15 января 1942 года
Говорят, Наполеону, после взятия Шевардинского редута, сказали: «Русские в плен не сдаются.» Мне кажется, что Ленинград говорит сейчас эти слова всему миру.
Враг бессилен одолеть наш город, так как он — часть нашей огромной, могучей страны.
Сегодня возобновились занятия в 7 — 10-х классах.
В школу пришло семьдесят девять человек. Явилось и двенадцать человек из 6-го класса.
Ребята, зачем вы пришли? — спрашиваю я, как воспитательница класса. — Ведь занятия начнутся только для старших.
— А почему нам не заниматься? Смотрите, нас в классе больше, чем в девятом! Мы все, все хотим учиться! — решительно говорит Аня.
— Ребята, но я не могу изменить приказа Гороно; разрешено начать занятия только со старшими.
— Тогда мы сами будем просить Гороно, — заявляют мальчики.
В классах максимум пятнадцать-семнадцать человек. Лишь в 10-м классе — двадцать.
Мы сегодня вели занятия в трех наиболее светлых классных помещениях: в одном углу шел урок математики, в другом — литературы. Длительность урока — тридцать минут.
Обстановка более тяжелая, чем до каникул. Так холодно, что чернила в баночках промерзли до дна. Многие ученики принесли чернила из дому и, чтобы они не застыли, прячут бутылочки за пазуху.
Писать на доске мелом очень трудно: руки стынут даже в рукавицах и перчатках. Занятия провели по расписанию.
16 января 1942 года
На Исаакиевской площади меня догнала Аня.
— Мы были в Гороно. Заведующий разрешил нам заниматься, только сказал, что мы должны по-настоящему учиться, раз нам делают исключение.
— Ну и отлично, завтра начнем, — говорю я.
— Почему завтра? Ребята все придут сегодня, мы всех, кто вчера был, обошли.
Действительно, все двенадцать налицо в школе, и Аня уже выбрана организатором класса.
В перемену, которая, кстати сказать, начинается и кончается без звонка, а просто по часам учителей, Аня подходит ко мне:
— У нас только два урока. Нет немецкого. Вы не можете по книжке выучить с нами урок? Класс очень просит.
— Лучше я дам лишний урок истории, — предлагаю я.
— Нет, в декабре у нас по немецкому совсем не было уроков. Мы боимся отстать.
Я иду давать урок немецкого языка.
19 января 1942 года
Морозы необычайно сильны. Замерз водопровод, и хлебозаводы остались без воды. Воду туда носят вручную, и хлеб выпекается в очень небольшом количестве.
Умолкло радио. Вот это ужасно! Не знаешь, что происходит там, на фронте.
А в школе занятия идут…
Самый бодрый 6-й класс. Все двенадцать человек посещают уроки почти без пропусков. Если кто-нибудь пропускает день занятий, ребята идут узнать причину, и Аня на другой день мне сообщает:
— Ему не с кем было оставить больного братишку, но он обязательно будет ходить. — Или шепотом: — Валя слабеет, нельзя ли ему давать лишнюю тарелку супу?
Старшие очень тяжело переживают смерть близких, товарищей, учителей. Особенно тяжела была для них смерть Александра Марковича.
Входя в класс, я вижу хмурые лица и глаза, полные тоски.
Что делать? Как подбодрить детей, когда радио молчит и я ничего не знаю о том, что происходит на фронте?
И в эти дни мне рассказали чудесную легенду, полную глубокого смысла. Она родилась, несомненно, в Ленинграде. Я решила рассказать ее в классе.
— Ребята, у нас в Ленинграде недавно умер старик-художник. В его мастерской стоял леденящий холод, но в этой обстановке он работал стынущими от мороза пальцами и, работая, думал о нас. Среди его работ нашли необыкновенную вещь — небольшую медаль из воска. Я не знаю, что было изображено на ней, но на обороте ее была надпись: «Жил в Ленинграде в 1941–1942 годах». Говорят, старик мечтал, чтобы правительство утвердило проект его медали и чтобы по окончании войны ее получили все те, кто работал в Ленинграде эту зиму.
Мне хочется, чтобы школьники нашего города поняли, что героизм не только на фронте, под огнем неприятеля, и что каждый ленинградец вносит свою долю в борьбу города-героя.
— А тем, кто умер, ведь нельзя дать медали? — спрашивает Катя Леонова, у которой недавно умерли в один день мать и брат.
— Когда-нибудь в самом красивом месте города поставят памятник тем героям-ленинградцам, которые умирали, мечтая дожить до победы, — говорю я.
— Этот памятник будет и Александру Марковичу, — убежденно говорит Аня. Он был уже совсем слаб, а всё мечтал: «Мне бы только немножко протянуть, только бы дожить до нашей победы».
В классе тихо-тихо.
Так дети молчат, когда их что-нибудь трогает до глубины души. Некоторые девочки отворачиваются, мальчики сидят насупившись. Это дети, которые познали горе утрат.
— А мне папа пишет с фронта: «Учись, обязательно учись. Будешь гордиться, что учился в Ленинграде в эти тяжелые дни», — говорит Миша.
Он и Лена Егорова учатся прекрасно и сохранили звание отличников.
21 января 1942 года
В школе царит рабочее настроение, почти нет отказов отвечать урок. Если кто-нибудь говорит, что он не знает урока, то причина всегда серьезная. Тот, кто отказался, на следующем уроке непременно напоминает:
— Вы меня спросите, пожалуйста, я ведь в прошлый раз отказался.
Исчезли шпаргалки, никто не подсказывает. И вопросы дисциплины больше не тревожат учителей. В школе непривычно тихо. Ребята учатся по-настоящему; нет отметок «плохо», и почти нет «посредственно». Вот каково мужество детей!
24 января 1942 года
Прибавили хлеба: по рабочим карточкам пятьдесят граммов, служащим сто граммов, иждивенцам пятьдесят граммов. Служащим выдают по триста пятьдесят граммов крупы и сто пятьдесят граммов сахара. Весь день казался праздником. Это стало возможно благодаря героической работе «дороги жизни», связывающей наш город с «Большой землей».
О нас заботится наша Родина!
26 января 1942 года
Сегодня говорила с детьми об отношении к родным. Родители часто урезывают свою порцию еды, чтобы побольше дать детям. Пока дети здоровы, они не должны этого допускать.
Я знаю, что Тася берет на себя львиную долю труда в семье и делится с матерью каждым куском. Говорю детям:
— Только не проявляйте равнодушия к родным. Много вы сделать не можете, но ласка, даже небольшое внимание бодрят и помогают перенести трудности.
Поздно вечером ко мне зашла моя ученица Лена Павлова. Я в это время распиливала венский стул для своей времянки. Пила-ножовка моментально переходит в руки Лены.
— Мы с Галей живем сейчас совсем одни. Папа и мама у нас погибли. Мне так важно, чтобы Галя училась, а она хочет, чтобы училась я. Но я ведь старшая, и если кому-нибудь работать, так это мне! — говорит она, продолжая пилить.
— А кто вам воду носит? — спрашивает она. — Сами? Дайте ведро, мне ничего не стоит принести.
27 января 1942 года
Вера Денисова приносит мне странички из своего дневника.
Она очень способная, одаренная ученица. Ее любимый предмет — литература. Преподавательница очень хвалит ее сочинения.
— Вера, ты пишешь ежедневно дневник?
— Нет. Я пишу, как отдельные сочинения, например, «Радость», «Голодный город», «Прощанье». Пишу, потом дополняю, переделываю. Это помогает мне в длинные зимние вечера.
Я хорошо понимаю Веру. Мне дневник тоже помогает.
— Про что же ты писала в сочинении «Радость»?
— Про елку. Даже не верилось, что она может быть у нас в Ленинграде.
В перемену, у топящейся печки читаю листочки под заглавием «Голодный город», данные мне Верой.
«… Таким был только один день, но он запомнится мне на всю жизнь.
Я шла за хлебом. В городе было тихо, очень тихо.
На панели лежат навзничь два трупа, один в нескольких шагах от другого. Они будто упали, обо что-то споткнувшись. Кто они? Чужие друг другу люди или муж с женой?..
Тихо падают крупные снежинки. Много снегу в складках одежды мертвецов.
Пройдет час, другой, и снег скроет их от людских глаз.
Стою в очереди. Снег давно перестал падать, и светит солнце. Зачем оно светит? Оно ведь сейчас не может согреть этого ледяного царства. Даже вода застыла.
Вот там, у крана для поливки улицы, образовался целый каток.
Люди идут с пустыми ведрами. Они ищут воды, а мы ждем хлеба. Мимо едет повозка, на ней трупы. С телеги свешивается голова мертвого мальчика: хорошее лицо, густые ресницы и широко раскрытые глаза.
Мне становится жутко. Хочу домой, но одной идти страшно. Иду с какой-то женщиной.
Этот день, мне так кажется сейчас, был самым ужасным в Ленинграде».
Хорошо, что дневник Веры я прочла в школе. Я должна ей помочь поверить в будущий день.
Жду ее в коридоре первого этажа.
Там так темно, что дети, проходящие мимо, меня не замечают.
Вдруг слышу голос Веры:
— А почему вы не сделаете, как у нас? Мы ходим за хлебом всей квартирой, но по очереди. Каждый стоит часа два, затем его сменяет кто-нибудь другой.
— И все согласились ходить? — спрашивает в темноте чей-то голос.
— Только одна женщина не захотела. У нее трое ребят, и она посылает их за хлебом. Так противно сказала:
— У нас самих есть кому постоять!
Мы выходим из школы. На улице девочки на минуту останавливаются, ослепленные белизной снега, сверкающего на солнце.
— Вера, а сколько человек живет в вашей квартире? — спрашиваю я.
Она смотрит недоумевающе, затем улыбается и говорит:
— Значит, вы слышали, что я рассказывала! Девять человек ходят по очереди за хлебом.
Мы идем по улице, и я говорю Вере:
— Я очень рада, что невольно слышала ваш разговор. В нем нет той мрачности, которая в дневнике.
Мы еще долго говорили с Верой. Теперь я была спокойна за нее. Она преодолеет тяжелое…
28 января 1942 года
Опять надо взять себя в руки. Короткая записка: «Ксения Владимировна, дорогая. Убит Вася».
Со смертью Васи из моей жизни ушло что-то очень хорошее и большое.
Борису о гибели Васи не напишу.
Зачем ему знать еще про одну смерть? Он их столько видит на фронте.
Мне очень, очень тяжело. Сегодня я сама нуждаюсь в поддержке и участии.
29 января 1942 года
Наконец получила письмо от сына. В конверте маленькая любительская фотография: Борис в тулупе, шапке-ушанке, на лыжах. На заднем фоне траншея, и выглядывает чья-то голова. Вокруг белый снег и серые суровые скалы. Мне кажется, что Борис вырос, стал шире в плечах.
Письмо, как всегда, коротенькое:
«Милая мама, посылаю тебе пятьсот рублей. Это деньги на подарок ко дню твоего рождения. Очень прошу тебя — не трать их на что-либо «полезное», а купи себе какую-нибудь красивую вещь, которые ты так любишь».
Значит, они там не знают, как мы живем. Как это хорошо!
Карточку я повесила над кроватью. Она помогает мне представить ту обстановку, в которой живет Борис.
10 февраля 1942 года
Нам жить еще очень тяжело и всё-таки легче, чем в декабре и январе. Продовольственные карточки отовариваются почти целиком, и нормы стали выше.
Очень трудно добывать воду. Морозы больше тридцати градусов, и в домах вода замерзла. Но в школе отогрели трубы, и я ношу в школу, кроме бидончика для супа, еще кувшин для воды.
Иду утром в школу. У подъезда, со стороны собора, два трупа: ослабели люди, упали и замерзли…
Мороз сегодня очень силен. Исаакий стоит весь белый на фоне чуть алеющего неба.
12 февраля 1942 года
Дежурю в школе. Стук в дверь. Входит ученик Дима Родин.
— Можно здесь посидеть? Я совсем застыл.
— Можно, придвиньтесь к огню и снимите обувь: так скорее согреете ноги. Но почему вы в этот час в школе?
— Дома тяжело, никого нет.
Лицо худое, заостренные черты и темные тени. Мы молчим, и вдруг он спрашивает:
— Скажите, какие признаки дистрофии?
Мне ясно: он думает о своей смерти. Стараюсь дать его мыслям другое направление, но это очень трудно. Он просидел со мной до 9 часов вечера.
16 февраля 1942 года
Аня сидит в классе с каким-то просветленным лицом.
— Аня, ты сегодня какая-то совсем другая, — говорю ей в конце урока, закрывая журнал.
Девочки смеются:
— У нее в жизни необыкновенное событие.
— Я побывала под душем, — говорит Аня. — Один знакомый дал мне талончик… До чего хорошо!
— И я был в заводской бане, — радостно сообщает Игорь.
Только нам понятна эта радость.
Ведь бани прекратили работу с конца декабря, и приходилось мыться в холодных комнатах, скупо расходуя воду. Мы только мечтали об обилии воды и тепла.
Уроки длятся вместо тридцати уже сорок минут.
— Еще пять минуток — и всё будет по-старому в школе, — острят мальчики.
Каждый день кто-нибудь говорит: — А у нас стало работать радио! Заговорило и у меня радио.
25 февраля 1942 года
Мы постоянно чувствуем заботу о нас…
Вот и в приказе к 24-й годовщине Красной Армии говорится о разгроме фашистов под Тихвином, что очень облегчило наше положение.
А дальше сказано:
«Недалек тот день, когда Красная Армия своим могучим ударом отбросит озверелых врагов от Ленинграда, очистит от них города и села Белоруссии и Украины, Литвы и Латвии, Эстонии и Карелии, освободит советский Крым, и на всей Советской земле снова будут победно реять красные знамена».
Ученики Лидии Михайловны постоянно ходят в почтамт разбирать письма.
Я не хочу отставать от нее, и сегодня мои двенадцать «зимняков» начнут разбирать письма в конторах своих домов.
Письмоносцы давно уже не ходят по квартирам: у них нет сил подниматься по лестницам. Всю корреспонденцию они сдают в домовые конторы.
Разобрав письма, школьники разнесут их по квартирам.
5 марта 1942 года
Сегодня в школе продолжительно и резко зазвучал электрический звонок.
— Звонок! Звонок! До чего хорошо! — кричали дети.
Учителя радостно улыбались, школьная жизнь входила в свою колею.
В городе необычайно тихо. Трамваи и троллейбусы не ходят. Изредка проедет военная машина, и опять тишина.
Но я не люблю этой тишины: в ней что-то страшное. Такое ощущение, точно где-то вблизи притаился страшный зверь, который готов сделать прыжок. А ведь действительно зверь залег у самого города!
Сегодня под вечер тишину нарушил артиллерийский выстрел. Снаряд упал на мосту через Мойку. Четверо прохожих было убито.
На снегу лежало четыре портфеля: люди, очевидно, шли с работы.
6 марта 1942 года
Вечером совсем неожиданно пришла Муся. Я ее не видала с весны 1941 года. Она сильно похудела, вытянулась.
— Вы знаете, почему я пришла? Хотелось с вами проститься. Наш Медицинский институт эвакуируется. И еще мне очень хочется, чтобы вы посмотрели мой матрикул.
Муся вынимает серенькую книжку. Смотрю: зачеты сданы, все экзамены оценены отметкой «отлично».
— Помните наш разговор в школе? Вы во мне тогда сомневались. Теперь вы видите: я была права.
8 марта 1942 года
Заведующий партийным кабинетом выполнил свое обещание. Он пришел в школу и провел беседу с учащимися о Международном женском дне.
Говорил он о героизме матерей, которые сумели в эту тяжелую зиму сберечь детей, о тех женщинах, которые, проводив мужей и отцов на фронт, стали у станков.
Беседа помогла ребятам увидеть героизм в том, что казалось обычным.
— А среди вас есть героини? — спросил он. Директор школы назвал имена наиболее стойких учительниц и учениц.
— Ну вот, видите, — и вы на посту!
После этой беседы Лидия Михайловна прочла два стихотворения.
Высокая, совсем седая, с очень похудевшим строгим лицом, она читала мужественные строки:
Она, потерявшая в эту зиму мужа и сына и вернувшаяся к работе, как только позволили силы, имела право сказать:
16 марта 1942 года
Антонина Васильевна вызывает меня в свой маленький кабинет-учительскую.
— У нас новости. Директор уходит из школы, на его место назначаюсь я, а завучем — вы, — говорит Антонина Васильевна.
— Я — завучем! Да я представления не имею об этой работе.
— Ксения Владимировна! Мы с вами живем в Ленинграде. Вы самый здоровый человек в учительском коллективе. Неужели вы не захотите помочь школе? А научиться всему можно.
Я понимаю: возражать нельзя.
Так я стала завучем в «школе со львами», с которой меня связали дни Великой Отечественной войны.
27 марта 1942 года
Всё трудоспособное население привлечено к очистке города. Надо убрать снег, лед и мусор на улицах и во дворах. Город очень загрязнен. Ведь зимой фановые трубы замерзли, и все нечистоты выливали прямо на снег. Если всё это не убрать, то с наступлением теплых дней вспыхнет эпидемия.
Каждому выдан листок, на котором отмечают, сколько часов он отработал. Всё население на улице с лопатами., кирками, санками.
А совсем ослабевшие сидят на стульях и скамьях, дети в колясочках — бледные, прозрачные. Все больные точно впитывают в себя лучи живительного весеннего солнца.
Мы чистим панель у львов и загрязненный двор. Сколотый лед возим в Александровский сад на листах фанеры.
Самые сильные из нас работают ломами и кирками.
Но мне и лопата кажется очень тяжелой. Домой при хожу мокрая от испарины. Болит спина. И всё-таки ощущение большой радости: город будет вычищен, да еще как вычищен!
— Знают ли фашисты, как мы работаем? — спрашивает Аня.
— А ты что хочешь, чтобы они знали или не знали? — спрашиваю я.
— Конечно, чтобы знали. Нам трудно, а мы чистим на совесть. Пусть знают, какие мы!
Наградой за наши труды — «культпоход в баню». Вымылись чудесно и усиленно терли друг другу спины.
Вот сколько радостей доставил нам март.
29 марта 1942 года
Днем в школу позвонили из райкома партии: «Директору и завучу к трем часам дня прийти в райсовет. Захватить паспорта».
На лестнице в здании исполкома меня обгоняет военный оркестр. Чувствуется обстановка праздника или торжественного заседания.
Зал полон до отказа. Много знакомых. От них узнаю, что мы приглашены на встречу с партизанами, которые привезли в Ленинград через фронт продовольственные подарки.
За столом президиума начальник партизанского отряда. У него обыкновенное русское лицо. Одет он в нагольный полушубок, на поясе револьвер в кобуре. Рядом с ним пожилая крестьянка, тоже в полушубке, на голове темный платок… У нее очень привлекательное лицо и ясные серые глаза.
Первым выступает начальник отряда.
Я записываю некоторые места его речи, чтобы потом прочесть их ребятам.
«Привет вам, мужественные ленинградцы, от колхозников и партизан! Мы приехали с земли, отвоеванной у врагов. Пока наше владение невелико, но оно растет с каждым днем и будет расти. Мы помогаем гнать фашистов. Вы очищаете город, восстанавливаете в нем былую чистоту, а мы у себя восстанавливаем советские порядки.
Наши первые помощники — ребята. Бегают они из села в село, залезают в гаражи, подсчитывают машины, отмечают избы, занятые вражескими штабами, и все эти сведения сообщают нам. Мы передаем их Красной Армии, и наши аэропланы очень аккуратненько бомбят штабы.
Но не всегда это сходит ребятам с рук. Был у нас такой шустрый, смышленый паренек Коля. Приметили враги, что он к партизанам бегает. Схватили и привели к офицеру.
Тот сперва стал ему грозить, — не помогает. Вытащил тогда офицер эрзац-шоколад и дает мальчику. А Коля так ответил:
— Я своей Родины и за золото не продам. А вашим эрзацем и подавно не соблазните.
Фашист на него накинулся, как зверь. По лицу его бил и оторвал нижнюю челюсть. Умер мальчонка, а выдать никого не выдал…
Мы теперь заняли эту деревню, похоронили Колю с воинскими почестями. Умер ведь он, как герой!»
Оркестр заиграл траурный марш. Весь зал встал.
Мы знали по газетам много таких случаев, но когда об одном из них рассказал человек, который знал Колю сам, давал ему поручения, — нас охватило огромное волнение.
«Здесь сидит женщина, Татьяна Васильевна, — продолжал начальник отряда, — мы ее зовем: «мать». Она подобрала девять раненых бойцов, выходила их, скрыла от врагов и, когда они оправились, лесными тропами привела их к нам.
Мы хорошо знаем избушку Татьяны Васильевны: там для нас всегда найдется пища и кров».
Зал поднимается. Шум аплодисментов.
— Татьяна Васильевна, дайте на вас посмотреть! — кричит кто-то из задних рядов.
Из-за стола президиума поднимается женщина с серыми глазами, которая привлекла мое внимание в начале заседания. Она очень смущена. Сложив руки у пояса, она кланяется залу.
Зал грохочет от аплодисментов…
Мне приходилось бывать на многих «встречах». Приезжали к нам в школу эпроновцы, только что поднявшие «Садко», приезжали крупные ученые, но ни одна встреча меня так не взволновала, как эта встреча с партизанами и колхозниками, пришедшими в наш осажденный город им одним известным путем.
Радостно, что мы не одиноки, что нам с верой говорят: «До скорой встречи в освобожденном от блокады городе Ленина». Крепнет чувство уверенности в нашей победе.
Сегодня я весь день рассказывала о партизанах учителям и детям.
— Ведь партизанам обратно ехать надо! Как бы враги их не подкараулили, — озабоченно говорит Женя. — Ведь, наверно, фашисты за ними охотятся.
— Ну вот! С тобой партизаны будут советоваться, как им домой вернуться. Женечка, дескать, помоги! — смеется над ним кто-то из мальчиков.
Женя краснеет и сверкает глазами. Быть бы драке, если бы я не была в классе.
Такая сцена была невозможна в зимние месяцы. Мальчики были так слабы, что им было трудно сделать лишнее движение, и никому из них в голову бы не пришло отстаивать свои убеждения извечным способом мальчишек всех времен, стран и народов.
30 марта 1942 года
Я очень тревожусь за сестер Олю и Таню. В последний раз я их видела, когда мы чистили панель, у наших львов. Обе они стали очень худенькие. У Оли заострился нос и темные тени легли на лицо.
— Ничего, Ксения Владимировна, — говорит Оля, — скоро поправимся. Мы теперь поступили в военизированную охрану. Живем в общежитии. У нас тепло, чисто. Кормят нас сытно и вкусно. Говорят, скоро обмундирование выдадут.
— А работа тяжелая? — спрашиваю я.
— С непривычки, конечно, тяжело, работа физическая, — отвечает Оля. — Но мы скоро привыкнем.
— Убедите ее поберечь себя и не браться за непосильную работу, — говорит Таня. — Она норовит ухватить самое тяжелое бревно при погрузке дров.
Смотрю на Олю.
— Я не нарочно, — говорит она мягко. — Но мне как-то стыдно беречь себя; всем ведь трудно.
Я не могу долго с ними разговаривать: надо работать.
Девочки проходят мимо Антонины Васильевны. Она на минуту перестает сгребать снег лопатой, отвечает на их поклон и говорит мне:
— Как изменилась Оля! Мне кажется, она совсем слаба!
1 апреля 1942 года
Из РОНО телефонограмма: учителя получат рабочие продуктовые карточки. Это вызывает огромную радость. Каждый просит подтвердить, что это правда, а не апрельская шутка.
— Нет, нет. Это правда. Телефонограмму принимала я, — говорит молодая учительница.
Значит, в Ленинграде создан запас продуктов. Радостно за то, что героическая ледяная дорога через Ладожское озеро сделала свое дело.
Родина, партия думают о нас, ленинградцах.
8 апреля 1942 года
У нас частые воздушные тревоги, но к ним ленинградцы привыкли.
Сегодня тревога застала меня на углу Невского и Садовой.
Сразу после сигнала оглушительная пальба зениток. Всё небо в белых и серых дымках разрывов. Выше дымка плотной стайкой летят семь фашистских самолетов.
Вхожу под арки Гостиного двора. Здесь много военных.
Один из них говорит женщинам:
— Лучше переждать здесь. На улице может ранить осколком снаряда зенитки.
Проходит примерно минут пятнадцать-двадцать. Гудения самолетов не слышно, а зенитки стреляют где-то далеко.
Продолжаю свой путь к дому, но когда дохожу до Львиного мостика на канале Грибоедова, то поднимается такая стрельба, что я должна снова прятаться под арку ворот.
Ясно слышно, что начала стрелять с корабля наша артиллерия. Рев ее орудий мощный, густой, заглушающий резкий звук зениток… Звенят стекла в окнах.
На улице Дзержинского вижу девочку лет семи. Она нагибается и радостно поднимает еще теплый осколок снаряда.
Хватаю ее за руку и бегу в подъезд аптеки.
— Как можно бегать по улице, когда идет такая стрельба? — говорю я ей с упреком.
— А мы с Витей всегда собираем головки от снарядов. У нас их много… А это я не знаю, какая. Посмотрите! Это какой калибр?
Публики в подъезде много.
Лица у всех тревожные, а девочка будто и не заметила опасности.
— Тетя! А где вы достали такой красивый букет? — спрашивает бесстрашная коллекционерка, увидев у меня пучок сосновых веток, которые я купила на улице для домашнего изготовления витамина «С». Сейчас многие ленинградцы пьют настой из хвои, как средство от цинги.
Заканчивается уборка города. Он стал великолепен: улицы чистые-чистые и стали точно шире, а площади просторнее.
14 апреля 1942 года
Мой воспитательский класс очень дружен: все двенадцать человек всегда вместе. Я люблю из окна кабинета смотреть, как они стайкой выходят из школы и садятся на ступеньки Исаакиевского собора греться на солнце. Сидят и мирно разговаривают. Все очень худенькие, физически слабые, но все такие же внутренне стойкие.
Вхожу сегодня в их класс. Он помещается в первом этаже. В нем холодно, сыро, мало света, так как вместо стекол в окнах фанера. А на дворе яркое весеннее солнце, на деревьях распускаются почки.
— Ксения Владимировна, умоляем, пойдемте в Александровский сад: там так хорошо, тепло, а здесь «гроб», — шумно просят мальчики.
— А сидеть смирно будете, не сорвете урока?
— Нет, нет, честное слово, нет!
В саду действительно чудесно: тепло, деревья покрыты зеленым пушком. Какими-то обновленными на весеннем солнце кажутся здания.
Серое полотно, закрывающее шпиль Адмиралтейства, разошлось в одном месте по шву, и в эту щелку сверкает золото обшивки; даже наш хмурый Исаакий порозовел в это чудесное утро. Будут ли ребята способны работать в этой обстановке?
Мальчики деловито ставят две садовые скамейки друг против друга. Все усаживаются. Мне предоставляется место на середине одной из скамеек. Классный журнал лежит у меня на коленях, и кто-то из мальчиков услужливо подает мне свое вечное перо.
Тема урока — падение римской империи. Вызываю Колю.
Он отвечает бойко и получает «отлично».
— Аня, продолжай!
У Ани что-то не ладится с рассказом о нашествии варваров, и вдруг я слышу подсказку.
— Чудесно, — говорю я иронически. — Оказывается, на весеннем солнце растаяли замерзшие за зиму подсказки!
Один из учеников, красный, как пион, извиняется:
— Сам не знаю, как у меня вырвалось!
Аня благополучно доводит рассказ до конца.
— А почему сейчас мы применяем слово «варвары», говоря о фашистах? — спрашиваю я. Подняты двенадцать рук. Все хотят объяснить.
В этот момент на пустынной дорожке сада появляются двое моряков. Они внимательно вглядываются в нашу группу и приветливо улыбаются.
— Молодцы ребята, учатся!
Вдруг кто-то говорит просительным тоном:
— Можно на минутку прервать урок? На нас ложится тень, — переставим скамейку на солнце.
Я сама радуюсь этому уроку в саду под лучами весеннего солнца.
— Ведь мы слово сдержали! Занимались? — спрашивает Аня, когда мы собираемся после урока возвращаться в школу.
— Сдержали.
— Значит, теперь уроки истории будут в саду! Ура! Ура! — кричат мальчики.
20 апреля 1942 года
Мы думали раньше: «Если у человека есть хлеб, он не может умереть с голоду».
Сейчас наши карточки отовариваются прекрасными продуктами; нам выдают: сливочное масло, сахар, шоколад, мясо, но люди еще не оправились после голодовки, и слабые продолжают гибнуть.
— Мы сейчас больше едим, а почему есть еще больше хочется? — спрашивают мальчики.
Сейчас узнать о смерти особенно тяжело: весна такая теплая, дружная. Самое трудное уже позади. И вдруг человек не выдерживает и умирает, когда жить стало неизмеримо легче.
Одна наша ученица рано утром пошла за хлебом и, вернувшись, была поражена, что младший брат не вскочил, как обычно, с постели и не попросил хлеба. Он спал, а потом как-то странно захрипел. Лицо мальчика было залито ярким румянцем, а из глаз текли слезы. Через несколько минут он умер.
Я беспокоюсь за Олю. Она так слаба, что лежит в постели.
21 апреля 1942 года
Вчера ко мне зашла Нина Александровна передать просьбу Оли навестить ее.
Сегодня я пошла к ней прямо из школы.
Голова Оли резко выделяется на белой наволочке. Лицо худенькое-худенькое, с заострившимся носом…
Я развертываю принесенный пакетик и достаю булку. Она брезгливо морщится.
— Уберите, уберите, я не могу видеть пищи, — шепчет она.
Это очень плохо. От пищи отворачивается только человек, дошедший до предела голодания.
— Оля, милая, скажи, чего тебе хочется поесть, я постараюсь достать.
— Мне ничего не хочется, — тихо отвечает она. Худенькие пальцы-палочки перебирают угол простыни.
Мы молчим. Мне кажется, что мое присутствие ей в тягость.
— Олечка, хочешь, я сяду к окну и дождусь там возвращения мамы, а ты поспишь?
— Хорошо, — говорит она каким-то равнодушным голосом.
Я сажусь к окну, и меня душат слезы, но я боюсь заплакать.
Оля не спит. Ее безучастный взгляд устремлен мимо меня, куда-то вдаль. Без больницы или стационара она погибнет. Но сможет ли она и там поправиться?
Входит в комнату Нина Александровна. Мне трудно взглянуть ей в лицо.
Она выходит в переднюю и беззвучно плачет. А у меня нет слов утешения. Мать нельзя утешать, когда гибнет ее ребенок. Сама Нина Александровна похожа на тень.
Узнаю, что завтра мать и сестра отвезут Олю в больницу. Нина Александровна, прощаясь со мной, спрашивает:
— Ведь правда, — в больницах многие поправляются?
24 апреля 1942 года
Сегодня умерла Оля. Смерть ее очень тяжела. Из этой девочки, несомненно, вырос бы прекрасный человек.
25 апреля 1942 года
За благом вслед идут печали, Печаль же — радости залог.
Какие замечательные строки! Мы сейчас так и живем: скорби и глубокие радости чередуются почти ежедневно.
Сегодня радостный день. Гороно объявил весенний прием детей во все классы средней школы. Ребята будут учиться в тех классах, в которые перешли весною 1941 года. За полтора месяца занятий они должны вспомнить и повторить то, что они учили в прошлом году. Школа вновь станет большой, шумной, веселой.
По радио известили население, что с 3 мая в школах будет трехразовое питание для учащихся.
В несколько дней наш коллектив школьников вырос с семидесяти девяти до пятисот сорока семи человек.
28 апреля 1942 года
Несмотря на усталость, вечером пошла в райком на лекцию: «Война на Тихом океане».
После лекции по затемненным улицам иду домой с работником Октябрьского райкома партии.
— Летом, — говорит он мне, — учителя поедут с детьми на сельскохозяйственные работы.
— Но куда же? — удивляюсь я. — Кругом фронт.
— Не беспокойтесь. Всё продумано до мелочей и согласовано с военным командованием. Врачи говорят, что солнце и воздух очень нужны детям после нашей зимы. Всем огородникам будут давать продукты по нормам рабочего снабжения.
1 мая 1942 года
День яркий, солнечный. Всюду красные флаги. Свежий морской «ленинградский» ветер играет их полотнищами.
Сегодня в школе мы собирали родителей наших будущих учеников, чтобы объяснить им, почему занятия возобновляются в конце года и какой распорядок будет в школе.
С утра шла стрельба из тяжелых орудий, и мы боялись, что обстрел помешает нам провести собрание.
Противник стрелял систематически, через каждые пятнадцать минут.
— Сейчас снаряд попал в сад напротив, — говорит женщина, вбежавшая в школьный вестибюль.
Страшный грохот и звон разбитых стекол. Снаряд упал около школы, на проспекте Майорова. В зале нет ни одного уцелевшего стекла, даже фанера вылетела из рам. Весь пол засыпан кирпичами и строительным мусором.
— Хорошо, что мы еще не начали здесь собрания, — говорит Антонина Васильевна, — придется перенести скамейки в проходной зал. Сомневаюсь, чтобы родители пришли под таким обстрелом.
Учителя и уборщицы переносят скамейки в зал, выходящий окнами во двор.
К 13 часам зал полон. Ленинградцы привыкли к обстрелам, а начало занятий в школе и обещанное горячее питание для детей живо интересуют родителей.
— И как это вы справитесь: с одними повторять, других готовить к экзаменам! Какое-то очень сложное расписание придется составлять, — беспокоится мать Майи, сама в прошлом школьный работник.
— Ничего, справимся, — говорит Антонина Васильевна.
15 мая 1942 года
4 мая начались в школах занятия со вновь принятыми детьми.
Погода в этот день была ужасная: ветер и мокрый снег с дождем. В школе холодно, дует из всех щелей.
Мы отвыкли от такой массы ребят, а дети, не учившиеся зимой в школах, отвыкли от всякой дисциплины.
К счастью, в самый для нас трудный день — 4 мая — не было ни обстрелов, ни воздушных тревог.
Наши «зимняки» на высоте. Они чувствуют себя хозяевами школы и деятельно нам помогают, особенно во время тревог и обстрелов.
Вчера во время воздушной тревоги в вестибюле я заметила мальчика лет девяти.
— Мальчик, почему ты не в убежище? — спрашиваю я. — Твой класс, верно, давно там.
Мальчик отвечает, гордо подбоченясь:
— Ну, я не трус, чтоб прятаться в убежище.
— Так мы такого храбреца снесем, — заявил кто-то из наших мальчиков и, схватив его на руки, понес.
Дети оживают на наших глазах, шалят, звонко смеются.
В начале урока не успеешь открыть журнал, как слышишь:
— Какая сегодня лапша была замечательная!
— Смотрите, Володя за три дня порозовел!
Ленинград — город-фронт — благодаря заботам о нем Родины мог организовать такое питание школьников. Это замечательное дело привело к тому, что уже в мае среди школьников не было ни одного случая смерти.
17 мая 1942 года
Райком ВЛКСМ проводит воскресник. Старшие учащиеся должны выехать на станцию Пери и копать гряды для посадки овощей.
Я считала невозможным отпустить на эти работы тех, у кого дистрофия еще ярко выражена. Но они бурно протестовали.
— Я не хочу оставаться. Ехать в поезде так интересно! Лес, поле увидим. Отпустите, — просили ребята.
— И можно набрать крапивы, щавеля, — говорил более практичный ученик.
— Не лишайте ребят поездки! — убеждали меня Миша и Аня.
Еще раз прошу врача осмотреть всех желающих ехать и отобрать наиболее сильных. Даю наказ старшей пионервожатой не перегружать их работой.
Вечером все возвращаются и привозят мне огромный букет черемухи.
— Самое трудное было — выполнить ваше указание беречь слабеньких, — говорит старшая пионервожатая. — Они сердились, и дело доходило до слез.
— Ну и правильно, — говорит Аня. — Ведь ребята не на прогулку ездили; никому не хотелось отставать от других. — И затем добавила мне шепотом: — Не сердитесь. Мы их на подъем целины не пускали. Выбирали для них работу полегче. Только пусть они не знают.
10 июня 1942 года
Сегодня директора и завучи вызваны на заседание в РОНО по вопросу эвакуации учителей.
Иду с тяжелым сердцем. Неужели и мне будет приказано эвакуироваться?
Антонина Васильевна приносит на заседание список учителей. Против каждой фамилии указаны возраст, количество пропущенных по болезни уроков и общее состояние здоровья.
В списке — фамилии Лидии Михайловны и Марии Николаевны.
Лидия Михайловна очень ослабела, тяжело хворает, но почему нужно уезжать Марии Николаевне? Правда, она болела зимой, но теперь чувствует себя лучше.
— А имеем ли мы право человека в семьдесят два года подвергать риску второй такой зимы, как минувшая? — спрашивает меня неизменно мудрая Антонина Васильевна.
Администрация школ должна убедить учителей уехать. Говорят, что в следующем учебном году во всем городе занятия будут проходить только в нескольких школах. А на «Большой земле» ленинградские преподаватели будут очень нужны.
В школе собираем педагогов, которым следует уезжать.
После слов Антонины Васильевны о необходимости эвакуации — гробовое молчание. Людям трудно уехать из Ленинграда, стать ему не нужными. Я понимаю, как это тяжело.
Наконец томительное молчание нарушено. Говорит Лидия Михайловна:
— Я. не хочу уезжать, но я много хворала, не могла работать, как другие, и должна подчиниться приказу.
Она за блокаду потеряла мужа и сестру. Но мы знаем и другое, чего не знает она: на подступах к Ленинграду убит ее единственный сын Борис. А может быть, и она знает, но не подает виду.
Мария Николаевна говорит с грустью:
— Я понимаю, что человек в семьдесят два года может стать обузой в Ленинграде. Но здесь знают, что я могу работать, а там кто этому поверит?
— Но ведь вы поедете к своим? — спрашивает Антонина Васильевна.
— Да, конечно. Но я не могу жить без работы в школе. Впрочем, не стоит говорить обо мне, — я еду.
На другой день она приносит и дарит мне на память чудесную чайную чашку Ломоносовского завода.
— И еще я вам принесу хорошей бумаги.
Лидия Михайловна спрашивает всех нас, кто в чем нуждается, и дарит вещи в зависимости от «заказов». Эвакуируются не только учителя. На улицах люди сидят на тюках, ожидая транспорта. Шторм на Ладожском озере несколько задерживает отъезд.
Говорят, что теперь не бомбят эшелоны. Наши «ястребки» охраняют озеро.
Очень трудно расставаться с товарищами. Ведь всех нас связывает особое чувство близости, выросшее в обстановке борьбы и опасностей. Все мы — ленинградцы.
25 июня 1942 года
С 20 июня начались испытания. Их держат выпускники, оканчивающие семь и десять классов.
К нашей радости, только немногие ученики подали заявления об освобождении их от испытаний. «Зимняки», преодолев все трудности, хотят закончить учебный год «как полагается».
Вова сильно заикается. Мать хотела просить об освобождении его от испытаний, но он сам возражает:
— Хочу держать экзамены с классом, не вздумай хлопотать об освобождении.
7-й класс особенно хорошо выдержал испытания: на двадцать четыре ученика пришлась сорок одна отметка «отлично».
Семьдесят один человек из наших «зимняков» перешли в следующие классы. У шести человек осенние испытания, и двое остались на второй год. Длительные болезни не позволили им посещать занятия, а догнать пропущенное не было сил.
В 10-м классе идет экзамен физики. Четыре ученика у разных досок, испещренных записями, готовятся к ответу. Спиной к окнам, у экзаменационного стола сидят директор школы, инспектор РОНО и учитель физики.
Начался обстрел, слышен свист снарядов. Мы видим в окно быстро опустевшую Исаакиевскую площадь…
— Нужно перейти в более безопасное помещение, — говорит инспектор.
В первом этаже, рядом со столовой, есть маленькая комнатушка, окнами во двор. В ней устроили «кабинет безопасности» на случай сильного обстрела во время экзаменов. Там едва помещаются: маленькая классная доска, небольшой столик, несколько стульев для экзаменаторов и парта для учащихся.
Сюда и переходим мы во время экзамена по физике. Ученикам предложено вновь брать билеты.
Экзамен продолжается. Все ученики отвечают толково и спокойно, а по окончании его острят над четырьмя «пострадавшими от артобстрела».
В классах теперь часто слышится веселый смех. Дети вновь обрели способность смеяться и шалить. Это большая радость.
26 июня 1942 года
Всем оканчивающим 7-е и 10-е классы решено выдать особое удостоверение-благодарность «за успешное окончание средней школы в условиях военного времени». Это скромная бумага, но как велика ее ценность!
Всем отличникам школы дарят книги с надписью: «За отличное поведение и учение в Ленинграде в дни его блокады».
Антонина Васильевна получает грамоту исполкома Октябрьского райсовета. В ней сказано:
«За умелое руководство работой школы в условиях военного времени и обеспечение выпуска учащихся средней школы объявляется благодарность директору школы № 239».
Лучшие учителя занесены в Книгу почета Наркомспроса.
27 июня 1942 года
Опять выпуск и даже традиционный ужин, правда, мало похожий на банкет прошлого года.
Обычный узкий стол, за которым обедают дети, накрыт белой скатертью. Стоят двадцать шесть тарелок для выпускников и три для учителей. На каждой по биточку из шрота — выжимок сои. Рядом с биточком две соевые конфетки. В белые кружки налит чай. Антонине Васильевне стоило больших трудов добиться разрешения на этот ужин; ведь в нашем городе всё продовольствие еще на строгом учете.
Девушки и юноши принарядились. Мы тоже вынули к этому дню платья, которые за всю зиму не было случая надеть. Настроение за нашим столом прекрасное.
Антонина Васильевна просит меня сказать юношам и девушкам прощальное слово.
Много думать тут не приходится, сама жизнь подсказывает нужные слова.
«Дорогие товарищи! Вы кончаете школу в городе-фронте. Мы, учителя, глубоко уважаем вас за ту моральную и физическую стойкость, которая дала вам возможность окончить школу в суровые дни Великой Отечественной войны.
Мы верим, что вы и в жизни будете стойкими людьми, и гордимся вами».
— А мы, — отвечает Люся, — благодарим Антонину Васильевну и всех учителей за то, что они дали нам возможность учиться в школе. Многих из нас они убедили ее кончать, когда в трудной обстановке зимой мы порой теряли мужество.
Судьба наших выпускников иная, чем в довоенные годы: все юноши в ближайшее время уедут на «Большую землю» и там поступят в армию. Девушки останутся в Ленинграде и поступят в медицинские вузы. Мы гордимся тем, что сумели выпустить в жизнь двадцать шесть юношей и девушек.
28 июня 1942 года
Был организован торжественный праздник для всех, окончивших десятилетку. Собирались ребята днем в саду Дворца пионеров. В летнем театре был концерт при участии лучших артистов Ленинграда. После концерта в одной из зал дворца был устроен ужин для выпускников, артистов и гостей.
К вечеру все были дома. Гулять ночью по набережной в условиях нашего города молодежи не пришлось.
29 июня 1942 года
Еще 26 апреля на общегородском собрании учителей говорили, что внешкольная работа сейчас одна — это работа на огородах. Дети окажут огромную помощь фронту, помогая обеспечить овощами заводы Ленинграда, работающие на оборону.
Школьные сельскохозяйственные лагери дадут возможность учащимся провести лето за городом, на солнце. Питание и режим будут так организованы, что дети окрепнут после тяжелой зимы.
Мне, как завучу школы, предстоит ехать на сельскохозяйственные работы.
Большинство детей энергично готовится к отъезду.
— Список вещей, которые нужно брать в лагерь, мы уже вывесили, — деловито докладывает мне Аня.
— Но нам еще нужен красиво оформленный лозунг, чтобы повесить его на лестнице, где всегда вывешивались лозунги, — говорит Миша. — Лозунг у нас уже есть, но только понравится ли он вам?
Миша подает мне бумажку, на которой написано:
РАБОЧИЕ У СТАНКА, ШКОЛЬНИКИ НА ОГОРОДЕ — ВСЕ НУЖНЫ ФРОНТУ!
Школьников мобилизовать легче, чем объяснить родителям необходимость этой меры. Их страшит разлука с детьми.
Ценой самоотверженной заботы они сохранили их жизнь в эту зиму, и вдруг теперь отпускать в лагерь без себя…
Родителей беспокоит: будет ли за детьми достаточный присмотр, в каких условиях они будут жить, а главное, будут ли сыты?
Волнует их и размещение лагеря на станции Пери, так близко к фронту.
Убеждаем их, что вопрос о выезде детей согласован с военным командованием, и как раз в этих местах никаких боевых действий нет. Там прекрасные природные условия: хвойные леса, озера с песчаными пляжами, сухой здоровый воздух.
Подготовка к лагерям идет хорошо. Но на сердце тревога: под Севастополем идут тяжелые бои.