Достопочтенному Бархануддину Раббани сыну Мохаммеда Юсу-фа, да продлит Аллах его дни.

(Из донесения коменданта крепости Бадабера)

На ваш запрос сообщаем. На сей день в крепости содержится 13 русских военнопленных. Один (имя неизвестно, кличка Танкист) 6 саура 1364 года [4] добровольно предстал перед Аллахом. Причина не выяснена. Меры физического воздействия к нему не применялись. Остальные в удовлетворительном состоянии. Интересующий вас Н. Н. Пушник, несмотря на допросы III степени, согласия на сотрудничество не дал. В отношении офицера (кличка Старлей) выполнение вашего задания ускоряем.

Обычно во время еды, получив порцию баланды, заключенные рассаживались у стен. Они громко переговаривались, слышались забористые шутки, смех. Пушник не удивлялся: так и должно быть. Несмотря на жуткие условия и полную безнадегу, жизнь берет свое. Ребятам по двадцать, некоторым чуть поболее. В такие годы на студенческой скамье сидеть бы, за девками бегать, а не в тюряге кандалами звенеть, пройдя через кровь, смерть друзей, через плен.

На сей раз завтрак, однако, проходил в полном молчании, сопровождаемый глухим стуком ложек да тихим перезвякиванием цепей. Смерть Танкиста вызвала тяжкие раздумья, внутренний протест, копившийся исподволь много дней и теперь готовый выплеснуться наружу. Атмосфера в камере сгустилась, наэлектризовалась – так бывает в предгрозье.

Пушник грыз каменную твердь маисовой лепешки, раздиравшей кровоточащие десны, и осторожно, чтобы не привлекать внимания, наблюдал. Он чувствовал себя в ответе за парней. И не только потому, что был старше, опытней. Заботиться о солдатах, отдаваемых ему в армии под начало, давно стало не просто обязанностью – скорее, велением души. Чувства, что он испытывал к мальчишкам – добрым и злым, дерзким и послушным, – были сродни отцовским.

Всматриваясь в осунувшиеся почерневшие лица товарищей по несчастью, Пушник видел, как здорово они изменились – посуровели, повзрослели. Сегодня на рассвете каждый наверняка подумал, что и его, возможно, ожидает судьба Танкиста, ну, не с тем концом, так с этим. Уж на что Выркович совсем пацан, а и у него взгляд как-то сразу утратил дерзкую наивность.

Глаза Пушника остановились на Моряке, потерянно сидевшем напротив. К лепешке, к наполненной баландой миске тот не прикоснулся. Вот как можно ошибиться в человеке… Казался толстокожим, легкомысленным ветрогоном, избалованным в той, доармейской жизни портовыми девочками и блатными компаниями. Иногда выплывала мыслишка: а тот ли это парень, за которого себя выдает? Но после того как Жаба на допросе разрисовал Моряка по «высшему» разряду, сомнения отпали… И все-таки еще недавно трудно было бы заподозрить в нем такую чувствительность. Ведь Моряк буквально забился в истерике, увидев Танкиста в петле. Конечно, он больше других над человеком изгалялся. Впрочем, и остальные особенно не отставали, плевали в парня, как могли. Каждый внес постыдную лепту, вот и погубили человека. Не выдержал травли и смертью доказал, что чист. Далеко не каждый на такое способен. А им всем позор!

Пушник и себя винил в гибели Танкиста. Мог бы попридержать ребят в усердии проявить неприязнь. Слишком уж явно указывал Жаба на предателя. Рассчитывал на дураков? Сделал Танкиста козлом отпущения, прикрыв кого-то другого?.. Но Жаба не кретин, чтобы так грубо работать. Он – типичный провокатор и, надо признаться, преуспел, заставив грешить на невинного человека.

Угрюмое молчание в камере продолжалось. Прошел час-другой, а никто не заговорил. Люди погрузились в свои думы, скованные полуденным зноем, и это начинало беспокоить. В гнетущей атмосфере становилось трудно дышать. Нервы, как перетянутые струны, вот-вот рванут. И ситуация в камере – от покорности судьбе до психического срыва – станет неуправляемой…

Николай отыскал глазами Полуяна, поманил к себе. Тот подошел, тяжело опустился рядом. Помолчал и глухо сказал:

– Ось як оно вышло, проглядели человека. Пусть земля ему будет пухом.

– Кончай панихиду! – прикрикнул прапорщик. Он видел: Ян отражает общее настроение, которое как раз и нужно переломить. – О живых думать надо! Как обстоят дела с побегом?

Полуян вздрогнул, громыхнул кандалами. С какой стати прапорщик, требовавший строжайшей конспирации, вдруг заговорил на публику?

– Харчами малость подзапаслись, – пробормотал растерянно. – Железяки из кузни изъяли и заточили. Ножи дюже разбойные получились… Сашок с Акаром переговоры провел.

– Что Абдулло?

– Крутит толмач. Но расположение постов сообщил. Ночью возле тюрьмы один стоит, да двое – у ворот.

– Значит, трое? – протянул Пушник. – Трудненько будет снять.

– Кто говорит, что легко.

– Главное, без шума.

– Расстараемся Ты скажи срок. Может, сегодня? Братва дюже за Танкиста переживает. Никто не убоится. Голыми руками духов готовы передавить.

– Отставить! – отмахнулся Николай. – На вторую попытку у нас ни сил, ни возможности не будет. Или – или… Но сегодня надо объявить готовность номер один. Чтобы в любой момент люди были на стреме. Обойди каждого, проведи индивидуальную работу.

Белый солнечный луч остро вонзился в окно, высветив обшарпанные стены с паучьими гамаками, залепленными москитами, комарами, драные подстилки в два ряда… Лежа на боку – позвоночник невыносимо ныл, – Пушник видел, как осторожно, памятуя наставления, переходит Ян от одного заключенного к другому. Подсядет невзначай, кого обнимет, кому кулаком пригрозит или хлопнет по плечу. Камера постепенно выходила из транса, из обморочного небытия. Светлели лица. Распрямлялись спины. Нарушили застоявшуюся тишину восклицания. Превращение это вызвало смешанное чувство радости и горечи. Люди выходили из шока. Когда у человека, находящегося в безвыходном положении, появляется хоть какая-то надежда, она окрыляет. И в этом его, Пушника, заслуга.

Старшина никогда не переоценивал себя, но силу влияния все же знал. Говорили, был когда-то хорош. Когда-то. На днях нагнулся к ведру с водой и ужаснулся – краше в гроб кладут. Лицо – не лицо, карнавальная маска. Голова в струпьях, брови, усы, щетина на ввалившихся щеках седые. Старик да и только.

С самого начала, поддерживая и всячески развивая придуманную Полуяном идею побега, Пушник отдавал отчет в том, что из крепости уйти практически невозможно. Надо ведь не только без единого выстрела снять часовых, бесшумно проскользнуть мимо караулки, где отдыхают полтора десятка духов, отпереть или взломать чугунные ворота, да еще пробежать ярко освещенное прожекторами пространство между наружной стеной и ближайшими зарослями кустарника. Хорошо, если на вышках, где стоят пулеметы, не окажется дежурного расчета. Так что на удачу один шанс из тысячи.

Николай знал, что побег не удастся. И тем не менее делал все для его подготовки, лишь бы не отбирать у людей последнюю надежду… И уж совсем отчетливо понимал, что для него лично, даже если выпадет тот самый единственный шанс и заключенные вырвутся из крепости, это все равно не означает спасения. Лишенный возможности передвигаться, он обречен. Напрасно Ян обещал унести старшину на руках. Николай не возражал, но для себя решил при любом раскладе остаться в крепости и повторить то, что не удалось на перевале: задержать духов, лишь бы парни успели уйти подальше.

В полдень в камеру с ведерком извести пришли два охранника. Заключенные в полном молчании наблюдали, как исчезало под макловицей нацарапанное углем на стене прощальное письмо Танкиста Пушник видел горящие глаза ребят, взволнованные гневные лица. Стоило сказать слово, подать знак, и ребята ринутся на охранников, но цена за сомнительное удовольствие отомстить была бы слишком дорогой. Поэтому Николай, опираясь на руку Яна, поднялся и склонил голову. Теперь все без исключения стояли навытяжку, отдавая последний долг погибшему Танкисту, так и ушедшему из жизни безымянным.

В полдень на допрос увели Алексея. Ротный изменился до неузнаваемости. Прежде это был щеголеватый офицер с самоуверенной ухмылкой на капризно изогнутых губах, не считавшийся ни с чьим мнением. Куда девалась былая выправка? Плечи опущены, спина дугой, походка неровная, старческая. Мужику двадцать пять, а смотрится на полета.

Жаба последние два дня как с цепи сорвался. Мало того, что пленных избивают до полусмерти, вздергивают на дыбу, прижигают каленым железом, так еще и «капельницу» придумали. Первым ее испробовал Связист. Он рассказывал: посадили в кресло с высокой спинкой, над которой закреплен обруч для головы. Примотали ремнями, чтобы не шелохнулся. И сверху из бачка на выбритую макушку начинает капать вода. Ощущение поначалу вроде бы приятное, но чем дальше капель стучит по темечку, тем непереносимее становится боль. Голова буквально раскалывается на части. Впечатление, будто в мозг вбивают раскаленные гвозди… После «капельницы» Связиста приволокли – идти не смог. И еще потом сутки был не в себе, как-то странно по-звериному подвывал и дергался.

Алексей вернулся с допроса довольно скоро. По всему видно, на сей раз его не били. Но Пушника поразило поведение ротного. Он зашел в камеру, спотыкаясь, будто слепой, опустился на подстилку: не согнулся – сломался. И тупо уставился в пространство.

Пушник подполз к Алексею и осторожно тронул за, плечо. Старлей вздрогнул, словно его ужалили, испуганно вскинул голову.

– Это ты? – пробормотал. Когда-то карие глаза, живые, блестящие, дерзко смотревшие на окружающих, потухли.

– Что случилось, рассказывай! – потребовал Пушник.

Опухшие в кровоточащих трещинах губы Алексея дрогнули.

– Крышка мне, Колян! – прошептал он.

– Не пори чепухи! – возразил Пушник. Никогда еще он не видел самолюбивого гордого ротного таким подавленным. И с невольным страхом подумал: какой же силы должно оказаться воздействие на старлея, что бы сломить?

– Не раскисай, Алешка, – грубовато сказал Пушник. – Прорвемся… Да и в чем, собственно, дело?

Алексей прижался щекой к колену и тихо сказал:

– Ты видел когда-нибудь собственную смерть, Колян? Не видел? А я сегодня ее, костлявую, узрел во всей красе.

– Что ты прешь ахинею? – воскликнул Николай.

Так же замедленно, без интонаций и пауз, Алексей продолжал:

– Подвел меня Жаба к окну канцелярии и говорит: «Оставлю сутки на размышление. Если не согласишься, тут будет завтра твое место, господин офицер». И указал на кол во дворе. Помнишь афганца, наказанного за нападение на охранника?..

Еще бы не помнить: афганец, посаженный на кол, дико выл всю ночь. Только к утру затих. Его, уже мертвого, стащили с кола и вынесли за ворота, чтобы предать земле.

– Мало ли нам грозили, – пробормотал потрясенный Николай. И подумал, что в этом забытом богом месте все может статься. Вслух же с наигранной бодростью воскликнул: – Мы им живыми нужны!

Старший лейтенант приподнял голову, еле слышно обронил:

– Нет, Колян, это не пустая угроза. Жаба пообещал, что будет откровенен, и выложил все как на духу. Уже одно это, пойми, свидетельствует о многом.

– Что же необыкновенное сообщил тебе Жаба?

– Раб бая и ждёт большую группу иностранных корреспондентов и готовит представление, шоу по-ихнему. Приглашены радио, телевидение. Мое выступление перед журналистами с определенными заявлениями должно прозвучать на весь мир, что поднимет пошатнувшийся престиж духов, поможет им получить от американцев очередную партию оружия и деньги. Если не подоспеет помощь из-за океана, моджахедам нечем будет дальше воевать. Вот какая ситуация. Жаба сказал, ему нечего скрывать: либо я дам согласие, либо…

Слушая старлея, Николай все отчетливей понимал, что Жаба действительно выложился. За разглашение таких сведений, если не будет результата, начальника тюрьмы к награде не представят. Но вдруг Алексея все-таки взяли на испуг? Казнить советского офицера таким варварским способом – может ведь дойти до тех же корреспондентов. Возможно ли этакое в двадцатом веке?

– Я тоже так подумал, – усмехнулся Алексей. – Даже сказал: «А вдруг просочится информация о расправе надо мной?..» На что Жаба преспокойно ответил: «Никто не узнает. Никто и никогда… Чтобы у обер-лейтенанта не осталось иллюзий, я поклянусь на Коране». И взял в руки лежавшую на столе книгу.

Николай похолодел. Он знал, что означает для мусульманина клятва на Коране.

– Погоди, не отчаивайся, – пробормотал. – Что-нибудь придумаем.

Он говорил, лишь бы не молчать. Молчание было бы сейчас особенно невыносимым. Алексей сразу бы понял, что его мудрый старшина, на которого в последнее время привык во всем полагаться, тоже загнан в угол и не знает, как поступить.

– Думай, Колян. Это единственное, на что мы тут имеем право, – отозвался Алексей и снова уткнулся лицом в колени.

Продолжать разговор дальше было бессмысленно. Ротный сейчас в отключке. Надо оставить мужика в покое, пусть пройдет первый приступ отчаяния. Ситуация и в самом деле тупиковая. Куда ни кинь – кругом чернуха… Не может Алешка скурвиться. Не может, и все тут. Что бы ни думали служивые об афганской мясорубке, как бы ни кляли тех, кто распорядился их судьбой и жизнью, но сказать об этом падким на жареное иностранцам характер не позволит. Тот не человек, кто отречется от своего народа, от солдатской присяги, от Родины наконец…

Но, с другой стороны, – дикая смерть, недостойная человека, в полной безвестности… И если не упираться по-ослиному, если произнести, кол им в глотку, несколько слов, согласно кивнуть в кинокамеру, то можно еще пожить, а там, глядишь…

Николай встал. Держась за стенку, машинально сделал шаг, другой. Колени дрожали, в икрах кололо, поясница отозвалась прострелом. Но ни боль, ни дрожание, ни колотье не имели значения. Николай шел. Шел, переступая, через лежащих на полу. Шел, боясь оторваться от стены. И в душе ликовал. И чем дальше двигался, тем яснее понимал, случилось чудо. Так уже однажды было. Госпитальный врач тогда предсказал: «Отлежишься, старшина, подлечишься и в один прекрасный день поскачешь на своих двоих!» Похоже, «санаторий» в крепости Бадабера оказался отличным местом для излечения.

– Товарищу прапорщику ура!

Пронзительно-звонкий тенорок принадлежал, конечно же, Саше Вырковичу. Потрясенный увиденным, он описывал вокруг Пушника круги, хлопая в такт каждому шагу ладошками, и сиял от счастья, отчего заострившееся, в волдырях от москитных укусов лицо парнишки выглядело еще более жалким.

Теперь вся камера наблюдала за героическими усилиями старшины. Даже афганцы во главе с Акаром прильнули к решетке. И Пушник продолжал идти, хотя уже ощущал, как потяжелели ноги и навалилась усталость.

– Совсем отпустило или чуток? – спросил Полуян, когда старшина остановился рядом.

– Боюсь загадывать… Ты ребят успел предупредить?

– Нашептал всем, кому надо.

– Моряка ввел в курс?

– Намекнул. Раскрываться до исподнего не стал. Нет ему моей полной веры.

– Может, ты прав, – рассеянно ответил Николай. Он все еще прислушивался к себе, к ушедшей боли, с трудом привыкая к мысли, что снова на ногах. Взгляд упал на Алешку, скрючившегося в изголовье подстилки лицом к стене. Сердце сжалось. Как погасить это отчаяние? Чем помочь человеку, у которого нет иного выхода, как умереть?

Мелькнувшая мысль показалась спасительной. Раз все или почти все готовы к действиям, почему не попытаться бежать нынешней ночью? Какая разница, в конце концов, когда? А так хоть старлей избежит казни и, коли суждено отдать концы, погибнет как воин.

Однако поразмыслив, Пушник дал отбой. Ничего не подготовлено, Абдулло только начал нащупывать связи с пуштунами. Нет и оружия. Афганцы обещали по своим каналам добыть хоть один ствол – не идти же против автоматчиков с голыми руками? Железные полосы, украденные в кузне, хороши только при рукопашной…

И Пушник засомневался, имеет ли право послать всех на смерть ради одного старлея? Мера ответственности была у старшины велика. Не мог он, не имел права взять на свою совесть гибель двух с половиной десятков людей.

– Не расстраивайся, Микола, – сказал Полуян, поняв состояние старшины по-своему. – Хиба ж я не понимаю, что Моряк – наш брат, десантура. Пойду сейчас до него, разобъясню, чтоб был готов к побегу. Нема мочи терпеть более, Микола! Может, рванем сегодня, а?

Гигант Полуян смотрел на Пушника с мольбой, и тот вдруг подумал: зря, что ли, ему сегодня был подан знак свыше? Дерзость всегда спутница победы. Надо только бесшумно снять часовых, чтоб не успели поднять тревогу…

– Ну что ж, уговорил, Ян, – сказал Пушник. – Давай обсудим детали. Начнем ночью, часа в три, когда вокруг тишь да гладь. Духов берем теплыми. Сперва надо придушить того, что в коридоре, а как до него добраться – соображай.

– Ось, глянь, – вытащил Полуян из-за пазухи заточку. – С помощью этой штуковины помаленьку сдвинул засов и…

– Годится, – одобрил Пушник. – А кто займется часовым?

– Окромя меня некому. Я уж и браслеты подготовил, «сбрил» до последнего миллиметра. Сашок расстарался, спер из кузни напильник.

– Отлично, Ян. Напильник передай по цепочке. А теперь слушай сюда: командовать всеми действиями будет Сергеев.

– Отстраняешься от ответственности, прапор? – возмутился Полуян. – На кой нам ляд Сергеев. Он дохляк, тряпка, а у тебя голова, что дом советов.

– He забывайся, Сергеев старший по званию. Мы – не банда, мы – солдаты…

– Много на себя берешь, прапор. Плевал я на звания, на армию, на Афган вместе с интернациональным долгом. Я никому ничего не должен!

– Прекрати истерику. Проплюешься… Если компания не подходит, давай деру сам: вот бог, вот порог. А остальные, чтоб я так свою маму увидел, будут действовать как армейское подразделение.

– Не жми на меня, Микола. – Полуян скисал на глазах. – Не жми, будь человеком. Я сделаю, как велишь.

– Тогда иди к нему, к старшему лейтенанту. Доложи обстановку, посвяти в план. Наверняка командир что-нибудь дельное подскажет.

Полуян все еще колебался. Он как-то не очень верил в право Сергеева командовать собой. Пушник в качестве руководителя был бы привычней, надежней. Да и другие прапора слушались. Он бы справился, несмотря на инвалидность. Но раз так решил…

– Дело твое, – пожал плечами Ян и нехотя направился к старлею.

Пушник издали наблюдал, как гигант подошел к Алешке, плюхнулся рядом и, нагнувшись, что-то шепнул на ухо. Тот отшатнулся как от удара, обалдело посмотрел на Полуяна, перевел взгляд на Пушника, поднявшего в знак приветствия руку к воображаемому козырьку. Потом выпрямился, что-то быстро сказал.

Вот что значит подать надежду, вдохнуть веру… Пушник искренне порадовался за ротного. Теперь тот походил на прежнего самоуверенного старшего лейтенанта, к нему даже вернулась выправка.

Явился явно встревоженный Абдулло. Покружившись по камере, сказал: господин начальник интересовался, все ли довольны пищей и нет ли каких просьб? Это было что-то новое и так как исходило это новое от начальства, то не сулило ничего хорошего.

Тем временем Абдулло как бы невзначай подошел к Яну, о чем-то пошептался, передав тревогу гиганту. От Яна направился к Моряку и громко сообщил:

– Тебя начальник на допрос звал. Велел сейчас приводить. Однако гость приехал из Пешавара, встречать пошел. После вечернего намаза звать велел.

Моряк поднял голову. Лицо исказилось, зрачки расширились. Он со страхом, как на гремучую змею, взглянул на переводчика и закричал:

– Я больше не могу! Не надо, не хочу! Я ничего не знаю…

Странно так закричал, оглянулся на товарищей – никто не отреагировал.

К Пушнику подошел Ян. Сообщил, что начальник тюрьмы с сегодняшнего дня удвоил ночной караул и выставил дозоры вокруг крепости… Новость была не из приятных. Рушился здорово задуманный план. Снять одного часового можно, но если их пара да еще дозор? Успех побега, и без того проблематичный, становился нереальным.

Мелькнула мысль, а не провокатор ли Абдулло? Переводчик знал о готовящемся побеге, сам, можно сказать, принимал участие в его подготовке. Почувствовав, что срок приближается, вполне мог испугаться и дать задний ход. Вот и решился на обман, придумав версию об усилении охраны. Однако проверить это не представлялось возможным.

Николай почувствовал себя загнанным в угол. Надежды разом рухнули, и Алексею теперь не избежать страшного конца.

– Ты иди… иди, – глухо сказал он Полуяну. – Я подумаю.

Закрыв глаза, Пушник прислонился к стене, затылком почувствовал ее скользкую бугристую поверхность. Стены, выложенные из ребристого камня, скрепленного глиняным раствором по неведомому европейцам рецепту, строились на века, и не было выхода из этого каменного мешка.

Кто-то тронул за локоть. Открыв глаза, Пушник увидел Моряка. Выражение лица его поразило: ни страха на нем, ни подавленности, только бешеная решимость.

– Послушай, прапор, – сказал Моряк. – Я знаю, братва готовит побег. Удрать не светит ни за какие коврижки, если не воспользоваться…

– Чем? – перебил Пушник.

– Нужно захватить склад. Там оружие, там боеприпасы… Если пофартит, сможем диктовать условия сами.

– Откуда знаешь, что в складе оружие?

– Не имеет значения.

– Вообще-то имеет. Но в нашем положении не до чистоты эксперимента. Значит, уверен?

– Век свободы не видать.

– Брось блатные прибаутки, – усмехнулся Пушник. – Пойми, если ты ошибся и в складе не оружие, а, к примеру, продовольствие, мы окажемся в мышеловке.

– Я сказал – твое дело не верить, – ощерился Моряк.

– Извини, брат, не психуй. Идея мне даже очень понраву. Я-то – за. Но с остальными следует потолковать. На кон люди голову кладут. Поэтому участие должно быть добровольным…

Вскоре согласие было получено от каждого. Заартачился лишь Полуян.

– Такого уговора не было, – заявил он. – Бежать – одно, а идти на смертоубийство не желаю. На волю желаю, прапор, да видно не судьба…

Пушник напомнил об усилении охраны и решил не обращать на Полуяна внимания. Надо было пересмотреть весь план, изменить время.

– Начнем, когда сотемнеет, – высказал предложение Николай. – Как считаешь?

– Ни в коем случае! – вмешался Моряк. – Начинать надо во время вечернего намаза. Поверьте моему опыту, это самый подходящий момент. Все уйдут на молитву, а нас, как обычно, выведут на прогулку.

– Согласен, – кивнул Алексей.

После недолгого обсуждения решили создать два группы захвата. Одна нападает на часового возле тюрьмы, другая снимает того, что-у склада. В первую вошли Полуян, который мог моментально освободиться от цепей, и Выркович, не имевший их вовсе. Другую группу после некоторого препирательства составили из Алексея и Николая. Алексей вынесет товарища на руках и, остановится возле часового. Калека и поддерживающий его заключенный, у которого заняты обе руки, не насторожат душмана, и его легче будет скрутить.

Прогулка, как обычно, началась перед закатом солнца. Свободные от службы духи покинули караулку и устремились в лагерь. Гнусавый голос муэдзина, призывавший мусульман к молитве, прозвучал для заключенных призывом к действию. Двор крепости опустел. Только Абдулло замешкался. Почуял, похоже, что события вышли из-под его контроля…

Абдулло долго тешил себя иллюзией соучастия в ор ганизации побега, Лучше других понимал гибельность предприятия и все же иокал связи с пуштунами, добывал для Полуяна «курево», для сопливого Сашки – лишнюю лепешку. Зачем он это делал, Абдулло и сам не знал. Впрочем, знал… За решеткой были свои понятные ребята, которым знакомо чувство локтя, понятия дружбы, взаимовыручки. Абдулло был одним из них. Он учился в школе, был октябренком, пионером. Как все. Потом в армии, принимая присягу, повторял в строю, как вое: «Я гражданин Союза Советских Социалистических Республик… торжественно клянусь…» Как же это было давно? Теперь он никому не товарищ. Теперь он ничей гражданин.

Раздался резкий, как удар хлыста, свист. То был сигнал. Сигнал для нападения. Согнувшийся в три погибели Пушник, которого с трудом тащил немощный старлей, внезапно встал на ноги, выпрямился и пошел на охранника. Тот попытался вскинуть автомат, но не успел. Пушник с размаху ударил его кулаком в переносицу. Подскочивший сзади Алексей накинул на шею цепь.' Душман захрипел и медленно, как куль, осел на землю. Почти одновременно Полуян расправился со своей жертвой. Тот успел лишь коротко вскрикнуть и завалился набок.

– Что делал? Зачем? – дико заорал Абдулло. – Смерть подписал всем. Кто соглашался умирать? Я – нет…

Пушник, совершенно обессилевший после перенесенного напряжения, негромко позвал:

– Иди к нам, Абдулло. Кто старое помянет…

Слова Пушника не достигли ушей. Абдулло бросился к воротам.

– Куда? Назад, сука!.. – крикнул Полуян. Схватил автомат, выпавший из рук охранника, прицелился. Но выстрелить не дал Связист.

– С ума сошел, паря, – схватил он Полуяна за плечо. – Ты ж сейчас всех святых спугнешь. Быстрее к складу!

Опомнившись, Полуян помчался в кузню, схватил молот и с размаху обрушил его на дверь. Замок на кованых петлях не шелохнулся, зато не выдержали петли. Обе створки с грохотом рухнули внутрь, взметнув столб пыли. В помещении было полутемно. Маленькие оконца под потолком пропускали мало света. Но даже при таком, скудном освещении хорошо просматривались стеллажи с разложенным на них оружием, ящики с гранатами и снарядами, цинки, набитые патронами.

– Ну, вот, а ты сомневался, Колья! – сказал Моряк хрипло.

Ребята вокруг захохотали. Напряжение было столь велико, что разрядка оказалась спасительной.

За крепостной стеной послышались крики, нарастающий топот множества ног. «Значит, все-таки Абдулло! Предал, сволочь, в последний момент!» – подумал Пушник. Он первым вошел в арсенал, с трудом добрался до стены. Стиснув зубы, едва сдержал крик. Боль в пояснице пронзила насквозь – сейчас это было особенно обидно.

В воротах крепости показались духи. И тут опомнился Алексей.

– Разобрать автоматы! – крикнул он. – К бою.

– Командуй, старлей, – рявкнул могучим басом Полуян. – Нету мочи терпеть. Давить хочу гадов!

– Настреляешься, Ян, обещаю. К бою! Огонь!..

Очереди застучали почти одновременно. Два десятка стволов – могучая сила. Духи словно споткнулись о невидимую преграду, остановились и, устилая двор трупами, буквально через минуту с воплями ринулись обратно за ворота.