Помахав рукой, Вадковский опустился на лифтовой площадке. Дверь за ним закрылась.

Лядов озабоченно повертел в пальцах универсальный перстень-ключ и осторожно положил его на край полки. Пальцы дрожали. Лядов нерешительно топтался. Его подмывало повернуться, но останавливал судорожный страх, как перед прыжком в пропасть. Собравшись с духом, он все же повернулся. И налетел на невидимую преграду. Книги. Старые книги. Стены, ущелье из книг. Он втянул в себя воздух. Вдох длился бесконечно. Он никак не мог напиться живительным кислородом — с такой скоростью бешено стучащее сердце гнало кровь по сосудам. В воздухе повисло напряжение, как перед грозой. Показалось, чуть померк свет. Пальцы легкими касаниями нащупывали невидимые нити. Ноздри затрепетали, втягивая тонкие запахи. Лядов двинулся по осевой коридора. Книжные стены сами скользили справа и слева, заворачиваясь в трубу. Взгляд метался по полкам, успевая коснуться каждого корешка. Лядов не мог сказать, шел он быстро или медленно, и вообще — шел ли сам. Какая-то сила продавливала его сквозь цветные, физически ощутимые конусы света, бьющие из каждого корешка в центр коридора. Ему только оставалось вертеть головой. Несколько книг из многих сотен на всем протяжении коридора светили особо сильно, как прожекторы, затмевая соседние. Подавляющее большинство были разноцветными и слабыми. Какие-то едва тлели. Некоторые чернели темными провалами. Причем чернота могла быть скучной пустотой, а могла, вращаясь плотоядной жуткой воронкой, затягивать, звать куда-то. Над одной книгой в дальнем конце коридора медленно колыхался язык фиолетового пламени. И это почему-то было страшнее черной воронки. Лядов остановился и зажмурился, напуганный столь явной визуализацией. Осторожно открыл глаза. Просто полки с книгами. Светлый, чистый коридор. Лядов в недоумении обернулся. От двери отделяло всего несколько шагов. Он постарался вспомнить, какие корешки «светили» сильнее. Ничего не вышло. От тысяч книг рябило в глазах.

Если раньше накатывала масштабная, но невнятная тьма предчувствий и позывов к действию, то сейчас видения измельчали, став при этом очень конкретными. Надо было сразу хватать «светящиеся» книги. Видимо, перенапрягся, слушая стеллармена, и на несколько секунд сделал не Шаг даже, а Шажок — увидел свет мира идей, бьющий из книг, и тут же вернулся из Сверхмира назад. Что ж, тогда применим чисто человеческий способ — планомерную осаду.

Он встал лицом к стеллажу. Покружив взглядом, наугад вытащил книгу. Внимательно рассмотрел, почти обнюхал обложку, раскрыл, пощупал бумагу, пробежал несколько абзацев. Ничего. Или совсем чуть-чуть, какой-то звучок на задворках сознания. Он даже не знал, как будет выглядеть узнавание, он не знал, что ищет. Лядов с сомнением вернул книгу на место.

Книги молчали. Они не были безмолвны, как камни, они несли в себе слова и мысли, им было что сказать, но они молчали как люди, к каждому из которых сначала надо найти индивидуальный подход, разговорить.

Постояв в нерешительности перед неприступной стеной, Лядов начал с самого простого и естественного — с названий. Не задумываясь более ни о чем, он бродил от стеллажа к стеллажу, останавливался, склонив голову набок, и читал. Хмурился, задумывался, улыбался, недоумевал. Некоторые названия звонко отдавались в мозгу и на миг разбрасывали призрачные радужные лучики. Так вспыхивает пригоршня цветных зеркальных осколков, вынесенная из темноты на полуденное солнце. Что это означало, он не понимал — некоторые из таких искристых названий не особенно-то и нравились. Но это было как раз хорошим знаком. Перед такими книгами он чувствовал себя как перед закрытой дверью. Он выдвигал эти книги к краю полки, чтобы вернуться позже. Он считал, что названия весьма условно перекликаются с содержанием книги — слишком они кратки, а потому данный способ вряд ли будет продуктивным.

На втором часу хождения, выдвинув очередной том с трудно сочетаемыми словами на обложке и уже отвернувшись, он почувствовал — что-то не пускает. Он развернулся, деловито выудил книгу и начал читать с середины. Деловитость сразу исчезла. Неосознанно приближая лицо к простым словам, напечатанным выцветшими буквами на потемневшей бумаге, он чувствовал полет сквозь текст. Не замечая ни сюжета, ни темы, ни героев, он на мгновение ощутил себя автором. Механика сюжета безжалостно огрубляла неуловимые предчувствования, и потому к сюжету будем относиться свысока... Читая написанное сомнамбулой, становишься таким же... Задохнувшись, он захлопнул книгу. Слишком размыто, безоглядно, словно летишь под уклон. Но это оно! Лядов медленно, пробуя на вкус, прочитал фамилию на обложке. Надо найти все, что он сочинил. Автор не просто писал в определенной стилистике, чтобы получать гонорары. Этот человек говорил смутно потому, что смутно слышал. Но он слышал, а не выдумывал. Что касается названия, налицо была явная и глубинная связь трех слов на обложке с четырьмястами страницами текста. Похоже, автор много времени отдал поиску этих трех слов. Как он этого достиг?

Лядов начал хватать с полок книги без разбора. Оказалось, действительно большинство случайно открытых книг ничего из себя не представляли, так же, как и их названия. Он вернул находку на место не до конца, так, чтобы корешок торчал над краем полки.

...Была ночь. Какая по счету — он не знал. Весь свет на этаже был погашен. Призрачно, на грани наваждения светились плинтусы и косяки. Тихо было так, словно над головой было открытое космическое пространство. Лядов очень любил работать в такое время.

Он сунул древнюю дискету в щель универсального транслятора. Этот прибор используют работники архивов и музеев, когда имеют дело с вышедшими из употребления информационными носителями. Транслятор, проглотив носитель, начал издавать задумчивые компьютерные трели, потом долго шуршал и щелкал, подбирая механику считывающего механизма и одну из сотен древних операционных и файловых систем. Наконец на экране появился текст. Лядов снял со стола транслятор, уселся на пол и положил прибор перед собой. Озаряемый бледным светом экрана, он начал читать произведение, которое больше ни в каком виде на Земле никогда не существовало. Возможно, роман был распечатан на принтере и его прочитали друзья автора. Может быть, прочитали родители. И все. Лядов не понимал, что помешало автору стать профессиональным писателем. Стиль его, Лядов уже мог за это ручаться, перелопатив за неделю несколько сотен книг, был безусловно хорош. А что до шероховатостей — так это работа редактора. И вообще это черновик. Надо будет про него все узнать. Сделать это будет сложно — фамилия автора в тексте отсутствовала. Только название, а под ним, в скобках, несколько рабочих вариантов. Файл явно не предназначался для посторонних глаз. Электронный черновик. Завязка неизвестного никому романа была многообещающей. Крепкий, ясный сюжет, все стоит на своих местах. Впрочем, возможно в то время фантастику оценивали по совершенно другим критериям. Все-таки не понятно, почему роман не пошел в тираж. Интересно, что в ту эпоху творилось на Камее? Может быть, есть книга, посвященная этой жуткой планете? Интересно было бы почитать.

Лядов прогнал сотню страниц и пробежал глазами несколько абзацев. Безусловно, эта книга — вернее, рукопись — «отмеченная». Здесь есть то, что ищут стеллармены. Лядов уже знал: ближайшие сутки будет внимательно читать только один роман. Может быть, он и окажется искомым. Постой-ка... Авторы имеют свойство ставить на последней странице дату и место написания. Лядов снова отмотал внушительное количество страниц, и вздрогнул. Роман был не окончен. Очередная глава обрывалась фразой «я медленно обернулся». Фраза была именно оборвана. Не было даже многоточия. Так вот почему не появилась книга... Автор либо забросил писание под давлением невыносимых бытовых обстоятельств, либо с ним что-то случилось. Просто так талантами не бросаются. Текст говорил о том, что автор прекрасно понимал свой уровень, виртуозно скользя между философичностью и развлекательностью. И как на зло ни имени, ни даты, ни географического ориентира. Лядов достал из транслятора дискету и аккуратно поставил ее на край полки — так ставят любимые фотографии. Он почти физически ощущал потерю. То, что он искал, что явно проглядывало в завязке произведения, автор не успел набрать на клавиатуре, но наверняка продумал. Все исчезло вместе с его вильнувшей линией жизни.

Лядов сидел за длинным столом в конференц-зале, сжимая стакан с давно потеплевшим соком, и неподвижно глядел сквозь столешницу. На всем этаже горел яркий свет. В голове иголкой по заезженной пластинке разматывалась последняя неоконченная глава, натыкалась на «я медленно обернулся» и вновь прыгала в начало. Надо было как-то отвязаться от прилипчивого видения.

Он с удивлением посмотрел на стакан с соком. Поднялся и заказал бутылку вина. Того самого, что они пили на Камее и которое было весьма популярно в XX веке в определенной культурной среде.

Он долго бродил меж стеллажей — ему так и хотелось сказать «у подножия стеллажей», — держа стакан в ладонях, пригубливал терпкое сладкое вино и старался ни о чем не думать. Вино ассоциировалось со всем хорошим, что они повстречали на негостеприимной Камее. Дружба, преодоление настоящих опасностей, настоящая романтика. На мгновение даже почудился запах костра. Как бы пресытившийся симуляторами народ не подался в подобные самоволки.

Лядов прилег на пол, осторожно положив голову на стопку книг. Поставил рядом стакан. Думал, скользя глазами по корешкам еще не читанных, ждущих своей очереди томов. Осталось немного. Штук двести.

Надо сказать, что «отмеченных» рукописей в процентном соотношении было меньше, чем «отмеченных» книг. Многие неизданные авторы грешили сырой логикой произведения, сводящей на нет цельность общего замысла. Вместо пряжи с красивым рисунком получался комок разноцветных нитей. Такие произведения Лядов не «слышал», едва начав читать. Чтобы удостовериться, представляет книга ценность для проекта или нет, приходилось читать целиком. Сверкнувшие было находки терялись за неожиданными, совершенно ненужными поворотами сюжета, которые в свою очередь так же не имели логического развития. Несколько рукописей пришлось отвергнуть, хотя у авторов имелся потенциал, который Лядов называл изотропным. Надо было просто подольше посидеть над рукописью и никуда не торопиться, дабы авторское ощущение выбрало одно русло, застыло конкретной отливкой, а не растеклось наспех шлепнутым блином.

Одна отвергнутая рукопись особенно врезалась в память, но по причинам иного плана. Написанная простым карандашом в амбарной книге скотником совхоза «За коммуну!» деревни Забабахино, вещь брала за живое. Страницы были прожжены во многих местах, испещрены кругами от донышек мокрых сосудов, на полях наряду с рисунками звездолетов и женских профилей, чужой, не авторской рукой были написаны матерные слова и нарисованы рожицы чертей, а некоторые слова в тексте той же чужой рукой были перечеркнуты и заменены на народно-альтернативные. Рассказывалось в этом произведении о том, как зловредные замудяне с Сатурна решили похитить орденоносную свиноматку с целью коварно изменить ее генетический, код, дабы после захватить Землю, проникнув в тела людей через шашлык. Почти воплощенный бесчеловечный замысел рухнул, когда санэпидстанция нагрянула с проверкой в придорожное кафе, где жарилась первая партия генетически измененного шашлыка. Никто дьявольского жаркого отведать не успел, так как кафе было немедленно закрыто в связи с вопиющими нарушениями норм гигиены, невзирая на попытку хозяина кафе дать взятку. Короче, Землю спасла антисанитария и верность служебному долгу.

Лядов нащупал бокал, приподнял голову, хлебнул вина и улегся снова.

Профессиональные авторы писали более гладко, но иногда за плохо пригнанными эпизодами Лядов видел крепко свинченный каркас, который видеть совсем не полагалось. То ли автор спешил, то ли разочаровался в сюжете, но уже не мог остановиться — договор ли с издательством над ним висел, либо писать стало привычкой.

Допив вино, Лядов уснул прямо на полу, свернувшись калачиком, сунув ладони под мышки, со стопкой книг под головой.

Утром он с удивлением обнаружил, что помнит большие куски, даже целые главы из прочитанных книг. Не загромождая память, тексты легко появлялись откуда-то, стоило подумать о произведении или авторе. Это было очень удобно. Лядова не занимала мысль, откуда пришло такое умение. Возможно, сказалось долгое нахождение среди книг, или, быть может, события последнего безумного месяца включили какие-то скрытые ресурсы, или с памятью произошло что-то иное — ему это было не важно.

Отныне он мог мгновенно сравнивать весьма пространные куски текстов, искать пропущенные в первом прочтении смысловые слои, почти не обращаясь к бумажным страницам. Сложный маршрут прогулок по этажу в лабиринте сплошных книжных полок оборачивался молниеносным перечитыванием сотен томов. Он не мог дословно цитировать всю книгу, конечно, но чем качественнее был текст, тем четче вырисовывалось облако образов и смыслов. Каждому произведению была присуща своя уникальная форма.

Понемногу между отдельными, совершенно не связанными ничем произведениями — авторы могли жить в разных столетиях на разных континентах — начали появляться тонкие связующие нити. Данный факт очень заинтересовал Лядова, но пока было не ясно, что с этим можно сделать.

Он не мог сказать, что хочет разобраться в произошедшем на Камее. Больше это походило на прежнее увлечение стариной, к которому он относился совершенно некритично. Просто делал то, что нравилось делать. Однако сейчас цель стала конкретной, а средства гораздо более овеществленными. Тысячи настоящих древних книг и тем более рукописей вызывали громадный эффект присутствия. Ему даже не приходилось прилагать усилия, чтобы почувствовать себя в прошлом. Факт нахождения на космической лаборатории — если не заходить в рубку и ангар с выключенными киберами — был недоказуем. Стандартные для любого времени коридоры и комнаты, типовые деревянные стеллажи, а в них книги. Более — ничего.

Прошла еще неделя. Прежде идеально ровные ряды книг давно превратились в полуразрушенные брустверы. На полках зияли пустоты, словно их глодало ненасытное время. Теперь сотни книг лежали на полу, разложенные по темам стопками, пирамидами, веерами, «паровозиками», лежали по одной, раскрытые текстом вверх, текстом вниз, нафаршированные за-кдадками, сориентированные по сторонам света. И с каждым днем свободного места для ходьбы оставалось все меньше. Лядов аккуратно огибал книжные сталагмиты, перешагивал книжные валы и пригорки. В кажущемся хаосе у него была четкая система, ориентироваться в ней было легко. Книги группировались по темам, авторам, и по «отмеченности». Лядов изменил первоначальную систему, которую стеллармены предложили Роману вместе со списком книг. Тот расклад был слишком простым: по темам и годам. Сюжетно-тематически перевес был на стороне космоса и контактов с иными цивилизациями. Лядов не знал, результат ли это действительной литературной тенденции в XX веке, либо выборка была сделана стелларменами сознательно. Далее шли параллельные миры и путешествия во времени. Искусственный разум и искусственная реальность. Утопия и новый человек. Парапсихология и реинкарнация.

В новой лядовской системе даже во взаиморасположении тематических групп книг на этаже была своя логика. Охватывая внутренним зрением тысячи томов, которые карабкались под потолок, расплескивались у подножий стеллажей и разбегались по полу, Лядов видел в них больше, чем крупнейшее собрание сочинений в фантастическом жанре. Иногда из смысловых облаков и образов книг, как из валунов и кирпичей, туманным холмом, выше становясь призрачной башней, во многом недостроенной, с провалами в стенах, но уже с вполне узнаваемым силуэтом, и даже где-то в далекой зыбкой высоте с чем-то похожим на развевающееся знамя с неразличимым символом, иногда перед ним возникало здание древней фантастики во всей своей красе.

Лядов не обманывал себя. Даже прочитай всю фантастику, он не стал бы универсальным знатоком жанра, ведь искал он исключительно свое и не фиксировался на сотнях других идей. То, что он ищет, в эпоху, когда жил неизвестный автор-провидец, вряд ли казалось окружающим чем-то из ряда вон выходящим. В те времена все, что отличалось от пейзажа за окном, нарекалось фантастикой. Будь то божественное прозрение, гениальный просчет тенденций, крепкая работа ремесленника или поток графомана. Найти труднее, чем спрятать. Особенно если это бриллиант в куче битого стекла.

Лядов не спеша двинулся привычным маршрутом. Каждый корешок он давно узнавал «в лицо». Узнавание мгновенно вызывало в памяти первую фразу произведения.

«В тот день с утра было очень жарко и солнечно».

«На космодромах трава не растет».

«Спасаясь от пены, Фрэнк бросился на четвереньки, юркнул в круглый лаз какого-то коллектора».

«Из одежды на дежурном навигаторе Иве Кендалл имелись только боевой спецкостюм и ниточка от тампакса».

«Уровень моря медленно, незаметно для глаза понижался последнюю тысячу лет».

«Меня зовут Максим Каммерер».

«Бар назывался просто и незамысловато: „Волга“».

«Четверг выдался просто удивительный».

«Только что была огайская зима...»

«Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни».

«Герман Иванович принес в класс стопку наших тетрадей».

«Произошло это в подмосковном поселке Кратово, где я поселился на покой».

«Дом понравился Анне еще издали».

«У меня не было никаких вещей, даже плаща».

«Был поздний вечер четверга, и я здорово нагрузился, а в коридоре было темно — только это и спасло меня».

«Сверкающей драгоценностью лежал этот город на груди пустыни».

«Однажды я сказал отцу:

— Папа, я хочу на луну».

«В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов».

«Был, видимо, июнь».

«Луной эта планета так и не обзавелась».

«Над темным лесом поднималось море тумана — мягкого, серого, мерцающего».

«Все-таки интересно, что чувствует охотник, видя, как волк — и совсем не матерый — перепрыгивает через флажки?»

«Путешественник по Времени (будем называть его так) рассказывал нам невероятные вещи».

«Но было предуведомление. И пришло оно путем неисповедимым».

«Мохнатый от звездной пыли рукав Галактики уплыл в сторону, переместился на левую полусферу экрана и угас».

И так до бесконечности.

Если дело было вечером, то к концу таких прогулок Лядову начинало казаться, что все прочитанное им сливается в один грандиозный фантастический мегароман. Любимым развлечением в такие моменты было придумывание названия для этой многотысячетомной книги. Это было верным признаком, что пора ложиться спать.

Постель он соорудил под столом в конференц-зале. Вернее, место для нее осталось само собой методом исключения. Сначала книги вытеснили его из каюты, потом из коридора. И только под столом конференц-зала, сплошь занятом раскрытыми романами и сборниками, не было книг вследствие постоянной сумрачности и невозможности чтения.

Лядов, не раздеваясь, заполз на совершенно плоскую, убитую постель. Усталым голосом отдал команду погасить весь свет. Лежа на спине, слипающимися глазами смотрел в кромешную темноту. Темнота напоминала странные сны-наваждения, изредка посещавшие его на Земле, до полета. По версии стелларменов это был всего лишь опорный сигнал отраженной стрелы времени. Снов тех он больше не видел, но отныне в темноте была жизнь. Прочитанные книги оживали, населяли темноту и тишину командного уровня сценами, диалогами, иллюстрациями, кусками еще не снятых фильмов. Ночь опять предстояла бурной. Какая-то часть мозга не желала засыпать и продолжала работу. Словно кто-то кидал ниточку в неведомую область Вселенной, где герои книг самостоятельно живут в своих мирах, и за ними остается только наблюдать. И Лядов наблюдал за этим чрезвычайно сложным и в высшей степени сумбурным сном, всю ночь балансируя на этой ниточке. Самое удивительное, что к утру он высыпался, несмотря ни на что. А утром что-то менялось. Откуда-то появлялись силы и идеи. Что-то вновь вело его вдоль стеллажей, вдоль черных строчек на белом фоне так же уверенно, как когда-то давно, в другой жизни, вело с Земли на Камею. И он продолжал обход книжных полок.

За эти дни многие книги стали его близкими друзьями: знакомыми, задиристыми, задумчивыми, кристально ясными, туманными. Ежедневно проходя разными маршрутами, он разговаривал с книгами, брал их в руки, садился на пол, листал, откладывал, думал, брал книгу снова, снова листал, увлекался, зачитываясь. Выдвигал какую-нибудь книгу, чтобы не забыть, но спустя какое-то время, проходя мимо, небрежно задвигал обратно в общий ряд. Спохватываясь, рыскал по всему этажу, мучительно вспоминая, откуда могла выплыть та или иная фраза. С облегчением находил книгу. И тут же начинал испытывать сомнения. Он кружил, как ищейка над невидимой норой хищника. Он не знал, что ищет.

Много было неожиданных встреч, открытий. XX век предстал перед ним с совершенно неизвестной стороны. Привкус времени совершенно изменился. XX век больше не казался равниной изредка оживляемой монументами отдельным событиям и людям, а напоминал отныне сложный ландшафт, тесно заполненный зданиями, площадями, деревьями, памятниками, людьми. Фантастика же представлялась чем-то вроде рыболовной сети, в ячейки которой обязательно должно было что-то попасть.

Однажды он нашел книгу, которую не смог читать. Точнее, все оказалось гораздо хуже. В общем, дело было так. Лядов взял с полки новую книгу. Новую в смысле нечитанную. Сама книга была побеждена временем, давно и безоговорочно капитулировала, потеряв несколько десятков страниц с обоих концов и кусок обложки. Он кивнул неплохому, многообещающему названию и начал читать. Коричневые края страниц крошились под пальцами. Начиналось все хорошо. Автор показался честным профессионалом, в этих случаях при жесткой, расчетливо грамотной композиции собственно мысль произведения логически развивалась до самого финала, не расщепляясь на стереотипные ходы. Разве что развивалась без особой крылатости. От гения профессионал отличается отсутствием великолепной непредсказуемости. Через десяток страниц Лядов ощутил беспокойство, хотя завязка еще не раскочегарилась, увязнув в бесконечных сюжетных развилках, которые торопливо, захлебываясь, подбрасывал читателю автор. Его как будто переполняло что-то. Глянул на обложку. Ба! Знает он этого автора. Крепкие, ровные, вполне ясные писал вещи. Даже несколько, что называется, на потребу. «Отмеченных» среди них не было, но некоторые послужили фундаментом для «логических куч». «Кучами» Лядов называл разнообразные напольные архитектурные сооружения из книг, связанных одной идеей. Но впервые имя знакомого автора не вспомнилось, словно Лядову глаза кто-то отвел, хотя стиль остался вполне узнаваем. Словно написана была чужая книга... с чужого голоса... писатель воспринял по обратной стреле что-то такое... слишком далекое, слишком... Страшное? Чуждое? Не хочу этого знать, не могу это читать... Что бы там ни случилось, это гораздо дальше от нас, чем в своей гипотезе предполагают стеллармены. К Камее это никакого отношения не имеет... к человечеству тоже... У Лядова вдруг заболела голова. Во всяком случае это так далеко, что к тому времени человечество найдет выход из положения. Осторожно держа книгу двумя пальцами, он добрел до утилизатора и торопливо кинул беззащитную стопку истлевших листов в пасть небытия.

Это происшествие на целый день выбило Лядова из колеи. Спасло лишь чтение веселой детской повести, простой и ни на что не претендующей в свете его поисков. В повести очень молодой человек бесшабашно перемещался по времени, постоянно попадая то в сложные, то в нелепые ситуации. Лядов даже увлекся, с легким сердцем, как простой читатель.

Впервые за много дней включился видеофон. Вадковский и Трайнис с любопытством заглядывали с той стороны экрана.

— Тук-тук. Можно в гости?

Лядов медленно поднял голову от лежащей на коленях книги. Осмысленность вернулась в его глаза немного позже. Он кивнул:

— Конечно, заходите. Куда вы пропали?

— Мы не хотели тебе мешать.

— Вы не можете мне помешать. Я тут немножко заработался, самое время отдохнуть.

Лядов с видимым облегчением захлопнул книгу. Он заметно исхудал, под глазами легли тени. Но взгляд был очень наполненный, незнакомый, задумчивый.

Вадковский и Трайнис переглянулись.

— Слава, карантин кончился три недели назад.

— Вот как... У меня тут нет часов. — «Ты хотел видеть мои часы? — спросил Федор Петрович. На скатерть рядом с моим мобильником легла резная серебренная луковица с цепочкой. — Я придерживаюсь старых традиций».

— Мы сейчас придем.

— Вы еще на станции? — удивился Лядов.

— Конечно.

Отъехала дверь. Вадковский и Трайнис замерли на пороге.

— Что это?

— Книги.

— Почему в таком виде?

— Да вы проходите. Осторожно, тут трудное место есть. Идите вдоль книжного вала, держитесь за стеллаж. Эта «кучка» — сто тридцать пять книг. Забавная ситуация. В разное время на протяжении двух сотен лет авторы постоянно приходили к одной и той же идее, разрабатывали ее, разбирали по винтикам, мусолили в сериалах, но так и не довели до логического конца, хотя вывод, по-моему, был очевиден. Своего рода феномен. Так и кажется, что была некая интеллектуальная помеха, нечто, отводившее мысль. Тоже ведь тема, кстати. У меня уже есть списочек подобных находок. Займусь на досуге.

Лядов застыл, сцепив ладони перед грудью.

— Ну и завалы, — заозирался Вадковский. Прыгая с одного островка чистого пола на другой, он едва не столкнулся носом с металлической трубкой. Замер в миллиметре в последнюю секунду. — Стремянка здесь зачем?

— Иначе совсем не пройти, видите? — очнулся Лядов. — Тут у меня в разворотах на самых интересных страницах лежат пятнадцать романов разных авторов. Уникальный случай. Я убежден, что жизнь идей протекает независимо от человека. Эх, ды вы не читали... Долго объяснять. В общем, незнакомые между собой авторы рассмотрели с разных сторон некую идею. И это не повторы, заметьте. Словно сговорившись, каждый описал свою часть. Жаль, это не то, что мы ищем. Под этими пятнадцатью лежат еще двадцать шесть романов, но в них идея уже не так ясно выписана. По стремянке можно через все это перебраться на свободное место. А там уже будет легче.

— Это понятно, — сказал Вадковский. — Почему книги-то разбросаны?

— Потому что книги сами так легли.

— Ты хоть питаешься тут? — заботливо спросил Трайнис.

— Я-то? — Лядов задумался. — Думаю, да. Здесь нет часов. Только смена дня и ночи. И то не всегда. Погодите, а вы почему не на Земле? Тоже какое-нибудь задание?

— Нет, Слава, — терпеливо сказал Вадковский. — Мы просто остались. Вместе с тобой.

— Как продвигается работа? — спросил Трайнис.

— Работа... — Лядов присел на корточки перед стопкой книг и, глядя на стеллаж, произнес чужим голосом: — «Отныне твоя работа — думать, — сказал Морган. Черная железная дверь затворилась за ним на семнадцать лет».

— Ясно, — деловито сказал Вадковский. — Слава, я тут меню сбацал, много новых блюд сварганил. Где у тебя стол?

Взгляд Лядова ожил:

— Прикольно ты говоришь, Рома. Мне нравится.

— А то, — гордо выпятил подбородок Вадковский. — Не сандалием амброзию вкушаем.

— Стол занят.

— Тогда давай на полу, — решительно предложил Роман.

— Давай. Как раз одно место надо расчистить. За мной.

Несколько десятков романов вернулись в стеллаж, заняв две нижние полки.

— Очень красивая идея, — улыбаясь, пояснил Лядов, сидя на полу и ласково гладя корешки. — Тщательно выписанная, досконально разработанная, но абсолютно не подходящая к нашей ситуации. И к тому же — чистая литература. Обратная стрела времени тут не причем.

— Понятно, — почти сурово кивнул Вадковский. — Что рекомендуешь почитать?

— Хм, — озадачился Лядов. — Как вы вовремя. Пожалуй, я попрошу вас прочитать несколько книг. Мне нужно... — Он пощелкал пальцами. — «Ты будешь следить за чужими мыслями, — сказал мне человек с холодным взглядом, — ибо в этом мире нет ничего твоего». Есть несколько романов. Пока я их вспоминаю — что-то там вроде брезжит, мерещится. Но едва начинаю вчитываться — все исчезает. Я не понимаю почему, не могу ухватить ниточку. Может быть, у вас получится на свежий взгляд? Или вместе устроим мозговой штурм, как раньше. Впрочем, я ни в чем, ни в чем не уверен. Что-то надо со всем этим делать.

Лядов осмотрел окружающий книжный хаос как архитектор рассматривает невозделанный дикий ландшафт.

— Прочитаем, — успокоил его Вадковский. — Но сначала мы тебя накормим.

— Очень вкусно, — сказал Лядов и потянулся за добавкой.

— Я думаю, будет вкусно. — Вадковский не спеша вытирал пальцы салфеткой, с улыбкой наблюдая за Лядовым. — Небось, питался водой и сухарями, а, Слава? Ну, где твои романы?

Лядов долго вел друзей по книжным лабиринтам.

— Вот.

Они остановились над небольшой «логической кучей» — всего-то десяток книг. Тропинка, разбиваясь, обтекала стопку с двух сторон. Вадковский и Трайнис взяли по книге.

— Я мог бы отказаться от этих произведений, — сказал Лядов. — Полтора стеллажа вообще еще не прочитано. Но это будет в ущерб полноте картины, брешь. Не хотелось бы иметь ее в фундаменте. Вам где удобнее расположиться?

Трайнис не ответил. С трудом беззвучно артикулируя, он вчитывался в выцветшие строчки.

Вадковский заложил книгу пальцем, осмотрелся:

— А я бы здесь пожил, если тебе это не будет мешать.

— Какое там мешать, — обрадовался Лядов. — Брожу как волк в клетке, поговорить не с кем. Только тесно у меня.

— Ничего, — сказал Вадковский. — После Камеи я стал универсальным и очень жизнелюбивым.

— Ну, не знаю, — сказал Лядов. — Я только рубку и ангар не заставил книгами.

— Рубка и ангар не подходят. Они в данной ситуации анахронизм наоборот. — Вадковский начал пробираться к выходу. Обернулся: — Как назывался предмет мебели из крупной сетки, подвешиваемый в двух точках?

Лядов на миг застыл:

— Гамак?

— Вот именно. — Вадковский скрылся в коридоре. Удаляясь в сторону синтезатора, долетел его голос: — Гинтас, пошли обустраиваться.

— Иду. Сейчас.

Не отрываясь от книги, Трайнис осторожно пробирался к выходу по узенькой тропинке чистого пола.

В тишине поскрипывали гамаки, низко натянутые между стеллажами, да шелестели перелистываемые страницы. Рядом с гамаками на свободных полках стояла еда и напитки. У каждого на полу, близко — руку протянуть — высились по две стопки книг — прочитанных и ожидающих очереди. Читали вдумчиво, деловито. Именно так они шли по джунглям Камеи — не отвлекаясь на постороннее. Лядов не стал делать себе гамак. Он принес свою спартанскую постель и положил в крошечном свободном закутке за огромной горой книг. Иногда он оставлял сосредоточенно глядевших в страницы друзей и отправлялся бродить по этажу. Все заслуживающие внимания книги были им прочитаны. Требовалось осмыслить, утрясти прочитанное. И это, похоже, происходило. Лядов чувствовал, как в нем перекладываются детали, фрагменты и кусочки независимо от того, чем он занимался.

Вадковский заложил страницу пальцем и сказал, обращаясь к потолку:

— Слава, ты, похоже был прав тогда.

— М-м? — нахмурясь, оторвался от размышлений Лядов. — Что?

Он лежал, заложив руки за голову, смотрел в потолок. Вадковский повернулся набок, гамак закачался.

— Помнишь, я говорил о цепи и звеньях истории, а ты, наоборот, о некоей связи части человечества сквозь время? Ну, не важно. Скорее всего верна твоя гипотеза. Я подумал, а что если этот мощный реверсивный феномен, происходящий сейчас, и есть то чужое внимание и присутствие в нашем времени? Ты интересуешься XX веком. Твое реверсивное воздействие на этот век будет крошечным. Тень твоя скользнет по стене дома, где живет Еленский, или упавший лист за его окном взлетит и прирастет к ветке. Никто этого не заметит. А заметив, не сможет сделать никаких выводов. У нас же сейчас нечто, могущее переделать биосферу целой планеты и локально нарушать физические законы, проявляет интерес к нашей эпохе. Представляешь, что может быть источником феноменов на Камее?

— Нет, — покачал головой Лядов.

— И я — нет, — сказал Вадковский. — Но это явно не частный интерес одного человека к судьбе другого одного человека.

— Стеллармен так говорил, — прошептал Лядов.

Спал в эту ночь Лядов отдельно. После разговора он впал в задумчивое состояние, долго бродил по этажу, останавливаясь то у одной, то у другой горы книг. Ни к одной книге не притронулся, только размышлял. Не пошел ужинать. Было далеко за полночь, Трайнис с Вадковским уже спали. Лядова сморило среди разоренных" стеллажей и «логических куч».

Ему снова приснился сон. Главный сон. Бескрайнее кочковатое поле. За ним — хмурый, неисчерпаемый как вечность, океан.

— Господи, опять. Сколько можно... Чего еще ты хочешь от меня?

Он медленно поднялся и повернулся к дверному проему, за которым за прошедшие недели осела избранная фантастика с последней трети XX века и до конца первой четверти XXI века. Несколько сотен книг, большая часть из которых так или иначе связана темой контакта на фоне глобального кризиса человечества. Сценариев было много. Человечество ставилось перед непростым выбором. Появление на горизонте чужой цивилизации создавало прецедент сравнительной истории, давало возможность критически окинуть пройденный путь. До сих пор ни первобытный Хорней, ни до основания уничтоженный Катарсис не давали такой возможности. Продолжать человечеству свой путь? Но что продолжать, если вдруг оказалось, что мы давно в тупике? Изменить на развилке направление? Сменить парадигму генерального пути, заведшего в тупик? Но парадигма основывается на естестве человечества как вида. Наша жестокая история естественна для нас. Авторы разгулялись, пугая себя и читателей проблемой неразрешимого выбора. Такие книги обязательно тянут за собой шлейф многолетних споров. В условиях, в которые писатель загонял земную цивилизацию, были принципиально невозможны простые решения. Но и сидеть перед проблемой вообще без решения — смерти подобно. И вот, книга выходит. Критика скалит зубы, засучивает рукава. Враги и поклонники ведут тяжелые баталии на страницах околофантастических изданий, а особенно — в Сети, предтечи Пространства. Не ожидавший такого поворота писатель в сотый раз объясняет, что ничего он не имел в виду, а что сказал — то и хотел сказать. Он не оправдывает своего героя. Герой действовал сообразно обстоятельствам, вынуждавших выбирать стратегические цели в ущерб сиюминутным. Устав от наскоков, писатель спрашивает у зарвавшегося оппонента: «А сами вы как бы поступили?» Это охлаждает пыл на короткое время, и спор разгорается снова.

Какая-то сила тыкала его лицом в эти двери, как слепого котенка.

Сюда, сюда.

Лядов медленно перешагнул порог, окинул взглядом полки. Сюжеты, темы, герои свистящими разноцветными мазками, бурей тропических лепестков сорвались с мест и рванулись ему в лицо — он зажмурился, — зашелестели рядом, пронеслись сквозь. Он всех их помнил и любил.

Взгляд заметался по полкам. Обычно туманные коконы, мыслеобразы книг были в этот раз пронзительно яркими. Почти как лучи света, которые он увидел, впервые появившись на этом этаже. Но сейчас сказывалось знание прочитанных им лично произведений, никакой мистики. Замирая и прислушиваясь, делая шаг, и вновь останавливаясь, он двигался среди полок, порывисто касаясь книжных корешков, словно дыры в борту корабля затыкал. На некоторых пальцы задерживались, ощущая токи и биение жизни, других касались вскользь. На короткие мгновения Лядов оказывался внутри красочно, с размахом снятого фильма. С сумасшедшей скоростью чередовались настолько несхожие миры, что, казалось, сочинены они были представителями разных цивилизаций. Обыватели века-перекрестка жили рядом с таким фонтаном, с огромным сверкающим гейзером — и не замечали его. Лядов покачал головой — так начинается тупик. Отсутствие препятствий рождает иллюзию правильно выбранного пути. Но мир обязательно изменится, и тогда высокие стены русла помешают свернуть, став стеной на пути.

Он даже запнулся, удивившись такой простой мысли.

Это оно.

Круг поиска сузился.

Близко, близко... Ну конечно, теперь понятно — эти годы, последняя треть века, кульминация жанра. Новизна и мощь били ключом. В те же годы в других областях горными вершинами вздымались пики влияния глобального реверсивного феномена. Наброски Единой теории. Ядерная энергия. Выход в космос. Задел по созданию искусственного разума. Подступы к управляемому геному. Опыты с латентной энергией и временем. Первый лепет новой физики. И все это за сто лет? От сохи до орбитальной станции? Настоящая заря фантастики. Отблеск Золотого века.

Лядов обошел узкое помещение, дальний конец которого расширялся и светлым куполом уносился вверх. Кажется, раньше здесь был стенд по подготовке разведывательных зондов старой конструкции — массивных, вертикально стоящих.

Он не видел, как в дверь заглянули Вадковский и Трайнис. Гинтас округлил глаза, застав Лядова за каким-то шаманским танцем, но Роман прижал палец к губам, сгреб Трайниса в охапку и поволок к лифтовой площадке.

Совершив круг. Лядов вернулся к дверному проему. Голова гудела.

Постояв, он начал повторный, очень вдумчивый, медленный обход.

Он подолгу стоял, держа в ладонях раскрытую книгу как доверчивую птицу. Теперь книги сами говорили с ним. Наконец он мог просто слушать. Поняв сердцем эпоху написания, он ощутил время, которое авторы вложили в свои тексты. Они не могли не вложить его. Невзирая на степень таланта, время само проникало в строчки произведений. И то, что заставляло всех их, известных и канувших, писать о несуществующем, пробивалось сейчас к нему. Долгий путь пришлось для этого совершить. Петля, наконец, замкнулась. Тысячи страниц, сотни вариантов будущего — от натужно выдуманного до гениально подслушанного у вечности. Лядов ощутил дрожь и усталость. Ненависть и радость. Нетерпение и бессилие. Он был рядом. Он уже прыгал по последним кочкам над топью, приближаясь к твердой земле.

Он метался от книги к книге, и невидимый счетчик щелкал в мозгу.

XX век. Вторая половина. Последняя треть. Последнее десятилетие. Середина полувековой кульминации жанра. Нет, еще ближе. К самому рубежу веков. Стоп, не сюда. Не бывает никаких звездных империй и космических сражений. Здесь. Русскоязычный сектор. Несколько лет до конца века. Вот они. Сиквелы, сериалы... Не то. Никакой размазни. Это должна быть одна книга. Максимум, дилогия. Не короткая форма — роман. Тема тяжела для рассказа.

Лядов стоял в торцевой части помещения, где раньше готовились зонды для исследования опасных планет, как в храме под светлым далеким куполом. Стеллажи здесь выстроились кругом. Он стоял в многоярусном книжном колодце. Напряженный изгиб полок приковал его к центру. Он медленно поворачивался на пятках. Кольцевые полки кружились, отделялись от жесткой оси, разгоняясь, обгоняя друг друга, отставали, наклоняясь, призрачными пестрыми колесами проходя сквозь соседние. Он был внутри смерча. Запрокинув голову, стоял на самом дне колышущейся воронки. Миры авторов кружились вокруг, отталкивались, сливались, размазывались, увлекаемые вращающимися колесами, подлетали к лицу и уносились вдаль. Лядов, сонно щурясь, вглядывался, взвешивал, сравнивал и ждал.

Некоторые кометы, полные людей и событий, удалившись, не возвращались из бездны. Вихрь редел. Только одна яркая туманность неотступно висела перед глазами.

Сердце толкнулось в груди.

Вот она.

Совсем уже прозрачный, теряющий силы смерч разом остановился, растаял. Книжный колодец выровнялся, полки плавно заняли подобающие им места. Вокруг успокоилось, посветлело. Зато теперь все поплыло перед глазами в обратную сторону. Лядов покачнулся, ухватился за стеллаж. Постоял с закрытыми глазами, приходя в себя.

Открыв глаза, долгую минуту он смотрел на книжный корешок.

Подрагивающие пальцы протянулись к бурой, морщинистой, протертой на выступах ткани, к стертой позолоте. Рука пугливо отдернулась, потянулась снова. Лядов секунду боялся коснуться, потом осторожно снял книгу с полки. Та покорно легла в руки.

Он перевел дух. Книга была теплой и невесомой — того и гляди улетит.

Фамилия на обложке, инициалы. Он прочитал этот роман месяц назад. Серия «в рамочке». В витиевато выписанной линялой золотой рамке плыли парусники, извергались вулканы, мчались ракеты. Пробежав книгу в первый раз, вчерне, он сразу понял, что в романе что-то есть, что он «отмечен». Но тогда Лядов отложил роман. Он еще не до конца погрузился в тексты и эпоху и книги молчали, часто давали ложные следы.

Лядов медленно перечитал название. Кто бы мог подумать, такие простые слова... Поверил бы сам фантаст в такое? Вряд ли. Воображения бы не хватило. Или наглости. Впрочем, никто из них не собирался предсказывать. Все происходило само собой.

Медленно, отдельными штрихами, всплывая из пучины тысяч прочитанных книг, восстанавливался сюжет. В романе о Камее, то есть планете похожей на нее, не было ни слова, но все ими пережитое в зеленом аду замечательно укладывается в авторскую концепцию, в нарастающее ощущение — все вокруг знакомо, но все чужое. Страшноватое, если вдуматься, чувство. То ли мир подменили, то ли видишь его чужими глазами. Лядов не успел додумать. Чужими глазами... с чужого голоса... Это уже было!.. Ледяной мокрый брус медленно проехался по телу. Долгая судорога отвращения была похожа на спазмы. Он вспомнил книгу, пылавшую фиолетовым пламенем. Этот чуждый, отталкивающий, отвратительный текст. Он зачем здесь?

И в это мгновение все тысячи книг на этаже, окружавшие его последние два с половиной месяца, замолчали. Отступили в глубокие темные ниши.

Тишина. Обычная тишина пустых комнат.

Значит, было два романа, два автора.

Он все-таки нашел жемчужину своего томления. Эту занозу, мешавшую просто жить. Тайну, игравшую с ним в прятки год на Земле, три дня на Камее, и два с лишним месяца здесь на станции, пока блуждал среди вымысла как в лесу. Вымысел шептал, напевал, звал, убегал, манил за собой, чтобы вскоре оказаться за спиной. Как в лесу. Камея. Что означает это слово? Украшение, вырезанное из многослойного многоцветного камня. От мастерства резчика зависит, увидишь ты скрытые цветные слои или нет.

Лядов перебегал взглядом по корешкам и ждал подвоха.

Книжные полки угрюмо высились над ним. Просто старые книги. Никаких больше поисков и озарений. Лядов ощутил неимоверную усталость. Никаких больше снов. Он действительно был уверен, что больше никогда не увидит надвигающееся из тьмы нечто. Это радовало.

Теперь найденная книга камнем оттягивала руку. Наверное, так весит время. Или тяжелым довеском стала та выброшенная книга.

Хватит, никаких больше книг. Никаких анахронизмов. Только настоящее — сиюминутное, ясное и простое. Отдаться течению жизни, быть собой. Забросить все, только наслаждаться, просто жить, плыть по течению. Улечу. Найду моноцивилизацию, где рады гостям, какой-нибудь рукотворный рай на краю Вселенной, и улечу. Или сделаю свой мономир...

Нет, не получается. Вокруг что-то начинает происходить. Чудовищная Камея, стремительно пополняется Аномальный архив — в его странностях и чудесах уже нащупали систему, зашевелился СКАД. И вообще, я два месяца не смотрел новостей. Что там снаружи творится? Лядов поднял голову, но канал новостей не вызвал.

Он вдруг испытал к Камее странное чувство, что-то вроде личного понимания. Усмехнулся.

Когда-то отражение стрелы времени разбилось во множестве зеркал, ранящими чуткие души кусочками разлетелось по эпохам. Огромная сверкающе-режущая груда рухнула в XX век. Неподготовленное к этому человечество сбросило напряжение в сферу художественного вымысла. И сейчас в его руках самый большой осколок, заставивший сотни лет назад неизвестного ему человека вслушиваться — над листом бумаги или перед монитором — в себя. А на самом деле тот человек слушал Время. Степень приближенности к реальности неизвестна, но скорее всего она высока. Кто-то просто обязан был предвидеть, придумать, случайно угадать, в конце концов.

По неопытности Лядов уничтожил, даже не дочитав, книгу «фиолетового пламени». Испугался сам не зная чего. Теперь же, как новоявленный специалист по древней фантастике, он мог утверждать: там был описан только один эпизод грядущего, но важнейший. А то, что он держит сейчас в руках, при всей масштабности как раз лишено важнейшей, может быть, центральной части. Но откуда же ему было знать? Только вместе две эти книги законченно описывали будущее, бросившее тень на прошлое Еленского и современность Лядова.

Лядов понял, что не справился с заданием, не устоял под водопадом будущего. А кто бы устоял? Океан не унести в горсти. Цепь состоит из закольцованных на себя звеньев. Иначе — рассыпается. Похоже, Роман прав. Или нет? Теперь все равно. Ему, Лядову, эта работа оказалась не по плечу. Почему выбрали его? Ведь в XX вике его заинтересовал не фантаст, а поэт. Просто человек, романтик-одиночка. Еленский, кстати, тоже фантастику не читал, хотя жил рядом, ходил по тем же улицам, что и фантасты-современники. Звезды и ракеты в его дневнике всего лишь аллегория.

Лядов почувствовал, как сами собой подламываются колени. Книга выпала из руки. Он опустился на пол и застыл в неудобной позе, поджав под себя ноги, не в силах шевельнуться. Беззащитный томик в три с лишним сотни страниц лежал перед ним. Лядов смотрел на него и не испытывал ничего. Мы песчинки в реке Времени. Навстречу несется прилив со стороны океана, в котором поднялась буря. Встречный ветер уже швыряет в лицо соленые брызги.

Лядов понял, что оттягивает решающий момент. Несколько секунд он смотрел перед собой. Он окончательно вспомнил роман «в рамочке». Первые главы с беспощадной яркостью пролистывались перед ним. Многослойный псевдодетективный сюжет с рваным темпом и с постоянными отступлениями, рассчитанный на разных читателей. Сложная, прекрасно сбалансированная композиция, открытый финал. Проблема, поставленная в романе, принципиально не имела простого решения. Увлекшись, Лядов даже некоторое время перебирал варианты оборванного финала, и варианты более раннего решения проблемы, позволявшие избежать безвыходного финала. Неожиданно в поток сцен сам собой, и очень естественно, юркнул «фиолетовый» эпизод, тот исчезнувший кусок, первые главы, которые Лядов успел прочитать. Обрывок чужой книги растворился, показал все происходящее под неожиданным углом, сделал парадоксальную развилку в сюжете и даже, кажется, нашел решение, но тут же сам свернул в сторону, поставил еще более сложную проблему, настойчиво позвал за собой... и оборвался — уже по вине самого Лядова, два месяца назад выбросившего жутковатую книжку в деструктор. Мучительная недоговоренность недочитанной книги усугубляла и так ни во что не укладывающиеся, неудобные, отвратительные воспоминания о «фиолетовых» страницах, о намеках автора, разбросанных в прологе.

Взглянем без эмоций. Лядов убеждал себя, что хочет спокойно разобраться. От «фиолетовой» книги в памяти осталась завязка — затянутая, перенасыщенная беспредметной, на первый взгляд, игрой ума, непонятными уже — или еще — аллюзиями. Возможно, все они объяснялись в дальнейшем. Лядову было непонятно, какую из ниточек выберет автор для основного сюжета. Ни одна ему не нравилась, хотя он не мог сказать почему. Не хотелось думать на эту тему. Он не хотел увидеть Музей изящных искусств глазами жабы. Вот именно! Чудовище из глубин мрака подглядывает в солнечную щель за резвящимися на лужайке детьми, записывает свои чудовищные глубокомысленные суждения о судьбах этого мира, и вдруг ветер вырывает написанное из лап и швыряет сквозь щель. На лужайку с шелковистой травой падает книга в переплете из черной давленой кожи, от которой поднимается едкий пар. Дети' в ужасе разбегаются, кто-то наоборот не замечает чужеродного предмета, и продолжает играть, кто-то принимает его за разрушенную временем каменную плиту. Но один мальчик подходит — он умеет не только играть, но еще читать и писать. Он начинает читать и прочитывает находку до конца. Книга огромна, переплет обжигает пальцы, ее не утащить. День и ночь сидя на поляне, он старательно записывает прочитанное, и уже в привычном виде, с белой приятной на ощупь обложкой книга попадает в мир второй раз, расходясь по свету в тысячах копий.

Два автора, разделенные столетием, стилем и мировоззрением откликнулись на события, на пороге которых стоит мир Лядова. Мир Романа и Гинтаса. Мир Чистых Звезд и Вечной Земли. Мир, плавно идущий вперед, туда, где за порогом чернеют тени будущего, которого еще нет, но которое неуклонно близится, и тени уже рядом — толпятся, шепчутся, надвигаются. Стрела Времени не дорога — с нее не свернуть, не поезд — с него не спрыгнуть. Незаметно, с каждым мгновением тенью — тенью прошлого — становится привычная реальность Земли, так долго ничем не тревожимая. Мир уже отзывается на то, чего еще нет. Судя по Камее, это будет вовсе не Бархатный век. Бархатным можно назвать теперешнее время, которое безвозвратно уходит. Грядущее можно назвать... Лядов понял, что не в силах распутать сюжетный клубок слившихся, но таких разных книг, выделить главное и придумать эпитет грядущему веку — вроде Бронзового или Космического. «Не удивительно, я же не футуролог и не писатель. Дилетант-ретропсихолог. Даже нет, обычный романтик. Вот почему меня заинтересовал Еленский — мы с ним родственные души. Я могу чувствовать — так чувствуют поэты, но не могу назвать. Вот почему выбрали меня. Я только найду, а назовут — то есть поймут, и если поймут — другие. Кто-то глядит на меня из дымки несозданного, кто-то говорит, но я не понимаю ни слова».

Лядов обежал взглядом помещение. В глаза бросились не книги, как раньше, а само помещение, книжный колодец, светлый купол потолка — как будто он все это уже видел где-то и когда-то, или знает об этом что-то важное, значительное. Лядов приписал это усталости.

Пространство нового романа, образованного слившимися «золоторамочным» и «фиолетовым» сюжетами, очистилось от тумана, распахнулось во все стороны до горизонта. Оборванность сюжета второй составляющей закрывала большие области чернильными пятнами небытия.

Лядов долго и завороженно осматривался. Этот пейзаж был ему незнаком. Изломанный, аляповатый, как архитектурная эклектика в ярких тропиках. Книг этого автора он никогда не читал, ведь одномоментно такого автора не существовало. Эти два писателя — соавторы сквозь время. Избыточность и недосказанность утерянной составляющей сильно изменило классический и, в общих чертах, предсказуемый ландшафт книги в золотой рамке.

Что ждет нас в этих чернильных пятнах? Лужи с теплой грязью по щиколотку или завывающие нечеловеческие бездны? С чем останемся мы, если ничего из накопленного человечеством не пригодится на нехоженых путях? Вот чем отвратительна «фиолетовая» книга. Она говорит о встрече с абсолютно чуждым. Даже окажись это чуждое не страшным и не опасным, оно останется отвратительным своей чудовищной непохожестью. Или своей непохожестью ни на что оно будет издеваться над нашей кровавой, выстраданной историей, придя к гораздо большему могуществу или гармонии совершенно другим путем, более коротким и относительно легким. К счастью, мы давно уже не считаем себя центром мироздания, но слишком долгое пребывание во вселенском одиночестве разучило смотреть на самих себя со стороны, холодно давать самим себе оценку. Что если поднести к человечеству некое зеркало сейчас? Что будет в остатке после вселенского критического осмотра? Чем мы сможем гордиться? Чем будем готовы поделиться? За что пойдем драться до последнего?

Зеркало. Оно может бросить свет назад. Оно предупредит. Оно покажет тебя тебе. Оно не умеет лгать.

Губы Лядова зашевелились. Он понял, что было дальше в «фиолетовой» книге.

Стойте, подождите...

Едва не захлопнувшаяся ловушка на Камее уже казалась не более чем рискованным пустяком. Лядову захотелось вернуться в то утро, когда он решился позвонить ребятам. Зачем вернуться? Чтобы остаться дома и никуда не летать? Смешно. «Если нас это ждет. Даже если все люди замрут и не будут ничего больше делать, что-то произойдет. Все равно произойдет. Значит, это не метафора? Что-то приближается к человечеству? А вдруг это будет кривое зеркало? Шляпа фокусника или магический шар колдуна, из которых не знаешь, что явится или выскочит? Почему я жду от грядущего только света истины?.. Лядов покачал головой. История так и не отучила нас верить в лучшее будущее. Да что же там было дальше, в книге «фиолетового пламени»??»

Сзади, из коридора, раздались шаги. Так мог идти человек, размышлявший над чем-то значительным и уже вполне понятным для себя, решенным окончательно. Шаги приближались, кто-то неторопливо и аккуратно огибал книжные развалы.

Забыв о книге, Лядов застыл, потом медленно обернулся.

май 2003 г.