Уже на второй день пребывания Федора Ивановича в больнице выяснилось, что у него не сыпной тиф, а воспаление легких. Через день, получив несколько уколов пенициллина и камфары, больной пришел в сознание. Правда, еще целые сутки после того им владела апатия, безразличие к себе и окружающему миру. Он лежал в одном положении, чаще на спине, закрыв глаза или устремив неподвижный взгляд в потолок. И хотя он отвечал на все вопросы и выполнял все, что ему предписывалось, тревога не покидала лечащего врача.

Но вот однажды Федор Иванович отказался от манного супа, которым его постоянно кормили, и потребовал украинского борща. Врач сразу повеселел: жизнь просыпается. Скоро человек попросит колбасы с чесноком, а то еще и селедки. Значит — жив человек и будет жить! Когда врач на следующее утро пришел на обход, Федор Иванович сидел на кровати, свесив ногу на пол и прикрыв плечи одеялом.

— Как вы себя чувствуете? — задал врач свой обычный вопрос.

Федор Иванович не ответил «спасибо», как отвечал вчера и позавчера. Он хмуро произнес:

— Часто вы так ошибаетесь в диагнозе?

— Ничего трагического не произошло, и хуже ведь вам не стало?

— Не было бы худо, кабы бороду мою не трогали, а без нее я на кого похож теперь? — не стал скрывать Федор Иванович причины своего раздражения. — Верните бороду, лекарство назначьте, чтобы на третьей скорости росла.

— Химики еще не синтезировали такого средства, — пожал врач плечами. — Не меньше шести месяцев потребуется, чтобы отросла борода.

— Так долго прятаться от людей не могу.

— Носите тогда фальшивую бороду.

— Из мочалы? — невесело усмехнулся Федор Иванович. — Эх вы, брадобреи!

Когда врач вышел из палаты, Анфиса Петровна, которая молча слушала всю их беседу, обратилась к Федору Ивановичу.

— Есть о чем горевать!.. Да ныне бород никто и не носит! А уж если вы шрама этого стыдитесь, то и звание свое партизанское в документах не поминайте. По-моему, увечьями, в бою полученными, гордиться надо, как наградой за доблесть.

— Странно ты, мать, рассуждаешь. Да наградил-то кто? Фашист. — И вдруг совсем другим голосом — глухим, виноватым — он спросил: — А что, про Дядю Петю вестей не получали?

Анфиса Петровна недоуменно пожала плечами:

— Про какого это дядю Петю? Не припомню… И почему меня обязаны извещать? Внука моего спросить разве, он всю партизанскую историю, как стих, наизусть знает.

— Дядя Петя — друг мой, который в кустах возле вашего дома остался…

— Так это я тебе однажды в Дретуни оказывала помощь? — воскликнула Анфиса Петровна, вглядываясь в лицо Федора Ивановича. — Не признала. Четыре года не могла признать, пока бороду не сбрил.

— А я уверен был, что помнишь.

— Забыть не забыла — как такое забудешь! Помню, мы вместе искали, да только траву притоптанную нашли там, где ты своего друга оставил.

— Он и твой был, мать.

— Конечно, и мой, и всем нам он друг, — не поняла Анфиса Петровна намека.

— Был один человек, который должен бы знать, да, говорят, и он погиб.

Анфиса Петровна ничем не проявила интереса к продолжению разговора, но, очевидно, Федор Иванович не мог не поделиться с нею:

— Встретился мне в ту ночь, когда я раненого друга — командира на спине принес, паренек один, он и завернул меня к тебе… А когда мы из твоей хаты тогда вышли, его не оказалось. Верно, он нашего Петра живого или мертвого унес.

— Что за паренек? — спросила Анфиса Петровна больше из участия к Федору Ивановичу, чем из интереса к истории, которую он рассказывал.

— То был наш связной. А для виду он людям на станции Дретунь воду развозил.

— Такого всегда разыскать можно — должность приметная.

— Можно то можно, да немцы вскоре после той ночи всех советских людей на станции казнили. Уж я искал…

— Плохо искали, — уверенно возразила Анфиса Петровна, — потому что всех не казнили. Многим я сама дорогу к партизанам показала, другие без моей помощи добирались. Не всех, говорю, немцы выловили, то слух неверный прошел.

— Если бы помогли мне, мать, получить нужную весть.

— Где теперь узнаешь про те дела далекие! — махнула Анфиса Петровна рукой. — Вот и мой сын сложил голову в этих местах, а где похоронен — не дозналась и уж перестала искать.

Федор Иванович вдруг сбросил с себя одеяло, опираясь о кровать и стул, сделал скачок и очутился перед Анфисой Петровной.

— Дядя Петя и есть твой сын!.. Четыре года стыжусь встречать тебя.

Анфиса Петровна покачнулась, но тут же овладела собой. Перед ней был доверенный ее попечению больной, и это теперь самое важное. Поддерживая рукой за талию, она осторожно усадила его на койку.

— Значит, не было вестей? — прошептал он разочарованно.

— Убит он — про то бумагу получила, — тихо, словно бы с испугом произнесла Анфиса Петровна. И поняв, что нет оснований сомневаться в достоверности этого сообщения, чтобы не бередить старые раны, она перевела разговор на другое: — А сам-то ты как выжил — не пойму.

— Меня на самолете в Москву отвезли, там отняли ногу… Потом еще с год лицо штопали… Несколько раз писал сюда запросы про тебя…

— В Смоленск я тогда выехала, к брату… А сам ты тоже имел партизанскую кличку? Или как?..

Федор Иванович лег, устало закрыл глаза, ничего не ответил.

Тогда Анфиса Петровна достала из тумбочки узелок, развязала и стала раскладывать по тарелкам его содержимое: печеные яблоки, пирожки с рисом, вареную курицу.

— Ты чего это? — приподнялся Федор Иванович на постели. — Кто прислал?

— Добрые люди, — ответила Анфиса Петровна, тщательно складывая салфетку, в которой все было завернуто.

— А как зовут-то людей? — требовал Федор Иванович.

— Николаем одного зовут, другого — Левой.

— Так, — обрадовался Федор Иванович, — а третьего, значит, Анфисой Петровной величают? Ну ладно, спасибо им передай. Славные мальчишки! Давно тебя с Николаем поздравить хотел…

— Просили они тебя поскорее поправляться, — перебила Анфиса Петровна, — а уж они будто стараются выполнить какой-то твой важный совет… Очень тебе это, значит, нужно, — полунасмешливо добавила она.

— Очень, — строго подтвердил он, отвергая ее насмешку, — и тебе это нужно, и всем нам, — чтобы дети хорошими людьми росли… Привела бы их разок, что ли?