Поверья о лешем издавна привлекали к себе внимание русских исследователей. Уже в конце XVIII и в самом начале XIX в. авторы трудов, посвященных мифологии славян, не только упоминают лешего как одного из наиболее распространенных образов «древнего баснословия», но указывают и на общность представлений об этом славянском демонологическом существе с мифологическими образами других народов, в частности с античными сатирами.

На протяжении XIX – XX вв. русские этнографы и фольклористы неоднократно останавливались на образе лешего, пересказывая поверья о нем, описывая его внешний вид и его действия. Сводки с этими данными мы находим в общеизвестных трудах А.Н. Афанасьева, С.В. Максимова, Д.К. Зеленина. В последние годы изучение русской демонологии как бы подытожил С.А. Токарев.

Русскими поверьями о лешем неоднократно интересовались и зарубежные ученые, например, немецкий исследователь Маннгардт, а в наше время – Л. Рёрих и Сл. Цешевич. Во всех этих paботах, относящихся к разному времени, написанных представителями разных научных направлений, подчеркивается общность образа лесного духа у разных народов и высказываются более или менее убедительные предположения о его происхождении. Одни исследователи считают его духом леса, порождением культа растительности, другие – хозяином леса, покровителем зверей и птиц. Последняя точка зрения убедительно мотивируется в работе Л. Рёриха.

Сравнительно поздний по своему происхождению антропоморфный образ русского лешего очень сложен и сочетает в себе элементы разных культов, однако черты повелителя лесного хозяйства действительно в нем доминируют. Недаром он нередко появляется в сопровождении стада волков, перегоняет с места на место зверье и птиц, охраняет лес от охотников и т.д.

Например, в поверьях Смоленской губернии, записанных в конце XIX в., подчеркивается, что лесовик – хозяин леса, что лесные звери ему подчинены. В каждом лесу, по убеждениям смоленских крестьян, был свой лесовик, он заключал договоры с охотниками.

В одном рассказе, записанном в Вологодской губернии, леший выпивает в кабачке ведро водки и гонит дальше стадо волков. Н. Мендельсон записал в Рязанской губернии следующий рассказ дряхлой старухи: «К кабатчику ночью пришёл мужчина в звериной шкуре и с толстой дубинкой. Выпил водки и пошёл. Кабатчик вышел и увидел зверье. На его вопрос мужчина сказал: «Это я товарищу в карты проиграл и теперь иду долг платить». – «А кто ты такой будешь?» – «Я – царь лесной».

В Калужской губернии старуха рассказала собирателю, как перед лесным пожаром леший, трубя в рог, перегонял зверей: «Гляжу, валят из леса медведи да с ними волки, лисицы, зайцы, белки, лоси, козы – одним словом всякая лесная живность и каждая своей партией, с другими не мешается, и все мимо меня с лошадьми, и не смотрят даже на нас, а за зверьем и «сам» с кнутом за плечом и рожком в руках, а величиною с большую колокольню будет».

Признавая сложность образа лешего (лесовика, лешака, лисуна, лесного хозяина), С.А. Токарев предполагает, что он создан славянином-земледельцем. Однако его доводы, что именно земледелец боялся леса и поэтому населял его в своем воображении страшными существами, недостаточны. В той же мере образ этот мог быть создан и скотоводами. Недаром столь многочисленны рассказы о договорах лешего с пастухами. Наиболее же вероятно появление культа хозяина леса у охотников. Не только русский леший, но и несомненно близкие ему персонажи в мифологии других народов, такие, как античный пан, сатир, силен, фавн, эстонский лесной дух, югославянский волчий пастырь, скандинавские скугсмен и юлбок, мордовская вирява, как правило, не связаны с культом растительности, а являются прежде всего хозяевами лесного зверья. «Несмотря на региональные различия лесных духов, – справедливо утверждает Л. Рёрих, – родственные и схожие мотивы давали основание для установления параллелей в этиологическом материале, связанном с повелителем лесных зверей». Каковы бы ни были истоки представлений о хозяине леса, покровителе лесных зверей, образ этот может быть назван охотничьим, поэтому разнообразные по времени возникновения и по жанру рассказы о лешем в основе своей действительно могут быть отнесены к древнейшим видам народной прозы. Дошедшие же до нас лишь в поздних записях восточнославянские рассказы о лешем несут в себе, наряду с глухими отзвуками древнейших представлений, преимущественно черты более поздних эпох.

Если мы сопоставим с русскими рассказами о лешем суеверные мемораты и фабулаты белорусов и украинцев, то не удивимся их чрезвычайной близости друг к другу – она объясняется общностью народных верований, условий жизни, культуры. Близок лисуну или лисовику – пастырю волков – в украинском поверье и образ югославянского волчьего пастыря, а оба в той или иной мере сходны с русскими поверьями о св. Юрии или волчьем пастыре Егории. Однако суеверные рассказы не только южных и западных славян, но и других народов отличаются от русских и друг от друга только конкретными образами, ситуациями, аксессуарами, но отнюдь не самим своим существом, не характером своего соотношения с действительностью и не жанровыми свойствами. Все эти рассказы глубоко родственны друг другу в силу типологической их общности: не только предпосылки возникновения суеверных рассказов, но и их функция, сфера их бытования совпадают, отсюда и совпадение основных закономерностей их структуры. Существенно и наличие среди них так называемых бродячих сюжетов. Конечно, общность эта не исключает их национального своеобразия. Мордовская вирява, немецкие моховые старушки (Mooswcibchen), югославянский волчий пастырь, русский леший при множестве общих черт обладают характерными, неповторимыми особенностями. Близость друг к другу, даже общность демонических образов, живущих в представлении разных народов, не лишает их национального своеобразия: каждый из этих образов имеет свои особые черты, рассказы о нем отражают жизнь и быт того или другого народа.

Русские рассказы о лешем пользовались исключительно широким распространением. Собиратель П. Птицын отмечал, например, что в Орловской губернии «ходит масса рассказов про леших».

Корреспондент Тенишева из Калужской губ. сообщал, что «леший живёт во всяком большом лесу». «Существует много рассказов среди мужиков кого, когда и как леший пугивал», – писал корреспондент из Вологодской губернии.

Рассказы о лешем – яркая страница именно русского фольклора, отмеченная особенностями народной прозы, особенностями, раскрывающимися в комплексе их жанрового состава, ассортимента сюжетов, характера тем, образов, повествовательных приемов, бытовых деталей.

Поверья о происхождении духов стихий сходны у всех восточных славян (большей частью в рассказах говорится о том, что лешие и русалки – это проклятые люди или заложные покойники). В отдельных, явно поздних по своему происхождению повествованиях, являющихся уже постулатом живущих в сознании народа представлений о демонических существах, это проклятые богом «у зачатия свету надоевшие ему своими приставаньями,,нехрещеные”» или же низвергнутые богом с небес ангелы («Они так стремительно летели вниз, что всюду падали на крыши домов, в леса, в воду, и где какие упали, так и остались. Те духи, что попадали на дома, стали называться домовыми, что в леса лешими, что в воду – водяными»). Несомненно позднего происхождения рассказы о том, как Адам постеснялся показать богу целую ораву своих детей и часть из них спрятал. Эти спрятанные дети «сделались силой темной: хозяевами по домам, лесовыми по лесам, полевыми по полям, водяными по водам, где которому бог жить произвел». Приведенные рассказы были единичными, более распространенным стало представление, что лешие – это проклятые люди, чем определялась и антропоморфность их образа.

Описания внешнего вида лешего и его поведения, данные исследователями уже в XVIII в., подтверждаются точными записями XIX – начала XXХ в. и теми рассказами, которые встречаются кое-где и до сих пор.

У лешего рога, козлячьи ноги (недаром он сплошь и рядом выступает как нечистый, как чёрт). Он меняет рост в зависимости от того, идёт ли он по лесу, – тогда он вровень с самыми высокими деревьями, или по лугу, – тогда он вровень с травой. Иногда образ этот приобретает неожиданные конкретные детали: «Сама, батюшка ты мой, видела, такой большущий, пребольшущий. Шляпа на нем большенная такая, широкая». Другой корреспондент в той же Новгородской губернии записал, что «дедушка лесовой – огромный старик с длинною седой бородою, в белом с широкими рукавами балахоне, большого роста, но может показаться очень маленьким». Наконец, там же, П. Вересов записал такие детали в портрете лешего (он опять-таки в белой рубашке, в лаптях): «Волосьё-то на голове долгое-долгое, а всё эдак растрепалось, как холмина, а сам-то большой-пребольшой».

Согласно поверьям, леший мог явиться зверем, жеребцом, птицей, человеком, даже грибом. Он пугает людей хохотом, бьет в ладоши, уносит детей, «заводит» путников.

В одном из рассказов, записанных в Смоленской губернии, лесовик был ростом с большое дерево, толщины такой, «что девки вокруг его хоть хороводы води». В другом рассказе из той же губернии – он был высоким, с белой бородой, в высоком колпаке, с кнутом, которым пощелкивал, нередко гнал стадо волков (перекликается с образом волчьего пастыря Егория).

А вот портрет, нарисованный орловской крестьянкой: «На дереве сидит. Старый, старый, как человек. Бородища длинная, голый, вот как есть человек, а руки-то волосатые, мохнатые».

Конкретный образ лешего вырисовывается в быличках, бывальщинах и сказках. В зависимости от функции повествования он меняется, однако доминанта его – лесной дух, нечистая сила – сохраняется. К сожалению, точные записи русских рассказов о лешем известны нам лишь с конца XIX в. Рассказы эти интересны не только своим содержанием, но и своеобразием своего художественного метода, своими жанровыми особенностями, тем, что они стоят на грани двух основных видов устной прозы – сказки и предания. В зависимости от основной тенденции – установки на вымысел или на достоверность – эти рассказы относятся к той или другой категории устных повествований. В большинстве своем они принадлежат к тому виду устной прозы, главной чертой которого является установка на достоверность. Бóльшая часть рассказов о лешем – былички. Они, как правило, сводятся к самому элементарному репортажу о встрече рассказчика с лешим, вроде: рассказчик верхом ехал по лесу, «вдруг увидел большущего мужчину, который захохотал на весь лес и пропал». Или: в лесу ему привиделся мужчина в длинной белой рубашке, «да как захохочет». Часто информаторы рассказывают, что они видели лешего во сне, что встретили его, возвращаясь домой под хмельком, в виде большого мужика, сразу же исчезнувшего, как только они перекрестились, что видели «долгого мужика», что им показался леший», рассказывают, как леший завёл пьяного в бочаг. Нередко в этих рассказах леший принимает облик знакомого, соседа, помещика, даже предводителя дворянства и дьякона.

В сборнике Н.Е. Ончукова приведены многочисленные рассказы охотников о том, как леший водил их по лесу, пугал хохотом, шумом, хлопанием в ладоши, как разговаривал с ними, как увел из деревни ребенка или девушку. Один охотник, например, рассказывал, как встретил на мосту лешего, как обругал его и выстрелил в него «на испашку», тот «заграял да потерялся». В. Перетц зафиксировал рассказ о том, как леший ночью стучался к лавочнику, П.Г. Богатырёв – рассказ пастуха «как он не поглянулся лешему» и тот «его водил по лесу». Интересно, что суеверные мемораты говорят и о коллективных «встречах» с лешим. Таков, например, рассказ, записанный на Севере, о том, как леший пугал молодежь, ночевавшую во время сенокоса в лесу: «Идёт кто-то да гайкат, да свишшит». Увидели сперва черную собачку, а потом кого-то в белой рубашке, «смотрит, смотрит, да как захохочет. Только по лесу раздалось, покатилось. Потом повторилось и пошло опять той же дорогой. Пошло и пошло и ушло».

Очень распространены былички о том, как леший, чаще всего приняв вид старичка, подсаживается на сани или на телегу – лошади останавливаются, никакие усилия кучера не могут их сдвинуть с места. Однако не успел кучер сказать: «Что такое, господи», как лошади рванулись, дуга разлетелась пополам и старичка как не бывало. Согласно поверью, избавиться от лешего можно было не только господним именем, но и матерной руганью, а также если выстрелить в него медной пуговицей. Спастись от лешего можно, если его рассмешить. Так, например, рыбак, увидев лешего над лесным ручьем, кричит: «На эти бы нишша да красные штанишша». Леший хохочет и пропадает, рыба начинает ловиться. В Новгородской губернии в конце XIX в. был записан рассказ о том, как бабы в лесу спаслись от лешего таким же образом: «А сам-то хохочет, а сам-то хохочет: „Ха-ха-ха!” Посмеялся и запел песнь, слов-то не разберешь, и долго в лесу хохотал».

Сами сюжеты быличек о лешем довольно одно образны, фабула их проста и незамысловата: рассказчик видит лешего в лесу, слышит его шаги или смех, леший заводит его, пугает, недобро шутит с ним, подсаживается к нему в сани, уводит ребенка.

Однако вместе с тем желание рассказать как можно убедительнее, достовернее заставляет рассказчика вспоминать детали происшествия, мелочи, как бы уточняющие свидетельское показание

Леший (лубок середины XIX в.)

Например, в рассказе о том, как крестьянин встретил лешего, принявшего облик его соседа, рассказчик отмечает, что у мнимого соседа узды «на солнце блестят». В этом рассказе леший не назван, дан один только его признак: «Захохотал ха, ха, ха, коня не может найти». Слушатель, верующий, как и рассказчик, в существование лешего, по этому признаку сам находит разгадку странного происшествия – встретил соседа, а сосед на самом деле никуда не ходил. Именно этот один штрих делает рассказ быличкой о лешем. Хохот является отличительной чертой в облике лешего. Остальные же детали придают рассказу необходимую достоверность. Один только померещившийся голос: «Вставай, пошли!» – достаточен для того, чтобы женщина, собиравшая ягоду, поняла, что её пугает леший. Функция остальных подробностей – лес, болото, тишина, женщина с бураком в руке – удостоверить, утвердить правдивость рассказа.

Такова же и быличка о том, как леший пел : «Ах как жаль во сыром бору стройну елочку рубить». Здесь страх заставляет путников невидимого певца принять за лешего.

Быличка большей частью невелика по размеру, одноэпизодна, лаконична. Тем весомее в ней каждое слово, каждая деталь, каждый штрих в обрисовке обстоятельств дела и описании самого события. Например, когда караульщик на карбасе слышит, что «кто-то по грязи идёт, тяпается: тяп, тяп, тяп» – эта деталь должна передать слушателю ужас караульщика, вызванный этими странными ночными звуками.

В русском фольклоре распространены и более сложные рассказы о лешем – бывальщины – суеверные фабулаты.

Среди бывальщин большое количество рассказов о том, как леший похищает детей, чаще всего в результате неосторожных слов или проклятий, произнесенных матерью.

В Ярославской губернии А. Валовым был записан рассказ о том, как проклятую матерью девушку целый год водил леший – «вольной», а также о лешем, который в результате проклятья умертвил девочку. Но чаще рассказ о похищении имеет счастливый конец. Так, например, в одной бывальщине леший уводит девок, они живут у него двенадцать дней и возвращаются благодаря помощи колдуна. В другой в наказанье за кражу овцы летим уводит сына мужика в лес, где он живёт с «лешонкой». Леший уводит в троицын день девушку. Служат молебен, и этим возвращают её. Леший уводит парня. По совету жены лешего, тот у него ничего не ест и благодаря этому возвращается

Среди рассказов о лешем сюжет этот встречается исключительно часто, причем чёрт, русалка, леший легко заменяют друг друга. В большинстве случаев он сообщается как достоверный случай. Например, в Вологодской губернии корреспондент Ржаницын, приводя рассказ о мужике, которого прокляла мать, в результате чего его похитил леший, пишет: «Носил ли Павла леший или было что другое с ним, но этот факт вне всякого сомнении, что его проклинала мать, что он пропадал в течение трех дней, что его исповедовать приглашали нашего священника, который вполне верил в то, что его носил леший, что, наконец, и до сих пор его называют „Павлуха прóклятый”. Он же, передавая рассказ о пропавшей девушке, которую спустя некоторое время после того как её унес леший, нашли беременную, сидящую на сосне, отмечает: «Этому рассказу многие поверили, даже мужики». Именно счастливый исход придает ним рассказам сказочный характер.

Нередко встречаются бывальщины о договоре человека с лешим, причем чаще всего в такие «деловые» отношения с ним вступают пастухи и охотники, например, в Архангельской губернии в прошлом веке были записаны бывальщины о том, как леший по уговору пас скот за пастуха и в определенный день, отвечая на вопросы мужика, предсказывал погоду на весь год. В.Н. Перетц также записал рассказ о договоре пастуха с лешим, в результате которого «кривой вражонок» всё лето помогал ему стеречь стадо. В рассказе, приводимом П.Г. Богатырёвым, леший – помощник пастуха – похваляется: «А у меня сколько трудов вышло. Я всю вселенну обежал». Согласно поверью, чтобы вызвать лешего, надо было в великий четверг сесть в лесу на старую березу и громко три раза крикнуть: «Царь лесовой, всем зверьям батька, явись сюда!». Тогда он явится и скажет «все тайны и будущее». Чтобы вернуть коров, угнанных лешим, раньше суеверные люди через головы скота бросали хлеб, тем самым стараясь войти «дедушке в милость».

В бывальщинах уже нет того непосредственного ощущения ужаса перед потусторонним миром, как в быличках, и леший в них человечнее, ближе, обыкновеннее: он ест кашу с пастухами и выпрашивает у них кусок хлеба, с ним можно договориться, его можно задобрить, от него можно откупиться.

Например, в одной бывальщине охотник, ночевавший в лесу, откупился от лешего яйцом. В другой леший ставит условия, платит услугой за услугу. Он помогает охотнику, пока тот не нарушил запрета – рассказал жене, кто его помощник. Он помогает ворожею, помогает, подобно чёрту, тому, кто отдаст ему душу, наступит на крест. Леший выводит из леса заблудившуюся старуху за то, что она, по его наущенью, подшутила над благочестивым старцем.

Многие бывальщины, так же как и былички, связаны с представлениями, что леший – хозяин лесного зверья: он не даёт охотнику взять белку, он перегоняет белок и зайцев из одного своего владения и в другое, проигрывает в карты лесную дичь. Он «гонит пугою и птушек и зверей: волков, медведей, зайчиков, над всеми он хозяин, все ему подвластны». Леший гневается на ребятишек, что шумят, ругаются в лесу – «ета хозяину не дуже понятно». В результате такого очеловечивания лешего, простоты его отношений с людьми в бывальщинах меняется и его внешний вид: «Леший живёт в лесах, в большой избе. Изба укрыта кожами. Леший всегда ходит в оболочке: в желтом зипуне, опоясан, в красной шапке, молодой, без бороды. Это скорее человек: живёт лешней, ходит с собакой, женат, имеет детей».

В Новгородской губернии записан рассказ о том, как леший и его старуха сидят и едят кашу. В Орловской губернии рассказывали, что во время бури, метели по ночам и в полдень дети лесового выбегают играть, а лесовиха следит за ними из кустов.

Недаром в заговоре, который должен произноситься при знакомстве с лешим, упоминается его сходство с человеком: «Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою – покажись таковым, каков я».

Д.К. Зеленин приводит запись, сделанную во Владимирской губернии, согласно которой леший говорит о себе: «Я такой же человек, как и все люди, на мне только креста нет, меня мать прокляла».

С этим очеловеченным образом лешего легко увязывается бывальщина о том, как лешаки потребовали перенесения на другое место лесной избушки, так как она стояла у них на дороге: «Пара за парой едут лешаки в тарантасах. Только копыта стукают да колокольцы поют».

Бывальщины порой бывают сложны по своей фабуле, имеют тщательно разработанный сюжет, содержащий не только информацию, но и эстетическое качество. Такова, например, бывальщина о том, как парень, побившись о заклад, ночью идёт в баню. Там кто-то просится за него замуж. Он едет в лес за невестой. Дедушка лесной приходит к нему на свадьбу. Невестка оказывается поповой дочкой, которая в младенчестве была украдена лешими. По своему характеру близка к ней и бывальщина о парне, за которого из-за его бранчливой матери никто не хотел выходить замуж; леший выдает за него дочь, которая оказывается проклятой дочерью купца. Целый ряд таких сложных по фабуле бывальщин о лешем зафиксировано Н.Е. Ончуковым. В одной из них мужик нанимается к лешему в работники, молитвенником побеждает чертей, которые допекали лешему. В награду он получает от лешего коня, который оказывается давно пропавшим из деревни стариком. В другой бывальщине леший уносит женщину нянчить ребенка. Возвращается она старухой – муж едва её узнал. Близка к ним и бывальщина о лешем, который приносит к своей жене «бабить», т.е. принимать ребенка, деревенскую старуху. По требованию старухи он приносит и её подойник, на который она ставит метку. Вернувшись в деревню, она по этой метке узнает подойник и бранит невесток за то, что они пользовались им, не перекрестясь.

Бывальщины, как правило, многоэпизодны и сплошь и рядом являются контаминацией нескольких сюжетов. Такова и явно поздняя по происхождению бывальщина о том, как охотник освобождает лешего, повешенного его «товарищем» – другим лешим. Благодарный за свое спасение, леший избавляет парня от рекрутчины – вручает ему «хвитанцию». Многоэпизодна и бывальщина о том, как швец шил лешему одеяло и тулуп, за что леший женил его на дочери старосты, похищенной им двадцать лет назад.

Бывальщины эти, несмотря на свою явную близость к сказкам, благодаря своей доминантной установке на достоверность, всё же относятся к несказочной прозе, т.е. к тому же виду повествования, что и былички. Они разнообразнее быличек в сюжетном отношении, сложнее в них и психологические ситуации. По фабуле они многосоставные, содержат большее число персонажей, бытовые детали их богаче, в них ярче выступают локальные и национальные черты. Зато в бывальщинах слабее, чем в быличках, передается ощущение ужаса, вызванного столкновением с демоническим существом, последнее иногда оказывается даже слабее, глупее человека. В бывальщинах говорится не столько о страшном, сколько об удивительном, иногда даже смешном приключении. Вместе с тем бывальщины упорно сохраняют установку на достоверность, они преподносятся как рассказ о действительно бывшем удивительном случае и именно так воспринимаются слушателями. Споры среди слушателей нередко вызываются о том, могло ли это быть на самом деле, самое отрицание достоверности – доказательство их отнюдь не сказочной функции. В ответ на высказанное собирателем сомнение в достоверности рассказов о том, как леший донимал банника, как отец на мельнице победил лешего заговором, в результате которого «хайло-то у лешего ровно кто глиной замазал», как леший унес шапку, а потом её отдал, один информатор сказал: «Таким обыкновенным рассказам не верить, так чему же верить? Прежде ещё и не такие дела бывали; ух, только подумаешь, так кожу обдират».

Информатор из Олонецкой губернии, сообщив рассказ о лешегоне Григории, у которого леший отнял собаку, а взамен дал ему девицу, оказавшуюся дочерью московского купца, подчеркивал, что все мужики считали это правдой и решительно отвергли его сомнения.

Кроме быличек и бывальщин бытуют и такие рассказы о лешем, которые совершенно утеряли установку на достоверность, т.е. сказки.

Леший только изредка фигурирует в русских сказках. Такова, например, сказка о солдате, летавшем на лешем в Питер и предъявившем в качестве доказательства, что он там действительно побывал, французскую булку. В этой сказке образ лешего явно случаен, он заменил обычного для таких чудесных путешествий чёрта. Мотивировка же убедительности здесь чисто условная, сказочная. Некоторые из этих повествований являются вариантами широко известных сказочных сюжетов, и образ лешего в них отнюдь не органичен. Такова сказка о споре с лешим из-за репы, в частности эпизод, когда поп едет верхом на попадье и пугает этим лешего. Такова и сказка на распространенный в мировом фольклоре сюжет о встрече с лешим дровосека, который сумел защемить лохматую с когтями руку лешего в бревне. Одна из этих историй, а именно о лешем и поповне, включена А.Н. Афанасьевым, ощутившим её сказочность, в его сборник «Народные русские сказки». Рассказы эти, утратившие или с самого начала не имевшие установки на достоверность, выходят за пределы несказочной прозы, живут в репертуаре сказочников и воспринимаются их аудиторией как занимательные сказки. Вопрос о степени их достоверности не возникает ни у рассказчика, ни у слушателей.

Естественно, что жанровые границы не являются чем-то незыблемым. В настоящее время всё чаще бывальщины рассказываются как сказки, всё чаще слушатели выражают сомнения, не сказка ли это. Однако возможно и обратное: рассказав типичную сказку, информатор ссылается на авторитет лица, от которого слышал этот рассказ, и замечает: «Это не сказка, а быль».

Итак, леший является персонажем разных жанров русской устной прозы – быличек, бывальщин и сказок. Относятся к разным жанрам и рассказы о лешачихах или лисовихах, которые ничего принципиально нового в интересующий нас вопрос о жанровых особенностях рассказов о лешем не вносят. Это рассказы о том, как лешачиха пугает воем и хлопками женщин в лесу, как она уводит детей или парней, пасет по уговору с пастухом коров, награждает чудесными дарами чем-либо угодивших ей людей. Лешачиха рисуется то как страшное безобразное существо с огромными грудями, то как нагая девушка, идущая по лесу, то как женщина в белом сарафане, или в «печатном сарафане с пестрядинными нарукавниками, ростом с лесом вровень». В одном из рассказов она живёт с мужем – лешим Иваном, который приезжает под видом генерала, в черной шубе с красным кушаком. И здесь, так же как в рассказах о лешем, мы видим на пути движения жанра от былички к сказке последовательное усиление антропоморфных черт образа и всё большую бытовизацию всего рассказа. Таким образом, с представлениями о лешем и лешачихе связаны не только разные жанры, но и разные виды устной прозы. Рассказы эти близки друг другу по основному персонажу, по связи с народными верованиями, но вместе с тем не совпадают по своей функции и вследствие этого и по своим жанровым признакам. Естественно, что в результате общности содержания эти произведения находятся в постоянном взаимодействии и легко переходят из одной жанровой категории в другую.

Былички и бывальщины, как уже отмечалось, несут в себе предпосылки для циклизации. Это характерно, в частности, и для рассказов о лешем, Стоило заговорить о нем, рассказать один какой-нибудь случай, как сразу же в ответ сообщались аналогичные рассказы. Так, в с. Атушеве П. Вересов в 1897 г. записал 12 рассказов о лесовике: о том, как он является в разных видах, – стариком в белом балахоне и лаптях, знакомым, соседом, в обыкновенной одежде, даже в образе предводителя дворянства, – о мальчике, которого два с половиной дня водил леший, о посредничестве колдунов, о женщине, которая, проклятая мужем, два года жила у лешего, о восьмилетней девочке, которую неделю водил леший, и т.д.

Тут и элементарные былички и сложные рассказы о том, как мужик помог жене лешего разродиться, за что был им помилован, о том, как леший выдал за деревенского парня дочь попа, которую много лет назад похитил, о том, как в ночь под воздвиженье лешие играют и проигрывают зверей и домашний скот («На местах сборища луг был весь выбит и исцарапан когтями зверей, и один из леших оставил берестяной лапоть, длиною в сажень»).

Интересно, что все рассказы точно датированы, все они связаны с определенными людьми и местами, указаны рассказчики, т.е. независимо от сюжета они сообщаются как информация, как свидетельское показание.

Как неоднократно указывалось исследователями, значительные изменения социальных и культурных предпосылок влекут за собой исчезновение старых повествовательных форм и создание новых. Судьба устной прозы о лешем может служить иллюстрацией этого положения.

В настоящее время былички и бывальщины о нем явно изменили свою функцию и превратились в шутливые рассказы, пародирующие подлинные суеверные мемораты и фабулаты. Очень редко рассказы лешем носят характер суеверного мемората, т.е. формы, которая в прошлом была преобладающей. Уже в конце XIX в. информаторы подчеркивали, что рассказывают о прошлом или даже о далеком прошлом.

В Вологодской губернии, по свидетельству одного из корреспондентов Тенишева, крестьяне говорили: «Было время, годов 20 или 30 тому назад не проходило ни одной ночи, чтобы не похалестился леший. Нельзя было выйти вечером или рано утром в лес на охоту: то поет песни, то лает собакой, то кричит птицей и перелещается всякими минерами, а то ещё заведет куда-нибудь, что и не выйдешь... А ныне совсем его даже не слыхать, если и случится, то совсем редко и то перед каким-нибудь несчастьем, а больше перед покойником – утопленником или удавленником».

«Перевелась ныне эта погань, – заметил информатор из Пензенской губернии, – вот деды рассказывают, что в те поры, когда и лесов было больше и болот с трясинами, так и не ходи лучше ночью в лес, повстречает тебя эта дрянь-то, да и всё тут».

Характерен рассказ, записанный в 1958 г. В.Н. Басиловым в Воронежской области о том, как пьяный шёл вечером домой «и будто кто дернул. Я назад оглянулся, а он, лохматый, ползет на четвереньках». Информатор детально рассказывает, как испугался лешего, как пятился, как молился, а потом даёт разрядку напряжения: «А это ребята в ночное ездили, шубу вывернули, надели». Вопросы собирателей о лешем вызывают у информаторов недоумение и смех. Правда, в силу своей занимательности суеверные рассказы дольше сохраняются в репертуаре, чем живёт само верование, но всё же они уступили место рассказам о чудесах науки и техники.

Что же касается сказок о лешем, в которые, изменяя свои функции, частично превращаются былички и бывальщины, то их судьба неотделима от общих судеб постепенно затухающей сказочной традиции.