3 января 1942 года

Вчера с 8 часов утра дежурила в школе. Увы, и там нет электричества. Комнату освещает коптилочка, сделанная из чернильницы. Очень холодно, так как окна забиты фанерой.

Нужно было распределить среди детей, не учащихся в школах, четыреста платных, пятирублевых, билетов на елку.

Дети и взрослые шли за ними непрерывным потоком, и билетов на всех желающих не хватило. Отказ в билете вызывал тихое и глубокое огорчение у одних и резкий протест у других.

Весь день завуч школы и одна из молодых учительниц делают из бумаги пакетики для сладостей. Пробую им помочь, но быстро сдаю: пальцы не гнутся от стужи.

Директор школы носит ящики и мешки со сладостями. Всё это запирается в его кабинете. Развешивать будет комиссия. Каждый пакетик должен весить двести пятьдесят граммов; в нем печенье, курага и конфетка «чайка». Сладости будут выдаваться завтра на елке. Младшим детям в школе будет устроен праздничный обед, а старшие пойдут на елку в театр; там будет спектакль и обед. Сладкое получат только младшие.

Прощаясь с детьми 31 декабря старого года, я сказала:

— Желаю вам радостей и успехов в 1942 году. В московской Руси в день Нового года люди дарили друг другу яблоки. Но вас так много, что я всё равно не смогла бы вас всех одарить яблоками. Сейчас и подавно мне этого не сделать. Но я жду от вас новогоднего подарка…

На меня поднимаются изумленные глаза.

— Да, подарок… описания новогодних елок.

Дети улыбаются. Миша острит:

— Это много дороже яблок. До Петра Новый год праздновался 1 сентября, когда яблоки были дешевы. А сейчас нужно писать при коптилке.

— Тем ценнее подарок, — говорю я.

7 января 1942 года

Моя шутка о подарке имела неожиданные результаты. Несколько человек из 6-го класса «подарили» мне свое описание елок.

Все детские работы написаны чернилами очень тщательно. При свете коптилки читаю эти записи Тане. Аня, худенькая светловолосая и очень ласковая девочка, пишет в своем дневнике:

«Когда мы узнали, что в школе будет елка, мы очень обрадовались. Елка в осажденном городе!.. Трудно даже поверить. Всем хотелось быть «младшими», чтобы получить пакетик сладостей.

2 января, в день елки, мы вымылись и надели платья получше. Но снимать пальто в школе не пришлось: было очень холодно.

Посредине зала высилась огромная пушистая елка, очень нарядно украшенная, но не освещенная, так как электричества уже не было. Но, говоря правду, ребята мало интересовались елкой: все ждали подарков и спрашивали: «Скоро ли обед?»

Наконец нам велели строиться парами, чтобы идти в столовую. После того как мы уселись, учителя взяли наши талончики и принесли каждому по сто граммов хлеба. Учителя подавали нам весь обед: суп, мясной биточек и ложки три белой лапши, а на третье очень вкусное желе, и в нем по две ягодки черешни. Обед нас привел в восторг, но многие ребята говорили: «Вот если бы дали четыре таких обеда!»

После обеда Антонина Васильевна раздавала подарки.

Мы расходились, прижимая свои сокровища к груди.

Дома мы всей семьей сели пить чай. На столе горела коптилка, но сладости, полученные мной на елке, и самовар делали вечер праздничным. «Как хорошо, что нам устроили этот праздник! Стало бодрее и веселее на душе».

Аля была на елке старших в Малом оперном театре. Шел «Овод». Играли актеры театра имени Ленинского комсомола.

«6 января 1942 года. Сегодня была елка, и какая великолепная! Правда, я почти не слушала пьесы: всё думала об обеде.

Обед был замечательный. Все жадно ели суп-лапшу, кашу, хлеб и желе и были очень довольны. Эта елка надолго останется в памяти. Она показала, что в такое тяжелое время, когда продовольствие в город почти не поступает, сумели сделать праздничный обед для школьников».

Я кончила читать. Таня смотрит в огонь печурки и задумчиво говорит;

— «Блокадные» ученики будут вам ближе, чем были мы. Вы им многое помогаете пережить.

— А они — мне. Школа требует от нас подтянутости, а это заставляет нас держать себя в руках.

Заинтересовал меня еще дневник Кати с рассказом о елке.

На листочке аккуратно выведено: «Елка на корабле», и нарисован силуэт корабля.

«31 декабря около шести часов вечера мой папа — моряк — позвонил маме на работу и от имени командования пригласил нас на елку на военный корабль.

В половине девятого мы вышли из дому. На улице тьма кромешная.

В темных переулках мы плохо разбирались, а прохожих здесь уже было мало. Нам показалось, что мы сбились с пути. Но вдруг я увидела мост; мы часто по нему ходили к папиному кораблю. Тут мы пошли бодрее и увереннее. Навстречу нам показался прохожий. Ярким электрическим фонарем он освещал встречных. Осветил он и нас и воскликнул: «Вот и вы!» Это был краснофлотец, посланный папой нам навстречу. С ним мы пошли быстрее и в 22 часа 45 минут уже были на борту судна.

Мы очень устали и были рады отдохнуть в папиной каюте. Папа не был уверен, допустят ли меня в кают-компанию, и предупредил, что, быть может, мне и пятилетней девочке одного из командиров придется сидеть в каюте.

Без 10 минут в 24 часа прошли в кают-компанию. Там белой скатертью был накрыт большой стол. В углу каюты стояла елка средней величины, но очень хорошо украшенная и ярко освещенная цветными электрическими фонариками.

Все сели к столу. Первый тост был за товарища Сталина. Все встали и аплодировали. Моя маленькая соседка громче всех, и с нею первой чокнулся командир корабля.

Ужин мне показался очень вкусным и сытным. Взрослым сладкого не давали, а мне и маленькой дочери командира дали грецких орехов.

Потом нас пригласили посмотреть фильм «Концерт фронту» и очень интересный киножурнал о боях на фронте По окончании фильма был подан сладкий горячий чай. В 6 часов утра мы двинулись пешком домой. Я была очень довольна, но мне целый день хотелось спать».

5 января 1942 года

Самое тяжелое для меня — полная тьма в комнате. С 31 декабря у нас вместо стекол в оконных рамах вставлена фанера. Чтобы ветер не дул в щели, мы еще завесили окно старыми одеялами и ковром.

Только радио и большие столовые часы дают нам представление о времени суток.

Но самую большую радость доставляет печурка-времянка. Она стоит у моей кровати, и благодаря ей в моем углу самый «теплый климат». Я сажусь на постель, вплотную к кровати придвигаю стол, а по другую его сторону в кресло садится моя приятельница. На ногах у нее валенки, на плечах теплый платок.

Тяготит отсутствие дела. Сегодня должны были возобновиться занятия в школе, но почему-то их начало отложено.

Вчера в почтовом ящике нашла повестку. Институт переливания крови просит меня явиться к заведующей донорским отделом. Повестка без марки, — значит, принес ее кто-то из сотрудников института. Почему меня вызывают? Я очень аккуратно раз в месяц являюсь на дачу крови и была сравнительно недавно. Очевидно, назначена экстренная дача крови. Быть может, прямо в больнице, непосредственно будут переливать кровь из моей вены больному?

Я волнуюсь и вместе радуюсь. Бани в городе не работают, а вымыться необходимо, и я моюсь в холодной комнате, поставив таз рядом с топящейся печуркой. Горячей воды не хватает, и приходится мыть лицо холодной водой; льдинкой я даже оцарапала щеку.

Сегодня была в институте и узнала, что мне назначен паек: двести граммов белого хлеба в день; на месяц — двести пятьдесят граммов масла, двести граммов сахара, триста граммов конфет, четыреста граммов мяса, сто пятьдесят граммов рыбы и четыре яйца.

Когда я эти богатства принесла домой, у моей приятельницы глаза раскрылись от изумления. Не сон ли это?

Но это не сон… На столе масло, сахар даже конфеты. Мы имеем всё необходимое для поддержания наших сил. О нас заботятся.

9 января 1942 года

В январе была учительская конференция. Утро снежное, морозное.

По пути обгоняю товарищей, идущих из дальних районов города.

На площади перед Театром оперы и балета имени С. М. Кирова встречаю знакомую учительницу Нину Владимировну. Едва узнала ее: в шапке-ушанке, втянув голову в плечи, сильно сгорбившись, идет она пешком с Петроградской стороны. У нее туберкулез, и ей очень труден такой дальний путь по занесенным снегом улицам в неуклюжих огромных валенках. Это, несомненно, одна из учительниц-героинь нашего города.

— Здравствуйте, Нина Владимировна! Я не думала вас сегодня встретить!

— Почему?

— Уж очень далеко вам идти!

— Вот тебе раз! Разве я не хожу ежедневно в школу на Крюков канал? Это немногим ближе. Только если хотите идти со мной, — сбавьте шагу: мне за вами не угнаться!

Нина Владимировна сильно похудела: глаза ввалились, и щеки запали. До войны она очень много внимания уделяла своему здоровью. Сейчас она о нем забыла и вечно озабочена тем, чтобы что-нибудь достать для других.

— Получайте подарок, — говорит она мне, вытаскивая из муфты два коробка спичек и маленькую баночку, превращенную в лампу-коптилочку. — Эта будет лучше, чем ваша пепельница с веревочным фитильком.

Мы обе смеемся. Нина Владимировна недавно была у меня, и мы весь вечер мучились с поминутно гаснувшей коптилкой.

Входим в помещение школы, где будет конференция. Нам интересно встретить товарищей, работающих в других школах, поделиться новостями об учителях, уехавших с детьми на «Большую землю».

В зале народу немного. Все в верхней одежде и головных уборах.

Среди собравшихся — бывший директор 232-и школы, старейший учитель нашего города, Тимофей Георгиевич. Он сильно похудел, но сохранил свой подтянутый вид: держится бодро, тщательно выбрит, аккуратно одет. Вся его семья в эвакуации, а он один остался в городе.

— Вы так и не уехали? — спрашивает он меня.

— Так же, как и вы, — говорю я.

Мы оба смотрим на одного знакомого учителя. Он стоит, прижавшись к холодной печке, точно пытаясь согреться. У него ужасный вид: заострившийся нос, глубоко запавшие глаза, страшные синие тени на лице. Казалось, его сейчас оставят последние силы.

— У него жена и дочь остались в оккупированном районе. Их судьба ему неизвестна, — говорит мне Тимофей Георгиевич.

За стенами зала тяжело ухают снаряды: идет обстрел.

На конференции замечательную речь произнес представитель партийной организации Гороно. Он говорил о долге учителей поддерживать бодрость в детях. Пусть это учителям нелегко. Ведь у многих личное горе и тревога за судьбу родных на фронте, но они должны быть опорой для детей. Он сказал, что в ближайшее время перед учительством встанет вопрос о вовлечении в школу всех детей нашего города.

После заседания мы спускаемся в подвал пообедать.

Суп получаем без вырезки талонов из продовольственных карточек.

Я забыла продовольственную карточку дома, и Тимофей Георгиевич отрезает от своей два талона и угощает меня вермишелью.

После обеда выходим на улицу целой группой. На Театральной площади обстрел так силен, что мы прячемся под арку ворот.

Тимофей Георгиевич говорит:

— Очевидно, в ближайшие дни начнутся занятия в школе. Но учителям будет тяжело: ведь многие очень ослабели.

— Больных освободим, а мы, здоровые, хотим скорее начать работу. Безделье еще тяжелей, — замечаю я.

— Ну, в добрый час! — отвечает он, пожимая мне руку.

10 января 1942 года

2 января, в день елки для младших, умер учитель физики Силаков. Умер он один, в физическом кабинете, куда его поместили потому, что эту комнату можно было отопить. С того дня, как его привезли из булочной, он уже не вставал. Товарищи приносили ему еду и топили печку в комнате. Умер он ночью. На столике у дивана, на котором он спал, лежал раскрытый блокнот с записями. Вот одна из них:

«9 декабря. Мой вес 56 кг. Никогда у меня не было такого веса! Говорят, что прибавят хлеба. Хорошо бы дотянуть! Отекает лицо. Не могу поднять вязанки дров.

… Трудно переносить голод. Пока что спасаюсь картофельной мукой (одна ложка в день)».

На днях я шла на кухню узнать, когда будет готов суп, но по ошибке попала в общежитие технических служащих и застыла на месте. Рядом с аккуратно застланной красным ситцевым одеялом кроватью, на полу стоял гроб.

Сообразила, что это кровать школьного столяра. Гроб он сделал для Силакова.

Страшно за детей, особенно за мальчиков; они оказываются слабее девочек.

А как справляются дети с тем горем, которое выпадает на их долю? Мы постоянно слышим: «У него умер отец», «мама ее совсем слабеет».

Смерть делает свое страшное дело.

Враги, очевидно, думают: «Это их сломит». Но они забывают, что горе утрат только растит месть за погибших.

Нет. Этого забыть нельзя!