаха, но все то, чего я достиг в жизни, я достиг своим личным трудом, не эксплуатируя других. А вот вы, советский дипломат, являетесь буржуазным интеллигентом, катаетесь по городу на автомашине, снимаете квартиру в Замалеке, где живут одни аристократы и «жирные коты».

Спор был жарким, но каждый старался соблюсти вежливость.

Вообще-то говоря, арабы даже в самых горячих спорах соблюдают этикет.

Они терпеливы, мягки.

Но чтобы доказать им что-то, приходится использовать железную аргументацию и логику.

— Вы — приятный молодой человек, интересный собеседник, но все равно в моих глазах вы являетесь интеллигентным буржуем среднего класса, — подытожил он после нашей очередной беседы.

Однажды после спора на тему «кто есть кто» мой теоретический оппонент сделал неожиданное предложение:

— Я хочу пригласить вас посетить турецкую баню в городе. Согласны?

— Конечно! Я никогда не был в Турции и о турецких банях знаю понаслышке. Куда поедем? Может, в гостиницу «Хилтон»? Там, я слышал, настоящая турецкая баня с хорошими массажистами…

— Ни в коем случае! В «Хилтоне» проживают буржуи из империалистических стран и находиться среди них мне будет неприятно и противно. Мы поедем в народную баню.

Мы сели в машину и по лабиринтам узких улиц приехали в район знаменитого базара Хан эль-Халили. Это — древний базар.

Впервые он упоминается в исторических источниках в XIII веке.

Издавна там продавались изделия местных ювелиров и ремесленников: кольца и кулоны с камнем «александрит», чеканные медные тарелки и кувшины, подсвечники, изделия из кожи — кошельки и сумки с сюжетами из жизни фараонов.

Недалеко от базара находилось старое двухэтажное обшарпанное здание без всякой вывески, упоминающей о том, что там находится баня.

Мы вошли.

В первой комнате, напоминающей ночлежку из пьесы Максима Горького «На дне», сидели люди в галабеях и без, смотрели телевизор и курили кальян.

На нас они не обратили никакого внимания.

По скрипучей лестнице без перил мы поднялись на второй этаж и вошли в комнату без окон.

На потолке висела лампочка без абажура.

По стенам и на полу бегали огромные рыжие тараканы.

Мы разделись и спустились в квадратный бассейн, заполненный едва теплой водой. Под ногами хлюпала жидкая грязь. Бассейн тоже освещался одной лампочкой.

Я стиснул от брезгливости зубы, но отступать было нельзя. Надо держаться, сохранять невозмутимость.

Банщик уложил меня на мраморный стол, стоящий посреди бассейна, едва дотронулся до моих рук и ног, изображая подобие массажа. Затем выт лил на меня ведро теплой воды, и на этом процедура завершилась.

Мой гид по местным баням занял мое место. Других на очереди не было.

Я поднялся в раздевалку, быстро оделся и вышел на улицу.

Проверил автомашину. Ее никто не вскрывал. Нашел лавку, где продавался одеколон в больших бутылках, вернулся, разогнал тараканов, вылил на себя всю (литровую!) бутылку одеколона в целях профилактики от кожных болезней.

Вскоре из бассейна вернулся мой спутник. — Ну, как тебе понравилась народная турецкая баня?

— Нормально, но в наших русских банях температура выше!

— Должен сознаться, что я специально устроил тебе экзамен. Ты его выдержал с честью! Перевожу тебя из буржуазного интеллигента в представителя трудового народа! «Жирные коты» и западные дипломаты в этой бане ни разу не были и не будут.

— Спасибо! Служу в интересах советского и египетского народов!

— И я буду делать то же самое!

После визита в эту пародийную турецкую баню мой египетский псевдомарксист стал относиться ко мне значительно теплее.

Он начал более охотно и откровенно делиться тем, что ему удавалось разузнать об основных направлениях деятельности сподвижников президента Насера.

От стратегических оценок команды Насера он воздерживался, и как потом подтвердило время, оказался прав.

Из этих откровений я узнал многое.

Так, маршал Абдель Хаким Амер, наркоман — любитель гашиша, вице-президент и командующий египетской армией после войны 1967 года, пытался организовать заговор против своего друга и патрона — президента Насера и был убит египетской разведкой.

По официальной версии, он покончил жизнь самоубийством.

Член организации «Свободные офицеры» Анвар ас-Садат познакомился с Насером еще в конце тридцатых годов и пытался тогда наладить сотрудничество с религиозной организацией «братья мусульмане».

После Насера он занял пост президента и выступал на словах за сотрудничество с СССР, а на деле сделал крутой крен в сторону США и Израиля и фактически предал идеалы Насера.

Что касается бывшего вице-президента Закария Мохи эд-Дина, занимавшего пост премьер-министра и министра иностранных дел, то он всегда ориентировался на сотрудничество с Западом и прежде всего с США под тем предлогом, что они фактически держат в своих руках судьбы Ближнего Востока.

Непрерывные бури последующих войн и другие события осыпали песком и пеплом забвения память о тех деятелях, которые не сходили с газетных страниц в период моего пребывания в Египте (1960-1965 гг.).

Чужое наследство — головная боль

У нашего сотрудника И.В. командировка близилась к концу.

У него на связи был «Нахас» — один из документальщиков точки.

— Дальнейшую работу с ним вы должны взять на себя, — сказал мне резидент.

Откровенно говоря, я не был на седьмом небе от счастья, получив такое указание. Но приказ есть приказ! Одно дело, когда разведчик сам устанавливает контакты с интересным человеком, изучает его возможности, вкусы, привычки, затем втягивает в оперативную игру, именуемую разведкой, прививает навыки конспирации, убеждает в полезности совместной работы.

Все эти этапы сравнимы с воспитанием собственного ребенка, вплоть до его поступления в вуз.

И совсем другое дело, когда получаешь в связники от кого-то готового агента. Это все равно, что, женившись на вдове, получить в придачу к ней ее взрослого сына, развитием и формированием которого занимался другой человек. Интеллектуальная и эмоциональная близость с чужим взрослым наследником маловероятна.

— Ну, И.В., раскалывайся, расскажи все, что накопил, работая с «Нахасом».

— Сотрудничает с нами давно, является одним из документальщиков точки. Его денежное вознаграждение больше, чем твоя зарплата. Несколько лет назад, когда в Каире было неспокойно, по его настоятельной просьбе ему был вручен пистолет.

— С какой целью?

— Для обеспечения личной безопасности. Недавно попросил меня дать глушитель к нему. Встречаюсь с ним два раза в месяц в одном и том же определенном месте. Менять его он не хочет. Фактически, это «моменталки». Поздоровался, получил пакет с документами, вручил деньги, попрощался — и все. Будешь исполнять роль почтальона. Следи только за тем, чтобы за тобой не было «хвоста».

В шестидесятые годы «хвостов» (бригад наружного наблюдения) за сотрудниками советского посольства не было. Слежку осуществляли стационарные посты и так называемые «баввабы».

Бавваб в Каире — это гибрид французского консьержа и русского дворника. Его официальные функции чрезвычайно разнообразны. Он и сторож, и дворник, и прислуга, выполняет мелкие поручения жильцов. А неофициально — следит за жильцами в доме и их гостями.

— А каким образом «Нахас» вызывает на экстренную встречу? — продолжал я выпытывать у И.В. подробности.

— Он вывешивает на своем балконе красное одеяло.

— Часто ли тебя вызывали на экстренную встречу?

— Ни разу! На практике две встречи в месяц, и этого вполне достаточно.

— Когда в последний раз его проверяли?

— Какая проверка! Он работает как часы. Кончай меня мучить расспросами, мне надо ехать с женой в город покупать подарки для родственников.

Приятные хлопоты человека, возвращающегося на родину.

От разговора с И.В. у меня в душе остался какой-то горький осадок.

Во-первых, мне не удалось выяснить все подробности.

Во-вторых, я убедился в том, что разведка на практике часто отступает от своих принципов и основных законов.

Любой агент должен раз в год проходить экзамен на честность.

Ведь жизнь течет и меняется, и вполне возможны нежелательные трансформации.

Вечером я выехал на место встречи.

Это был почти безлюдный пустырь в одном из рабочих кварталов Каира. Впереди замаячила одинокая фигура. И.В. притормозил, фигура юркнула в машину. Они обменялись приветствиями.

— Я уезжаю в Москву, связь с тобой будет поддерживать этот молодой человек.

Наш пассажир не выразил ни огорчения по поводу расставания со своим партнером, ни радости по поводу нового знакомства.

Такая сухость не характерна для египтян, которые по натуре радушны и любят выражать свои эмоции цветистыми фразами.

Пакет с документами был передан уже мне.

В свою очередь я передал конверт с деньгами.

Мы обходились без расписок, считая это излишней формальностью с давно работающим агентом.

Документы я отдавал на перевод жене нашего сотрудника, которая знала арабский язык. Но однажды она заболела, и переводом пришлось заниматься мне.

Документы были помечены грифом «секретно», а некоторые даже «совершенно секретно». Но чем больше я переводил, тем больше убеждался в том, что гриф не соответствовал их содержанию.

В лучшем случае лишь один документ из десяти имел информационную ценность и превращался в шифрограмму.

В чем тут дело?

Или мои представления о секретности не совпадали с египетскими понятиями о секретности, или тут шла какая-то темная игра.

Надо было поговорить более подробно с поставщиком.

С трудом я уговорил «Нахаса» сразу после встречи поехать ко мне домой и поужинать. Перед этим своего бавваба отослал под благовидным предлогом в другой квартал Каира.

Во время ужина, разумеется, со спиртным, чтобы вызвать своего собеседника на откровенность, я неожиданно узнал о том, что сам «Нахас» находится на пенсии, а документы, по его заявлению, получает от своего коллеги по прежней работе {мой коллега И.В. ничего мне об этом мне не сказал!)

— А кто он, имя, фамилия? Где проживает? Как и где ваш партнер вручает вам документы? Сколько вы платите ему от своего гонорара?

Мой сотрапезник как-то внутренне напрягся и медлил с ответом.

Он сделал вид, что захмелел и не понимает, что я имею в виду.

Пришлось перевести разговор на более нейтральные темы. Загонять его дальше в угол смысла не имело.

На очередной встрече я снова задал те же вопросы.

Он взорвался.

— Какое тебе дело до моего коллеги? Ведь я продолжаю снабжать посольство интересными документами, которые ты больше ни от кого не получишь. Ему я плачу столько, сколько считаю нужным!

По традиции, агент всегда должен подчиняться разведчику, а не наоборот.

— Я тебя расспрашиваю обо всех подробностях не из любопытства, а ради твоей безопасности.

— Спасибо, я сам о ней побеспокоюсь.

— Тем не менее я не прошу, а требую ответить мне на все вопросы, связанные с твоим источником. Считай, что это приказ!

Это был нелегкий разговор, но необходимость его была очевидна.

Резидент был раздосадован тем, что я ему доложил.

— Раньше надо было просветить эти темные места! В Центр пока сообщать ничего не надо. Может быть, «Нахас» боится, что мы выйдем на его источники напрямую и лишим его кормушки. Постарайтесь убедить «Нахаса» в том, что он, как получал, так и будет получать свою, можно сказать, зарплату. Но при условии, если ответит на все вопросы.

Мне показалось, что резиденту почему-то не очень хотелось внести полную ясность в картину происходящего и сделать определенные выводы.

После моих неоднократных настойчивых напоминаний «Нахас» наконец сообщил адрес своего источника, его имя и фамилию, а также место, где он получает от него документы.

Казалось, можно было успокоиться и не дергаться (как плотве на крючке, по терминологии нашего резидента!).

Но азарт охотника взял верх.

Я начал искать улицу и дом, где проживал источник.

Адресного справочного бюро в те времена в Каире не было.

Улицу-то я нашел, а там, где должен был располагаться указанный номер дома, находился пустырь!

Рядом стояли дома с номерами 32 и 36, а вот дома с номером 34 не было.

Так что пустырь с поросшей травой и мусором, конечно, не мог не вызвать у меня подозрений в честности нашего агента.

Как птица, когда охотник приближается к ее гнезду, пытается увести его подальше обманными движениями, так и «Нахас» пытался сбить меня с курса.

Проследить же за встречами с его «подпаском» не удалось.

Создать бригаду наружного наблюдения из числа сотрудников резидентуры ввиду их бросающейся в глаза неегипетской внешности не представлялось возможным.

Я сказал «Нахасу», что поставляемые им «секретные» и «совершенно секретные» документы, мягко говоря, не адекватны тем суммам, которые он получает от нас довольно продолжительное время.

Правда, я умолчал при этом, что дома номер 34 не существует.

Все карты раскрывать было рано.

— Ну, не я же их пишу! Я передаю то, что получаю от своего компаньона.

— Передай, чтобы он внимательнее подбирал документы. В противном случае я буду вынужден, к сожалению, сократить твой гонорар вдвое.

Несмотря на это предупреждение, ничего не изменилось.

По-прежнему соотношение полезной и бесполезной информации было один к десяти.

Так что пришлось мне принимать финансовые санкции.

После одной из встреч я молча передал «Нахасу» конверт с деньгами. Тот по весу почувствовал уменьшение «зарплаты».

— Сколько тут?

— Ровно половина от прежнего.

— Почему? На каком основании?

— Каждая вещь имеет свою цену. (По-арабски это звучит так: каждой комнате — свою арендную плату). То, что ты передавал в последнее время, годится лишь для завертывания рыбы на рынке.

«Нахас» поднял крик, да такой, что прохожие остановились и стали за нами наблюдать.

Дело происходило летом и ветровые стекла в машине были открыты.

Если агент позволяет вести себя таким образом, то это означает, что у него «крепкий тыл» и он ничего не боится.

— Ты чего это так расшумелся?

Этот эпизод, конечно, уже требовал дальнейших шагов.

Взмокший от жары и нервного напряжения, я высадил «Нахаса» из машины, вернулся в посольство, выпил виски, благо оно всегда было под рукой. Немного полегчало.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что «Нахас» является классической подставой, изнурявшей на протяжении многих лет бюджет резидентуры.

В памяти всплыла беседа с одним из моих оперативных контактов, имеющим корни в местной контрразведке.

Как-то я обсуждал с ним вопросы советской военной помощи Египту и перечислил те виды вооружения, которую поставил СССР.

Собеседник перебил меня и сказал:

— Не забудь еще и глушитель к пистолету!

— Причем тут глушитель? Ведь это не оружие, а всего лишь техническое приспособление.

— Имеющий уши, да услышит, — ответил мой собеседник древней пословицей.

Он имел определенные заслуги перед резидентурой и таким завуалированным образом предупредил, что одной из подработок нашего сотрудника является агентурой ЦРУ.

Я сразу вспомнил, что И.В. передал «Нахасу» глушитель.

Сопоставив некоторые события, я пришел к выводу, что контрразведке известно многое (если не все!) о нашей работе с «Нахасом».

Собрав воедино все аргументы в пользу версии, что наш многолетний агент является подставой, я выложил их резиденту и предложил прекратить с ним сотрудничество, получив на это согласие Центра.

Резидент напрягся, его медвежьи глаза сузились. Он, переходя почему-то на шепот, заявил:

— А вы знаете, кто его вербовал? Он же сейчас занимает высокий пост в управлении.

— Знаю, но ведь все течет, все меняется. Зачем поступать по-страусиному, прятать голову в песок?

— С ним до вас работали другие сотрудники и ничего подозрительного не замечали. Просто вы не смогли установить с ним нормальные отношения.

— Но он не смог или не захотел ответить на примитивные вопросы, водил меня за нос. Почему? Да потому, что является подставой.

— Если вы настаиваете на этом, то я вынужден отстранить вас от работы с «Нахасом», а то еще наломаете дров.

— С удовольствием последую вашему указанию. Как говорится, «была без радости любовь, разлука будет без печали».

Позиция резидента была ясна и прозрачна.

У него заканчивалась командировка, недавно «за общее руководство» ему вручили орден (собственных оперативных контактов и агентов у него не было).

Зачем перед мажорным финалом портить себе репутацию…

Негативную информацию Центр, как и высшее руководство страны, не любили. Тогда в моде был принцип лакировки действительности.

Конечно, после так называемого сотрудничества с «Нахасом» в Каире я обрел опыт. И слава Богу, все закончилось для меня без особых негативных последствий.

Зато спустя два года меня чуть было не выслали домой досрочно из длительной загранкомандировки…

* * *

Прилетев в Багдад, я начал осуществлять обычную дипломатическую практику: наносить протокольные визиты в посольства и проникать в журналистский корпус.

Позвонил в посольство Египта второму секретарю.

Он назначил мне встречу.

Он мне сразу не понравился: напыщенный вид, почти немигающие глаза. Никакого проявления радушия, сплошная официальность.

Но раз уж пришел, надо было завязывать контакты.

Я поделился своими впечатлениями от древнего и современного Египта, о том, что у меня было много друзей. Второй секретарь молча выслушал мои реминисценции, затем, никак не прореагировав на них, задал вопрос:

— Почему СССР не поставляет Египту вооружение?

— Господин второй секретарь! Мы недавно перегнали через Югославию около 400 боевых самолетов. Об этом и местная пресса сообщала…

— Этого количества мало, нам надо больше!

В его голосе прозвучали требовательность и какая-то барская раздражительность. Меня это просто взбесило.

— Господин второй секретарь! СССР наверняка в состоянии поставить и больше, но где гарантии, что советское оружие не превратится в груду металлолома еще до того, как его используют в борьбе против Израиля…

Намек был прозрачен.

Почти вся авиация Египта была уничтожена на аэродромах, несмотря на предупреждение президента Насера о готовящейся войне.

За беспечность высшего военного руководства Египта пришлось заплатить большую цену.

После такого заявления мой собеседник замолчал и надулся еще больше. Я поблагодарил его не без некоторого ехидства за радушный прием и интересную беседу, заметив при этом, что она должна послужить основанием для дружбы и взаимовыгодного сотрудничества.

Расстались мы холодно, даже не пожав друг другу руки.

Представитель буржуазных кругов, а не выходец из народных масс — вспомнилась мне фразеология моего каирского неомарксиста по возвращению в посольство.

После войны 1967 года долго муссировался тезис о том, что в поражении Египта был виноват СССР (?!). Самокритика не была доминирующей чертой египетского менталитета.

Через два-три часа после протокольного визита меня разыскал «чистый» дипломат и с подчеркнутым любопытством спросил:

— Лев! Что такого ты наговорил в египетском посольстве?

— Ничего особенного, мы обменялись мнениями по некоторым аспектам положения на Арабском Востоке. А в чем, собственно говоря, дело?

— Я только что переводил вопрос египетского посла нашему послу: следует ли понимать твое заявление по поводу египетской армии как признак изменения позиции СССР в отношении Египта? Посол был крайне взволнован.

Мне все стало ясно.

Мой собеседник после визита сразу доложил о нем своему послу, тот переполошился и решил выяснить некоторые подробности уже в нашем посольстве. Ведь две пословицы — арабская и русская — утверждают одно и то же: «язык твой — враг твой».

— И как прореагировал посол на мою эскападу?

— Он сначала угостил посла коньяком, мне тоже немного досталось, а затем разъяснил неизменность нашей политики в отношении поддержки арабских стран, отстаивающих свою независимость.

Я ожидал вызова «на ковер» и нотаций по поводу того, что дипломату дан язык, чтобы скрывать свои мысли, а не высказывать их вслух в такой резкой форме.

Но этого не произошло!

Я поинтересовался у заведующего референтурой, была ли направлена в Москву запись беседы с египетским послом.

Тот ответил: «Нет, успокойся».

Ведь при других обстоятельствах мой первый визит в египетское посольство мог окончиться досрочным откомандированием на родину.

Вдруг из нашего Центра мне поступило указание: «Просим сообщить содержание беседы со вторым секретарем посольства Египта».

Значит, в Москву что-то просочилось! Но откуда?

Я набросал содержание беседы, несколько смягчив острые углы.

О груде металлолома писать не стал.

Дальнейшей реакции Центра не последовало.

Прошло время, и я успокоился.

Лишь в Москве я узнал, что «Нахас» передал о моем разговоре в египетском посольстве на очередной встрече нашему оперработнику.

Так он, памятуя мою жесткую форму общения с ним, решил отомстить за сокращение вдвое своего гонорара.

О том, что «Нахас» был классической подставой, стало известно позже.

Я испытал смешанные чувства: сожаление, что этого не произошло раньше, удовлетворение по поводу обнаруженной «волчьей ямы» и даже злорадство.

Как в старом анекдоте: «ну, мы же вас предупреждали, что в лесу водятся педерасты».

Подставы разбросаны по всей стране

Основные кадры резидентуры КГБ в Египте, естественно, находились в столице страны.

Они действовали в соответствии с линиями «Главный противник», «Политическая разведка», «Контрразведка» и др.

В понятие «Главный противник» были включены основные государства, входящие в НАТО, а резидентура КГБ ставила своей целью разработку объектов и сотрудников западных стран, получение секретной информации об их внешней и внутренней политике.

Наш молодой, красивый, с римским профилем сотрудник познакомился в спортивном клубе с секретаршей одного западноевропейского посольства и начал ее разрабатывать по всем «азимутам». Основой разработки была вовсе не идеологическая, а совсем другая близость.

Разработка в этом направлении шла так успешно, что законную жену под соответствующим предлогом пришлось отправить в Москву. Зачем ненужные сцены по поводу позднего возвращения, да еще с запахом чужих дорогих духов?

Чего только не делалось во имя высших Интересов разведки!

Сотрудники нашей точки трудились в одной большой комнате, которую остальные дипломаты называли «кельей благочестивых монахов». Отдельный кабинет был только у резидента, прозванного за глаза «главным рыбаком».

И поскольку все находились в одной комнате, то получалось так, что мы вместе обсуждали оперативные успехи и неудачи.

— Ну, как идут дела? — спрашивали молодого человека с римским профилем другие обитатели «кельи», которым не удалось воплотить совет мудреца древности Горация «соединить полезное с приятным».

— Что-то я не понял еще, кто кого разрабатывает. Перед выпивкой моя партнерша выходит в другую комнату и, как мне показалось, принимает какие-то таблетки.

— Что она принимает — это ее дело. Важно, чтобы у тебя в бокале не оказалось ненужных примесей.

— Мы иногда меняемся бокалами.

— Смотри, не нарвись на подставу. Проследи, по возможности, наличие скрытых фотокамер и вообще наблюдай за обстановкой.

Женское тело может быть приятным способом для твоей вербовки, так напутствовал молодого пожилой сотрудник точки, ответственный за безопасность советской колонии.

Его невзрачная наружность и предпенсионный возраст не позволяли ему рассчитывать на оперативную интрижку с представительницами «главного противника».

Секретарша западноевропейского посольства подставой не была.

Она просто по-женски давала язвительные характеристики на своих сослуживцев. Высокой политикой не интересовалась. До ее вербовки дело не дошло: она была направлена на работу в другую страну.

Зато наш сотрудник, умело сочетавший «полезное с приятным», получил в своей служебной характеристике такую строку: «Приобрел опыт работы с сотрудниками учреждения „главного противника“.

Но кроме Каира, у нас были точки и в портовых городах Египта — в Александрии и Порт-Саиде.

Кстати, первый русский консул появился в Александрии еще в XVIII веке. Там находились консульства и другие представительства западных стран.

Кроме того, в порты часто заходили наши корабли.

А это значило, что велись оперативные работы по так называемой «морской линии» с советской агентурой.

Один из наших вице-консулов, посещая Каир для получения заданий и написания отчетов, вносил в нашу «келью» какую-то свежую струю. Он делился своими впечатлениями, экскурсами в историю и даже свежими анекдотами, услышанными им от наших моряков.

— Знаете ли вы, борзописцы, откуда происходит слово «фара»?

Выяснилось, что никто не знал. Фара, как фонарь должна освещать путь перед автомобилем. Включается в темное время суток и во время «хамсина» — песчаной бури.

Если встреча с агентом происходила ночью, то ее двухкратное включение должно сигнализировать о том, что тот движется в правильном направлении и что разведчик ждет его в автомобиле. Таковы были особенности оперативных встреч в Египте.

— Так вот, лицедеи и газетные черви, слушайте! Кроме ваших пирамид, куда вы ездите пить пиво, на этой благословенной Аллахом земле было еще одно из семи чудес света. Это Александрийский маяк, сооруженный на острове Фарос недалеко от порта. Высота его была 120 метров. Зеркало маяка отражало солнечные лучи на расстоянии 60 километров. Этот пучок был способен зажечь любой неприятельский корабль. Вот от имени острова Фарос и произошло слово «фара».

— Ты узнал эту легенду из книг Александрийской библиотеки или тебе поведал один из твоих агентов? — ехидно спросил один из постоянных обитателей «кельи».

— Приезжайте в Александрию — город-курорт летом. На пляжах вы найдете много интересных людей, а я покажу вам остатки маяка, дворец пьяницы и развратника короля Фарука и морской аквариум.

Мы обычно ездили в Александрию на различные международные конференции на высоком уровне.

Свободного времени нежиться на пляже и купаться в Средиземном море не было.

В другой раз специалист по древней истории и «морской линии» подбил нас на коллективный выезд с женами на Суэцкий канал.

Мы доехали до Исмаилии, расположились в открытом кафе под широкими зонтиками и, попивая местное пиво «Стелла», не без интереса выслушали экскурсию об истории канала.

Кафе располагалось вблизи этой важнейшей артерии, напоминающей гигантскую канаву, наполненную до краев коричневой водой.

— Инициатор строительства канала Лессепс вначале работал вице-консулом в Александрии, а затем стал консулом в Каире. Будучи ловким дельцом и дипломатом, завел там широкие связи, познакомился с вице-королем Саид-пашой. Во время верховой прогулки он получил от него согласие на создание концессии на строительство канала.

— Ну, а наш советский вице-консул часто катается на лошадях с интересными людьми? — перебил его один из слушателей.

— Дорогое удовольствие! Я мотаюсь из города в город на своем «мерседесе». Прошу не перебивать, любитель пива! Лессепс создал и возглавил «Всеобщую кампанию морского судоходства». Наибольшее количество акций было приобретено Францией. Другие страны пока от покупки акций воздержались, и Египту пришлось взять на себя большую часть расходов. Между прочим, в 1856 году Лессепс побывал и в России с целью создания акционерной компании, но понимания там не нашел.

— В настоящее время у нас тоже нет полного понимания роли Египта в Африке, — вставил реплику работник точки, который вел так называемую африканскую тему и был связан с некоторыми африканскими национально-освободительными движениями. — Мы ведь проморгали Патриса Лумумбу.

Смысл последней реплики был понятен лишь очевидцам событий того времени.

Промочив горло пинтой пива, наш лектор-энтузиаст продолжил свое повествование.

— Открытие канала состоялось в 1869 году в Порт-Саиде. На нем присутствовали русский посол в Константинополе, художник-маринист Айвазовский, писатель Соллогуб. Запад был представлен шире: французская императрица Евгения, австрийский император, принцы и другие. Для гостей были построены дворцы, шатры, яхты. Празднества продолжались несколько недель, в течение которых проводились пышные приемы, балы. Строительство канала и церемония его открытия так разорили египетскую казну, что хедив Исмаил был вынужден начать продавать акции. Англия, осознав после открытия канала его значимость, решила взять его под свой контроль и начала скупать его акции. Британский генеральный консул, кстати, генерал-майор, приобрел семь больших ящиков, набитых акциями. Но до скупки англичане, а они большие мастаки по части дезинформации, всюду распространили слухи о нерентабельности канала, о его бесперспективности. Канал перешел в фактическое владение Англии, которая оттеснила Францию.

—Дезинформация продолжается, — вставил свое слово наш вице-консул в Каире.

— Запад распространяет слухи о дороговизне для Египта Асуанской плотины, которую мы строим, о том, что она принесет не благо, а зло для Египта, так как сократит паводки нильской воды и погубит сельское хозяйство.

Разговор перешел на Асуанскую плотину. Мы обсуждали прагматичность западных стран, которые отказались от ее строительства. А вот почему СССР взялся за это дорогостоящее для нас мероприятие — нам было не до конца понятно.

Скептики утверждали, что роль СССР в сооружении Асуанской плотины будет забыта так же, как предано забвению имя Лессепса.

Памятник ему был взорван.

Коллективная экскурсия в Исмаилию и диспуты там закончились, все вернулись в Каир.

Но вот настал момент, когда наш носитель исторических истин и его слушатели поменялись местами.

В один из дней, возбужденный и радостный, он буквально ворвался в нашу «келью» с криком, потрясая пачкой листов:

— Отличный материал! Отличная тема!

— С чего ты это взял? Ведь материал-то на арабском языке, которого ты не знаешь. Может быть, успел его выучить?

— Мне сказал об этом мой оперативный кон-, такт из администрации порта. Он содействует решению административных проблем, связанных с пребыванием и обслуживанием наших судов. Часто мы с ним ведем и политические беседы, вместе критикуем внешнюю политику Запада и особенно США. Как-то в беседе он сказал, что у него есть материалы о ЦРУ на Арабском Востоке и политике Запада в Африке.

— И ты клюнул на это? Попросил его изложить все это в письменном виде?

— Конечно! Мало кто из моих египетских знакомых предлагал мне такие данные. Видите, сколько листов он написал! Я заплатил за это пятьдесят фунтов.

— Ладно, давай посмотрим, что ты, провинциал, притащил в столицу.

Дружно начали переводить. Надо было ему помочь, на добро ответить добром.

После перевода мы обнаружили, что материал носил общий характер и был пересказом тех статей о деятельности Запада и его разведки, которые публиковались в прессе.

Когда мы сообщили об этом нашему вице-консулу, то настроение у него испортилось. Радость сменилась растерянностью и недоумением.

— Что же мне теперь делать? Как поступить с моим источником?

— Впредь никогда не покупай кота в мешке, не клюй на такую искусственную приманку. Как Лессепс, води дружбу только с нужными людьми. Иди к резиденту с покаянием.

Прошел час.

Вернулся вице-консул от резидента покрасневший и взъерошенный:

— Шеф дал указание впредь донесений от него не брать, устроить ему экзамен на искренность, тщательно его проверить. А как его проверить?

В «келье» мы начали коллективно обсуждать способы проверки.

Остановились на таком варианте: вице-консул оставляет у своего объекта специально подготовленный конверт, внутри которого будет находиться некий заготовленный текст. Затем он заявляет, что к нему должен прийти незнакомец и забрать этот пакет. Разумеется, что к объекту никто не приходит и тот, по идее, должен будет вернуть пакет. Если пакет окажется невскрытым — это одно.

Коллективно составили интригующий текст с многими неясными для непосвященного читателя местами.

Дальнейшие события развивались по намеченной схеме.

Через некоторое время наш вице-консул появился в «келье» с конвертом. Пакет не только оказался вскрытым, но его временный держатель начал задавать вопросы по тексту.

Все стало ясно.

За объектом стоял и направлял его действия агент (а может быть и сотрудник) местной контрразведки — «мабахис». Волчья яма оказалась неглубокой. Вице-консул из нее быстро вылез и, в целом, закончил свою командировку благополучно.

Спустя тридцать лет на автобусной остановке я встретил человека, черты которого показались мне знакомыми. Подошел к нему и спросил:

— Не вы ли работали в свое время вице-консулом в Египте?

Тот посмотрел на меня, наморщил лоб, долго вспоминал, а затем вспомнил меня и признался.

— Да, это я. Здорово тогда ваши ребята помогли мне разобраться с подставой. Больше в ловушку я уже не попадал.

Мы попрощались и разъехались в разные стороны, каждый по своим делам. Хотя и надо было выпить хотя бы по кружке пива.

Охота вслепую и наобум

В апреле 1964 года резидент собрал всех сотрудников точки и патетически объявил:

— В мае в Египет прибывает глава нашего государства — Никита Сергеевич Хрущев. Он будет вести важные переговоры с президентом Насером и вместе с ним в Асуане взорвет перемычки отводного канала, что должно символизировать новый этап строительства Асуанской плотины — символа советско-египетской дружбы и сотрудничества.

После столь высокопарного заявления резидент перешел к конкретным задачам точки.

— Мы должны приложить все усилия, чтобы визит был успешным. Следует уделить внимание семье Никиты Сергеевича, всем членам делегации. О своих семьях временно забудьте, суеты будет много. Постепенно сматывайте удочки, прекратите контакты с непроверенными на деле местными гражданами, полностью исключите возможность какой-либо провокации. Обновите все информационные справки. Есть еще одно важное поручение Центра: надо издать в Каире книгу «Никита Хрущев: политик и человек». Рукопись этой книги на арабском языке уже поступила к нам последней почтой. Какие будут предложения по этому вопросу?

Воцарилось молчание. Каждый понимал, что сделать такое предложение своему оперативному контакту — значит «засветить» его перед местными спецслужбами и дать ей повод предположить, что он как-то раньше был связан с советским посольством.

Конкретных кандидатур, которые могли бы взять на себя издание книги, ни у кого экспромтом не возникло.

Тогда резидент прервал затянувшуюся «мхатовскую» паузу такой репликой:

— Надо пойти в министерство информации к чиновнику средней руки и попросить его выделить журналиста или издателя, который мог бы выполнить поручение Центра.

В качестве визитера резидент определил меня.

Пришлось охотиться вслепую, правда, имея хорошую приманку.

Сумма, выделенная Центром на проведение этой пропагандистской акции, была весьма солидной.

Пышные визиты с обрамлениями вообще влетают государству в копеечку.

Я просмотрел список сотрудников министерства информации и выбрал наугад одного чиновника, как рекомендовал резидент, «средней руки», позвонил ему из посольства (чего тут было скрывать?) и попросил принять меня по важному делу.

Беседа проходила в служебном кабинете. На ней присутствовал еще один египтянин. Он не представился.

Я немедленно приступил к изложению своей проблемы.

— В мае состоится визит главы нашего правительства в Египет, который должен поднять на новый уровень дружественные отношения между нашими странами.

— Знаю, есть много нерешенных проблем, которые следует обсудить в ходе переговоров.

— Какие же эти проблемы?

Конечно, выяснить позиции египетского президента накануне визита Хрущева представлялось крайне полезным.

Но мой собеседник оставил вопрос без ответа.

Так что я перешел в наступление.

— Есть идея издать в Каире книгу о главе нашего правительства на арабском языке и распространить ее накануне визита. Не могли бы вы порекомендовать какого-либо местного журналиста, который выполнил бы эту задачу?

— За чей счет?

— Расходы по изданию берет на себя советское посольство.

Мой собеседник посмотрел на того самого египтянина, который присутствовал на беседе.

Взгляд его был бегл, но красноречив. Его можно было бы расшифровать так: пришел иностранец («хавага» на местном диалекте), он молод, кажется, наивен, но у него есть деньги, здесь можно хорошо поживиться.

К сожалению, излагать расшифровку взглядов в оперативных отчетах было не принято. А жаль!

Ведь взгляд порой говорит намного больше, чем красноречивая тирада или жест.

— Я сам возьму на себя труд издать эту книгу, — заявил чиновник «средней руки» после очередного обмена взглядами с молчаливым участником нашей беседы. — На следующую встречу приносите с собой рукопись и задаток.

Отступать было некуда. Выяснять все подробности и торговаться я не стал. Был приказ издать книгу накануне визита Никиты Хрущева. А приказ надо выполнить!

Контролировать весь технологический процесс издания, конечно, не представлялось возможным.

В начале мая чиновник «средней руки», назовем его Али, привез в посольство двадцать экземпляров. Книга была в красивом переплете, но стоила дорого.

— Какой тираж? — спросил я у Али.

— Пятьдесят тысяч, — ответил он. — Еле уложился в выданную сумму.

Финансовых подтверждений его расходов (стоимость бумаги, печати и прочее) я не потребовал. Проявил неуместную деликатность. А деньги всегда и везде любят счет.

— Спасибо за труды. Теперь египетские граждане смогут больше узнать о нашем лидере не только как о политике, но и как человеке.

Я распорядился пять экземпляров передать в секретариат Хрущева, пять — послу, пять направить в Центр, остальное оставить в точке в качестве подарочного фонда.

Во время пребывания нашей правительственной делегации я был настолько занят, что не успел объехать книжные магазины Каира и посмотреть, как расходится книга.

Но некоторое время спустя после окончания визита я все-таки решил поездить по книжным магазинам. Но на прилавках книгу не обнаружил.

«Неужели так быстро разошелся огромный тираж, да еще такой дорогой книги — по два египетских фунта», — подумал я.

Жителей Каира не назовешь читающей публикой.

— Где книга? — спросил я Али. — Почему ее нет в продаже?

— Весь тираж разошелся, — быстро ответил тот.

— Так сделай второе издание, — предложил я ему. — Должно посольство как-то компенсировать свои расходы. Разумеется, что часть прибыли от второго издания пойдет тебе в карман.

Но Али почему-то отверг это предложение.

Почему? Может быть, за ним стояли силы, которые не были заинтересованы в популяризации нашего лидера и его политики?

Однако после снятия Никиты Сергеевича Хрущева со всех занимаемых должностей «Али» был одним из первых, кто позвонил мне в посольство и поинтересовался: не приведет ли его отставка к похолоданию в отношениях между СССР и Египтом?

Этот вопрос волновал многих.

«Али» поинтересовался, нет ли необходимости издания других книг.

В принципе он свою задачу выполнил, можно было и прекратить связь с ним.

Но азарт охотника взял верх.

Я объяснил, что больше издавать подобные книги нет необходимости, но дал понять, что он может писать статьи на внешнеполитические темы для некоторых «закрытых» сборников, издающихся в Москве для ограниченного круга читателей.

— По какой тематике? — спросил Али.

На этот раз размером гонорара он интересоваться не стал.

Странно! Обычно египтяне стараются получить за услуги подобного рода по максимуму.

— Политика США на Арабском Востоке вообще и по отношению к каждой арабской стране в частности.

— Что еще?

— Политика стран НАТО.

— Слишком общие темы, нельзя ли сформировать что-нибудь поконкретнее?

— Я дал тебе темы для докторской диссертации. На эти темы можно написать 10-15 статей.

На следующей встрече Али передал мне два материала.

И снова стал интересоваться, что еще мне надо.

Эта его назойливость слегка меня насторожила.

У меня возникло подозрение, что идет какая-то игра.

Появилось желание прекратить ее и с «ничейным» результатом свернуть этот оперативный контакт. Очевидно, «Али» почувствовал, а может быть, даже и понял мое намерение.

На очередной встрече «Али» вдруг заявил, что он из министерства информации переходит в другое правительственное учреждение.

— Какое? — спросил я, стараясь сохранить невозмутимый вид.

Али назвал его.

Это был объект вожделения многих резидентур в Каире, в том числе и нашей точки. Вскоре он «в клюве» принес оттуда две шифртелеграммы, довольно средних по своей информационной ценности.

Бросилась в глаза одна характерная особенность в поведении «Али». Он соглашался на встречу в любых местах города и никогда не проявлял беспокойства по поводу своей безопасности. Вел себя уверенно. Я, со своей стороны, тоже не проявлял особого желания учить его правилам конспирации.

Узнав, что моя командировка подходит к концу и я возвращаюсь на родину, Али сообщил, что у него скоро отпуск и он тоже собирается в Москву.

— Зачем, что ты там забыл? Разве ты любитель русского балета? Слетай лучше в Рим. Он тоже, как и Каир, «вечный город».

— Нет, я полечу в Москву, там у меня дела. Может быть, я буду тебе полезен и там.

Так! Интересный контекст! Чем же он может быть полезен в Москве?

Познакомить с египетским дипломатом? Но ведь разработка иностранных дипломатов велась другим управлением КГБ. Зачем мне лезть в чужую «епархию»?

— Ладно, лети, куда хочешь. Сообщи только дату вылета.

В Москве его удалось поселить в «плюсовой» номер и тут удалось обнаружить кое-что интересное.

По записям бесед мы обнаружили, что «Али» кому-то разболтал про свои контакты со мной, отзывался о нашем сотрудничестве (начиная с издания книги) в насмешливо-язвительном тоне. Ничего себе друг!

Информацией о работе египетского посла в Москве я у него не интересовался.

Али шлялся по ресторанам, приводил в номер девиц легкого поведения, которые в то время еще не носили звания «путаны».

Не было еще такого слова в нашем лексиконе.

Уже в Москве я написал по делу оперативной разработки следующее заключение:

«Али обладает определенными информационными возможностями.

Хитрый, не всегда искренний человек. Требует дополнительной проверки».

«Али» вернулся в Каир и работу с ним начал вести мой сменщик. Вначале от него поступали интересные шифртелеграммы.

Они поступали «наверх».

И вдруг случился сбой.

Что-то в них стало настораживать, появилась дезинформация. Возникла необходимость проверки. В тайник заложили «совершенно секретную» информацию, попросили «Али» изъять ее и передать нам. По всем показателям тайника, он эту информацию в форме документа изъял, но нам заявил, что ничего не нашел.

Вырывший яму попал в нее сам.

Мой сменщик во время отпуска с горечью и обидой упекал меня в том, что я подсунул ему «подставу». В ответ на эти стенания я показал ему заключительную строку своего отчета: «требует дополнительной проверки».

— Ведь написано черным по белому, что это не готовый агент, а полуфабрикат!

Возражать моему сменщику было нечем, но обижаться на самого себя — дело неблагодарное.

А впрочем, зря я тогда, еще во время первой встречи, не придал значения его насмешливому взгляду!

Не был ли тот молчаливый свидетель моего предложения сотрудником местной контрразведки?

Единственным утешением от контакта с «Али» было то, что книга была представлена и понравилась Никите Сергеевичу Хрущеву, а я получил благодарность за ее издание от руководства КГБ.

Оперативная техника — друг разведчика

На очередной встрече с оперативным контактом «Авгур» ошарашил меня.

— Лев! Должен тебя предупредить, что тот человек, которому ты вчера выдал тридцать фунтов, является «изменником».

«Авгур» не назвал мне конкретного имени, но я уже понял, что мне для начала надо прикрыть свои вчерашние действия.

— Не понимаю, что ты вкладываешь в понятие «изменник». Он попросил у меня взаймы дать ему денег. Мы старые друзья и я не мог отказать ему в такой просьбе.

— А разве твоей друг, как ты его называешь, возвращал ранее полученные от тебя суммы, которые ты ежемесячно передавал ему?

Более чем прозрачный намек!

Я был вынужден перевести разговор на другую тему, так как знал, что «Авгур» больше мне ничего не скажет.

Он имел «корни» в местной контрразведке, но никогда до конца не раскрывал своих карт. Играл «втемную».

Предпочитал говорить намеками, без ссылок на источник той или иной пикантной информации.

Его можно было назвать доброжелателем по отношению к нашей точке.

Он неоднократно заявлял, что является другом нашего посольства. Однажды он назвал «изменником» одного из контактов нашего оперативного сотрудника и перечислил даже документы, которые тот должен был получить от своего источника.

Лично я перевел слово «изменник» («хаин» по-арабски) как синоним слова «подстава». Мне, конечно, стало не по себе. Все дело в том, что вчера у меня были две встречи с источниками и каждому я дал по тридцать фунтов. Который из них был «изменником»? Следовало срочно во всем разобраться. Чтобы развеять возникшие сомнения и подтвердить или опровергнуть достоверность сообщения «Авгура», решили проверить «изменника» при помощи оперативной техники в форме подслушивающего устройства.

Запросили Центр.

Через некоторое время получили деревянный пенал длиною в 15-20 сантиметров с двумя шипами.

Резидент, покрутив в руках это изделие, разочарованно крякнул, вздохнул и сказал:

— Ничего себе техника — на грани фантастики! Выкручивайся как можешь. Просить у Центра другой жучок я не буду!

Дело происходило летом.

Температура приближалась к сорока градусам.

В пиджаках никто не ходил, брюки-клеш тогда были не в моде.

В газету такой брусок не завернешь, к ноге его не привяжешь.

Как быть? Я решил до окончания проверки острых вопросов «изменнику» не задавать, информации не требовать, вести светские беседы, а на встречи приходить с портфелем.

Встречи проходили у него в служебном кабинете.

Пришел один раз, вынул из портфеля бутылки с пивом. Посидели, поговорили, выпили пива.

В другой раз принес большую деревянную матрешку — подарил. На следующей встрече вынул из портфеля книги. Сделал вид, что интересуюсь архитектурой каирских мечетей.

Мне нужно было как-нибудь найти предлог, чтобы хозяин покинул свой кабинет минут на пять, чтобы укрепить технику под письменным столом.

Наконец (ну сколько можно таскаться с портфелем!) такой предлог нашелся и хозяин оставил меня одного.

Дрожащими руками я укрепил закладку. Техника была приведена в состояние боевой готовности. Наступил новый этап использования ее возможностей.

— У меня есть для тебя важное сообщение.

— Какое?

— Скажу тебе одну новость, но поклянись, что никому и никогда ее не расскажешь. Даже под пыткой!

Это было сказано с таким таинственным видом, что вызвало неподдельный интерес. Я затягивал паузу.

— Клянусь духом своего отца!

В устах араба это серьезное заявление, более сильным может быть лишь клятва на Коране. Но к этому я прибегать не стал, ведь я не был мусульманином, ни в бога, ни в черта не верил, и мой собеседник это знал.

Тут я сообщил такую выдумку, что будь она реальной, она произвела бы эффект разорвавшейся бомбы.

Для того, чтобы ее сочинить, понадобилось несколько дней.

Мы попрощались.

Я зашел в парикмахерскую, подстригся.

Затем посетил кофейню.

Не спеша выпил две чашки кофе. Прошло часа два. Сел в машину, и быстро, подгоняемый любопытством, приехал в посольство, вынул кассету и стал прослушивать запись беседы.

После моего ухода лента ничего не производила.

Затем я услышал, как хозяин кабинета набирает какой-то номер.

— Слушай! У меня был человек с портфелем (оказывается, я уже имел такое кодовое обозначение!). Он сообщил, что…

И тут я услышал точный пересказ моей сенсации.

Хозяин кабинета клятву нарушил.

Вера в его искренность и честность испарились, как утренний туман над Нилом под лучами солнца.

Я попросил у помощника резидента определить по щелчкам телефонного диска номер абонента изменника.

Но это не удалось. Тогда еще не было возможности установить «жучок» внутрь телефона.

Через несколько дней подслушивающее устройство было изъято.

Больше им никто в точке пользоваться не захотел.

Будучи в отпуске, я решил зайти в отдел оперативной техники, чтобы устроить там «сцену у фонтана».

— Вы что, ребята, разграбили «музей» чекистской славы и направляете его экспонаты в загран-точки?

— А в чем, собственно говоря, дело? Какие претензии?

— Дело в том, что вы направили в Каир деревяшку длиной в 20 сантиметров. Допотопная техника! Попробуй ее незаметно установить и также незаметно вынести. Трепка нервов!

— Ладно, в следующий раз снабдим тебя более современным изделием.

Такой случай представился мне лишь спустя несколько лет, после возвращения в Москву.

Звонок по телефону оперативной связи от высокого начальства.

— Лев Алексеевич! В Москву прилетает Али. Вы его должны знать.

— Да, знаю! Но мы только знакомы. Хитрый, неоткровенный тип. Активной его разработкой я не занимался.

— Его надо проверить. Точка сообщает, что есть ряд подозрительных моментов. Бригаду «наружки» выбить не удалось. Необходимо задействовать возможности оперативной техники. Указание туда я уже дал.

— Понял!

Вот так я снова оказался у «технарей» и был принят тем же сотрудником, который считал Каир недостойным передовых образцов подслушивающих устройств.

— Я уже получил указание от руководства помочь вам. Какие будут соображения?

— Жду от вас предложений! Ведь я не знаю, как далеко вперед шагнула ваша техника, на какую ступень она поднялась после деревянных брусков.

— Да вы злопамятны!

— Просто памятен. Помню и хорошее и плохое.

— Может быть, поселить нашего клиента в «плюсовой» номер?

— Мало пользы! В гостинице он лишнего болтать не будет! Нужны другие варианты.

Специалист по технике задумался. Потом он вдруг неожиданно заявил:

— Пиджак!

— Что пиджак?

Я оглядел свой костюм, думая, что он обнаружил на нем какое-то пятно.

— Нам нужен пиджак нашего клиента на полчаса.

— И что же будет дальше?

— Это уже наше дело. Зашьем ему в пиджак что-то похожее на рубль.

— Бумажный?

— Хватит острить! Техника по размеру напоминает наш металлический рубль.

«Случайно» встретил Али на пути в гостиницу. Тепло поздоровались, зашли в бар. Выпили. Поговорили обо всем м ни о чем.

Потом я обратился к нему с просьбой: использовать его заграничный паспорт и пригласить меня в сауну с бассейном.

— Что такое сауна?

— Это особая баня, которая сбавляет вес и укрепляет мужскую силу.

Больше аргументов в пользу посещения этого моющего предприятия я привести не смог, но и они подействовали.

Мы были то в сухой парилке, то плавали в бассейне.

— Спасибо за посещение такой бани. На Востоке их нет, — сказал Али.

— И тебе спасибо за твой заграничный паспорт, который позволил получить такое удовольствие. Простым москвичам попасть сюда трудно.

Оперативная техника в пиджачке Али позволила выяснить истинные цели его поездки в Москву.

В завершении эссе о «волчьих ямах» и капканах, о «подсадных утках», расставляемыми местными контрразведчиками, можно сказать, что их размер, убойная сила и другие показатели в большой степени зависят от уровня межгосударственных отношений.

А внешняя разведка в таких случаях занимает нейтральную позицию.

 

Бангкок, семидесятые…

Алексей Полянский

В том, что английский писатель Джозеф Редьярд Киплинг ошибался, утверждая, что Восток никогда не сойдется с Западом, я убедился в 1975 году, приехав в Бангкок в долгосрочную командировку.

В этом городе меня удивило необычное сочетание восточной экзотики и западного модернизма. Архитектура таиландской столицы разнолика и космополитична. Город застраивался в последнее время с помощью иностранных фирм и каждая вносила в архитектуру таиландской столицы что-то свое. Фешенебельные здания из стекла и бетона, шикарные многоэтажные супермаркеты, современные гостиничные комплексы уживались рядом с буддийскими храмами, построенными в традиционном тайском стиле особняками с зелеными лужайками, чисто восточными лавками и базарами, кафе и закусочными на открытом воздухе.

Улицы Бангкока буквально заполонены всевозможным транспортом, и здесь тоже приходится наблюдать контрасты. Современные «мерседесы» и «вольво» медленно двигаются в сплошном потоке с допотопными повозками и велосипедами.

Мне предстояло досконально изучить Бангкок, без этого невозможна работа оперативного сотрудника резидентуры. И знать таиландскую столицу надо несколько иначе, чем знают этот город его жители. Разведчик должен видеть город под совершенно другим ракурсом. Ему нужно подбирать автомобильные и пешие проверочные маршруты, на которых он сможет выявить наружное наблюдение контрразведки, кафе и рестораны для встреч с агентурой и связями, места проведения тайниковых операций и моментальных передач разведывательных материалов и многое другое, необходимое для оперативной работы в городе.

А этой работы было много. Таиланд был «задействован» по двум основным тогдашним направлениям деятельности нашей внешней разведки — американскому и китайскому. Только что закончилась длившаяся более десяти лет вьетнамская война, которая донельзя сблизила Таиланд с США. Американцы построили на территории Таиланда несколько крупных авиабаз, с которых авиация ВВС США совершала боевые вылеты для бомбардировок Вьетнама, в Бангкоке находилось свыше тысячи американских военных советников и специалистов, американское посольство в Таиланде по численности было одно из самых больших в мире. Так что на отсутствие объектов для ведения вербовочной работы среди американцев нашим разведчикам в Бангкоке жаловаться не приходилось.

Китайцы также представляли для нас интерес, по некоторым данным, в Таиланде их проживало около десяти миллионов, у многих были родственники в КНР, которых они посещали. Развивались политические и торговые отношения между Бангкоком и Пекином.

Только что в соседней с Таиландом Камбоджей к власти пришли «Красные кхмеры», устроившие там страшную резню. Страна стала закрытой для иностранных представителей и источником основной информации о положении в Камбодже стал Таиланд, на территории которого было создано несколько лагерей для камбоджийских беженцев.

Одним словом, поле деятельности для наших разведчиков было большое. И я быстро начал включаться в работу…

В 1975 году Таиланд установил дипломатические отношения с КНР. На молодых людях появились майки с тайскими и китайскими флагами и надписями «Китай наш друг», которые бесплатно раздавались на состоявшейся в Бангкоке выставке товаров из КНР. В то же время в местной прессе почти ежедневно публиковались сообщения о подрывной деятельности нелегальной компартии Таиланда, вооруженные отряды которой действовали в отдаленных провинциях страны. Для многих оставалось загадкой, кто является «спонсором» этой компартии. Пекин в последнее время начисто открестился от своих тайских единомышленников, хотя в пятидесятые и шестидесятые годы не скрывал связей с таиландскими коммунистами. Теперь китайское руководство, клянясь в любви и дружбе Таиланду, заверяло, что не имеет никакого отношения к таиландским «красным» и намекало, что те через Ханой получают помощь Москвы. И мы, и вьетнамцы опровергали подобные домыслы. Одним словом, никому не хотелось быть причастным к осуществляемому компартией Таиланда террору. Некоторые газеты сообщали, что в Таиланде независимо друг от друга действуют две компартии — пропекинская и промосковская, или провьетнамская.

Но подобного рода информация не воспринималась реальной силой таиландского общества — высокопоставленными военными. Генералы, главная поддержка королевской семьи, были уверены, что Китай никогда не прекращал поддержку таиландской компартии и продолжает связи с ней, чтобы при случае использовать ее как рычаг давления на правительство Таиланда. К мнению военных прислушивался и сам король. Это никак не устраивало китайское руководство и его лоббистов в Таиланде. Нужно было во чтобы то ни стало доказать обратное…

С Утаем, малоизвестным местным журналистом, я познакомился на приеме в одном из тайских министерств. Тогда ему было около пятидесяти. Журналистикой занимался всю сознательную жизнь. Работал во многих газетах, одно время даже сам издавал небольшой журнал. На визитке, которую я от него получил, он значился главным редактором газеты, которую я потом ни в одном справочнике по прессе так и не нашел. Позднее мне удалось выяснить, что он живет главным образом за счет переводов с английского на тайский, которые делает для бюро АПН в Бангкоке.

Утай позвонил мне через несколько дней после нашего знакомства и сказал, что со мной хотят встретиться его друзья. Я ничего уточнять не стал, назначил им встречу у себя дома на утро следующего дня.

Тогда я не мог предположить, что эта. встреча !будет столь неординарной. Просто полагал, что Утай попросит меня порекомендовать кого-то из его друзей на работу в одно из совучреждений в Таиланде или обратится еще с какой-нибудь просьбой подобного рода. Поэтому я не стал сообщать резиденту о предстоящей встрече.

Около десяти утра я увидел из окна, как к моему дому подъехал темно-синий джип. Из него вышло трое тайцев, одним из них был Утай. Поприветствовав гостей, я предложил им расположиться на веранде. В декабре в Бангкоке по утрам не так жарко и приятно провести встречу на открытом воздухе. Тут же Утай представил мне своих спутников. Одному из них, смуглому и похожему на малайца, на вид было немногим за тридцать. Позднее мои предположения подтвердились. Касем, под таким именем его представил мне Утай, был мусульманином, выходцем из приграничной с Малайзией тайской провинции Яла. Другой товарищ Утая, имени я его тогда не запомнил, внешне напоминал китайца. В разговор, который шел по-английски, он не вступал, скорее всего, не владел этим языком. Создавалось впечатление, что этот человек был телохранителем Касема.

— У вас есть возможность довести информацию, которую я сейчас сообщу, руководству Советского Союза?

Меня словно ударило током. Я явно не ожидал такого вопроса. Немного собравшись, сказал Касему.

— Прежде всего, мне бы хотелось узнать, с кем я имею дело, а потом уже отвечать на ваши вопросы.

— Я лидер промосковского крыла компартии Таиланда.

Утай, заметив мой растеряный взгляд, закрыв глаза, несколько раз медленно кивнул головой, подтверждая сказанное его приятелем.

Мне нужно было выиграть время, чтобы немного успокоиться. Я достал пачку сигарет и предложил закурить своим собеседникам. Сигарету взял только «телохранитель».

Контакт с одним из лидеров подпольной компартии мог закончиться для советского представителя выдворением из страны со всеми вытекающими из этого последствиями. Моя только начавшаяся карьера разведчика могла на этом закончиться. Конечно, можно было попросить их удалиться, сказав на прощание, что вмешательство во внутренние дела страны пребывания не входит в мои служебные обязанности. Но тут уже во мне заиграл какой-то охотничий азарт. Деятельность компартии Таиланда тогда очень интересовала резидентуру и любая информация по данной тематике обязательно направлялась в ЦК КПСС. А тут такой случай. Промосковское крыло компартии! Ведь на этом можно было отличиться. Одним словом, я решил продолжить беседу, вернее, выслушать Касема без каких-либо комментариев с моей стороны. В душе я благодарил себя за то, что усадил своих гостей на веранде. Конечно, «жучки» могли быть и здесь, например, в столе или стульях. Но на веранде я почти ни с кем не беседовал. С гостями всегда проводил время в холле и, вероятнее всего, техника могла быть именно там. А запись подобного разговора в моем файле в контрразведке мне была ни к чему. Я сразу попал бы в «черный список» таиландских спецслужб, если, конечно, они сами не подослали ко мне эту компанию.

— Слушаю вас, — сказал я Касему после нескольких затяжек сигаретой.

— Но я все-таки хотел бы получить ответ на мой вопрос.

— Информацию, поступившую от деятеля нелегальной компартии, я обязан доложить руководству посольства. А сообщать ее нашему правительству или нет, решать не мне. Так что в этом дело я просто исполнитель.

Видимо, поняв, что других обязательств я на себя не возьму, Касем начал свой рассказ. По его словам, после установления дипотношений с Китаем в руководстве компартии, куда входил и сам Касем, произошел раскол. Часть влиятельных лидеров коммунистов возмущена тем, что Китай значительно сократил помощь партии и отказался принять в Пекине для переговоров ее руководителей. Эти лица решили порвать с маоистами и, считая себя истинными марксистами-ленинцами, хотели бы установить связи с Москвой.

Тут я сразу же попытался уточнить, что Касем и его соратники считают связями. Выяснилось, что они хотят получать от нас деньги и оружие на продолжение борьбы с правительством, поскольку, по словам Касема, его группировка, т. е. промосковская фракция таиландской компартии, сможет поставить под ружье около пяти тысяч повстанцев. Тогда, по нашим данным, все боевые отряды компартии Таиланда составляли не более черырех тысяч человек. Поэтому такое заверение Касема меня несколько насторожило.

— Лучше деньги, на них в Таиланде купить оружие не проблема, а на доставке его из России можно попасться, — говорил Касем, вытирая платком пот со лба. Видимо, он тоже нервничал. — Но никаких вьетнамцев, мы не хотим иметь с ними дела, так же как и с китайцами. Теперь наш ориентир Советский Союз, скоро все тайские коммунисты придут к этому заключению.

Сообщая о новой фракции в таиландской компартии, Касем назвал имена нескольких партийных руководителей. Запомнить мне их было трудно, а писать тайские имена и фамилии под диктовку — дело неблагодарное, их можно здорово исказить. У меня не оставалось другого выхода, как дать моему собеседнику блокнот и попросить написать по-английски фамилии и должности его соратников. Касем без колебаний согласился сделать это, похоже, что он не опасался оставлять улик?

— Как мне найти вас, Касем? — сказал я, принимая блокнот от своего нового знакомого.

— Мы будем поддерживать связь через Утая. Если захотите встретиться со мной, сообщите ему место и время. До конца месяца я буду в Бангкоке.

На этом мы распрощались. Я проводил гостей до машины, в которой заметил сидевшего там шофера, пожилого седого тайца. На всякий случай запомнил, чтобы потом записать, номерной знак джипа. Дома несколько минут сидел в кресле, пытаясь собраться с мыслями.

«Что это? Инспирированная китайской агентурой провокация местных спецслужб или встреча с реальным лидером тайских коммунистов, который разочаровался в маоизме и ищет теперь новых покровителей?»

Но я понял, что вряд ли смогу ответить на этот вопрос. Решать, что делать дальше, будет Центр, и. наверняка по согласованию с инстанциями. Для меня главное — не допустить ошибок.

Тут я взглянул на лежавший рядом блокнот. Касем сделал записи мелким почерком на одной страничке и ее надо доставить в посольство. Дипломатическим иммунитетом я не пользовался и меня могли остановить и подвергнуть обыску. Спрятать листок на себе или закамуфлировать его в какойнибудь предмет? Но это рассчитано только на ленивого контрразведчика. Если это провокация спецслужб, то они знают, что листок у меня и обязательно его найдут.

Случись это через год или полтора, когда за это время я перетаскал на себе и секретные документы, и агентурные сообщения, мысль, что делать с каким-то несчастным листком бумаги, вряд ли бы пришла мне в голову. Я бы просто сунул его в карман и повез в посольство. Но тогда у меня еще была психология слушателя нашего института и я хорошо помнил приводимые нам там примеры бесславной участи тех разведчиков, которые пренебрегали конспирацией и поэтому становились легкой добычей коварных спецслужб противника. Листок с записями Касема хоть и не раскрывал меня как разведчика, но уличал в связях с подрывными элементами. Пришлось тут же разработать «систему» его быстрого уничтожения в случае опасности.

Сев в машину, я выдвинул пепельницу и сунул туда листок, а рядом положил зажигалку. Все двери в машине закрыты, и если меня попытаются взять, то небольшой кусок рисовой бумаги сгорит очень быстро. Всю недолгую дорогу до посольства я нервничал, пытался выявить за собой наблюдение. Но было спокойно, и я благополучно достиг цели.

Потом я долго не мог вспомнить без улыбки поставку своего первого «разведывательного материала». Но в таком деле лучше перестраховаться даже до смешного, чем потом дать возможность посмеяться над тобой контрразведчикам.

Резидент внимательно выслушал мое сообщение. Но каких-то радостных эмоций оно у него не вызвало. Видимо, опыт подсказывал ему, что это дело может не кончиться добром. Это даже не шпионаж в полном смысле слова, а подрывная деятельность, выраженная в поддержке подпольных антиправительственных организаций, а такое чревато международным скандалом. К тому же, здесь была большая вероятность провокации.

— Подготовьте телеграмму, — сказал он. — Посмотрим, что ответит нам на это Центр.

Ответ на телеграмму пришел через два дня. Центр по этому поводу высказывался очень сдержанно. О моем контакте доложили председателю КГБ и получили санкцию на его развитие. Инструкции Центра были очень обтекаемыми. Мне предписывалось при контактах с лицами, «представляющимися членами компартии Таиланда», не выходить за рамки своего прикрытия, не принимать от них никаких документальных материалов, не давать каких-либо обещаний и обязательств. Единственное, что мне разрешалось, это получать устную информацию о деятельности данных лиц. Сообщался перечень интересующих Центр вопросов.

Положение у меня было сложное. Образно выражаясь, игру разрешали, но только в одни ворота. Примут ли ее мои партнеры и станут ли терпеливо отвечать на мои вопросы? Настораживало нас и еще одно указанное в телеграмме центра обстоятельство. За последние годы ни в разведывательной информации, ни в данных, полученных по линии ЦК КПСС, а также в сообщениях печати, среди руководства таиландской компартии не фигурировал мусульманин из южных провинций Таиланда. Кроме того, Касем указал известных деятелей компартии Таиланда, некоторые из них, по московским данным, умерли или уехали из страны. Это поставило нам много новых вопросов. Но трудно было предположить, что у спецслужб не было точных данных о руководстве компартии, если Касем выступал в роли провокатора.

— Не прячьтесь с ними по темным углам. Встречайтесь днем, но не у себя дома. Лучше всего в кафе какого-нибудь кинотеатра, —напутствовал меня резидент.

В этот же вечер из телефона-автомата я позвонил Утаю и сказал, что жду его друга в кафе кинотеатра «Метро». Назвал дату и время.

Я усиленно готовился к предстоящей встрече, тактически это было мое первое серьезное оперативное мероприятие. Мы отработали с резидентом различные варианты бесед с Касемом, линий моего поведения на случай провокации или какой-либо еще кризисной ситуации. Звукозаписывающей техникой на встрече решили не пользоваться, хотя в информационном плане это в значительной степени могло облегчить мою работу. Но в случае провокации и моего захвата магнитофон стал бы уликой против меня. Теперь предстояло задать Касему где-то дюжину вопросов о деятельности компартии, запомнить многие детали и цифры, а также столь трудные для иностранца тайские имена и фамилии. Делать в ходе беседы записи мне тоже запретили.

Кинотеатр «Метро» находился на одной из центральных улиц Бангкока Петбури. Встреча была назначена на двенадцать часов дня. После тщательной полуторачасовой проверки на маршруте я запарковал машину на платной стоянке одного из магазинов. К кинотеатру подошел через торговые ряды. До встречи оставалось десять минут. Кафе находилось на втором этаже. Я остановился внизу у кассы, делая вид, что интересуюсь расписанием сеансов.

— Здравствуйте, — услышал я сзади чей-то голос. Повернулся и увидел мужчину в светло-сером костюме сафари и в темных солнцезащитных очках. С трудом узнал в нем Касема. Мы быстро поднялись по лестнице и вошли в небольшое уютное кафе.

Я хотел заказать еду, но Касем отказался, сказав, что недавно перекусил. Решили ограничиться кофе и сладостями. Как только принявший заказ официант отошел от нашего столика, Касем наклонился в мою сторону и тихо спросил:

— Вы говорили с послом?

— Да, доложил ему о беседе с вами и ваших предложениях. Но нам нужна дополнительная информация об организации, которую вы представляете. Пока у нас нет реальной картины о том, что же произошло в компартии. Пока мы не узнаем некоторые подробности как о самой партии, так и о ее фракции, никаких решений принято не будет. Поэтому я должен задать вам несколько вопросов.

Касему это явно не понравилось, но он все же попытался изобразить на лице улыбку и в знак согласия слегка кивнул головой. Где-то около получаса я вытягивал у него сведения о таиландской компартии и ее «промосковской фракции». От ответов на некоторые мои вопросы Касем ловко уходил, ограничиваясь общими рассуждениями. Ему не понравились вопросы об источниках финансирования партии и ее международных связях. Некоторые моменты создания фракции Касема и ее деятельности были неясны. Не удалось мне уличить Касема и в неточностях, которые он допустил, составляя список руководства компартии. Он доказывал, что один из руководителей, вопреки нашим сведениям, жив и здоров, а двое других действительно уезжали за границу, но к настоящему времени вернулись.

В завершение нашей беседы Касем сказал, что «промосковским» коммунистам срочно нужны деньги. Они, по его словам, отделившись от компартии Таиланда, остались без продовольствия, оружия и боеприпасов.

— Если вы не поможете моим людям, фашистский режим Кыкрита Прамота уничтожит их, — сказал он. — Чтобы спасти тайских патриотов, нужно не менее ста тысяч долларов. Тогда мы сможем вооружиться и создать опорные базы. Поставьте этот вопрос перед Москвой. Когда вы сможете дать мне ответ?

— Я не могу назвать вам какой-то срок. Свяжемся снова через Утая.

На телеграмму резидентуры Центр ответил только через неделю. Мне рекомендавали в ходе последующих встреч с Касемом уходить от обсуждения финансовых вопросов, ставили новые информационные задания, призывали к тщательному соблюдению конспирации. Встречу с Касемом я запланировал на пятницу. В среду хотел позвонить Утаю. Но…

Во вторник около девяти вечера я услышал треск самло у своего дома. Скрипнула калитка и я увидел во дворе человека под зонтом. Это был Утай.

Включив музыку в холле, я предложил гостю виски с содовой. Он удобно устроился в кресле и с удовольствием пригубил напиток. Потом достал из папки блокнот и стал быстро писать по-английски. Закончив, протянул мне его. Я прочитал:

«Касем хочет срочно видеть вас. У него к вам срочное дело. Сейчас он находится в доме наших друзей. Это в районе Национального стадиона. Ждет вас. Давайте поедем к нему сейчас, на вашей машине».

Я улыбнулся. Такой ход событий нас совершенно не устраивал. При данном варианте, в случае провокации, мое положение было очень уязвимым. Да и пойти на это без разрешения резидента я не мог. В том же блокноте я написал:

«Нет. Сегодня встречи не будет. Жду его завтра в час дня в кафе гостиницы „Виктори“.

Прочитав мою запись, Утай взял со стола зажигалку и сжег в пепельнице лист бумаги. Вежливо попрощавшись со мной, он быстро вышел из дома.

Предложение Утая о срочной встрече с Касемом насторожило резидента. Он долго молчал, потом стал прохаживаться по кабинету. Видимо, решал, выходить мне на встречу или нет.

— Все-таки надо встретиться, — наконец сказал он. — Выясните, в чем дело, выслушайте его внимательно. В беседе следуйте указаниям Центра.

— Наверное, эта встреча будет последней. Дело рискованное и никакой перспективы.

— Посмотрим. Вы только будьте осторожны. Не допустите провокации.

Ровно в час Касем уже сидел в кафе и, заметив меня, помахал рукой. Я увидел, что рядом с ним лежит толстый пакет из плотной бумаги, на котором было написано название одного из тайских издательств. В таких пакетах здесь обычно рассылают почтой книги подписчикам.

Поздоровавшись, Касем сразу же спросил меня, решен ли вопрос о предоставлении его организации финансовой помощи. Я ответил, что ему вряд ли стоит надеяться на получение от нас денег и попросил больше не касаться этой темы. Но, к моему удивлению, столь категоричный ответ ничуть не расстроил Касема. Он взял в руки пакет и тихо произнес.

— Здесь все о моей, партии. Копии организационных документов, списки активистов и прочее. Сюда я вложил письмо к вашему правительству с предложениями о сотрудничестве.

Я опешил. Такой «наборчик» не сулил мне ничего хорошего, попади я с ним в контрразведку. Чтобы немного успокоиться и отвлечься, я стал рассматривать посетителей кафе. За одним из столиков заметил знакомое лицо. Сидевший в компании трех крепких парней человек тоже взглянул на меня и улыбнулся. Я узнал «телохранителя» и кивнул ему.

Заметив это, Касем сказал.

— Вы, наверное, узнали Чавалита. Он отвечает у нас за вопросы безопасности. Я приказал ему сегодня «прикрывать» нашу встречу.

— Боитесь, что мы вас похитим и отправим в Москву?

Касем рассмеялся.

— Я был бы доволен таким исходом.

— Зачем же тогда здесь Чавалит и его ребята? Если кто-то из ваших проинформировал полицию, что вы собираетесь передать советскому представителю документы, полностью раскрывающие возглавляемую вами партию, то вряд ли группа Чавалита сможет что-то сделать.

Касем был явно не готов к такой реакции с моей стороны.

— У нас нет предателей, — резко сказал он.

— Надеюсь, что это так. Но, тем не менее, я не могу подвергать риску ни себя, ни вас. Если что-то случится и документы попадут в полицию, это не только поставит под удар вашу партию, но и скомпрометирует мою страну.

— Вы зря беспокоитесь, ничего не случится. Возьмите документы.

С этими словами он подвинул пакет в мою сторону. Я поднялся из-за стола и сказал.

— Вынужден закончить нашу беседу. Этот пакет вы сможете передать в посольство, в частности, через Утая, который часто приходит туда за литературой.

Касем заметно нервничал, но больше не сказал мне ничего.

— Стопроцентная провокация, — заключил резидент, выслушав мой рассказ. — Им нужно было захватить вас с этими документами. Сначала хотели заманить в какой-то дом, а затем попробовали всучить их вам в кафе.

Такое же мнение высказал и Центр, который сделал вывод, что Касем и Утай являются агентами таиландской контрразведки и приказал мне прекратить контакты с ними. Но они и сами к этим контактам больше не стремились. Утай при встречах со мной вежливо раскланивался, но не пытался завести разговор. Мне казалось, что он ждет, когда я сам подойду к нему и попрошу организовать встречу с Касемом.

Я уже стал понемногу забывать об этих беспокойных днях, но через несколько месяцев увидел в газете фото Касема. Сообщалось, что он баллотируется в парламент от одной из партий левого толка. Я не мог ошибиться, это был действительно он. Только на этот раз у него были другие имя и фамилия. Подтвердилось и мое первоначальное предположение, что он мусульманин и выходец с таиландского юга. Такое резкое изменение в политической карьере моего знакомого наводило на мысль, что этот человек мог вполне быть агентом местных спецслужб, действовавшим в левом движении.

Но это только домыслы и предположения. С тех прошло больше двадцати лет и я часто задавался вопросом: что это были за люди? Настоящие коммунистические повстанцы, полицейские провокаторы, аферисты-вымогатели? А может быть они действовали во всех этих ипостасях?

Окутанные дымом танки и бронетранспортеры стальным полукругом блокировали здание штаба сухопутных войск таиландской армии. Люди прижимались к металлической ограде, на которую забрались несколько операторов с телекамерами и фотоаппаратами. Они выбрали самое удобное место для съемки участников столь традиционного для Таиланда «осеннего» военного переворота, который пришелся на этот раз на сентябрь 1985 года.

Полицейские, журналисты, попавшие в эту западню случайные прохожие и просто зеваки, стали медленно отходить от ограды и ложиться на газон, видимо, полагая, что мятежники могут в любую минуту открыть огонь.

Так оно и случилось. Один из танков стал медленно поворачивать башню, а потом неожиданно дал залп шрапнелью, то ли для того, чтобы пригрозить офицерам штаба и заставить их сдаться, то ли чтобы разогнать неугомонных операторов и фоторепортеров. Но шрапнель ударила не только по кронам деревьев. У ограды стали падать люди…

Из сообщения ТАСС:

9 сентября 1985 года в Таиланде была предпринята попытка государственного переворота. Группа таиландских военных во главе с бывшим главкомом Вооруженных сил генералом в отставке Семом Нанакомом объявили себя «революционной партией» и попытались захватить власть. Они воспользовались тем, что премьер-министр Таиланда Прем Тинсуланон находился в Индонезии, а нынешний главком Вооруженных сил генерал Атит Камлангек был в Западной Европе. Но верные им силы восстановили порядок. Путчисты сложили оружие.

Мятежники вывели на улицы двадцать два танка и до батальона солдат ВДВ. Четыре человека убито, пятьдесят девять ранено. Среди убитых два иностранных журналиста…

Когда диктор программы «Время» назвал имя и фамилию одного из погибших, я вздрогнул. Потом быстро пододвинул к себе телефон и набрал номер.

— Саша, ты смотришь «Время»?

— Да, но об этом я знал уже днем. Получили телеграмму из Бангкока о его гибели. Хотел сообщить тебе, да закрутился с отправкой почты. Так что, старик, прими мои соболезнования. Хороший был парень. Мне от души его жаль, хотя и не был с ним знаком.

Я достал из серванта небольшую деревянную статуэтку Будды. С минуту смотрел на нее, потом поставил на место. Сразу же вспомнились события почти десятилетней давности. Бангкок, весна 1976 года. Клуб иностранных корреспондентов. Несколько слов об этом клубе, поскольку дальше он будет часто упоминаться.

Клуб иностранных корреспондентов Таиланда — один из старейших и известных в Азии. Создан он был в конце пятидесятых годов и объединял тогда около тридцати корреспондентов иностранных агентств и изданий, которые собирались в одном из баров на улице Патпонг. Постепенно число участников клуба увеличивалось, они стали делиться на рабочих и ассоциированных членов. Первыми могли стать только аккредитованные в Таиланде иностранные журналисты. Для ассоциированных членов не было ограничения на профессии. Ими становились, главным образом, дипломаты, местные и иностранные бизнесмены. Одним словом, те, кто заинтересован в общении и личных встречах, Разница между этими двумя категориями заключалась только в том, что ассоциированный член не имел права давать рекомендации для вступления в клуб и быть избранным в его руководящие органы. В клуб входили очень многие проживавшие в Бангкоке европейцы и американцы. Членство давало возможность покупать со скидкой выпивку и холодные закуски в баре клуба, раз в неделю бесплатно посещать кинопросмотры и получать приглашения на участие в проводимых клубом различного рода мероприятиях, например, встречи с государственными и политическими деятелями Таиланда, послами иностранных государств, видными бизнесменами, посещающими бангкок писателями и актерами.

На одном из таких мероприятий, а именно обеде с министром иностранных дел Таиланда, где-то в апреле 1976 года я познакомился со Стивом Джексоном, корреспондентом американского информационного агентства «X». До этого я видел его несколько раз в клубе в компании журналистов но не знал, кто он. На этот раз нам достались места за одним столиком, мы быстро разговорились и обменялись визитками.

Тогда Стиву было около сорока, но выглядел он значительно моложе. Он был высокого роста, спортивного телосложения. Его внешность располагала к себе. У него были голубые глаза, слегка вьющиеся русые волосы.

В ходе разговора выяснилось, что он уже лет пятнадцать работает в «X», успел побывать за это время во многих странах Азии и Африки. Оказалось, что в Бангкоке мы жили с ним по соседству, в одном квартале.

Через неделю я позвонил Стиву и пригласил его поужинать в один из бангкокских ресторанов. Для встречи нужен был какой-то повод. В это время закрывались американские военные базы на территории Таиланда. Я подготовил несколько вопросов по данной проблеме. Это позволяло также определить уровень его осведомленности.

Результаты превзошли все мои ожидания. Он чуть ли не полчаса рассказывал мне о проблемах американо-таиландского военного сотрудничества. Дважды упомянул, что та или иная информация исходит от солидного американского источника, но не назвал его имени.

После этого я стал регулярно встречаться с ним как в корреспондентском клубе, так и в городских кафе и ресторанах. Мы обсуждали политические проблемы и Стив всегда демонстрировал прекрасные знания проблем региона.

— А что может в этом случае предпринять твое правительство? — спросил я как-то Стива в ходе одной из бесед, имея в виду американскую администрацию.

— Мое правительство в Веллингтоне, — с улыбкой ответил мне Стив, — и вряд ли ему есть до этого дело.

Я удивленно посмотрел на него. До этого был абсолютно уверен, что Стив американец.

— Так ты что, новозеландец?

— Да, но даже многие американцы считают меня земляком. Ведь я почти двадцать лет работаю в американской прессе.

Стив вкратце рассказал мне о себе. Окончив колледж в Веллингтоне, он пошел работать в небольшую столичную газету. Вскоре познакомился с аккредитованным в Новой Зеландии корреспондентом одной американской газеты. Это был добродушный сорокалетний американец, ветеран второй мировой войны, личная жизнь у которого так и не сложилась и он оставался холостяком. У этого журналиста был один существенный недостаток — он крепко выпивал. Иногда по нескольку дней не мог выйти из запоя. В эти периоды он просил Стива выручить его и подготовить материал, приплачивая ему за это, а потом сделал внештатным корреспондентом газеты. Вскоре редакция газеты выгнала этого журналиста за пьянку и он уехал на родину, а Стиву предложили стать штатным корреспондентом.

Ни Новая Зеландия, ни Австралия не были богаты на события, и Стив, жадный до журналистской работы, упросил редакцию разрешить ему летать в командировки в ЮАР. Оттуда он писал интересные репортажи. Но газета платила мало и Стив еле-еле сводил концы с концами.

В Претории он стал также подрабатывать репортажами для американского информационного агентства «Вега». Стив с детства увлекался фотографией и сделал для агентства ряд интересных фоторепортажей. Вскоре его пригласили туда на постоянную работу.

В ЮАР и сопредельных странах он проработал несколько лет, в агентстве им были очень довольны и поэтому, когда во Вьетнаме начались военные действия, его направили на работу в Сайгон. Он объездил весь Индокитай, а в 1975, после окончания войны, стал корреспондентом «Беги» в Таиланде.

— Так что теперь, к сожалению, с родиной я потерял связи, — сказал Стив, заканчивая свое повествование. — Мать и отец давно умерли, а с родственниками я отношений не поддерживаю. Превратился в американца, о чем очень жалею.

Тогда я не обратил внимания на его высказывание. Вспомнил я об этом только потом, через несколько месяцев.

Нашей службе Стив Джексон не был известен, ранее на него за границей не выходил никто из наших сотрудников. У него были хорошие разведывательные возможности и поэтому Центр поддержал предложение резидентуры о его дальнейшей оперативной разработке.

Мы предприняли меры по проверке Стива путем получения «втемную» характеризующих его сведений через агентуру и связи.

Получили данные о том, что Стив является одним из наиболее осведомленных иностранных журналистов в Бангкоке, располагающим хорошими связями в американском и других посольствах западных стран. Он жил на широкую ногу и ему постоянно не хватало денег. Мог, например, за свой счет слетать на три дня к любовнице в Париж, прокутить с друзьями за один вечер крупный гонорар, а потом занимать деньги до следующего заработка. Идеологические разногласия между Западом и Востоком его не интересовали. Был он добрым отзывчивым человеком, имел много друзей. Но очень независимым, поэтому в свои зрелые годы так и не обзавелся семьей.

Как-то раз Стив появился в клубе корреспондентов с хорошенькой молодой китаянкой.

— Лин Джексон, — сказала она, протягивая мне руку.

— Мы поженились две недели назад, — вступил в беседу Стив. — Свадьба была в Тайбее.

Потом с улыбкой добавил:

— Пригласить тебя не смог. Сам знаешь, получить визу на Тайвань тебе вряд ли бы удалось.

— Причем здесь виза, — усмехнулся я. — Дело в угощении, а от него ты не отвертишься. Я обязательно должен выпить за ваше счастье.

Через несколько дней вместе с супругой я сидел в небольшой, но очень уютной квартире Джексонов. Лин приготовила несколько необычных и вкусных китайских блюд. После пары тостов она откровенно сказала:

— Первый раз встречаюсь с русскими. Честно говоря, беспокоилась, ожидая вас. Тайвань, наверное, самая антикоммунистическая страна в мире. Как ни парадоксально, но наш нынешний президент Дзяндзинго долго жил в России, был коммунистом и жена у него русская. Но все равно мы жили и живем в страхе перед коммунистами и я их боялась с детства и, естественно, до этого никогда не встречала. А теперь вижу, что вы даже очень милые и приятные люди.

Стиву, видимо, не понравились столь откровенные высказывания жены, и он перевел разговор на другую тему.

После десерта вместе со Стивом я вышел покурить на лоджию.

— С Лин я познакомился год назад, когда ездил в командировку на Тайвань. Она работала в пресс-отделе МИД, где я получал временную аккредитацию. А ее отец — начальник департамента в одном из тайваньских министерств.

На одной из встреч Стив сказал, что в ближайшие дни он вместе с Лин улетает на неделю на Тайвань погостить у ее родителей. Я понял, что этот момент следует использовать в целях дальнейшей разработки Стива.

— Ты, конечно, знаешь, Стив, что на Тайване нет ни одного советского представителя, не говоря уже о журналистах. И МИД, и ТАСС, и другие ведомства интересует информация о некоторых вопросах внешнеполитической деятельности этой страны. У меня есть связи в одном нашем закрытом правительственном вестнике. Там бы неплохо заплатили за информацию о позиции правительства Тайваня к проблемам Камбоджи и двух Корей. Идет?

— А деньги неплохие?

— Гонорары шикарные. Сам должен понимать, издание распространяется только среди членов правительства. Но не обижайся, четвертую часть возьму за посредничество.

— Это само собой разумеется. А информацию опубликуют под моим псевдонимом?

— Вообще без подписи. Даже никто не будет знать, что ты ее подготовил. Достаточно, что источники рекомендую я, человек, который сотрудничает с этим изданием несколько лет.

Стив замялся. Чувствовалось, что его что-то смущает.

— Понимаешь, мне, американскому журналисту, как-то неудобно получать деньги от советского издания, да еще и неофициальным путем. Я подготовлю материал для тебя, чисто по-дружески. Мне это не трудно. Но получать деньги не хочу.

— Пойдет и такое. Отправлю этот материал как свой, а на часть гонорара куплю тебе подарок. Безусловно, это дело мы еще и обмоем. За мой счет, разумеется.

— Хорошо, — сказал Стив, весело улыбнувшись мне.

Вскоре по возвращении с Тайваня Стив на очередной встрече передал мне небольшой запечатанный конверт.

— Мне кажется, что это интересная информация. Кое-что мне рассказал тесть, но в основном здесь сведения хорошо знакомого мне чиновника тайваньского МИДа. Он хорошо осведомлен и знает эти проблемы не хуже, чем его министр. На Тайване у меня есть кое-какие связи.

Информация Стива получила высокую оценку Центра и мне была санкционирована выдача ему денежного вознаграждения.

Я купил дорогой набор из двух авторучек «Паркер», пригласил Стива в ресторан и там вручил ему подарок. Он был очень доволен. Я также сказал ему, что материал получил хорошую оценку в правительственных кругах и выразил надежду на дальнейшую помощь со стороны Стива. Тут же я попросил его собрать информацию по одной важной теме, как бы невзначай, заметил, что было бы неплохо, если он даст ответы на некоторые интересующие вестник вопросы. Стив достал блокнот и стал делать для себя пометки. Главный этап был пройден, журналист пошел на сотрудничество с мифическим суперсекретным советским изданием.

За информацию он получал от меня ценные подарки. Как-то раз в кассе одного крупного магазина я увидел подарочный купон с отрывными талонами. Его владелец мог приобретать на него любые товары, но только в этом магазине. Купон стоил где-то около ста долларов, был упакован в красивый конверт и перевязан ленточкой. Нужно было переходить к передаче Стиву денег, подбирать ему подарки стало трудно, да на этом можно и засветить разработку, например, если он проговорится кому-то, что какую-то вещь он получил от меня в качестве презента. Купон может стать хорошим переходом от подарков к деньгам. И действительно, после подарочного купона Стив стал принимать деньги.

Вопрос получения от Стива информации за денежные вознаграждения был решен. Но как выяснить источники этой информации? По существующей у иностранных журналистов этике такие источники нельзя раскрывать ни при каких обстоятельствах. А нам необходимо знать, от кого поступает информация.

Я высказал свои пожелания Стиву. Как и ожидал, он отказался раскрывать свои источники. Тогда я предложил ему после каждой информации ставить латинские буквы, обозначающие источник, а мне сообщать его позиции. Например, А — американский дипломат, В — таиландский военный и т. п. Стив согласился. Потом он все-таки стал называть свои источники, видимо уже понимал, что имеет дело с разведкой и утечка его сведений маловероятна. Короче говоря, он стал доверять мне. Об этом свидетельствовал следующий случай.

На одной из встреч Стив спросил меня, знаком ли я с американским дипломатом (условно назовем его Дональд). Я сказал, что познакомился с ним на дипломатическом приеме и мы немного поговорили. Оказалось, что Дональд является приятелем Стива. Они познакомились, работая вместе в Сайгоне. Два дня назад Стив был у него на дне рождения. Тот, немного подвыпив, сказал, что офицер безопасности американского посольства, заметив его разговор с Тимофеевым на недавнем приеме, попросил записать содержание беседы.

— Наверное, этот Тимофеев из КГБ. От него надо держаться подальше, а то можно написать целый файл на самого себя, — с улыбкой сказал Дональд гостям. По словам Стива, при этом разговоре он не подал вида, что знаком со мной.

У меня не было оснований сомневаться в искренности Стива. Он не афиширует знакомство со мной перед своим окружением, что может свидетельствовать о понимании им конфиденциального характера наших отношений. Это давало возможность использовать Стива для изучения его связей, в частности, Дональда. Я, пользуясь случаем, расспросил его об американце и получил некоторые интересные сведения. Стив, в частности, аргументированно доказал, что его приятель не имеет отношения к американским спецслужбам. Это подтверждалось и имеющимися у нас данными. В дальнейшем Стив дал нам много полезных характеристик на представляющих интерес иностранцев, главным образом журналистов. На некоторых вышли наши оперработники и стали проводить их изучение. Информация Джексона по политическим проблемам, как правило, была актуальной и нередко шла на «самый верх».

Стив довольно-таки часто посещал клуб иностранных корреспондентов и у него было много знакомых, в том числе и второй секретарь посольства США в Бангкоке Бернар Браун. Об этом человеке стоит поговорить отдельно.

Тогда Брауну было лет тридцать пять. Но, несмотря на сравнительно молодой возраст, он уже успел проявить себя на многих поприщах. В конце пятидесятых вместе с родителями жил в Бангкоке, отец служил в американской военной миссии. Бернар увлекался фотографией и совмещал учебу в английском колледже с работой внештатного фоторепортера одного американского информационного агентства. Потом служба в армии, участие в войне во Вьетнаме в войсках морской пехоты и демобилизация в чине капитана. А дальше Бернар связывает свою судьбу с разведкой. ЦРУ направило его в Пномпень под дипломатическим прикрытием, а в семьдесят пятом, когда перед захватом «красными кхмерами» камбоджийской столицы американцы эвакуировались оттуда, Браун был переведен в посольство в Бангкоке, а также в резидентуру ЦРУ.

Это был надменный и нагловатый тип. Весьма аккуратный и педантичный. Он любил подшутить над людьми, даже с некоторой издевкой, часто высмеивал нашу действительность. В его взгляде просматривалось презрение ко всем и казалось, что за людей он считает только американцев.

Бернар развил активную деятельность по установлению связей с советскими гражданами в Бангкоке, вступил в клуб иностранных корреспондентов, в котором был одним из завсегдатаев. Особое внимание Бернара привлекали сотрудники наших учреждений в Бангкоке, которых ЦРУ подозревало в принадлежности к разведке. К сожалению, к этой категории относился и я. Должность, которую я занимал по прикрытию, использовалась разведкой КГБ длительное время и некоторые мои предшественники успели «проколоться». Да и мой режим дня, о котором было известно тайским спецслужбам, а значит и американцам, коренным образом отличался от образа жизни «чистых», то есть не работающих в разведке сотрудников советских учреждений.

Но почему-то самым «любимым» у Брауна советским сотрудником был «чистый» дипломат Юрий, которого мы использовали в качестве доверенного лица для работы по иностранцам. Ему Браун буквально не давал прохода, все время приглашал на конфиденциальные встречи. Юрий докладывал нашему резиденту о всех контактах с Брауном, из чего явствовало, что американец пытается вести его активное изучение. Поэтому руководство резидентуры решило осуществлять через Юрия встречное изучение американского разведчика. Я, естественно, в соответствии с существующими нормами конспирации, не знал о нашей игре с Брауном.

Как-то в клубе иностранных корреспондентов Браун подсел ко мне и сам завел разговор о положении в Камбодже. Имея опыт работы в этой стране в бангкокском дипкорпусе, он считался экспертом по камбоджийской проблематике. В этой связи меня интересовали беседы с ним на данную тему. Американец начал давать довольно-таки интересные оценки одному недавно происшедшему в Камбодже событию, но тут же, взглянув на часы, сказал:

— Извини, Василий, мне сейчас надо идти. Послезавтра я уезжаю, а завтра, в семь вечера, приглашаю тебя к себе. Посидим и обсудим столь важные и интересные проблемы в непринужденной обстановке.

Резидент изменился в лице, когда услышал мой доклад о приглашении Брауна.

— Это они хотят нам проверочку устроить, — сказал он. — Дело в том, что Браун в этот же день на восемь вечера пригласил Юрия, которого мы, уже теперь я должен сказать тебе, ему «подставляем».

Им нужно убедиться, работает Юрий под нашим контролем, или нет. Если кто-то из вас сообщит Брауну, что не сможет придти к нему в гости, у црушников будут серьезные подозрения, что Юрий наш парень. Но и «светить» его перед тобой нет смысла. У них, наверное, все-таки есть надежда, что Юрий не сообщает нам о. встречах с Брауном. Для нас твой контакт с Юрием в доме американца тоже нежелателен. Тогда его надо выводить из игры. К сожалению, ЦРУ подозревает тебя в принадлежности к разведке и будет уверено, что о посещении Юрием дома Брауна нашей резидентуре станет известно.

— А может быть Юрию стоит опоздать минут на тридцать-сорок, ведь в пятницу в городе такие заторы?

— Нет, это тоже может их насторожить. Поезжай к семи к Брауну, не спеши уходить и не нервничай. Думаю, что где-то около восьми он сам намекнет тебе, что пора уходить.

Так оно и получилось. Я старался вести себя непринужденно, делая вид, что рассчитываю скоротать вечер в уютном доме Брауна, задавал ему много вопросов по Камбодже, подхваливая выставленное хозяином французское вино.

Где-то без двадцати восемь Браун немного забеспокоился. Минут через пять он извинился передо мной и сказал, что ему пора собираться в дорогу…

Я давно обратил внимание на то, что в корреспондентском клубе Джексон и Браун практически не контактируют и при появлении там американского дипломата становится заметным, что у Стива портится настроение. Я понимал, что они должны быть хорошо знакомы друг с другом, поскольку года два, а то и больше, проработали вместе в Пномпене.

Наша «игра» с Брауном нуждалась в дополнительной информации о нем и резидент был уверен, что Стив может знать что-то интересное об американском разведчике. Поэтому во время одной из встреч со Стивом я спросил его о Брауне.

— Мерзкий тип, — сразу же ответил он. — Типичный црушник. Надменный, наглый, считает, что ему все дозволено.

— Откуда ты знаешь, что он из ЦРУ? — спросил я с наигранным удивлением.

Стив хитро улыбнулся, а потом сказал:

— У меня был не очень приятный опыт общения с ним. Если интересно, расскажу.

Браун приехал в Пномпень в пятьдесят втором году. Стив уже работал там два года, периодически выезжая в сопредельные страны — Южный Вьетнам, Лаос, Таиланд. Видимо, журналистские возможности Джексона посещать различные районы Вьетнама, Лаоса и Камбоджи заинтересовали Брауна и его хозяев.

— Говорят, ты контактируешь с лаосскими партизанами? — спросил Браун, встретившись со Стивом на одном из приемов, после того как два дня назад в американской прессе появилась информация агентства «X» на данную тему.

— Я даже не знал, что ты так хорошо осведомлен о моей работе, мне льстит это, — с иронией ответил ему Стив.

Браун улыбнулся и сказал:

— Давай поужинаем завтра, есть разговор.

Во время ужина Браун долго выяснял, в какие в последнее время районы ездил Стив и куда еще собирается, а потом совершенно бесцеремонно менторским тоном стал ставить ему задания.

— Ты понимаешь, нам, дипломатам, в этих районах Камбоджи и Лаоса не очень хорошо появляться, сразу же узнают «красные» и в Ханое, и в Москве. Шум в прессе и прочие нехорошие вещи. А на журналистов никто не обращает внимания. Гонорар будет приличный, информация обязательно должна быть в письменном виде.

Стиву тогда очень захотелось отчитать нахала, который даже не соизволил вежливо попросить его об услуге. В последнее время его раздражало высокомерие и наглость американцев, которых он считал главными виновниками конфликтов в Индокитае. Если бы не они, южные и северные вьетнамцы давно бы договорились между собой и прекратили эту многолетнюю кровавую бойню. Стиву также захотелось высказать Брауну все, что думает об американцах, но он сдержался. Работая в американском информационном агентстве, было бы глупо портить отношения с ЦРУ — могущественные руководители Брауна легко могли найти возможность смешать с дерьмом простого журналиста Джексона, да еще и не американского гражданина. Поэтому, изобразив на лице учтивую улыбку, Стив сказал:

— Хорошо, я постараюсь все это сделать.

Но стараться он не стал. После посещения одного из отдаленных районов Камбоджи, где он имел интересные встречи с местными полицейскими, располагавшими интересной информацией о деятельности повстанцев, Стив передал Брауну небрежно подготовленную писульку, содержавшую общеизвестную, много раз публиковавшуюся в печати информацию и потребовал за нее денег. Американец разозлился и сказал, что «эта ахинея» стоит не больше доллара.

— Согласен, по крайней мере бумага окупится, — сказал Стив.

Браун с усмешкой, покопавшись в бумажнике, достал долларовую купюру и положил ее на стол.

Вскоре Стив уехал на несколько месяцев в Лаос, вернулся в Пномпень в самом начале семьдесят пятого, когда «Красные кхмеры» уже подступали к городу.

С Брауном, к своему великому огорчению, снова встретился в Бангкоке. Подходов со стороны ЦРУ к Стиву больше не было, ждал каких-то подвохов, но не замечал. Црушников в Бангкоке он знал почти всех, со многими общался на нейтральной основе, но никакого интереса к нему не проявил. Наверное просто потому, что американская разведка чувствовала себя в Таиланде как у себя дома и услуги Стива ей были просто не нужны.

Негативное отношение Стива к американцам и к ЦРУ, в частности, позволило нам активно использовать его по этой линии. От него поступала довольно-таки интересная как политическая, так и оперативная информация, включая сведения, характеризующие сотрудников посольства и резидентуры ЦРУ.

За работу, которую мы делали вместе со Стивом, меня неоднократно поощряли и повысили в должности. Командировка подходила к концу и пришло время передавать его другому нашему оперативному работнику. Было грустно расставаться с ним, поскольку я считал его не столько нашим агентом, сколько своим другом.

Видимо, ему тоже было грустно. На нашей последней встрече он подарил мне статуэтку и сказал:

— Пусть она всегда будет напоминать тебе о наших встречах и работе. Дай Бог, еще когда-нибудь встретимся.

Тогда я очень пожалел, что не захватил с собой сувенир для Стива…

В Центре я стал заниматься другим участком работы, к Таиланду отношения не имел. Слышал, что Стив продолжает хорошо работать с нами, у него все в порядке. И это меня всегда радовало.

В начале июня 1956 года на приеме, кажется, в агентстве Рейтер, я обратил внимание на пожилого низкорослого мужчину в очках с сильными диоптриями и одетым в изрядно поношенный популярный в жарких странах костюм сафари, рубашку навыпуск и брюки из легкой ткани.

Это заметил стоявший рядом со мной немецкий журналист и сразу же спросил меня:

— Знаешь, кто это такой?

Узрев в моих глазах, что я не имею никакого представления о данном субъекте, он сам же ответил на свой вопрос:

— Француз. Большой специалист по Камбодже. Прожил там более двадцати лет. Хорошо знал и Сианука и Лон Нола, и вообще вращался в правительственных кругах. А год назад еле унес из Пномпеня ноги. Теперь перебивается в Бангкоке.

Положение в захваченной полпотовцами Камбодже нас очень интересовало. Полпотовцы хозяйничали в стране больше года, но с нами они не спешили устанавливать дипотношения и резидентуры в Пномпене у нас не было. Поначалу, видимо, в Москве полагались на информацию из Ханоя. В конце семьдесят пятого я законтачил с одним американским корреспондентом, который постоянно посещал лагеря камбоджийских беженцев в Таиланде. Он сообщал мне полученную от них информацию. По его данным, «красные кхмеры» устроили страшную резню в стране. Он передал мне некоторые подробности этой трагедии, сославшись на конкретные беседы с беглецами.

В резидентуре —мы подготовили информацию по данному вопросу и направили в Центр. Через неделю пришел очень расстроивший нас ответ. Был сделан вывод о том, что американцы подбросили нам дезинформацию с целью дискредитации патриотических сил Камбоджи, свергнувших проамериканский режим в стране и стоящих на марксистских позициях. Эти сведения полностью опровергались данными вьетнамских коллег, которые утверждали, что в Камбодже торжествуют законность и революционный порядок, и Пол Пот и его единомышленники координируют свои действия с Ханоем. Мне было рекомендовано проявлять определенную осторожность в контактах с упомянутым американским журналистом, поскольку он может быть связан с ЦРУ.

Однако уже в начале следующего года нам стали приходить из Центра запросы о положении в Камбодже, из содержания которых можно было сделать вывод, что у вьетнамцев явно не ладились отношения с Пол Потом и на их информацию нельзя было ориентироваться.

С Сержем Жоелом, скажем, так звали француза, я познакомился на этом же приеме. Жоел дал мне визитную карточку, где было указано, что он свободный журналист. Он оказался общительным и очень разговорчивым человеком. Сразу же сказал, что любит играть в шахматы и ищет партнера.

Шахматист я очень и очень средний и уже забыл, когда последний раз двигал фигуры. Но, тем не менее, я согласился на приглашение Жоела придти к нему в гости для игры в шахматы.

Француз снимал маленькую квартиру в непрестижном районе Бангкока. Вся обстановка в ней была какой-то казенной и чем-то напоминала номер дешевой гостиницы. Играл он в шахматы здорово и где-то за час я успел проиграть ему две партии. От третьей я отказался и Жоел пошел на кухню варить кофе.

— К сожалению, могу угостить вас только этим, — сказал Жоел, ставя на стол початую бутылку весьма посредственного ликера.

— Всего лишь два года назад в моем доме в Пномпене не переводились лучшие французские коньяки, вина, шотландские виски самых престижных сортов. У меня был не только великолепный дом, но и прекрасная семья. Но я потерял все…

Жоел отхлебнул из чашечки кофе, закурил сигарету. После некоторой паузы, слегка успокоившись, он поведал мне свою грустную историю.

В начале пятидесятых годов лейтенант Серж Жоел в составе французских войск воевал в Индокитае. Потом переселился в Камбоджу, женился на кхмерке. У них родилось двое сыновей. Через несколько лет Серж в совершенстве овладел кхмерским языком, но камбоджийское подданство не принимал, оставаясь гражданином Франции. Сначала работал в местной франкоязычной газете, потом, несмотря на статус иностранца, стал чиновником пресс-отдела одного из министерств. По его словам, был вхож в королевские и правительственные круги. Он также сказал, что почти всю жизнь занимался филателией, собрал коллекцию марок, которая не раз была представлена на международных выставках и оценивалась экспертами в сто пять — сто десять тысяч долларов. Это целое состояние, и о судьбе четырнадцати альбомов с уникальными марками ему ничего не известно.

Его жена и сыновья имели торговую фирму и успешно занимались бизнесом. У них был двухэтажный дом, каждый член семьи имел по машине.

В 1970 году был свергнут Сианук. В Камбодже активизировались коммунистические повстанцы, так называемые «красные кхмеры» во главе с Пол Потом. В 1975 году они вошли в Пномпень и устроили там кровавую бойню. Уничтожались не только состоятельные, но и образованные люди. Практически все городское население сгонялось в сельскую местность для принудительных сельскохозяйственных работ.

Три дня Жоел со своей семьей отсиживался дома, надеясь, что все-таки настанет конец этой кровавой вакханалии. Потом он, захватив с собой французский паспорт, решил выяснить обстановку и отправился в город. Его тут же схватили, зверски избили и хотели повесить как шпиона. Уже привязали на дерево петлю, но вдруг на мотоцикле подъехал какой-то чин из «красных кхмеров» и сказал, что иностранцев убивать нельзя. Тогда его отправили во французское посольство, где были интернированы все находившиеся в Пномпене иностранцы. Через две недели их переправили в Таиланд.

Так Жоел оказался в Бангкоке без денег и работы. Надо было где-то искать средства для существования. А это далеко не просто в шестьдесят два года. Как бывший офицер французской армии, он пытался через посольство оформить себе пенсию. Но его документы затерялись в архивах и дело затянулось. Пришлось снова заняться журналистикой. На постоянную работу его нигде не брали и он стал, как свободный журналист, сотрудничать с несколькими западными информационными агентствами. Писал для них материалы о текущих событиях в Камбодже, используя для этого сообщения радио «красных кхмеров» и беседы с камбоджийскими беженцами, находившимися в лагерях в приграничных районах Таиланда. Доход от этого позволял ему лишь сводить концы с концами.

Из всего сказанного можно было сделать вывод о том, что мой знакомый заинтересован в дополнительном заработке и недвусмысленно намекает мне об этом.

Но я не подал виду, что понял это. Просто сказал на прощанье, что у меня есть возможность через дипвыписку посольства пополнить его бар хорошими напитками.

Возможности Жоела заинтересовали нашу резидентуру. Из Москвы о нем пришли весьма нейтральные сведения. Некоторые наши сотрудники были знакомы с ним по Пномпеню, но не могли сообщить о нем что-либо заслуживающее внимание. Только по данным одного из наших работников, французское посольство в Пномпене в то время избегало контактов с Жоелом и его даже никогда не приглашали на приемы.

У нас не было сомнений в том, что Жоел согласился передавать нам информацию по Камбодже за денежные вознаграждения. Но получать то же самое, что он пишет для иностранных информационных агентств, нам, естественно, не хотелось, а радиопередачи «красных кхмеров» нас и вовсе не интересовали. Поэтому мне предстояло провести с Жоелом обстоятельную беседу, точно определить какая информация нам необходима и избежать дубляжа. Мы, конечно, понимали, что эти беседы вряд ли окажут на него существенное значение, все проявится на практике. И уже тогда мы сможем убедиться в целесообразности его дальнейшего использования.

При следующем его посещении я презентовал ему по паре бутылок дорогого французского коньяка и шотландского виски. Взглянув на эти дары, он хитро подмигнул мне, явно намекая на то, что со мной можно иметь дело.

Беседа с ним не составила большого труда, он практически был готов для вербовки. Сказал, что в беседах с беженцами, в том числе и с теми, которых он знал по Пномпеню или имел с ними общих знакомых, он получает информацию, которая «нужна не агентствам, а посольствам». Я попытался уточнить, что он имеет в виду. Он сказал, что для агентств дает, главным образом, информацию событийного характера — о карательных акциях полпотовцев, о положении в «трудовых коммунах», куда насильно согнано городское население и т. д. А вот о том, как чувствуют себя в Камбодже вьетнамцы, о начинающемся засилии там китайцев, о проявлении интереса США и Таиланда к событиям в этой стране, он не сообщает журналистам. Здесь можно и «засветить» источники, и попасть в немилость властей Таиланда, где он находится, так сказать, на птичьих правах. Хочу отметить, что впоследствии, анализируя сообщения иностранных информационных агентств из Таиланда о положении в Камбодже, мы убедились, что это действительно так.

Через несколько встреч, которые теперь уже начали проводиться с соблюдением норм конспирации в бангкокских кафе и ресторанах, мы убедились, что имеем дело со старательным и добросовестным человеком. Он предоставлял нам очень интересную информацию о положении в Камбодже, собирая ее по крупицам в лагерях беженцев и встречаясь с осевшими в Бангкоке камбоджийскими эмигрантами.

Как-то на одной из встреч он передал мне письменное сообщение и несколько фотографий. Меня это заинтересовало, и я прочитал сообщение. Жоел писал там, что при посещении одного из лагерей кампучийских беженцев он зафиксировал автомашину с дипломатическим номером американского посольства, на которой приехали двое американцев. Под видом съемок лагеря ему удалось незаметно сфотографировать и их. Он покрутился возле них и смог подслушать часть их разговора, что и изложил в своем сообщении.

Я, поблагодарив Жоела за проделанную работу, порекомендовал ему вести себя в таких случаях более осторожно, чтобы не навлечь на себя подозрения спецслужб.

На фотографиях мы узнали установленных нами ранее сотрудников ЦРУ из американского посольства. Судя по записанным Жоелом фрагментам их беседы, можно было сделать вывод о том, что они в этом лагере кого-то разыскивали.

Вскоре в развитие данной темы Жоел сообщил нам, что ему через свои связи среди камбоджийских эмигрантов удалось выйти на группу лиц из их же числа, которые создали что-то наподобие комитета по воссоединению камбоджийских семей. Туда входило человек пятнадцать. Они вели переписку с камбоджийцами, успевшими покинуть родину до захвата власти полпотовцами и обосновавшимися в США и странах Западной Европы, ездили по лагерям и разыскивали там их родных и близких или же собирали какие-либо данные об их судьбе. Дело благородное. Но вот что смущало Жоела и нас. Многим участникам этого комитета удалось выбраться из лагерей и беспрепятственно получить вид на жительство в Таиланде, что было непростым делом. Обосновались они в Бангкоке неплохо, снимали хорошие квартиры, имели машины. Мы попросили Жоела подключиться к работе этого комитета, тем более, что семья Сержа пропала в Камбодже, хотя, по его же собственному признанию, он располагал данными о том, что жене и сыновьям не удалось вырваться из Пномпеня и они были убиты в то время, когда он находился во французском посольстве.

Жоел начал работать с этими людьми и вскоре раздобыл сведения о том, что эта организация была создана и финансировалась ЦРУ, а входящие в нее лица использовались для сбора информации по Камбодже. Американцы разыскивали в лагерях свою бывшую агентуру и связи, селили их в Бангкоке и продолжали работу указанным образом. Этим объяснялся и приезд двух сотрудников ЦРУ в лагерь беженцев, который ранее зафиксировал Серж.

Мы сориентировали его на то, чтобы он глубоко не залезал в работу этого комитета, не выполнял серьезных заданий, опасаясь, как бы американцы не перевербовали его. Но все равно ему удавалось получать для нас интересную политическую и оперативную информацию.

Жоел охотно сообщал нам сведения о французской колонии Бангкока. Только ни об одном французском дипломате сведений мы от него так и не получили, он их просто не знал. По его данным, резидентура СДЕСЕ в Бангкоке состояла из нескольких проживавших там французов, он назвал нам их имена. Его аргументы были настолько убедительными, что создавалось впечатление, будто он, кроме как слежкой за этими людьми, ничем и не занимался. Но трудно было поверить в то, что шпионажем в пользу Франции занимаются добродушный толстяк, владелец французской пекарни, семидесятилетняя врач-акушерка и примерно ее ровесница — преподавательница французского языка элитарного детского сада. Но информацию Жоела мы ничем не могли опровергнуть, да и нам не нужно было делать этого, чтобы не остудить его пыл к разведывательной работе. А инициативу в этом вопросе он проявлял большую и со знанием дела.

Например, камуфлировал свои сообщения в сувениры и книги и передавал их мне на встречах, сам подбирал хорошие проверочные маршруты. Его письменные сообщения были составлены профессионально, информация подготавливалась отдельно от оперативных сведений, источники указывались под псевдонимами. Где он мог получить такую подготовку? Этот вопрос нас в определенной степени беспокоил.

Правда, по его словам, литературой о шпионаже и разведкой он интересовался со школьных лет. Он говорил мне, что в Пномпене у него была целая библиотека о разведке и шпионаже, свыше трехсот книг. Он также собирал журнальные и газетные вырезки на эту тему, чуть ли не наизусть знал истории известных разведчиков и агентов, постоянно читал детективы о шпионаже. Возможно, на этой литературе он теоретически познал азы разведки, а теперь применял их на практике.

Но, тем не менее, подозрения о том, не является ли Жоел двойником, присутствовали и в резидентуре, и в Центре.

— Вашего француза надо проверять, в Центре есть насчет него некоторые сомнения, — сказал мне резидент, откладывая в сторону только что полученную шифротелеграмму.

— Но его сведения проверялись и анализировались в Центре. В них нет дезинформации.

— Это ни о чем не говорит. Вряд ли он подставлен нам в качестве дезинформатора или провокатора. Но вполне вероятно, что он работает и на нас, и еще на кого-то, но ни одной из разведок не открывается, что сотрудничает с другой, просто дублирует материалы.

— Но такого двойника очень трудно выявить.

— Трудно, но можно. У меня есть кое-какие мысли, как проверить его при помощи оперативной техники.

Но проверить мы его так и не успели. На встречу Жоел пришел веселый и возбужденный. Два дня назад из французского посольства пришло уведомление, что принято решение о предоставлении ему пенсии.

— Теперь я поеду на родину к сестре. Буду жить в доме родителей. В середине шестидесятых, после смерти матери, я отказался от наследства в пользу сестры, тогда я был состоятельным человеком и мне это было ни к чему. А когда произошла моя трагедия, она писала мне, приглашала к себе. Но не мог же я жить за ее счет, а теперь у меня есть пенсия.

И он долго рассказывал мне о небольшом доме под черепичной крышей в пригороде Страсбурга, где прошли его детство и юность. Мы тепло попрощались с ним, пенсионер во французской провинции нас не интересовал. Для меня так и осталось загадкой, работал ли Жоел только на нас или у него были еще и другие хозяева. Но даже и при последнем варианте он принес нам большую пользу, именно от него мы узнали многое о том, что происходило в закрытой тогда для всего мира Камбодже.

У этого человека была незаурядная биография. Швейцарец по национальности, он всю жизнь провел за границей. С юных лет плавал матросом на торговых судах, потом в Германии выучился на капитана. Он создавал впечатление образованного человека, хорошо разбирался в политике, интересовался историей, литературой, музыкой, знал семь иностранных языков и даже немного понимал по-русски. Когда-то у него была семья — жена-американка и двое сыновей. Но он с ними расстался и отношений не поддерживал. Вместе с братом открыл фирму, занимающуюся транспортными и коммерческими посредническими операциями. Сначала они работали в Индонезии, Камбодже, а потом обосновались в Таиланде.

Его звали Хорст Фриман. В 1975 году, когда я познакомился с ним на одном приеме, ему только что исполнилось пятьдесят лет. Это был очень общительный и приятный человек, любил компании, никогда не скупился на угощение и вел, так сказать, светский образ жизни.

Фримен был завсегдатаем клуба иностранных корреспондентов и Морского клуба при бангкокском порте. Морской клуб располагал хорошим пятидесятиметровым бассейном и, по словам Хорста, он каждое утро проплывал его двадцать раз. Фриман любил похвастаться своим здоровьем, говорил, что за всю жизнь не чувствовал никаких недомоганий, хотя, на всякий случай, ежегодно проходил осмотры врачей, и те удивлялись хорошим показателям его организма. Правда, такие оценки не вполне сочетались с его внешним видом. Взглянув на Фримана, нельзя было сказать, что этот человек пышет здоровьем. По морщинистой, обвисшей на лице коже, мутным глазам можно было предположить, что он много курит и увлекается спиртным. Это и соответствовало действительности.

Его можно было часто увидеть в компании друзей в немецкой пивной «Биарштюбер», а иногда и в престижном швейцарском ресторане «Чарли», названном по имени владельца, большого приятеля Фримана. Хорст часто устраивал у себя дома рауты, приглашал много гостей и выставлял хорошие закуски и дорогую выпивку. Но что характерно, в его компании почему-то никогда не было американцев.

Фирма Фримана называлась «Суис-тревел» и размещалась в одном из самых больших и престижных отелей Бангкока «Дуситтани». Там, кроме Хорста, работало где-то пять-шесть тайских сотрудников и Вивьен, его заместитель, миловидная француженка средних лет. Поговаривали, что он взял ее к себе на работу в Пномпене и она была какое-то время его гражданской женой. Потом они расстались, но деловые отношения сохранили. Иногда в Бангкок приезжал младший брат Хорста, Вальтер, сорокалетний холостяк атлетического телосложения с перебитым носом и огромной челюстью, внешне напоминавший или профессионального боксера или гангстера из американских боевиков. Он возглавлял отделение этой же фирмы в Джакарте.

«Суис-тревел» обеспечивала клиентам транспортировку их товаров из стран Юго-Восточной Азии по всему миру, организовывала посреднические коммерческие операции. Своей собственности не имела. Но многие бизнесмены почему-то морщились при упоминании об этой фирме, а кое-кто из них и задавался вопросом, как она вообще может существовать при ее столь низкой деловой активности.

Особый интерес «Суис-тревел» проявляла к советским коммерческим организациям в Таиланде — торговому представительству, Аэрофлоту, Морфлоту и отделению совместной таиландо-сингапуро-советской пароходной компании ТАСОС. За несколько лет Фриману так и не удалось совершить с ними ни одной сделки, но зато он хорошо знал практически всех сотрудников этих организаций. Хорст также не упускал возможности познакомиться и развивать отношения с нашими дипломатами и журналистами, используя для этого клуб иностранных корреспондентов, различные приемы и мероприятия. С советскими работниками он был очень внимателен и любезен, приглашал в рестораны и угощал даже тех, кто совершенно не был нужен ему по бизнесу. В разговорах с собеседником любил как бы невзначай выяснить дату его рождения, а потом, в этот день, присылал с шофером корзину цветов и подарок, как правило, набор недорогих спиртных напитков французского или швейцарского производства. У некоторых сотрудников резидентуры сложилось впечатление, что Фриман ведет целенаправленное изучение советских представителей, пытается найти у них какие-либо изъяны в характере и поведении. Но для кого он мог это делать?

Совершенно очевидно, что швейцарским спецслужбам и в голову бы не пришло заниматься разработкой советских граждан в Таиланде. Но такой разработчик, как Фриман, вполне бы устроил ЦРУ. У него была надежная «крыша» в виде небольшой фирмы, которая вполне могла быть «построена» для него и американцами, что позволяло ему, не вызывая особых подозрений, контактировать с совершенно различными людьми и по заданию ЦРУ изучать и перепроверять их. Но это все были наши подозрения, и считать Фримана установленным сотрудником или агентом иностранных спецслужб пока не было оснований.

По данным Центра, Фриман в Индонезии не устанавливал отношений ни с кем из наших сотрудников, но зато в Пномпене в начале семидесятых годов был знаком почти со всеми совпредставителями и действовал по той же схеме, что и сейчас, в Бангкоке.

Меня он тоже не обошел своим вниманием. Сначала как бы случайно подсаживался в корреспондентском клубе, угощал пивом и заводил разговоры на нейтральные темы. Потом попросил достать ему записи русских народных песен, а когда получил от меня кассету, приподнес в знак благодарности бутылку, как потом оказалось, очень приятной на вкус швейцарской грушевой водки «Вильямс». А когда я собрался в очередной отпуск, попросил привезти ему открытки или слайды с видами Москвы, города в котором он давно мечтает побывать, но не может сделать этого из-за страшной загруженности по работе.

По возвращении я подарил ему книгу о Москве на английском языке с цветными иллюстрациями и пару наборов открыток. Просмотрев все это, он изобразил на лице безумный восторг и, доставая бумажник, сказал:

— Василий, сколько это стоит, сто, двести долларов? Возьми, я не бедный человек и не хочу, чтобы ты тратился на меня.

Я сказал, что мои расходы были не столь значительны, купил я эти вещи ему в подарок, поэтому упоминание о деньгах меня даже немного обижает.

Хорст сразу же извинился и предложил мне в знак благодарности поужинать за его счет в ресторане. Он пригласил меня в свой любимый «Чарли» и хорошо угостил. Вел себя как рубаха-парень. Много рассказывал о себе, не забывая при этом интересоваться и моей биографией. Причем вопросы задавал осторожно, делая сначала для этого базу. Например, ему очень хотелось узнать, служил ли я в армии. Он вспомнил демонстрировавшийся когда-то в клубе иностранных корреспондентов дублированный на английский язык какой-то наш фильм на военную тему, то ли «Освобождение», то ли «Отец солдата», и стал спрашивать какие в советской армии офицерские звания и каковы знаки различия на их погонах. Здесь я посчитал возможным удовлетворить его любопытство. Потом он аккуратно начал интересоваться сроками присвоения очередных воинских званий, оплатой за «звездочки», т. е. вопросами, ответить на которые могут квалифицированно только кадровые военные.

Я, в соответствии со своей легендой, сказал ему, что имею присвоенное мне после окончания института звание лейтенант запаса, в армии не служил и не собираюсь делать этого и вопросы служебного роста офицеров и их зарплаты меня никогда не интересовали. А потом, как бы успокаивая Фримана, в шутку сказал, что, если он даже и захочет принять наше гражданство, то призыв в армию ему не грозит по возрасту.

Хорст рассмеялся и предложил мне выпить за горячо любимый им советский народ и его героическую армию, разгромившую фашизм. Я с удовольствием поддержал его тост.

Соблюдая этикет, я ответил на приглашение Хорста, но позвать его в ресторан типа «Чарли» не мог себе позволить. Поэтому мы встретились с ним в уютной «Биарштюбер», которой также владел знакомый Фриману швейцарец.

Все наши последующие встречи показали, что Фриман очень осторожно изучает меня, пытается узнать мое отношение к марксизму, к тогдашнему советскому руководству, выясняет материальное положение в Бангкоке и перспективы работы в Москве после возвращения из командировки, интересуется родом занятий моих родственников и родственников жены.

В ходе одной из наших бесед он стал говорить мне, что вынашивает планы восстановить свой бизнес в Камбодже, надеясь на возможную либерализацию экономики «красными кхмерами» и привлечение ими иностранного капитала. Для этого он скрупулезно изучает ситуацию в Камбодже и не жалеет денег для получения информации от источников. Сейчас у него в сейфе лежит целая стопка обезличенных документов одного из посольств, которые содержат очень интересную информацию о положении в Камбодже.

Я внимательно слушал Фримана и, как бы одобряя его усердие в познании камбоджийской действительности, слегка покачивал головой. Он явно ожидал мою реакцию и даже сделал небольшую паузу, внимательно посмотрев на меня. Так и не дождавшись проявления интереса с моей стороны, он все-таки решил пойти в наступление и сказал:

— Тебя это интересует? А то могу дать их почитать, но только у меня в офисе.

— Спасибо. Но для чтения мне вполне хватает газет. К тому же обезличенные документы — это, по-моему, что-то вроде голого на улице, пытающегося доказать прохожим, что он полицейский.

Резидент был полностью согласен со мной, что Фриман связан со спецслужбами, скорее всего с американскими, и по их заданию проводит изучение совпредставителей. Личные встречи было решено с ним прекратить и я стал под различными предлогами уходить от приглашений Фримана. Но полностью отвязаться от него никак не удавалось, поскольку я все время попадал в компании с ним на различных мероприятиях, главным образом в журналистском клубе.

Фриман, скажем так, был большим жизнелюбом. Он рассказывал, что любит ходить в турецкие бани и массажные, под такими вывесками в Таиланде действуют публичные дома. «Девушки» из баров при его появлении бросались ему на шею, он всегда их угощал и щедро платил. Но вдруг у него завелась постоянная пассия.

Это была стройная, красивая местная китаянка лет двадцати двух. Ее звали Муан. Он стал появляться с ней на многих мероприятиях, в том числе и в журналистском клубе.

Там, как и во всех подобных заведениях, были свои завсегдатаи. Одним из них был англичанин Герберт Хиндл, пожилой холостяк, осуществлявший в Таиланде пропагандистскую программу ООН по борьбе с выращиванием наркотических средств. Видимо, эта борьба не занимала у него много времени, поскольку его почти всегда можно было застать в клубе. Хиндл был хорошо осведомлен о многих членах клуба, в том числе и о Фримане, с которым поддерживал дружеские отношения.

— Хорст совсем лишился ума от своей секретарши, — сказал, подсев ко мне, Хиндл, кивая на уединившихся за дальним столиком Фримана и его подругу. — Он потерял не только чувство меры, но и не заботится о самосохранении.

— Почему?

И Хиндл, придвинувшись ко мне, стал с интригующим видом рассказывать любовную историю своего приятеля.

Муан по конкурсу прошла на работу в «Суис-тревел», видимо, очень понравилась шефу и он вскоре сделал ее своей секретаршей, а потом, по ее просьбе, взял шофером и ее мужа, положив ему очень хорошую по местным стандартам зарплату.

Муан не любила своего маленького и щуплого супруга и даже на людях относилась к нему с пренебрежением. Она стеснялась, что он малообразован, еле-еле говорит по-английски. По китайской традиции, их сосватали родственники, и она была вынуждена находиться с ним в браке. Он же очень любил свою красавицу-жену и полностью подчинялся ей. Это настолько распустило ее, что она даже не считала нужным скрывать от мужа своей любовной связи с Фриманом.

— Ты представляешь, до чего доходит, — говорил мне с возмущением Хиндл. — Сейчас они развлекаются в клубе, а парень сидит в машине и ждет их. Да это еще что! Хорст сам рассказывал мне, что иногда после работы шофер привозит их к нему домой. Фриман говорит, что ему нужно показать Муан кое-какие документы, ведет ее в дом и там они занимаются любовью. А муж в это время сидит в машине и терпеливо ждет, пока освободится его жена.

— А может быть, он смирился с этим. Фактически продал жену Фриману. Ведь ты мне сам сказал, что Хорст платит ему хорошие деньги.

— Нет, это не так. Сам Хорст говорил, что парень ревнует, злится, но ничего не может поделать. Он под каблуком у жены, да и боится лишиться хорошей работы.

— Тогда я не понимаю, почему Хорсту в этой ситуации грозит какая-то опасность.

— Ты просто плохо знаешь китайцев. А я работаю в Юго-Восточной Азии почти тридцать лет, жил и в Гонконге, и на Тайване, и в Сингапуре. Дело в том, что исторически жизнь приучила китайцев быть терпимыми ко всему, но они очень мстительны, страшно злопамятны и никогда не прощают обид и унижений, особенно европейцам. Китаец долго может делать вид, что не держит на кого-то зла, и даже демонстрировать расположение, а то и дружелюбие к этому человеку, но уже при первой же возможности жестоко отомстит ему, сделав это скрытно, аккуратно, без последствий для себя…

— Эй, что вы там шепчетесь, — раздался голос подвыпившего Фримана, — присоединяйтесь к нам, есть о чем поговорить.

Пришлось пересесть за столик Хорста и его подруги. Тот быстро заказал всем по порции виски.

— Может быть, нашей фирме здорово подфартит, — сказал с довольной улыбкой Фриман. — Конгресс США на днях принял решение об оказании гуманитарной помощи камбоджийским беженцам в Таиланде на колоссальную сумму. Морем из Америки будут поступать продукты, медикаменты, одежда, посуда и прочее. Дороги в тех местах плохие, поэтому автоперевозки стоят очень дорого. Местные транспортные компании уже начали рвать друг другу глотки. Но напрасно.

— Почему? — спросил его Хиндл.

— А потому, Герберт, что эксклюзивное право на это дадут «Суис-тревел» и ее здешним подрядчикам, владельцам грузовых автомобилей. Да и фрахтовать суда процентов на тридцать будем тоже мы. За меня «Красный крест», не зря же я за бесценок перевозил посылки беженцам от их родственников-эмигрантов.

— Опасное дело, Хорст, — снова перебил его Хиндл, — тайские транспортные компании — это такая мафия!

— Да это я и без тебя знаю. Но они никуда не денутся. Американцы тоже склоняются в мою сторону. Нужна только простая формальность, слетать в Вашингтон и уладить кое-какие вопросы с представителями конгресса. У меня уже есть билет на завтра…

В номере люкс фешенебельной вашингтонской гостиницы в креслах у журнального столика расположились двое мужчин респектабельной внешности. Один из них достал из папки бумаги и передал другому. Тот быстро пробежал их глазами и стал подписывать. Потом на столе появился небольшой атташе-кейс. Первый открыл его, а второй, отложив в сторону бумаги, стал пересчитывать лежавшие там пачки долларов. В этот момент распахнулась дверь и в номер ворвалось несколько человек в штатском, полицейские, фоторепортеры. Двое респектабельных мужчин быстро оказались в наручниках.

Этот короткий сюжет об операции ФБР, заснятый скрытой камерой, передали все крупные телекомпании мира. Снимки данной сцены с обширными комментариями обошли многие крупные газеты, в том числе и таиландские. Взятку давал Хорст Фриман, а принять деньги намеревался член конгресса США, отвечающий за осуществление гуманитарной помощи камбоджийским беженцам в Таиланде.

По делу конгрессмена началось расследование, а Фриман недели через две после этого случая прибыл в Бангкок. Все понимали, что провести эту операцию ФБР смогло только при его содействии.

В клубе иностранных корреспондентов он появился в субботу, через несколько дней после приезда. Немецкий фоторепортер Ганс Венцель, известный пьяница, шутник и хулиган, увидев Фримана, сразу же захлопал в ладоши. Его поддержало еще несколько человек. Потом Венцель громко выкрикнул:

— Слава борцам с коррупцией!

Фриман при этом изобразил на лице изумление и не спеша подошел к большому круглому столу, где обосновались Венцель и компания, поздоровался и подсел к ним.

— Мы гордимся тобой, Хорст, расскажи подробнее, как все было, — обратился к нему Хиндл.

— Вы это о чем, ребята?

— Как о чем? Весь мир знает о том, что ты разоблачил крупного взяточника, — сказал Хиндл и, вытащив из блокнота газетную вырезку, передал ее Фриману.

Тот, изобразив на лице изумление, стал читать, а потом сказал, еле сдерживая улыбку:

— Странно. Этот мой однофамилец чертовски похож на меня. Чудеса природы.

Все громко рассмеялись, но вопросов к Фриману больше не последовало.

В одной из местных газет появилось сообщение, что в связи со скандалом в Вашингтоне, в котором была замешана «Суис-тревел», эксклюзивное право на доставку гуманитарной помощи будет предоставлено одной крупной сингапуро-таиландской транспортной компании. Но вскоре эта информация была опровергнута. В печати сообщили, что это право все же официально получила «Суис-тревел». Фриман добился своего. Но приступить к долгожданной работе он так и не успел…

В этот день я собирался в командировку в северные провинции Таиланда. Утром заехал в госпиталь «Сант луи» оплатить счет за лечение ребенка.

Во дворе я увидел мертвенно-бледного задыхающегося Фримана, которого вели под руки Вивьен и шофер.

— Что случилось? — спросил я Вивьен.

— С ним стало плохо в офисе, начал задыхаться….

В этот момент санитары подкатили к ним кресло.

О смерти Фримана я узнал через неделю, когда, вернувшись из командировки, зашел в клуб. Хорст умер в госпитале через час после того, как его туда доставили. По заключению врачей, причиной смерти стала острая сердечная недостаточность. Тело его почему-то не стали отправлять на родину, похоронили в Бангкоке на лютеранском кладбище. Из родственников на похороны приехал только Вальтер, хотя Хорст когда-то говорил мне, что кроме жены и сыновей в Америке, у него в Швейцарии несколько братьев и сестер. Вальтер сразу же после похорон уехал в Джакарту, а Вивьен начала закрывать «Суис-тревел» и увольнять персонал, объяснив это тем, что без Фримана фирма функционировать не сможет.

На моей памяти это был первый случай кончины члена клуба иностранных корреспондентов. Поэтому в субботу, когда там традиционно собралось много народа, на этот раз было тихо. Даже заядлые выпивохи умерили свои дозы.

— Загадочная смерть, просто сюжет для Агаты Кристи, — произнес после некоторого раздумья Хиндл. — Эта его Муан в тот день неожиданно заболела и не вышла на работу, а любимый Хорстом жасминовый чай по особому китайскому рецепту заварил ему шофер. А через пять минут с Хорстом случился приступ.

— Шофер сказал, что Хорст после бассейна выпил в баре Морского клуба стакан апельсинового сока со льдом, в машине ему стало не хватать воздуха. Он якобы сам попросил шофера подняться с ним в офис и приготовить чай, — вмешался в разговор корреспондент немецкой газеты Вольфган Редел.

— А что показало вскрытие? — спросил я.

— Причем здесь вскрытие! — раздраженно сказал Хиндл. — Когда наши с вами предки, простите, лазили в шкурах по пещерам, китайцы уже успели изобрести сотни видов ядов и противоядий. Я-то знаю…

— Опять ты за свое, Герберт, — перебил его добродушный весельчак Клод Девье, французский дипломат. — Просто Хорст не рассчитал свои силы, думал, что ему еще двадцать четыре, а не пятьдесят четыре года. Проплывать каждое утро по километру, выпивать каждый день по бутылке виски и выкуривать по две пачки сигарет, да еще и иметь молодую любовницу! Какое сердце тут выдержит?

— Зачем ты так о нем, — тихо сказал Хиндл. — Просто у Хорста не было инстинкта самосохранения, он всегда и во всем рисковал, был бесстрашен и обожал авантюры. Считал, что, если что-то и случится, то только не с ним. Он прожил хоть и беспокойную, но, наверное, очень интересную жизнь. А теперь пусть хоть его душа успокоится.

Он жил или работал где-то в моем районе, потому что я часто видел его за рулем синей «тойоты» на улицах Силом и Саторн. Но познакомиться мне с ним так и не доводилось.

Потом я узнал, что в клуб иностранных корреспондентов вступил местный бизнесмен Конрад By, китаец по национальности. Это казалось странным, By, прожив в Бангкоке почти тридцать лет, только теперь решил стать членом клуба, да и взносы заплатил только за полгода, пожадничал из-за пятидесяти долларов, что нетипично для бизнесмена.

Тогда ему было под шестьдесят, среднего роста, полноватый, с отекшим лицом и мешками под глазами. Бывший офицер гоминьдановской армии, он в сорок девятом бежал из Китая в Таиланд. Открыл собственное дело, небольшую фирму по торговле с Тайванем. Установление Таиландом дипломатических отношений с КНР подорвало бизнес By. Тайваньские товары обложили высокими пошлинами, и, видимо, теперь уже коммерческие дела не отнимали у него много времени. By с грустным выражением лица часами просиживал в клубе, медленно потягивал пиво и просматривал газеты на китайском языке.

Он, видимо, тоже знал меня в лицо и как-то раз, когда я вошел в зал клуба, поприветствовал как старого знакомого, пригласил за свой столик и стал угощать пивом. Сначала разговор носил общий характер, потом он стал интересоваться моей жизнью а Бангкоке, биографией, проявляя со своей стороны стремление развивать со мной отношения. Такая категория лиц в Таиланде нас мало интересовала. Средние бизнесмены из числа таиландских китайцев, к которым принадлежал и By, как правило, были слабо информированными людьми. Они не были вхожи в высшие круги таиландского общества, дипломаты из посольства КНР с ними тоже не контактировали. Поэтому я не стал назначать ему специальные встречи в городе, но в клубе все равно приходилось общаться с ним.

Как-то вечером в пятницу я застал By на его обычном месте в углу зала, он махнул мне рукой, приглашая составить ему компанию. Он начал рассказывать мне о последних событиях в Китае, но не сообщил ничего интересного, пересказывая, в основном, газетные статьи.

— А кто у вас в посольстве занимается Китаем? — вдруг спросил он.

Вопрос прозвучал неожиданно для меня и давать на него ответ не хотелось. Поэтому я сказал:

— Все занимаются. Но почему это вас интересует?

— Просто я хотел бы встретиться с таким человеком и переговорить по очень важному для вас вопросу.

— Считайте, что этот человек перед вами. Слушаю вас.

В это время за соседний столик сели трое моих знакомых журналистов и я перекинулся с ними несколькими фразами.

By сначала покосился на них, а потом посмотрел на меня и тихо, почти шепотом сказал:

— Это место не подходит для столь серьезной беседы. Давайте встретимся завтра в девять вечера в ресторане «Дао». Вы знаете, где он?

— Конечно.

Мой доклад резиденту о By не занял много времени и не очень впечатлил его.

— Скорее всего, хочет, чтобы вы пролоббировали ему какую-нибудь сделку. Наверное, уже совался в торгпредство и получил отлуп! Наобещает с три короба, а потом его и не сыщешь. И ни в коем случае не бери от него никаких материалов, вдруг провокация.

В резидентуре никому этот человек не был известен. На всякий случай послали запрос в Центр, но было мало надежды получить о нем сведения.

Старый китайский ресторан «Дао» находился на улице Сукумвит. By ждал меня в холле, сразу же повел в небольшой кабинет, где два официанта уже расставляли на столе тарелки. By не спешил переходить к интересующему меня разговору, и мы приступили к еде. Наконец, вытерев салфеткой рот и руки, он тихо произнес:

— У меня есть секретные, даже сверхсекретные документы, которые я могу продать вам.

— Что это за документы? — спросил я, почувствовав сильное волнение.

— Документы генерального штаба Народно-освободительной армии Китая.

В нашем разговоре наступила пауза. Секретная информация о положении в Китае тогда нас очень интересовала, даже устная, отрывочная, не говоря уже о документальной. В условиях Бангкока получить какие-то секреты из Китая было очень сложно, несмотря на огромную и очень влиятельную местную китайскую общину. Посещавшие КНР китайцы из Таиланда, главным образом бизнесмены, были ограничены там как в контактах, так и в передвижении. Поэтому на их использование на получение информации из Китая мы не могли делать ставку. К посольству КНР в Бангкоке найти подходы было очень трудно. Режим пребывания китайских госслужащих за границей был крайне строгим и напоминал наши правила для загранработников в сталинские времена. Китайские дипломаты, торгпредские работники и журналисты находились в Таиланде без семей, жили коммуной в здании посольства, в город выходили только группами. Даже на приемах они стояли парами, так и вели беседы с приглашенными. Поэтому оперативная разработка реального секретоносителя китайского госслужащего в Таиланде была практически невозможна. А тут такое…

— Откуда они у вас? — спросил я, едва сдерживая сильное беспокойство.

— Какая разница.

— Извините, но, если я начну говорить на эту тему с нашими, скажем так, заинтересованными лицами, такой вопрос сразу же зададут и без ответа на него никто уже не будет дальше со мной разговаривать. Дело застопорится, поскольку никто не воспримет всерьез, что у самого обыкновенного таиландского бизнесмена могут оказаться столь важные документы.

By на минуту задумался. Потом стал тихо и медленно говорить. По его словам, в Бангкок из Тайбэя на несколько дней приехал его старый друг, с которым они когда-то вместе служили в гоминьдановской армии. Этот человек долгое время проработал в военной разведке Тайваня, дослужился до полковника и через несколько месяцев уходит в отставку. Перед демобилизацией он решил заработать и переснял на пленку около тысячи полученных недавно тайваньской разведкой секретных документов генштаба китайской армии, включая мобилизационный план. За все это он просит пятьдесят тысяч долларов. Пленки проявлять не стал и держит их в пластмассовой коробке. В случае опасности достаточно открыть коробку, чтобы избавиться от улик. Полковник понимает, что эти сведения могут купить только русские или американцы. Но последним он не доверяет и опасается, что они «сдадут» его дружественным тайваньцам. К тому же эти документы могут уже быть у американцев, поскольку тайваньская военная разведка обменивается информацией со своими коллегами из Вашингтона. Но на Тайване нет советских представителей, и полковник решил выйти на них в Бангкоке, подключив к этому довольно-таки опасному делу своего старого друга, которому за посредничество он пообещал пять тысяч долларов. Коммерческая деятельность By в настоящее время оставляет желать лучшего и эти деньги были бы ему как нельзя кстати.

Имя полковника и гостиницу, где тот остановился, By категорически отказался назвать мне, сославшись на обязательства, данные своему другу.

Я не мог на этой встрече сообщить Ву что-то конкретное на его предложение. Сказал, что мы смогли бы обсудить этот вопрос на следующий день, назвал место и время встречи. By заметно расстроился, очевидно он ожидал несколько иной реакции на свое предложение. Он сказал, что надо спешить, поскольку отпуск у полковника заканчивается и через три дня тот должен быть в Тайбэе. By также подчеркнул, что полковник согласится отдать пленки только после получения всей запрошенной им суммы.

— Ловко придумано, — сказал, выслушав мой отчет, резидент. — Подсунет моток засвеченной пленки, а потом скажет, что мы ее испортили. На это дело мы не пойдем. Из Центра только что пришла телеграмма. Наши действия одобряют, но призывают к большой осторожности. Рекомендуют получить пока часть пленки. Проявим, если материалы действительно ценные, купим все остальное.

— Но, по словам By, полковник через два дня уедет.

— Столь сжатые сроки обычно предлагают аферисты, надеясь на то, что мы в спешке не успеем распознать их «липу». И вообще мне кажется, что нет никакого тайваньского полковника, просто этот By хочет надуть нас.

После предложения By прошло всего несколько часов. Все это время я находился в сильном нервном напряжении. На провокацию это не походило. В случае успеха нас с резидентом наверняка ожидали правительственные награды. Да и для всей разведки это был бы большой успех, столь ценные документы достаются нам не так уж часто. Поэтому, рассчитывая на удачу, я с нетерпением ждал следующей встречи с By, надеясь на то, что мы все-таки получим от него на проверку пленку.

Но мои надежды не оправдались. By не принял наши условия, заверяя, что его друг не согласится на это. Правда, он сказал, что возможен некоторый компромисс, например, предоставление части материалов за аванс в десять тысяч долларов. В этот же день вечером он приносит какую-то часть пленки и отдает ее мне в обмен на деньги. Я не был уполномочен принимать какие-либо варианты By, к тому же прекрасно понимая, что резидент не согласится на подобную авантюру. Поэтому я продолжал настаивать на высказанном ранее By предложении. Просил поговорить на эту тему с полковником и попытаться убедить его.

By был явно недоволен таким оборотом дела. Он насупился, взял у меня сигарету, хотя до этого я никогда не видел его курящим.

— Я, конечно, попробую уговорить его, но боюсь, что у меня ничего не получится. Скажу вам откровенно, молодой человек, мой друг считает, что я вышел не на тех людей, говорит, что то ли им не нужны его документы, то ли они просто-напросто неплатежеспособны.

Я назначил By встречу на следующий день, в субботу. В знак согласия он слегка кивнул головой и сухо попрощался со мной.

В субботу я больше часа ждал By в уютном немецком ресторанчике «Вейнерволд», выпил пару кружек пива и от волнения выкурил не меньше десятка сигарет. Забыть о встрече или перепутать место By не мог. Значит, все сорвалось…

Вечером я несколько раз звонил ему домой, но никто не снимал трубку. Без ответов остались и мой воскресные звонки. Я подумал, что, скорее всего, неисправен телефон.

В понедельник утром я позвонил ему в офис. Женский голос сообщил мне, что фирма By уже больше месяца не арендует это помещение. Нужно было выяснить, что же случилось с By и я направился по его адресу.

Консьерж многоэтажного дома сказал мне, что занимавший ранее седьмую квартиру господин Конрад By в воскресенье утром улетел в Гонконг на постоянное место жительства. Семью вместе с пожитками отправил туда неделю назад. Видимо, этот негодяй решил перед отъездом надуть нас и, играя на интересе, который мы в то время проявляли к Китаю, продать нам за солидную сумму пустые фотопленки.

Что поделаешь. Работая в разведке, приходится сталкиваться с самыми разными людьми, в том числе, к сожалению, с проходимцами.

 

Афганский синдром

Вадим Сопряков

Об афганской войне сейчас почти никто не пишет.

И мало кто вспоминает.

А между тем эта война длиною в десять лет — 1979-1989 — вошла в современную историю драматической страницей.

В 1979 году, работая в Управлении «С» ПГУ КГБ, я не мог не знать, что наше подразделение готовится к военным действиям — мы изучали исторические и военные архивы, формировали отряды. Будущие бойцы день и ночь тренировались, изучая тактику и стратегию военных действий.

Все стало ясно, когда в конце декабря 1979 года наши войска вошли в Афганистан.

Отряды продолжали формироваться, их готовили к активным боевым действиям.

К тому времени я уже был кадровым разведчиком. За плечами у меня было два высших военных учебных заведения, я прошел подготовку на курсах для руководящего состава разведки, имел опыт работы в нескольких резидентурах — сначала рядовым сотрудником, а потом заместителем резидента и резидентом.

Я считал, что мои знания и опыт пригодятся для новой, пока неизвестной мне работы.

Однако никто ни с какими предложениями ко мне не обращался.

Тогда я решил проявить инициативу и обратился к руководству нашего управления.

Меня принял один из руководителей Юрий Иванович Дроздов.

Он обладал огромным весом и пользовался непререкаемым авторитетом у разведчиков самого разного ранга.

Я рассчитывал, что он одобрит мое решение поехать в Афганистан.

Однако выслушав мои доводы, Дроздов без всякого энтузиазма сказал:

— Хорошо, мы подумаем над вашим предложением. О принятом решении сообщим.

Я вышел из его кабинета, так и не поняв, поеду ли я в Афганистан или нет.

Прошло некоторое время.

В апреле 1981 года мне объявили, что меня командируют в Афганистан на должность начальника штаба отряда «Каскад».

Срок командировки — девять месяцев.

Предыдущий отряд, на смену которому мы готовились, пробыл в Афганистане полгода. Отряд состоял из семи команд — по числу провинций Афганистана.

Штаб отряда располагался в Кабуле, а команды — в центрах провинций.

Общая численность отряда — около 800 человек: из них 215 — офицеры, 30 — прапорщики, около 500 — солдаты погранвойск, 30 — переводчики, знающие местные языки.

В каждой команде и в кабульском центре была своя бронетехника, автомашины и радиостанция. В общем, огромное и беспокойное хозяйство. Это, конечно же, не зарубежная резидентура.

Мы готовились вылететь в Кабул в середине лета.

Я, естественно, был удовлетворен решением моего начальства.

Мне хотелось проверить себя — гожусь ли я для работы в экстремальных боевых условиях, смогу ли я переносить психологические и физические перегрузки и как одолею огневые рубежи противника…

Наш отряд начал готовиться к афганской операции.

Мы тренировались дни и ночи в Балашихе.

Однажды погожим летним утром всех нас, весь костяк отряда «Каскад», рассадили в автобусы и доставили в подмосковный аэропорт.

Нас погрузили в огромный транспортный «ИЛ» (на такой машине я еще не летал).

Так что мы отбывали в далекий Афганистан, а точнее сказать — в неизвестность.

Проводить нас в аэропорт приехали Юрий Дроздов и Эвальд Козлов, капитан первого ранга, герой Советского Союза и участник штурма дворца Амина.

Они пожелали нам выполнить нашу миссию с честью и вернуться живыми и невредимыми домой — к своим детям, женам, родным.

Мы пребывали в состоянии эйфории: наконец-то подготовка позади и мы летим на дело.

Я знал, что впереди нас ждут кровь и смерть.

Это была не шуточная война. Но человек всегда пребывает в уверенности, что «уж со мной-то, конечно, ничего плохого не случится — пронесет».

И я считал, что выполню задание и благополучно вернусь домой.

Ведь всегда так бывало.

Правда, на военных действиях я, да и никто из нас, раньше не были.

Огромный самолет, загруженный людьми и специальным снаряжением, с трудом, как мне показалось, оторвался от родной подмосковной земли и взял курс на юг.

Полет длился несколько часов, а мне показалось, что мы летим в вечность.

Каждый был погружен в собственные мысли.

Голое штурмана вывел нас из состояния оцепенения.

Он появился на втором ярусе корабля и, пытаясь перекричать гул турбин, сообщил, что через несколько минут мы приземлимся в Кабуле.

Это известие взбудоражило всех.

Каждому стало ясно, что начинается новая жизнь, и что ждет впереди — неизвестно.

Пути отступления, возвращения к прежней жизни были отрезаны.

Всем нам теперь придется пройти этот отрезок жизни длиною почти в год.

Самолет приземилился.

Через двери, открытые в хвостовой части лайнера, мы увидели суровые скалистые горы. Все здесь было совсем не похоже на наш российский пейзаж.

Нас встречал генерал Лазарев.

Он был командиром первого и второго отрядов «Каскада».

Так что теперь в его распоряжение прибыл уже третий по счету отряд.

Я представился командиру, доложил, что без происшествий прибыли в его распоряжение. Отряд разбился на команды, которые в этот же день самолетами были переброшены в свои пункты дислокации.

А мы, команда штаба отряда, погрузились на автомашины и покатили в Кабул.

* * *

Когда-то раньше я путешествовал по странам Юго-Восточной Азии.

Так что я уже бывал и в кабульском аэропорту, и любовался красивой панорамой гор вокруг афганской столицы, и дышал чистым горным воздухом Афганистана.

Но сейчас я не узнал аэропорта.

На взлетной полосе выстроились боевые машины — истребители, транспортные самолеты.

В воздухе кружили вертолеты.

Потом мы их стали называть ласково — вертушки.

А несколько гражданских самолетов, сиротливо прижавшись друг к другу, потеснились к краю аэродрома.

Казалось, что вокруг — одни военные, наши солдаты и афганцы.

Гражданские вообще растворились в этой массе.

Кабул, в котором шла война, был совершенно не похож на тот мирный Кабул, который я запомнил.

От колоритнейшей восточной столицы не осталось и следа.

Сейчас это был серый карликовый низенький город.

Одноэтажные глинобитные дома-мазанки лепились на холмах и на довольно крутых горах почти в центре столицы. Каждый дом имел огражденный стенами участок земли.

Нас разместили в нескольких двухэтажных виллах в престижном квартале Кабула, недалеко от нашего посольства.

Мы сымпровизировали своеобразные офицерские казармы-кубрики.

Тут мы проводили почти все свое свободное время, отдыхали, обсуждали служебные и житейские дела.

Военная обстановка способствовала сплочению наших рядов.

Кабул вовсе не располагал к праздному шатанию, особенно в ночное время.

На улицах часто случались перестрелки и другие «ЧП».

Генерал Лазарев отличался крепким здоровьем, несмотря на то, что приближался к семидесятилетнему рубежу. Несмотря на свой возраст и высокую должность, он держался вполне демократично, и офицеры очень хорошо к нему относились.

Многие ему просто сочувствовали, так как он безвылазно сидел в Афганистане. Менялся лишь состав отряда.

* * *

«Каскад-3» начал осваивать Афганистан, разделившись на отдельные команды.

Команда «Карпаты» осела в Герате.

В ее состав входило двадцать шесть офицеров, четыре прапорщика, пятьдесят солдат и четыре переводчика.

Команда «Карпаты-Н» разместилась в Шиндаде. Состав у нее был такой же.

В Кандагаре разместилась команда «Кавказ». Она состояла из двадцати семи офицеров, четырех прапорщиков, шестидесяти пяти солдат и четырех переводчиков.

Команда «Алтай» осела в Газни. Она имела почти такой же состав, как и первые две команды.

Примерно такой же была и команда «Тибет», разместившаяся в Джелалабаде.

Команда «Север — 1» была расквартирована в Мазари-Шарифе, недалеко от границы с Советским Союзом. В ее состав входили двадцать четыре офицера, шесть прапорщиков, восемьдесят солдат и четыре переводчика.

Команда «Север-П» находилась в Кундузе, там было двадцать три офицера, шесть прапорщиков, шестьдесят четыре солдата и четыре переводчика.

В штабе «Каскада-3», располагавшемся в Кабуле, насчитывалось сорок шесть офицеров, два прапорщика, пятьдесят семь солдат и трое переводчиков.

Я пока еще полностью не осознавал, какую ношу и ответственность взвалил на свои плечи, за какое дело взялся. Но уже с первых минут пребывания в Афганистане я понимал, что я лично отвечаю за жизнь и здоровье каждого члена отряда.

Перед «Каскадом-3» были поставлены вполне конкретные задачи: не допустить свержения правительства Бабрака Кармаля и отстранения от власти прогрессивной Народно-демократической партии Афганистана (НДПА).

Я знал, что партия расколота на два лагеря — «Хальк» (народ) и «Парчам» (знамя).

Признанным лидером халькистов и ярким выразителем ее идей был Тараки. Он впадал в крайности, но двигался, как мне казалось, в правильном направлении.

Но Амин, будучи правой рукой Тараки, жестоко и варварски устранил своего наставника, добиваясь неограниченной личной власти. Поэтому судьба Амина меня не волновала.

В то время во главе Афганистана встал Бабрак Кармаль. Он возглавлял популярное в народе движение «Парчам».

Мне казалось, что именно такой лидер нужен афганцам.

Нам нужно было помочь ему противостоять внешним и внутренним силам.

Афганистан раздирали надвое мусульманские экстремисты, изнутри и со стороны Пакистана.

Я был убежден, что Советская Армия пришла в Афганистан не воевать против афганского народа.

Бывая в провинциях, я собственными глазми видел, как тепло и гостеприимно простые люди относились к шурави — к советским представителям и к нашим солдатам. Никакой враждебности не было и в помине.

Ничто не предвещало беды.

Я четко осознавал, что нам ни в коем случае нельзя втягиваться в вооруженную борьбу правительства и нарождающейся агрессивной оппозиции. Они, по моему разумению, должны были выяснить отношения между собою, не разжигая гражданской войны.

Но банды из Пакистана постепенно наводняли Афганистан. Они были хорошо вооружены, в основном у них было американское оружие, боеприпасы, снаряжение и продовольствие.

Мне тогда казалось, что стоит перекрыть эти каналы, а в провинциях обеспечить безопасность силами наших армейских частей и нашей команды «Каскад», то вооруженная агрессия из Пакистана постепенно будет нейтрализована.

Конечно, откуда мне тогда было знать, что война так затянется и станет настоящей кровавой бойней… Парчамисты и халькисты разделились на два непримиримых враждебных лагеря. Это противостояние нагнеталось. Появились первые жертвы. Убийства и с той, и с другой стороны совершались какими-то варварскими, жестокими, дикими методами.

В таких условиях авторитет Бабрака Кармаля катастрофически падал. Его ближайшее окружение, по большей части люди деятельные и толковые, не смогли предотвратить гражданскую войну.

Участились случаи диверсий и первобытно диких убийств мирных советских граждан.

Наша армия между тем медленно, но верно, усилиями некоторых сил в руководстве афганцев и целого ряда наших военных советников, втягивалась в войну.

Словом, машина кровавой мясорубки постепенно раскручивала свои жернова, набирая обороты.

Уже через месяц после нашего прибытия в Кабул Москва разрешила уставшему и основательно издерганному генералу Лазареву выехать на отдых в Союз.

Этот отпуск, вопреки моим ожиданиям, здорово затянулся.

Александр Иванович вернулся в Афганистан почти под самый конец нашей командировки.

Так что все заботы о деятельности «Каскада-3» легли на мои плечи.

Все это произошло так неожиданно, что я даже не успел испугаться. Ведь я оставался один на один с огромным отрядом.

* * *

Война с каждым днем уносила все больше жизней.

Погибали солдаты и офицеры с обеих воюющих сторон.

Нам нужно было сгруппироваться и действовать так, чтобы наносить противнику максимальный урон, а самим при этом обходиться, по возможности, малой кровью.

За эти девять месяцев мы лишились трех наших товарищей по оружию — двух офицеров и одного солдата.

Они погибли при исполнении своего священного долга — служения отечеству с оружием в руках, выполнения задание своего правительства, защищая южные рубежи нашей Родины.

Пройдет не так много лет, и болью и обидой будут отзываться в наших сердцах слова нынешних краснобаев и просто безответсвенных болтунов: «А мы вас в Афганистан не посылали…»

Отечество, будь то злонамеренно разваленный Советский Союз, или нынешняя наша Россия, в неоплатном долгу перед своими погибшими сыновьями, перед их родителями, женами, детьми.

Три погибших друга — это много или мало?

Я до сих пор уверен, что и один погибший — это чудовищно много.

Но в кровавом аду Афганистана эти потери оказались меньше потерь предыдущего отряда «Кас-кад-2».

Обстановка в Афганистане накалялась с каждым днем.

Участие в войсковых операцих отдельных наших частей, особенно в провинциях, бои, засады стали каждодневными буднями «Каскада».

Перед нами стояла нелегкая задача — обеспечить армейское командование точными сведениями о готовящихся диверсиях и терактах, обнаруживать базы душманов, склады оружия и боеприпасов, отслеживать пути доставки оружия и снаряжения из Пакистана.

Я установил прочные деловые связи с нашим высшим военным руководством — маршалом Советского Союза С. Л. Соколовым, генералом армии, а позднее с маршалом С. Ф. Ахромеевым, командующим 40-й Армией, начальником штаба армии и другими советскими офицерами.

Каждый день, без выходных, ровно к 7.00 утра я прибывал в резиденцию Соколова на планирование предстоящих операций. Проводил эти заседания Сергей Федорович Ахромеев.

Уже немолодой офицер, среднего роста, сухощавый, всегда энергичный и подтянутый, он вызывал огромное чувство уважения.

Благодаря его воле и целеустремленности, огромному опыту на этих коротких блиц-совещаниях быстро решались все оперативные вопросы на текущий день.

Я восхищался четкостью и остротой мышления маршала Ахромеева, его умением быстро схватывать информацию и оценивать сложившуюся ситуацию. Каждое свое решение он выносил на обсуждение и, посовещавшись, выносил окончательное заключение.

Обстановка на совещаниях складывалась сугубо деловая.

Если кто-то докладывал, не вполне владея материалом, то его жестко прерывали, и вопрос снимался с обсуждения.

Это считалось серьезным проколом.

Так что я очень тщательно и скурпулезно готовился к каждому такому совещанию.

Я все расписывал по пунктам — результаты повседневной деятельности отряда и каждого разведчика отдельно, дислокация и рекогносцировка по Афганистану, информация по противнику.

Каждый разведчик отряда должен был работать с агентом или агентами из афганцев для изучения обстановки в стране, получения точной и достоверной информации по бандам душманов, их вооружении, передвижениям, складам оружия и снаряжения.

Необходимо было быть также в курсе их намерений и планов.

Мы использовали переданную нам предшественниками агентуру, искали и находили новые надежные источники информации, имеющие доступ к бандитам.

В этом нам, конечно, помогали афганские коллеги из местных спецслужб.

Мы обучали их методам нашей работы и совместными усилиями продвигались вперед.

Нам приходилось вступать в прямые контакты с главарями некоторых банд, особенно с теми, которые еще не успели сильно запятнать себя кровью своих соотечественников.

Склоняли их к сотрудничетсву с «Каскадом», направляли их на борьбу с наиболее жестокими и непримиримыми бандами.

В такой работе часто приходится идти на риск, иначе не достигнешь желаемых результатов.

Но какова допустимая степень риска и что значит «оправданный риск»?

Рисковать, по моему разумению, следует так, чтобы не лишиться головы и здоровья, и в то же время добиться ощутимых результатов.

Основным критерием работы «Каскада» была достоверность, точность добытой информации, своевременность ее получения, конкретность содержащихся в ней сведений.

И это требовало от разведчиков «Каскада» огромных усилий.

Но это — наша работа.

И мы делали ее как надо.

Так что мне приходилось суммировать результаты трудов всего «Каскада», всех его команд и подразделений, прежде чем являться на «совет старейшин», возглавляемый Ахромеевым.

На первых совещаниях, в первый месяц моей службы в Афганистане, маршал Ахромеев настороженно воспринимал нашу информацию. Он не забывал спросить, перепроверяли ли мы те или иные данные, надежны ли наши источники.

Он часто повторял: «Мы не можем позволить себе наносить удары в тех местах, где могут пострадать невинные люди — мирные афганские жители».

А еще он постоянно задавал нам один и тот же риторический вопрос: «А вы представляете себе, сколько стоит весь тот груз, который по вашей информации будет переброшен в указанную точку? Вы знаете, сколько пришлось трудиться нашему рабочему, чтобы изготовить эти изделия, и сколько изъято денег из карманов наших граждан на оплату всех наших операций?»

Только однажды, во время одного из самых первых своих докладов, я позволил себе довольно дерзко возразить высокому военному начальнику.

В ответ на тираду Ахромеева я разразился своей.

Причем обратился к старшему по званию офицеру не по уставу, а по флотской традиции, существующей еще со времен создания флота российского, то есть по имени и отчеству.

В дальнейшем я себе такого не позволял.

Я заявил: «А вы, Сергей Федорович, представляете, с каким трудом, рискуя жизнью, наши офицеры-разведчики добывают эту информацию, анализируют, перепроверяют и только убедившись в ее подлинности, докладывают ее Вам?»

Наступила тягостная пауза.

Никто не позволял себе переговариваться между собой во время выступления Ахромеева, поэтому мои слова прозвучали как-то неестественно громко и вызывающе.

Сергей Федорович молчал несколько секунд и как-то странно смотрел на меня.

Его шокировало, скорее всего, не то, что я сказал, а именно то, как я обратился к нему — по имени и отчеству.

В зале наступила гробовая тишина, я даже слышал, как тикают мои часы на руке.

«Вот сейчас всыплют тебе по первое число за панибратство, тоже мне, моряк нашелся», — подумал я.

Сергей Федорович, видимо вспомнив, что по званию я являюсь морским офицером, а он отличался цепкой памятью, ответил: «Товарищ капитан первого ранга, я хорошо себе представляю труд разведчика и не нуждаюсь в ваших напоминаниях о тех трудностях, с которыми приходится сталкиваться вашим людям при сборе информации в военное время. Но со своей стороны считаю своим долгом напомнить офицерам, а это касается не только вас, но и других присутствующих, что война — жестокое дело, но мирное население надо жалеть, оберегать его и помнить, что война — очень дорогое мероприятие с материальной точки зрения».

После этого он перешел к обсуждению следующего вопроса.

Для меня, к счастью, этот случай закончился благополучно, без последствий, и даже, как мне показалось, Ахромеев стал воспринимать меня более благожелательно. Мне неоднократно приходилось летать с ним по провинциям Афганистана для решения различных проблем.

Использовался самолет маршала Соколова, в котором было два салона — общий и специальный, на пять мест.

Обычно после взлета адъютант приглашал к Ахромееву в салон на беседу кого-нибудь из сопровождающих.

Приглашали туда и меня.

Должен заметить, что после службы на флоте и учебы в академии я никогда не надевал военной формы. И в Афганистане я всегда носил гражданский костюм, поэтому окружающие меня армейские офицеры не знали, кто я по званию.

И вот через несколько дней после того злополучного для меня совещания мы вновь полетели, на этот раз на север, в Мазари-Шариф.

Сразу после взлета адъютант Ахромеева вышел в общий салон и объявил: «Вадим Николаевич, вас просит к себе в салон генерал армии».

Присутствующие в салоне генералы и офицеры с удивлением уставились на меня. Все, видимо, гадали, что это за гусь такой.

Пройдя в салон к генералу, я по уставу доложил ему, что прибыл по его указанию. Сергей Федорович принял меня тепло, мы обсудили проблемы, которые надо было решать в Мазари-Шарифе, а затем генерал оставил меня в своем салоне до конца полета. Он предложил мне кофе и намекнул, что можно кое-чем его подсластить, отметив при этом, что сам он из-за болезни этого избегает. Я по скромности и из солидарности отказался от угощения.

После этого эпизода Ахромеев на ежедневных совещаниях воспринимал информацию «Каскада» с большим доверием.

Еще более его доверие к результатам нашего общего труда укрепилось после успешно проведенных двух крупномасштабных войсковых операций.

Первая и наиболее впечатляющая операция была организована по информации нашей команды «Тибет» в Джелалабаде.

Наши разведчики доложили, что обнаружили крупнейший склад с оружием, боеприпасами и снаряжением в гористой местности, недалеко от города.

Здесь пролегали основные пути поставки оружия душманам из Пакистана. Склад был перевалочной базой бандитов, в нем накапливалось поступающее из-за рубежа снаряжение, а затем распространялось по всей территории Афганистана.

Попытки уничтожить эту базу с воздуха нашей авиацией не дали положительных результатов.

Пещеры были вырыты по всем правилам инженерного искусства, с учетом возможных бомбардировок.

Получив дополнительную информацию о том, что склад начинен самым современным оружием американского производства, а его охрана ослаблена недостатком людских резервов, наше командование провело крупную десантную операцию.

И результаты были впечатляющими — мы изъяли горы оружия, всевозможной техники, которая могла нанести нам ощутимый ущерб.

Каскадеры «Тибета» прислали нам фотографии этих складов и трофеев, а я переправил эти вещественные доказательства руководству в Москву.

Юрий Иванович Дроздов поблагодарил наших ребят за успешную работу.

Вторая операция прошла не менее успешно в военном плане, но завершилась трагически для «Каскада» — мы понесли первую потерю.

При выполнении боевого задания геройски погиб наш товарищ — Анатолий Зотов.

А дело было так.

Сразу же по прибытии в Кабул наши разведчики устремились на поиск нужных источников информации. Агент — источник секретной достоверной информации — основное оружие любого разведчика.

Можно тщательно анализировать прессу, обрабатывать все публикации, выжимая из них по крупицам нужные сведения для составления общей картины.

Можно использовать самую современную технику—спутники, подслушивающие устройства, радиоперехват и так далее.

Но без человека, который находится в центре событий, никакая информация не будет полной и всеобъемлющей.

Разведчику нужна вся информация — и политическая, и экономическая, и военная. Он должен быть также и в курсе научных разработок.

Даже в мирное время на эту работу затрачиваются огромные усилия и требуется много времени и, естественно, все зависит от опыта и мастерства самого разведчика.

В военное время эта работа проводится в максимально сжатые сроки.

Анатолий Зотов, серьезный, исполнительный, и вдумчивый молодой разведчик, нашел такого человека, в короткое время провел с ним необходимую работу и подготовку.

И у нас появился источник информации.

Его сведения тщательно и многократно проверялись и перепроверялись, и только после этого он стал использоваться «Каскадом» по назначению.

На этот раз от источника поступила информация о том, что в небольшом населенном пункте, где нет мирных жителей, бандитами накоплено большое количество оружия для создания мощной автономной боевой группы, которая будет активно действовать в районе Кабула и на прилегающих к нему советских военных объектах.

В определенный день на этой базе назначена сходка главарей банд.

Для выработки и согласования плана боевых действий на встрече будут присутствовать и члены создаваемой группы.

Эта информация была срочно перепроверена.

Сведения подтвердились.

Я срочно доложил Ахромееву полученную информацию и было принято решение уничтожить скопление бандитов с оружием.

Операция началась по плану.

Анатолий Зотов и его источник погрузились в один вертолет.

Присутствие источника диктовалось необходимостью наносить точные удары с воздуха, чтобы не пострадали мирные жители близлежащих кишлаков, а источник уверял, что хорошо знает местность и точно укажет цель.

Зотов занял место стрелка-радиста, пристроившись у пулемета и рассчитывая при необходимости принять участие в боевых действиях.

На военных вертушках нет свободных мест для пассажиров.

Афганца разместили на коробках с боеприпасами.

В сопровождении других вертушек вертолет Зотова приближался к цели. К ним в ходе операции должны были присоединиться и наши штурмовики.

Машина, где находились Зотов с источником, поднялась над целью выше других вертолетов, чтобы ее не смогли поразить с земли автоматным огнем.

Трассирующими очередями Зотов открыл пулеметный огонь по дому, на который указал афганец.

Все другие вертолеты, находившиеся ниже, увидели светящиеся трассы Зотова, определили цель и завязался бой. С земли им ответили шквалом огня из всех видов оружия, включая и крупнокалиберные пулеметы.

Дом бандитов загорелся, это было четкое указание цели и для штурмовой авиации.

Отбомбившись, они ушли на свою базу, а вертолеты еще кружили над скоплением бандитов, отвечая на их огонь.

Зотова и его друга-афганца смущало и тревожило одно обстоятельство — почему не взорвался склад боеприпасов. То, что в кишлаке находились не мирные жители, а вооруженные бандиты, было ясно, их отметины появились почти на всех вертолетах.

Их было много и, судя по ярости ответного огня, их застали врасплох.

Афганец уверял Анатолия, что его информация точна, здесь находится большой склад оружия, которое будет в самое ближайшее время пущено в ход против шурави, то есть против нас.

На складе, кроме стрелкового оружия, находилось большое количество мин, фугасов. Все это — будущая смерть для русских солдат.

Анатолий верил своему другу и понимал, что до конца они свою задачу не выполнили. Но самолеты, отбомбившись, уже вернулись на базу, боезапас вертолетов был израсходован.

Нужно было возвращаться.

И они повернули назад.

И Анатолий, и афганец были в подавленном настроении — им не удалось уничтожить склад — основную цель операции.

В Кабуле Зотов, поблагодарив своего друга, высадил его из вертолета, а сам вновь сел в машину. Заверения летчиков в том, что во второй раз они сами легко найдут цель и успешно отбомбятся, не поколебали решения Анатолия.

Он уверял, что только он сможет точно указать место расположения склада.

Его довод, что он не привык бросать начатое дело на полпути, подействовал на летчиков.

Загрузившись боекомплектом, вертолеты и самолеты вновь вернулись к цели. На этот раз вертолет, в котором находился Зотов, не поднимался выше других машин, а остался в боевом строю.

Трассирующие очереди Анатолия на сей раз попали точно в цель, туда же угодили ракеты и бомбы с самолетов и вертолетов.

И взрыв огромной силы сотряс землю, разметав все вокруг, включая успокоившихся было душманов, которые, видимо, решили, что шурави отстали от них. Они еще не успели познать силу истинно русского характера: взялся за дело — доведи все до конца.

Но одна из последних очередей крупнокалиберного пулемета сбила вертолет, в котором находился Анатолий Зотов, и он рухнул в море огня.

Так геройски погибли три отважных сына нашего Отечества, до конца выполнив свой воинский долг — два летчика и наш разведчик.

На следующий день боевые товарищи на вертолетах сели на место гибели этого вертолета, извлекли из обломков машины тела павших героев и доставили их в Кабул.

В тот же день они — участники боя и этой трагически завершившейся операции прибыли к нам, в распоряжение отряда «Каскад».

Офицеры рассказали нам все, как было, особо отметив выдержку и характер Анатолия. Вместе мы молча выпили по чарке за светлую память наших павших товарищей.

На следующий день я и несколько офицеров из «Каскада» поехали на кабульский аэродром, где находился военный морг.

Совместными усилиями мы опознали тело Анатолия (по росту, комплекции, другим приметам).

Это были самые тяжелые для меня минуты за все время пребывания в Афганистане. Тело при нас упаковали в цинковый ящик, затем в деревянный ящик, а через несколько дней в сопровождении нашего офицера этот груз-200 был отправлен на Родину.

Ценой своей собственной жизни Анатолий Зотов подтвердил достоверность информации, передаваемой военному руководству Советской Армии в Кабуле «Каскадом-3».

Я доложил Ахромееву обо всех обстоятельствах гибели Анатолия Зотова.

Генерал, подумав какое-то время, спросил меня, может ли военное руководство, в частности, он, ходатайствовать перед правительством Советского Союза о награждении погибшего разведчика боевым советским орденом.

Понимая, что это вне моей компетенции, я ответил Ахромееву, что проконсультируюсь со своим руководством.

Тут же я связался с представителем КГБ СССР в Кабуле генералом Спольненко и попросил его выяснить мнение Юрия Ивановича Дроздова по этому вопросу.

Через некоторое время Спольненко ответил мне, что КГБ сам сможет решить этот вопрос.

После этих военных операций отношение Ахромеева к получаемой от нас информации изменилось.

Теперь на совещаниях наши данные о противнике рассматривались в первую очередь, по конкретным вопросам тут же принимались необходимые решения.

Я воспользовался доверием генерала Ахромеева к работе отряда «Каскад», чтобы обсудить с ним волнующую меня проблему.

Некоторые наши команды в провинции были расположены вместе с армейскими частями, у них на вооружении, кроме стрелкового оружия — наших знаменитых «Калашниковых», были машины — БТРы с крупнокалиберными пулеметами и автомашины «Нива».

Командиры армейских подразделений стремились втягивать наши команды в повседневные боевые операции, ночные патрулирования и другие действия на своих контролируемых территориях.

Их также привлекал и наш автотранспорт. Командиры наших команд, конечно, не уклонялись от боевых действий, если душманы нападали на расположения воинских частей, всегда были готовы помочь и в сложных ситуациях, в которые нередко попадали наши военные друзья.

Но если бы мы превратились в обычные подчиненные местным военным руководителям части, у наших разведчиков-офицеров не оставалось бы времени и сил, чтобы заниматься своим основным делом — сбором информации.

Юрий Дроздов в своих инструкциях «Каскаду» постоянно требовал усиления агентурной работы, улучшения качества добываемой информации, предупреждал против втягивания команд в повседневные армейские будни.

Доложив Ахромееву оперативную обстановку в ряде провинций страны, я сообщил ему, что некоторые командиры частей на местах требуют от наших команд более активной поддержки их военных действий, участия вместе с ними в операциях по прочесыванию местности, в патрулировании и т. д.

Конечно, подчеркнул я, наши офицеры готовы наряду с солдатами бить бандитов, участвовать ив рукопашных боях, особенно, если те напали на наши части.

Но у них тогда не будет времени на сбор информации.

Ахромеев, не раздумывая, заявил, что он удовлетворен уровнем получаемой от нас информации и считает, что нам необходимо заниматься своей непосредственной работой в сложившейся ситуации.

В тот же день был отдан приказ по всем нашим воинским частям на территории Афганистана оказывать всяческое содействие работе команд «Каскада», запрещалось использовать их в повседневных военных действиях.

Однажды Ахромеев предупредил меня, что он намерен представить меня маршалу Соколову, он хотел бы, чтобы я лично доложил маршалу о деятельности отряда «Каскад», о его составе, задачах и проблемах.

Конкретный срок такой встречи мне сообщат дополнительно.

Я доложил Спольненко об этом разговоре с Ахромеевым и попросил его совета.

Представитель КГБ в Кабуле заметил, что маршал Соколов, возглавляющий боевые действия Советского Союза в Афганистане, имеет право беседовать с любым нашим офицером и предложил мне хорошо подготовиться к этой встрече.

Все наши командиры в провинциях и кабульский центр работали напряженно, результативно, и по разным направлениям.

У кого-то хорошо шла информационная работа, было больше источников информации.

Кто-то более успешно создавал так называемые «лжебанды» и работал с ними.

У кого-то лучше завязывались контакты с местными властями, с представителями наших политических и военных организаций.

Как в Кабуле, так и в провинциях были организованы советнические группы из представителей Советского Союза. Наряду с военными советниками, сюда входили партийные работники, представители различных министерств, по линии которых развивалось наше сотрудничество с Афганистаном.

Естественно, что уровень подготовки, личные и деловые качества у наших многочисленных советников были разными.

Да и как везде, кто-то работал с максимальной отдачей, а кто-то с прохладцей.

И работа складывалась по-разному.

Несколько слов о «лжебандитах».

Мы стремились установить личные контакты с некоторыми главарями банд душманов, действующих на местах. Эти люди шли на такие встречи с нами, преследуя различные цели. Большинство из них, особенно на начальном этапе, категорически отказывались от контактов с представителями местных властей.

Зато многие охотно встречались с шурави.

Они видели, что советские люди несут добро в Афганистан, из Советского Союза поступает помощь, строятся различные объекты, дехкане получают работу.

Идя на контакты с главарями банд, мы главным образом ориентировались на тех из них, о которых удавалось собрать какую-то положительную информацию.

Например, выходец из местных жителей, который имел родственников в районах, контролируемых нашими совместными силами, и не проявлял жестокости к афганским и советским гражданам, потенциально мог стать нашим союзником.

Главарь банды, соглашаясь на контакт с советским представителем, рассчитывал выяснить, могут ли получить работу его люди на предприятиях этого района, если банда сложит оружие. Ведь им нужно было кормить чем-то своих родных.

Иногда нам удавалось уговорить главаря банды прекратить вооруженную борьбу против шурави и местной власти, сложить оружие и перейти к мирной жизни.

В этом случае они требовали от нас гарантий, что не будут преследоваться за прошлые дела. И мы, согласовав все вопросы с правительственными чиновниками и службой безопасности Афганистана, давали им такие гарантии.

Часто главарь не соглашался замириться с местной властью, но прекращал террористические акции против советских представителей, против наших военных.

В некоторых случаях главарь соглашался действовать под нашим руководством.

И мы тщательно проверяли искренность его намерений, стремились закрепить его связь с нами на конкретных делах, с помощью афганской службы безопасности контролировали его родственников в местах их проживания.

Вот такие группы и назывались «лжебандами».

Мы направляли их на борьбу с наиболее активными и жестокими группировками, информируя их о местонахождении бандитов, путях поступления к ним оружия и снаряжения.

В некоторых случаях мы обеспечивали их боеприпасами и даже оказывали огневую поддержку с воздуха при проведении военных операций.

Естественно, мы очень рисковали, ведь далеко не всегда удавалось обеспечить надежное прикрытие при этих встречах.

Они нам диктовали свои условия и требовали, чтобы наши представители приходили без оружия и одни.

Но нужно было идти на этот риск, чтобы находить какие-то неординарные решения в борьбе с бандами.

Мы надеялись и рассчитывали только на то, что сможем силой убеждения заставить бандитов прислушаться к голосу разума и сложить оружие.

Конечно, у нас случались и неудачи.

Бандиты иногда отказывались от уже запланированных встреч или разрешали «парламентеру» вернуться обратно ни с чем, но живым.

Бывало и так, что мы проводили долгую и кропотливую предварительную работу, но все наши усилия сводили на нет незапланированные или неизвестные нам заранее бомбовые удары нашей авиации по месту расположения банды.

Я как следует все продумал и подготовился.

И в назначенный день прибыл в резиденцию маршала Советского Союза Соколова. Это был красивый особняк в лесистой местности прямо под горой, недалеко от бывшего дворца Амина, а ныне штаба 40-й армии.

Меня встретил Ахромеев, отечески подбодрил и провел в кабинет.

Соколов встретил меня доброжелательно, внимательно выслушал мой короткий доклад, задал несколько вопросов, поинтересовался, какие проблемы волнуют наших офицеров.

Я ответил, что все возникающие проблемы я решаю быстро и без проволочек в рабочем порядке с генералом армии товарищем Ахромеевым, который, кстати, тоже присутствовал на этой беседе.

Соколов одобрил это сотрудничество и пожелал «Каскаду» дальнейших успехов в деле обеспечения нашей армии необходимой информацией о противнике.

На этом беседа закончилась. Она носила протокольный, ознакомительный характер, видимо, маршал хотел из первых уст узнать, что же это такое отряд «Каскад» и чем он живет.

Сергей Федорович Ахромеев поздравил меня с успешным знакомством с маршалом.

Напряженная жизнь и работа штаба и команд отряда продолжалась.

Мы имели постоянную связь со своими командами, ежедневно в штаб поступали информационные сообщения, отчеты о проведенных мероприятиях, встречах с источниками, положении дел и оперативной обстановке в провинциях.

На основании этих сообщений готовилась информация для совещаний у Ахромеева.

Москва, естественно, была в курсе всех событий.

Периодически в Кабуле проводились встречи с командирами команд, другими офицерами. Они информировались об общей обстановке в стране, новых задачах и проблемах, которые нужно было решать и преодолевать.

Все «каскадеры» работали самоотверженно, на совесть.

Наши солдаты, присланные из погранвойск, отличались дисциплинированностью и исполнительностью, оказывали офицерам огромную помощь, охраняя команды, управляя машинами и боевой техникой при выполнении оперативных задач.

Много хлопот нам доставляли местные афганские болячки — желудочные растройства и особенно гепатит. Эта афганская желтуха была серьезной угрозой для здоровья всех советских людей.

Подхватить ее было проще простого, а излечивалась она долго и с большим трудом. А каковы последствия этой болезни, мы узнали уже позже, вернувшись домой.

Иногда гепатит поражал целые воинские подразделения, особенно свирепствовал он в Шиндаде. Этому способствовало неправильное расположение нашего военного госпиталя.

Разносится гепатит обычными мухами.

На равнинных степных просторах провинции Шиндад ветры в летнее время дуют в одном направлении. И надо же было так разместить полевой госпиталь, что ветры, подхватив зараженных мух из госпиталя, несли их в расположение воинских частей.

И наша команда «Карпаты-1» располагалась на маршруте этих болезнетворных ветров.

Именно здесь гепатит свирепствовал вовсю.

Мне пришлось обратиться за помощью к Ахромееву.

Он вник в эту проблему, но даже его настойчивости и энергии не хватало для того, чтобы передислоцировать госпиталь.

Шиндад продолжал страдать от гепатита больше всего.

Болели офицеры, болели и солдаты.

Но самое удивительное — даже больные «каскадеры» не хотели покидать свои команды, не хотели уезжать из Афганистана, стремились любыми путями остаться в строю.

Один офицер (он был командиром команды, человеком в возрасте) все же был вынужден покинуть Афганистан из-за болезни сердца.

Другой офицер выехал на родину на похороны своего отца.

Мне пришлось приложить много сил, чтобы срочно посадить его на попутный самолет, забитый, по словам командира самолета, под завязку. Сила убеждения, веские доводы и помощь армейского командования помогли решить вопрос.

Но были и курьезные случаи.

Однажды со мной связались из военной комендатуры Кабула.

Дежурный офицер сообщил, что у них находится задержанный солдат, никаких документов у него нет, но он утверждает, что является рядовым команды Кандагара из отряда «Каскад». Он попросил разрешения доставить этого солдата в распоряжение нашего отряда.

Я согласился.

Передо мной появился солдат, худой, измызганный, но держался с достоинством. Прежде всего я выяснил, имеет ли он отношение к пограничникам. Он ответил утвердительно. Я почему-то сразу поверил, что он — наш человек.

Солдат рассказал следующее.

Он заболел, его поместили в местный военный госпиталь, а оттуда перевезли, вопреки его желанию остаться в Афганистане, в госпиталь в Ташкенте.

Почувствовав себя лучше, он сбежал из госпиталя и вот спустя неделю оказался в Кабуле. Попытался попасть на самолет, направляющийся в Кандагар, но его задержали и посадили на гауптвахту. Тогда ему пришлось сознаться, что он член команды «Каскад», чтобы его вновь не отправили в Союз.

Я поинтересовался, чем же он питался всю неделю, пока не добрался до Кабула.

Беглец философски ответил, что мир не без добрых людей.

Его накормили, помыли и запросили Кандагар о беглеце.

Оттуда сообщили, что такой-то солдат в настоящее время находится на излечении в госпитале в Ташкенте.

Я поздравил солдата с благополучным прибытием к месту боевой службы и отправил его в родную команду. Иначе я поступить не мог, так как видел по его глазам, что он все равно вернется в «Каскад».

Другой случай произошел с офицером, командиром команды «Каскада». Он тяжело заболел гепатитом и несколько недель находился на излечении в местном военном госпитале.

Мы проинформировали об этом Центр и через некоторое время получили из Москвы сообщение, что на место больного командиром команды назначается другой офицер, его заместитель.

А больного мы должны были по возможности направить в Союз для окончательного выздоровления.

Через какое-то время бывший командир прибыл в Кабул и появился у меня. Он был не вполне здоров, выглядел плохо и едва держался на ногах.

Я сообщил ему о решении Центра и предложил готовиться к отправке домой, убеждая, что ему нужно долечиться, чтобы окончательно встать на ноги. Офицер молчал, опустив голову.

А когда он поднял голову и взглянул на меня, я впервые увидел плачущего «каскадера». Крупные слезы катились по щекам, губы подрагивали, руки, сжатые в кулаки, посинели.

Я попытался успокоить его, говорил, что он еще молод, что ему надо выздороветь и еще послужить на пользу Отечества.

Но по глазам я видел, что он не слышит меня.

Он несколько раз повторял фразу: «Мне стыдно ехать домой, я не успел ничего сделать здесь, в Афганистане. Что же я скажу своему сыну, что из-за болезни сбежал отсюда, испугался трудностей?»

И я растерялся, не знал, что говорить, какое решение принять.

А решение Центра уже было — нужно возвращаться домой на лечение.

Выход из создавшегося положения помог мне найти только что прибывший из Джелалабада командир «Тибета».

Он быстро включился в ситуацию, посоветовал мне не спешить с принятием решения и выполнением указания Центра, ведь там сказано «по возможности», а он, больной, сейчас не готов к далекому перелету.

Командир предложил мне отправить больного к нему в команду, климат в той провиции мягкий, самое лучшее место в Афганистане.

Там он сможет достать для больного даже свежее молоко.

Через одну-две недели больной поправится, а я за это время решу его дальнейшую судьбу. Я согласился с предложением «Бороды», так мы звали этого командира, он отрастил густую черную бороду и был похож на местного душмана.

А за эти две недели произошли неприятные для «Каскада» события.

Командир другой команды попал в очень неприятную переделку.

Борьба парчамистов и халькистов достигла к тому времени своего апогея.

Действия сторон, надо заметить, не отличались гуманностью.

И в результате один чиновник убил другого.

Желая скрыть преступление, он решил уничтожить труп жертвы, представив дело так, что тот по своей воле скрылся из провинции, и вероятно, перешел на сторону противника, к душманам.

Пользуясь хорошими отношениями с нашим командиром, он попросил обеспечить его безопасность при выезде за город. И наш «каскадер», не предчувствуя подвоха, выехал с командой на бронемашине, чтобы защитить своего знакомого.

А тот на своей машине вывез труп убитого в поле, облил его бензином и сжег.

Наши офицеры и солдаты толком ничего не поняли.

Но оказались соучастниками преступления.

Сначала среди сторонников убитого афганца, а затем и по городу поползли слухи, что такой-то чиновник убрал с политической сцены своего конкурента, убил его и труп сжег. И в этом ему помогли шурави, они охраняли его за городом.

Партийные советники при администрации провинции проинформировали кабульских коллег и высказали пожелание сменить командира нашей команды, чтобы тем самым показать афганцам нашу реакцию на события и убрать раздражителя политических страстей со сцены.

Началось расследование событий.

Оно велось и афганской, и советской сторонами.

Нам удалось доказать нашим друзьям непричастность советской стороны к политическим интригам внутри партии НДПА.

Но в это время произошло «ЧП» в этой самой команде.

Группа офицеров во главе с командиром находилась за городом, недалеко от афгано-советской границы, и один офицер подорвался на мине. Он погиб на месте, другие не пострадали.

Первая версия выглядела гак: офицеры попали на минное поле, устроенное бандитами у нашей границы; организована провокация против офицеров команды.

В сообщении из команды говорилось, что офицер погиб при изучении местности возле нашей границы.

В этом районе действовало несколько банд душманов, которые опасались продвижения наших пограничников на афганскую территорию.

В этой связи, вероятно, они и заминировали некоторые участки афганской земли возле границы. Каких-либо предположений о возможных провокационных действий неизвестных лиц против «Каскада» не было, так как о маршруте поездки офицеров в этот район никто из афганцев и советских граждан не знал.

Спольненко вызвал меня к себе и приказал немедленно лететь в команду, чтобы на месте разобраться со всеми этими случаями и заменить командира команды.

Я узнал, что в этом же направлении вылетает Ахромеев с инспекционной поездкой по воинским частям, он согласился взять меня с собой.

Вызвав бывшего больного командира из Джелалабада, мы вылетели в провинцию.

На месте я провел беседы с главным политическим советником провинции, другими его коллегами, с командиром команды, офицерами, которые присутствовали при сожжении трупа афганца.

Я узнал, кто был свидетелем взрыва у границы.

Наша советники и афганцы были уверены, что командир команды «Каскад» не был в курсе намерений убийцы, но они все просили вывезти его из провинции.

Относительно гибели офицера и командир, и другие офицеры утверждали, что произошел взрыв неизвестного устройства.

Они прибыли на бронемашине к старой излучине реки с целью изучения обстановки возле нашей границы.

Все вышли из машины, а один офицер отошел от них на 10-15 шагов. И затем произошел взрыв.

Так погиб второй офицер «Каскада».

Смерть в бою с врагом еще можно как-то объяснить. Это неизбежно при любых военных операциях, но гибель в пустом чистом поле казалась нелепой, да в общем любая смерть — нелепость.

Я представил команде нового командира, мы обсудили пути выхода из кризиса и определили задачи на ближайшее время.

Затем я с бывшим командиром возвратился в Кабул.

Через несколько дней, после доклада руководству обо всех событиях в провинции, я направил этого офицера работать в команду «Бороды».

За время своей работы в Афганистане мне довелось несколько раз встречаться в неофициальной обстановке с Наджибом, в то время руководителем службы безопасности страны.

Позднее, когда он стал президентом страны, его стали называть Наджибулла.

Этот крепкий, красивый, рослый мужчина поражал своей энергией и нацеленностью на успех.

По образованию он был врач, а по складу ума и образу мышления — прирожденный лидер.

На должности руководителя спецслужбы он проявил себя как профессионал высокого класса, хотя и не имел специальной подготовки.

Однажды Спольненко сообщил мне, что завтра вечером мы должны пойти на встречу с Наджибом, который хотел бы встретиться с Соколовым и Ахромеевым, чтобы поделиться с ними одной своей идеей и выслушать их мнение.

Я был искренне удивлен. «А почему бы Наджибу самому, без моего посредничества не встретиться с нашими начальниками?» — подумал я.

Мы стали регулярно встречаться с Наджибом.

Наши встречи проводились в частных домах, контролируемых или службой безопасности Афганистана, или нашим представительством КГБ.

Охранялись такие встречи афганцами и офицерами отряда «Каскад». На этих беседах присутствовали Спольненко и я, на двух встречах был посол СССР в Афганистане Табеев.

Беседы проводились по восточному этикету, без спешки и суеты, обстоятельно проговаривались все возможные детали и нюансы.

Во время этих встреч к столу подавали традиционные восточные угощения и русскую водку.

Однажды Наджиб попросил меня организовать встречу одного из своих заместителей с Ахромеевым. Такие встречи состоялись не раз, и они были полезны для обеих сторон.

Когда Наджиб стал президентом страны, его личные и деловые качества проявились в полную меру.

Обстановка в стране постепенно стала нормализоваться, вооруженные силы теснили бандитов по всем направлениям.

Даже когда из Афганистана вывели советские войска, не оправдались мрачные прогнозы недругов этой многострадальной земли о том, что страну ожидает полный крах.

Наджиб держался еще три с половиной года, и все усилия США, Саудовской Аравии, Пакистана скинуть его оказались тщетными.

Более результативными в его устранении оказались действия бывших соратников и друзей — горбачевское руководство просто прекратило всяческую помощь Наджибу, бросив его на произвол судьбы.

А в той ситуации, которая складывалась с конца 1979 и по 1989 год, несомненно, была и вина Советского Союза.

Но, к сожалению, нашим тогдашним вождям, да и лидерам новой России не хватало государственной мудрости, элементарного умения прогнозировать развитие ситуации на южных рубежах Отечества.

В любом случае Афганистан — добрый сосед, пусть разоренный войной, но доброжелательно относящийся к нам, был лучше Афганистана — врага, раздираемого внутримусульманскими распрями и расценивающим северного соседа как источник зла.

Наджиба лишили президентства.

И не успев вылететь из пределов столь горячо любимого им Афганистана, он вынужден был укрыться на территории представительства ООН в Кабуле.

Его кровные враги — лидеры исламских афганских партий, пришедшие к власти после него, не решились нарушить международные правила и посягнуть на неприкосновенность территории международной организации.

Наджиб и несколько его родных и близких вынуждены были жить в заточении.

И опять проявились наши дремучие недальновидность и безразличие к своим бывшим соратникам, ученикам, друзьям.

Те, кто рекомендовал Наджибу поступать так или иначе, кто клялся ему в дружбе и в военной солидарности против общего врага, просто предали его.

Ни у кого из тех, кто находится сейчас при власти, даже не возникло мысли, что надо помочь Наджибу, надо вытащить его из плена в своих же интересах, и, естественно, в интересах будущего Афганистана.

Не нашлось таких мудрых и дальновидных людей.

А жаль.

Возможно, не было бы у нас сейчас проблем с Таджикистаном, не было бы воинственного и загадочного племени талибов.

А Наджиб был пуштун.

Кстати, о талибах.

В то время, когда я служил в Афганистане, мы ничего не слышали о «движении Талибан».

Оно появилось позднее. Это, по моему мнению, была хорошо спланированная акция, направленная против бывшего Советского Союза, задуманная в недрах спецслужб США, профинансированная Саудовской Аравией и претворенная в жизнь правительством и военными Пакистана.

А нашей прессе была подкинута извне романтичная и трагичная идея: дескать, талибы — это дети и наследники погибших душманов.

Эти дети якобы во время боевых действий вывозились в Пакистан и там воспитывались в строгих рамках ислама, правоверными борцами против «шурави» и прочих «неверных».

А затем, когда они выросли, им дали в руки оружие (не только автоматы, но и пушки, танки, самолеты), и они пошли освобождать свою страну.

После ввода советских войск в Афганистан часть населения, включая и пуштунов, бежала в Пакистан.

Там были созданы лагеря по подготовке отрядов для борьбы с советскими войсками, находившимися на афганской территории.

После вывода наших войск из Афганистана в 1989 году борьба за власть в этой стране разгорелась с еще большим ожесточением.

Пуштунские отряды теперь были нацелены на борьбу с новой властью в Кабуле.

В июле 1992 года президентом Афганистана стал таджик Бурхолутдин Раббани, ориентирующийся на Иран и Таджикистан.

А это никак не могло устроить Пакистан.

Кроме того, Раббани — противник прокладки нефтепровода из Туркмении в пакистанский порт Карачи через территорию Афганистана. Это, естественно, не нравится нефтекоролям Запада.

Пакистан начинает готовить пуштунов (так называемое «коренное население» Афганистана) для борьбы против «некоренного» населения — узбеков, таджиков, хазарийцев.

Молодежи внушали, что если пуштунов в Афганистане шестьдесят процентов, то и президент должен быть пуштун, а не узбек или таджик.

В середине 1996 года свыше пятидесяти тысяч человек были переброшены из Пакистана в Афганистан в районе города Джелалабада.

Надеясь разжечь «национально-освободительное» движение пуштунского населения, которое на первых порах действительно поддерживало «талибан», Пакистан перестарался: это движение превратилось в исламский фашизм.

26 сентября 1996 года Кабул пал внезапно и даже как-то буднично.

Талибы просто вошли в город ночью.

Никакого сопротивления им не оказали.

Бывший председатель комитета обороны Афганистана Гульбеддин Хекматияр сдал город без боя и бежал.

Наджибулла был повешен.

Два врага-соперника за влияние на севере Афганистана Масуд и Дустум молча взирали на происходящее. Они не любили пуштуна Хекматияра. (Масуд — член комитета обороны и член партии «Джамет-Ислами», которую возглавляет Раббани; Дустум — председатель комитета обороны, лидер «Национального исламского движения Афганистана»).

Сейчас Масуд и Дустум объединились в борьбе против талибов.

После падения Кабула Дустум ушел на Саланг.

Масуд укрылся за высокими горами в Пагдшере.

Так север Афганистана был поделен на две части.

Это «проузбекский» северо-запад и «исламский» северо-восток.

Президент Афганистана Раббани расположился в Тахоре, контролируемом Масудом.

Наплыв талибов сдерживает север Афганистана, контролируемый Масудом и Дустумом. Если север падет, то талибы могут войти в Узбекистан и Таджикистан.

Тех, кто стоит за движением «Талибан», интере-. суют в первую очередь экономические цели в этом регионе.

Им необходимы богатые сырьевые районы севера Афганистана и Средней Азии.

Нефть и газ Туркменистана, по планам ряда американских и аргентинских компаний, должны пойти по трубопроводам по самому короткому пути — через Афганистан в пакистанский морской порт Карачи.

Потому и продолжают греметь выстрелы в Афганистане, и льется кровь невинных мирных людей.

В свое время российский министр иностранных дел Козырев вслед за горбачевским министром Шеварднадзе идя на поводу у заокеанских партнеров, пренебрег национальными интересами России в ее «южном подбрюшье», а в итоге предал пророссийский режим Наджибуллы в Кабуле.

Тем самым был нанесен колоссальный ущерб стратегическим интересам страны.

В результате этих потрясений России достались «афганский синдром», тысячи инвалидов и их социальные проблемы, которые до сих пор не разрешены.

Остались полынная горечь даром пролитой крови, впустую затраченных усилий.

Пришедшие к власти в России Горбачев и подобные ему политики думали лишь о том, как побыстрее свести счеты с «коммунистическим прошлым», а исконные вековые геополитические интересы державы их не волновали. Они не ведали, что творили.

Я находился в больнице, когда по радио услышал новость о том, что талибы захватили Наджиба и казнили его в Кабуле.

Я не поверил своим ушам, а потом утешился шаткой мыслью, что это не Наджиб, а его двойник.

Не могли же наши когда-то КГБ и ГРУ, да и Министерство обороны взять и напрочь забыть о Наджибе.

Ведь мы не бросали даже агентов-иностранцев, попавших в беду по нашей вине. Мы всегда следили за судьбой наших боевых друзей и при первой возможности приходили к ним на выручку.

А тут казнили крупного государственного деятеля, преданного идейно и духовно Советскому Союзу, правда, бывшему. Не в этом ли огороде зарыта собака?

Ведь давно можно и нужно было без помпы вывезти Наджиба к нам ил и в другую дружественную страну, а затем дать ему возможность самому возвратиться в Кабул или хотя бы воссоединиться с семьей.

Нет, мы предали Наджиба и забыли о нем или сделали вид, что забыли, но зато красноречиво показали, что безразличны к его судьбе.

Все это случилось потом, десять лет спустя.

А пока нам, «Каскаду-3», предстояло прожить еще несколько месяцев в пылающем Афганистане.

А война с душманами все накалялась.

Теперь они действовали не только против афганских официальных властей и мирного местного населения, но атаковали и советские воинские части, действовали против советских гражданских специалистов, помогавших афганцам строить новую жизнь.

Наша 40-я Армия все шире втягивалась в боевые операции против банд.

В одной из провинций автоколонна, в составе которой были военные и две автомашины «Каскада», двигалась из центра провинции в расположение своих частей.

Вдруг на дороге прогремел взрыв, эпицентр его оказался как раз под машиной нашей команды, которая шла третьей в строю.

Водитель, солдат команды «Каскад», погиб на месте, машина сгорела. Это была очередная жертва афганской войны в нашем отряде.

Статистика — страшная и беспристрастная наука.

Казалось бы, гибель нескольких людей из состава отряда в более чем семьсот человек — это небольшие потери, особенно если учесть размах той страшной, кровавой бойни, развернувшейся в горах и на равнинах Афганистана.

Но какая статистика может утешить близких — родителей, детей, сестер, жен, боевых друзей.

Любая человеческая смерть — это невосполнимая утрата.

И те, кто потерял близких в этой страшной бессмысленной войне, в наше безучастное время остались один на один со своей бедой. Не разрешалось даже упоминать, а тем более писать на памятнике, что солдат или офицер геройски погиб в Афганистане.

Так было в те времена.

Наш отряд продолжал жить и действовать в этой бурной и непредсказуемой обстановке.

После трудов праведных и опасных мы находили минуты, чтобы хотя бы на несколько мгновений отключиться от постоянного страшного напряжения, забыться.

По вечерам мы иногда собирались в своих кубриках, тихо пели про березы, про могучую Волгу, а чаще про Афган, про «Каскад», про «Зенит», про погибших товарищей.

Ходили в гости к военным товарищам, в отряд МВД «Кобальт», к нашим гражданским специалистам. Даже умудрялись выбираться в бани с парилками, устроенными нашими российскими умельцами в неподходящих, казалось бы, афганских условиях.

Я бывал с товарищами в трех таких банях.

Одна из них располагалась на территории посольства и была конечно, образцовой, с бассейном и прочими удобствами. Здесь было уютно, просторно, и по всем стандартам прилагалась, конечно, и сауна.

Но попасть сюда было очень непросто, поскольку предпочтение отдавалось, конечно, высоким гостям и крупному, не только по весу и габаритам, начальству.

«Каскадеры» отдавали предпочтение двум другим баням.

Одна из них находилась на аэродроме.

По внешнему виду и внутреннему устройству она не особо отличалась от обычных наших русских бань.

А вот третья была уникальной и по интерьеру, и по внутреннему дизайну.

Располагалась она в скалистых выступах гор, поднимающихся за бывшим дворцом Амина. Вырубили, вырыли и построили ее умельцы из разведывательного батальона, охранявшие спокойствие штаба 40-й Армии.

Попасть в эту баню можно было только с личного разрешения комбата, майора Советской Армии, весельчака и балагура.

Такие люди всегда есть в нашей армии, и появляются они чаще всего, когда армия действует в боевых условиях. Это наши «Теркины», а без них, как известно, на фронте не обойтись.

У нас сложились теплые дружеские отношения с этим офицером, и он радушно принимал «каскадеров» в расположение своей части, знал и хорошо пел песни «Каскада» и наши российские песни.

У него был приятный баритон и он виртуозно играл на гитаре.

Несмотря на то, что помещение бани было сооружено в скалистом грунте, было невелико по объему, строители умудрились создать там определенный комфорт и удобства.

Был проведен водопровод, стены обшиты тесом, но так, что отдельные выступы красивых скал вписывались в интерьер, создавая обстановку загадочности и таинственности.

Доски были украшены выжженными узорами, светильники и факелы были сделаны из стреляных гильз разного калибра.

В центре залы под сводчатым скалистым потолком висела красивая настоящая большая люстра, попавшая сюда, видимо, из дворца. Ее зажигали по торжественным случаям.

На стенах красовалась коллекция старого холодного оружия и кремневые ружья — трофеи, отобранные у душманов.

В общем, человек, занимавшийся оборудованием и обустройством этой бани, несомненно, обладал большим художественным вкусом и сделал все с душой.

Все это экзотическое убранство и само сооружение располагало к тому, чтобы отвлечься от тяжких забот. А сам хозяин прилагал максимальные усилия к тому, чтобы гости были довольны. Ведь он и сам в эти минуты и часы отдыхал от военных будней.

Иногда случалось, что расположение батальона обстреливалось бандитами с близлежащих гор. В ответ на эту наглость по горам бухали врытые в землю танки, велся минометный обстрел засеченных огневых точек противника. Это случалось обычно с наступлением темноты и служило нам сигналом — пора и честь знать, надо ехать домой.

За все эти светлые эпизоды боевых будней никто из гостей, да и хозяев территории ни разу не пострадал. Эти случаи служили как бы проверкой бдительности наших хозяев.

Периодически в Афганистан залетали столичные артисты.

Особенно наши солдаты и офицеры ждали Иосифа Кобзона, который так задушевно исполнял наши любимые песни.

Надо отдать ему должное, он чаще других бывал в Афганистане, и не только в Кабуле. Он летал по провинциям, несмотря на риск попасть под огонь душманов.

Однажды Кобзон прилетел с концертом в Кандагар.

Командир нашей команды связался со мной и спросил, не будет ли возражений, если «каскадеры» примут гостя в своем расположении и будут охранять его от возможных неприятностей.

Я, конечно, согласился с просьбой ребят, и велел, чтобы они сделали все в лучшем виде.

И ребята не подвели — они познакомили нашу «звезду» с буднями своей жизни, оказали ему гостеприимство и хлебосольство.

Иосиф Кобзон, как сказал мне потом командир, остался очень доволен своим визитом в отряд «Каскад».

По просьбе Ахромеева и по согласованию с Дроздовым, штаб отряда «Каскад» выделил одного офицера и бронемашину с экипажем в состав армейского агитационного отряда.

В распоряжении отряда находились несколько танков, БТРы, грузовые и легковые машины.

Отряд брал с собой популярных в народе политиков, духовных лиц и артистов и периодически, раз в два-три месяца, передвигаясь по провинциям, вел в кишлаках пропагандистскую работу. Случаев нападения на этот отряд со стороны душманов не было, а польза от его работы была огромна.

Наш офицер так понравился команде отряда и афганцам, что они постоянно просили отпустить именно его в свои походы по Афганистану.

Однажды в штабе отряда произошло «ЧП» — на соседней вилле, где располагались офицеры разведки штаба, вспыхнул пожар.

Дело было поздним вечером. Сначала загорелась печка, а затем огонь охватил и стены помещения второго этажа. В соседней комнате размещался склад нашего оружия, где были гранаты, патроны, запас солярки в канистрах.

Ребята не растерялись, быстро перетащили оружие вниз и приступили к тушению огня. Такие случаи с солярными печками часто случались и в армии.

Их несовершенная конструкция приводила к сильным пожарам, порой уносившим человеческие жизни.

Этот пожар мы заметили вовремя и поспешили на помощь к своим товарищам. Работали споро, без суеты и паники.

И тут я заметил одиноко стоящего в стороне от горевшего здания человека в одном нижнем белье.

Он дрожал от страха и растерянности.

Я подошел к нему и, к своему изумлению, узнал в нем старшего офицера этой виллы. Я не нашелся сразу, что ему сказать, только резко спросил:

— А кто же руководит тушением огня и выносом оружия?

— Мои помощники, — ответил он.

Я даже не стал ничего ему говорить и отошел от него.

Позже, когда все благополучно закончилось, у меня даже не возникло желания что-то ему выговаривать.

Я подумал, что ему, пожалуй, уже ничего не поможет.

Руководство представительства КГБ обвинило нас в неумении пользоваться печками, поручило провести разъяснительную работу среди солдат и офицеров.

Но когда через несколько дней в одном из домов представительства также произошел взрыв печки и пожар, то все обвинения отпали сами собой.

Как-то Спольненко заметил, что неплохо бы активизировать помощь «Каскада» сотрудникам представительства в организации встреч с афганскими источниками информации.

Я согласился с ним и заметил, что у нас есть и боевая техника для прикрытия встреч в удаленных от центра населенных пунктах.

Но эти мероприятия надо планировать так, чтобы не мешать друг другу в работе.

Спольненко настаивал на том, чтобы наши офицеры вообще занялись регулярным обеспечением связи офицеров представительства с афганцами, осуществляли постоянную охрану таких операций.

Я возражал.

Такая нагрузка лишила бы наших работников возможности самим продолжать работу с агентурой по добыванию информации.

Но мои доводы на него не подействовали.

Спольненко заметил даже, что работа офицеров представительства важнее работы офицеров «Каскада».

Я понял, что убеждать его бесполезно и предложил ему связаться с Дроздовым, чтобы решить этот вопрос.

Он ответил, что так и сделает.

В этот момент раздался телефонный звонок, вызывала на связь Москва. Спольненко доложил обстановку, обсудил еще какие-то проблемы. На мой вопрос — нужно ли мне удалиться из кабинета, он жестом остановил меня.

И вдруг он заявил своему собеседнику: «Яков Прокофьевич, мой заместитель, руковоитель отряда „Каскад“, не подчиняется моим приказам, отказывается обеспечить безопасность работы офицеров представительства».

Видимо, на эту его тираду последовал вопрос — а кто это такой и где он?

Спольненко ответил, что это капитан первого ранга Сопряков и он сейчас находится в кабинете.

Из Москвы попросили передать мне трубку.

Взяв трубку, я услышал резкий голос заместителя начальника разведки Медяника: «Сопряков, что там у вас творится в Кабуле?»

Я не растерялся, так как хорошо знал Медяника, работал под его руководством в резидентуре в Индии.

Я ответил: «Яков Прокофьевич, будучи офицером и подчиненным, я не могу не выполнять приказы генерала, но я предлагаю товарищу Спольненко решить вопрос об использовании отряда „Каскад“ в новом качестве с моим непосредственным руководителем — Юрием Ивановичем Дроздовым. Мы только что обсуждали этот вопрос и генерал вроде бы согласился с этим предложением».

Медяник секунду помедлил и ответил, что я прав и предложил передать трубку Спольненко.

Что он сказал генералу, я не слышал, но судя по его красному возбужденному лицу, видимо, не очень приятные слова.

Повесив трубку, генерал удивленно спросил меня, откуда я знаю Медяника.

Я ответил, что в свое время работал с ним за границей.

На этом наша беседа и хорошие личные отношения в Афганистане закончились.

А ранее я бывал у Спольненко в квартире в посольском доме, он с гордостью показывал мне свою богатую коллекцию российских и советских боевых орденов, холодного оружия.

Он просил передавать ему афганские сабли и ножи, если таковые будут попадать в «Каскад». Что я иногда и делал.

Теперь, видимо, я стал для генерала неудобным и бесполезным.

Но что поделаешь — в жизни и не такое случается.

Приближался Новый, 1982-й год.

Это был самый приятный и радостный праздник для всех нас.

Даже находясь в тропических странах, мы умудрялись без снега, но с Дедом Морозом и Снегурочкой весело отмечать его.

Не должен был стать исключением и Афганистан. А зимы здесь суровые, со снегом, холодом.

Кабул расположен высоко в горах.

Только бы не было пальбы душманов и потерь среди товарищей.

Приготовления шли полным ходом.

Наши летчики привезли для нас из Советского Союза красавицу — пушистую зеленую елку. Солдаты украшали ее самодельными игрушками, прибирали помещения, офицеры придумывали и вывешивали в столовой плакаты со стихотворными пожеланиями на Новый год.

Наши переводчики — все выходцы из солнечного горного Таджикистана, готовили новогодний сюрприз: рядом сооружался мангал для шашлыка.

Настроение у всех было приподнятое: еще бы — в новом году мы уже собирались вернуться домой, успешно завершив свои труды.

Не изменили мы традиции приглашать на торжество почетных гостей. К нам в гости приехали руководители отряда МВД СССР Н.Комарь и В.Трофименко, а также командир расположенной в кабульском аэропорту дивизии Слюсарь.

Наш зам по тылу Юрий Крылов поддерживал самые тесные отношения с командованием этой дивизии, она снабжала нас продовольствием весь период пребывания в Афганистане.

Родные и близкие офицеров, находившиеся в Союзе, также позаботились о нас. Мы получили посылки к Новому году, и там были сюрпризы в стеклянной упаковке и игристым содержимым.

Все мы разместились за длинным столом в столовой, возле елки.

И вот наступил 1982-й год.

Первый тост мы провозгласили за Новый год, за наши успехи.

Второй — за родных и близких, тревожившихся за нас.

Третий тост — за светлую память о погибших товарищах.

Эта новогодняя ночь в Кабуле прошла на удивление спокойно, не было ни обстрелов, ни происшествий. Это вселяло надежду, что мы благополучно вернемся домой.

Так оно и получилось.

После Нового года дни побежали быстрее и веселее.

Наконец-то вернулся из Москвы Александр Иванович Лазарев. Огромная тяжесть свалилась с моих плеч, стало даже как-то легче дышать.

Сборы домой, предварительное подведение итогов своей деятельности в Афганистане занимали основное время. Такая же обстановка царила и в командах на местах.

И вот наступил день отлета из Кабула.

Был самый конец апреля, погода стояла теплая, весенняя, настроение приподнятое — завершен тяжелый этап в моей жизни. Да, афганский период закончился. С чувством выполненного перед Отечеством долга я возвращался домой.

С половиной офицерского состава отряда «Каскад» я погрузился в уже знакомый «ИЛ-76», и мы поднялись в воздух, взяв курс на север, к родным «берегам».

Под крылом самолета проплывали снежные суровые горы, где скопились бандиты, где ежедневно шли тяжелые изнуряющие бои, по узким тропам везли американское оружие из Пакистана, неся смерть людям.

США прилагали колоссальные усилия, чтобы устроить нам в Афганистане то, что они не без нашей помощи пережили во Вьетнаме.

Нашей армии, да и всему советскому народу, предстояло еще семь тяжелых лет войны.

Мы долетели до Ташкента, там немного отдохнули и дозаправились.

Итак, мы взяли курс на Москву.

Правда, должен заметить, что настроение у нас в самолете не было чересчур радостным. Ведь каждый из нас, отдавший свой долг Отечеству, понимал, что тех, кто остался в Афганистане, ожидают еще немало трудностей, кровь, смерть.

И, конечно, мы были в шоке от накопившейся физической и психологической усталости и всего пережитого на афганской земле.

В Москве мы быстро разгрузили самолет, разместили все это имущество на машины и отправились в Балашиху. А часть офицеров-москвичей с аэродрома поехали домой к заждавшимся их родным и близким.

Наши дорогие жены, дети, родители тоже прожили этот промежуток жизни как на войне. Каждый день они ждали от нас хоть каких-то вестей из Афганистана. Они не всегда знали, живы мы или уже стали добычей «черных тюльпанов» — самолетов-гробовозов.

Иногда все-таки нам удавалось обмениваться письмами и весточками.

Однажды произошел курьезный эпизод.

Как-то мне подвернулся случай дать о себе знать домой.

Мой товарищ вылетал в короткую командировку в Термез.

Это были его родные места. Он предложил мне воспользоваться случаем и отправить родным хоть какие-нибудь фрукты.

Он попросил мой адрес в Москве и заявил, что все остальное берет на себя. У него есть знакомые в Москве, которые и переправят эту посылку моей жене.

Я поблагодарил его за любезность и согласился, дав свой домашний телефон. И забыл об этом разговоре, погрузившись в повседневные хлопоты.

И уже когда я оказался дома, жена рассказала мне про загадочный привет с юга.

Как-то вечером раздался телефонный звонок, и мужчина с южным акцентом спросил, с кем он говорит.

Жена назвала свое имя.

Мужчина оживился и радостно сообщил ей, что ее муж передает ей большой привет с юга и небольшую посылку. Он продиктовал ей свой домашний телефон и адрес и попросил связаться с ним, когда жена сможет подъехать за посылкой.

Лида, будучи женой разведчика и неоднократно участвовавшая в различных операциях за границей, насторожилась, но горячее желание получить весточку от мужа взяло верх.

И на следующий день она уже была по указанному незнакомцем адресу.

Ее тепло встретили, угостили чаем и передали небольшой ящик, который источал приятный аромат южных фруктов:

— А письмо? — удивилась жена.

— Оно, вероятно, там, в ящике, — ответили ей. На крышке ящика незнакомым почерком было написано — «гранаты».

Приехав домой, жена сначала не решалась вскрыть ящик, она даже хотела посоветоваться с друзьями, как быть.

Но желание узнать новости из Афганистана, да и призывной запах дыни сделали свое — она открыла ящик.

Там действительно оказались гранаты, спелые, красные и дыня, а письма, конечно же, не было.

И для нас, и для наших родных действовало жесткое правило конспирации.

На следующий день после возвращения домой я доложил Дроздову о завершении командировки, о благополучном прибытии в Москву части отряда.

И приступил к прежней работе.

Но с этой войны вернулись, к сожалению, не все.

 

Операция «Рождественская индейка»

Александр Киселев

Сочельник, более известный в Англии как Канун Рождества, когда принято раздавать и принимать подарки, моя семья единодушно решила начать с хорошей прогулки, а уже где-то к вечеру навестить наиболее близких друзей. Идея вырваться из городской суеты, неспешно побродить по зимнему лесу, насытиться свежим морозным воздухом и, конечно же, побаловать семью праздничным обедом в уютном загородном ресторане, вызревала уже давно. Для этого я загодя приметил живописное местечко милях в тридцати к северу от Лондона, где в лесной чащобе приютился небольшой и с виду очень милый ресторанчик, стилизованный под охотничий домик. Окружало его настоящее Берендеево царство — вековые мохнатые ели перемежались с такими же древними разлапистыми буками и грабами, сохранившими остатки багряного осеннего убранства. И рядом — по другую сторону неширокой лесной дороги — ровные, тщательно подстриженные поляны, одинаково привлекательные для детей и взрослых.

Еще по дороге в доступных мне красках я попытался заинтриговать и жену, и дочь красотами этих мест, но действительность превзошла все наши ожидания: охотничий домик был увит «заснеженным» лапником, перевязанным гирляндами бегущих цветных огней, у входа с одной стороны тройка оленей с могучими ветвистыми рогами мчала возок с рождественскими подарками, а с другой натуральный Санта Клаус приветливо встречал гостей и вручал всем ребятишкам сапожки с конфетами и игрушками.

Я не сомневался, что мы без труда найдем свободный столик в таком удаленном от больших магистралей лесном ресторане, и оказался не прав.

— Очень сожалею, но Вы опоздали ровно на две недели, — не без гордости за свое заведение пояснил хозяин, облаченный в роскошный охотничий костюм с настоящим ягдташем и блестящим медным рожком на шее.

— Да, но мы сожалеем еще больше, потому что именно у вас мы очень хотели отпраздновать первое Рождество в вашей стране, мы так много наслышаны о вашем прелестном ресторане, — откровенно подхалимничая и явно играя на самолюбии хозяина, добавил я.

— Швеция, Дания? А-а, Польша! — быстро и почти точно вычислил нас хозяин. — Заверяю Вас, что если хоть один столик останется незанятым, он будет ваш. Вы первые в резервной очереди. Не огорчайтесь, пока погуляйте и учтите, что даже на обычные выходные дни мы принимаем заявки не менее, чем за неделю. Вот наши телефоны, — он протянул мне визитную карточку.

Практически, на мой взгляд, это означало, что совсем без праздничного обеда мы не останемся, но, вероятнее, уже не в первую очередь, когда будет наиболее празднично, шумно и весело. Несмотря на это, моя команда категорически отказалась переезжать в любое другое место.

Два часа мы блуждали по дремучему темному лесу, представляя себя ватагой Робин Гуда, прячась за могучие стволы и выскакивая внезапно с грозным требованием: «кошелек или жизнь!», потом гуляли по живописным полянам, наслаждаясь свежим воздухом и робким зимним солнышком, с трудом пробивавшемся через низкие тяжелые тучи.

Но праздничность и внешняя безмятежность немного омрачались одним обстоятельством — за нами на небольшом расстоянии все время мелькали какие-то тени.

Еще на выезде из города, утром, я невольно обратил внимание на одну машину, съехавшую вслед за нами на узкую лесную дорогу.

Мы ехали медленно, никуда в этот день не торопясь и наслаждаясь прекрасными пейзажами то ли ранней зимы, то ли, что, видимо, точнее, — поздней осени. Большинство машин обгоняло нас, отдельных обходили мы, но этот темно-зеленый «Воксхолл» в точности повторял наш ритм. Когда дорога стала более извилистой и пошла по совсем темному лесу, эта машина приблизилась настолько, что стали видны даже лица сидевших в ней трех молодых людей. Они все почему-то были в одинаковых широкополых шляпах, уже давно немодных в Англии. Ну, едут и едут, их дело.

Припомнилось, что они остановились у того же ресторана, но чуть поодаль, один из парней, уже без шляпы, вошел следом за мной, и пока я разговаривал с хозяином, внимательно рассматривал висевшие на стенах различные дипломы и грамоты, которыми обычно увешаны холлы почти всех ресторанов, но которые никто и никогда не читает. Опять же, ничего особенного — возможно, и он пришел просить столик, не сделав предварительного заказа. Но зачем они, сменяя друг друга и часто переодеваясь, неотступно преследуют нас, оставалось загадкой.

— Что им от нас надо? — спросила жена, не обращая на них видимого внимания, — они ходят за нами с утра. Может, ты стал важной персоной и к тебе прикрепили личную охрану?

Но тут же невеселый юмор жены сменился тревогой:

— Ты хорошо закрыл машину? А то будет, как в прошлый раз.

Под «прошлым разом» понимался наш совсем еще недавний выезд в лес за грибами, когда нас так же «пасли» двое молодчиков. А вернувшись, мы обнаружили свою машину вскрытой и разоренной — был выбит ветровичок на передней дверце, порезаны сиденья и самое печальное — был украден кошелек с ключами от дома и небольшой суммой денег. Благо, ключи вскоре обнаружились недалеко от машины. Но такому вандализму подвергались многие, рисковавшие оставлять машину в лесу без присмотра. И не только иностранцы.

Однако мы поторопились вернуться, да и время уже приближалось к обеду. Свою машину мы нашли в полном порядке, но на всякий случай припарковали ее ближе к ресторану. Наши «опекуны» уже кружком стояли у своей машины с бутылками в руках. Их громкий смех свидетельствовал, что они всерьез приступили к празднованию Рождества.

Зал полон, ни одного свободного места, и, наоборот, почти к каждому столику приставлены дополнительные стулья. Это нас обескуражило. Хозяин беспомощно развел руками:

— Вы все видите сами. Мы ждем вас через пару часов. Я знаю, что некоторые посетители не намерены здесь задерживаться надолго.

Но наша шустрая дочурка, с утра наряженная под Снегурочку, сняв пальто, уже кружилась с детворой вокруг огромной сверкающей елки. Пришлось ее забирать, появились слезы, а за ними и горький плач.

За елкой, в дальнем углу зала за небольшим столиком сидела пожилая пара. Они внимательно наблюдали за детским хороводом, подпевая и хлопая в ладоши.

— Почему ваша девочка в слезах? — участливо спросила благообразная и чопорная с виду старушка.

Узнав причину, она быстро обменялась двумя-тремя фразами с компаньоном, таким же аккуратным и нарядным старичком, и тут же предложила присоединиться к ним, если, конечно, нас устроит их немолодое общество.

Нашей благодарности не было предела. Дочь умчалась дотанцовывать в прерванный хоровод, официант мгновенно нашел три стула и, не отходя, принял заказ, хозяин поздравил уже всех нас с праздником и пожелал доброго Рождества.

Умиротворившись, мы начали знакомиться. Наши компаньоны искренне удивились, узнав, что мы русские, но работаем в местной компании. Особенно их умилила Катюша, весело и непринужденно игравшая с новыми друзьями и охотно исполнившая несколько задорных песенок в импровизированном концерте, который проходил практически беспрерывно в течение всего обеда.

Наши визави представились, как Хелен и Джесси. Вернее, они назвали, как и мы, в свою очередь, свои полные имена, но попросили не следовать формальному протоколу и обращаться к ним только по этим именам.

Живут они не в столице, а в небольшом, красивом и очень древнем городке Олбани, видевшем еще Юлия Цезаря и римских легионеров. Дети разъехались по всему миру и, по существу, они остались одни доживать свой век. Хелен все время преподавала в колледже, Джесси сменил много профессий, воевал, на пенсию ушел из местного муниципалитета, что дает ему некоторые преимущества.

За познавательной и добросердечной беседой промелькнул остаток дня. Начало смеркаться. Наши друзья забеспокоились, потому что ехать в полной темноте, да еще после праздничного стола им представлялось немного опасным.

У меня таких волнений не было — наша охрана несла службу очень исправно. Не найдя свободных мест в зале, они попеременно появлялись в баре и бесконечно пили пиво, удерживая нас постоянно в поле зрения. Когда с Хелен и Джесси мы покидали ресторан, вся троица наблюдателей уже сидела в «Воксхолле», готовая следовать за нами. Заблудиться в ночном лесу они бы нам не позволили.

Планируя по возвращении в город сразу же навестить некоторых друзей, я с утра положил в багажник коробки с рождественскими подарками. Одну из них, прощаясь, мы преподнесли нашим новым друзьям, что вызвало у них совершенно неподдельный восторг.

Наши подарки были в определенном смысле традиционными: бутылка «Столичной» или «Московской» водки, баночка зернистой икры и банка крабов или шпрот, а для женщин — шоколадный набор или ассорти, предпочтительно московской фабрики «Красный Октябрь». Все это красиво упаковывалось и в основном заблаговременно направлялось адресатам. От них, как правило, тоже приходили ответные подарки. Англичане в большинстве случаев дарили огромную бутылку шерри, или хереса, без которого, как и без рождественской индейки, у них не проходят эти праздники, французы присылали бутылочку «Курвуазье» иди «Бисквита» с коробочкой душистого сыра, итальянцы — высокую, до полутора метров, бутылку «Кьянти». У всех был свой «специалитет». Были и другие, и тоже традиционные и весьма дружеские знаки внимания — одна из брокерских фирм к каждому Рождеству неизменно присылала огромную парную индейку, другая большую телячью вырезку, полностью подготовленную к посадке в печь. И все это делалось вне зависимости от баланса деловых интересов, это была своя, автономная сфера чисто личностных отношений.

Несмотря на относительную, в нашем понимании, скромность нашего подарочного набора, он принимался на всех уровнях, от клерка и до респектабельного бизнесмена, как королевское подношение. Конечно же, из-за небольшой баночки черной икры.

Тепло простившись о очень милыми старичками, мы направились домой. Они трогательно махали нам вслед.

Но, проехав не более полусотни метров, наша машина резко накренилась. Выйдя, я к своему ужасу обнаружил, что оба колеса с правой стороны полностью спущены, через зияющие в них дыры выходили остатки воздуха. А ведь в запасе лишь одно колесо, что же делать?

К нам торопливо приближались Джесси и Хелен. И когда Джесси уже вышел на дорогу, мимо него с ревом пронесся темно-зеленый «Воксхолл» с пьяными пассажирами. И только предупреждающий окрик Хелен спас ее мужа от трагедии. Один из «охранников» нагло помахал нам своей широкополой шляпой.

— Какие циничные хулиганы, они чуть не убили Джесси, и я не сомневаюсь, что проколотые шины — дело их рук. Кому и за что они мстят? — прокомментировала ситуацию Хелен. — Как же вы теперь доберетесь, ведь другого транспорта поблизости нет?

— А что тут думать, — включился в разговор оправившийся от испуга Джесси, — давайте снимем колеса и на нашей машине отвезем их в ближайшую авторемонтную мастерскую, это не займет много времени.

Джесси забыл, что сегодня Рождество и все мастерские, тем более в такое позднее время, уже закрыты. Об этом ему напомнила Хелен.

— Постой, дорогая, а если нам подъехать к Сэму Торнхиллу? Уж он наверняка не откажет, он твой бывший ученик и вообще славный парень.

— Удобно ли, ведь у него именно на эти праздники собирается вся родня? А если обратиться к… — Хелен предложила несколько других вариантов.

Одно дырявое колесо тут же было заменено запасным, отсутствие другого восполнил домкрат. Захватив колеса и пару — на всякий случай — рождественских подарков, мы с Джесси отправились в Олбани.

— И все-таки я начну с Сэма, хотя бы потому, что он первый на нашем пути.

Вскоре мы подъехали к дому Торнхилла, точнее к его владениям. Начинались они с маленькой аккуратной бензоколонки, достаточной для одновременной заправки двух машин, за нею была мастерская и дальше — небольшой, в два этажа, жилой дом.

В окнах горел свет, но неяркий, мерцающий.

— Этот праздник у нас обычно начинается при свечах, отчего он становится более интимным, семейным и создает атмосферу добра и прощения. Но в последнее время молодежь все чаще отходит от наших немного консервативных канонов и превращает его в заурядную дискотеку. Но Сэм, как видите, еще удерживается в рамках добропорядочных традиций.

Мы позвонили, дверь открыл сам хозяин:

— О! Джесси, как мы рады Вашему появлению! А где дорогая Хелен?

Джесси коротко, но эмоционально и внушительно очертил суть ситуации, принося после каждой фразы самые глубокие извинения.

— Да о чем речь! Я немедленно соберусь и сделаю все наилучшим образом! Но при одном, если позволите, условии — пусть наш российский гость зайдет в дом и выпьет с нами рюмку доброго хереса!

Условие было с готовностью принято. В этот дом русских еще никогда не заносило, и посмотреть на него живьем, да еще в чуть-чуть мистической рождественской обстановке было и неожиданно, и любопытно.

Российский гость, невесть откуда свалившийся в такой торжественный вечер, выразил все необходимые по ритуалу поздравления и пожелания и заверил присутствующих, что он — самый взаправдашный Дед Мороз, специально прибывший из далекой Сибири, чтобы вручить им очень скромные подарки, принятые, однако и с неподдельным интересом, и с искренней благодарностью. На этом официальная часть знакомства закончилась.

Появился переоблаченный в робу Сэм, но не один — он прихватил одного из своих родственников, который, как выяснилось, часто помогает ему в работе.

Мы с Джесси допущены к дальнейшим делам не были и участвовали как наблюдатели.

Сэм взял большое шило с игольным ушком на конце, ловко вдел в него резиновый жгут, обмакнул в какой-то вязкий состав и все это всадил в разрез на шине. Остатки срезал обычным сапожным ножом. Пока ту же операцию он проводил и с другим колесом, первое уже было наполнено воздухом из компрессора. Через пять минут (по понятным причинам я все время поглядывал на часы) оба колеса были готовы.

Сэм категорически отказался от оплаты и послал своего помощника для установки колес на место:

— Вы все равно будете проезжать мимо нас, не забудьте его в лесу, — попросил он Джесси.

Наших дам мы нашли спокойно беседующими на разные мирские темы, которых женщинам, даже не очень давно знакомым, не занимать. Дочь безмятежно спала в машине — она приспособилась при поездках на большие расстояния брать с собой плед и подушку.

Минут через десять мы снова прощались с нашими милыми старичками, и на этот раз навсегда.

За годы заграничной жизни мы встречали множество добрых и отзывчивых людей, но особую благодарность по сей день испытываем к Хелен и Джесси.

* * *

Направляясь через несколько дней в Ирландию, с которой в те времена не было дипломатических отношений, я зашел в наше консульство для выполнения некоторых формальностей. Там я поделился впечатлениями о рождественской поездке и озадачившем меня поведении странных личностей.

— Как, в Рождество вы выезжали за город, да еще в лес? — вдруг возмутился консульский работник. — Вы же знаете, что местная полиция ведет поиски какого-то маньяка, убившего уже многих женщин, и именно в этом районе! Полиция несколько раз предупреждала, чтобы ни один человек из советского посольства не выезжал за пределы Большого Лондона, потому что не может гарантировать их безопасность. Вот они вам и прокололи шины за нарушение этой договоренности.

— Но, во-первых, я не являюсь сотрудником посольства, во-вторых, почему же они, зная об опасности, сделали все, чтобы оставить нас одних ночью в глухом лесу; в-третьих, и это главное, большое вам спасибо за очень своевременное предупреждение.

* * *

На такой ироничной ноте я закончил этот маленький рассказ в далеком, если мне не изменяет память, 1972 году, когда любое упоминание о причастности к внешней разведке расценивалось, как разглашение государственной тайны.

Что же в действительности происходило за кулисами того неприметного семейного праздника и при чем здесь рождественская индейка?

Хочу, однако, прежде всего заверить, что в сказанном о милых старичках — Хелен и Джесси — нет никакой выдумки, и я по сей день храню о них самую искреннюю, даже трепетную память.

Но сейчас я начал бы повествование немного иначе.

В Лондон меня направили в июне 1961 года, вскоре после ареста английской контрразведкой руководителя нашей нелегальной резидентуры Гордона Лонсдейла и его помощников. В «Олд Бейли» — мрачном старинном здании с позеленевшей бронзовой Фемидой над порталом еще шел над ними шумный процесс, приковывавший внимание информационных агентств всего мира. Центр с беспокойством следил за его ходом и вся собранная нами информация немедленно направлялась в Москву.

Работая до выезда в командировку в службе нелегальной разведки, я вел общее досье по Великобритании и несколько отдельных подборок на работавших там нелегалов и агентов. Дело Лонсдейла — он значился у нас под псевдонимом «Бен» — как особо важное вел более опытный сотрудник. Прямого отношения я к нему никогда не имел. Но поскольку провал произошел на «подведомственной» мне территории, служебное взыскание меня не обошло.

Срочно проведенная дополнительная проверка заметных слабостей у действующих в Англии наших боевых коллег не выявила и они продолжали трудиться, усилив, естественно, контроль за складывающейся вокруг них обстановкой.

Некоторое беспокойство вызывала лишь чета «Курских», имевших, как и «Бен», канадские паспорта. Документы настоящие, вполне надежные, но канадский флаг не мог не привлечь внимания искушенных британских спецслужб. Сами «Курские», однако, никакого беспокойства не проявляли, чувствовали себя вполне уверенно и ничего подозрительного не отмечали.

Прошло несколько месяцев, жизнь возвратилась в обычную, рутинную, если к разведке этот эпитет вообще применим, колею и фамилия Лонсдейла исчезла с газетных страниц.

Обеспечение деятельности нашей нелегальной сети в Англии и Ирландии было моим основным занятием в период командировки, и как каждый разведчик, я постоянно высматривал места, пригодные для конспиративных встреч, тайниковых операций и самых разнообразных сигналов. Их подробное описание направлялось в Центр.

Одним из таких удобных мест и был неприметный, затерявшийся в лесной глуши тихий ресторанчик. Поблизости я подобрал и тайник.

В самый канун Рождества от «Курских» поступил тревожный, но все-таки ожидавшийся сигнал о возникшей опасности. Я его срочно переправил в Москву с предложением провести с ними встречу для выяснения обеспокоивших их обстоятельств.

И уже утром следующего дня — мои московские руководители провели, видимо, очередную бессонную ночь — поступило строгое указание: любые личные контакты с «Курскими» исключить и срочно, на следующий день, передать им резервные загранпаспорта через тот самый лесной тайник.

Наверное, потому, что следующим днем был сочельник, Центр дал операции кодовое название «Рождественская индейка», или коротко, по первым буквам соответствующих английских слов, операция «Си-Ти».

«Курские» отличались хладнокровием, выдержкой и осмотрительностью и коль скоро от них поступил сигнал о возникшей опасности, то это с несомненностью означало, что спецслужбы подошли к ним достаточно близко. Поэтому из всего арсенала различных средств и способов конспиративной связи следовало выбрать только ту часть, которая гарантировала максимальную безопасность. Исходя из этих же соображений, Центр и назначил операцию через «Охотничий домик», долгий путь к которому позволял с уверенностью выявить самую хитроумную слежку.

Тщательно проверившись, обусловленным сигналом я вызвал их на срочную тайниковую операцию. Но смогут ли они прочитать этот вызов? Сомнения и понятная тревога не покидали меня до последней минуты операции. Чувствовалось, что и резидент, мой непосредственный руководитель, находится в таком же состоянии. Поэтому уверенно, без всяких сомнений в успехе предстоящего оперативного мероприятия, я доложил резиденту предполагаемый порядок его проведения и, получив благословение, утром следующего дня с семьей выехал из города.

Что было дальше, вы уже знаете. Понятно, что внешняя, видимая безмятежность и даже некоторое веселье давалось нелегко, ибо наружка вцепилась в меня зубами еще на городской окраине. Видимо, частые и неоправданно продолжительные посещения нашего посольства в последние дни насторожили англичан. Иначе вряд ли они стали бы таскаться в Рождественские праздники за обычным директором русско-британской страховой компании.

По общепринятым канонам, обнаружив слежку, я был обязан немедленно прекратить всякую разведывательную деятельность и старательно изображать самое благовидное поведение. А «Курские»? Если для них это последний шанс вырваться из раскинутой контрразведкой сети? Если уже завтра весь мир узнает о новом фиаско советского шпионажа?

Вместе с тем, я явственно представлял безмерное волнение резидента, конечно же, получившего от нашей службы эфирного контроля подтверждение установленной за мною плотной слежки. Естественно, он не знает, вижу ли я ее и не выведу ли контрразведку на наших нелегалов. В нашей работе такой брак совершенно недопустим, он чрезмерно дорого стоит.

Мозг прорабатывал десятки решений, мучительно отыскивая оптимальное. И оно, совершенно бесхитростное, пришло само собой: спокойно, как бы не замечая слежки, двигаться к месту назначения. Расшифровка нелегалов исключена — личного контакта не планируется, а тайниковую операцию можно успешно сымпровизировать, если сотрудники наружного наблюдения в праздничной обстановке притупят бдительность. Бездумно рисковать не стоит, но если вполне благоприятный шанс подвернется, его непременно следует использовать.

И с какой же радостью я наблюдал, как мои «телохранители» начали дружно праздновать Рождество практически сразу по прибытии к уютному лесному ресторанчику. Пьянели они на глазах, а до операции оставалось еще несколько часов. Это укрепляло мои надежды. И когда они, изрезав два колеса у моей машины, лихо промчались мимо, едва не задавив смертельно испуганного Джесси, стало понятно, что они бросали нас в лесу, переполненные чувством до конца исполненного долга. Хотя «исполнили» они его грубо, непрофессионально, попросту говоря, по-хамски, поправ тот условный «кодекс порядочности», который извечно существует в отношениях между цивилизованными спецслужбами. Но для меня это был совершенно неоценимый подарок — теперь я мог спокойно проводить запланированную тайниковую операцию. Времени для этого оставалось вполне достаточно.

Поездка с Джесси в Олбани была вдвойне полезна — и для ремонта порезанных колес, и для дополнительной проверки непосредственно перед выходом к тайнику. Конечно же, мои спутники ничего не подозревали, когда на обратном пути, неподалеку от ресторана я попросил Джесси на минуточку остановиться, чтобы «сбегать за ближайшие кусты». В небольшой нише под могучими корнями столетнего бука я оставил плотный серый пакет.

Простившись с Хелен, Джесси и юным помощником Сэма Торнхилла, ловко поставившим оба починенных колеса, мы отъехали от ресторана и остановились у развилки нескольких лесных дорог. В сгущающихся сумерках через зеркальце я наблюдал, как неподалеку, на другой дороге остановилась неброская автомашина. Из нее вышел мужчина в светлом плаще, неторопливо закурил, обменялся несколькими фразами с сидевшей внутри спутницей и, снова сев за руль, свернул на одну из боковых дорог. На том месте, где только что стояла эта машина, у бордюрного камня осталась разорванная пополам пачка из-под сигарет «Кэмэл». Это означало, что «Курские» стали обладателями новых загранпаспортов!

На городской квартире одного из наших сотрудников с нетерпением меня дожидался резидент. Он осунулся и еще больше поседел за эти несколько часов.

— Ты видел наружку?

— Видел, Михаил Иваныч, видел, причем еще до выезда из города…

— Ну и…

Выслушав доклад, резидент философски заметил:

— Все-то ты сделал правильно, но задницу все равно набьют. И защищать тебя не стану, попортил же ты мне кровушки…

Чутье резидента не подвело. Набили. Но когда «Курские» благополучно осели в другой стране и начали активную работу, Центр прислал мне поздравление с невеликой, но все-таки правительственной наградой.

После проведения тайниковой операции, в тот же вечер, мы с женой навестили одного из местных друзей. Узнав, что днем мы обедали в загородном ресторане, он полюбопытствовал:

— Конечно же, ваш обед не обошелся без нашей традиционной рождественской индейки? Как она вам показалась?

Я непроизвольно вздрогнул. — Поначалу мне показалось, что она здорово подгорела, но к счастью, все обошлось.

Английский друг как-то странно на меня поглядел.

 

Маркиз Делафар — агент с Лубянки

Олег Капчинский

 

Глава I.

МАРКИЗ ИЗ ВЧК

События развивались стремительно.

В ночь с 15 на 16 ноября 1918 года союзный флот в составе 10 линейных кораблей, 9 крейсеров и 10 миноносцев под командованием французского вице-адмирала Амета вошел в Черное море.

28 ноября в Одессу вступил эшелон сербских войск, затем корпус польских легионеров, сформированный Деникиным в Екатеринодаре, а через несколько дней в город начали прибывать солдаты Антанты.

Генерал-губернатором Одессы Деникин назначил генерала Гришина-Алмазова, иностранным экспедиционным корпусом командовал французский генерал д'Ансельм.

Из инструкции агенту «Шарлю», заброшенному ВЧК в занятый интервентами город:

«1. Используя старую легенду и переданные выходы на Одессу („Мирограф“ и „Калэ“), а также рекомендацию Виллема, внедриться в одно из штабных учреждений поближе к главному французскому командованию.

2. Установить изнутри стратегические намерения союзников, их конечную цель, территориальные притязания. Соотношение сил французов, англичан, добровольцев, петлюровцев, галичан. Взаимовлияние. Разведки, контрразведки.

3. Выяснить все возможные пути невоенного прекращения интервенции. Тайные пружины, которые могли бы повлиять на быстрый ее исход с территории Юга. Никаких активных мероприятий в этом направлении до согласования с нами не проводить. Активно задействовать второй и третий каналы».

* * *

К весне 1918 года Москва начала оживать.

Как-то незаметно жизнь входила в привычное русло.

Заработали магазины, кафе, небольшие рестораны, чайные.

Возрождалась знаменитая охотнорядская торговля: прежние хозяева открывали по утрам лавки и палатки, стелился густой запах мяса, птицы, рыбы, квашеной капусты.

Вдоль рядов, как и в былые времена, разгуливали охотнорядские молодцы — мясники и приказчики, крепкие парни с ухмыляющимися презрительными физиономиями, золотой фонд московской жандармерии, погромщики, люто ненавидевшие новую власть.

Одним из первых вновь открылось, засверкало полированными стеклами витрин респектабельное кафе «Бом» — на Тверской, 37.

Основал это кафе, отойдя от артистических дел, известный музыкальный клоун-эксцентрик Бом, поляк Станевский, приветливый импозантный мужчина, встречавший у входа своих постоянных посетителей — видных московских писателей, артистов, адвокатов.

Польки-официантки в накрахмаленных кружевных наколках и передниках бесшумно сновали между столиками под зорким взглядом хозяина кафе.

За угловым столиком, слева от входа, обычно сидели модные московские литераторы — Алексей Толстой, Лев Никулин (Ольконицкий), Дон Аминадо (Аминад Шполянский).

В кафе часто заглядывал, чтобы послушать Алексея Николаевича, начинающий писатель Николай Равич.

Однажды ранней весной 1918 года, зайдя в кафе и присев в свободное кресло за столиком Толстого, Равич услышал обрывок беседы Алексея Николаевича со старым московским писателем Алексеем Михайловичем Пазухиным, автором длинных скучных романов из жизни купечества, которые печатались в провинциальных журналах.

— Поймите, Алексей Михайлович, скоро ваших купцов не будет. Большевики задумали грандиозное дело: всю жизнь сверху донизу перестроить. Удастся ли им это? Не знаю. Но массы за ними. Наши генералы, конечно, тоже сразу не сдадутся. Принято считать, что немецкие генералы — гении, а наши — олухи. Ничего подобного! Наши генералы, конечно, в политике ничего не смыслят, от занятия политикой их поколениями отучали, да и в жизни они дураки. Но дело свое знают, и будь у нас порядка побольше, не начни гнить империя с головы, не так бы у нас шла война с немцами.

Толстой допил кофе, немного помолчал.

— Так вот… Наши генералы, конечно соберутся: «Как! Мужепесы взбунтовались! Свою власть хотят установить! А вот мы им покажем!» А купцы, разумеется закричат: караул, грабят! Побегут к банкирам в Европу и в Америку: спасите и наши, и ваши деньги от большевиков! И что же? Те помогут генералам и начнется кровопролитнейшая гражданская война. Страна наша большая, ярости накопилось много, оружие сейчас есть почти у каждого…

Он задумался и добавил:

— С точки зрения высших идей — справедливости, социального равенства и так далее — правы большевики. Но все дело в том, как они эти идеи будут осуществлять. А вообще нужно время, чтобы все понять и осознать…

Вскоре кафе национализировали и его владелец Станевский уехал за границу.

И сразу все изменилось: вместо бархатных кресел с резными подлокотниками появились обычные стулья, исчезли лежавшие под стеклами на столиках автографы известных писателей, куда-то делись голубоглазые официантки-польки, не стало метрдотеля, друга и компаньона Станевского.

Новые люди пришли в «Бом» — шумные поэты разных стилей и направлений:футуристы, символисты, имажинисты.

Частыми гостями здесь были Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков.

Зайдя однажды осенью 1918 года в кафе «Бом» послушать поэтов, Толстой увидел нового посетителя — молодого человека в бархатной куртке, голубоглазого, с пушистыми светлыми волосами, читавшего стихи на русском и французском.

Алексею Николаевичу рассказали, что зовут поэта Жорж Делафар, что по национальности он француз, симпатизирует анархистам, готов часами говорить о якобинцах — героях Великой Французской революции, окончивших жизнь на эшафоте, — Робеспьере, Сен-Жюсте, Демулене.

Что-то возвышенно-романтическое увидел Толстой в Делафаре, но он не мог знать, что через четыре года, вернувшись из эмиграции, напишет повесть, в которой прообразом одного из героев станет Жорж Делафар…

Загадочная фигура француза, поэта-анархиста вызывала много разных толков. Некоторые считали, что Делафар — потомок обрусевшего французского офицера, взятого в плен во время кампании 1812 года. Другие утверждали, что его предками были представители французского аристократического рода (к этому роду, по Александру Дюма-отцу, принадлежал Атос в «Трех мушкетерах»), бежавшие в Россию от преследований якобинцев.

Сам Делафар, то ли в шутку, то ли всерьез, утверждал, будто он — французский маркиз, потомок крестоносцев, завоевавших в XII веке Палестину.

Русский очеркист Владимир Амфитеатров-Кадашев, по ряду причин не любивший Делафара, писал в своих дневниках с известным намеком, что крестоносцем Делафар был наоборот: те — шли в Палестину, а он вышел из Палестины.

Собственные стихи Делафар читал редко.

Друзья-поэты считали их наивными, рыхловатыми. Но его переводы любимых французских поэтов-романтиков нравились многим.

Особенно ценил переводы Делафара Осип Мандельштам.

Свои переводы из сборника Теофиля Готье «Эмали и камеи» Делафар читал с эстрады во «Дворце свободного искусства», как именовали в 1918 году один из залов бывшего ресторана Оливье в Эрмитаже, отданного писателям и поэтам.

Но в «Боме» и Эрмитаже не только слушали и обсуждали стихи.

Время было тревожное, смутное, непонятное. Говорили о холодной затяжной зиме и о дровах, о хлебных карточках и спекулянтах, о ночных арестах и рабочих патрулях.

Однажды, войдя в «Бом», Делафар заметил Льва Вениаминовича Никулина, рядом с которым сидел юноша во френче.

Делафар хорошо его знал — это был Юра Саблин, бывший юнкер, левый эсер, сын известного книгоиздателя Саблина, завсегдатай литературно-артистических вечеров, фигура своеобразная и колоритная, герой многих любовных историй.

Вступив в Красную Армию, Саблин дослужился до высоких чинов, в мирное время стал комдивом, а в 1937 году был расстрелян. Никулин что-то горячо доказывал Саблину, а увидев Делафара, обратился к нему, как бы продолжая начатый разговор:

— Вот вы, Жорж, пишете поэмы о мировой революции, восторгаетесь вождями Французской революции — Робеспьером и Сен-Жюстом, считаете их мучениками и героями, жертвами обмана и предательства. Ведь вы хорошо знаете историю этой революции. Сотни невиновных людей были отправлены в тюрьмы и казнены по решению Революционного трибунала, созданного якобинцами.

Никулин на минуту остановился и уже спокойнее продолжал:

— Вчера ночью трое в кожаных куртках пришли к профессору Зеленину, подняли его с постели, посадили в машину и куда-то увезли. Я хорошо знаю профессора, слушал его лекции на медицинском факультете МГУ. Поверьте — это прекрасный врач и достойнейший человек. Я перестал что-либо понимать. Кому все это нужно? Между прочим, в последнее время он был начальником городских военных лазаретов…

— Ну что же, — вздохнул Делафар, — будем надеяться на лучшее…

* * *

В одном из окон здания на Лубянке, 11, где до революции помещалась страховая компания «Россия», а теперь находилась ВЧК, долго не гас свет.

Следователь при коллегии ВЧК Георгий Георгиевич Лафар внимательно изучал дело арестованного доктора Василия Яковлевича Зеленина. Сотрудником этим был тот самый «русский француз», аристократ по происхождению, идейный анархист по партийной принадлежности, поэт и переводчик по призванию, постоянный посетитель литературно-артистических вечеров.

Папка была тонкой. Сверху — ордер на арест, под ним — письмо «от имени группы медработников» с несколькими подписями, протоколы допросов доктора Зеленина.

Лафар сразу обратил внимание на уже знакомые ему обороты: «старорежимный буржуазный врач», «кричит на медперсонал, как при старом режиме, и даже позволяет себе топать ногами» и другие в том же духе. Из протоколов допросов было видно, что доктор обвинений не отрицал.

Через несколько дней Лафар зашел к Дзержинскому. Он услышал конец разговора председателя ВЧК с членом коллегии Фоминым — пожилым бритоголовым рабочим с пышными усами.

— Вы знаете, Василий Васильевич, что грабежи и бандитизм в городе не прекращаются? Нужно помочь Розенталю. Как вы думаете, может быть, стоит создать в помощь московской уголовно-розыскной милиции ударные группы ВЧК?

Дзержинский заметил Лафара.

— Ну что, новые стихи о Французской революции принесли? Я могу членов коллегии пригласить, а заодно и Илюшу Фридмана, большого поклонника ваших стихов — пусть послушают.

Лафар шутку не поддержал.

— Феликс Эдмундович, недавно арестовали профессора Василия Яковлевича Зеленина — начальника городских солдатских лазаретов. Его обвиняют в грубом отношении к санитарам и сестрам.

Дзержинский вопросительно посмотрел на Лафара.

— Я разбирался в этой истории, — продолжал Лафар, — все это — чистая липа. Доктор Зеленин настаивал на хорошем уходе и обращении с ранеными солдатами, требовал стирать бинты, которых не хватает, чаще мыть полы, проветривать палаты.

Председатель ВЧК, казалось, был удивлен.

— Георгий Георгиевич, зайдите, пожалуйста, к Ксенофонтову, покажите ему дело и доложите ваши соображения. Я попрошу Ксенофонтова разобраться…

Лафар не видел Льва Никулина несколько месяцев. Встретив однажды Лафара в Эрмитаже, Лев Вениаминович бросился к нему.

— Жорж, у меня новость. Помните, я рассказывал о докторе Зеленине? Его освободили, и вскоре он уехал с санитарным поездом на восток.

* * *

В начале Тверской надалеко от Камергерского переулка, как раз напротив нынешнего Центрального телеграфа, в 1918 году находилось кафе «Домино» или, как часто его называли, «Кафе поэтов».

Посещали его литераторы, артисты, художники, молодые театральные режиссеры. В кафе этом часто бесплатно кормили голодную московскую богему. Кормилицей, которая вынянчила и выходила целую плеяду скандальных и знаменитых впоследствии поэтов, был громадного роста сибирский шулер и буфетчик, добрейший Афанасий Степанович Нестеренко.

Лафар часто заходил в это кафе, читал стихи, участвовал в литературных диспутах.

За стеклянным столиком почти ежевечерне сидел сослуживец Лафара по Лубянке левый эсер Яков Блюмкин, молодой чернобородый парень в кожаной куртке, большой, кудлатый, с немного одутловатым лицом и очень толстыми губами, всегда мокрыми.

Лафар знал, что родом Блюмкин из Черниговской губернии, учился в Одесском техническом училище, возглавлял разведывательный отдел 3-й Советской Украинской армии, а в конце мая 1918 года по рекомендации ЦК партии левых эсеров был принят в ВЧК и сразу же назначен Дзержинским на ответственный пост заведующего отделом контрразведки.

Блюмкин много пил и в пьяном виде куражился, безобразничал.

Как-то зашел в «Кафе поэтов» молоденький актер мейерхольдовского театра Игорь Ильинский. Что-то не понравилось чекисту в поведении актера.

— Хам! — заорал Блюмкин.

И вытащив из кармана браунинг, наставил его на актера.

— Молись, хам, если веруешь!

Буйный нрав Блюмкина в кафе знают, кто-то виснет у него на руке и отбирает оружие.

Ильинский стоит ни жив, ни мертв, белый, как мел.

А вскоре разразился скандал, о котором узнала вся Москва.

В тот день Блюмкин пришел в «Кафе поэтов» навеселе и тяжело опустился на стул. Подняв глаза, он увидел поодаль Осипа Мандельштама. Поэт знал этого чернобородого человека в кожаной куртке, левого эсера, чекиста, от которого можно ждать любых неприятностей.

Мандельштам вообще боялся всех людей в кожаных куртках, старался держаться от них подальше и не встречаться глазами. А теперь он смотрит, как завороженный, на пьяного Блюмкина и не может отвести взгляд.

Блюмкин неторопливо достает из бокового кармана пачку каких-то бумаг, вынимает карандаш и начинает писать. Пишет он внимательно, сверяется с длинным списком, заполняет небольшие бланки.

— Яков, ты что там пишешь? Не стихи ли? Блюмкин поднимает взгляд.

— Погоди. Нужно срочно выписать ордера… Контрреволюционеры вокруг… Сидоров? Помню, помню. В расход. Петров? Какой такой Петров? Ну ладно, все равно в расход… Ордера уже подписаны Дзержинским заранее. Нужно только фамилии вписать и…

Блюмкин пристально смотрит на Мандельштама и склоняется над очередным ордером. Все понимают, что Блюмкин разыгрывает спектакль, куражится над посетителями.

А дальше происходит нечто невероятное, чего хорошо знающий Мандельштама Лафар не мог предположить. Мандельштам, доверчивый и беспомощный, как ребенок, фантазер и чудак, бросается к Блюмкину, выхватывает пачку «ордеров», рвет их на части, несется к выходу и выбегает на пустынную в это позднее время Тверскую…

О выходке Блюмкина в «Кафе поэтов» Дзержинскому рассказала Ольга Давыдовна Бронштейн — сестра Льва Троцкого, которая была замужем за Львом Борисовичем Каменевым.

В семье Каменевых к Мандельштаму относились с большой симпатией и всегда помогали ему, чем и как могли. Льва Борисовича в то время в Москве не было и возмущенная Ольга Давыдовна, взяв с собой поэта, сама поехала на Лубянку.

Председатель ВЧК принял их сразу, выслушал Ольгу Давыдовну и, обращаясь к оробевшему Мандельштаму, спокойно сказал:

— Хорошо, что вы ко мне пришли, не волнуйтесь, мы Блюмкина расстреляем…

Чем привел поэта в немалое замешательство…

В тот же день Дзержинский вызвал Лафара.

— Георгий Георгиевич, вы хорошо знакомы с московской богемой, бываете на литературных вечерах. Что там вытворяете наш Блюмкин?

— Феликс Эдмундович, это опасный человек, способный на любые художества и провокации. Если вы хотите знать мое мнение, то я считаю, что его нужно уволить из ВЧК. Чем быстрее у него будет отобрано чекистское удостоверение и изъято оружие, тем лучше. Кое-кто называет Блюмкина «романтиком революции», чуть ли не якобинцем. Якобинцы совершали много ошибок, но они никогда не совершали подлостей.

Дзержинский немного помедлил.

— Ну что же… Соберем коллегию и будем решать.

На следующий день Дзержинский собрал коллегию ВЧК, но никакого решения принято не было.

Блюмкин продолжал ходить по городу с удостоверением чекиста, а через несколько дней по заданию ЦК партии левых эсеров вместе с фотографом из своего отдела Андреевым убил германского посла Мирбаха и исчез из города.

Худшие предположения Лафара подтвердились…

А через пять лет, в 1923 году, непотопляемый Блюмкин снова был принят в ОГПУ и направлен резидентом советской разведки в Палестину.

* * *

Лубянка, начало декабря 1918 года. Заседание коллегии ВЧК ведет Дзержинский.

— Вы знаете, что обстановка на юге резко обострилась. Высадка союзного десанта в Одессе и в ряде других городов черноморского побережья, ввод в Одессу войск Антанты ставят перед ВЧК новые задачи. Нам нужна объективная информация о положении в Одессе, сведения о силах французов и англичан в городе. Очень важны для нас планы интервентов, нужно найти возможность, я это подчеркиваю особо, выйти на французское командование. Я хочу попросить вас, Николай Алексеевич, доложить нам свои соображения. Кстати, как обстоят дела у Кабанцева?

Николай Алексеевич Скрипник, начальник секретно-оперативного отдела, был самым старшим по возрасту из сотрудников ВЧК.

Ему исполнилось всего сорок шесть, а его считали стариком.

Подтянутый, высокий, чуть сутулый, с продолговатым интеллигентным лицом, высоким лбом с залысинами, начинающейся сединой, аккуратной профессорской бородкой, Скрипник говорил всегда спокойно, негромким ровным голосом.

— Феликс Эдмундович, французы и англичане обычно заигрывают с интеллигенцией. Это хорошо известно. Поэтому мы поручили Кабанцеву вербовку агентуры среди творческих работников одесской кинофирмы «Мирограф». К сожалению, Кабанцев сделал, на мой взгляд, опрометчивый шаг. Он сообщает, что ему удалось установить тесные связи с неким Петром Инсаровым, актером и режиссером «Мирографа», анархистом по убеждениям. Раньше, при австро-венграх это было еще терпимо, а сейчас, при французах, — недопустимо. Поэтому в среде одесской интеллигенции нам нужны другие агенты, пользующиеся в городе авторитетом, известные своей аполитичностью и, что крайне желательно, имеющие контакты с французскими офицерами. Нужно поручить Кабанцеву поискать новые связи в «Мирографе».

— Это само собой. Но одним Кабанцевым и «Мирографом» сейчас не обойтись. Обстановка сложная, а времени в обрез. Нужны новые каналы…

— Разрешите мне, Феликс Эдмундович, — из-за стола поднялся Яков Петерс, приземистый круглолицый латыш, заместитель председателя ВЧК. — Мне представляется, что в Одессу нужно послать кого-нибудь из Москвы. Например, Лафара. Человек надежный, прекрасно говорит по-французски, даже французских поэтов на русский язык переводит. И потом, у него готовая легенда — ничего придумывать не нужно. Это очень важно для разведчика чисто психологически. До марта семнадцатого служил в экспедиционной конторе, которая получала оружие для русской армии от французских союзников, а потом до октября — во французской миссии генерала Нисселя. Уж что может быть лучше если начнут проверять…

Дзержинский улыбнулся.

Идея Петерса ему явно понравилась.

— Что ж, неплохо, — сказал председатель ВЧК. — Он —. готовый аристократ, маркиз или граф — он сам это нам объяснит. Но вообще у него одно время анархистские идеи в голове бродили. Может быть, и к лучшему — смелее станет. В общем я — за.

Дзержинский подвел итоги обсуждения:

— Руководство операцией, я думаю, мы поручим вам, Михаил Сергеевич, — обратился председатель ВЧК к Михаилу Кедрову, только что назначенному начальником военного отдела, — переговорите с Лафаром, подробно обрисуйте обстановку, сформулируйте задание, договоритесь о связи и, в общем, все прочее. Хотел бы только посоветовать — не вступать ни в какие связи с нашими подпольщиками в городе и с членами Интернациональной группы, которые, по моим сведениям, будут направлены в Одессу для ведения агитации среди французских солдат. Я бывал на их заседаниях в гостинице «Метрополь», а затем на Малой Бронной. Это честные, смелые люди, но работать в Одессе нужно сепаратно. Никаких контактов. И еще — обратите внимание Лафара на поиски возможных невоенных путей ухода интервентов. Кстати, давайте придумаем кодовое имя для нашего агента.

— «Шарль», — предложил Кедров. Никто не возражал.

* * *

Из анкеты агента «Шарля», заполненной им перед отправкой в Одессу:

Отдел: по борьбе с контрреволюцией

1. Ф.И.О.: Лафар Георгий Георгиевич

2. Кличка или псевдоним: Шарль

3. Где и когда родились: Сестрорецк, 14.IX.1894

4. Национальность: француз

5. Основная профессия: модельщик, переводчик, литератор

6. Какие знаете языки: французский, немецкий, итальянский, русский

7. К каким партиям принадлежали: (прочерк)

8. ваши родственники:

а) отец: инженер — оружейник. Вывезен в Россию юношей в 1873 через Австрию

б) мать: домашняя учительница

в) братья, сестры: (прочерк)

г) жена, дети: (прочерк)

9. Где жили, чем занимались и в качестве кого:

а) до 1905 года — Сестрорецк, Боленнское уч.

б) до августа 1914 года — Париж, учеба, Сестрорецк, работа у отца на оружейном заводе

в) до марта 1917 года — служба в экспедиционной конторе, затем миссия

г) до октября 1917 года — Петроград, французская миссия генерала Нисселя

д) после октября 1917 года и до поступления в отдел: ВЧК

10. С какого момента в отделе: XII. 1917

11. Место жительства: бывшая гостиница «Дрезден», общежитие

Подпись: Лафар г. Москва 27.XII. 1918

Лаконичные строки анкеты немало рассказывают о Жорже Делафаре (Георгии Георгиевиче Лафаре) — потомственном маркизе, агенте ВЧК под кодовым именем «Шарль», которому предстояло выполнить особое поручение в занятой интервентами Одессе.

Пункт 6, например, свидетельствует о том, что Лафара получил прекрасное воспитание под руководством матери, домашней учительницы.

Вместе с тем он учился ремеслу модельщика в училище, основанном в Сестрорецке (в 28 верстах от Петербурга) в начале века начальником местного завода, всемирно известным оружейником С.И.Мосиным на его собственные деньги.

А что это за экспедиционная контора, в которой служил Лафар до марта 1917 года? Такая контора действительно в Петербурге существовала, находилась она на улице Гоголя, принадлежала некоему Леону Карлу Лаферу и занималась отправкой и получением военного снаряжения, в том числе от французских союзников.

Не исключено, что именно стараниями хозяина конторы Лафера Жорж Делафар был принят на работу во французскую союзническую миссию генерала Нисселя, что оказалось очень кстати при разработке операции по заброске Лафара — агента «Шарля» в занятую интервентами Одессу.

Разве может вызвать подозрение властей бывший сотрудник французской союзнической миссии в России, к тому же безукоризненно владеющий французским?

 

Глава

II.

СЕКРЕТНЫЙ КАНАЛ ДЕЙСТВУЕТ

Одесса встретила Делафара низким серым небом, снежной крупой вперемежку с дождем, порывами колючего ветра с моря.

Был конец декабря 1918 года.

В гостинице «Лондонская» на Николаевском бульваре свободных мест не было.

— Извините, месье, — сказал услужливый портье, — ничем не могу помочь. Вам нужен одноместный номер? Я вам скажу, что у нас все номера одноместные, но гостиница занята нашими друзьями —французскими офицерами. Попробуйте зайти, молодой человек, в гостиницу «Бристоль». Это недалеко — на Пушкинской, дом четырнадцать. Впрочем, там тоже живут иностранные офицеры — англичане, греки.

Заметив вопросительный взгляд Делафара, портье пояснил:

— Не ладят союзники между собой, вот и живут отдельно — французы у нас, англичане — в «Бристоле». А уж если в «Бристоле» не получится, идите в «Большую Московскую». Это на Дерибасовской, в доме четырнадцать, рядом с кинотеатром.

И почему-то понизив голос до шепота, будто сообщая большую тайну, словоохотливый портье продолжал:

— В «Большой Московской» летом этого года киноартисты из Москвы поселились. Там целыми днями толпа стоит — хотят посмотреть на знаменитую артистку Веру Холодную. Слышали про такую? На Французском бульваре за два месяца большую кинофабрику построили, кино снимают.

— А бульвар Французским только сейчас назвали?

— Да нет, еще в начале века наша городская дума назвала так Малофонтанскую дорогу — в память о визите в Париж государя императора.

Собираясь уходить, Делафар машинально взглянул на висевшую за спиной портье доску с гвоздиками, где болтались ключи от номеров, запомнил количество номеров в гостинице.

Потом спросил:

— А как найти в городе французского консула?

— Господина Энно? Его сейчас нет в городе. Замещает консула господин Биллем Георгий Антонович. Это на Малой Арнаутской. Там спросите, любой покажет.

Делафар почти не сомневался в том, что портье был осведомителем французской и деникинской контрразведок.

В гостинице «Бристоль», которая размещалась в старом потемевшем от времени здании с высокими венецианскими окнами, мест тоже не было.

Наконец, удалось устроиться в «Большой Московской».

В просторном номере было холодно, в щели между стеной и оконной рамой задувал ветер, коченели пальцы.

Под вечер Делафар прошелся по Дерибасовской.

Улицу постепенно заполняла толпа. Такого странного причудливого смешения лиц, языков, одеяний Делафару наблюдать давно не приходилось — разве что в Марселе, где он не раз бывал в ранней юности во время учебы во Франции.

Кого здесь только не встретишь — строгие неулыбчивые моряки с английских дредноутов, веселые французские матросы в синих фуфайках и шапочках с помпонами, рослые зуавы — французские колониальные солдаты-наемники в красных штанах и красных фесках с синими перевитыми серебром кистями, офицеры добровольческой армии Деникина в защитных кителях с кожаными пуговицами и шинелях солдатского сукна, «дружинники», одетые в английские и американские шинели, гетманские сердюки и серожупанники в новенькой, с иголочки, венгерской, австрийской и немецкой формах, петлюровцы в синих жупанах, красных шароварах и смушковых шапках с длинными шлыками.

Встречались и польские легионеры с бело-малиновыми шевронами на голубых французских шинелях и в четырехугольных конфедератках с огромными окантованными медью козырьками, бельгийские офицеры-летчики в кожаных куртках и шлемах, задержавшиеся в Одессе после Первой мировой войны.

В театрах и кино проводились облавы на дезертиров, не желавших служить в деникинских войсках. Их выводили на улицу, но уже через несколько минут они возвращались обратно, всучив проверяющим взятку.

На Молдаванке, раскинувшей свои одноэтажные домики из белого ноздреватого камня, около товарной железнодорожной станции обитали торговки ношеным французским и английским обмундированием, воры и налетчики, отмечавшие удачные дела в шумных притонах.

А известный на всю страну одесский рынок — Привоз, где раньше краснощекие торговки в негнущихся брезентовых фартуках с прилипшей рыбьей чешуей продавали ставриду и скумбрию, а босоногие мальчишки предлагали связки бычков, стал огромной барахолкой, на которой можно было купить все — потертую австрийскую шинель, немецкие ботинки, антиквариат, настоящие и фальшивые золотые кольца и кулоны, меха, пахнущие нафталином, фильдеперсовые чулки, французские духи, много всякого привозного контрабандного товара.

На углу Дерибасовской и Екатерининской до глубокой ночи было открыто знаменитое кафе Фанкони, где встречались дельцы и подрядчики, маклеры и шулеры, главари уголовного мира.

Здесь обсуждались деловые новости, устраивались свадьбы и банкеты. Подрядчики заключали с капитанами иностранных торговых судов сделки на очистку пароходных труб и котлов. Чистили их за гроши тощие беспризорные мальчишки, которые ловко пролезали по изгибам пароходных труб.

Случалось, уходил в рейс пароход, а кто-либо из мальчишек засыпал от усталости или не успевал выбраться из сложного лабиринта труб.

В ночи часто раздавался мерный стук кованых сапог военных патрулей, быстрые деловые шаги, а иногда — редкие выстрелы и истерический женский смех…

Такой встретила Одесса Делафара — агента ВЧК «Шарля», который прибыл в город для выполнения специального задания…

* * *

Первый пункт инструкции гласил:

«Используя выходы на Одессу („Мирограф“ и „Калэ“), а также рекомендацию Виллема, внедриться в одно из штабных учреждений поближе к главному французскому командованию».

«Мирограф» — секретный канал ВЧК в Одессе, через который Делафару предстояло действовать, — киностудия, расположенная на Французском бульваре, 16, одна из первых и наиболее известных кинофирм в России.

Здесь снимали хронику и художественные фильмы. О сильном впечатлении от этих съемок рассказал впоследствии тогда еще юный одесский гимназист Валентин Катаев.

Называлась фирма внушительно: «Кинематографическое товарищество и кинофабрика». Столь же солидной была и ее эмблема — земной шар, опоясанный лентой, два профиля с двух сторон взирают на глобус. И текст: «Кинематографическое ателье „Мирограф. М.О. Гроссман. Одесса“.

Многолюдный пестрый «Мирограф» с его постоянной кинематографической суетой как нельзя лучше служил прикрытием для чекистской резидентуры в Одессе и не привлекал внимания многочисленных контрразведок, сменявших в городе друг друга в 1918 году — немецкой, австро-венгерской, деникинской, французской.

Историю «Мирографа» Делафар знал по рассказам заместителя председателя ВЧК Николая Скрипника, который в молодые годы часто бывал в Одессе и видел первые ленты, снятые «Мирографом» — «Автомобильные гонки в Одессе 22 июня 1908 года» и прибытие паровика-кукушки с офицерами, возвращающимися с маневров.

Основал фирму фотограф и предприниматель М.О. Гроссман, построивший на дачном участке своего брата скромный стеклянный павильон и лабораторию по обработке пленки. Имея единственный павильон, «Мирограф» снимал великое множество фильмов и среди них такие, как «Девушка у моря», «Деньги», «К единому богу», которые шли не только в Одессе, но и в Москве и Петербурге.

Почти во всех фильмах «Мирографа» в главных ролях снялся актер Петр Константинович Инсаров, который пользовался в Одессе необыкновенной популярностью.

В рекламных анонсах «Мирографа», где фамилии ведущих актеров указывались лишь с инициалами, а порой даже без них, его неизменно представляли как Петра Инсарова, словно подчеркивая тем самым особое к нему почтение.

К моменту англо-французской интервенции Инсаров уже почти год был резидентом ВЧК в Одессе под кодовым именем «Апостол». Завербовал Инсарова его друг, старый подпольщик, чекист Иван Михайлович Кабанцев, известный в Одессе театральный режиссер, которому не раз по служебным и творческим делам приходилось бывать в «Мирографе».

Инсаров участвовал в январе 1918 года вместе со своим другом Кабанцевым в пресечении подрывных действий одного из сотрудников английской миссии в Одессе, оставшейся в городе еще со времен Первой мировой.

Перед вступлением интервентов оба агента — Инсаров и Кабанцев были оставлены в Одессе «на оседание».

Им сказали: «Ждите, к вам придут».

К ним явился «Шарль».

А кто скрывался под кодовым именем «Калэ»?

Делафар знал, что «Калэ» — это Калистрат Григорьевич Саджая, бывший студент-медик Одесского университета, агент ВЧК, прибывший в Одессу незадолго до Делафара, человек, по словам Михаила Кедрова, решительный и бесстрашный.

Делафар должен был объяснить всем троим, что отныне они действуют под единым началом Особого отдела ВЧК.

Прибыв в Одессу, Делафар должен был встретиться с Инсаровым в «Мирографе» или у него дома на Карантинной, 4, квартира 2. Делафар решил, что безопаснее встречаться в «Мирографе», который посещает по делам фирмы множество людей.

Из беседы с Инсаровым Делафар выяснил, что тот часто бывает в «Доме кружка артистов» в Колодезном переулке, единственном отапливаемом месте в холодной Одессе, которое посещает местная художественная элита, старшие и высшие офицеры французских войск.

Нередко захаживал сюда и сам всемогущий начальник штаба войск Антанты на юге России полковник Фрейденберг, благосклонно относящийся к Инсарову. Полковник вообще считал себя знатоком искусств, покровительствовал артистам, особенно «кинозвездам», приехавшим еще летом для съемок на солнечной одесской натуре.

Информацию Инсарова, полученную в «Доме кружка артистов», Делафар считал чрезвычайно полезной.

Агент «Апостол» работал четко.

Обсуждая с другим агентом — бывшим подпольщиком и опытным конспиратором Иваном Кабанцевым возможные пути передачи информации в Центр, Делафар вспомнил классический пример: наполеоновский министр иностранных дел Талейран послал важное сообщение тайным секретным каналом, а его копию простой почтой.

Депеша, отправленная тайным каналом, была перехвачена, а копия благополучно попала к адресату…

Обычной почты в Одессе в это время не было.

Существовала другая почта — передача писем с нарочными за большие деньги. Доставка писем была поставлена на деловую коммерческую основу: четверть суммы вручалась при отправлении нарочного, остальное — при возвращении нарочного с ответом.

Гонцы пробирались на свой страх и риск через кольцо блокады, деникинские и петлюровские заставы, германские кордоны. Трудно себе это представить, но нарочные через неделю-другую часто возвращались и снова собирались в дорогу.

В одесских газетах Делафару доводилось читать такие объявления:

«5-й рейс. Одесса-Москва-Петроград и обратно. Принимаю только серьезные поручения и корреспонденцию. Отъезд 24 января. Скорое возвращение. Прием ежедневно от 2 до 5 вечера, Садовая, 15». («Одесский листок», № 10, 14. 01. 1919).

«Письмо с доставкой и поручения два раза в месяц. Первое предприятие, регулярно и добросовестно выполняющее задания с помощью специальных курьеров. Прием ежедневно от 3 до 5 ч. веч. в чайном магазине Дементьевой, Дерибасовская, 22».

(«Призыв», № 3, 18. 02. 1919).

Делафар понимал степень риска, с какой связана отправка донесений через курьеров, нанятых по газетным объявлениям. Возможность перехвата была велика, и Кабанцев по заданию Делафара начал поиски надежных нарочных.

Первое донесение в Центр должно быть отправлено в конце января.

* * *

Помочь Делафару внедриться в одно из штабных учреждений поближе к главному французскому командованию, как того требовал Центр, мог только один человек — Георгий Антонович Биллем, бывший сослуживец Делафара по экспедиционной конторе в Петербурге, открытой в 1914 году графом Леоном Карлом Лафером и занимавшейся получением и отправкой военного снаряжения.

В январе 1919 года Биллем, обрусевший француз, исполнял обязанности французского консула в Одессе вместо отсутствовавшего консула Энно и пользовался большим расположением французского командования, особенно начальника штаба полковника Фрейденберга, с которым не раз завтракал в отдельном кабинете в «Доме кружка артистов».

Биллем не удивился приезду Делафара в Одессу много народу бежало тогда на юг из голодной Москвы. Встретил его приветливо, вспомнил Петербург, четырнадцатый год, начало Первой мировой, контору графа Леона Лафера.

Потом спросил:

— Вы, Жорж, с начала семнадцатого работали во французской миссии генерала Нисселя?

— Да, Георгий Антонович, с марта семнадцатого.

— Завтра я буду у полковника Фрейденберга. Он как-то обмолвился, что ему нужен переводчик. Попробую с ним поговорить. Только учтите, с вами предварительно будет беседовать майор Порталь — начальник отдела контрразведки. Личность, скажу вам по секрету, неприятная, но дело свое знает.

Майор Порталь встретил Делафара сухо и настороженно. Минут пять он молча просматривал бумаги, затем, не поднимая взгляда, спросил:

— Вас рекомендовал наш консул господин Биллем. Откуда вы его знаете?

— Мы работали вместе в петербургской конторе графа Леона Лафера с августа четырнадцатого по март семнадцатого.

— Этот граф что, ваш родственник?

— Как будто дальний. Его хорошо знал мой отец.

Майор замолчал, будто о чем-то размышляя.

Потом спросил:

— Господин Делафар, а где вы родились?

— В Сестрорецке, под Петербургом, в 1894 году.

— А ваш отец?

— Во Франции, господин майор.

— Знаю, знаю, я не о том, — майор Порталь начал раздражаться, — в каком районе Франции родился ваш отец?

Делафар не сразу понял, куда клонит майор.

Потом сообразил — в разных районах Франции свои особенности говора, свой диалект, который при домашнем воспитании, принятом в то время в обеспеченных французских семьях, передается от родителей к детям.

— На юге, господин майор.

— А точнее не знаете?

Майор Порталь был, видимо, хорошим знатоком французских диалектов.

— В департаменте Воклюз, в городе Авиньоне.

— А мать?

— Точно не помню, господин майор. Как будто в небольшой деревушке на Роне близ Авиньона. Ее отец был кюре в местном приходе.

Майор усмехнулся и уже более дружелюбно продолжал:

— Ну что же, приступайте к работе. Дел для переводчика у нас хватает. Только прошу учесть следующее. Бумаги будете получать только от меня, мне же их отдавайте. Никаких набросков, записей, заметок у себя не оставлять. Желаю удачи!

Новый переводчик вел себя в штабе тихо и неприметно, ни о чем не спрашивал, знакомств заводить не пытался, к майору Порталю старался обращаться как можно реже.

Цепкая память фиксировала много ценного из рутинных бумаг, поступавших для перевода — интендантских отчетов деникинских штабов о количестве полученного от союзников имущества: сапог, гимнастерок, шинелей, нижнего белья, описей стрелкового оружия и боеприпасов, сведений по личному составу.

Иногда попадались документы оперативного характера — о дислокации войск, планах их перемещения и т. д.

К 27 января 1919 года первое донесение в Москву руководителя одесской резидентуры ВЧК Делафара — агента «Шарля» было готово.

* * *

31 января 1919 года председатель ВЧК Дзержинский и его заместитель Кедров читали донесение «Шарля».

Донесение извлекли из мятого грязного конверта с надписью: «Москва, Кисельный, 4 (2-е окно слева, стучать), Генриэтте Леже». Рядом карандашная пометка: «От „Шарля“ №1».

В конверте было два листа, мелко исписанных одним почерком, торопливым и неразборчивым, с ошибками и отдельными французскими словами, внизу стояла подпись: «Низко кланяюсь, твой Шарль».

В донесении «Шарль» сообщал о расстановке и моральном духе одесских частей интервентов, соотношении французских, английских, греческих и колониальных войск на одесском плацдарме. Намерения французов, по мнению «Шарля», состояли в том, чтобы подчинить своему влиянию весь юг и центр Украины, включая территорию Донбасса.

«Шарль» сообщал о сложных «извилистых» взаимоотношениях между ставками главнокомандующего всеми войсками Антанты на Ближнем Востоке генерала Феликса Франше д'Эспере, командующего войсками Антанты на Черноморском побережье генерала А. Вертело и местными штабами Одесского плацдарма.

Упомянул «Шарль» и о роли главного вдохновителя интервенции — премьер-министра Франции Жоржа Клемансо, того «кровожадного старца», чьим девизом была война: «Моя внутренняя политика — война, моя внешняя политика — война, я всюду веду войну».

«Шарль» пересказал даже сплетни о Клемансо, которые ходили о нем в среде французских штабных офицеров…

Проницательный «Шарль» быстро понял, что главной фигурой войск интервентов в Одессе является начальник штаба полковник Фрейденберг, выходец из России, человек сильный, властный и неординарный. И не случайно «Шарль» в своем донесении уделил полковнику много внимания, считая, что он может реально влиять на события.

«По общему мнению штабных, прибывший сюда главком союзных войск на юге России генерал д'Ансельм не более как тряпка. Бразды правления держит в руках начальник штаба полковник Фрейденберг. Его считаю главной точкой приложения сил…

Отец Фрейденберга был акционером франко-бельгийской угольной компании, служил в бельгийском трамвайном обществе в Одессе.

Сам Фрейденберг уехал из Одессы в детстве, учился в Константинополе, Риме, Брюсселе, где окончил военную школу, а в Париже — Академию генерального штаба. Много лет служит во французской армии, но одновременно якобы представляет здесь интересы двух крупных франко-бельгийских компаний, о чем говорят глухо, но достаточно внятно.

Фрейденберг властен, все берет на себя — от личного осмотра квартир под штабные учреждения до прямого вмешательства в действия контрразведки майора Порталя, представляющего здесь 2-е бюро генштаба и являющегося одновременно старшим тактическим начальником контрразведки штаба дивизии Бориуса и военно-морской контрразведки лейтенанта де Ла-Карсалада, что эту компанию приводит в тихое бешенство, а штабных в совершенное удовольствие.

Фрейденберг не чужд светских увеселений. «Апостол» сообщил мне: Фрейденберг, стараниями мадам Левковской, певицы и дамы-патронессы «Дома кружка артистов», получил отдельный кабинет. Не за деньги, как остальные, а «в знак глубокого уважения к французской культуре», что полковнику польстило.

Такую вот подробную характеристику полковнику Фрейденбергу дал Делафар и сделал это далеко не случайно.

Этот незаурядный деятель из лагеря интервентов подмял под себя безвольного генерала д'Ансельма и начал свою игру, шедшую нередко вразрез с планами его руководства и диктаторским устремлениям деникинского штаба, за спиной которого стояла мрачная осведомительно-разведывательная организация «Азбука».

Организация эта была создана еще в 1917 году бывшим членом Государственной думы Шульгиным и генералом Драгомировым, а несколько странное ее название связано с тем, что агенты «Азбуки» работали под кличками «Аз», «Буки», «Веди», «Зело» и т. д.

Даже приказы, поступавшие из Парижа от военного министерства, Фрейденберг «использовал с дьявольской ловкостью». Он исполнял только те, которые соответствовали его собственным устремлениям.

Фрейденберг преследовал и личные корыстные цели, стремился к быстрому обогащению, старался извлечь максимальную выгоду из своего служебного положения начальника штаба союзных войск на юге России.

Какие цели преследовали «Шарль» и «Апостол», «взяв на мушку» полковника Фрейденберга и привлекая руководство ВЧК к этой фигуре?

 

Глава

III.

ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА ВЕРЫ ХОЛОДНОЙ

16 февраля 1919 года в Одессе в доме Папудовой на Соборной площади в половине восьмого вечера умерла от «испанки» — тяжелой разновидности гриппа — великая русская актриса, звезда немого кинематографа 20-х годов Вера Васильевна Холодная.

Ей было 25 лет.

К тому времени она снялась во множестве фильмов — «Песнь торжествующей любви», «Миражи», «Жизнь за жизнь», «Живой труп», «Последнее танго», «Позабудь про камин, в нем погасли огни», «Молчи, грусть, молчи».

Утонченная, рафинированная, наделенная неземной красотой, она стала всеобщим кумиром.

Александр Вертинский посвятил ей несколько романсов.

Кинодраматург Алексей Каплер вспоминал:

«16 февраля 1919 года в Одессе на Соборной площади стояла молчаливая толпа.

Было нечто тревожное, пугающее в молчании обычно по-южному шумных, общительных, экспансивных одесситов.

По временам к дому подъезжал экипаж. Люди расступались, пропускали его и снова смыкались.

Там, в доме, за окнами, на которые были устремлены взгляды, умирала молодая женщина— любовь всего города, любовь России, «королева экрана» Вера Холодная. Болезнь — «испанка» — протекала у нее трагически тяжело, как легочная чума. Помочь было невозможно…

Весь этот холодный февральский день, до самого вечера, не расходилась толпа. Кто-то уходил, но снова возвращался, появлялись все новые и новые люди, шепотом задавали вопросы, им шепотом отвечали.

Вечером, в половине восьмого, из подъезда дома, рыдая, выбежала какая-то девчонка, и через мгновенье все уже знали: умерла!

На ступенях лестницы, не скрываясь, не стесняясь слез, плакал знаменитый одесский профессор Усков, которому не удалось спасти больную…»

В день похорон, 20 февраля, Делафар стоял под дождем с непокрытой головой в толпе на Соборной площади. Толпа была необъятной, как море. Гроб с телом актрисы плыл над головами людей, его несли молодые люди.

Сохранился фильм «Похороны Веры Холодной», который уже через три дня шел на экранах.

Тело актрисы набальзамировали, поместили в цинковый гроб, который установили в склепе-часовне на старом одесском кладбище. Этого кладбища давно не существует — в 1932 году на его месте разбили парк.

Осенью 1918 года актриса заболела и, едва оправившись, она снова приступила к съемкам и к благотворительной деятельности — участвовала в концертах, сборы от которых шли в пользу увечных солдат, семей павших воинов, безработных артистов, студентов, прибывающих в город военнопленных.

Театр, в котором Вера Холодная выступала в последний раз, плохо отапливался. Публика сидела в верхней одежде, а артистам при выходе на сцену приходилось ее снимать. Театральный администратор Млинарис рассказал об этом последнем концерте актрисы:

«В начале 1919 года мне поручили организовать и провести концерт, сбор от которого должен был поступить нуждающимся студентам. Концерт проходил в помещении театрального клуба на Греческой улице рядом с Русским театром. В концерте приняла участие и первая русская кинозвезда Вера Холодная.

Вечером я встретил ее у входа в театр, и она мне заявила, что чувствует себя плохо, но уж очень благородна цель концерта. Попросила лишь, чтобы ее не задерживали и выпустили на сцену в самом начале. Сыграв скетч с О.Руничем, она после бурных оваций уехала домой.

Больше Веру Холодную никто из нас не видел. Она умерла. Похороны были грандиозными. Несмотря на дождь, народ запрудил все улицы, по которым двигалась траурная процессия. Похоронили Веру Холодную в том же платье, в котором она снималась в кинокартине «У камина». После похорон еще много лет толпы почитателей ее таланта приходили на могилу…»

Сестра Веры Холодной — Софья Васильевна, солистка балета Одесского театра оперы и балета, вспоминала:

«В гостинице „Бристоль“ было очень холодно. В первый день ее болезни наша мама отвезла ее домой в дом Папудовой на Соборной площади, где она проболела восемь дней и скончалась от отека легких.

Лечили ее профессора мединститута Коровицкий, Усков, Бурда.

Бальзамировал ее профессор паталогоанатом Тизенгаузен, заведующий кафедрой Одесского мединститута. В свидетельстве о смерти было указано, что смерть наступила от отека легких.

В Москве товарищи — актеры в Художественном театре организовали гражданскую панихиду. В день похорон Веры Васильевны были отменены все спектакли в театрах.

Она рано ушла из жизни, в расцвете таланта, молодости и красоты».

* * *

Летом 1918 года, за полгода до кончины Веры Васильевны, кинорежиссер Петр Иванович Чардынин и московский предприниматель Дмитрий Иванович Харитонов обратились к наркому просвещения Луначарскому с просьбой помочь группе киноработников выехать в Одессу для съемок. Полыхала гражданская война, и Луначарский сообщил об этой просьбе командующему Московским военным округом Николаю Ивановичу Муралову.

Получив мандат, подписанный Луначарским и Мураловым, группа отправилась в Одессу. Одесса была своеобразной кинематографической Меккой: южный портовый город, молодой и красочный, залитый солнцем, город, где сходятся безбрежное море и безбрежная степь, был почти идеальным кинопавильоном под открытым небом.

В группе Харитонова и Чардынина были Вера Холодная и ее постоянные киноколлеги — «герои-любовники» и «злодеи» — Иван Мозжухин, Осип Рунич, Владимир Максимов, Витольд Полонский, которых, как и Веру Васильевну, знала вся Россия.

Кинодесант Харитонова и Чардынина внес большое оживление в городскую жизнь.

Одесские газеты писали с юмором:

«Любопытное явление наблюдается на центральных улицах Одессы. За изящной молодой женщиной бегают подростки. Озираются и оглядывают ее с ног до головы и взрослые… То идет „королева экрана“ Вера Холодная!

Вера Холодная в ближайшем будущем выступит в театрах «Гротеск» и «Танго».

Сразу же после приезда предприимчивый Харитонов купил недалеко от моря часть дачи одесского торговца Вальтуха на Французском бульваре, где уже через два месяца красовался большой стеклянный кинопавильон, залитый солнцем.

Пока шла стройка, Харитонов времени не терял.

На берегу моря быстро построили декорации и сняли фильм «Дочь рыбака» по пьесе Габриэля д'Аннунцио «Дочь Иорио» с Верой Холодной и Осипом Руничем в главных ролях. А в новом павильоне Вера Васильевна сыграла главные роли в таких фильмах, как «Цыганка Аза», «Мисс Кэтти», «В тисках любви», «Дама с камелиями».

Многие фильмы с участием Верой Холодной не сохранились — уезжая за границу, Харитонов увез с собой негативы, и не исключено, что и поныне они лежат в каких-то зарубежных фильмо-фондах.

Заграничные кинофирмы не однажды приглашали Веру Васильевну поработать в своих хорошо оборудованных ателье, предлагали ей эмигрировать, прельщали высокими заработками. Приглашения приходили из Америки, из Германии.

Но Вера Холодная наотрез отказалась покинуть Родину.

В интервью «Киногазете» в 1918 году, еще до поездки в Одессу в группе Харитонова, актриса сказала:

«Заграничная киноконкуренция нам не страшна. Наоборот, очевидно, там очень считаются с русской кинематографией. Уж если нам предлагают громадные деньги зарубежные фирмы, значит, нас ценят высоко. Но теперь расстаться с Россией, пусть измученной и истерзанной, больно и преступно, и я этого не сделаю. Мне кажется, так думают и другие артисты, и заграничной кинематографии не удастся получить наши козыри в свои руки.

Конечно, мечта всякого артиста, и моя тоже — сняться в достойном воплощении, в идеально оборудованных заграничных павильонах, так как там техника выше нашей. Но я верю, что, когда минует современный кризис, русская кинематография не уступит заграничной…

Я думаю, что с нашей внутренней разрухой мы справимся и это чудное искусство не пострадает…»

Только четыре года — с 1915 по 1919 — прожила Вера Холодная в киноискусстве, из них последние полгода, самые трудные, самые драматичные, — в Одессе.

Именно здесь пересекутся пути кинозвезды и московского разведчика, агента ВЧК, маркиза Жоржа Делафара…

* * *

Первое, заочное знакомство Делафара с Верой Холодной произошло в Петербурге, когда он служил в экспедиционной конторе графа Леона Карла Лафера.

На экраны в мае 1916 года вышел фильм «Жизнь за жизнь», снятый режиссером Бауэром по роману Жоржа Онэ «Серж Панин». Кроме Веры Холодной, в фильме снимались известные артисты — Рахманова, Коренева, Полонский. Одну из ролей сыграл Иван Перестиани, впоследствии кинорежиссер, поставивший фильм «Красные дьяволята».

Роман Онэ перенесен на русскую почву.

В доме купчихи Хромовой живут две девушки — родная дочь Муся и воспитанница Ната, выросшие как сестры. Появляется злодей-обольститель, князь Бартинский, который увлекается Натой, но женится на богатой наследнице Мусе. Оскорбленная Ната выходит замуж за купца, но ее чувство к Бартинскому не охладевает и толкает на измену мужу-купцу, который мстит князю, отправляя прокурору фальшивые векселя, подделанные князем.

Мать Муси — купчиха Хромова убивает Бартинского.

Вот такая мелодрама, такие роковые страсти. Зритель плачет над судьбой героини Веры Холодной — Наты, приемыша, невесты-бесприданницы, обманутой злодеем-князем…

* * *

С Верой Холодной Делафара в «Доме кружка актеров» в Одессе познакомил агент «Апостол» — актер «Мирографа» Петр Константинович Инсаров, который был дружен с Верой Васильевной.

Интерес Делафара к Вере Холодной был не случаен — Делафар знал по информации Инсарова, что актриса имеет определенное влияние на полковника Фрейденберга и рассчитывал на ее помощь в решении главной задачи.

Ему нужно было отыскать тайные пружины, которые могли бы повлиять на быстрый исход интервентов с территории Юга.

Сообщая в Москву о «Доме кружке артистов», Делафар писал в своем первом донесении в Центр:

«На том же этаже (кабинеты расположены в два этажа) есть кабинет знакомой „Апостола“, связанной с ним по делам фирмы. Она там ужинает, иногда обедает с друзьями, оттаивает от одесского холода и неустройства. Я имел с ней беседу („Апостол“ представил меня), дама несколько инфантильна, но отзывчива и мила, по нашему мнению — обязательна. Что удивительно для русских, слава ей не вскружила голову. Она ею тяготится. Фрейденберг души не чает в этой даме, льнет к ней, хотя держит себя в рамках приличий. Дама эта наша. У нее брали интервью: „Почему бы вам не поехать в Европу, пока в России междоусобица?“ Она сказала: „Я Россию никогда не брошу“. О даме буду писать отдельно.

Влияние ее на Фрейденберга безмерно. «Апостол» предлагает форсировать это дело в том направлении, в котором был разговор. Я — за!»

Интервью с Верой Холодной, о котором пишет Делафар, явно перекликается с другим интервью, которое взял у нее журналист из «Киногазеты» в 1918 году — Делафар знал о нем еще до приезда в Одессу («…Но теперь расстаться с Россией, пусть измученной и истерзанной, больно и преступно, и я этого не сделаю…»).

О чем говорил Делафар с Верой Холодной в Одессе?

Обещала ли она ему какую-нибудь помощь?

Об этом разведчик, видимо, сообщал в своем втором донесении — не случайно в первом донесении Делафар предупредил Центр: «О даме буду писать отдельно».

Но второе донесение было перехвачено, и содержание его вряд ли когда-нибудь станет известным. Во всяком случае, Делафар считал результат беседы с актрисой благоприятным и обнадеживающим («Апостол» предлагает форсировать это дело в том направлении, в котором был разговор. Я — за!»).

* * *

Казалось бы, все ясно.

«Испанка» — тяжелая разновидность гриппа, скоротечная болезнь и смерть.

Но сразу же возникла волна домыслов, слухов, предположений, вздорных и правдоподобных, подчас фантастических и невероятных.

О тех домыслах и слухах, которые ходили по городу, рассказал «живой» свидетель — тогда еще молодой писатель Валентин Катаев в своем очерке «Записки о гражданской войне»:

«Говорили о какой-то измене, говорили о близком падении города, говорили об одной очень известной кинематографической артистке, имевшей близкое отношение к генералу Франше д'Эспере и игравшей выдающуюся роль в предлагавшейся сдаче города красным.

Незадолго до падения города эта кинематографическая артистка умерла от болезни, называвшейся «испанкой»… Однако молва приписала ее смерть русской контрразведке. Говорили, что артистка была подкуплена большевиками и должна была заставить своего любовника, французского генерала, сдать город. На ее похороны собрались несметные толпы народа. Вход в собор, где в раскрытом гробу был выставлен ее труп, охранялся усиленным караулом. К гробу имели доступ избранные, среди которых видели и французского генерала. Он положил к ее ногам пышный букет с печальными лентами, на которых блистала французская цитата…»

Выдвигались и другие версии — например, за шпионаж в пользу белых Веру Васильевну расстреляли революционные матросы на крейсере «Алмаз», а труп выбросили в море.

Сочинялись и пошлые романтические сюжеты. По одной из легенд, французский консул Энно, который якобы ухаживал за актрисой, прислал ей в номер гостиницы большой букет белых лилий, и она умерла, задохнувшись в их аромате.

По другой легенде, Веру Холодную задушил из ревности деникинский генерал Гришин-Алмазов.

Но всех превзошел писатель Юрий Смолич, который в своей книге «Рассвет над морем» изобразил актрису, как международную шпионку, великосветскую проститутку, некую роковую обольстительницу…

Сестра Веры Васильевны — Софья дала резкую отповедь писателю.

Обращаясь к Дмитрию Арнольдовичу Аржеласу, кинодеятелю, Софья Васильевна писала:

«Теперь я хочу, Дмитрий Арнольдович, отнять у Вас немного времени. Это касается Веры Васильевны, моей переписки со Смоличем, насчет его романа „Рассвет над морем“, где он вывел Веры Васильевну в пошлом, незаслуженно отвратительном виде, совершенно не соответствующем действительности. Я, к сожалению, этот роман прочла только в июне месяце этого года, но все то, что пишет о ней Смолич, в каком свете он ее представил, меня все это глубоко возмутило… Я не буду повторять то, что им написано в романе, но все написанное о ней… порочит память о ее добром имени как о первой русской актрисе немого кино, ей поистине принадлежит целая эпоха русского кино…»

Вере Холодной вообще повезло на легенды.

И некоторые из них вызывают лишь скептическую улыбку.

Некий кинодеятель Кушиташвили нашел в ежедневной информационной газете «Грузия» в 1919 году заметку с заголовком, набранным крупным шрифтом — «Похищение Веры Холодной».

В заметке сообщалось:

«В понедельник, около семи часов вечера неизвестными была похищена из своей квартиры артистка театра-казино Вера Холодная.

К госпоже Холодной на квартиру явился какой-то мусульманин и пригласил ее на свадьбу. Перед отъездом артистка одела драгоценностей на сумму более 100 тысяч рублей, более домой она не возвращалась.

По заявлению квартирной хозяйки, г-жа Холодная была отвезена на Вторую Параллельную улицу, дом 69, в квартиру некоего Андора Бабы-Оглы. При обыске на этой квартире были найдены: две дамские подвязки, две шпильки, две невидимки, которые по предъявлению матери были последней опознаны. Во время производства дознания было донесено, что артистка увезена в село Моштага, но ее там не оказалось.

По этому делу задержано несколько лиц. Сейчас дело еще окончательно не выяснено, но, судя по имеющимся показаниям, артистка убита и драгоценности переданы неизвестному лицу».

Откуда могла появиться эта фантастическая версия?

Последнее время перед приездом в Одессу Вера Васильевна часто выступала в концертах, ездила на гастроли. Могло быть так, что она выступала в Баку и ее отъезд совпал с каким-то нашумевшим преступлением, которое связали с ее именем…

* * *

В потоке домыслов и слухов, связанных со смертью Веры Холодной, существует одна заслуживающая внимания версия, которая расходится с официально объявленной.

В Одессе уже два месяца свирепствовал сыпной тиф.

Эпидемия испанского гриппа практически сошла на нет. И вдруг рецидив — да еще в такой тяжелой форме. Конечно, от единичных случаев болезни никто не застрахован — все это бывает.

Но некоторые медики считали, что отек легких, от которого последовала смерть, возможен не только при «испанке», но и при отравлении ядом. Естественно, этот аргумент не может опровергнуть официальную версию — смерть от «испанки».

Но настораживает цепочка странных обстоятельств.

У постели больной, в доме Папудовой на Соборной площади, помимо лечащих врачей — профессоров Ускова, Коровицкого и Бурды, были еще какие-то неизвестные люди. Срочно вызванному лучшему одесскому патологоанатому профессору Тизенгаузену неизвестным лицом было приказано произвести экстренное бальзамирование вместо положенного вскрытия. Тело привезли в собор по чьему-то распоряжению не днем, как обычно, а ночью.

В газетах писали:

«Вчера в 4 часа ночи при огромном стечении публики состоялся вынос тела Веры Холодной из дома Папудовой в Кафедральный собор… Тело ее набальзамировано».

И еще одно странное событие.

Сразу после кончины актрисы «неизвестные злоумышленники» похитили дочь профессора Ускова. Только после интервью, данного Усковым местным журналистам, в котором он подтвердил диагноз — отек легких после «испанки», дочь была благополучно возвращена родителям.

Дата смерти Веры Васильевны необычным образом связана с датами донесений «Шарля» в Центр.

Первое донесение датировано 27 января 1919 года, четвертое — 9 марта. Оба донесения были получены Центром.

Второе и третье донесения до Центра не дошли — они были перехвачены. Если предположить, что «Шарль» отправлял свои донесения регулярно, через равные промежутки времени, то возможное время второго донесения — конец первой половины февраля, то есть день смерти актрисы — 16 февраля следует непосредственно за перехватом донесения.

Судя по первому донесению («О даме буду писать отдельно»), во втором «Шарль» уже подробно пишет о своей беседе с актрисой, беседой, которая не понравилась деникинской контрразведке, и та могла принять свои меры — решительные и безжалостные.

В одном из донесений в деникинскую контрразведку от 21 февраля мелькнуло короткое сообщение: «Уморили красную королеву…»

Отравление актрисы — всего лишь версия, которая могла возникнуть в связи с рядом случайных совпадений. Но все же нужно согласиться с тем, что истинная причина смерти Веры Васильевны Холодной — ее последняя тайна — до сих пор окончательно не раскрыта.

* * *

Многие годы имя Веры Холодной замалчивалось, домыслы и толки о ее личной жизни и кончине не прекращались, фильмы с участием актрисы считались образцами мещанства, противоречащими потребностям и интересам новой революционной власти.

Личная и творческая реабилитация Веры Васильевны Холодной началась только в 60-е годы.

14 мая 1966 года в газете «Советское кино» появилась статья «Первая актриса русского экрана», один из авторов которой — бывший начальник одесской подпольной контрразведки Иосиф Южный — был свидетелем последних месяцев жизни Веры Холодной.

Он написал:

«На заре отечественного кинематографа Вера Холодная сделала многое для того, чтобы „великий немой“ становился настоящим большим искусством».

Одесский чекист Иосиф Южный в августе 1919 года пытался отыскать следы пропавшего разведчика Жоржа Делафара.

 

Глава

IV.

АГЕНТ-ДВОЙНИК

Отправляя Делафара в занятую интервентами Одессу, заместитель председателя ВЧК Кедров предполагал, что город наводнен агентами вражеских разведок и контрразведок.

Первое же донесение разведчика подтвердило это: в Одессе действовали деникинская контрразведка во главе с бывшим действительным статским советником Орловым, разведка «Азбука», которую опекал и направлял монархист Шульгин, французская контрразведка майора Порталя, петлюровская контрразведка князя Кочубея, гетманская «державная варта» — контрразведка гетманского корпуса генерала Бискупского.

Отношения между разными ставками были сложными и извилистыми — они следили друг за другом и все вместе — за агентами ВЧК.

Наиболее опасной среди них считалась «Азбука» — в ней работали опытные специалисты бывшего департамента полиции министерства внутренних дел.

В середине февраля 1919 года в Особом отделе ВЧК наступили дни тревожного ожидания — подошел срок второго донесения «Шарля», но его не было.

На одном из заседаний коллегии Дзержинский спросил Кедрова:

— Михаил Сергеевич, как там дела у нашего маркиза? Какие новости из Одессы?

— Одесское направление, Феликс Эдмундович, меня очень беспокоит. После первого донесения «Шарля» прошло более двух недель, но из Одессы — ни звука. Нарочный был надежным — я сам проверял. Думаю, что провал исключен. Скорее всего, донесение перехвачено, полагаю, «Азбукой». Есть у меня одно предложение, быть может, несколько авантюрное, но решаться на что-то нужно…

— Люблю авантюрно-приключенческие сюжеты, — заметил председатель ВЧК. — Помню, в 1907 году пришлось мне работать в подполье в Варшаве. Попались мне тогда несколько книжек о великом сыщике Нате Пинкертоне, продавались они на книжных развалах. Увлекательное, скажу вам, чтение. Простите, Михаил Сергеевич, что перебил. Что же вы предлагаете?

Кедров знал эту манеру Дзержинского — снимать напряжение серьезного разговора неожиданным замечанием, шуткой, воспоминанием.

— Я предлагаю, Феликс Эдмундович, послать в Одессу еще одного агента, свободно говорящего по-французски и не чуждого литературным занятиям. Наверняка, поэтические увлечения Делафара известны во французском штабе со слов Виллема, который его рекомендовал. Может быть удастся, хотя бы на время, пустить «Азбуку» или французскую контрразведку Порталя по ложному следу…

Председатель ВЧК усмехнулся.

— Вы что же, Михаил Сергеевич, думаете, что среди наших сотрудников полно французов — потомков знатных фамилий, да к тому же и поэтов? Впрочем, подождите. Мне помнится, что в Иностранном отделе Московской губчека работает бывший член французской интернациональной группы Рауль Шапоан, служивший во французской военной миссии генерала Лаверня, которую ранее возглавлял генерал Ниссель. Шапоан рассказал мне об одном активном члене интернациональной группы, бывшем штаб-ротмистре русской армии де Ла-Роже. Поговорите с Раулем Шапоаном…

— И еще один вопрос, Феликс Эдмундович, В одесской кинофирме «Мирограф» работает известный актер и режиссер Николай Салтыков-Огарев, завербованный Кабанцевым еще летом 1918 года. Конкретных поручений Салтыкову-Огареву Кабанцев пока не давал, к активной работе не привлекал, но доверяет ему полностью. Фамилия этого агента, согласитесь, крайне редкая. И вот что интересно — в нашем московском аппарате работает девушка с точно такой же фамилией. Выяснилось, что это сестра того одесского актера. Не послать ли ее в Одессу, разумеется не одну, а вместе с нашим агентом-двойником. Приезд сестры к брату никаких подозрений вызвать не должен, а узнать через Кабанцева можно многое, в том числе о Делафаре. Кабанцев ему сообщит, что после донесения «Шарль №1» мы ничего не получали.

Провожая Салтыкову-Огареву в Одессу, Кедров напомнил:

— Не забудьте наш уговор: вы едете повидаться с братом, которого давно не видели, и никаких других дел у вас в Одессе нет…

* * *

В середине февраля 1919 года на явку одесской подпольщицы Соколовской (она же Светлова, она же Мрийская) по адресу Спиридоновская №16/23 прибыл из Москвы работник с мандатом на имя Жоржа де Ла-Роза, безукоризненно владевший русским и французским языками.

С приездом де Ла-Роза работа подпольщиков оживилась. Под его руководством было создано нелегальное бюро переводчиков. На первых порах работа шла успешно. Подходя к французским солдатам, которые спрашивали о чем-то прохожих на своем языке, подпольщик предлагал свои услуги и постепенно, по мере знакомства, начинал выяснять политические взгляды солдат, их отношение к происходящим событиям.

Вскоре французское командование начало обращать внимание на самозванных переводчиков и предупредило офицеров, чтобы те установили контроль над лицами, которые по собственной инициативе, без всякого вознаграждения помогают солдатам ориентироваться в незнакомом городе.

Соколовская внесла шутливое, на первый взгляд, предложение — превратить нелегальное бюро переводчиков в легальное.

Не прошло и нескольких дней, как такое бюро в городе появилось. Нужно было, чтобы инициатива исходила от французского командования.

И Соколовская через известного ей человека во французской контрразведке «подсказала» ее начальнику майору Порталю идею обратиться к Логвинскому — начальнику контрразведки одесского генерал-губернатора Гришина-Алмазова с просьбой упорядочить работу переводчиков.

Из письма майора Порталя Логвинскому:

«Разные сомнительные лица, предлагая свои услуги в качестве переводчиков, ослабляют дисциплину в союзной армии. Пользуясь симпатиями среди господ офицеров и солдатской массы, эти лица направляют их на опасный путь неповиновения командованию. Обстоятельства требуют, чтобы при Вашем участии была создана организация, объединяющая переводчиков, целиком стоящих на позициях согласованных действий русской армии и союзных держав».

Из письма Логвинского Гришину-Алмазову: «Ввиду того, что союзники неоднократно сообщали, что темные личности часто пристают к солдатам и даже офицерам на улицах с предложением услуг в качестве переводчиков и при удобном случае начинают агитировать среди солдат, считал бы необходимым для действительных переводчиков иметь отличительный знак, согласованный с союзным командованием. Знак мог бы быть либо национальных цветов — повязка на рукаве, либо в виде знака на груди — русский и французский национальные флаги…»

Из письма Жоржа де Ла-Роза Гришину-Алмазову:

«Прилагая при сем рекомендательное письмо городского головы г-на Брайкевича, осмелюсь просить Вас о разрешении открытия в Одесре весьма нужного в наше время предприятия — бюро переводчиков по обслуживанию господ офицеров и низших воинских чинов союзных нам держав, пребывающих ныне в нашем городе. Свои услуги бюро будет представлять как за минимальную плату, установленную городской управой, так и безвозмездно, неся полную ответственность за политическую благонадежность переводчиков.

Надеюсь на Ваш благожелательный ответ».

На письме де Ла-Роза генерал-губернатор Гришин-Алмазов поставил свою резолюцию: «Не возражаю против этого патриотического начинания».

Частное легальное бюро переводчиков разместилось в центре города — на Дерибасовской улице в помещении из двух комнат.

Владельцем бюро стал Жорж де Ла-Роз — «штаб-ротмистр в отставке», чекист, направленный из Москвы в качестве двойника агента «Шарля».

Просуществовало бюро переводчиков недолго—в конце февраля 1919 года де Ла-Роз был схвачен.

Вот что писал французский офицер из Одессы своему товарищу в Севастополь:

«Третьего дня контрразведывательная организация князя Кочубея, ранее служившего при гетмане в Киеве, арестовала московского агента с документами на имя штаб-ротмистра Жоржа де Ла-Роза. Взяли на Николаевском бульваре и отвезли в Петроградскую гостиницу, там штаб Кочубея. Он владеет французским языком, поэт, при нем найдены его собственные стихи — и недурные. Князь лично допрашивал поэта-шпиона (настоящее свое имя он отказался назвать) и читал его стихи…»

Одесские контрразведчики были уверены, что схвачен московский агент «Шарль», который подписал донесение, перехваченное шульгинской «Азбукой». Каково же было их разочарование, когда вскоре им пришлось убедиться, что настоящий «Шарль» на свободе и продолжает действовать…

 

Глава

V.

УШЕДШИЙ В НИКУДА

Под прицел шульгинской «Азбуки», деникинской и французской контрразведок «Шарль» — Делафар попал в середине февраля 1919 года после перехвата его второго донесения в Центр.

Содержание этого донесения осталось неизвестным.

Судя по первому донесению разведчика, благополучно дошедшему до Центра, второе донесение уточняло расстановку одесских частей интервентов, их дислокацию и вооружение, содержало более подробную информацию о «даме» — королеве киноэкрана Вере Холодной и о степени ее влияния на полковника Фрейденберга, от которого, по мнению «Шарля», зависели сроки пребывания интервентов в городе.

Дальнейшие события доказали точность оценки разведчиком роли полковника Фрейденберга.

Настоящая охота на «Шарля» началась в первых числах марта, когда было перехвачено третье донесение разведчика (второе для шульгинской «Азбуки»).

Из сообщения одесской резидентуры деникинской контрразведки «Око» начальнику политической канцелярии при главнокомандующем вооруженными силами Юга России Деникина полковнику Д.А. Чайковскому от 4 марта 1919 года:

«Этот неуловимый „Шарль“ из Одессы опять направил вчера известным каналом письмо в Москву, полагаемое свой узел на Лубянке. Когда проследовало первое его письмо, представитель московской резидентуры посетил адрес, обозначенный на конверте.

Таковой Леже Генриэтты, проживающей по обозначенному адресу, не установлено. Кисельный переулок находится в непосредственной близости от Лубянки…»

Не получив ответа на два своих донесения, Делафар с Кабанцевым начинают искать новый канал связи и находят его.

Следующее — четвертое донесение от 9 марта 1919 года, доходит до адресата и попадает в Особый отдел ВЧК в чистом конверте с пометкой: «от „Шарля“ №4».

Из четвертого донесения «Шарля»:

«…На Ф. действуют две взаимоисключающие силы-добровольцы и петлюровцы. Третья сила заставляет его нервничать и бросаться в крайности. На днях он чуть не сдал с рук на руки Порталю нашего третьего, но вовремя одумался. Сумма есть сумма. Она гипнотизирует и вынуждает идти на другие крайности. Думаем преуспеть к сроку…»

Этот короткий отрывок из донесения разведчика прочитали на Лубянке с большим интересам и сочли его чрезвычайно важным.

Ф. — это начальник штаба полковник Фрейденберг, главный объект внимания «Шарля».

В Одессе к тому времени находились «добровольцы».

Добровольческая армия, основная ударная сила белого движения на юге России, была создана в ноябре 1917 года в Новочеркасске из бежавших на Дон офицеров, юнкеров, кадетов старших классов, студентов, гимназистов и т.д.

Ядром армии в начале 1919 года был Первый армейских корпус, в который входили именные полки — Корниловский ударный, Марковский, Дроздовский, Алексеевский.

«Добровольцы», ратовавшие за «единую и неделимую Россию», конфликтовали с петлюровцами — украинскими националистами, которые боролись за «самостийную Украину» и делали ставку на Петлюру и Винниченко.

Вражда между «добровольцами» и петлюровцами, о которой сообщал в Центр «Шарль», доходила до кровавых разборок на улицах Одессы и облегчила впоследствии разгром и тех, и других.

А что это за «третья сила», которая заставляет полковника Фрейденберга «нервничать и бросаться в крайности»?

Один из важнейших пунктов Инструкции агенту «Шарлю» при его заброске в Одессу гласил:

«Выяснить все возможные пути невоенного прекращения интервенции. Тайные пружины, которые могли бы повлиять на быстрый ее исход с территории Юга».

Еще в первом своем донесении в Москву «Шарль» сообщил о серьезных коммерческих интересах полковника Фрейденберга в России.

Важность этого сообщения было трудно переоценить — ведь при определенных материальных стимулах можно было рассчитывать на помощь полковника в невоенном прекращении интервенции.

«Третья сила», о которой писал в своем четвертом (и последнем) донесении «Шарль» — это московские власти и ее спецслужбы, решившие пойти на контакт с полковником Фрейденбергом, а «нашим третьим», который выступал посредником в переговорах (вспомним «сумму, которая гипнотизирует» из донесения «Шарля»), был, по всей вероятности, не кто иной, как исполнявший обязанности французского консула в Одессе Георгий Антонович Биллем, может быть, единственный человек, которому полковник доверял.

Это был тот самый Биллем, по рекомендации которого «Шарль» внедрился в штаб французских войск.

Судя по донесению «Шарля», полковник изрядно нервничал, в последний момент чуть не отказался от переговоров и едва не передал Виллема в руки французской контрразведки.

Последующие события показали, что полковник Фрейденберг честно выполнил свои обязательства.

* * *

В том же донесении «Шарль» сообщает в Москву:

«Удачно произведен обыск в гостинице „Лондонская“ в номере Порталя. Изъята его записная книжка с именами, записями, цифровыми выкладками…»

В конце февраля 1919 года «Шарль» и «Калэ» — Калистрат Саджая затеяли дерзкую авантюрную акцию — обыск в гостиничном номере начальника французской контрразведки майора Порталя.

По субботам майор обычно задерживался в штабе. Так было и на этот раз. Собравшись уходить, Делафар занес майору полученные от него днем бумаги.

— У господина майора есть еще что-нибудь?

— Можете идти. Я еще поработаю. Темнело, и майор зажег настольную лампу, придвинул к себе папку с документами.

Делафар знал, что до выхода майора Порталя из штаба осталось полтора-два часа, если, конечно, его не вызовет полковник Фрейденберг.

От штаба до угла Греческой и Пушкинской, где была назначена встреча с «Калэ», двадцать минут ходу. Оттуда до гостиницы «Лондонская» на Николаевском бульваре, где жил майор, еще пятнадцать минут. Выйти из гостиницы и уйти на безопасное расстояние — минут десять. Итого сорок пять минут. С запасом на непредвиденные обстоятельства — час.

Значит, на всю операцию в гостинице остается не более тридцати-сорока минут. Номер комнаты майора на втором этаже гостиницы Делафар знал.

На операцию пошел «Калэ», одетый в форму французского лейтенанта. Зайдя в вестибюль, он смешался с французскими офицерами, миновал портье, поднялся на второй этаж и быстро открыл комнату майора Порталя. Для «Калэ» это было пустяковым делом — старый подпольщик участвовал до революции во многих экспроприациях.

Сорок-пятьдесят минут ожидания показались Делафару вечностью..

Когда, наконец, бумаги, похищенные «Калэ» у начальника французской контрразведки, попали в руки Делафара, он понял, насколько успешной и полезной была операция — среди документов оказалась записная книжка майора.

Та самая знаменитая записная книжка, в которую майор вносил наиболее важные и секретные сведения: даты прибытия морских экипажей с солдатами и вооружением, номера и дислокации отдельных воинских частей, численность гарнизонов приморских городов, характеристики некоторых высших должностных лиц в штабе французских войск.

Когда утром следующего дня Делафар, как обычно, зашел к начальнику контрразведки за очередным дневным заданием, он увидел бледного майора, выдвинутые ящики письменного стола, ворохи бумаг на столе. Майор искал записную книжку…

Через несколько дней Саджая — «Калэ» был арестован, но ему удалось спастись. Во время допроса в контрразведке «Калэ» выпрыгнул из окна третьего этажа, сломал ноги и был увезен в больницу.

В газете «Одесская почта» от 7 марта 1919 года появилась заметка под названием «Прыжок с третьего этажа»:

«Из гауптвахты при штабе в гостинице „Майбах“ на Малой Арнаутской улице вчера выбросился из окна третьего этажа один из арестованных. Как нам передают, арестованный, разбив окно, выбросился на тротуар и сильно расшибся. В карете „Скорой помощи“ он был отвезен в Комендантское управление, откуда по распоряжению дежурного офицера препровожден в Бульварный район.

Личность арестованного не установлена».

Попытки контрразведчиков забрать «Калэ» из больницы успеха не имели, и после ухода англофранцузских войск он стал председателем одесской ЧК под фамилией Калениченко, сменив на этом посту знаменитого Павла Онищенко.

* * *

В начале 1919 года в Одессе издавалось много газет.

Одну из них — «Призыв» выпускала группа московских и петроградских газетчиков, бежавших на Юг.

Особой активностью среди них выделялся Василий Регинин, писавший на темы городского быта. Он был также автором многих сенсационных и скандальных материалов. Благодаря широким светским связям и близости к хорошо информированным кругам столичным журналистам удавалось печатать материалы, которые другим газетам были недоступны.

20 марта в газете «Призыв» была опубликована небольшая заметка:

«БОЛЬШЕВИКИ — ГАСТРОЛЕРЫ В ОДЕССЕ

По улицам Одессы совершенно свободно разгуливают большевистские гости из Совдепии.

ГРОХОТОВ — комиссар по иностранным делам на Мурмане, в свое время арестовывавшийся английским командованием и благополучно скрывшийся.

ПЕТИКОВ — тоже архангельский гастролер, убийца адмирала Кетлинского.

ГРАФ ДЕЛАФАР ЛЯ-ФАР — член московской чрезвычайки».

Заметка была напечатана без подписи.

Анонимный автор свел в одну компанию с Делафаром двоих — Грохотова и Петикова. Разведчик сразу обратил внимание на нарочито-подчеркнутое написание его фамилии на французский манер и на упоминание аристократического титула.

Значит, аноним хотел показать, что он давно и хорошо знает Делафара.

Какую цель преследовал автор заметки? Предупредить всех троих о грозящей опасности? Или, наоборот, сообщить о них в контрразведку, не раскрывая себя?

Вопросы, вопросы…

О Грохотове и Петике (а не Петикове, как было напечатано в газете «Призыв») Делафар знал по рассказам заместителя председателя ВЧК Михаила Кедрова.

Леонид Грохотов, бывший матрос Первой статьи Мурманского флотского экипажа, особый комиссар от Комиссариата по морским и иностранным делам при Мурманском совете, был схвачен интервентами, бежал, впоследствии работал во фронтовых армейских чрезвычайках.

Алексей Петик, некогда трюмный матрос линкора «Чесма», работал на Мурмане в органах ЧК.

Во время интервенции на Севере разыскивался белой контрразведкой по подозрению в убийстве контрадмирала Кетлинского и в организации взрыва в центре Мурманска 12 июля 1918 года, когда в окно квартиры одного из пособников интервентов была брошена бомба, но тот отделался ранением.

Делафар ничего не знал о планах Москвы по заброске Грохотова и Петика в Одессу, но не исключал их присутствия в городе. Оба они были из матросов и могли быть направлены в Одессу для помощи подпольщикам или с другим заданием.

В Одессе у Делафара был собственный секретный канал — «Мирограф», собственные явки, и он мог работать независимо от одесского подполья.

Но в полном отрыве от подполья Делафар действовать не мог.

Столкнись они в опасном соседстве, не зная «кто есть кто», и последствия станут непредсказуемыми.

Подпольщики могли невольно выдать переводчика французского штаба Делафара, прекрасно говорящего по-русски и по-французски, не зная, что он разведчик.

Руководитель подполья должен был знать, кто и с каким заданием действует вокруг него. В Одессе это был Иван Федорович Смирнов, заброшенный в город в конце ноября 1918 года с паспортом на имя купца второй гильдии Николая Ласточкина.

Только с ним из всего подполья имел право общаться «Шарль».

«Шарль» понимал, что не только он, не только Грохотов и Петик работали в Одессе со специальными заданиями. Были и другие неизвестные ему заброски и оседания, действия и поручения, о которых знал только Ласточкин. Знал, но делиться ни с кем не имел права. Кто же все-таки был автором заметки в «Призыве» о большевиках-гастролерах в Одессе?

Только через много лет одесский чекист и историк Никита Брыгин сумеет доказать, что к этой заметке причастен международный авантюрист, агент английских спецслужб Сидней Рейли (Розенблюм), находившийся в это время в Одессе.

Самое странное и неожиданное ожидало разведчика впереди.

На следующий день после появления заметки о «большевиках-гастролерах» в той же газете «Призыв» было опубликовано следующее сенсационное сообщение:

РУССКИЕ БОЛЬШЕВИКИ ЗА ГРАНИЦЕЙ

(ПОКУШЕНИЕ НА ВЗРЫВ ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНИ)

«Матэн» сообщает: из Лондона получены сведения, что два большевистских агитатора, человек по имени Лафер и женщина Галина Руденко получили распоряжение создать в Испании большевистскую базу и взорвать Эйфелеву башню во время мирного конгресса.

Они выехали из Москвы 19 февраля, направляясь в Испанию по фальшивым паспортам. Они именуют себя Георгием и Елизаветой Торше.

Благодаря этим паспортам они беспрепятственно выехали из Одессы. С ними проехало третье, неизвестное лицо».

— Над этим абсурдным, рассчитанным на обывателя, сообщением стоило подумать.

Прежде всего имя — Георгий.

Так Делафара действительно звали в русской транскрипции, так он писал в своей московской анкете. В фамилии изменена одна буква, если не считать дворянской приставки. Что это — редакционная или типографская опечатка?

А может быть, умысел? Кроме того, он уже не «совершенно свободно разгуливает по городу», как было в первой заметке, а «беспрепятственно выехал из Одессы», причем не один, а с некоей «женщиной Галиной Руденко» и с «третьим, неизвестным лицом».

Вторая заметка в «Призыве» явно была ответным ходом в шахматной партии — было неясно, идет ли речь об одном и том же человеке или о разных.

Стоит ли заниматься поисками агента ВЧК, если, возможно, его уже давно нет в городе?

А во французском штабе продолжал работать переводчик со сходной фамилией, легенда которого была тщательно проверена майором Порталем. Репутация переводчика была безупречной.

Все это ставило «Азбуку» и французскую контрразведку в затруднительное положение.

Делафар понимал, что чья-то невидимая рука пришла ему на помощь. Это мог быть исполнявший обязанности французского консула Георгий Антонович Биллем.

* * *

Большой Фонтан — протянувшийся вдоль моря пригород Одессы, где снимали дачи горожане со средним достатком: мелкие купцы, торговцы, журналисты, гимназические учителя.

Остановки конки, а затем трамвая, назывались станциями.

У них были номера — от первой до шестнадцатой, самой дальней от города.

Одна из явок Ласточкина, о которой знали немногие, находилась на девятой станции на старой даче, заросшей кустами акации, полынью и дроком.

Дребезжащая разболтанная конка ходила только до восьмой станции.

И Делафару пришлось идти до явки пешком. Вечерело, вокруг не было ни души, откуда-то с дальних дач чуть слышно доносилась музыка.

Обычно уравновешенный и спокойный, внешне даже чуть флегматичный, Ласточкин показался Делафару расстроенным и взволнованным.

— Иван Федорович, вы знаете, что я часто захожу в «Дом кружка артистов»… Там бывают нужные и интересные люди. Как раз напротив «дома» — шумный ресторан. Хозяин ресторан — некий Лоладзе…

— Тебе Калистрат Саджая не рассказывал о нем? Это его товарищ по старым кавказским делам. Кстати, Лаврентий Картвелишвили — «товарищ Лаврентьев», ты о нем слышал, из той же компании. Надежные ребята. Так зачем тебе Лоладзе?

— Понимаете, Иван Федорович, около ресторана Лоладзе много шпиков крутится. Я их всех наперечет знаю.

— Эту явку временно прикроем, а там посмотрим. Между прочим, к нам новый товарищ с фронта прибыл — Михаил Капчинский. Бывший велосипедный мастер. Хотим его в велосипедные мастерские направить.

Ласточкин немного помедлил, потом спросил:

— Ну, а что там у тебя в штабе?

— Майор Порталь направил несколько писем Орлову — начальнику деникинской контрразведки. Требует усилить наружное наблюдение, выявлять явки. Положение очень тревожное…

* * *

В одной из городских газет появилось сообщение:

«По распоряжению Союзного командования с 25 февраля воспрещено посещение солдатами Союзных войск ресторанов по Колодезному пер. 4. В случае их обнаружения в означенных местах надлежит немедленно составлять протоколы на предмет закрытия».

Сообщения такого рода часто появлялись в одесской печати.

23 января градоначальник Марков закрыл трактир «Марсель» на Преображенской, как «источник большевистской заразы». С этого времени газета «Одесские новости», а следом и другие газеты, начали постоянно печатать распоряжения о закрытии или временном запрете на посещение подозрительных, по мнению городских властей, общественных мест.

Читали ли одесские подпольщики эти газеты? Если читали, то почему не сделали выводы? Любой подпольщик и разведчик знает, что такое «скучное» занятие, как ежедневное чтение местной прессы, является бесценным источником информации.

При любой цензуре в печать обязательно проскальзывает что-то очень важное, и будничное рутинное чтение прессы — обязательный атрибут работы опытного разведчика.

Это хорошо понимали деникинцы, которые во многих городах занимались сбором и обобщением информации, почерпнутой из «совдеповских» газет, журналов, листовок, приказов и распоряжений, расклеенных для всеобщего обозрения.

Деникинцы понимали, а одесские подпольщики — нет.

«Шарль» видел, насколько неосмотрительно ведут себя подпольщики, как они пренебрегают конспирацией — шумные сборища в ресторане Лоладзе, в других ресторанах и кафе, в различных общественных местах неизменно привлекали внимание опытных контрразведчиков — майора Порталя и графа Орлова.

До поры до времени контрразведка молчала и выжидала, следила за явками, сеть которых была разбросана по всему городу.

Руководители подполья понимали нависшую опасность, но остановить своих товарищей не сумели.

Отправляя «Шарля» в Одессу, председатель ВЧК настоятельно просил его не вступать в контакты с подпольщиками, не рисковать, а сосредоточиться только на выполнении своих заданий.

Но разведчик не выдержал. Он встретился с подпольщиками Альтером Заликом и Мишелем Штиливкером.

«Шарль» не стал скрывать от Центра своих контактов с подпольщиками и в четвертом своем донесении («Шарль» №4) написал: «Я старался предупредить… Пристыдили».

Филерское наблюдение сделало свое дело.

1 марта деникинские и французские контрразведчики пошли по известным адресам, а потом последовали новые аресты.

Арестован был и Саша Рекис — казначей подпольщиков. Ему удалось бежать из контрразведки и через два года, в 1921 году Александр Осипович Рекис, секретарь исполкома Одесского горсовета, поможет «выбить» у председателя Исполкома, твердокаменного балтийского матроса Аверина, деньги на восстановление кинофабрики купца Харитонова на Французском бульваре, где снимались кинофильмы с участием Веры Холодной…

* * *

Контакты с подпольщиками, на которые «Шарль» пошел самовольно, не имея разрешения Центра, резко осложнили его положение. Разведчик сразу почувствовал слежку, сначала осторожную, неназойливую, затем явную, открытую.

По многим признакам он понял, что «ведет» его деникинская контрразведка Орлова, более опытная и изощренная, чем французская.

Не тот ли это «неуловимый „Шарль“ из Одессы, автор двух перехваченных донесений на Лубянку, о котором сообщала одесская резидентура деникинской контрразведки „Око“ 4 марта 1919 года?

В Главный французский штаб, к месту своей работы «переводчик» больше не вернулся…

23 марта Ласточкин встретился со своим заместителем Иваном Клименко.

— Ну, как там Михаил Капчинский — велосипедный мастер, которого я тебе прислал?

— Он у нас теперь секретарь союза рабочих велосипедных мастерских. Тоже участок немаловажный. У Михаила нет такого опыта подпольной работы, как у его брата, но зато обнаружился литературный талант — пописывает заметки в одесские газеты и, представь себе, неплохие.

— Что ж, и это недурно. Уйдут интервенты — найдем ему подходящую работу.

Эта встреча была последней. Ухода интервентов Ласточкин не дождался. В тот же день он был схвачен на Градоначальнической улице, отвезен на баржу №4 на одесском рейде и расстрелян.

А через несколько дней схватили и «Шарля».

Газета «Наше слово» 2 апреля 1919 года сообщила:

«За последнее время одесская администрация зорко следила за большевистским подпольем. Когда главные нити были в руках властей, отдан был приказ о захвате наиболее ярых деятелей.

Первым был арестован комиссар большевистской разведки Ласточкин, за которым долго и упорно охотилась полиция.

Вторым был арестован большевистский деятель, известный под кличкой граф де Лафер. Он появился на одесском горизонте сравнительно недавно. Средства в распоряжении арестованного имелись довольно солидные. Задержан был граф Лафер после тщательной слежки за ним.

В данное время точно установлено, что арестованный — бывший секретарь петроградской «чрезвычайки».

На допросах Делафар молчал и деникинской контрразведке так и не удалось установить, тот ли он разведчик «Шарль», чьи донесения попадали в руки контрразведки и тот ли он «граф де Ла-Фар», названный в газете «Призыв» от 20 марта 1919 года «гастролером, разгуливающим по Одессе» и «членом московской чрезвычайки».

* * *

29 июля 1919 года, уже после бегства войск Антанты, в одесской городской газете «Известия» появилась заметка следующего содержания:

«На днях в Одессе арестован международный аферист доктор Тумим. Он неоднократно арестовывался как аферист и шпион и всякий раз ему удавалось уйти от наказания. Последний раз он был арестован по указанию Временного правительства. Отправленный в Петроград, он во время Октябрьского переворота улизнул. В Одессе он занимался фабрикацией заграничных паспортов. Ведется следствие».

«Представителя датского Красного Креста», за которого выдавал себя доктор Тумим, арестовывали в Одессе и раньше — еще при французах он был доставлен деникинской контрразведкой на ту же баржу №4 для особо опасных преступников, на которой находился арестованный тремя днями раньше Николай Ласточкин.

Подсадка Тумима к Ласточкину была провокацией — контрразведчики считали, что «добрый доктор», «представитель Красного Креста» сумеет вызвать Ласточкина на откровенность. После казни Ласточкина Тумима благополучно отпустили…

Аферист и провокатор Тумим пользовался расположением датского консула Альберта Хари, крупного коммерсанта, который состоял в приятельских отношениях с Орловым, главой деникинской контрразведки.

В начале апреля датский консул на пароходе «Петр Великий» укатил в Константинополь, бросив Тумима в Одессе. Вместе с Хари отправились Орлов и майор Порталь, прихватив важные документы.

После бегства Орлова с Порталем «представитель датского Красного Креста» начал работать на новых хозяев — одесских чекистов.

Опытный осведомитель был для чекистов очень кстати — Тумим хорошо знал город и его жизнь при французах. Но контакты с одесской ЧК длились недолго. Тумим занялся своими старыми делами — изготовлением фальшивых заграничных паспортов. Всплыли также некоторые новые детали…

Доктор Тумим был арестован. Допрашивал его член президиума одесской губчека Иосиф Южный.

— По вашему доносу, доктор Тумим, недавно были арестованы шесть человек. Двое из них — купец Каменир и Кранц — расстреляны. Недавно выяснилось, что ваши сведения были клеветой. Между прочим, расскажите, как и с какой целью вас посадили на баржу №4?

— Посадила меня деникинская контрразведка, как и вы, за подделку документов.

— И больше ничего?

— А что еще могло быть?

Южный прекрасно знал, что Тумим лжет.

Елена Соколовская, та самая, которая вместе с агентом-двойником де Ла-Розом организовала в городе легальное бюро переводчиков, рассказала Южному, с какой именно целью Тумим находился на барже — она узнала это от своего знакомого во французской контрразведке.

— Кто из арестованных был в то время на барже? —Николай Ласточкин — глава одесских подпольщиков. Больше никого.

— А фамилия Лафар или Лафер, или Делафар вам знакома?

Тумим ответил не сразу.

— Датский консул Альберт Хари, мой хороший знакомый, перед отплытием в Константинополь как-то обмолвился, что Порталь и Орлов везут с собой под усиленной охраной московского разведчика, вроде с такой фамилией. Порталь его хорошо знает — разведчик работал переводчиком в Главном французском штабе. Он молчит, и Порталь с Орловым надеются по пути или в Константинополе заставить его заговорить.

Не верить рассказу Тумима не было причин. Следы «Шарля» — Делафара затерялись, и больше никто и никогда его не видел…

* * *

Итак, один из главных пунктов задания «Шарлю» гласил:

«Выяснить все возможные пути невоенного прекращения интервенции. Тайные пружины, которые могли бы повлиять на быстрый ее исход с территории Юга…»

Разведчик за короткий срок нашел такой путь и сообщил о нем в Москву — нужно действовать через полковника Фрейденберга, имеющего в России значительные коммерческие интересы.

Существуют некие парадоксальные ситуации, когда решение и поступки одного человека при определенных обстоятельствах могут влиять на ход исторического процесса.

Полковник Фрейденберг не был важной птицей. И звание относительно невысокое — всего лишь полковник, когда вокруг полно генералов, и должность с ограниченными возможностями — начальник штаба войск Антанты на Юге России.

И тем не менее волевой и цепкий Фрейденберг вершил на Юге все дела, заставляя командующего генерала д'Ансельма все время на него оглядываться.

Конечно, полковник не мог самолично эвакуировать Одессу.

Такие вопросы решает только высшее руководство Антанты.

Но время шло, и знаменитый совет четырех в Версале утонул в словопрениях. Яростный и напористый французский премьер Клемансо вообще не хотел уходить с Украины, а его оппонент — неуступчивый английский премьер Ллойд Джорж настаивал на эвакуации, не желая усиления французского влияния на юге Украины.

27 марта 1919 года принимается «каучуковое» решение в виде обращения к Главнокомандующему войсками Антанты маршалу Фошу:

«Решено: просить маршала Фоша ограничить свои предложения мерами, необходимыми для усиления румынской армии, включая эвакуацию Одессы и отправку в Румынию продовольственных запасов, предназначенных для этого города…»

Обратим внимание: однозначного указания маршалу Фошу об эвакуации Одессы нет, есть только некая просьба к Фошу «ограничить свои предложения».

И все же решение об эвакуации города есть.

Но Клемансо демонстративно не желает с ним считаться.

В Одессу продолжают прибывать новые войска. Начальник Генерального штаба французской армии генерал Альби оперативно выполняет все указания своего премьер-министра.

Из утренних одесских газет за 3 апреля 1919 года:

«Вчера в Одессу прибыли первые французские волонтеры, отправленные в спешном порядке из Марселя. Военный транспорт не имел в пути остановок…»

«В ближайшие дни в Одессу прибывает еще несколько транспортов со значительным числом волонтеров…»

«Вчера в одесский порт прибыли два больших транспорта — „Хиос“ и „Корковадо“, доставившие десантные войска…»

А что же Фрейденберг? А ничего — просто ждет и занимается будничными делами — размещает прибывающие части, ведет переписку, развлекается в «Доме кружка актеров».

И неожиданно 3 апреля дает команду о немедленной эвакуации в течение двух суток. По тем временам это был немыслимо короткий срок для эвакуации 30 тысяч солдат и офицеров с техникой, оружием, продовольствием, документами.

Пока генерал д'Ансельм — начальник Фрейденберга пытался связаться с Парижем, эвакуация шла уже полным ходом и остановиться было уже невозможно.

Имел ли право полковник Фрейденберг на такую самовольную акцию?

И да, и нет.

Имел, потому что бегство французов было выполнением «честным солдатом — служакой» решения лидеров Антанты.

Не имел, потому что от своего руководства — начальника Генерального штаба он никаких указаний не получал.

А 19 апреля 1919 года премьер-министр Франции Клемансо направил материалы на полковника Фрейденберга в Верховный военный суд.

 

Глава

VI.

СПУСТЯ ЧЕТЫРЕ ГОДА

В один из апрельских вечеров 1923 года на Гаванной улице загорелся склад кинокартин, принадлежавший одесскому кинофотоуправлению.

Не успели, пожарные закончить свою работу, как прибывшие эксперты ГПУ установили, что причиной пожара явился непогашенный окурок, который завскладом оставил около пленки.

Мрачно наблюдал за происходящим начальник городского кинофотоуправления Михаил Яковлевич Капчинский.

«Мало того, что пожар принесет огромные убытки и нарушит расписание киносеансов, — думал Капчинский, — к тому же, виновник пожара — мой деверь…»

Утром следующего дня в кабинет Капчинского вошел черноволосый парень лет двадцати в военной форме.

— Вы — гражданин Капчинский Михаил Яковлевич? Постановлением Государственного Политического управления вы арестованы.

Чекист протянул бумагу, подписанную начальником одесского ГПУ Заковским, гласившую, что ордер на производство ареста Капчинского Михаила Яковлевича выдан оперуполномоченному 4-го отделения губотдела ГПУ Штаркману Марку Рафаиловичу.

Пролетка с крытым верхом повезла арестованного на Маразлиевскую, где находилось одесское ГПУ. Около входа в управление Штаркмана окликнул высокий широкоплечий парень.

— Что, Марк, очередной валютчик или нэпман, ушедший от налога?

— Нет, это по делу о поджоге склада кинокартин. Капчинский побагровел.

— Между прочим, начальник кинофотоуправления Одессы.

Окликнувший Штаркмана парень был заместителем начальника секретного отдела одесского ГПУ Дмитрием Медведевым, тем самым, который в годы Великой Отечественной командовал знаменитым партизанским отрядом на Ровенщине.

— Кстати, Марк, — сказал Медведев, — приходи сегодня на волейбол. Мы играем с командой фабзавкомов.

В коридоре ГПУ Капчинский сказал Штаркману:

— Мой младший брат, умерший в прошлом году от сыпняка, занимался в вашем учреждении серьезным делом — военной контрразведкой и у него не было времени на волейбол, а тем более на необоснованные аресты.

Следователь производил впечатление интеллигентного человека.

— Уполномоченный 4-го отделения ГПУ Михаил Робертович Гринберг, — представился следователь, — мне поручено вести следствие по делу о пожаре на складе кинокартин, а заодно и разобраться с положением в кинофотоуправлении.

— А почему, собственно, наши кинодела должны интересовать ГПУ?

— Вам известно, гражданин Капчинский, что постановлением Совнаркома Украины запрещена денационализация кинотетров? Тем не менее 22 одесских кинотеатра вы сдали в аренду бывшим владельцам — Сегалу, Полонскому, Корну и другим. Как это прикажете понимать?

— Михаил Робертович, вы богатый человек? Вы можете дать деньги на восстановление харитоновской кинофабрики на Французском бульваре? А Сегал и Полонский могут. Мы договорились, что они приведут кинотеатры в порядок, наладят прокат, а часть выручки отдадут на восстановление кинофабрики. Это будет хорошее дополнение к деньгам, которые Саша Рекис выпросил у предисполкома Аверина. Все это согласовано с Губкомом и Губисполкомом. Между прочим, до пожара эта тема не поднималась.

— Вам известно, кто виновник пожара?

— Это моя большая ошибка — я назначил заведующим складом моего деверя, а он оказался халатным человеком.

— Кстати сказать, кадры у вас какие-то подозрительные. Работает в вашем управлении некто Салтыков-Огарев — бывший режиссер «Мирографа». При белых он поставил картину, в которой показал Ленина и Троцкого, обманывающих рабочих и крестьян. Актеры, игравшие Ленина и Троцкого, давно удрали за границу, а создатель картины ходит у вас в главных режиссерах.

— А откуда я возьму других режиссеров? Был в «Мирографе» режиссер и актер Петр Инсаров — так его деникинцы расстреляли.

— Когда вы брали Салтыкова-Огарева, то проводили его через спецотдел Губполитпросвета?

— Как я мог провести его через спецотдел, если сам начальник спецотдела его мне рекомендовал. Можете поинтересоваться. Он теперь у вас руководит политконтролем.

Начальником политконтроля одесского ГПУ был Иван Михайлович Кабанцев, тот самый Кабанцев — агент ВЧК, работавший вместе с «Шарлем» — Делафаром в захваченной интервентами Одессе…

* * *

К начальнику одесского ГПУ Леониду Михайловичу Заковскому (Генриху Эрнестовичу Штубису) сотрудники предпочитали не ходить.

Знали его вздорный характер, мстительность, пристрастие к поиску несуществующих врагов и фабрикации липовых дел. Не случайно через десяток лет он стал первым подручным Ягоды, а затем и Ежова.

По делу Капчинского Кабанцев зашел к заместителю Заковского Гарину.

— Владимир Николаевич, сегодня утром арестован начальник кинофотоуправления Капчинский. Его делом занимается Миша Гринберг. Из всех обвинений только устройство на работу близкого родственника, по вине которого сгорел склад кинокартин, можно считать справедливым. Остальные обвинения совершенно беспочвенны. Между прочим, сдача кинотеатров в аренду их старым владельцам была согласована не только с губкомом и с исполкомом, но и с бывшим председателем ЧК Дейчем. Но главное в другом. Одно из обвинений — прием на работу режиссера Салтыкова-Огарева, который ставил на «Мирографе» белогвардейские фильмы. Этого режиссера рекомендовал я. Вы слышали о московском разведчике Делафаре под кодовым именем «Шарль», заброшенным ВЧК в начале 1919 года в Одессу? Так вот, когда на Лубянке долго не было известий от «Шарля» и нужно было выйти с ним на связь, Дзержинский послал в Одессу сотрудницу ВЧК Салтыкову-Огареву, сестру нашего режиссера. Через брата она связалась со мной, а я вышел на «Шарля»… Салтыков оказал нам большую услугу. Гарин слушал молча и заинтересованно.

— Капчинский этой истории не знает. Он взял Сатыкова как опытного творческого работника.

На следующий день по указанию Гарина Капчинский был освобожден и вскоре был назначен первым директором восстановленной одесской кинофабрики.

* * *

Через несколько дней Гарин, назначенный временно исполняющим обязанности начальника одесского губотдела ГПУ (Заковский уехал в командировку), пригласил к себе Кабанцева.

— Знакомься, Иван Михайлович, к нам добровольно пожаловал московский литератор Алексей Николаевич Толстой.

Все трое рассмеялись.

— А теперь, Иван Михайлович, серьезно. Помнишь, пару дней назад мы говорили о Делафаре в связи с делом Капчинского? Наш гость хочет написать книгу о Делафаре.

— Ну, собственно, я хочу написать повесть, в которой один из героев будет как бы похож на Делафара, — заметил Толстой, — я знал его еще в Москве и 1918 году как анархиста и поэта — Делафар читал свои стихи в кафе «Бом» и в Эрмитаже. Но я тогда не догадывался, что он имеет отношение к вашему ведомству. И только оказавшись весной 1919 года в Одессе, я прочитал в газете «Призыв», что по городу свободно разгуливает граф Делафар-Лафар — член московской чрезвычайки. А перед самым отъездом из Одессы мне попалась заметка об аресте деятеля, известного под кличкой граф Де Лафер. Сотрудник контрразведки графа Орлова Ливеровский так описывал мне казнь Делафара. Темной дождливой ночью Делафара везли на моторке на баржу № 4 вместе с рабочим, обвиненном в большевистской агитации, и уголовником Филькой. Первым поднимался по трапу рабочий. Конвойный, не дожидаясь, пока он поднимется на баржу, выстрелил рабочему в голову, и он скатился. Филька, пока еще был на лодке, снял с себя крест и попросил отослать по адресу. Когда же взошел на баржу, сказал — это не я, и попытался вырваться. Его пристрелили. Делафар дожидался своей участи в моторке, курил. Затем попросил, чтобы его не застреливали, а утопили. Делафара связали, прикрепили к доске и пустили в море. Вот и все, что я знаю…

— Иван Михайлович, — обратился Гарин к Кабанцеву, — ты тогда работал в Одессе, расскажи товарищу литератору, все, что можно.

Прощаясь с Гариным и Кабанцевым, Толстой попросил предоставить ему на час-полтора пограничную моторную лодку, чтобы побывать на внешнем рейде одесского порта и взглянуть на старую полузатопленную баржу, на которой, по версии Ливеровского, рассказанной Алексею Николаевичу, был расстрелян не только Ласточкин, но и Делафар.

Но если расстрел Ласточкина на барже был установлен достоверно, то Делафара, как показал на допросе в ЧК доктор Тумим, контрразведка вывезла в Константинополь и дальнейшая судьба его неизвестна.

О показаниях Тумима Кабанцев умолчал, и в повести Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус» один из главных героев — художник граф Александр Шамборен, прототипом которого был Делафар, погибает, как это следует из версии Ливеровского, на той самой барже на рейде одесского порта.

Множество черт маркиза Делафара Толстой воплотил в образе графа Шамборена.

Граф — вольный анархист, революционер-романтик, за которым охотятся несколько контрразведок. Только граф Шамборен не был разведчиком, резидентом ВЧК в занятом интервентами городе, как его прототип — маркиз Делафар.

Повесть Алексея Толстого появилась в 1924 году.

Спустя одиннадцать лет Толстой встретился в Варшаве с писателем Львом Никулиным, который не раз виделся с Делафаром в Москве в 1918 году на поэтических вечерах.

Алексей Николаевич рассказал Никулину, что потомок знатного французского рода, анархист, романтик, поэт и переводчик, маркиз Жорж Делафар был чекистом и разведчиком.

Так через много лет Лев Никулин узнал, кто помог освободить из ЧК арестованного врача профессора Зеленина…

 

Вместо эпилога

Время действия этих событий все больше и больше отдаляется от нас, а на многие вопросы до сих пор нет ответов.

После ухода англо-французских войск из Одессы водолазы по заданию ЧК обследовали дно в районе старой полузатопленной баржи на внешнем рейде одесского порта и обнаружили тело руководителя подполья Николая Ласточкина.

По имеющимся свидетельствам, к телу Ласточкина был привязан труп женщины, которую не удалось опознать.

Значит, доктор Тумим лгал, утверждая, что на барже, превращенной деникинцами в тюрьму, кроме Ласточкина никого из арестованных не было?

Следы посланного из Москвы разведчика «Шарля» — Жоржа Делафара затерялись.

Если французская и деникинская контрразведки действительно увезли арестованного разведчика на корабле в сторону Константинополя, то какую цель они преследовали?

Почему опытный начальник французской контрразведки майор Порталь держал свою записную книжку с секретными данными в гостиничном номере?

Какая судьба постигла начальника штаба войск Антанты на Юге России полковника Фрейденберга, отданного под суд премьер-министром Клемансо?

На эти и многие другие вопросы мы вряд ли когда-нибудь получим ответы…

 

Биографическая справка

Вадим Сопряков

Родился в 1934 году. В 1956 году окончил Ленинградское пограничное высшее военно-морское училище. Служил на Черном и Балтийском морях. В разведке работал с 1959 года, в органах КГБ — с 1962 года. В 1962 году окончил военно-дипломатическую академию Советской Армии.

Работал в Бирме (1963-1967 гг),в Индии (1968-1971 гг.) Работал резидентом КГБ в Малайзии (1971-1973 гг.), зам. резидента в Японии (1975-1977 гг.). С1977 по 1987 г. служил Управление «С» ПГУ КГБ (нелегальная разведка). В 1981-1982 г. работал в Афганистане, руководил отрядом «Каскад». 1987-1991 годы — Учебный центр КГБ СССР. Работал в Афганистане, Ливии, на Кубе. Капитан первого ранга в отставке.

Александр Киселев

Родился в 1932 году. В Одессе окончил Мореходное училище и Институт инженеров морского флота, работал в комсомоле. Впоследствии окончил Высшую разведывательную школу, аспирантуру и докторантуру. С 1956 года работал в Управлении морской контрразведки КГБ, с 1959 — в Службе нелегальной разведки. Направлялся со специальным заданием на Ближний Восток (1959 — 1962 гг.), работал в Великобритании (с 1963 по 1968 гг.). Возглавлял Отдел специальных операций при Управлении нелегальной разведки (1973 по 1985 гг.), с конкретными заданиями посетил более сорока стран. Последующие пять лет занимался научно-педагогической деятельностью. В 1990 году направлен в качестве Представителя КГБ-МВД в Северную Корею. С 1995 года — в отставке по выслуге лет. Почетный сотрудник КГБ и Внешней разведки.

Лев Баусин

Родился в 1928 году. Окончив в 1951 году Московский институт стали им. Сталина, получил гражданскуя специальность инженер-металлург, после учебы (1951-1953 гг.) в Высшей школе Главного управления специальной службы при ЦК КПСС некоторое время работал криптографом в 8 Главном Управлении КГБ. Затем в 1957 г. был направлен в Военно-дипломатическую Академию главного разведывательного Управления Генерального штаба Советской Армии. По линии Первого управления КГБ находился в странах Ближнего Востока: Египет (1960-1965 гг.), Ирак (1967-1968 гг.), Ливан (1976-1978 гг.) и др. Принимал участие во многих международных конференциях по проблеме арабо-израильского конфликта. Является автором серии статей, опубликованных как за рубежом (под чужим именем), так и в отечественной прессе. Воин-интернационалист. Общий стаж в разведке свыше 40 лет. Полковник КГБ в отставке.

Работа с разведчиками Венгрии, Чехословакии, Болгарии и др. стран.

С декабря 1991 года — на пенсии.

Капчинский Олег Иванович

Родился в 1972 году в Москве. В 1995 году закончил Московскую государственную геологоразведочную академию до специальности инженер-геолог. Печататься начал в 1995 году. Публиковался в газетах «Вечерняя Москва», «Независимой газете» и других центральных периодических изданиях. Автор более 40 публикаций по истории Советского государства, в т.ч. по истории и работе спецслужб.

Член Союза журналистов Москвы.

Виталий Чернявский

Родился в 1920 году в Краснодаре.Окончил в 1941 году Московский институт стали им. Сталина, по набору ЦК КПСС направлен в органы НКГБ. В 1943 году окончил курсы усовершенствования офицеров контрразведки СМЕРШ. До 1944 года служил в военной контрразведке, участвовал в обороне Москвы. Был направлен во внешнюю разведку. С 1943 по 1953 год был начальником отдела Восточной нелегальной разведки, а также начальником Европейского отдела и старшим Советником в Румынии. В 1953-56 гг. — начальник разведслужбы аппарата уполномоченных КГБ в Германии. С 1959 по 1965 год — Служба «А». В 1965 году ушел в отставку в звании подполковника. В настоящее время занимается журналистикой.

Полянский Алексей Иванович

Родился в 1947 году в городе Москве. В 1969 году окончил московский полиграфический институт. В 1971 году закончил школу КГБ. Работал корреспондентом ТАСС в Таиланде и Индии. Член Союза журналистов России, кандидат исторических наук.

Сергей Иванович Дивильковский

Потомственный дипломат. Родился в 1930 году в Париже. В 1954 году по окончании Московского Государственного института международных отношений стал работать в МИД СССР. Находился в долгосрочных командировках в Канаде (1960-1965 гг.) и в Демократической Республике Вьетнам (1967-1970 гг.). Во время пребывания в ДРВ в качестве первого секретаря, а затем советника посольства СССР осуществлял функции связи между посольством и руководством Национального Фронта Освобождения Южного Вьетнама, возглавлявшего сопротивление агрессии США в этой стране. С 1970 г — референт Отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. В 1980 г. был направлен в качестве советника Постоянного представительства СССР при ООН в Нью-Йорк,где выполнял функции представителя отдела международной информации ЦК КПСС («советник по информации»). В 1982 году переведен на ту же должность в посольство СССР в США (Вашингтон), одновременно стал руководителем пресс-группы посольства. По возвращении из Штатов в 1985 году некоторое время работал в отделе международной информации, а с 1986 года — в Международном отделе ЦК КПСС в должности консультанта. В 1989 году по личному распоряжению «главного идеолога» КПСС и «архитектора перестройки», члена Политбюро ЦК КПСС А.Н. Яковлева был выведен из штата отдела. Уйдя на пенсию, стал активно заниматься общественной, а в последнее время также литературной работой.