1. Монгольский след (несколько подражая Л.Н. Гумилёву)

Григорий Николаевич Потанин родился в семье офицера Сибирского казачьего войска. В десять лет от роду его определили на учёбу в Омский кадетский корпус, одно из лучших общеобразовательных заведений тогдашней Сибири. Однако в строгой военной гимназии, как позже признавался сам Потанин, его частенько одолевала скука, и, поскольку учёба его также как-то мало занимала (не будем брать в пример эту вряд ли положительную особенность клана гениальных людей), единственной отдушиной в те детские, а потом и юношеские кадетские годы стали для него книги. Среди них наибольший интерес вызывали произведения, в которых рассказывалось о знаменитых путешественниках, об их невероятных приключениях, а также о совершённых ими географических открытиях. Но, поскольку неумеренное чтение очень часто, что греха таить, до добра не доводит (в каждой шутке есть доля шутки), юноша Потанин стал как-то постепенно сторониться своих сокурсников, более опосредованных и, что называется, приземлённых, честно мечтавших ну там о достойной военной карьере, о золотых офицерских погонах и прочем. И поэтому настоящих друзей он поначалу не имел.

Но вот в 1846 году, на год позже Потанина, в Омский кадетский корпус поступил на учёбу сын одного из казахских князьков Чокан Валиханов. Казашенок был, что называется, голубых кровей, очень смышлён и хорошо воспитан, однако он плохо говорил, а ещё хуже читал и писал по-русски. Его частенько дразнили за это, а порой, что уж греха таить, и обижали, иногда по-мальчишески жестоко, товарищи по кадетскому корпусу. Так что он тоже, как и Гриша Потанин, вскоре стал немного изгоем или, как сейчас говорят, аутсайдером среди сокурсников. И они подружились, два «гадких утёнка»: внук казачьего офицера — потомок первых дружинников Ермака — и прапраправнук великого Чингиз-хана. Гриша Потанин, как мог, практиковал Чокана по русской грамматике, а тот с ответной благодарностью рассказывал ему разные занимательные истории из жизни кочевников-степняков, а также легенды и былинные сказания, сохранённые его народом с древнейших времён. И вот однажды Чокан поведал своему самому верному русскому другу одно из сокровенных преданий рода Чингизидов, передававшееся из поколения в поколение под строжайшим семейным секретом.

Трудно теперь, конечно, доподлинно воспроизвести рассказ юного казахского сказителя, тем более что нас с вами там, к сожалению, не было, а из двух участников той беседы, никто и никогда о ней ничего публично не рассказывал и не записывал. Но легенда об этом, тем не менее, существует, и поэтому мы хотя бы в самых общих чертах, но всё-таки можем передать то, что поведал тогда Чокан Валиханов будущему (с позволения) верховному вождю сибирского освободительного движения Григорию Потанину.

Когда-то давным-давно один из отрядов полководца Искандера (Александра Македонского) был направлен на поиски священного озера, расположенного, как уверял «домашний» учитель Александра — философ Аристотель, в далёких северных лесах, в стране народа, по-гречески называемого гиперборейцами (в переводе: те, кто живёт за северным ветром — Бореем). Озеро это, равное по размерам целому морю, являлось, по словам всезнающего учителя великого полководца, резервуаром чистейшей в мире пресной воды с уникальными свойствами. После долгих и трудных поисков воины Искандера дошли-таки до места назначения, и их взорам предстал неповторимый в своей величественной и первозданной красоте Байкал. Потом они прошли немного севернее и обнаружили ещё и большую реку, которую решили назвать в честь гречанки Елены Троянской, некогда самой прекрасной из всех земных женщин.

Тот отряд македонских воинов по какой-то не совсем понятной причине так и не вернулся к себе на родину. То ли по собственной воле осел он в тех далёких краях, впоследствии названных Сибирью, то ли его принудили к этому силою. В общем, так или иначе, но, поселившись на берегах Байкала, македонцы (а может быть, то были греки или даже персы), вынужденно вступая в контакт с местными народами, постепенно начали растворяться в их среде, пока, в конце концов, не исчезли совсем. Однако спустя некоторое время на территории Забайкалья, в частности у племён, кочевавших в районе реки Онон, стали время от времени рождаться дети с небесно голубыми глазами. За такой редкий и необычный цвет глаз местные народы прозвали их «сыновьями неба», весьма часто вручали им даже верховную власть, полностью и беспрекословно подчиняясь их воле. Одним из таких «небесных посланников» стал хан по имени Тимужчин, который силой непостижимой для большинства людей мудрости впервые объединил все племена, живущие вокруг священного озера, в единый племенной союз, за что получил прозвище Великий (Чингиз) хан. Под таким именем и во главе своего не менее победоносного, чем у Искандера, войска он завоевал впоследствии почти полмира, покорив великое множество стран и народов.

Никто не ведает теперь доподлинно, как и в силу каких таких особых причин произошло создание одной из величайшей в мировой истории империи, всё скрыло под непроницаемой завесой беспощадное время. Оно же разрушило и древнюю столицу Чингиз-хана город Каракорум. Так что никто не знает теперь, заканчивал свой рассказ юный Чокан Валиханов, где находятся его руины, под каким из бесчисленных степных курганов. Неизвестно до сих пор никому и место захоронения монгольского императора. Но именно там, в его могиле, как тогда же узнал Гриша Потанин, и хранится источник неземной мудрости великого покорителя Азии.

Юного Потанина настолько захватил рассказ его верного друга, что он в силу наивной детской доверчивости воспринял древнюю легенду как подлинную историческую быль и решил, что он должен во что бы то ни стало найти и столицу великого монгола, а также, если очень повезёт, и его могилу. Точнее сказать, молодые друзья-следопыты решили сделать это вдвоём, вместе, общими усилиями организовав, когда вырастут, научную экспедицию в Забайкалье. В чём они (так же, как чуть раньше Герцен и Огарёв, а чуть позже Том Сойер и Гек Финн), должно быть, где-нибудь на одном из иртышских крутояров, встав, как и полагается в таких случаях, лицом на восток и съев, может быть, для пущей значимости момента горсть горькой степной земли, поклялись друг другу в том, что они во что бы то ни стало обязательно осуществят задуманное. Тогда же они решили, что для достижения заветной цели после окончания Омского кадетского корпуса оба продолжат учёбу в Петербургском университете. Чокан Валиханов собирался поступить на факультет восточных языков, а Григорий Потанин полагал окончить полный курс отделения естествознания, изучить географию, минералогию, биологию и другие науки, необходимые для трудных и продолжительных экспедиционных путешествий.

Вскоре друзья так и сделали, они продолжили (правда, в разные годы) учёбу в столичном университете, однако в дальнейшем их пути, к сожалению, разошлись. Сначала им казалось, что они расстались лишь на время, но впоследствии оказалось — что навсегда. Валиханов стал у себя на родине выдающимся ученым-филологом и явился создателем современного казахского алфавита, а также литературного языка своего народа. Потанин же, однажды познакомившись в Петербурге с идеями сибирского областничества, именно им отдал большую часть жизненных и творческих сил.

А что касается великой тайны Чингиз-хана… то тут нужно отметить следующее: кто знает, возможно, разгадка её всё-таки стала для Григория Николаевича Потанина неотъемлемой частью его научного поиска в многочисленных географических и этнографических экспедициях, которые он совершил в течение всей своей долгой и насыщенной великими трудами жизни. Место же рано ушедшего из жизни Чокана Валиханова занял в некоторых из научных экспедиций ближайший друг и единомышленник Потанина по сибирскому областническому движению Николай Михайлович Ядринцев, который в 1889 г., что называется с подачи Потанина, нашёл-таки в монгольских степях, на правом берегу реки Орхон, древнюю столицу Чингизидов город Каракорум. Что же касается места погребения великого монгольского хана, то его Потанин вроде бы тоже как открыл, но уже мало кому рассказал об этом. Что он обнаружил там — тоже до сих пор неизвестно. Сумел ли он воспользоваться заповедной мудростью Чингиз-хана — покрыто ещё большей тайной; но вот только летом 1918 г. появилось на некоторых политических картах новое государственное образование, по размерам территории превышающее любую из крупнейших стран мира, под названием Сибирская автономная республика. Её создали при живом ещё патриархе ученики Потанина, но возглавил то государство в государстве несколько месяцев спустя человек с татарской фамилией Колчак, тоже, как полагают некоторые, потомок рода Чингизидов. А имя ему дали — не в честь ли Александра Македонского — Искандера из рассказа Чокана Валиханова?.. Простые совпадения, скажет скептик. Может быть… Однако случайностей, как известно, не бывает.

Один человек, правда, рассказывал мне другую, ещё более фантастическую, историю (и вот уже нас двое — сумасшедших) о том, что могилу Чингиз-хана обнаружил во второй половине XIX века на территории Монголии выдающийся русский путешественник Н.М. Пржевальский, незаконнорожденным сыном которого, по мнению некоторых, был Иосиф Джугашвили, больше известный миру как Сталин, точно так же, как и его великий предшественник Чингиз-хан, создавший велением всё той же непостижимой для обычного человека космической предопределённости новую евразийскую империю.

Такова легенда. А что происходило в реальности в эпоху проектирования, а потом и создания Сибирской автономной республики, мы и попытаемся рассказать дальше по тексту, по возможности строго уже документально.

2. Потанинский почин

Как довольно часто и с большим удовлетворением для себя любили отмечать историки советского периода, освещая жизненный путь и общественную деятельность основателя сибирского областнического движения Г.Н. Потанина, он ещё в самом начале своего долгого и многотрудного жизненного поприща, находясь на учёбе в Омском кадетском корпусе, впервые напрямую столкнулся с проблемой социального неравенства, видя, например, какое преимущество имели ученики-дворяне над выходцами из обычных казачьих семей. Такое неравенство, подчёркивали всё те же историки (и с ними трудно не согласиться), впервые вызвало в душе юного Потанина чувство сильного социального протеста, к которому впоследствии добавился и протест сибирско-патриотический. Сначала это был как бы местный — казачий, а потом, собственно, и общесибирский патриотизм.

Окончив Омский кадетский корпус, он сразу же, как и большинство его товарищей кадетов, отправился на военную службу, но спустя несколько лет оставил её и поселился в Томске — городе, который стал для Потанина в последующие годы его жизни поистине родным (в 1920 г. Григорий Николаевич обретёт здесь и своё последнее, вечное, пристанище). В Томске в 1858 г. двадцатитрёхлетний Григорий Потанин познакомился с человеком, который дал ему, что называется, путёвку в жизнь и вследствие чего стал, по сути, «крёстным отцом» нашего выдающегося сибирского областника. Этим человеком был не кто иной, как сам Михаил Александрович Бакунин — первый русский революционер поистине мирового масштаба, теоретик и практик анархо-синдикализма, панславист и масон, дважды приговорённый к смертной казни, но всё-таки помилованный и по высочайшему повелению «всемилостиво» определённый в 1857 г. на поселение в Сибирь — «навечно».

Тогда, может быть, впервые, Потанин услышал из уст Бакунина поначалу наверняка насторожившее, но потом ставшее, во многом, заветным и для него тоже слово — «революция». С замиранием сердца слушал ещё только начинавший интересоваться политикой Потанин рассказы длинноволосого ссыльного бунтаря об анархизме, а также о том, что, может быть, уже совсем скоро (ну что такое для истории, в самом деле, пара тройка сотен лет) не останется на планете Земля никаких государств в прежнем, уже устаревшем, понимании данного слова. Вместо них, этих, по сути, принудительно созданных, строго централизованных и находящихся под властью привилегированных кланов (феодального, буржуазного или социалистического типа) территориальных образований, люди когда-нибудь на полностью добровольной основе сформируют самостоятельно управляемые ими же самими областные общины, в том числе и в Сибири. Таким образом, тогда на уроках Бакунина Потанин впервые столкнулся с понятием «областная автономия».

Впервые, всё впервые, а потом вдруг — (любимое толстовское) — так просто и ясно: автономные сибирские губернии на основе взаимовыгодного и равноправного соглашения с центром формируют такую же автономную и самоуправляемую, но только теперь уже областную всесибирскую общность, входящую как равноправный партнёр наравне с другими автономными образованиями в объединённую Российскую конфедерацию. Неужели это когда-нибудь станет возможным?.. Неужели вообще может такое быть, чтобы полуколония имперской России, вечный её сырьевой придаток и беспросветная каторга, а вместе с тем — огромаднейший и богатейший сибирский край со своей уникальной тысячелетней культурой и историей обрёл, наконец, права родного сына, а не пасынка великой России?..

С этими мыслями и с тайным рекомендательным письмом Бакунина Григорий Потанин едет в Петербург и в 1859 г. поступает в столичный университет. Годы его учёбы (1859–1861) совпали с периодом подготовки и проведением в России первых либерально-демократических реформ, и молодой Потанин конечно же оказывается в гуще столичного студенческого вольнодумства, тогда же он находит и первых единомышленников по сибирскому областническому движению и прежде всего — Николая Ядринцева. Он отращивает себе по моде тех лет и в подражание незабвенному «крёстному отцу» — Бакунину — длинные волосы и с того времени и до самого последнего дня уже не меняет больше ни своих убеждений, ни своей бунтарской внешности.

«В этот период наших увлечений, — писал позже Ядринцев, — нам уже тогда представлялся открытым Сибирский университет, к которому стекались нескончаемым потоком пытливые умы и энтузиасты сибирского возрождения. Портик должен быть из белого мрамора с золотой надписью: «Сибирский университет». Нет, лучше на чёрном, внутренность из малахита и яшмы, кругом — сад, в котором сосредоточивается вся сибирская флора. В кабинеты доставлены коллекции со всей Сибири, общественная подписка дала огромные средства. Аудитории кишат народом, где мы встречаем рядом с плотными и коренастыми сибиряками, наших инородцев, университет привлечёт японцев и китайцев, — говорили другие. Так развивалась мечта. «Доживём ли до этого?» — раздался вдруг студенческий голос…»

Глубокое впечатление на сибиряков производили лекции историка-областника Костомарова, сторонника федеративного государственного устройства, а также Щапова, учившего своих слушателей, что «русская история, в самой основе своей, есть по преимуществу история различных областных масс народа, история постоянного территориального устройства и разнообразной этнографической организации». Щапов смотрел на Сибирь с точки зрения европейца, открывшего Америку. В связи с этим Сибирь представлялась ему страной, открывшей, как и Америка, свои двери для людей со свободолюбивым характером, для «вольно-охотного люда», обставившего её не столько острогами и городами, сколько свободными заимками и слободами. Также в лекциях Щапова отчётливо была выдвинута идея об автономии российских областей, в том числе и Сибири. Постепенно все эти выкладки и размышления окончательно убедили студентов-сибиряков в том, что областное самоуправление и федерализм есть именно та самая политическая система, без которой немыслима дальнейшая общественная жизнь Сибири.

«Пылкие и горячие, — писал Ядринцев, — мы давали клятвы возвращаться на родину, служить ей беззаветно и, окончив или не окончив курс в университете, возвращались назад домой не случайно, а вполне сознательно». Целая плеяда молодых студентов-сибиряков во главе с Потаниным, Ядринцевым и Шашковым покинули тогда шумную столицу и уехали в Сибирь для насаждения там «великих начал эпохи».

Газета «Утро Сибири» (Томск, № 11 от 14 января 1917 г.)

В 1861 г. Потанин и Ядринцев из-за временного закрытия университета, случившегося вследствие массовых студенческих волнений в столице, прерывают свою учёбу в Петербурге и возвращаются в Сибирь. Здесь они оба поступают на государеву службу, без отрыва от которой начинают понемногу заниматься и общественной культурно-просветительской деятельностью. Но это днём, а беспросветно долгими провинциальными вечерами, а ещё чаще — ночами проводят тайные совещания небольшой группы томской молодёжи по подготовке в Сибири революционного переворота — переворота, — прежде всего, в умах и сознании сибиряков, что, по мнению «заговорщиков», являлось самым что ни на есть настоящим и поистине государственным делом.

Сибиряки в основной своей массе, в те немного стародавние теперь уже для нас всех времена, — народ малообразованный, а чаще всего так и вообще малограмотный (однако ни в коем случае мы не возьмёмся утверждать, что — малокультурный; культура, как известно, у всех у нас, к счастью, своя, но… разная). Единственная читающая публика — чиновничество и духовенство — была до неприличия малочисленна, да и она, если и интересовалась чем-то в прогрессивном духе и выписывала что-то, допустим, даже из столичных газет и журналов, и та делала это подчас только для того, чтобы не отстать от последней провинциальной моды. Однако чаще всего получалось так, что источникам столичной информации кухарки уже через два-три дня находили, как они считали, более стоящее применение — брали их с собой на рынок и использовали в качестве обёрток для различного рода снеди. Что ж, простота, как говорится, не грех.

Существовало, правда, одно время здесь же, в Томске, весьма передовое, но опять-таки единственное на всю Сибирь, масонское культурно-просветительское общество европейского образца под названием «Восточное обозрение», созданное в начале двадцатых годов XIX века будущим декабристом Батеньковым. Но и оно как-то не особенно влияло на умы сибиряков, а вскоре и совсем зачахло, после того, как его организатор отбыл в Петербург на Сенатскую площадь.

Но вместе с тем и в то же самое время имелся в Сибири, и это уже без всяких шуток, наш собственный, причём практически доморощенный, учёный-историк. Звали его Пётр Андреевич Словцов — уникальный человек, со сложной, а порой и просто трагической судьбой, перенесший и тюремное заключение, и ссылку, переживший в период трудных научных изысканий непонимание, клевету, а порой и откровенные насмешки со стороны отдельных недальновидных современников. Однако при всём при том — своей беззаветной преданностью науке и беспримерно кропотливыми занятиями — создавший фундаментальный для того времени научный труд под названием «Историческое исследование Сибири». И в нём мы видим то же самое стремление, что и у других теоретиков автономизма: каким-то образом обособить Сибирь, определить её отличительные особенности и вместе с тем провозгласить для тех, кто способен ещё слышать, что «Сибирь, как страна, заключает в себе золотое дно, но как государство представляет ничтожную и безгласную область». Не в бровь, как говорится, а в глаз, в самое что ни на есть яблочко попал первый сибирский архивариус, раз и навсегда пригвоздил, навеки вечные, и аминь.

Вслед за Словцовым молодые сибирские публицисты из числа единомышленников Потанина и Ядринцева, практиковавшие из-за почти полного отсутствия местных газет главным образом публичные лекции, также стали заострять внимание слушателей на том, что Сибирь — это полностью обездоленная, штрафная колония Центральной России, которая по многим показателям экономического, общественно-политического и культурно-образовательного развития безнадёжно отстаёт от своей всевластной метрополии. И в первую очередь потому, что регион по рукам и ногам скован не только вполне обоснованными, обременительными (ну что же делать), так называемыми общегосударственными интересами России, но и абсолютно неоправданными, во многом неуместными и при том непомерно преувеличенными в финансовым отношении вожделениями столичных толстосумов и приближённых к престолу власть имущих.

Так начинал зарождаться сибирский местническо-патриотический протест против абсолютно неограниченного всевластия метрополии. Вместе с тем, считая опасным для целостности страны провозглашение полной политической независимости, сибирские автономисты, начиная с самых первых публичных выступлений, а потом и газетных публикаций, всегда с неизменной принципиальностью подчёркивали стремление произвести революционный переворот, в первую очередь, в направлении культурно-образовательной и экономической самостоятельности своего региона не менее, но весте с тем и не более того. Единственным же их политическим требованием являлась программа по демократизации системы управления, то есть учреждения на территории Сибири городского и земского самоуправления, а также гласного суда.

Самым же сокровенным желанием областников на первых порах по-прежнему оставалось стремление добиться от царского правительства разрешения на открытие в Сибири собственного университета, который должен был стать не просто научно-образовательным, но вместе с тем и крупным научно-исследовательским центром, призванным дать новый толчок к развитию сибирского регионального самосознания. Автономисты также пытались, как могли, уже тогда защищать права и интересы местного бизнеса, включая в свои лекции и многие экономические вопросы. Ну и, наконец, последнее, к чему постоянно призывали молодые пропагандисты областнических идей, — это защита бесценных культурных традиций аборигенных народов Сибири и Дальнего Востока. Вот, пожалуй, и все пункты изначальной, ставшей потом классической, программы сибирских областников. Однако в условиях «захудалой и заброшенной провинции» Сибирь «не заметила тогда призыва областников и не пошла за ними». Вот почему вполне достаточным оказалось тогда произвести разгром кружка первых сибирских автономистов, наскоро обвинённых в пропаганде антироссийского политического сепаратизма, чтобы их идеи вместе с ними самими на долгие годы растворились, как говорится, во тьме исторического безвременья.

Весной 1865 г. Григорий Потанин, Николай Ядринцев и ещё один начинающий областник, отставной артиллерийский поручик Евгений Колосов, были арестованы на заимке купца Пичугина под Томском, где они производили естественноисторическую, как они это называли, научную экскурсию, после чего их отправили под конвоем в генерал-губернаторский Омск. Поводом для ареста послужила, обнаруженная в среде учащейся молодёжи Омска и Иркутска, прокламация под названием «Патриотам Сибири», в которой чёрным по белому заявлялось о том, что «для блага отечества, для блага каждого из нас необходимо отделиться от России». Авторство данного манифеста сразу же приписали группе Потанина и Ядринцева; являлась ли злополучная прокламация фальшивкой, сфабрикованной в омском жандармском управлении, или действительно «отец Пафнутий руку приложил» — до сих пор так и остаётся загадкой. Но делу дали ход, и три года спустя Потанин получил 12 лет каторги, заменённых впоследствии содержанием в крепости Свеаборг. Ядринцева также первоначально приговорили к 12 годам каторжных работ, однако позднее ему определили в качестве наказания поселение на территории одной из самых северных губерний России — Архангельской. К суду по делу о «сибирском сепаратизме», кроме самих участников молодёжного кружка автономистов, оказался тогда привлечён и один из теоретиков областничества Афанасий Прокопьевич Щапов.

После высочайшего помилования в 1874 г. Потанин и Ядринцев вновь вернулись в Сибирь и продолжили каждый на своём поприще и на первых порах строго в рамках дозволенного, некогда начатое ими великое дело по культурному возрождению Сибири. Потанин, как в дни юности, потянулся к тайнам Востока и по поручению Русского географического общества совершил несколько замечательных путешествий в Монголию, Тибет и Китай. Ядринцев же, полностью переключившись на публицистику, стал почти на два десятка ближайших лет лидером областнической мысли в Сибири. Сначала он сотрудничал в «Камско-Волжской газете» в Казани, а потом — в газете «Сибирь», издававшейся в Иркутске, а еще позднее — в петербургском «Восточном обозрении». Последнее издание Ядринцев редактировал сам, и именно эта газета стала, по мнению многих исследователей, поистине «благодатным весенним дождём» для сибирского областнического движения. Теперь, после воодушевляющих статей Ядринцева, почти повсюду в Сибири начали появляться многочисленные легальные кружки приверженцев идей автономного мирообустройства.

Потом было, наконец, и долгожданное открытие Томского императорского университета (1888 г.). Одновременно с этим стали выходить первые сибирские газеты, причём всё более и более значительными тиражами, в которых в обязательном порядке печатались статьи, в том числе и по областнической тематике. Велись разного рода публичные дискуссии, и на их основе вскоре стали возникать, что называется, кружки по интересам, формировавшие с каждым годом всё большее и большее число убеждённых сторонников сибирского автономизма. И вот уже и другие люди также стали заниматься изучением Сибири, плодотворно интересоваться её историей, этнографией, геологией, флорой и фауной, а также не менее сложными вопросами социокультурного общежития её многочисленных народов. Прогрессисты, пошедшие вслед за первыми областниками, постепенно становились лучшими знатоками сибирской действительности и сибирских нужд, незаменимыми работниками для будущей Сибирской областной думы, хорошо образованными и, главное, подготовленными для решения самых насущных проблем родного края.

В 1882 г. вышёл в свет главный научно-публицистический труд Ядринцева — его монография «Сибирь, как колония», — заключавший в себе обстоятельный обзор текущих областных вопросов в связи с историческим прошлым сибирского края, а также с его будущими перспективами. Эта книга была переведена на некоторые европейские языки и сразу же сделала Ядринцева достаточно известным публицистом не только в Сибири и России, но и за рубежом. В том же году Николай Михайлович приступил к изданию газеты «Восточное обозрение», призванной стать, как мы уже отмечали, главным печатным органом сибирских областников. Примечательно то, что на страницах своего печатного листка Ядринцев вновь весьма смело стал пропагандировать практически те же самые идеи, за приверженность к которым семнадцать лет назад он и его товарищи подверглись жестокому судебному преследованию. «Сибирское общество, — писал он, — ждёт введения земства, нового гласного суда, распространения образования, гарантий личности и лучшего общественного существования… Наши первые и настоятельные нужды — это введение земства, гласного суда, свободы личности, свободы переселения и прекращения ссылки в Сибирь».

Реакция властей на такие «непомерные» запросы, естественно, не заставила себя долго ждать и уже через полгода после выхода первого номера «Восточного обозрения» последовало строгое административное предостережение, а вскоре все публикуемые материалы стали подвергаться жесткой предварительной цензуре. Всё это в конечном итоге привело к тому, что в 1888 г. Ядринцев вынужден был покинуть Петербург и переехать вместе со своей газетой в Иркутск — город, хотя и пропитанный особым духом ссыльных декабристов, но при отсутствии в то время железнодорожного сообщения и телеграфной связи, находившийся так далеко от российских культурных центров, что просто, как говорится, хоть волком вой, — в общем, у «чёрта на куличках», если уж быть совсем точным.

Здесь Николай Михайлович вдобавок к свалившимся на него неприятностям, связанным с закрытием газеты, вскоре получил и трагическое известие о преждевременной смерти своей жены. Сильные переживания, последовавшие за всеми этими событиями, привели Ядринцева в такое отчаяние, что он вскоре впал в очень глубокую депрессию, сопровождавшуюся периодическими и весьма длительными запоями. Лишь своевременное участие друзей и, прежде всего, Потанина, в его судьбе смогло отвлечь внимание Николая Михайловича от одолевавших его проблем и помогло ему вновь направить усилия на плодотворную научную работу. Ядринцев едет в экспедицию на поиски Каракорума — древней столицы монгольских Чингизидов. Эта поездка, закончившаяся открытием известного археологического памятника, навсегда внесла имя Ядринцева в историю мировой науки.

Однако после возвращения из научной экспедиции Николай Михайлович неожиданно для многих увлёкся переселенческим вопросом. С целью ознакомления с научными и практическими наработками по данной проблематике за рубежом Ядринцев вскоре совершил поездку в США и пришёл в неописуемый восторг от абсолютно новой для него и свободной страны. «Америка меня поразила: это — Сибирь через 1000 лет, точно я вижу будущее человечества и родины… пишу вам 4 июля — праздник Независимости; представьте мои чувства… сердце замирает и боль, и тоска за нашу родину. Боже мой! Будет ли она такой цветущей?» — восклицает он в своих письмах и с ещё большим энтузиазмом по возвращении назад начинает разрабатывать колонизационный и переселенческие вопросы. Но что один разве в поле воин?..

В 1894 г. уставшим и вновь совершенно больным Николай Михайлович прибыл в Барнаул. В этом городе 7 июня того же года он скоропостижно скончался в возрасте пятидесятидвух лет. Как говорили изустно очевидцы, Ядринцев намеренно отравился, приняв слишком большую дозу опия в качестве снотворного. Полагали, что в той страшной трагедии не последнюю роль сыграла некая молодая особа, от неразделённых чувств к которой Николай Михайлович сильно страдал в последний период своей жизни.

Смерть Николая Михайловича Ядринцева символично совпала с окончанием «золотого века» сибирского областничества, и уже вскоре начался следующий, второй этап развития этого движения, разворачивавшийся в совершенно иной социально-политической и экономической обстановке, связанной, во-первых, с окончанием строительства в начале ХХ века Транссибирской железнодорожной магистрали, а во-вторых, — с изменившейся общественно-политической ситуацией в стране, пережившей за два первых десятилетия нового века целые три социальные революции.

3. Николай Последний

Подобно тому, как демократические власти современной России отменили главный праздник коммунистов — победу Октябрьской социалистической революции, — заменив его так называемым Днём народного единства, точно так же и сами большевики в своё время подменили празднование дня начала Февральской буржуазной революции (23-е февраля по старому стилю и 8-е марта по новому) Международным женским днём.

За 20 минут до полуночи 2 марта 1917 г. царь Николай II передал в руки делегации от Государственной думы акт отречения от престола в пользу своего младшего брата — великого князя Михаила Александровича. 3 марта новый император, уступив настояниям всё тех же представителей Государственной думы, сложил с себя переданные ему полномочия вплоть до вынесения решения по этому вопросу Всероссийским Учредительным собранием, передав до того момента власть по управлению страной в руки Временного правительства, избранного из числа депутатов IV Государственной думы.

Революция в России победила.

По официальным данным тех лет, в ходе Февральской революции в столице погибло с обеих сторон 266 человек, ранения получили — 958.

Вести, поступавшие всю неделю с 23 февраля по 2 марта по правительственным каналам телеграфной связи в сибирские города, в том числе и в Томск, разумеется, тщательно фильтровались местными властями и не подлежали (упаси бог) никакому публичному разглашению, а тем более — обсуждению. И, тем не менее, все последние «секретные» новости с неизменной периодичностью всем нам хорошо известным способом, всё-таки просачивались в обывательскую среду, где мгновенно распространялись и анализировались на всякий лад. Все, кому были не безразличны подобные сообщения, а такие составляли, надо полагать, подавляющее большинство, одни в нервном напряжении, а другие — просто с небывалым интересом, ждали окончательных результатов происходивших в столице «продовольственных беспорядков».

И вот, наконец, утром 3 марта, когда стало известно, что семья (династия) Романовых приняла решение прекратить политическую борьбу и официально передать власть в руки революционной демократии, скрывать дальше главные столичные новости теперь уже не только не имело никакого смысла, но и стало достаточно опасным занятием, поскольку вполне могло сойти за преступление против революции, чреватое самыми негативными последствиями для местных властей. А, впрочем, 3 марта никто у них уже и не думал спрашивать, собственно, на сей счёт никаких вообще разрешений или распоряжений. В Томске с самого утра того исторического дня, как отмечала местная печать, начались стихийные манифестации и митинги в поддержку победившей в столице буржуазно-демократической революции. И точно так же, как и население Петрограда, жители Томска с волнением следили в те дни за реакцией воинских частей местного гарнизона на происходившие события, — так как именно от человека с ружьём, как там — в столице, так и здесь — в провинции, во многом зависело то, в какую сторону будут развиваться дальнейшие политические события.

В Томске на тот момент было расквартировано пять запасных полков 20-й Сибирской стрелковой дивизии (18, 25, 32, 38 и 39). И они не подвели… ни один из них не встал на защиту гибнущей монархии… Более того, 18-й полк сразу же перешёл на сторону революции, что оказалось в общем-то в определённой степени, вполне закономерно. Дело в том, что именно в рядах этого полка отбывали воинскую повинность мобилизованные по высочайшему указу 1916 г. ссыльные политические «преступники» главным образом социал-демократы и эсеры — представители двух политических партий, которые на протяжении последних двадцати лет, собственно, и готовили только что произошедшую революцию. Особенно отличилась в тот день — 3 марта, 14-я рота данного полка. Её казармы располагались в самом центре города, на Воскресенской горе, в месте основания Томска, здесь же проживал во время своей ссылки Бакунин (всё как-то в одном знаменательном русле). В составе 14-й роты, кстати, проходили воинскую службу в будущем такие известные в Сибири большевики, как Владимир Косарев и Андрей Звездов, а также эсер Сергей Кудрявцев. Именно они, а в других ротах 18-го полка точно такие же бывшие политзаключённые, и возглавили движение в поддержку Февральской революции.

По воспоминаниям Сергея Кудрявцева, утром 3 марта 14-я рота в полном составе двинулась к Дому науки, где размещался в то время штаб 18-го полка. Здесь произошла встреча с командиром полка полковником Калиной, который вежливо пригласил политических активистов роты в помещение штаба и официально подтвердил сведения о том, что Николай II действительно отрёкся от престола, что его правительство арестовано и что вся полнота власти в стране перешла в руки Революционного комитета Государственной думы. После этого личный состав роты вернулся в своё расположение — отмечать так давно ожидаемое всеми событие, а для многих — великий день (сейчас патетика) первых смелых ожиданий и нерастраченных ещё пока надежд на обновление.

Однако главные события разворачивались в тот момент у здания городской думы (сейчас здесь располагается мэрия города Томска) и внутри него. Сюда весь день 3 марта стекались активные сторонники новой власти, по преимуществу — молодёжь из числа военных и гражданских служащих, учащиеся и учащие (тогда именно так принято было называть преподавателей), а также представители местных общественных и партийных организаций, обретших в тот день теперь уже абсолютно легальный политический статус.

Идя навстречу настроению общественности, ставленник свергнутого теперь уже режима, томский губернатор Дудинский обратился к городскому голове с предложением организовать временный комитет, на который можно бы было на переходный период возложить обязанности новой губернской власти. Дело по организации такого комитета городской голова решил поручить гласному (депутату) городской Думы, известному томскому адвокату Борису Гану. Последний после некоторых раздумий принял это предложение и вскоре призвал представителей от всех политических и общественных организаций города на совещание в помещении городской Думы («Сибирская жизнь», № 109 за 1918 г.).

Поэтому, пока у стен городской думы с утра и практически до самого вечера 3 марта шёл ни на минуту не прекращающийся импровизированный политический митинг, в то же самое время внутри самого здания велись разного рода консультации и совещания, переходившие порой в достаточно жаркие дебаты по вопросу о формировании новой власти в городе и губернии. Городская Дума, хотя и была в своё время создана на цензовой основе, являлась, по сути, единственным органом, в состав которого входили люди, не назначенные прежней царской администрацией, а выбранные путём ограниченного (цензового), но всё-таки публичного гражданского голосования. Прогрессивная часть гласных (депутатов) Думы, собственно, и встала на первых порах во главе процесса по обновлению губернской власти, опираясь в этом революционном начинании, главным образом, на представителей от местного отделения кадетской партии, на делегатов от биржевого корпуса (торгово-промышленных кругов города), а также на видных томских общественников из числа профессорско-преподавательского состава, известных публицистов и ещё конечно же — на юристов (всегда необходимых знатоков нужных законов) в лице, прежде всего, наиболее заметных томских адвокатов (присяжных поверенных). В результате в новообразованном комитете по управлению Томской губернией оказалось первоначально 60 человек, по три представителя от каждой политической и общественной организации города («Сибирская жизнь», № 109 за 1918 г.). В ряду тех лиц числилось и немало сторонников областнического движения.

Одновременно с этим бывшие политзаключённые, на тот момент рядовые пяти томских полков, здесь же в одном из думских кабинетов, днём 3-го марта стали инициаторами избрания и первого состава городского совета солдатских депутатов. Вслед за ним через некоторое время появился совет офицерских депутатов, а потом ещё и совет рабочих депутатов (9 марта). Поэтому в Томске, так же как и в столице, а затем и в большинстве других российских городов, сложился режим двоевластия в лице, с одной стороны, проправительственных (поддерживающих политику Временного правительства) новых административных структур, а с другой — в лице советов солдатских и рабочих депутатов, сразу же занявших нишу политической оппозиции слева.

Итак, политические консультации, заседания и дебаты в стенах городской Думы продолжались, как свидетельствуют источники, до самого утра 4 марта, пока, наконец, присутствовавшие там общественные деятели не смогли договориться по вопросу о структурах новой власти. В результате был сформирован так называемый Коалиционный комитет, а параллельно с ним — президиум совета солдатских депутатов, в состав которого, кстати, вошли рядовые Николай Яковлев и Иван Смирнов (в скором будущем большевистские наместники Сибири, первый — в период до Гражданской войны, а второй — после её окончания).

Коалиционный революционный комитет (через несколько дней он будет переименован во Временный Комитет охраны общественного порядка и безопасности) под председательством всё того же Бориса Гана собрался на своё первое заседание днём 4 марта, то есть уже через несколько часов после сформирования. Проходило оно на этот раз в помещении городской управы, размещавшейся на углу улицы Почтамтской и Ямского (теперь Нахановича) переулка. Начало заседания было омрачено весьма неприятной новостью: появились якобы абсолютно достоверные сведения о том, что группа высших офицеров Томского гарнизона, несмотря ни на что, всё-таки решила сохранить преданность воинской присяге, данной некогда на верность царю и отечеству, и организовала заговор против новой революционной власти.

По поступившей информации заговорщики также не спали всю прошедшую ночь, готовя в городе военный переворот в защиту «низвергаемой жидами и масонами православной монархии». Члены Коалиционного комитета, получив предварительную информацию, не стали перепроверять полученные сведения и в целях предотвращения возникшей угрозы тут же подняли по тревоге личный состав 14-й роты (250 бойцов) 18-го полка и передали командование над ней одному из её рядовых военнослужащих, бывшему политзаключённому, упоминавшемуся нами уже эсеру Сергею Кудрявцеву. Прежнего командира данного подразделения офицера Чельцова тем же приказом отстранили от исполнения его обязанностей. Одновременно смещёнными со своих постов оказались и некоторые другие, показавшиеся неблагонадёжными, «золотопогонники» из числа младшего командного состава, а их должности заняли теперь выбранные самими солдатами командиры. Так, первый революционный взвод 14-й роты возглавил бывший политссыльный, тридцатисемилетний большевик, рядовой Владимир Косарев. После этого силами перешедших на сторону революции военнослужащих были взяты под усиленную охрану помещения городской Думы и городской управы, и одновременно арестован глава планировавшегося заговора — начальник томского гарнизона полковник Бирон, а вместе с ним и ещё несколько высокопоставленных армейских офицеров. На освободившуюся таким образом должность начальника Томской стрелковой бригады Коалиционный комитет назначил командира 18-го революционного полка полковника Калину.

За этими проблемами не забыли, однако, и о делах насущных. Одним из первых своих решений Коалиционный комитет отменил введённую в период войны карточную систему на печёный хлеб, теперь им разрешено было торговать в розницу в неограниченном количестве. В чьих интересах проводилась данная акция, то ли в интересах голодающего населения, то ли предпринимателей — вопрос

далеко не однозначный.

На следующий день, 5 марта, на сторону революции вслед за 18-м перешёл ещё и 32-й стрелковый полк, причём также во главе со своим командиром К.С. Киселёвым. После митинга, проведённого в расположении части, полк в полном составе в сопровождении оркестра и с красными революционными флагами подошёл к зданию городской управы. Его командир обратился к представителю Комитета общественного порядка и безопасности с речью, в которой указал, что он от имени полка приветствует Всероссийское Временное правительство и выражает готовность вместе с вверенным ему воинским подразделением встать на защиту отечества и нового порядка. Остальные три томских полка пока ещё сохраняли нейтралитет, но и это, как посчитали в Комитете, было скорее положительным, нежели отрицательным результатом трёх первых революционных дней в городе.

Получив такую значительную поддержку со стороны военных, Коалиционный комитет в тот же день, 5 марта, принял решение отстранить прежнюю полицию от охраны общественного порядка в городе, передав её функции тем воинским частям, которые заявили о своей поддержке произошедшей в стране революции. А вслед за этим последовали в тот же день и новые аресты, на сей раз — лиц из числа бывших высокопоставленных чинов губернской администрации. За решёткой оказались начальники полицейского управления: ротмистр Богданович и полковник князь Путятин (в некоторых источниках — Путято), а также руководители губернского жандармского отделения — некто Субботин и его первый помощник (заместитель) Потоцкий. А тем же следом были арестованы и некоторые наиболее одиозные деятели из местного отделения Союза русского народа — самой мощной до недавнего времени монархической и националистической организации России, объявленной теперь вне закона. Руководил операцией большевик Аркадий Иванов. Он вскоре после успешного проведения данной акции, а также других революционных мероприятий подобного рода занял должность начальника томской революционной милиции (милиционер родился).

Все эти аресты сопровождались весьма тщательными и продолжительными обысками в полицейском управлении и особенно в его охранном отделении. Все конфискованные в ходе проведённого рейда материалы, в том числе и сверхсекретный агентурный компромат, оказались тем же следом в распоряжении Коалиционного комитета. К нему же под контроль перешло и всё изъятое у полиции оружие. В здании бывшего губернского правления в те дни также провели весьма тщательный осмотр, во время которого представители революционной власти обнаружили в подвальных помещениях 96 ящиков с винтовками и тут же на вполне «законном» основании конфисковали всё оружие в пользу революции. В завершение всех этих мероприятий вечером 5 марта под домашний арест был определён бывший томский губернатор Дудинский. Таким образом, люди, имевшие ещё несколько дней назад в своих руках реальные рычаги управления на территории Томской губернии, теперь все оказались или за решёткой, или под домашним арестом.

Единственным из наиболее влиятельных персон прежнего режима, оставшимся в первые революционные дни на свободе, оказался глава местной православной епархии епископ Томский и Алтайский Анатолий. Никаких формальных поводов для его ареста у новых властей тогда не нашлось. И всё, видимо, потому, что общественное влияние отца Анатолия, как тогда посчитали, было не столь значимо, чтобы представлять какую-то опасность для новой власти. Всё, что мог предпринять главный православный батюшка губернии для защиты старого режима, так это — как и в прежние годы — продолжать заниматься контрреволюционной пропагандой во время своих воскресных проповедей, что в условиях объявленной новыми властями свободы слова, законных поводов для ареста томского епископа как бы не давало. И даже после того, как 11 марта отец Анатолий публично освятил знамя Союза русского народа, его не стали подвергать, что называется, сугубой изоляции, а ограничились лишь тем, что направили в адрес Временного правительства и Священного Синода ходатайство об отстранении строптивого «епископа-черносотенца» от должности.

6 марта Революционный коалиционный комитет, переименованный к тому моменту во Временный Комитет общественного порядка и безопасности, принял решение поменять место своей основной прописки и перебрался в здание теперь уже бывшего губернского правления (в настоящее время — корпус Сибирского физико-технического института, площадь Новособорная — 1, красивое здание с колоннами в античном стиле). Все службы и чиновников старого правления распустили в первые революционные дни, так что Комитету предстояло теперь набрать новую команду для управления губернией. В связи с этим в тот же день через периодическую печать было распространено обращение ко всем политическим и общественным организациям Томска с просьбой делегировать собственных представителей в расширенный состав Комитета. Откликнувшиеся на просьбу новой революционной власти 73 городские организации (включая и профсоюзные) в период с 8 по 12 марта выбрали на собраниях общественности наиболее ответственных работников и направили их в распоряжение Временного комитета. Таким образом, вскоре эта новоявленная административная структура разрослась до 165 человек и включала в себя следующие три основных подразделения:

1. Распорядительное бюро: председатель комитета Б.М. Ган, товарищ (заместитель) председателя В.И. Анучин, секретарь М.Б. Шатилов, члены Гуковский, А.В. Данилов, Н.Н. Яковлев (от совета солдатских депутатов) и В.С. Сизиков (от совета офицерских депутатов);

2. Исполнительное бюро: С.В. Александровский (военно-юридический отдел), А.Ф. Иванов (отдел милиции), А.И. Солнцев (почта и телеграф), А.А. Константинов (продовольствие),

Б.Л. Степанов (топливо), В.И. Орлов (пути сообщения), В.П. Денисов (народные собрания);

3. Комиссариат по управлению Томской губернией: А.А. Барок,

П.В. Вологодский и М.А. Воскобойников.

В апреле Воскобойникова в комиссариате по управлению Томской губернии сменил М.П. Марков, а чуть позже вместо Барока туда вошёл П.И. Троицкий. И лишь П.В. Вологодский с самых первых дней и вплоть до момента расформирования комиссариата в мае 1917 г. оставался его постоянным членом. Пётр Васильевич Вологодский —

известный томский адвокат, один из лидеров второго поколения сибирских областников…

Он был «рукоположен» в члены сибирского областнического братства самим Николаем Ядринцевым. Произошло это, как полагают исследователи, где-то между 1885–1886 гг. в Петербурге, во время обучения Вологодского на юридическом факультете столичного университета, именно тогда совсем ещё молодой Пётр Вологодский начал сотрудничать в газете «Восточное обозрение», редактируемой Н.М. Ядринцевым. Однако в 1887 г. его отчислили за неблагонадёжность из числа студентов и выслали под надзор полиции в Томск. А через год покинул Петербург и Ядринцев, перебравшийся со своей газетой в Иркутск. Вскоре сюда же прибыл и Вологодский. С того самого момента, собственно, и началась его легальная областническая деятельность.

Пётр Васильевич Вологодский начал работать на этом поприще как раз в ту пору, когда первый этап движения сибирских областников подошёл к своему логическому завершению или даже, можно сказать, — исчерпал себя. И хотя усилиями Ядринцева и Потанина в крупнейших городах Сибири на базе обществ попечения о начальном образовании, под прикрытием местных отделов и подотделов Русского географического общества, а также из недр различного рода просветительских кружков по интереса, стали возникать в тот период уже первые, хотя и небольшие, но всё же в определённой степени достаточно организованные группы областников-автономистов, а вслед «Восточному обозрению» появилось ещё несколько сибирских газет, таких как «Сибирь», «Сибирская газета» и «Сибирская жизнь», например, всё-таки говорить о том, что движение автономистов набрало уже в глазах общественности достаточный вес и силу, было пока ещё весьма и весьма преждевременно.

В определённой степени это явилось следствием того, что движению в большинстве своём категорически не желали оказывать никакой материальной поддержки местные толстосумы — представители сибирских бизнес-кругов. Во-первых, потенциальные спонсоры опасались оказаться замешанными в «антигосударственной деятельности», а во-вторых, они не находили в финансовой помощи областникам никакой практической выгоды для себя. Поэтому некоторые сибирские меценаты, в лучшем случае, принимали посильное участие лишь в просветительской работе, да и то из всего многочисленного «корпуса» сибирских промышленников и купцов XIX — начала XX века можно выделить, пожалуй, лишь десятка два человек, ну может быть чуть больше, кто своим непосредственным участием оставил хоть какой-то более или менее заметный след на поприще благотворительности. Остальную же — к сожалению и увы, — абсолютно безучастную в деле народного просветительства массу сибирского торгово-промышленного капитала Потанин с горечью называл «просолами».

Однако в начале ХХ века положение вещей в Сибири в этом плане стало понемногу меняться, причём определённо в лучшую сторону. И произошел данный переворот, в первую очередь, вследствие того, что сибирские промышленники и предприниматели вошли в стадию жесткой экономической конкуренции со своими столичными партнёрами, которые, благодаря связям в правительственных кругах, диктовали сибирским коммерсантам однозначно невыгодные для них условия товарообмена. И первой такой весьма значительной издержкой на пути до той поры абсолютно «безоблачного» сотрудничества столичных и провинциальных деловых кругов стал так называемый Челябинский тарифный перелом, принятый правительством в 1896 г. и обязывавший платить за товары, вывозимые из Сибири, двойной железнодорожный тариф, что сразу же сказалось на себестоимости этих товаров и нанесло удар не только по предпринимателям из сферы частного бизнеса, но и по участникам недавно зародившегося в Сибири товарно-потребительского кооперативного движения.

Следующий весьма чувствительный удар в области товарно-денежных отношений был нанесён по сибирякам в 1898 г. Дело в том, что в период строительства Транссиба (началось в 1891 г. и продолжалось около 10 лет) часть монтажного оборудования и техники доставлялась в Сибирь по Северному морскому пути. И вот, воспользовавшись предоставленной возможностью, по этой проторенной во льдах дорожке стали заплывать в устье великих сибирских рек иностранные торговые представители, начавшие вступать с местными купцами и промышленниками в прямые коммерческие предприятия, не прибегая уже больше к услугам московских и питерских посредников. Более того, достаточно продолжительное время в тот же период в крупнейшем сибирском портовом городе Владивостоке существовала ещё и система беспошлинной международной торговли, так называемая система порто-франко, свободная экономическая зона по-нашему. Такое положение вещей, естественно, вызывало явное недовольство в среде питерских портовых олигархов, и они, опять-таки пользуясь своими связями в около правительственных кругах, после того как строительство железнодорожной магистрали стало уже подходить к концу, настояли в 1898 г. на том, чтобы, во-первых, запретить иностранным негоциантам торговать с сибирскими купцами напрямую. А во-вторых, в 1909 г. были отменены и столь благоприятные для самостоятельного развития сибирского бизнеса условия порто-франко во Владивостоке.

Эти и некоторые другие экономические проблемы, а также давнее-предавнее желание сибиряков иметь собственное земское самоуправление с самыми широкими полномочиями для развития своего региона и соединили воедино в начале нового века усилия сибирских областников с прогрессивными намерениями местных политиков либерально-буржуазного толка. Более того, тогда же к данному процессу удалось подключить ещё и спонсорские капиталы той части сибирского предпринимательского сообщества, которая также поверила, наконец, в такое важное и общее для всех дело.

Вместе с тем на этом трудном пути оставался по-прежнему целый ряд сложностей, связанных, в частности, с тем, что и областникам, и либералам приходилось до периода демократических реформ 1905 г. действовать на полулегальной основе. И хотя они в отличие, допустим, от революционеров, находились, как правило, на свободе, а не скитались по тюрьмам и ссылкам, однако их лидеры фактически все без исключения были под негласным, а иногда и гласным надзором полиции, что, несомненно, сдерживало процесс консолидации их общих усилий, препятствовало их полноценному и, главное, — плодотворному сотрудничеству. И лишь с приходом Первой русской революции 1905 г. ситуация в данной области немного изменилась к лучшему. По крайней мере, теперь вся оппозиция умеренного толка получила, наконец, свой вполне легальный политический статус. В числе тех немногих счастливчиков оказались тогда и сибирские областники.

Всё это в немалой степени поспособствовало тому, что сибирским автономистам удалось, наконец, создать не только несколько официально зарегистрированных городских организаций, но также и своё первое общекраевое объединение. Так в самом начале 1905 г. в Томске стараниями местной группы автономистов образовался Сибирский областной союз. Эта всесибирская организационная структура появилась на свет главным образом благодаря усилиям, по-преимуществу, деятелей второго поколения сибирских областников, однако лидером Союза стал, и это даже не обсуждалось, Григорий Николаевич Потанин, представитель самого первого, героического (позволим себе такой эпитет) поколения сибирских автономистов. Патриарх тогда уже находился на семидесятом году жизни, но он по-прежнему оставался в строю, был бодр телом и душой и очень надеялся, что ему хватит времени и сил для того, чтобы завершить главное дело всей своей жизни.

Томское отделение Союза возглавлял в это время тогда ещё достаточно молодой — сорокадвухлетний Пётр Васильевич Вологодский. В тот же период руководителем красноярской организации сибирского областнического объединения являлся ещё один видный представитель второго поколения сибирских автономистов — сорокадевятилетний врач Владимир Михайлович Крутовский. Он собрал вокруг себя весьма представительную по количеству группу автономистов, в которую вошло по некоторым данным около 140 человек. Правда, по большей части, ими являлись друзья, коллеги по работе, а также многочисленные знакомые (читай: пациенты) Владимира Михайловича, и всё же, всё же, всё же. 20 мая 1905 г. в кругу своих единомышленников Владимир Крутовский впервые озвучил идею о созыве общесибирской земской Думы для решения на местном законодательном уровне самых насущных региональных проблем.

После нескольких предварительных консультаций члены Сибирского областного союза решили созвать в Томске в августе 1905 г. съезд (в других источниках — пока просто конференцию) представителей от ведущих городских организаций Урала, Сибири и Дальнего Востока. Некоторые исследователи полагают, что томскому съезду, возможно, собирались придать даже статус учредительного. С этой целью группа томских автономистов в составе: П.В. Вологодского, М.Н. Вознесенского, А.В. Витте, А.Н. Гаттенбергера и некоторых других, а также при непосредственном участии Г.Н. Потанина разработала проект закона о местном самоуправлении в Сибири под названием: «Проект основных начал положения о земских учреждениях в Сибири». При его подготовке учли, в частности, пожелания группы красноярских областников, и в третьей части законопроекта на рассмотрение съезда было представлено Положение об учреждении единого для всего Зауральского региона Областного земского собрания, своего рода краевого парламента. По предложению Михаила Николаевича Вознесенского данное собрание решили назвать — Сибирской областной думой, по аналогии с общероссийской Государственной думой, созыва которой требовала от царя в революционном 1905 г. вся прогрессивная общественность страны.

Сибирская дума задумывалась как орган по разработке, подготовке и выдвижению на рассмотрение Всероссийской Государственной думы необходимых законов в области социального, экономического, научно-образовательного и культурно-просветительского развития региона. Областная дума должна была быть автономной, наделялась правом иметь собственный исполнительный орган власти и собственные финансовые средства. Кроме того, в её ведение, по замыслам создателей законопроекта, передавались лесные и водные ресурсы края, а также — возможность по собственной инициативе и в собственных интересах распоряжаться богатствами своих недр (планов — громадьё). В первых двух частях «Проекта основных начал», предварявших главу об Областной думе, подробно расписывалась система выборного земского самоуправления, начиная от сельской общины и кончая губернским народным представительством. Ну и, наконец, ещё одним основополагающим положением этой законодательной инициативы томских областников являлось провозглашение Сибири неотъемлемой частью Российской империи.

Все предварительные наработки решено было обсудить, дополнить и по возможности принять в окончательном варианте на том самом съезде Сибирского областного союза, который, как мы уже указывали, запланировали провести в августе 1905 г. в Томске. Мероприятие это проходило под бдительным надзором жандармерии, участников совещания, съехавшихся из разных городов Сибири, вполне естественным образом, что называется, весьма качественно «пасли» как самых настоящих революционеров. И только временное (в условиях усиливающегося с каждым днём противостояния общества и государства) послабление режима абсолютной власти не позволило полиции задержать прибывших тогда в Томск областников-автономистов. Однако и те также решили не испытывать лишний раз терпение властей и провели «съезд» с максимальной оперативностью — всего за один день. 29 августа в достаточно вместительном доме томского адвоката Петра Васильевича Вологодского собрались за большим тульским самоваром на свою «тайную вечерю» несколько десятков человек, виднейших представителей сибирской интеллигенции.

Весь день с раннего утра и до самой глубокой ночи проходило первое объединительное собрание сибирских областников, и хотя до статуса учредительного августовский съезд всё-таки не дорос, тем не менее на нём удалось решить целый ряд очень важных вопросов, подводивших своеобразный итог полувековому пути развития автономистского движения. Так, в частности, в доработанном варианте большинством голосов участники томского совещания одобрили «Проект основных начал положения о земских учреждениях в Сибири». И с этим достаточно «крамольным» по тем временам документом на руках в Москву, теперь уже на съезд городских и земских деятелей всей России, была откомандирована группа делегатов во главе с Григорием Потаниным.

Однако там, в Москве, на земском съезде, где, кстати, одновременно с решением некоторых других задач прошла процедуру официального оформления ещё и кадетская партия, идеи сибирских областников оказались восприняты однозначно положительно. Потанину в очередной раз, теперь уже в среде столичной либерально-буржуазной политической оппозиции, пообещали рассмотреть сибирские проблемы в «самой ближайшей перспективе», а пока настоятельно попросили сибирскую делегацию в условиях, когда царский режим может пойти лишь на незначительные уступки, не выдвигать пока на первый план проект автономии Сибири… Ну а после завершения Первой русской революции, закончившейся, как известно, фактически полным поражением демократических сил и новым торжеством реакции, всем сибирским долгосрочным проектам по устройству местного самоуправления опять приказали, что называется, долго жить. Областническое движение, по мнению большинства исследователей, после этого в очередной раз надолго ушло в тень, лишилось видимой самостоятельности и почти до самого 1917 г. находилось под крылом легализованного после манифеста 17 октября 1905 г. либерального движения в лице кадетской партии. В результате такого сотрудничества сибирские автономисты не смогли не только хоть как-то продвинуть вопрос о Сибирской областной думе, но им даже не удалось добиться введения в крае системы земского самоуправления, существовавшего тогда уже в большей части европейских губерний России.

В завершение всего в условиях, когда совместная жизнь с кадетами, прямо скажем, не совсем удалась, в среде сибирских областников начало формироваться, а вскоре и некоторым образом заявлять о праве на лидерство ещё и третье поколение автономистов, или, по-другому, — младообластников. Они в отличие от своих старших товарищей взяли курс на сотрудничество, главным образом, с левыми политическими партиями, в лице, прежде всего, эсеров, которые полностью разделяли и, более того, приветствовали идеи сибиряков об автономии. Всё это привело к тому, что сразу же после Февральской революции многие из младообластников вступили в ряды партии эсеров, более того, некоторые из их числа даже формально порвали с деятелями второго поколения сибирских автономистов, по-прежнему остававшихся верными линии на сотрудничество, так скажем, с более умеренными революционными партиями, в частности с кадетами. В среде молодёжи, дерзнувшей бросить вызов «старикам», можно выделить, например, томича Михаила Шатилова, красноярца Евгения Колосова-младшего, иркутянина Ивана Якушева, а также представителя омского отделения Сибирского областного союза, подающего большие надежды начинающего писателя Александра Новосёлова.

Также нужно отметить, что вполне определённо идеям социально направленного обновления страны сочувствовали и некоторые ведущие деятели не только третьего, но также и второго поколения сибирских областников. Как мы уже отмечали, Пётр Васильевич Вологодский ещё на заре своей общественной деятельности тесно сотрудничал с эсерами, а в революционном 1905 г. даже редактировал в Томске их партийную газету. В 1906 г. он в качестве адвоката защищал на судебном процессе в Красноярске лидеров местного совета рабочих депутатов, а вернувшись в Томск, выступил обвинителем по делу о погроме, устроенном черносотенцами в отношении революционно настроенной молодёжи. За эти откровенные выпады против официальной власти Вологодский даже был выслан на некоторое время из Томска.

Точно такой же временной высылке подвергался в своё время, и не один раз, Владимир Михайлович Крутовский, автор идеи о общесибирской земской Думе. Однако совсем не за ту «крамолу» оказывался несколько раз в опале при царском режиме этот видный сибирский областник: всему виной было его сотрудничество с партией народного социализма. Народным социалистом некоторое время являлся и сам Г.Н. Потанин. В общем, как отмечала советская исследовательница М.Г. Сесюнина («Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев — идеологи сибирского областничества». Томск, 1974 г.), действительно, пророком оказался Николай Ядринцев, когда незадолго до своей трагической кончины с сожалением констатировал, что в среде молодых сибиряков гораздо успешнее усваиваются «разные социальные теории и направления русских молодых партий (народничество, марксизм, социализм и т. п.), чем идеи сибирского патриотизма». Довели, что называется…

Далее, некоторые из исследователей данного вопроса также считают, что сибирская ссылка, то есть политические ссыльнопоселенцы Нарыма, Туруханска и Якутска, после своего освобождения довольно часто оседавшие в сибирских городах, к 1917 г. полностью задавили голос, достаточно малочисленной в сравнении с ними, местной «аборигенной» интеллигенции. Ну а после Февральской революции авторитет пришлых диссидентов вообще возрос, что называется, в разы. О том, насколько это заявление верно, свидетельствует хотя бы тот факт, что в Томске в марте 1917 г. первую партию освобождённых революцией политических ссыльных из Нарыма встречали в торжественной обстановке в бывшем губернаторском доме представители Комитета общественной безопасности во главе с самим председателем — Борисом Ганом («Утро Сибири», Томск, № 61 от 18 марта 1917 г.). Мы уже указывали, что после амнистии 1916 г. на каторге и поселении остались лишь наиболее опасные преступники — политические вожди революционных партий. Теперь, после февраля, освобождёнными оказались и они. Так, в первую группу ссыльнопоселенцев из Нарыма вошёл, например, один из большевистских партийных боссов Алексей Рыков. Он, кстати, и выступил с ответным приветственным словом от имени бывших политкаторжан на встрече в губернаторском доме 16 марта 1917 г.

По сведениям томской печати тех революционных дней, для того чтобы оплатить дорогу до Петрограда, а также питание и проживание бывших политзаключённых, томскую буржуазию, что называется, в добровольно-принудительном порядке обязали сделать единовременный денежный взнос на эти нужды. Самую крупную сумму в 5 тысяч рублей (что-то около одного миллиона на наши деньги) пожертвовал тогда, как и полагалось по статусу главы богатейшего семейства в городе, Алексей Кухтерин. А самый маленький взнос, всего в 100 рублей (где-то около 20 тысяч), сделал упоминавшийся нами уже купец-просветитель Пётр Макушин. Всего было собрано тогда 24 тысячи 215 рублей.

Таким образом, выясняется, что в первые дни, а потом и месяцы после победы Февральской революции голос сибирских областников несколько потонул в потоке общероссийского политического подъёма и зазвучал в полную силу лишь спустя полгода, в то время, когда кадеты, эсеры и большевики сошлись в непримиримой схватке за власть и на «минутку» ослабили контроль за всё ещё непокорными сибирскими автономистами. А пока — в марте 1917 г. — лидер томских областников Пётр Вологодский занял весьма скромную должность начальника одного из отделов Комитета по охране общественного порядка и безопасности. В конце мая того же года, в результате расформирования данного Комитета он потерял и это место, и вообще вскоре был удалён из города под предлогом назначения на достаточно высокую должность — председателя Омской судебной палаты, являвшейся высшим судебным учреждением Сибири.

Ещё один видный сибирский автономист из более молодого, как мы уже указывали, призыва — Михаил Шатилов, хотя и стал в марте ответственным секретарём распорядительного бюро Комитета по безопасности, а по сути — одним из заместителей его председателя, Б.М. Гана, но, как мы уже отмечали выше, областником он был только наполовину, вторая «часть» его общественных устремлений всецело принадлежала делу партии социалистов-революционеров. Поэтому именно Шатилов, после того как неким силам удалось-таки на время устранить Вологодского, занял его место — главного движителя областнических инициатив из Томска. Осуществлял он эти инициативы не без помощи и вместе с тем, естественно, под строгим контролем ставшей с мая месяца правящей в стране правоэсеровской партии.

Посланцем, видимо, тех самых «неких сил» в понедельник 18 марта в Томск прибыл, назначенный Временным правительством, новый глава губернской власти — бывший профессор Томского технологического института, а в недавнем прошлом член Государственного совета — Е.Л. Зубашев. Вообще-то профессора ждали в городе 19-го числа, но он, видимо, так сильно спешил, что сумел добраться до места назначения на сутки раньше срока, успешно преодолев все железнодорожные пробки. На вокзале Томск-I правительственного комиссара, как и полагается, встречала весьма представительная делегация от Комитета общественной безопасности, революционных военных, а также — преподаватели и студенты томских вузов, и ещё — обычные жители города, вот уже третью неделю — граждане новой демократической России.

Ефим Лукьянович Зубашев был личностью достаточно известной в Томске: в конце XIX века он участвовал в строительстве технологического института, а потом в течение семи лет являлся его первым директором (ректором). В революционном 1905 г. он не стал столь ревностно, как следовало по его должностному статусу, исполнять распоряжения правительства по подавлению студенческих волнений, за что в 1907 г. его уволили со службы. В 1910 г. Ефима Лукьяновича избрали гласным Томской городской думы, после чего он даже стал городским головой на некоторое время, однако его кандидатура не прошла утверждение министром внутренних дел, и через год Зубашев сложил с себя эти полномочия. В 1912 г. Ефима Лукьяновича в качестве представителя сибирских бизнес-кругов избрали в члены Государственного совета. Теперь, в 1917 г. его, как члена кадетской партии, в ранге практически идеальной кандидатуры на пост томского губернского комиссара, сразу же утвердило Временное правительство и как можно скорее направило в столицу областнической Сибири.

Однако здесь, в Томске, Зубашев на этот раз проявил себя сугубо правительственным чиновником. Как и большинство комиссаров Временного правительства, он начал проводить политику, направленную не только на сохранение завоеваний Февральской революции, но и на охранение новой власти от попыток освобождённых революцией, более молодых политических сил начать процесс по углублению демократических преобразований в стране, набрав себе команду из числа знакомых ему чиновников старой администрации, главным образом из состава комитетов по крестьянским делам и переселенческих управлений, а также созданных во время войны продовольственных комитетов. Именно тогда из отдела (комиссариата) по управлению Томской губернией Комитета общественной безопасности ушли в ведомство Зубашева А.А. Барок, бывший чиновник комитета по крестьянским делам, и М.А. Воскобойников, работавший до Февральской революции помощником заведующего губернским переселенческим управлением. Теперь в составе отдела КОБа по управлению губернией остался только областник П.В. Вологодский. Однако вскоре на освободившиеся места были назначены новые два человека:

П.И. Троицкий, член кадетской партии и гласный Томской городской думы, а также М.П. Марков, партийную и профессиональную принадлежность которого нам, к сожалению, выяснить не удалось.

Первоначально управленческие структуры, созданные правительственным комиссаром, вроде бы достаточно тесно взаимодействовали с отделами губернского Комитета общественной безопасности, однако постепенно произошло сначала отчуждение, а потом и полное взаимное отторжение двух параллельных структур, что привело, как следствие, к подрыву окончательного доверия к миссии Ефима Зубашева. В томском Комитете ждали от Временного революционного правительства, прежде всего, скорейшего, наконец, решения вопроса о земском самоуправлении в Сибири. Однако никаких заметных подвижек ни в правительственных распоряжениях, ни, как следствие, в действиях назначенного им комиссара Зубашева по данной проблеме не наблюдалось.

В такой непонятной для многих ситуации томичи выступили с очередной политической инициативой и предложили, не дожидаясь распоряжений из столицы, самим организовать и провести полностью демократические выборы в органы местного самоуправления или, по-другому, — народоправства (именно так на русский манер и по последней моде тех революционных дней предпочтительно стали называть органы демократического самоуправления). И всё было сделано в конечно счёте для того, чтобы заменить временные структуры губернской власти, возникшие на волне первых революционных преобразований, постоянными и тем самым получить возможность, опираясь на всенародно избранную власть, противостоять в отстаивании своих интересов не только правительственному комиссару, но, возможно, если понадобится, и самому Временному правительству в случае полного расхождения интересов центра и регионов.

Подготовка к выборам велась в ускоренном, что называется, темпе, и вот уже 16 апреля 1917 г. состоялись первые в истории Томской губернии, целой Сибири, да и, пожалуй, всей России, всеобщие, тайные, равные и прямые выборы в губернское, уездное и городское народные собрания. В результате в одно только Губернское народное собрание были избраны 522 человека — представителей от крестьянства, интеллигенции, служащих, рабочих, а также военных.

Оно открыло своё первое заседание 20 апреля в актовом зале университетской библиотеки. Инициаторами созыва демократического форума стали томские областники в союзе с молодыми революционными партиями. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что председателем Томского губернского народного собрания избрали видного сибирского автономиста Пётра Васильевича Вологодского, а двумя его товарищами (заместителями) по президиуму стали: эсер, младообластник Михаил Шатилов и социал-демократ (меньшевик) Александр Наумов. Ну а место почётного председателя Собрания с всеобщего одобрения занял сам Григорий Николаевич Потанин. Дальнейшие комментарии уже излишни, что называется.

Тринадцать (несчастливое число) своих представителей удалось провести в Губернское народное собрание и томским кадетам, среди них оказались: вернувшийся несколько месяцев назад из минусинской ссылки Александр Васильевич Адрианов и известный нам уже сибирский книготорговец Пётр Иванович Макушин. Сибирские кадеты, кстати, в период с 30 апреля по 2 мая провели в Томске 1-й общесибирский съезд, на котором приняли решение, не дожидаясь указаний из столицы от ЦК партии, на этот раз полностью поддержать областников в их очередной попытке по созданию на территории Сибири автономного территориального образования.

Причём кадеты Восточной Сибири пошли ещё дальше и предложили учредить на территории края не просто отдельно взятую автономную область, а целую федерацию автономных областей, а также — и принцип нескольких дум для Сибири. Таким образом, они предполагали автономию ещё как минимум и для Восточной Сибири в рамках Российской федерации.

Теперь, когда даже местные представители правящей на тот момент в стране политической партии одобрили начавшийся процесс, последнее и решающее слово по вопросу о сибирской автономии должно было сказать Томское губернское народное собрание. С 20 апреля по 18 мая проходили его заседания, на которых обсуждались, среди многих других два главных вопроса: формирование структур губернского самоуправления и созыв в Томске общесибирского съезда областников. Из избранных пятисот делегатов на Собрании смогли присутствовать только триста, 60 % из их числа составляли члены и сторонники партии социалистов-революционеров. Получив такой значительный перевес, эсеры в союзе с социал-демократами — большевиками и меньшевиками, — действовавшими тогда ещё в рамках одной объединённой партии, настояли на том, чтобы лишить правительственного комиссара Зубашева всех его полномочий. По сути, состоялся маленький политический переворот в пределах одной отдельно взятой губернии, правда напомним, самой крупной из всех восточных, в которой проживало в революционном 1917 г. треть всего населения Сибири и Дальнего Востока.

И дальше всё пошло по нарастающей. Вместо отправленных в отставку одновременно со своим правительственным комиссаром старых новых чиновников губернской администрации Народное собрание проголосовало за абсолютно новый, собственный состав территориального управления, названного исполнительным комитетом губернского Народного собрания, президиум которого возглавил всё тот же выдвиженец Первой революционной волны адвокат Борис Ган. В завершение этого делегаты форума официально выдвинули кандидатуру Бориса Гана ещё и на должность нового губернского комиссара, о чём был направлен соответствующий запрос в Министерство внутренних дел Всероссийского Временного правительства. Там, надо полагать, с большим неудовольствием рассмотрели данное ходатайство, доподлинно узнав ещё и о том, что вообще происходило тогда в неофициальной столице Сибири. И то, что в любое другое время вызвало бы немедленную и сугубо негативную ответную реакцию, теперь, в условиях когда у правительства и без того хватало трудных проблем, к удивлению многих, обернулось практически полным и безоговорочным принятием всех новых инициатив томских вольнодумцев. В частности, — утверждением Бориса Митрофановича Гана, официально с 7 июня, в должности томского губернского комиссара.

Вместе с тем уже через некоторое время Временное правительство сумело предпринять целый ряд контрмер, направленных против политических нововведений томских «радикалов». Так, 17 июня вышло в свет так называемое Временное положение о земских учреждениях на территории Сибири и прилегавших к ней районов Степного края. На основании данного постановления теперь не только разрешалось, но и в обязательном порядке предписывалось провести за Уралом в ближайшие месяцы выборы в волостные, уездные, областные и губернские земские собрания, а также осуществить перевыборы городского самоуправления, то есть городских дум. После этого предполагалось передать избранным органам всю административную власть на местах. А до того момента она должна была находиться в руках правительственных комиссаров и назначенных ими чиновников. Исполкому же Томского Народного собрания, а в других городах — сохранившимся ещё революционным комитетам общественной безопасности в столь же категорической форме предписывалось заняться на переходный период организацией земских выборов, а также сбором налогов на подведомственной им территории, и всё… Ну и, наконец, тем же следом, а точнее в тот же самый день 17 июня вышло ещё одно постановление Временного правительства — о выводе из состава Томской губернии нынешней территории Алтайского края, где проживала подавляющая часть столыпинских крестьян-переселенцев, являвшихся самой неспокойной (бунтарской) частью сельского населения тогдашней Сибири. Таким образом, в сфере влияния непокорных томских эсеров формально остались теперь только крестьяне-переселенцы из Мариинского уезда.

В актовом зале университетской библиотеки (оборудованном в настоящий момент по последнему слову информационных технологий для приёма в Томске правительственных и иностранных делегаций) 16 мая 1917 г. за два дня до официального закрытия первой сессии Томского губернского Народного собрания дали старт и очередному этапу в развитии областнического движения Сибири. Губернскому исполнительному комитету делегаты народного форума поручили — в ближайшее же время созвать в Томске Общесибирский съезд автономистов для детальной разработки основных положений областного самоуправления Сибири. Все эти наработки в обязательном порядке планировалось вынести впоследствии «на рассмотрение Учредительного собрания Российской республики». Отдельное постановление Народного собрания касалось и организации Сибирской областной думы, по поводу которой была принята следующая резолюция:

«Сибирь, ввиду своей географической обособленности от Европейской России, ввиду своей обширности и совершенно особенных этнографических, климатических и некоторых других местных условий должна получить право самого широкого самоуправления.

Не нарушая своей органической связи с Российской Республикой, Сибирь должна иметь свою Всесибирскую Областную Думу, которая будет издавать законы, касающиеся внутренней жизни Сибири; в общегосударственных же вопросах Сибирь будет подчиняться общероссийским законам».

Михаил Шатилов, избранный на съезде одним из товарищей (заместителей) председателя Томского губернского исполкома, стал, собственно, куратором данного проекта. А для непосредственного исполнения выдвинутого Народным собранием поручения по личному распоряжению Бориса Гана была создана специальная организационная комиссия во главе с молодым томским эсером Евгением Захаровым. Не откладывая дела, что называется, в долгий ящик, члены созданной комиссии приняли решение — созвать Общесибирский областной съезд уже в августе 1917 года. В соответствии с этой инициативой от имени исполкома Томского Народного собрания в адрес комитетов общественной безопасности 10 крупнейших городов Сибири и Дальнего Востока (Тобольска, Омска, Семипалатинска, Красноярска, Иркутска, Читы, Владивостока, Благовещенска, Якутска и даже Петропавловска-Камчатского) 22 июня 1917 г. были направлены официальные телеграфные сообщения, в которых говорилось буквально следующее:

«Томское Губернское Народное Собрание, являющееся выразителем воли четырёхмиллионного населения губернии, постановило созвать в Томске Общесибирский Областной Съезд по вопросам организации областного самоопределения Сибири в форме Сибирской Областной Думы. Общегубернский Съезд председателей городских и уездных комитетов постановил включить в программу съезда, дополнительно, вопросы местного самоуправления, продовольствия, снабжения, промышленности, торговли, транспорта, административное разделение на губернии, демобилизации войск, и выборы в Учредительное Собрание. Губернский Исполнительный Комитет, на основании изложенного, назначает областной съезд в Томске первого августа по упомянутой программе, предлагая всем упомянутым комитетам или учреждениям, их заменяющим, избрать своих делегатов на Съезд, не более двух от каждого, за счёт пославших их организаций. Томский Комитет просит передать это предложение всем упомянутым комитетам по губернии, а также сообщить заранее, будут ли посланы делегаты. По вопросам самоопределения Сибири желательно присутствие в качестве сведущих лиц представителей общественных организаций. Ввиду существенных недостатков правительственного проекта о земстве Сибири просим Вашего согласия по телеграфу для возбуждения ходатайства об отсрочке введения земского положения и передачи его на обсуждение губернских организаций Сибири» [44] .

Одновременно с этим по всему региону Сибири и Дальнего Востока для всеобщего обсуждения распространили проект Томского Народного собрания об основных положениях федеративного устройства России. В предложенном проекте проводилось четкое разграничение компетенций центрального и местного законодательных органов, что должно было послужить основой не только для будущей конституции Сибирской автономной области, но и для конституции вообще всей Российской федерации.

Итак, ровно через 12 лет после первой конференции сибирских автономистов в том же августе месяце и в том же самом городе должно было состояться теперь новое, ещё более представительное совещание областников с довольно широкой политической, экономической и социальной программой. Свежее и определённо здоровое дыхание великой русской революции чувствовалось во всех этих начинаниях сибиряков.

Однако не всем они оказались по душе, точнее не всех радовало то обстоятельство, что вместе с долгожданными первыми революционными преобразованиями в повседневную жизнь российских граждан в буквальном смысле слова хлынули вседозволенность, бесконтрольность, повсеместное нарушение прежних законодательных, религиозных и просто нравственных норм, традиций и пр. Российское гражданское сообщество начало делиться на тех, кто хотел бы, несмотря ни на что, продолжать реформы, и на тех, кто желал бы теперь уже слегка «подморозить» или хотя бы изрядно охладить революционный пыл некоторых российских якобинцев. Проще говоря, одни политики вполне довольствовались результатами Февральской революции и не желали, в принципе, ничего большего, а другие намеревались развивать революцию дальше, не только — вглубь, но и — вширь.

Не избежала размежевания в этом смысле, к сожалению, и томская организация областников, что конечно же не могло не отразиться по вполне понятным причинам на дальнейшем развитии в целом всего автономистского движения Сибири. После отъезда П.В. Вологодского на постоянное место службы в Омск неформальным лидером томских областников второго поколения стал А.В. Адрианов, возглавивший после своего возвращения из ссылки редакцию крупнейшей и авторитетнейшей в Сибири газеты «Сибирская жизнь» — по сути, главного печатного органа томских и сибирских автономистов. В одном из июньских номеров своей газеты Адрианов писал: «Мы, действительно, живём под знаком всяческих «свобод» — свободы совершать убийства, грабежи и кражи всякого рода, свободы лгать и передергивать в печати, только завернувшись в тогу демократа и пришпилив красный бантик свободы, бесчинствовать, заниматься перлюстрацией, арестовывать кого вздумается». Сквозь строки нескрываемого разочарования достаточно отчётливо проявляется политическая позиция Александра Адрианова, а также становится вполне очевидным, почему этот человек, по его собственным словам, ещё со времён Первой русской революции симпатизировавший социалистам-революционерам и состоявший в партии народных социалистов, более того — отбывавший за свои политические пристрастия несколько лет ссылки, вдруг (по данным советских источников) стал депутатом Томского губернского Народного собрания по списку сугубо буржуазной кадетской партии.

В то же самое время один из виднейших журналистов той же самой «Сибирской жизни», младообластник и член эсеровской партии Михаил Шатилов, возглавлявший одновременно с этим ещё и редколлегию газеты «Голос свободы», официального органа сначала Томского Временного комитета общественного порядка и безопасности, а потом Томского губернского Народного собрания, печатает на страницах своего «Голоса свободы» безжалостные и весьма откровенные пасквили на представителей царственного дома Романовых. А в том же июне 1917 г. он на съезде представителей уездных комитетов эсеровской партии заявляет буквально следующее: «В отношении общегосударственного строительства мы не подчиняемся Временному правительству, если оно таит в себе стремление поддержать старые формы жизни». Шатилову на том же самом губернском эсеровском съезде вторил его товарищ по партии профессиональный революционер Михаил Линдберг, который в открытую обвинял правительство князя Львова в том, что оно, в целях борьбы с набиравшим силу местным самоуправлением, проводит сознательную политику недофинансирования губернских и областных бюджетов. Он же призывал товарищей социалистов в правительстве к сопротивлению контрреволюционным мероприятиям со стороны господ министров-капиталистов.

В знак протеста против политической позиции основной части редакции «Сибирской жизни», выразившейся в безоговорочной поддержке Временного правительства, 17 июня достаточно внушительная группа журналистов главной областнической газеты, всего восемь человек, во главе с Михаилом Шатиловым демонстративно вышла из числа её сотрудников. Их официальное заявление было опубликовано на страницах «Голоса свободы», и с этого времени примирить эсеров-младообластников со старой потанинской гвардией стало уже практически невозможно. Каждая из сторон ещё какое-то время после всего случившегося соблюдала определённый дипломатический этикет, то есть пока ещё не отказывалась от некоторого сотрудничества в рамках бесспорно необходимого для обеих сторон компромисса. Однако вместе с тем многие стали с ужасом тогда осознавать, что зародившийся в Томске конфликт, возможно, уже в скором времени приведёт к полному и окончательному разрыву отношений между вторым и третьим поколениями сибирских автономистов. Что в преддверии открытия столь долгожданного для всех областнического съезда стало особенно неприятным.

4. Августовская (1917 г.) конференция областников в Томске

[49]

Поскольку августовская областническая конференция проходила в период политического лидерства в России партии правых эсеров, то, несомненно, что данный факт, причём в весьма значительной степени, отразился и на качественном подборе её участников. Наряду с некоторыми представителями от чисто областнических групп, от высших учебных заведений, а также от биржевых комитетов сибирской буржуазии, имевших в той или иной степени непосредственное отношение к автономистскому движению Сибири, на томской конференции также были представлены ещё и разного рода скороспелые общественные организации, появившиеся на свет только после Февральской революции. Некоторые из них никоим образом не соотносились порой с областничеством, но находились под покровительством партии социалистов-революционеров, что давало им возможность поучаствовать в томской конференции и даже повлиять на её решения. Надо признать, что в большей степени, к счастью, — положительным образом повлиять. Председателем президиума конференции областников, разумеется, также стал эсер Гавриил Марков. Таким образом, правящая в стране в тот момент политическая партия без особых проблем и весьма основательно взяла под свой контроль вполне самостоятельное и уже достаточно мощное к тому времени движение сибирских автономистов.

Конференция проходила со 2 по 9 августа. Делегаты в количестве 67 человек (к концу совещания их собралось уже 80) съехались практически со всех регионов Сибири. Для их проживания был отведён второй этаж пустующей по случаю каникул губернской мужской гимназии на улице Нечаевской (ныне проспект Фрунзе). В 2 часа дня 2 августа в том же самом актовом зале университетской библиотеки, где совсем недавно проходили заседания Томского губернского Народного собрания, открылась вторая по счёту конференция сибирских областников. Вначале к прибывшим делегатам с вступительной речью обратился заместитель председателя Томского губернского исполкома Александр Наумов, который от имени Народного собрания горячо поприветствовал участников конференции.

В повестке дня совещания областников стояло сразу несколько вопросов. Прежде всего, необходимо было рассмотреть ряд неотложных мер, направленных на улучшение снабжения края продовольствием, а также на нормализацию работы транспорта. Однако главными на конференции конечно же являлись вопросы, непосредственно касавшиеся проблем автономии Сибири и, в частности, всёго того, что связывалось с разработкой положений её Конституции и с подготовкой к созыву Всесибирского Учредительного собрания. В ходе предварительного обсуждения данного комплекса вопросов участники дискуссии сразу же твёрдо определились в том, что Сибирь ни при каких обстоятельствах не станет добиваться отделения от России, а только лишь предпримет некоторые первоочередные шаги к организации в законном порядке собственной областной автономии. С таким заявлением, в частности, накануне конференции выступил в печати сам Потанин. Исходя именно из этого принципа, делегаты конференции на своём первом заседании категорически отклонили предложение профессора Новомбергского о посылке делегатов на съезд федералистов в Киев, который должен был открыться 15 августа. Причиной такого решения стало неприятие сибирскими областниками идей украинской самостийности, ещё со времён Мазепы не раз устремлявшейся в сторону откровенного сепаратизма.

Во второй день работы совещания её участники отправили официальные телеграммы в адрес Временного правительства, а также Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов с извещением о начале своей работы. В телеграммах выражалась поддержка революционным преобразованиям, осуществлявшимся в стране, а также высказывалась надежда, что столичные политики с пониманием и уважением отнесутся к наболевшим проблемам сибиряков. Ещё одна телеграмма была направлена министру просвещения с теми же уведомлениями, а также с просьбой — открыть на территории Сибири, если представится такая возможность, дополнительно ещё несколько высших учебных заведений в целях скорейшего просвещения населения и подготовки кадров для освоения края в интересах всей России.

Потом участники конференции заслушали, наконец, два основных (пленарных) доклада. Один — иркутянина Ивана Серебренникова «Об автономии Сибири», а второй — томича Евгения Захарова — «Основные начала автономного устройства Сибири». На следующий день состоялись прения по этим двум докладам. В выступлениях делегатов проводилась в основном одна и та же мысль: предоставить Сибири возможность для осуществления эффективного самоуправления в рамках единого Российского государства. По завершении дебатов в довершение, так сказать, темы, была создана комиссия (чего, собственно, тянуть) для разработки положений сибирской Конституции. И хотя данная комиссия на первом этапе ограничилась лишь разработкой постановления «Об автономном устройстве Сибири», однако вместе с тем такого рода постановление, по мнению его составителей, вполне могло лечь в основу проекта основного закона будущей сибирской автономии.

Пункт № 6 постановления, в частности, провозглашал следующее:

«Определяя взаимоотношение Сибири к России в её целом, мы находим, что Сибирь, в качестве автономной единицы, должна обладать той полнотой законодательной, исполнительной и судебной властей, каковой обладают отдельные штаты в современных федеративных государственных соединениях».

И далее пункт № 7:

«Утверждая необходимость создания для Сибири народного представительства с самостоятельной законодательной властью и подчиненного ему правительства, мы отнюдь не посягаем на целостность Русской республики».

А в следующем пункте (№ 8) была задекларирована возможность законотворчества сибирского представительского органа только в тех рамках, которые ему «определит Всероссийское Учредительное собрание и Конституция Русской республики».

5 августа делегат А.П. Казанцев представил вниманию участников конференции проект положения о государственной символике Сибири. Заслушав доклад, конференция утвердила описание флага Сибирской автономии в следующей редакции:

«Национальный Сибирский флаг представляет собой сочетание 2-х цветов: белого и зелёного. Белый цвет означает снега Сибирские, зелёный — Сибирскую тайгу. По форме флаг является прямоугольником, который диагональю, соединяющей левый верхний угол с правым нижним, разделяется на две части, причем верхняя часть зелёная, нижняя белая».

Не присутствовавший на конференции, но, видимо, достаточно осведомлённый о ней только что упоминавшийся уже нами Иван Серебренников так описывает в своих мемуарах этот незабываемый исторический момент: «5 августа 1917 года член конференции А.П. Казанцев под дружные рукоплескания присутствовавших развернул сибирское бело-зелёное знамя, на котором четко выделялась надпись: «Да здравствует автономная Сибирь!»».

В завершение пленарной работы томская областническая конференция постановила: собрать в октябре того же 1917 г. более представительный по своему составу теперь уже вполне полноценный съезд для дальнейшего рассмотрения вопросов об автономном устройстве Сибири. В целях его своевременной подготовки было избрано специальное организационное бюро — Центральный областной комитет. В него вошли: Г.Н.Потанин (председатель), Н.Я. Новомбергский (профессор Томского университета), Е.В.Захаров и Г.М. Марков (от Томского городского Народного собрания),

М.П. Рудаков (от Томского уездного Народного собрания),

М.Б. Шатилов (от Томского губернского исполнительного комитета), Н.А. Новосёлов (от Омской городской думы) и др. — всего 24 человека. Президиум Комитета составили: Потанин — председатель, Захаров, Шатилов и Новомбергский — товарищи (заместители), Марков, Портнягин(?) и Рудаков — члены.

Год спустя, когда у власти утвердится Временное Сибирское правительство, его председатель — Пётр Васильевич Вологодский, вспоминая августовскую конференцию, отметит примерно следующее: она стала отправной точкой в деле освобождения Сибири, более того ею был положен камень и в основание процесса по спасению страны в целом. Россия, по мнению большинства участников той томской конференции, на новом витке исторического развития вновь могла обрести статус передовой державы только посредством возрождения своих окраин. («Сибирская речь», № 34 от 9 июля 1918 г.).

5. Первый Сибирский областной съезд

Работа I-го Сибирского областного съезда проходила с 8 по 17 октября 1917 г. также в Томске. На нём удалось доработать и принять основные положения об автономном устройстве Сибири, намеченные в общих чертах два месяца назад на августовской конференции. Эти наработки должны были, как уже отмечалось, составить в будущем основу долгожданной Сибирской Конституции, которую предполагалось в обязательном порядке передать на рассмотрение Всероссийского Учредительного собрания.

Первый Сибирский областной съезд начал свою работу в воскресенье 8 октября в 1 час дня по местному времени, однако на сей раз не в университетской библиотеке, а в актовом зале Томского технологического института, располагавшегося в верхнем этаже его главного корпуса (улица Садовая-3, теперь проспект Ленина-30). Входные билеты для желающих присутствовать в качестве зрителей на этом судьбоносном всесибирском форуме бесплатно распространялись через книжные магазины Макушина и Посохина. Центральный организационный комитет съезда заседал по адресу: Никольский переулок-16, здесь проживал один из членов данного комитета молодой эсер-областник Евгений Захаров. Дом был добротный, двухэтажный, на каменном фундаменте, и в нём на съёмной, надо полагать, квартире Захарова и работал организационный комитет.

Его члены опять-таки, как и в период подготовки августовской конференции, предоставили возможность иметь своё представительство на съезде фактически всем более или менее значимым общественным и политическим организациям Сибири (партиям, союзам, советам, кооперативам, вузам, земским и городским самоуправлениям, казачьим войскам и пр.). Кроме того, на съезд прибыли делегаты от наиболее многочисленных автохтонных народов, а также от крупнейших национальных (экстерриториальных) общин края. Таким образом, на первом областном форуме присутствовали представители, практически, ото всех губерний и областей Сибири, а также Дальнего Востока, за исключением, если верить И. Серебренникову, только Камчатской и Сахалинской областей. В общем и целом собрание получилось достаточно представительным, чем-то очень напоминало Ноев ковчег, а по сути представляло собой некий общественно-политический «винегрет», в котором было представлено, что называется, «всё и вся» и где могли попросту раствориться не только идеи областников, но даже и интересы сибиряков в целом — существовала и такая опасность.

Прибывших делегатов размещали для проживания в общежитии духовной семинарии, но некоторые из них селились самостоятельно — на частных квартирах или у родственников. Впрочем, нашлись и такие, кто не погнушался, что называется, и достаточно дорогими апартаментами лучших томских гостиниц; как правило, это были люди, которых продвигала в качестве своих особо доверенных лиц правящая в стране правоэсеровская партия. Люксы, разумеется, оплачивались чаще всего из партийных средств или из подконтрольных эсерам кооперативных касс. Так, например, абсолютно точно известно, что восходящая «звезда» в среде правоэсеровских функционеров омич Пётр Дербер в течение всего периода работы съезда проживал в отдельном номере гостиницы «Европа».

Однако ближе к делу. Итак — 8 октября 1917 г., город Томск, актовый зал Томского технологического института, 15 минут второго дня — раздаётся звонок председательствующего, и съезд начинает свою работу. В зале на тот момент находилось 66 официальных делегатов, журналисты, а также достаточно большое (не сказать, чтобы очень большое, но всё-таки) количество публики, заинтересовавшейся данным событием. Ввиду по-прежнему нездоровья Григория Николаевича Потанина съезд открыл его заместитель по президиуму Центрального областного комитета эсер Евгений Захаров. Вслед за ним выступил утверждённый в качестве председателя съезда красноярский областник Владимир Михайлович Крутовский, зачитавший приветствие съезду от имени Потанина, а затем провозгласивший здравницу в честь выдающегося основателя сибирского областнического движения, которая была встречена долго не смолкавшими аплодисментами всех без исключения присутствовавших в зале делегатов съезда, зрителей, а также корреспондентов большинства ведущих сибирских газет. Апофеозному умилению, казалось, не будет предела, некоторые при этом аплодировали в прямом смысле слова со слезами на глазах, по праву ничуть не стесняясь переполнявших их эмоций.

После завершения торжественной части открытия съезда слово для выступления опять предоставили Евгению Захарову, который, во-первых, отчитался перед делегатами о проделанной подготовительной комиссией работе, а во-вторых, огласил программу съезда, выделив два главных вопроса предстоящих дебатов: 1) о разработке Конституции автономной Сибири, 2) о её земельном устройстве. В ходе обсуждения представленной программы в повестку дня съезда дополнительно включили ещё и вопрос об «экономическом положении, в связи с хозяйственной разрухой, вызванной войной и революцией». Содокладчиками по первому вопросу должны были выступить Евгений Захаров и Михаил Шатилов, по второму (земельному) — Николай Козьмин, видный красноярский областник и сибиревед, а по третьему — иркутский автономист Иван Серебренников.

После обсуждения повестки дня слово попросил томский губернский комиссар Б.М. Ган, он поприветствовал съезд и пожелал ему плодотворной работы на благо всей Сибири, в частности в урегулировании переселенческого вопроса, вопроса по расселению эвакуируемых беженцев, а также проблем, связанных с функционированием железных дорог, и т. д. (всё больше — о насущном, что называется). Потом были оглашены приветственные телеграммы в адрес открывшегося съезда от имени Временного Всероссийского правительства, а также от партий и общественных организаций Сибири. В ответ делегаты съезда отправили свои верительные уведомления Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов, Временному Всероссийскому правительству, а также Украинской Центральной раде.

Таким образом, весь первый день в основном оказался заполнен одними только торжественными и официальными мероприятиями по поводу открытия первого Всесибирского областного съезда (но не съезда областников, эту разницу нужно понять). И только на следующий день делегаты преступили уже к практической работе. С утра прошли занятия в секциях, затем состоялись выборы президиума съезда. Председателем его стал, как мы уже отмечали, Владимир Михайлович Крутовский, а в его состав вошли: П.Я. Дербер (от Акмолинской области), Колесниченко (от Приморской области),

Н.Н. Козьмин (от Енисейской губернии), М.П. Рудаков (от Томской губернии), А.А. Ермеков (от Семипалатинской области),

И.И. Серебренников (от Иркутской губернии), на тот момент уже омич — П.В. Вологодский (но почему-то — от Забайкальской области),

С.Я. Пузырев (от Алтайской губернии), С.А. Новгородов (от Якутской области), М.К. Сажин (от Тобольской губернии), а ещё один томич — М.Б. Шатилов — почему-то оказался означен как представитель от Амурской области, от национальных групп в съездовский президиум кооптировали А.Н. Букейханова.

А уже после обеда того же второго дня работы съезда Михаил Шатилов выступил с пленарным докладом под названием: «Сибирь, как составная единица Российской федеративной республики». Поскольку доклад был очень содержательным и оттого достаточно объёмным, его слушание, а потом и обсуждение продолжилось ещё и на следующий день. В том своём обширном спиче младообластник Шатилов, в частности, изложил историю автономистского движения в Сибири, отдельным пунктом он представил и охарактеризовал различного рода существующие проекты по организации автономии края. В заключение докладчик подчеркнул, что областное устройство Сибири должно быть «проведено под флагом трудящегося класса», привнеся таким образом в повестку дня съезда в очередной раз эсеровскую тенденциозность и революционную злобу дня.

Выступавшие в прениях делегаты в подавляющем большинстве поддержали идею автономии Сибири в рамках единого Российского государства. Во второй половине дня 10 октября они заслушали ещё один пленарный доклад, который им зачитал Евгений Захаров. В нём докладчик представил и как смог обосновал схему (структуру) будущей автономной областнической власти в Сибири. Данную схему после её утверждения Сибирским Учредительным собранием намеревались направить на рассмотрение Всероссийского Учредительного собрания.

По мнению авторов проекта, выглядеть вся эта структура должна была следующим образом: высшим органом власти в крае являются Сибирские областные съезды, в перерывах между ними законодательные функции возлагаются на Сибирскую областную думу (сибирский парламент), высшая исполнительная власть принадлежит Областному совету и его Исполнительному комитету. Все эти положения выносились на утверждение Сибирского Учредительного съезда (собрания), ему же передавалось право утверждать и Конституцию Сибири.

На следующий день после окончания доклада Захарова состоялось его обсуждение. Представитель социал-демократов К.Г. Брондман от лица всей своей группы (фракции) высказался категорически против какой бы то ни было территориальной самостоятельности Сибири. Социал-демократов поддержали и немногочисленные представители кадетской партии, не пожелавшие соединять воедино (о чём мы и говорили выше) идеи федерализма и автономии. Все остальные выступавшие, напротив, почти все как один порадели за федеративное устройство Российской республики и за одновременное предоставление Сибири автономии «по типу Северо-Американских соединённых штатов». При этом Колесниченко, делегат от Приморской области, даже выдвинул идею раздельного вхождения Сибири и Дальнего Востока, как полностью автономных территориальных образований, в состав Российской федерации. Однако выступавший вслед за ним, представитель Якутии Семён Новгородов опротестовал коллегу и призвал собравшихся — поддержать идею по созданию единого автономного образования Сибири и Дальнего Востока.

Вместе с тем тот же самый Новгородов (напомним: якут по национальности) поратовал за предоставление всем автохтонным народам Сибири самой широкой самостоятельности в решении своих социальных, экономических, культурно-образовательных и других проблем в рамках национального земского самоуправления. «Когда справимся с первой задачей истории — с введением у себя широкого демократического самоуправления, после этого перейдём к следующему экзамену, к введению законодательных сеймов». Его весьма смелый выпад развили и другие представители сибирских националов, предложившие применить в отношении автохтонных народов систему национально-территориальной автономии, а для пришлых национальных меньшинств — принцип так называемой национально-персональной автономии (пошла плясать губерния…).

Сибирь, таким образом, если суммировать все основные предложения делегатов, должна была стать объединением полусамостоятельных земских и городских самоуправлений, автономных территориальных областей, автономных национальных округов с вкраплением чего-то там не совсем понятного, предусмотренного для пришлых (экстерриториальных) народностей. Более того, автономия Сибири как бы автоматически, открывала дорогу сибирским националам к территориальной самостоятельности а некоторым грезилась уже, вполне возможно, и полная независимость не только от Сибири, но и от России. Так, в частности, эти дебаты очень внимательно слушал, надо полагать, член президиума съезда казах Алихан Букейханов (Алихан Букейхан), делегат от одной из самых многочисленных автохтонных народностей российского востока. Через два месяца он соберёт в Оренбурге съезд представителей казахского народа, на котором будет объявлено о создании собственного национального правительства — Алаш-Орды.

В 5-й день своей работы (12 октября) съезд заслушал сообщение мандатной комиссии. По её подсчётам получалось, что на съезде присутствовал 201 делегат, больше всего представителей имела на съезде Томская губерния — 37 человек, а меньше всего — Амурская область, приславшая всего одного делегата. Русских на съезде присутствовало 110 человек, татар — 17, украинцев — 17, киргизов — 9, евреев — 5, поляков — 4, немцев — 4, якутов — 3, бурят, телеутов и алтайцев — по одному представителю. Из них коренных сибиряков — 48 %, а пришлых, соответственно, — 52 %. Эсеров на съезде было подавляющее большинство — 87 человек, социал-демократов — 25, кадетов — 4, народных социалистов — 8, сионистов — 6, областников-автономистов — 1. Этим единственным, зарегистрировавшимся как сибирский областник-автономист, оказался председатель президиума съезда В.М. Крутовский.

13 октября Областной съезд возобновил свою работу, в тот день опять велись дискуссии по поводу главного вопроса: быть или не быть сибирской автономии. Представители социал-демократов заявили в очередной раз, что этот проект является чисто буржуазной затеей, вследствие чего чрезвычайно вредит делу социальной революции. Так, в частности, председатель Томского центрального бюро профсоюзов студент-меньшевик Фёдор Лыткин отметил, что с позиции развития классовой борьбы требуется безусловное единство Сибири и России, а что касается областничества, то оно якобы уже полностью и окончательно изжило себя. Последнее заявление вызвало чрезвычайно большое волнение и шум в зале, которые едва ли быстро удалось погасить звонком и призывными увещеваниями председательствующего. Страсти накалялись. В конечном итоге по требованию представителей томского комитета РСДРП в знак протеста, а скорее от осознания, что их голоса практически ничего не могут решить на съезде, немногочисленная по сравнению с эсерами, социал-демократическая группа депутатов (как меньшевики, так и большевики) демонстративно и почти в полном составе покинула съезд. Поддержали социал-демократов по данному вопросу в тот день не только ещё более немногочисленные кадеты, но и депутаты от четырёх казачьих войск. Их представитель зачитал резолюцию 2-го съезда Сибирского казачьего войска, в которой подчёркивалась мысль о несвоевременности в данный исторический момент учреждения в России федеративного государственного устройства.

После окончания прений было проведено, наконец, голосование по вопросу: «…принимает ли съезд за основу постановление сибирской конференции об автономном устройстве Сибири». Тайное голосование дало следующие результаты: за это постановление высказались 104 делегата, против — пятеро, четверо воздержались. Участвовали в голосовании, таким образом, только 113 человек из общего числа делегатов. Чуть больше двадцати человек социал-демократов покинуло съезд, куда девались остальные — непонятно. Ушли за компанию или просто отказались участвовать в голосовании?..

8-й день, 15 октября. С докладом по земельному вопросу выступил видный красноярский областник-эсер Николай Козьмин, который доложил съезду о работе земельной секции и проинформировал съезд о её решениях. Земельная комиссия пришла к выводу о необходимости закрепления всей полноты политической власти за демократией, ввиду последнего в секции нашли необходимым наделить жителей Сибири землёй по потребности, «так как вместе с землёй в руках народа сосредоточится и власть». Также земельная комиссия пришла к заключению, что «частная собственность на землю в будущей Сибири не должна существовать». Все излишки земель у представителей родоплеменной знати автохтонного населения и богатых казаков предполагалось секвестрировать и передать малоземельным. Земли между крестьянами планировалось распределять по так называемой трудовой и потребительской норме, обеспечивающей владельца земельного участка и членов его семьи безбедным существованием, но не позволяющей прибегать к эксплуатации «постороннего наёмного труда». Эти потребительские нормы, которые определялись с учетом специфики (специализации) ведения хозяйства и условий местности, должны были вырабатываться губернскими (областными) комитетами, а потом утверждаться Сибирской областной думой.

Представленную резолюцию, составленную, как мы видим, в чисто эсеровском духе, приняли 58 голосами — за и 25 — против при трёх воздержавшихся. Воздержавшимися, что примечательно, оказались представители от казачества, которые были не согласны с такой, с их точки зрения, однобокой постановкой вопроса о конфискациях «излишков» земли без учёта всех тонкостей профессиональной специфики казачьего сословия, о чём казаки и заявили в своём особом мнении после завершения голосования. Также в их выступлениях прозвучала мысль — дальнейшую доработку земельного вопроса поручить Сибирской областной думе.

Число делегатов, выразивших собственное мнение по земельному вопросу, как нетрудно заметить, ещё немного уменьшилось по сравнению с предыдущим голосованием. Видимо, к тем представителям с мест, которые в знак протеста против «авантюристической» затеи областников покинули съезд, прибавились ещё и те «малосознательные», кто решил со спокойной совестью (а кто-то, наоборот, видимо — в расстроенных чувствах) отправиться по домам после того, как был в положительном смысле решён основной вопрос съезда — об автономии Сибири. Тем более что далее в повестке дня стояли вопросы по преимуществу социального характера, внесённые эсерами и продиктованные в очередной раз революционной злобой дня. Так, в частности, оставшиеся на съезде делегаты, обсудили проблему о применении наёмного труда в Сибири.

В итоге после непродолжительных дебатов большинством голосов была принята резолюция, позволявшая применять вольнонаемный труд, но лишь в исключительных случаях и при строгой регламентации данного вопроса местным сибирским законодательством с соблюдением обязательных норм по охране труда. Уместно, наверное, будет отметить также, что все эти решения, составленные в чисто социал-демократическом духе, делегаты съезда приняли буквально за несколько дней до Октябрьской революции… А нам что: живём в лесу, молимся колесу.

16 октября, на 9-й день работы съезда, его участники полностью одобрили в окончательно доработанном варианте положение «Об организации Сибири», то есть своего рода законопроект о системе временной сибирской областной власти. Согласно данному положению, высшим органом, подчёркивалось, народоправства в крае становились Общесибирские областные съезды. Постоянно действующим представительством этой власти в перерывах между съездами был обозначен выбираемый из числа делегатов съезда Сибирский исполнительный комитет (не правительство, а распорядительный орган съездов). Областные съезды получали право обсуждать и принимать различного рода положения для утверждения их в дальнейшем в качестве уже законодательных актов Учредительным собранием Сибири (выбранным на основе прямого, равного и тайного голосования). Утверждённые законы и правовые положения закладывались, таким образом, в основу будущей Конституции Сибири.

Для предварительной разработки уже непосредственно конституционных норм также из числа делегатов I-го Областного съезда предполагалось избрать Сибирский областной совет в следующем составе: по три представителя от каждой сибирской губернии или области, по два — от каждого национального объединения коренных народов Сибири (бурят, киргизов (казахов), якутов, алтайцев и минусинцев (хакасов)) и по одному — от каждого казачьего войска (Сибирского, Енисейского, Забайкальского и Уссурийского). Кроме особых полномочий по разработке положений сибирской Конституции Областной совет получил право созывать в случае экстренной необходимости внеочередной Сибирский областной съезд. Вместе с тем Областной совет не являлся постоянно действующим органом и собирался на определённое время только на основании решения Сибирского исполнительного комитета. Дальнейшая детальная разработка положений об органах управления Сибирью по обстоятельствам времени была отложена до следующего Областного съезда.

В Сибирский исполнительный комитет под председательством (естественно) Григория Николаевича Потанина в тот же день 16 октября оказались избраны: Михаил Шатилов, Евгений Захаров, Владимир Крутовский и Борис Ган от эсеров, от национальных объединений — Алимхан Ермеков (казах) и Семён Новгородов (якут), от социал-демократов — большевик Н.А. Алексеев (Иркутск). Кандидатами в члены Исполкома были утверждены: Николай Козьмин (эсер), Пётр Дербер (эсер), Павел Гудков (беспартийный социалист), Григорий Жерновков (от кооператоров), Баэртон Вампилун (от бурят) и Юсуф Саиев (от мусульман). По положению — один председатель, семь членов и шесть кандидатов — всего 14 человек. Исполнительному комитету съезд поручил в ближайшее же время напрямую заняться подготовкой созыва Всесибирского Учредительного собрания и по возможности провести в жизнь постановления Областного съезда. Фактическим руководителем Комитета, как свидетельствуют источники, стал Владимир Михайлович Крутовский, его заместителями (товарищами) — П.П. Гудков и Е. В. Захаров.

17 октября, в последний 10-й день работы съезда, его участники приняли ещё одно положение — «Об областном устройстве Сибири», разграничивавшее полномочия центральной, областной и местных властей. Центральная власть, согласно этому Положению, имела исключительные компетенции во внешней, военной, налоговой и законодательной политике. Областной же власти, представленной Сибирской областной думой (краевым парламентом), передавались в ведение: местное бюджетное право, народное образование, общественная безопасность (сибирская народная милиция), народное здравоохранение, местные пути сообщения, почта и телеграф, а также — право участия в установлении тарифов и пошлин — распоряжение народными достояниями: землёй, её недрами, лесами и водами на тех основаниях, которые будут установлены Учредительным собранием, и ещё дело переселения и расселения. К компетенции областной сибирской власти также относились местные предприятия, социальное законодательство, вообще все дела местного характера. За краевым законодательным собранием закреплялась прерогатива изменения Конституции Сибири, за исключением того, что касалось расширения компетенции Сибирской областной думы за счёт центрального парламента. В общем и целом Сибирь, в качестве автономной единицы получала право обладания «всей полнотой законодательной, исполнительной и судебной власти», определённой сибирской и российской Конституциями.

В свою очередь сибирские областные структуры могли делегировать часть закреплённых Конституцией полномочий территориально-административным и национально-территориальным объединениям по их требованию, вплоть до превращения Сибири, если возникнет такая необходимость, в федерацию территориальных областей и национально-территориальных образований. Экстерриториальным (пришлым) национальным меньшинствам предоставлялось право культурной автономии «путем образования экстерриториальных персонально-автономных союзов».

Далее по тексту: «Высшей для Сибири исполнительной властью должен быть кабинет министров, ответственный перед Сибирской областной думой».

И ещё: «Естественные границы автономной Сибири определяются положением страны по водоразделу на восток от Урала, с включением всего киргизского (казахско-киргизского. — О.П.) края при свободном на то волеизъявлении населяющего эти пределы населения».

Положение «Об областном устройстве Сибири», во многом судьбоносное для её населения, должно было в будущем составить основу Конституции автономной Сибирской области, но только после того, как оно опять-таки будет одобрено Всероссийским Учредительным собранием.

Помимо работ в секциях и на пленарных заседаниях съезда, многие делегатские группы проводили встречи, что называется, в неформальной обстановке, делились мнениями, впечатлениями и просто порой хорошим настроением ввиду всего происходящего. Некоторые, пользуясь, случаем, посещали с официальными визитами Г.Н. Потанина. Один из визитёров, иркутский областник Иван Серебренников, так описывал в своих воспоминаниях встречу с сибирским старцем.

«Григорий Николаевич принял меня весьма радушно. Он знал меня понаслышке, был осведомлён о моих сибиреведческих трудах и моём ближайшем участии в работе старейшего в Сибири научного учреждения — Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества, где я к этому времени занимал должность правителя дел.

Наша беседа продолжалась довольно долго и почти не касалась политических вопросов. Г.Н. подробно расспрашивал меня о деятельности Географического общества, вспоминал о своём прежнем участии в работах этого Общества в Иркутске, много говорил о теперешнем положении исследовательского дела в Сибири вообще, с большой похвалой отозвался о работах путешественника по Тихоокеанскому Приморью капитана Арсеньева. Затем он рассказал о некоторых эпизодах из своих путешествий по Центральной Азии, обнаруживая при этом удивительную память, которая сохраняла ему точнейшие названия пройденных им речек, гор, местечек и пр. С удовольствием пускался он иногда в филологические экскурсы, когда по ходу беседы всплывал какой-нибудь вопрос сравнительной этнографии.

Признаюсь, я был поражен силой памяти этого замечательного старца и живостью его мысли. Глубочайшее впечатление произвела на меня эта встреча с великим сибирским патриотом».

В числе других посетил Потанина также и войсковой старшина Е.П. Березовский, делегат от Иртышского казачьего войска на областном съезде. От лица войскового круга он преподнёс Потанину ценные подарки. И хотя сибирские казаки своим коллективным решением в целом, как мы уже указывали, не одобрили некоторых последних автономистских устремлений областников, тем не менее, признавая выдающиеся заслуги Потанина на ниве науки и просвещения родного края, казачий круг назначил Григорию Николаевичу персональную пенсию в размере 1800 рублей (что-то около 200 тысяч на наши деньги) в год. Также войсковой круг постановил: назвать именем Потанина вновь образовавшийся на правом берегу Иртыша казачий посёлок, располагавшийся, кстати, недалеко от станицы Ямышевской, места рождения Григория Николаевича. Кроме того (то — ничего, ничего, а тут вдруг — всё сразу), решено было устроить женскую школу имени Александры Викторовны, покойной жены и постоянной спутницы Потанина во всех его путешествиях по Сибири и Монголии. Когда-то Григорий Николаевич высказал войсковому кругу пожелание, чтобы земельный участок, на который он, как казак по рождению, имел право, использовать в качестве доходной статьи на содержание школы в память о безвременно ушедшей супруге. Теперь вот казаки вспомнили о той давнишней просьбе своего знаменитого земляка и решили, наконец, её выполнить («Омский вестник», № 130 от 30 июня 1918 г.).

Сразу после окончания октябрьского съезда областников в столичной печати стали распространяться журналистские байки о том, что в Томске-де провозглашено образование независимой Сибирской республики, что её президентом стал Григорий Потанин, министром народного просвещения назначен Пётр Макушин, а министром торговли и промышленности — купец-миллионщик Второв.

И вот эти непроверенные сообщения всегда падкой на скороспелые сенсации журналистики произвели на многих впечатление и, более того, заставили о себе говорить, в том числе и на фронте, в среде воинов-сибиряков. Последние конечно же были буквально потрясены полученными из газет новостями и незамедлительно от имени солдатских комитетов стали слать многочисленные запросы на родину с просьбой разъяснить им настоящее положение вещей. А из «стольного града» Томска им отвечали, что в условиях развала государственности и хозяйства страны сибиряки решили в очередной раз (после двух попыток — в 1861 и в 1905 гг.) вспомнить о своих гражданских правах и, действительно, приступить к организации сибирского территориального объединения, но только в рамках единой Российской федерации. Также из Томска во фронтовые части сообщали, что сибирское правительство пока ещё не сформировано, но в ближайшее время его планируют создать во главе действительно с известным многим Григорием Потаниным — живой легендой, непримиримым борцом с колониальным гнётом романовского самодержавия и столичной плутократии. А задачи, которые ставит перед собой сибирская автономия, поясняли, следующие:

а) борьба за интересы Сибири в отношениях с центром;

б) борьба за интересы трудового класса;

в) борьба с иноземным хозяйственным засильем.

Приняв к сведению полученные известия, воины-сибиряки (по-прежнему грозный «человек с ружьём») решили выработать собственное мнение по данному вопросу и на 10 декабря 1917 г. наметили собрать земляческий фронтовой съезд. К этому процессу незамедлительно, надо отдать им должное, тут же подключились эсеры. Так, забегая немного вперёд, отметим, что скрывавшемуся в Киеве от большевистского преследования (после 25 октября/7 ноября) члену партии социалистов-революционеров Аркадию Краковецкому было поручено проконтролировать инициативу сибиряков по созыву съезда военнослужащих на Юго-Западном и Румынском фронтах. А потом, связавшись по возможности с Сибирским исполнительным комитетом, предложить ему свои услуги по организации Сибирской армии. Последняя очень даже могла пригодиться правым эсерам в случае начала вооруженной борьбы с большевиками на территории Сибири, после того как последние (25 октября/7 ноября) буквально вырвали у них из рук политическую власть в России.

Организовывать в собственных интересах, правда немного ранее, эсерам пришлось также ещё, например, и мусульман Сибири. Последние с 3 по 6 октября провели в Томске свой объединительный съезд. Он так и назывался — съезд мусульман Сибири, однако не стоит полагать, что это было конфессиональное собрание, съезд рассматривал чисто политические проблемы, в том числе и вопрос о сибирской автономии. При его открытии 4 октября с приветственным

словом к делегатам от имени областников обратился хорошо уже известный тогда в среде младообластников правый эсер Евгений Захаров. А Михаил Шатилов, находившийся в тот год вообще в большом политическом фаворе, стал товарищем председателя съезда. Председателем же собрания, а также руководителем выбранного на съезде Мусульманского совета стал ещё один подававший большие надежды молодой правоэсеровский функционер Юсуф Саиев.

Делегаты от мусульман в целом поддержали идею областного устройства Сибири. А эсеро-областники, в свою очередь, обещали признать провозглашенный немного ранее на подобном же форуме в Казани, принцип культурно-национальной автономии для всех мусульман России. 22 ноября 1917 г. тут же в Томске открылся и сибирский мусульманский военный съезд, принявший резолюцию о создании мусульманских воинских частей на территории Сибири. Всё шло, возможно, в соответствии с единым, хорошо продуманным планом, составленным, надо полагать, где-то в недрах правоэсеровского ЦК или в близких к нему структурах, а может быть, и ещё где-то выше… Так или иначе, но всё происходило, и это видно вполне невооруженным глазом, как бы в едином, целенаправленном русле.

Но, как говорится, если хочешь рассмешить бога, расскажи ему о своих планах… Поскольку ситуация в стране буквально через неделю после закрытия Сибирского областного съезда в корне изменилась и к власти в столице путём вооруженного переворота пришло большевистское правительство, данное обстоятельство заставило Сибирский исполнительный комитет уже в двадцатых числах ноября объявить о созыве в Томске нового Областнического съезда — чрезвычайного. Для подготовки материалов к предстоящему форуму 4 декабря собрался на своё первое заседание Сибирский областной совет. Тон в такого рода экстренных намерениях задавали конечно же представители правоэсеровской партии, утратившие политическую власть в стране и пытавшиеся использовать автономические ресурсы областников как средство мобилизации сибирской общественности для борьбы со всё возрастающим влиянием партии большевиков в регионе.

1. Подготовка к съезду

После большевистского переворота Россия, как известно, стала распадаться на целый ряд отдельных самостоятельных республик. Напомним, что после Октябрьской революции от бывшей Российской империи (вслед за Польшей) сразу же отделились: Украина (тогда ещё без Крыма), Финляндия, Кавказ и Дон, готовились отойти белорусы, молдаване и прибалты. Область Войска Донского, надо отметить, в отличие от других вышеперечисленных территорий заявила о своём сепаратизме не по национальным, а по чисто политическим соображениям, не желая мириться с большевистской властью в столице.

В русле данной тенденции, но с собственными взглядами на происходящий процесс решила сама себя спасать и Сибирь, рассчитывая употребить для этого полномочия Сибирского Учредительного собрания, созыв которого планировался в самое ближайшее время. Однако до Учредительного собрания предстоял ещё достаточно долгий и трудный этап избирательной кампании, в то время как ситуация в Сибири, по мнению многих, уже была близка к катастрофической, то есть не терпела абсолютно никаких отлагательств по своему скорейшему разрешению. «Узурпация» политической власти большевиками также принималась в расчёт. В тех условиях сибирские областники в союзе с эсерами решили срочно созвать в Томске внеочередной и одновременно «чрезвычайный» Сибирский съезд, который смог бы выработать, а потом и принять к исполнению Положение о временных органах собственной автономной власти в Сибири, призванной вывести регион из политического и экономического кризиса, до той поры, пока не будет созвано Сибирское Учредительное собрание.

Сразу же надо в очередной раз оговориться, что декабрьский Сибирский съезд собрали совсем не из сепаратистских устремлений, а скорее — наоборот: в его задачу входило своим примером возглавить объединительные усилия провинциальных окраин для спасения государства российского от грозящего ему неминуемого развала. Да иначе и быть не могло, ведь 85 % населения Сибири составляли русские… Данное процентное соотношение по сравнению с другими национальностями, кстати, было гораздо выше в Сибири, чем в целом по России. Так могли ли сибиряки всерьёз думать об отделении от России?.. Вряд ли. Точно так же, например, поступили в 1612 г. жители Поволжья — нижегородцы, последыши, если можно так выразиться, великоновгородской демократической городской и региональной автономии. Они, прежде чем освободить Москву и страну от иноземной оккупации, тоже созывали Народное собрание (вече), принимали смелые самостоятельные решения и даже собственное войско тогда наняли, и всё это, как известно, пошло России только на пользу, а не во вред.

23 ноября 1917 г. на своём заседании Исполнительный комитет Областного совета, избранный первым Сибирским областным съездом, известил о том, что «ввиду исключительных обстоятельств момента» 6 декабря с.г. созывается в Томске чрезвычайный Сибирский съезд.

«Принимая во внимание, что создавшееся в России положение грозит Сибири тяжкими последствиями, что закрытие нашей дальневосточной границы, возможное в случае дальнейшего развития событий в центре, поставит Сибирь в положение экономически отрезанной окраины, не имеющей ни собственных, ни привозных товаров, а также денег, — принимая это во внимание, — признать положение вещей угрожающим наиболее жизненным интересам Сибири и считать назревшей необходимостью создание органа, который мог бы оказаться во главе Сибири в качестве временного органа управления.

Для осуществления идеи создания указанного органа созвать в городе Томске 6-10 декабря с.г. чрезвычайный съезд, состоящий из членов сибирского областного совета, исполнительного комитета и экономического бюро, избранных первым сибирским областным съездом, и из представителей губернских и областных революционно демократических организаций, общественных самоуправлений и экономических органов». (ГАТО. Ф.578, оп.1, д.1, л.9-9об.)

Подготовка к съезду велась широко и в тот момент совершенно открыто. Организационный комитет рассылал по городам Сибири и Дальнего Востока приглашения, декларации и различного рода агитационные материалы. Опорной базой в этой работе служили, как правило, кооперативные объединения, через разветвлённую сеть которых и осуществлялись главным образом все подготовительные мероприятия. Весьма существенной также была и финансовая помощь кооператоров в деле организации столь важного на тот момент внеочередного областного форума.

В отличие от первого съезда в Томск на сей раз пригласили, как видно из постановления Областного исполкома, по преимуществу представителей «революционно-демократических организаций в лице Советов, общественных самоуправлений и экономических органов». При этом в угоду политическому моменту количество возможных делегатов от Советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов несколько возросло, а в дополнение к ним предусматривалось участие в работе съезда ещё и посланцев от профессиональных союзов почтово-телеграфных работников и от комитетов железных дорог. Понятно, что такой расклад оказался явно не в пользу представительства от городского и земского самоуправления, получившего по сравнению с первым Областным съездом значительно меньшее количество пригласительных билетов.

Но и это ещё не всё. Делегаты от торгово-промышленных союзов и биржевых комитетов, а проще говоря, посланцы от крупной сибирской буржуазии или, как тогда их называли, цензовые элементы, также крайне немногочисленные, получили, в отличие от остальных приглашенных на съезд, лишь право совещательного (!) голоса. Причём цензовики, отправляясь на съезд, абсолютно ничего на сей счёт не ведали и лишь по прибытии в Томск узнали о полном крушении своих надежд — вместе со всеми остальными делегатами поучаствовать в судьбоносном политическом мероприятии. Наряду с ними, как позже выяснилось, не получили права решающего голоса почему-то и представители от высших учебных заведений Сибири (ГАТО. Ф.578, оп.1, д.1, л.13), а также ещё несколько человек, уполномоченных от малозначительных, как посчитали организаторы съезда, общественных организаций. Всего на декабрьский съезд, по предварительным расчётам, должно было прибыть не менее 270 человек.

По предложению Михаила Шатилова Исполнительный комитет решил оповестить о внеочередном Чрезвычайном Областном съезде и военнослужащих сибирских частей, находившихся в тот период на противогерманском фронте (ГАТО. Ф.578, оп.1, д.1, л.13об.). Фронтовикам сообщили о том, что ещё до наступления нового — 1918 г. на востоке страны будет сформирована независимая от центра власть, которая «поведёт Сибирь к культурно-национальной автономии». Фронтовым частям рекомендовалось обсудить эти предложения и высказать собственное мнение по поводу намеченных Исполнительным комитетом планов.

Последующие события, однако, надо признать, показали, что не все сибирские фронтовые полки одобрили и поддержали подобного рода достаточно далеко идущие политические замыслы своих земляков-автономистов. Так, например, съезд воинов-сибиряков 12-й армии высказался категорически против таких планов; солидарны с ними оказались и некоторые другие воинские части. Вследствие этого выяснилось, что и на значительное количество фронтовых полков, а не только на запасные сибирские части, оказала сильное влияние модная на тот момент большевистская пропаганда, настраивавшая солдат, в том числе и категорически, против процесса по автономизации Сибири. Солдатам в очередной раз весьма умело навязали мысль, что сибирские областники ведут речь не о каком-то там «неопатриотизме», а, напротив, в тайне-де только и помышляют о сепаратизме и о создании полностью независимого от России буржуазно-помещичьего государства — Зауральской Руси, со столицей в купеческо-патриархальном Томске.

Единомышленниками агитаторов-большевиков по извращённой трактовке областного вопроса, что также надо признать, оказались, к сожалению, и многие кадровые офицеры — представители слепо патриотически настроенного военного сословия, и ещё мысленно примкнувшие к ним убеждённые консерваторы-монархисты. Все эти люди, как могли, убеждали солдат отказаться от поддержки сибирских автономистов, зачисляя последних, уже на свой лад, в когорту жидо-масонов, «грязных заговорщиков» против многовековой российской государственности.

2. Состав съезда

На чрезвычайный Сибирский областной съезд, вопреки предварительным расчётам, прибыли и зарегистрировались в общей сложности всего 182 делегата, при этом лишь 160 получили право решающего голоса (ГАТО. Ф.578, оп.1, д.1); 150 человек из их числа чётко указали свою партийную принадлежность или политическую ориентацию. Вследствие чего выяснилось, что 134 делегата с решающим голосом (то есть 90 %) являлись представителями, так называемых, мелкобуржуазных или правосоциалистических партий (эсеров, меньшевиков, народных социалистов) или проявляли к ним сочувствие. Для сравнения: на октябрьском съезде делегаты правосоциалистической ориентации составляли тоже немалое количество, но всё-таки их было немного меньше — 78 % от общего числа участников.

На декабрьском съезде эти люди представляли главным образом земские управы и городские думы, советы крестьянских депутатов, кооперативные и профсоюзные объединения, а также национальные организации, в том числе, конечно, и «туземные». Такое подавляющее превосходство представителей правосоциалистической демократии объяснялось главным образом тем, что декабрьский Областной съезд в значительной степени проигнорировали приглашённые на него делегаты от советов рабочих и солдатских депутатов, находившиеся к тому времени уже под жестким и почти безраздельным контролем правящей в стране большевистской партии. Так советы рабочих и солдатских депутатов Восточной Сибири вообще не прислали на съезд своих представителей, а от советов Западной Сибири присутствовали лишь восемь человек, да и те вскоре покинули зал заседаний, выполняя распоряжение Западно-Сибирского съезда советов, проходившего в начале декабря того же года в Омске.

Ещё одной достаточно многочисленной группой, способной «разбавить» эсеровское, до неприличия подавляющее большинство на съезде, могли стать представители от правобуржуазных организаций, главным образом от биржевых и военно-промышленных комитетов. Понятно, что это было весьма влиятельное сообщество, имевшее не только большой авторитет, но и огромные финансовые возможности, что, как показывала тогда и показывает теперь практика политической борьбы, также далеко не маловажно. Если учесть к тому же принципиальное идейное руководство данной группой делегатов со стороны кадетской партии, то получалось, что их вполне могли опасаться люди, пытавшиеся диктовать съезду сибирских областников свою политическую волю, то есть эсеры.

Исходя из таких соображений, организационный комитет декабрьского Областного съезда, в котором всё то же подавляющее большинство составляли члены правоэсеровской партии, решил не только лишить представителей крупной буржуазии права решающего голоса, но и вообще, по возможности, не приглашать их на съезд, что, собственно, и было сделано. Так, некоторым биржевым комитетам и торгово-промышленным объединениям ряда сибирских городов просто не стали рассылать официальных приглашений. И всё… И они сразу же оказались таким образом, что называется, вне игры.

Не смогли прибыть в Томск и делегаты от киргизо-казахов, также находившиеся под влиянием кадетской партии, так как с 5 декабря в Оренбурге проводили свой собственный национальный съезд. В частности, не смогли присутствовать делегированные казахской общественностью известные нам уже Букейханов и Ермеков.

В силу этих и ряда других причин, кстати, и получилось так, что вместо ожидаемых 270 на съезде оказалось в наличии всего 182 зарегистрировавшихся участника.

3. Открытие съезда

Основная часть делегатов прибыла на чрезвычайный съезд немного с опозданием, так что в день открытия форума, которое состоялось 6 декабря в 5 часов вечера в плохо отапливаемом здании Томской духовной семинарии, присутствовало всего 94 человека. Здесь же, в общежитских комнатах, разместили для проживания и большую часть делегатов. Ещё одна небольшая группа участников съезда поселилась на ст. Томск-I (по другим данным Томск-II) в служебном вагоне под № 2, специально выделенном для этой цели железнодорожным управлением. Ну а передовые выдвиженцы из числа эсеров-младообластников, как и во время проведения октябрьского съезда, вновь расположились в номерах лучших гостиниц города. Так теперь уже определённо крупно восходящая звезда сибирского эсеровско- областнического движения тридцатилетний Пётр Дербер снял комнату (№ 3) со всеми удобствами в гостинице «Россия», его коллега по партии тридцатичетырёхлетний Александр Новосёлов, а также известный сибирский адвокат народный социалист Григорий Патушинский — будущие члены нового состава Областного совета — поселились в гостинице «Европа». В Монастырском (сейчас Плеханова) переулке, в доме под номером 4 располагалась гостиница Ваксера. Здесь в декабре 1917 г. также проживали некоторые участники Сибирского областного съезда. Ну а, например, пятидесятишестилетний Анатолий Сазонов, новониколаевский кооператор, член правления богатейшего в Сибири кооперативного объединения «Закупсбыт», человек, что называется старой закалки, скромно устроился в одной из общежитских спален духовной семинарии — на коечке, на жесткой семинаристской коечке.

При открытии съезда от имени Исполнительного комитета Областного совета со специальным заявлением выступил Евгений Захаров. Он уведомил собравшихся, что в свете последних событий Исполком первоначально имел намерение созвать в Томске съезд только что избранных всеобщим народным голосованием членов Всероссийского Учредительного собрания, но потом от этой идеи решили отказаться, так как народные избранники торопились по неотложным политическим делам в Петроград. Пришлось также оставить мысль и о созыве второго полносоставного общесибирского съезда, ибо собрать его в спешном порядке при создавшихся очень непростых политических условиях и при значительной транспортной разрухе представлялось совершенно невозможным. Поэтому и решено было провести в Томске чрезвычайный, немного урезанный по своему качественному составу съезд.

Также Захаров от имени и по поручению Областного совета ещё раз напомнил собравшимся о главной цели всего, собственно, происходившего тогда в Томске, о цели, как подчеркнул выступавший, достойной каждого свободного народа, и эта цель — областная сибирская автономия. Все усилия до сей поры, отметил Захаров, прилагались к тому, чтобы сорганизовать Сибирь в единую экономико-культурную область и как можно шире распространить по её необъятным просторам идею автономии. Теперь, продолжал далее выступавший, политические обстоятельства заставили Областной совет задуматься: а сможет ли в создавшейся достаточно сложной политической обстановке вообще собраться Всероссийское Учредительное собрание, а тем более предоставить в ближайшем обозримом будущем Сибири столь необходимое для неё краевое самоуправление?..

Также вполне очевидным, по замечанию Захарова, стало то чрезвычайное обстоятельство, что события, произошедшие в России за последние месяцы, очень сильно расшатали не только политические, но и экономические устои государственности, грозя ей, возможно, уже весьма скорыми катастрофическими последствиями. При таких обстоятельствах, далее констатировал выступавший, Областной совет не мог, как это предполагалось изначально, ограничить себя одним лишь собиранием материалов о сибирской автономии для Учредительного собрания, а вынужденно начал искать пути по скорейшему выходу из создавшегося достаточно сложного политического и экономического положения в регионе. Таким единственно правильным выходом, с точки зрения Областного совета, и явилась идея созыва чрезвычайного Общесибирского съезда, который должен будет избрать из своего состава наделённые на этот раз уже вполне конкретными полномочиями органы власти для централизованного и эффективного управления Сибирью. Отрезанные от центра, практически предоставленные самим себе, сибиряки, заключил Захаров, дело по спасению всего восточного региона страны должны, наконец, полностью взять в собственные руки.

4. Работа съезда

Итак, 6 декабря 1917 г. в Томске открылся чрезвычайный Сибирский областной съезд. На нём были представлены, как мы уже отмечали, главным образом революционно-демократические организации и партии: от эсеров и большевиков — слева до областников и народных социалистов — справа, и опять, как и на октябрьском съезде, при безусловном преобладании партии социалистов-революционеров. Члены правобуржуазной кадетской партии, а вместе с ними и представители от так называемых цензовых элементов, а также делегаты съезда от сибирских вузов, как в самом начале определилось, от участия в работе областнического форума оказались фактически отстранены. Обладая лишь совещательным голосом, они присутствовали на съезде, по сути, лишь в качестве почти что сторонних наблюдателей, однако имевших право в отличие, допустим, от простых зрителей публично участвовать в обсуждении всех вопросов чрезвычайного форума.

Проблема с цензовыми элементами остро встала уже в первый день работы съезда во время доклада мандатной комиссии по поводу проверки полномочий прибывших делегатов. Именно тогда был поставлен, что называется, ребром вопрос о представительстве буржуазии на съезде. В выступлениях делегатов по данной проблеме определились две, причём абсолютно противоположные, точки зрения. Одна часть из числа участников совещания высказывалась против коалиции с буржуазией, так как подобная коалиция, возникшая сразу же после Февральской революции и продолжавшаяся вплоть до Октябрьской, уже привела страну, считали они, к полному политическому и экономическому краху. Некоторые из числа этих непримиримых достаточно веско аргументировали правильность занятой ими позиции ещё и тем, что на IV съезде партии эсеров (28 ноября — 5 декабря 1917 г.) её лидеры в большинстве своём признали ошибочность линии на создание коалиции с представителями от буржуазной демократии. В силу вышеизложенных обстоятельств на съезде и зазвучали речи о том, чтобы полностью исключить участие цензовых элементов в работе внеочередного областного форума.

Другая же часть делегатов высказалась, напротив, в пользу плодотворного сотрудничества с представителями от крупной сибирской буржуазии. Своё особое мнение они аргументировали теми соображениями, что, поскольку на чрезвычайном съезде по большому счёту решается дальнейшая судьба всего населения Сибири, то на нём должны быть представлены абсолютно все без исключения общественно-политические группы, в том числе и цензовые. Тем более что, несмотря на произошедшие достаточно глубокие социальные и политические реформации завершающегося революционного года, сибирякам, настаивали приверженцы данной точки зрения, в ближайшее время, видимо, придётся жить всё-таки в условиях капиталистического строя (предсказание не сбылось), и поэтому совместная работа с буржуазией абсолютно неизбежна и оттого просто необходима.

После жарких дебатов по данному вопросу большинством в 49 голосов против 23 было принято «соломоново» решение — предоставить возможность представителям от деловых кругов участвовать в работе Областного съезда, но только с совещательным голосом. По оглашении результатов голосования Д.Е. Лаппо (лидер красноярских кадетов) от имени цензовых делегатов заявил, что при таких условиях они работать не смогут, выступать в роли статистов не желают и поэтому покидают съезд. Представители сибирской буржуазии также заявили, что результаты только что проведённого голосования есть всего лишь сиюминутная дань политической конъюнктуре и недостойное низкопоклонство перед пришедшими к власти большевиками. Вместе с торгово-промышленниками, по некоторым данным, съезд покинула тогда и часть делегатов-железнодорожников, недовольных тем, что приглашение приехать в Томск получили представители лишь четырёх из десяти сибирских железнодорожных комитетов.

Таким образом, в первый же день открытия съезда полностью отказался от участия в его работе хотя и небольшой, но всё-таки достаточно авторитетный блок делегатов от цензовых элементов. К тому же этот инцидент впервые со времён Февральской революции вызвал достаточно серьёзные осложнения в отношениях между сибирскими областниками старшего поколения, имевшими, особенно в последние годы, достаточно прочные связи с сибирской буржуазией и эсерами.

Что же касается ярых политических оппонентов цензовиков — представителей от советов рабочих и солдатских депутатов — то они, напротив, право решающего голоса получили в полном объёме, и, казалось бы, чего же им ещё… Но нет, и они туда же. На третий день работы съезда, на пленарном заседании 8 декабря делегаты от Советов неожиданно для всех попытались заблокировать работу совещания, так же как цензовики и кадеты, покинув его почти в полном составе. Для ясности необходимо отметить, что ещё раньше, намереваясь хоть каким-то образом воспрепятствовать работе областного форума, III Западно-Сибирский съезд советов, проходивший в самом начале декабря в Омске, постановил отозвать со «сборища мелкобуржуазных сепаратистов» всех представителей от советов.

Именно по этой самой причине на заседании 8 декабря один из участников Сибирского областного съезда, некто Закржевский, большевик, по всей видимости, как делегат от Омского съезда Советов и таким образом как бы по его поручению, предложил представителям от Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов немедленно покинуть съезд «сепаратистов». Причём Закржевский тут же подал пример своим, возможно, ещё сомневающимся товарищам и демонстративно вышел из зала заседаний, а вслед за ним дружно потянулись к выходу и большинство остальных представителей от рабочих и солдатских Советов.

Однако значительного практического результата этот демарш большевиков всё-таки не возымел. Ибо, даже несмотря на уход со съезда представителей левой, а чуть раньше и правой оппозиции почти в полном составе, съезд, тем не менее, не растерял кворума и поэтому продолжил начатую работу. Дело в том, что делегаты от советов крестьянских депутатов, которые по преимуществу являлись приверженцами эсеровской идеологии, не откликнулись на призыв большевиков и томский съезд всё-таки не оставили. Более того, к ним вскоре присоединились и крестьянские (читай: эсеровские) делегаты III Западно-Сибирского съезда советов, срочно вызванные в Томск из Омска. Так что общее количество участников съезда уменьшилось незначительно и составляло по-прежнему около 2/3 от первоначально запланированного общего количества делегатов.

Тогда томские большевики, как свидетельствуют некоторые источники, попытались разогнать съезд областников при помощи вооруженной силы. Однако численности городского отряда красной гвардии для проведения такого достаточно масштабного мероприятия пока у советов явно не хватало, а солдаты томского гарнизона отказались принимать участие в этой, по их мнению, не совсем демократичной акции. Вследствие данного обстоятельства, а также в силу некоторых других причин, на которые будет указано дальше по тексту, планы советской власти по разгону Всесибирского областного форума в декабре 1917 г. однозначно провалились.

Таким образом, декабрьский съезд не только сумел открыться, преодолеть организационные трудности первых заседаний, но и в последующие дни успешно продолжить начатую работу. Утром и днём 7 декабря был заслушан ряд докладов с мест о политическом и хозяйственном положении в сибирских регионах и, в частности, о разрушительной деятельности там большевиков. Как отмечали в своих обзорах о работе съезда областнические газеты, почти через все доклады красной нитью проходили две основных мысли: о непризнании местным населением правительства Ленина и о необходимости объединения сибиряков перед лицом надвигающейся страшной экономической разрухи.

Так, среди сделанных в тот день на съезде сообщений особенно всем запомнилось выступление делегата от Енисейской губернии, бывшего прокурора Красноярского окружного суда Григория Патушинского, засвидетельствовавшего, в частности, факты наличия в рядах губернского большевистского руководства якобы хорошо знакомых ему по прежним судебным делам уголовных преступников. А делегат от Тургайской области вообще, вопреки всякой осторожности, восторженно описывал вооруженную борьбу атамана Дутова с большевиками. Весьма запомнилась участникам съезда и речь молодого атамана Енисейского (Минусинского) казачьего войска (также выдвиженца правоэсеровской партии) Александра Сотникова, который охарактеризовал настроение казаков своего войска как полностью контрбольшевистское (но вместе с тем никоим образом не контрреволюционное). Казаки, подчеркнул Сотников, — вольные люди, и они не могут признать власти «насильников», то срывающих сроки открытия Учредительного собрания, то разгоняющих неугодные им съезды, то закрывающих не только буржуазные, но даже и социалистические газеты. Вот так почти целый день делегаты и «мусолили» антибольшевистскую тематику. И в конце концов, что называется, напросились…

Утром 8 декабря председатель Центросибири Борис Шумяцкий, извещённый о подобного рода настроениях в среде автономистов, в телеграфном разговоре с руководителями Томского совета стал настаивать на разгоне Сибирского областного съезда и на аресте его главных организаторов. И хотя томские большевики вроде бы и пообещали что-то сделать в этом плане, но всё-таки не смогли (а может быть, и не решились) в тот первый раз выполнить распоряжение своего краевого руководства. Однако серьёзная политическая кампания по борьбе с «контрреволюционными» областниками всё-таки в Томске была проведена, но не силовыми, а пока исключительно мирными средствами.

Так Томский совет рабочих и солдатских депутатов посвятил областнической проблеме целых два расширенных заседания — 15-го и 18 декабря, в завершение которых перешедший к тому времени уже полностью на большевистские позиции бывший меньшевик Фёдор Лыткин предложил резолюцию, принятую подавляющим большинством голосов (трое воздержались, все остальные проголосовали «за»). В ней, в частности, говорилось: «Признавая, что областничество, как течение политическое, является выразителем интересов нарождающейся сибирской буржуазии, пытающейся своё экономическое господство укрепить захватом политической власти, и, находя, что чрезвычайный съезд областников, созванный в момент наивысшего напряжения классовой борьбы, объективно не может не являться контрреволюционным, так как власти Советов рабочих, солдат и крестьян он противопоставляет власть русской, бурятской и киргизкой буржуазии, — признавая всё это, Томский совет рабочих и солдатских депутатов постановляет: «Выразить своё отрицательное отношение к чрезвычайному общесибирскому съезду областников»».

Совет также предупредил собравшихся в Томске правых оппозиционеров, что в случае попытки захвата ими власти к ним всё-таки будут применены «все доступные средства». Весьма недвусмысленные угрозы в адрес Областного съезда прозвучали в те дни и со страниц рупора большевизма в Томске — газеты «Знамя революции». Автором одной из статей подобного рода был всё тот же Фёдор Лыткин, за последний год, в условиях галопирующей политической «инфляции», превратившийся из нештатного сотрудника областнического журнала «Сибирские записки» и участника I-го Сибирского областного съезда в одного из самых непримиримых противников сибирского автономистского движения.

Но вернёмся к работе чрезвычайного съезда. На заседании

8 декабря был избран президиум съезда и принята «Декларация по текущему моменту», в которой в целях предотвращения политической и экономической катастрофы в регионе провозглашалось создание в Сибири «автономной областной власти».

«1917 год, 8 декабря, г. Томск. Декларация Чрезвычайного общесибирского съезда по текущему моменту:

1. В дни государственного распада, в дни гражданской борьбы и небывалой катастрофы великого Российского государства — СЪЕЗД полагает, что единственным источником зарождающейся общегосударственной власти, среди царящего безвластия, может быть только Всероссийское Учредительной собрание, пришедшее закрепить свободный и демократический строй великой Республики нашей и самоопределение народов и областей её.

Именем своего авторитета СЪЕЗД заявляет, что недопустимо посягательство на волю Учредительного собрания, и зовёт народы великой Сибири, от Урала до Тихого океана, на решительную и беспощадную борьбу с теми, кто осмелится дерзнуть бороться с выражением общенародной воли.

2. СЪЕЗД верит, что Учредительное собрание установит великую Российскую федеративную республику во имя благополучия народов, её населяющих, и предлагает своим депутатам в Учредительном собрании отстаивать эту форму государственного строительства.

3. СЪЕЗД не сомневается, что Российское Учредительное собрание изыщет истинные и верные пути к скорейшему заключению демократического мира в интересах демократии Российской республики и трудящихся всего мира.

4. Сознавая, что организация государства в целом возможна только при организации его частей, что автономия областей и самоопределение народностей есть великое завоевание российской революции, что выход из экономического и финансового тупика в момент государственного безвластия возможен только инициативой демократии на местах, что от спасения областей и окраин зависит спасение государства в целом, — СЪЕЗД признает единственным выходом, во имя спасения всей Сибири, создание в ней автономной, областной власти, для чего постановляет в кратчайший срок, не позднее марта месяца, созвать Сибирское Учредительное собрание на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права.

5. В дни отсутствия общей демократической власти, нависший финансовый крах Сибири, отсутствие денежных знаков, угроза голода её восточной и северной полосе, расстройство транспорта и производительности, вынуждает СЪЕЗД временно создать во имя спасения Сибири общесибирскую социалистическую, с представительством национальностей, власть в лице Сибирской областной думы и Областного совета, ответственного перед Областной думой» (Бюллетень Временного Сибирского областного совета. Томск, 1918, № 1, с.3).

В тот же день, 8 декабря, но только вечером, началось слушание и пленарного доклада, сделанного, что для некоторых показалось весьма странным, почему-то не столько областником, сколько правым эсером, не уроженцем Сибири, а ссыльнопоселенцем из Одессы, не русским, а евреем — тридцатилетним Петром (Пинкусом) Дербером. Коснувшись текущего момента, он отметил, что российской демократии на данный исторический момент угрожают две опасности. С одной стороны — Каледин, Корнилов, Деникин и Алексеев, движение которых под флагом борьбы с анархией и большевизмом могло, по мнению докладчика, нанести смертельный удар и по русской революции в целом. С другой стороны — действует большевизм. Бросив лозунг коммунистической революции, большевики, со слов Дербера, сразу же ополчились на Учредительное собрание, решив, что оно не может выражать интересы людей труда, так как его членами были избраны, в том числе, и представители от так называемых «нетрудовых элементов», то есть цензовых.

Далее, перейдя к проблемам сибирской власти, докладчик стал уверять собравшихся, что на момент созыва декабрьского Областного съезда у народных масс нет уже прежнего доверия к буржуазии, что у них, в связи со всеми революционными событиями текущего года, напротив, вполне созрел «элемент доверия к социализму». Большинство населения Сибири, исходя из результатов выборов во Всероссийское Учредительное собрание, как констатировал докладчик, отдало явное предпочтение общесоциалистической власти, поэтому именно такой она и должна быть в Сибири в ближайшей перспективе. И, для того чтобы таковая власть «не отставала от жизни», необходимо, продолжал Дербер, созвать теперь же народный орган, который бы мог контролировать эту власть — то есть созвать Временную Сибирскую областную думу. В составе данного органа, по представлению автора доклада, необходимо было, во-первых, полностью исключить представительство от цензовых элементов и, во-вторых, предпринять все меры для того, чтобы Дума смогла плодотворно работать до самого открытия Сибирского Учредительного собрания.

Россия, продолжал докладчик, может излечиться от последствий экономического и политического кризиса только лишь путём возрождения сначала отдельных регионов, и только после этого возможно будет «вернуть здоровье и жизнь всему организму в целом». Для Сибири, указал Дербер, единственно действенным способом двигаться в данном направлении является опять-таки скорейший созыв Сибирской областной думы, которая сможет объединить в себе земское и городское самоуправление, советские организации, инородческие союзы, трудовое казачество, а также различного рода общественные организации — вузовские, железнодорожные, почтовые и телеграфные, военные, в том числе и фронтовые.

Областная дума, в трактовке докладчика, таким образом, оказалась представлена как временный орган высшей власти в Сибири для принятия срочных мер по общественному и хозяйственному оздоровлению региона. А завершающим результатом её деятельности на данном этапе должно было стать избрание Сибирского Учредительного собрания, задачей которого, в свою очередь, станет окончательное областное обустройство Сибири на правовом и законодательном уровне. При этом организацию региона на началах областной самостоятельности Дербер считал необходимым связать с «волею воль» всего русского народа, которые найдут полное воплощение уже во Всероссийском Учредительном собрании.

В последующие дни съезд заслушал около 15 достаточно объёмных выступлений в прениях по поводу доклада Петра Дербера. Большинство выступавших полностью или частично, но всё-таки одобрило планы по провозглашению и строительству в самое ближайшее время Сибирской автономии. Сквозной мыслью в этих выступлениях также проходила идея по превращению России в федеративную республику с предоставлением её отдельным областям, обособленным территориально по культурно-историческим, национальным или экономическим признакам, права самостоятельного обустройства и управления в своих внутренних делах через собственные местные законодательные палаты, а также земские и городские органы власти.

После дебатов по данному докладу было принято постановление о создании «общесибирской социалистической власти» в лице Сибирской областной думы и Временного Сибирского правительства. На основании этого решения представителям крупной буржуазии, а также кадетской партии, как и предлагал пленарный докладчик, полностью ограничили доступ в Сибирскую областную думу, таким образом их лишили уже и вообще какого-либо представительства, даже с совещательным голосом.

В дополнение ко всему делегаты съезда приняли постановление о том, что и будущее Временное Сибирское правительство также должно быть строго социалистическим «от народных социалистов до большевиков включительно». Отсюда следовало, что большевики в отличие от цензовиков теоретически могли быть допущены как в состав распорядительного, так и в состав всех исполнительных органов сибирской власти. Последнее положение, как и следовало ожидать, вызвало очень сильные возражения со стороны объединенной фракции городских и земских самоуправлений, областников, кооператоров и академических групп. От её имени против вхождения представителей ленинской партии во Временное Сибирское правительство, «находя, что нельзя совместно работать с людьми, руки которых обагрены братской кровью», выступил на заседании 12 декабря Григорий Патушинский.

После этого та же объединённая фракция открыто заявила, что состоявшееся 9 декабря решение съезда по вопросу о составе будущего Временного Сибирского правительства с участием большевиков находится в явном противоречии с волей представляемых ими организаций.

«Мы, представители объединённых фракций городских и земских самоуправлений, областников, кооператоров и академической группы, участвовавшие в том заседании съезда, где это постановление было принято большинством 55 против 43, голосовавших против, и воздержавшихся, считаем своим долгом заявить чрезвычайному съезду, что слагаем с себя всякую ответственность за такое решение большинства съезда, но, принимая во внимание создавшееся положение вещей и неотложную необходимость создания областной власти, мы остаёмся на съезде, дабы довести до конца нашу основную работу».

К данному заявлению присоединился и Г.Н. Потанин.

Однако, по настоянию фракций эсеров, меньшевиков и национальных групп, теперь уже 77 голосами против 34, постановление о формировании областной власти съезд утвердил всё-таки в прежней (изначальной) редакции:

«Переходя к вопросу о конструкции временной власти в Сибири, чрезвычайный сибирский съезд постановляет, что до Учредительного собрания Сибири орган, контролирующий и законодательный, должен состоять исключительно из представителей демократии без участия цензовых элементов, что же касается до власти исполнительной, то она должна быть социалистической, причём, в состав органа исполнительной власти могут войти все социалистические партии от народных социалистов до большевиков включительно, с представительством национальностей, если партии принимают платформу настоящего съезда, то есть безусловную борьбу за избранное всеобщим, равным и тайным голосованием Всероссийское Учредительное собрание и за областное народоправство Сибири, так как только эта платформа может предотвратить полный государственный развал» (Бюллетень Временного Сибирского областного совета, 1918, № 1, с.3).

Следует отметить, что если отказ левобуржуазных революционеров от сотрудничества на съезде с крупной буржуазией, вызвал всего лишь публично высказанное недовольство областников из ближайшего потанинского окружения, то провозглашение будущей власти — «социалистической, от народных социалистов до большевиков включительно» — привело, фактически, к полному и окончательному разрыву сибирских автономистов старшего поколения с эсерами.

Сразу же, по получении окончательной резолюции съезда по поводу организации общесибирской власти, Потанин, так как он по состоянию здоровья сам не смог выступить перед делегатами, через Владимира Михайловича Крутовского сделал публичное заявление съезду с протестом против такого решения, в котором он, прежде всего, «усмотрел угодничество перед большевиками, являющимися господами положения в Томске».

Заявление Областному съезду:

«Ввиду слабости сил, сопряженной с моим возрастом, и утомлённости для меня личного присутствия на продолжительных заседаниях съезда, я прошу съезд разрешить мне высказать своё мнение по поводу возникшего на нём раскола письменно. Ознакомившись с поводами, которые привели к выделению из съезда блока делегатов от кооперативов, городских и земских деятелей и областников, я примыкаю всей душой к этому блоку и не разделяю мнений и стремлений их противников. Вместе с членами блока я против включения в состав резолюции, выработанной президиумом, дополнительных слов: «от народных социалистов до большевиков включительно»».

Этот раскол вызывает во мне глубокое огорчение. В противниках блока я не вижу искренней преданности идее областничества, которая была внушена старым областникам любовью к сибирскому крестьянству. Я вижу в стремлениях этих моих противников служение только партиям, к которым они принадлежат. А служение партиям, в особенности провинциальным, не всегда заключается в служении народу. Поэтому, чтобы не попасть в ложное положение, чтобы уберечь себя от увлечения в партийную борьбу, я избегал вступления в партию эсеров и, хотя после объявления республики записался в эту партию, но потом постарался выйти из неё.

Блок городских и земских деятелей, кооперативов и областников я считаю самым положительным элементом на съезде. Это его здоровое ядро. Оно состоит из людей, действительно преданных интересам нашей окраины. Это самая полезная часть съезда, не увлекающаяся никакими чуждыми Сибири интересами. Уход из стен съезда этой его части будет для съезда незаменимой утратой. Для блока невозможно принять резолюцию о конструировании власти в Сибири, с включением в неё фразы о большевиках. Принятие резолюции в такой редакции, как я ознакомился с положением дела, противоречило бы их мандатам. Поэтому осмеливаюсь рекомендовать членам президиума, настаивающим на такой редакции, отказаться от неё.

Меня удивляет такое ухаживание за большевиками. Это какая-то игра в политические шахматы, крайне опасная для серьёзного дела. Президиум запутается в своих политических выкладках.

Я служил идее областничества только как честный публицист и никогда не был политическим практиком. Я всегда держался правила вести агитацию своей идеи открыто и честно, не заигрывая с сильными влияниями, не входя в опасные союзы. И хотя в политической практике никакого опыта не имею, но важность момента, наступившего для моей родины, заставляет меня высказаться по поводу конфликта на съезде. Я стою за прямую и откровенную политику с большевиками. Они мне не симпатичны, и я хочу это открыто показать, вотируя против редакции, подлаживающейся под вкусы большевиков. Я считаю нечестной политику, которая, чтобы угодить большевикам, вносит резолюцию о включении их в конструируемое сибирское правительство и в то же время успокаивает блокистов тем, что это делается для отвода глаз большевиков на время.

Предпочитая открытую и благородную политику политике с дипломатическими каверзами и подвохами, с будто бы верными расчётами, я, как бы ни было для съезда катастрофично решение блока, голосую за его решение. Если блок принужден будет выйти из съезда, и я выхожу, следуя за его рядами. Пусть расстроится съезд и отсрочится устроение нормальной жизни Сибири, но лучше для успеха идеи областничества, если она выйдет из этого конфликта незапятнанной меркантильными уловками и пресмыканием перед господами момента. Потанин («Свободная Сибирь», Красноярск, № 7 от 11 января 1918 г.).

В ответ на заявление Потанина президиум съезда заверил его и других солидарных с ним областников, что решение о создании однородного социалистического правительства с включением в его состав большевиков является решением временным и будет иметь силу только до начала работы Сибирской областной думы, которая уже буквально через месяц сможет пересмотреть его и выбрать Временное правительство уже, что называется, на свой «вкус». Более того, эсеровское руководство съезда во избежание продолжения конфликта с потанинской группой, чреватого самыми непредсказуемыми последствиями, приняло решение вообще не избирать на съезде Временного Сибирского правительства, а ограничиться лишь новыми выборами во Временный Сибирский областной совет, функции которого главным образом сводились к организации и созыву в Томске в январе наступающего 1918 г. Сибирской областной думы. Столь умелый тактический ход президиума съезда оказался достаточно эффективным и на некоторое время сумел сгладить остроту начавших разрастаться противоречий эсеров с руководством сибирского областнического движения и, тем паче, — с его основателем. Однако вскоре в Томск прибыл специальный эмиссар ЦК кадетской партии по сибирским делам Степан Васильевич Востротин, и дело по замирению между конфликтующими сторонами полностью провалилось. Но об этом чуть ниже…

Итак, чрезвычайный съезд постановил созвать 7 января 1918 г. в Томске «Временную Сибирскую областную думу с законодательной властью по местным делам». Состав членов Думы намечался «только из представителей революционных, демократических и национальных организаций с преобладанием советских». А поскольку участие цензовых элементов в ней вообще не допускалось, «это, как вполне справедливо подметила одна из областнических газет, была измена основному завоеванию великой февральской революции с её лозунгом всеобщего избирательного права» («Свободная Сибирь», Красноярск, № 138 от 1 ноября 1918 г.).

На заседании 14 декабря происходило уже постатейное обсуждение Положения о временных органах управления Сибири, затем участники съезд перешли к выборам Временного Сибирского областного совета. В последний же день своей работы, 15 декабря, чрезвычайный Областной съезд в окончательном варианте утвердил «Положение», решив создать «во имя спасения Сибири» всё-таки «общесибирскую социалистическую, от народных социалистов до большевиков включительно, с представительством национальностей власть в лице Сибирской областной думы и Областного совета, ответственного перед Областной думой».

Мотивы попыток эсерствующих младообластников создать совместно с большевиками общесоциалистическую власть будут тем более ясны и понятны, если учесть, что в самый разгар съезда сибирских автономистов в его адрес из Петрограда пришла телеграмма с извещением о достигнутом в ночь с 9-го на 10 декабря соглашении руководства партии правых эсеров и большевиков о создании коалиционного социалистического правительства. Может быть, именно по этой причине и Томский совдеп, в свою очередь, так и не решился тогда, в декабре, выполнить распоряжение Б. Шумяцкого о разгоне предводительствуемого эсерами Областного съезда.

5. Выборы Сибирского областного совета

Первоначально съезд, как мы уже отмечали, собирался выбрать из своего состава временное правительство и даже заранее наметил кандидатуры некоторых министров, например военного в лице бывшего командующего Иркутским военным округом, тридцатичетырёхлетнего эсера Аркадия Краковецкого. Однако потом, как мы только что выяснили, делегаты решили отложить выборы правительства до созыва Сибирской областной думы и ограничиться учреждением нового Временного Сибирского областного совета. Последний, кстати, также сначала задумывался, в том числе, и как главный орган исполнительной власти в Сибири и поэтому должен был состоять из 16 человек. Однако эсеры и их союзники во избежание конфликта с потанинской группой, а также с большевистскими властями всё-таки не решились провозгласить Областной совет временным сибирским правительством. Более того, в конечном итоге Совет урезали до 7 человек и официально объявили, что основной его задачей будет осуществление подготовительных мероприятий по созыву в Томске Сибирской областной думы, открытие которой намечалось, как мы уже указывали, на 7 января 1918 г.

На вечернем заседании 14 декабря, постепенно перешедшем в ночное, был оглашен список кандидатов, заготовленный заранее и явившийся результатом соглашения всех без исключения фракций съезда. В председатели Совета наметили, конечно, Г.Н. Потанина, а в члены: от фракции эсеров — П.Я. Дербера, А.Е. Новосёлова,

А.А. Краковецкого, Г.М. Маркова, М.Б. Шатилова, М.С. Полюгова, И.С. Михайлова, от объединённой группы областников, представителей городского и земского самоуправления, а также профессорской коллегии — Г.Б. Патушинского, Е.Е. Колосова,

С.П. Никонова, от национальной группы — А.Н. Букейханова,

М.Ж. Танышбаева, Г.Ш. Неометуллова и некоего Тележинского. На пост управляющего делами Совета планировался эсер Е.В. Захаров. Одиннадцать человек из этого списка являлись выдвиженцами правосоциалистических партий, четверых делегировали национальные объединения, и только лишь Г.Н. Потанин фактически в единственном числе, представлял непосредственно сибирских областников.

Голосование проходило за весь список в целом, но в закрытом режиме и поэтому сильно затянулось. Так что лишь в 2 часа 15 минут пополуночи, уже 15 декабря, комиссия объявила результаты выборов: 52 — за, 9 — против, 30 — воздержались. Таким образом, список кандидатов в Областной совет не прошёл, так как не преодолел оговоренный в регламенте порог в две трети голосов. Выборы объявили несостоявшимся, и на 11 часов утра того же дня было назначено повторное голосование. После этого делегаты съезда стали неспешно расходиться по своим «бивакам», — весьма уставшие и несколько удручённые после столь нелёгкого и закончившегося фактически ничем ночного бдения. При всём при том вряд ли кто из них мог вполне ясно объяснить для себя тот факт, почему не прошёл список, одобренный во время предварительных консультаций всеми без исключения фракциями.

На следующем заседании, открывшемся, как и планировалось, в 11 часов утра, лишь только к 4 часам дня удалось согласовать новый список кандидатов в члены Областного совета, обсуждённый и проработанный опять во всех трёх делегатских группах. Председателем в нём вновь значился областник Григорий Потанин, а вот состав членов Временного совета на этот раз несколько изменился как в количественном, так и в качественном отношении. Теперь в него вошло всего семь человек, каждый из которых был вполне определённо политически ориентирован. Совет предполагалось сформировать «из виднейших участников Сибирского съезда по типу директории времён французской буржуазной революции». В списке, помимо Г.Н. Потанина, оказались представлены: эсеры — Пётр Дербер, Александр Новосёлов, Михаил Шатилов, Евгений Захаров (управляющий делами), народный социалист — Григорий Патушинский, а также представитель национальных меньшинств Сибири, весьма близкий, кстати, к кадетам казах Алимхан Ермеков. После знакомства с новым списком уже ближе к вечеру провели, наконец, повторное голосование.

Делегаты съезда и на этот раз предпочли выбирать состав Областного совета всё в том же в закрытом режиме, то есть при тайной подаче голосов. Однако его результаты оказались уже несколько иными: за список проголосовали 77 делегатов, против — лишь 3 при 14 воздержавшихся. Таким образом, необходимые 2/3 голосов удалось получить, и после объявления результатов голосования собрание громкими аплодисментами поприветствовало первых «народных управителей Сибири», ещё не министров, конечно, но людей, тем не менее, обличённых всё-таки некоторыми полномочиями исполнительной власти в регионе, своего рода министров без портфелей. Их полномочия, надо ещё раз напомнить, были действительны лишь до того момента, пока Областная дума на январской сессии не «сформирует значительно расширенное по своему составу и более компетентное временное правительство».

После выборов Областного совета, получив информацию, что многие делегаты собрались уже разъезжаться по домам, президиум съезда, несмотря на общее переутомление, принял решение рассмотреть оставшиеся вопросы в тот же день, опасаясь на следующее заседание уже не собрать необходимого кворума. Так было заслушано в третьем чтении Положение о временных органах управления Сибирью и Основные положения о выборах во Всероссийское Учредительное собрание и в Сибирское Учредительное собрание. Оба документа с незначительными поправками в результате непродолжительного обсуждения, без лишних проволочек, что называется, удалось вечером 15 декабря принять.

Ну и, наконец, самым последним вопросом повестки дня оказалось избрание членов финансового, национального и военного советов (отделов) при Областном совете. На сей раз делегаты съезда решили не утруждать себя тайным голосованием и провели выборы открытой подачей голосов. Так в финансово-экономическое бюро были избраны: профессор Сергей Никонов, статистик Василий Нагнибеда и Николай Болтенко (все трое — эсеры) а также народный социалист Никита Грибанов и социал-демократ Виктор Тибер-Петров, в национальный совет вошли: украинец Владимир Строкан (эсер), татарин Гариф Неометуллов (тоже эсер) и алтаец Георгий Токмашев (народный социалист), в военный совет — хорунжий Минусинского казачьего войска Александр Сотников, солдат Сергей Кудрявцев и прапорщик Юсуф Саиев (все трое — также правые эсеры). Содержание членам этих трёх советов определили точно такое же, как и семерым членам Временного областного совета, — по 20 рублей в сутки (примерно 2–3 тысячи на наши деньги). Ивана Якушева (будущего председателя Сибирской областной думы) на том же заседании избрали казначеем Областного совета, членами секретариата Совета стали Т.В. Бутов, В.И. Моравский и И.И. Шурупов.

6. Основные решения декабрьского съезда

Итак, 15 декабря Областной съезд принял Положение о временных органах управления Сибири. Как отмечают многие исследователи, Положение являлось актом конституционного характера, первым и, увы, последним для сибирской автономии. В нём, в частности, Областной съезд дал понять, что признаёт действующей на территории Сибири законодательную и правовую систему, сложившуюся до 24 октября 1917 г., то есть до большевистского переворота. Основываясь на положении I Областного съезда от 17 октября, съезд провозгласил «высшей в Сибири властью Сибирскую областную думу и избираемый ею Сибирский областной совет». Причём, видимо, предвидя возможность разгона Всероссийского Учредительного собрания, делегаты съезда постановили: что в этом случае к Думе и Областному совету переходит «вся полнота власти». Таким образом, несмотря на социалистическую фразеологию участников съезда, в принятом Положении о временных органах управления Сибири Областной съезд бросил прямой вызов советской власти и большевикам в частности. И они этот вызов приняли.

1917 г., 15 декабря, г. Томск. Положения о временных органах управления Сибири.

Раздел I

Ст. 1. Сибирь является составной частью Российской республики.

Ст. 2. Сибирское Учредительное собрание имеет определить в согласии со Всероссийским Учредительным собранием порядок управления Сибири, как автономной области Российской федеративной республики.

Ст. 3. До определения порядка управления Сибири, как автономной области, высшей в Сибири властью является созываемая по постановлению Чрезвычайного сибирского съезда временная Сибирская областная дума и избираемый ею Сибирский областной совет, которые действуют в Сибири впредь до решения вопроса о форме внутреннего управления Сибирским Учредительным собранием.

Ст. 4. До созыва Учредительного собрания Сибири, Сибирская областная дума является областным органом законодательной по местным делам власти.

Ст. 5. Для органов временного управления Сибири обязательны все не отмененные особыми постановлениями узаконения Российской республики, изданные до 24 октября 1917 года включительно, а также все узаконения и распоряжения Всероссийского Учредительного собрания.

Ст. 6. С открытием Сибирского Учредительного собрания к нему переходит вся полнота власти.

Ст. 7. Если Всероссийское Учредительное собрание почему-либо будет лишено возможности осуществлять свою власть, а, следовательно, и определять управление Сибирью, то временная Сибирская областная дума и Сибирский областной совет принимают на себя всю полноту власти.

Раздел II

Ст. 9. Личность и жилища депутатов временной Сибирской областной думы пользуются безусловной неприкосновенностью, и депутаты могут быть стеснены в этих своих правах только по постановлениям компетентной судебной власти и с особого разрешения временной Сибирской областной думы.

Ст. 10. Временной Сибирской областной думе принадлежит право контроля над ответственным перед ней Сибирским областным советом, издания законов по местным делам, а также выходящих за пределы компетенции исполнительной власти распоряжений.

Ст. 11. Содержание депутатов производится из общесибирских средств.

Ст. 12. Сибирская областная дума вырабатывает свой наказ.

Раздел III

Ст. 13. Сибирский областной совет является исполнительной властью, ответственной перед временной Сибирской областной думой.

Ст. 14. Сибирский областной совет состоит из председателя и

членов, избираемых временной Сибирской областной думой, в количестве по её усмотрению.

Ст. 15. Членам Сибирского областного совета, стоящим во главе образуемых временной Сибирской областной думой отделов, соответствующих ведомствам, присваивается звание управляющих отделами.

Примечание. Управляющими отделами могут быть и лица, не состоящие членами временной Сибирской областной думы.

Ст. 16. Управляющим отделами присваиваются права и обязанности, свойственные по действующим в России узаконениям (см. ст. 5) министрам.

Ст. 17. Председатель Сибирского областного совета и члены Совета по обращаемым к ним временной Сибирской областной думой вопросам участвуют в заседаниях Думы по этим вопросам с совещательным голосом, сохраняя в остальных случаях все права членов Думы, если они таковыми избраны, во все время состояния в Сибирском областном совете.

Ст. 18. Все распоряжения исходят от имени Сибирского областного совета и скрепляются управляющим делами Сибирского областного совета.

Ст. 19. Содержание членов Сибирского областного совета определяется не иначе, как постановлениями временной Сибирской областной думы, а членов временного Сибирского областного совета, избираемых Чрезвычайным общесибирским съездом, постановлением сего последнего.

Ст. 20. Сибирский областной совет вырабатывает наказ своей деятельности, подлежащий утверждению временной Сибирской областной думой.

Раздел IV

Ст. 21. До созыва временной Сибирской областной думы, которая имеет выбрать Сибирский областной совет, Чрезвычайный общесибирский съезд избирает из своего состава временный Сибирский областной совет и к нему советы по делам финансово-экономическим, национальным и военным.

Ст. 22. На обязанности временного Сибирского областного совета лежит созыв временной Сибирской областной думы, выработка положения о выборах в Учредительное собрание Сибири и представление его во временную Сибирскую областную думу, осуществление власти в области экономико-финансовой и политической, поскольку это окажется необходимым для реального осуществления постановлений Чрезвычайного общесибирского съезда. (Бюллетень Временного Сибирского областного совета. 1918, № 1, с. 3–5.)

В подкрепление своих автономистских тенденций сибирские эсеро-областники на декабрьском съезде приняли решение о создании собственной армии, а также о печатании собственной же сибирской валюты.

К формированию сибирской армии предполагалось приступить немедленно, сразу же после завершения работы съезда. А основой для неё, как полагали, могли стать некоторые из сибирских полков, дислоцировавшихся на Юго-Западном и Румынском противогерманских фронтах. К ним от имени Областного съезда было составлено специальное обращение:

«Солдаты и казаки — сибиряки фронта! Голод, развал крестьянского хозяйства и промышленности, отсутствие денег, паралич власти в центре и на местах вынудили Чрезвычайный сибирский съезд всех народностей приступить к организации временной всесибирской социалистической власти.

Социалистическая власть в Сибири, служащая интересам всех народностей, только тогда будет жить и питаться доверием народа, когда она будет истинно народной, когда она будет работать и творить для народа и через народ. Одна из первых задач сибирской социалистической власти это скорейший созыв Всесибирского Учредительного собрания. Только оно отразит волю многочисленных народностей Сибири… Да здравствует общесоциалистическая власть в Сибири! В спасении Сибири, как части целого — спасение всей России великой матери всех областей, народов и племён. Впредь до созыва Сибирского Учредительного собрания чрезвычайный сибирский съезд всех народностей Сибири выделил Временное Сибирское правительство, которое принимает все меры к организации из сибирских частей единой Сибирской армии с переводом её на один из участков фронта.

Солдаты и казаки — граждане Сибири, организуйтесь под знаменем автономной Сибири! Поддерживайте Временное Сибирское правительство и его распоряжения всей мощью вашей силы! Томск, 15 декабря 1917 года». (Опубликовано: «Омский вестник», № 116 от 12 июня 1918 г.).

Какие конкретно полки, из имевшихся на противогерманском фронте предполагалось организовать в сибирскую армию — не совсем понятно. Однако можно сделать предположение, что ими должны были стать, видимо, те воинские части, которые находились под влиянием эсеровской, а не большевистской агитации и офицеры которых имели непосредственное отношение к партии социалистов-революционеров. Таким образом, получалось, что сибирская армия задумывалась Областным советом как подконтрольная, в первую очередь, правым эсерам, способная обеспечить войсковую поддержку в борьбе с большевиками в случае разгона ими Всероссийского Учредительного собрания.

По всей видимости, с этой же целью, согласно особому постановлению декабрьского Областного съезда, в самой Сибири в самое ближайшее время, напротив, должны были быть распущены запасные полки, большая часть которых находилась почти под полным контролем большевиков.

Постановление чрезвычайного Сибирского съезда по войскам всей Сибири.

«Командующим войсками, окружным комитетам, гарнизонным советам, полковым, батарейным, ротным и др. родов оружия комитетам, учреждениям, заведениям и войсковым правительствам казачьих войск к неуклонному исполнению. Ввиду недостатка продовольствия и невозможности в скором времени снабдить им города Сибири, особенно в восточной полосе, и принимая во внимание, что в нужный момент всегда необходимое число военных чинов может быть собрано, Чрезвычайный съезд считает содержание войск в Сибири под ружьем излишним, так как непроизводительно отнимается масса рабочих рук, а потому вменяется в обязанность всем органам военной власти Сибири немедленно провести в жизнь настоящее постановление» (ГАТО. Р.72, оп.1, д.105, л.4–5).

Полной демобилизации, согласно этому постановлению, подлежали все военнослужащие призыва до 1908 г., а увольнению во временные отпуска — солдаты призыва до 1913 г. включительно. Из числа призывников с 1914-го по 1918-й выборочно отправлялись в отпуска те, кто имел ранение, контузию, отравленные газом или просто ослабленные какой-либо другой болезнью, а также учителя, студенты и лица специального образования. Из оставшихся предполагалось сформировать караульные команды для охраны военных объектов, а также железных дорог. Все излишки продовольствия и «живой инвентарь» планировалось передать местным властям, а экипировка, вооружение и боеприпасы должны были оставаться на охраняемых военных складах. Офицерам и военным чиновникам по увольнении их в запас собирались выдать единовременное пособие в размере их месячного оклада. Однако это постановление так и не вступило в силу, поскольку его исполнение приостановил Областной совет вплоть до окончательного рассмотрения и утверждения данного документа Сибирской областной думой. Также неудачей для областников закончилась и попытка создания ими собственной валюты. Сибирский областной съезд, как мы уже говорили, принял решение о выпуске в Сибири собственных «временных» денежных знаков — бонов вследствие нехватки мелкой разменной купюры, достоинством 10, 25 и 50 рублей. А 14 декабря и Томское губернское земское собрание, заседания которого проходили практически одновременно с работой Областного съезда, поддержало данную инициативу и приняло постановление о печатании означенных денежных купюр в типографиях города Томска. Данную резолюцию пытались заблокировать большевики (Ф.Чучин, К. Ансон, С. Канатчиков и А. Кривой), входившие в состав земского собрания, однако правые эсеры, имевшие в нём 30 своих представителей, не позволили большевикам этого сделать. И, тем не менее, первые сибирские деньги так и не были выпущены ни в том году, ни в начале следующего, так как вскоре большевики экспроприировали в пользу советской власти основную часть типографских мощностей, после чего печатать сибирские боны оказалось попросту негде.

Заключая обзор чрезвычайного Областного съезда необходимо, видимо, ещё раз подчеркнуть, что правые эсеры, составлявшие подавляющее большинство съезда, сделали попытку практического использования идеи автономии сибирской области (края) как платформу для мобилизации сил в борьбе с советской властью. ЦК партии социалистов-революционеров в сложившейся обстановке, в свою очередь, также весьма положительно отнёсся к идее местного областного строительства в Сибири, основанного на принципах демократии в противовес большевистской диктатуре из центра. При этом надо конечно же отметить, что в инструкциях руководства эсеровской партии, социалистической по сути своей, всегда подчеркивалась идея неразрывности Российской федерации и политического единства страны, но при условии широкой автономии регионов, национальных областей, а также охранении интересов каждого из национальных меньшинств.

В какой-то степени вторя этому, омский поэт Т. Вяткин писал в те революционные для Сибири дни (опубликовано: «Сибирские записки», № 4 за 1918 г.):

Белозелёное над красным…

1. Состав Совета

Днём 16 декабря временный Сибирский областной совет собрался на своё первое заседание в составе: председателя — Г.Н. Потанина, пяти членов — П.Я. Дербера, А.Е. Новосёлова, Г.Б. Патушинского,

М.Б. Шатилова и А.А. Ермекова, а также управляющего делами — Е.В. Захарова. Заседание проходило всё в том же здании Духовной семинарии, где только что закончил свою работу внеочередной Областной съезд.

«Известия Временного Сибирского областного совета» на стр.2–3 опубликовали в те дни полный список Областного совета и его отделов (советов).

«Состав Сибирского областного совета:

Председатель: Потанин Григорий Николаевич (Томск, ул. Белинского, 20), [народный социалист Потанин конечно же в первую очередь был Сибирским областником-автономистом, а потом уж всё остальное. — О.П.].

Члены: Дербер Пётр Яковлевич (гостиница «Европа»), эсер;

Шатилов Михаил Бонифатьевич (Томск, Нечевский переулок, 22), эсер;

Новосёлов Александр Ефремович (гостиница «Европа»), эсер;

Патушинский Григорий Борисович (гостиница «Европа»), народный социалист;

Ермеков Алимхан Абеутович (Томск, Источная, 20), партийность не указана. — О.П.;

Управляющий делами: Захаров Евгений Васильевич (Томск, Никольский переулок, № 16), эсер».

Таким образом, как мы видим, все члены данного исполнительного органа, за исключением толерантного, но склонного к непризнанию диктатуры большевиков областника Потанина и близкого к кадетам Ермекова, являлись представителями левых партий. Патушинский был народным социалистом, Сулим — левым эсером, все остальные — «правоверные», то есть правые, эсеры. Все эти социалисты, правда, так или иначе, хотя и косвенно, но всё-таки имели отношение к сибирскому автономистскому движению. Даже Дербер, единственный из состава Совета не сибиряк, во время ссылки успел немного позаниматься с местными сибирскими проблемами, изучал быт и экономику коренных народов, опубликовал несколько газетных статей на данную тематику и, таким образом, видимо, сумел стать своим в среде областников. По национальному составу Совет имел следующее соотношение: два еврея (Дербер и Патушинский), два представителя национальных меньшинств (один — коренной, другой — так называемый пришлый) и четверо русских.

Необходимо также отметить, что новоявленные сибирские «управители» были людьми сравнительно молодыми — в возрасте тридцати лет или чуть более того. Возможно, что такой возраст являлся не самым оптимальным для политиков в статусе государственных деятелей, но для политиков революционного толка, пожалуй, — вполне приемлемым. Исключением из числа своих коллег по Областному совету в этом смысле стал всё тот же Григорий Николаевич Потанин, которому в то время перевалило уже за восемьдесят. И хотя он занимал в Совете должность «почетного» председателя и появлялся на заседаниях довольно редко или, можно сказать, почти никогда, но, тем не менее, он по-прежнему оставался «великим сибирским старцем», и с его мнением приходилось, в любом случае, считаться всем без исключения членам Совета.

Фактическим же главой Областного совета являлся Пётр Дербер, или «Петя-маленький», как иногда за малый рост язвительно называли его недоброжелатели. Именно Дербер оставался за председательствующего на всех заседаниях Совета «без Потанина». Сам же старец, мало того что практически не появлялся на собраниях Областного совета, так он ещё умудрился за очень короткий срок испортить отношения почти со всеми остальными его членами. Григория Николаевича изначально задело то обстоятельство, что Облсовет помимо его воли всё больше и больше склонялся к порочной, на его взгляд, тактике заигрывания с большевиками и одновременно стремился всеми силами к отлучению от участия в управлении Сибирью цензовых элементов, то есть буржуазии.

В рамках Областного совета, как мы уже отмечали, удалось сформировать три отдела: финансово-экономический, национальный и военный. Также решено было создать при Совете и специальную земельную комиссию. С этой целью из Красноярска в Томск вызвали видного областника Николая Козьмина и ещё несколько лиц. В ближайшее же время планировалось созвать всесибирский съезд представителей земельных комитетов. Областной совет постановил учредить ещё и особую комиссию по определению Сибири в территориальном, этнографическом и экономическом отношениях. К работе в данной комиссии решили привлечь томского профессора декана юридического факультета Томского университета Николая Новомбергского и некоторых других специалистов, сведущих в подобного рода вопросах.

В целях установления деловых сношений с местными органами власти Сибирский областной совет в первые же дни послесъездовской работы принял решение о назначении своих комиссаров (эмиссаров) или просто уполномоченных в губернские и областные центры. Тем самым Совет предпринял попытку создания собственных административных структур на местах. Так, хорошо зарекомендовавшему себя на декабрьском съезде А.П. Оленич-Гнененко поручили принять на себя обязанности комиссара по Акмолинской области. С точно такими же целями не только сам Областной совет, но и его отделы в конце декабря в начале января направили на периферию нескольких представителей и организаторов. Известно, например, что специальный уполномоченный национального совета был командирован в Семипалатинскую область, где в это время разворачивался процесс по формированию собственных органов власти у казахско-киргизского народа.

Через несколько дней после того, как Временный Сибирский областной совет приступил к своим обязанностям, в его адрес пришла телеграмма из Семипалатинска от председателя Алаш Орды Алихана Букейханова. «Киргизский съезд постановил организовать автономию всех казахов-киргиз и избрал временный комитет управления Алаш Орды в составе 25 лиц, из которых 15 представителей казахов-киргиз и 10 представителей других народов, живущих среди казахов-киргиз. Временное пребывание Алаш Орды — Семипалатинск. Председатель Алаш Орды Букейханов. 20 декабря 1917 г.» («Омский вестник», № 8 за 1918 г.).

Надо отметить, что в самом Семипалатинске среди местного населения в это время происходил раскол не только на национальной почве, но и по политическим мотивам. Так Семипалатинский областной совет крестьянских депутатов признал власть правительства Ленина, а областной комитет управления Алаш Орды — власть Сибирского областного совета, то есть «правительства» Потанина. Учредительный съезд Алаш Орды состоялся в конце 1917 г. в Оренбурге и провозгласил курс на создание киргизско-казахской национальной автономии. Полностью о своей независимости казахи планировали объявить уже в середине января 1918 г. на съезде делегатов от восьми национальных районов. А на переходный период, по соглашению с Сибирским областным советом, в Семипалатинск направлялся специальный комиссар из Томска, при котором предполагалось создать совет представителей от русскоязычного населения и казахов.

Собственно, для урегулирования такого рода вопросов и создан был национальный отдел в Областном совете.

«Задачи национального совета Временного Сибирского областного совета. Томск, декабрь 1917 г.

Ввиду наличности в Сибири множества национальностей (свыше 70-ти), как пришлых, так и туземных, ввиду необходимости осветить, объединить и удовлетворить чаяния и нужды этих народностей в области политической, культурно-национальной и экономической Чрезвычайным сибирским съездом, состоявшимся в декабре, организован при Областном совете национальный совет. В его состав введены представители существующих в Сибири национальных организаций (бурятской, якутской, татарской, киргизской, украинской, алтайской и минусинской). Этот состав предположено пополнить представителями прочих национальных меньшинств Сибири, а также сведущими по национальным вопросам лицами.

Таким образом, все народности и племена Сибири привлекаются к высшему управлению нашим краем и тем самым призываются к выявлению своих нужд и интересов» («Известия Временного Сибирского областного совета»).

Национальный совет:

Токмашев Георгий Маркелович, обозначен как алтайский народный социалист;

Строкан Владимир Антонович (Барнаул), обозначен как украинский эсер;

Неометуллов Гариф Шегибердинович, эсер, сибирский татарин по национальности.

Чуть позже в состав национального отдела Сибоблсовета вошло ещё несколько представителей от автохтонных и экстерриториальных народностей Сибири: якут Г. Колесов, бурят И. Трубачев, хакас Окунев и немец Ф. Фрезе. В качестве научного консультанта к работе отдела удалось привлечь правоведа и одновременно историка по образованию профессора Николая Яковлевича Новомбергского. Непосредственное отношение к национальному совету (отделу) в этом же плане имел и Василий Иванович Анучин, бывший эсер, а также не состоявшийся в своё время областник, детский писатель и этнограф в одном лице и ещё изрядный авантюрист по натуре.

Одной из основных задач национального совета должна была стать защита интересов и нужд «всех сибирских народностей, как пришлых, так и туземных».

Из Якутска от объединенного собрания демократических сил за подписью бывшего областного комиссара Временного правительства В.Н. Соловьёва в адрес Сибирской областной думы 6 января пришла телеграмма с приветствием и заверениями, что Якутская область подчиняется только Учредительному собранию, а «самозваная власть» большевиков там игнорируется.

Временный Сибирский областной совет обратился со специальным посланием к Учредительному собранию и делегировал в Петроград своего уполномоченного — инженера А.П. Кулаева, а в Киев для связи с «украинскими автономистами» был командирован член Областного совета А.Е. Новосёлов. Состоялось также и назначение специального представителя при буржуазно-националистическом правительстве Туркестана. На заседании 25 января 1918 г. Областной совет утвердил ещё и уполномоченных на Западный противогерманский фронт, ими оказались А.М. Наумов и С.И. Новиков; на Северный фронт отправился А.Т. Плахин. Всем троим Облсовет выделил по 300 рублей командировочных (ГАТО. Ф.72, оп.1, д.3, л.5.). Особым представителем на Юго-Западном и Румынском фронтах в конце декабря 1917 г. утвердили Аркадия Краковецкого, о деятельности которого чуть поподробнее мы ещё поговорим.

Пятого и шестого января Областным советом были получены две телеграммы из Харбина от главноуполномоченного бывшего российского министерства продовольствия, известившего сибиряков о том, что китайское правительство после соответствующих консультаций со странами Антанты запретило ввоз в Россию через пограничную станцию Маньчжурия всех промышленных и продовольственных грузов. Причиной такого рода демарша стали участившиеся случаи полной конфискации большевиками иностранных товаров, поступавших в Россию через Китай.

После переговоров российского главноуполномоченного с представителями союзных держав удалось добиться разрешения на ввоз хотя бы минимального количества продовольственных товаров первой необходимости. Однако всё это при условии, что товары будут препровождены в целости и сохранности до Иркутска, где поступят в распоряжение не правительства советской Центросибири, а губернского продовольственного комитета бывшего Временного правительства. Само же распределение импортного продовольствия должно было осуществляться под контролем иностранных консулов. В подкрепление своих условий, а также в подтверждение многих других претензий к советской власти в порт Владивосток 5 января вошло несколько линкоров стран Антанты.

Данные сведения направили из Харбина в Томск с той целью, чтобы Сибирский областной совет постарался принять все возможные меры для предотвращения экономической блокады. Однако Облсовет не мог ещё тогда каким-то образом повлиять на ситуацию в регионе, все ждали открытия в Петрограде Всероссийского Учредительного собрания, призванного покончить с всевластием большевиков. Единственное, что сумел тогда предпринять Сибирский совет для нормализации отношений с союзными державами, так это направить в адрес французского и английского послов телеграммы с извинениями по поводу гибели во время недавних декабрьских боёв в Иркутске французского консула, а также нескольких иностранных граждан. В телеграмме говорилось, что Сибирское правительство «примет все меры к возмещению материального ущерба, причинённого французским и английским гражданам».

В заявлении же для прессы Областного совета в связи с вышеизложенными событиями, в частности, говорилось: «Союзниками в ответ на большевистскую власть и борьбу её с Учредительным собранием сделан первый шаг к занятию Сибири… закрытие дальневосточной границы — это гибель для крестьянского хозяйства… это лишение Сибири и того незначительного количества мануфактуры и обуви, которая поступает из Владивостока». В целях предотвращения надвигающейся катастрофы Областной совет предлагал: 1) в центре передать власть Всероссийскому Учредительному собранию, 2) на востоке страны вручить всю полноту законодательной власти Сибирской областной думе, которая «именем всей трудовой демократии и народов Сибири» сумеет заставить союзников открыть восточную границу для взаимовыгодного товарообмена.

Примерно в то же самое время, когда китайские власти запретили пропускать через пограничную станцию Маньчжурия грузы в советскую Россию, атаман Семёнов открыл боевые действия против красных частей Центросибири в районе станции Даурия, расположенной в том же пограничном районе чуть севернее русско-китайской границы. Противники окопались и вели в основном позиционные бои. Спустя некоторое время, не достигнув заметных результатов в боевых операциях, Семёнов вернулся со своим отрядом назад на станцию Маньчжурия и начал заниматься, как и до него — большевики, «ревизией» скопившихся там частных и государственных грузов. Здесь было всё, начиная от продовольствия и кончая вооружением; зачехлёнными стояли на открытых платформах так понравившиеся атаману новенькие авто из Америки. И вот вскоре эти семёновские ревизии постепенно стали перерастать в реквизиции, причём характерно, что конфисковывались главным образом товары, закупленные в Харбине и Владивостоке российскими частными предпринимателями. Грузы же, принадлежавшие иностранным фирмам, Григорий Михайлович предусмотрительно не трогал.

Атаман Семёнов, кстати, в конце декабря 1917 г. в числе многих других, так скажем, официальных лиц также отправил приветственную телеграмму в адрес Сибирского областного совета, до нас даже дошёл её подлинный текст. «Председателю Правительства Сибири Потанину. Всецело разделяя ваши стремления создать жизнь сибиряков на принципе свободных начал, приветствую вас от имени своего отряда, который вышел на защиту завоеванных свобод всех народностей Сибири и их самоопределения от наглого посягательства предателей родины — большевиков. Да здравствует Российская федеративная республика! Да здравствует казачество, вставшее на защиту самоопределения народов!»

Для поиска решений по этой и другим хозяйственным проблемам Сибири и был, собственно, образован хозяйственно-экономический совет под председательством профессора Томского университета Сергея Павловича Никонова и членов: Грибанова, Болтенко, Нагнибеды и Тибер-Петрова. В совете предусматривались также три дополнительных места для представителей от крупнейших сибирских кооперативных союзов. В начале января на заседании финансового отдела Областного совета профессор Никонов сделал доклад о выпуске в Сибири выигрышного займа, доклад всем понравился, и Никонову поручили составить подробный проект положения о займе («Омский вестник», № 9 за 1918 г.).

Обсудив вопрос о национализации большевиками Народного банка, экономический совет признал, что данное мероприятие нанесёт несомненный вред сибирской кооперации, а также экономике региона в целом. В целях предотвращения надвигающейся катастрофы члены совета решили использовать новониколаевское отделение московского Народного банка в интересах автономии и создать на его базе общесибирский кооперативный банк.

Также экономический совет, рассчитывая на то, что блокада со стороны великих держав будет вскоре снята, разработал комплекс первоочередных мер по оздоровлению сибирской экономики. Среди основных мероприятий намеченного плана оказались следующие: организация снабжения населения сельскохозяйственными машинами и орудиями, приведение в действие мастерских по ремонту сельхозоборудования, закупка для Сибири паровых и газогенераторных двигателей в целях оборудования как можно большего количества мельниц, для того чтобы вывозить на экспорт по возможности не только зерно, но и уже готовую муку по более выгодным для сибиряков ценам.

31 декабря, в канун нового 1918 года, в Томск на имя Потанина, как председателя Сибирского областного совета, пришла экстренная телеграмма из Читы о назревающем в городе вооруженном противостоянии между прибывшими из Красноярска, Ачинска, Канска и Иркутска красногвардейскими отрядами — с одной стороны и возвратившимися с германского фронта казачьими частями — с другой. Читинцы просили Потанина и возглавляемый им Областной совет срочно вмешаться в конфликт путём обращения к противоборствующим сторонам, а также направить своих комиссаров в Забайкалье. В ответной телеграмме Совет призвал враждующие стороны примириться и не допускать вооруженного столкновения, способного вовлечь Сибирь в кровопролитную Гражданскую войну. Необходимо, подчеркивалось в телеграмме, дождаться начала работы Сибирской областной думы, которая постарается решить все наиболее острые проблемы социально-политического и экономического характера.

Правительство Украинской народной республики обратилось к Временному Сибирскому областному совету, как «правительству» автономной Сибири, с предложением — немедленно приступить к переговорам об образовании социалистического правительства конфедеративной России во имя заключения справедливого мира и созыва Учредительного собрания. В коалиционное правительство, помимо украинцев и сибиряков, должны были войти представители Молдавии, Крыма, Башкирии и Кавказа, а также от так называемого Народного совета Петрограда.

Ещё 18 декабря, как мы уже указывали, Сибирский областной совет постановил направить специального комиссара в Киев для установления взаимоотношений с Центральной украинской радой. Для чего и выехал в начале января в Украину Александр Новосёлов.

1 января он ещё присутствовал на заседании Областного совета. Однако обращение Совета по поводу закрытия Китаем маньчжурской границы, составленное где-то в районе 5–6 января, Новосёлов не подписал, значит, он, по всей видимости, находился тогда уже на пути в Киев.

Сразу же после победы Февральской революции 4 марта 1917 г. в Киеве была создана Центральная рада. В мае того же года она предъявила Временному правительству России требование одобрить идею автономии Украины, разрешить организацию национальной армии, школы, администрации и пр. На что получила категорический отказ. Чуть раньше, 4 апреля, делегация Рады посетила Ставку главковерха Алексеева и попросила разрешение на создание национального украинского корпуса на противогерманском фронте. В ответ украинцам позволили сформировать лишь две стрелковые бригады.

Кардинально изменилась ситуация с самостийностью Украины в ходе Октябрьской социалистической революции. Так, уже 5 ноября 1918 г. в Бердичеве было подписано соглашение между командованием Юго-Западного фронта и Центральной радой, за которой в пику захватившим власть в Петрограде большевикам признавалась высшая власть в Украине. На следующий день, 6 ноября, Ставка верховного главнокомандования и Рада подписали ещё один договор — о формировании собственной Украинской армии и сосредоточении её на Юго-западном и Румынском фронтах.

23 ноября командующий войсковыми соединениями этих двух фронтов генерал Щербачёв отказался подчиняться приказам нового большевистского главкома прапорщика Крыленко и перешёл в подчинение к правительству Центральной рады. Вместе с тем Петлюра призвал солдат-украинцев других фронтов оставлять свои полки и двигаться на самостийную родину для формирования чисто национальных и полностью независимых от российских властей украинских воинских частей.

20 ноября 1917 г. Центральная рада, наконец, провозгласила создание Украинской народной республики в рамках общероссийской федерации. А 3 декабря Юго-Западный и Румынский фронты Центральная рада объявила украинскими.

2. Создание военного совета и переговоры с Краковецким

Между тем внимание сибирских эсеров-автономистов в декабре

1917 г. привлёк тот факт, что победу на выборах в Учредительное собрание в войсках Юго-Западного и Румынского фронтов, к тому времени уже объединённых в один Украинский фронт, одержали представители партии правых эсеров. А одним из выбранных там депутатов Учредительного собрания являлся бывший революционный командующий Иркутским военным округом — хорошо известный сибирякам Аркадий Краковецкий. О нём вспомнили, когда решили создать на базе частей Юго-Западного и Румынского фронтов добровольческие вооруженные формирования Сибирской автономной республики. Инициатива по привлечению подполковника Краковецкого к процессу создания сибирской революционной армии исходила, по мнению большинства исследователей, от Областного совета. Однако некоторые придерживаются той точки зрения, что Аркадий Антонович сам предложил свои услуги, прислав в адрес Совета телеграмму из Киева.

«Томск. Министру-председателю Потанину.

На фронте происходит катастрофическое разложение армии и уход солдат в тыл. Благодаря отдалённости Сибири положение сибиряков критическое. Необходимо немедленно принять решительные меры для сохранения сибирских частей на фронте от распада. Для этого предполагаю произвести очистку сибирских частей, соединить эти части на Украинском фронте под одним командованием с подчинением украинскому верховному главнокомандующему. Объединение сибирских частей позволит правительству Сибири иметь тесную связь с сибирскими войсками фронта, упорядочить продовольствие и снабжение, организовать замену усталых частей отправкой их в Сибирь, урегулировать порядок отпусков, подготовить для будущего планомерную эвакуацию и демобилизацию сибиряков и широко поставить культурно-просветительную работу среди сибирских частей.

Генеральный секретариат Украинской народной республики относится к изложенному плану сочувственно и обещает полное содействие. Желательно указать генеральному секретариату на согласие сибирского правительства возместить расходы, связанные с содержанием сибирских частей на территории Украины. Необходимо назначение комиссара сибирского правительства при генеральном секретариате. Временно могу принять эти обязанности на себя. При выезде в Петроград предварительно снесусь с вами.

Начиная работу в изложенном направлении, прошу подробных инструкций. Ответ о полномочии прошу адресовать по прямому проводу и почтой: Киев, генеральному секретарю междунациональных дел Шульгину, копию ему же для передачи мне. Ответить прошу спешно, дабы сохранить для Сибири боеспособные части. Пока организую местное сибирское общество. В скором времени предполагаю созвать съезд представителей сибирских частей».

Работу по налаживанию контактов с Краковецким по вопросу формирования сибирских воинских частей Областной совет поручил своему военному отделу.

Председателем военного совета на заседании 26 декабря был утверждён двадцатишестилетний правый эсер Александр Александрович Сотников (ГАТО. Ф.72, оп.1, д.3, л.1). Он имел воинское звание хорунжего (старшего лейтенанта, если перевести на современный лад) и являлся командиром казачьего дивизиона, дислоцировавшегося в городе Красноярске. На декабрьском съезде он представлял Минусинское (Енисейское) казачье войско и в официальных документах именовался как его атаман. Правда, такого войска официально в тот период ещё не существовало, его в 1917 г. провозгласили сами казаки на волне бесчисленных революционных новшеств, и всё-таки…

Кроме Сотникова, в военный совет, напомним, входили: товарищ председателя Всероссийского совета крестьянских депутатов правый эсер Сергей Кудрявцев и председатель Центральной Сибирской мусульманской военной комиссии прапорщик и тоже правый эсер Юсуф Саиев. На заседании военного совета 4 января 1918 г. в его состав был кооптирован ещё и некто полковник Толстов (ГАТО. Ф.72, оп.1, д.3, л.3).

Наиболее важным для военного отдела Сибирского областного совета, без сомнения, стал вопрос о формировании собственной армии на основе сибирских частей, сражавшихся на пяти противогерманских фронтах в составе семи корпусов общей численностью более

300 тысяч солдат и офицеров. Приоритет в этом направлении был отдан, как мы уже отмечали, двум украинским фронтам под общим командованием генерала Щербачёва, где находился вышедший на связь с сибирскими областниками член Учредительного собрания Аркадий Краковецкий.

На своём заседании 17 декабря члены Временного Сибирского областного совета, заслушав телеграмму из Киева от Аркадия Краковецкого, поручили Дерберу в тот же день провести с Краковецким переговоры по телеграфу и довести до сведения эсера-подполковника решения чрезвычайного Сибирского областного съезда и, в частности, сообщить ему о назначении его комиссаром сибирских войск на Украинском фронте. На этих переговорах было поручено присутствовать также Новосёлову и Сотникову.

«Разговор по прямому проводу членов Временного Сибирского областного совета Дербера, Новосёлова и Сотникова с подполковником Краковецким (Киев).

— Я Киев… У аппарата временный министр Краковецкий.

— У аппарата члены Временного Сибирского правительства Дербер и Новосёлов.

— Здравствуйте, товарищи! Получили ли мои записки от 9 и

17 декабря?

— Получили. Мы должны сообщить вам следующее: Чрезвычайный Сибирский съезд решил организовать Сибирскую социалистическую власть, для чего избран Временный Сибирский областной совет — так именуется наше правительство. Состав его: председатель — Потанин, члены — Дербер, Новосёлов, Шатилов, Патушинский, Ермеков, управляющий делами — Захаров.

— Называйте партийность.

— Патушинский — народный социалист, остальные социалисты-революционеры.

— Хорошо.

— Первая задача Совета — созвать Сибирскую областную думу и подготовить выборы в Сибирское Учредительное собрание. Дума собирается 7 января. Каждая сибирская дивизия с фронта посылает в Думу одного представителя. Содержание из общесибирских средств. Просим в срочном порядке делегировать в Думу по представителю от дивизии. Сообщаем вам, что финансовые ресурсы наши чрезвычайно слабы. Рассчитывайте получить только на культурно-организационную работу по объединению армии. Сообщите смету… Мы возлагаем чрезвычайную надежду на Сибирскую фронтовую армию, которая свои авторитетом и… помощью заставит признать общесибирскую социалистическую власть… Сибирский областной совет назначает вас комиссаром. Ваша задача — организовать и спаять сибирские части, дисциплинировать их, собрать их в одно место, не обнажая фронта… Сибирская армия подчиняется генералу Щербачёву, но только в действиях против внешнего врага. Подготовьте некоторые сибирские части, на которые Областной совет мог бы опереться в случае выступления против Сибирской областной думы и Сибирского Учредительного собрания» («Знамя революции», Томск, № 123 за 1917 г.).

Далее зашла речь о финансировании сибирских частей, члены Совета просили сообщить Украинскому правительству, что пока Областной совет весьма ограничен в средствах, но в будущем обязуется все расходы обязательно возместить.

Обсудив ещё несколько вопросов и договорившись поддерживать связь, стороны попрощались, что называется, до новых встреч.

После этого разговора буквально на следующий день Областной совет поручил своему финансово-экономическому бюро изыскать источники финансирования для организации Сибирской армии. Также было принято решение немедленно телеграфировать находящимся на фронте сибирским полкам об образовании в Сибири социалистической власти и пригласить их делегацию поучаствовать в работе открывающейся 7 января первой сессии Сибирской областной думы. А 4 января в помощь Краковецкому и попутно на очередной киевский съезд сепаратистов отбыл член Сибирского областного совета А. Новосёлов.

24 января 1918 г. УНР объявила, наконец, о полной независимости, которую тут же признала Германия, однако уже 26 января к Киеву подошли большевистские войска под командованием Муравьёва, и Петлюра со своими гайдамаками в панике бежал из города. Украина, таким образом, вновь была присоединена теперь уже к советской России. Одновременно с этим сорвались, собственно, и планы Сибирского областного совета по созданию «под крылышком» Центральной рады собственной автономной армии. Краковецкий тогда же, в конце января, проводивший в Киеве съезд воинов-сибиряков, едва успел вместе с Петлюрой унести ноги из осаждённого города. Впрочем, если бы даже части, подконтрольные Областному совету, и удалось тогда создать в Украине, их вряд ли бы смогли переправить в Сибирь через Центральную Россию, находившуюся в тот период уже под безраздельной властью большевиков. Поэтому данное направление в среде сибирских эсеро-областников вскоре признали малоперспективным и решили приступить к формированию собственных вооружённых подразделений на территории непосредственно самой Сибири.

Вообще-то затея с формированием сибирских частей на противогерманских фронтах изначально не всем пришлась тогда по душе, и многие задавались вопросом: зачем посылать за тридевять земель агитаторов и комиссаров, когда верные сибирскому правительству части можно сформировать прямо здесь на месте, в Сибири, из сочувствующих областническим идеям солдат и офицеров? Некоторые шли ещё дальше и предлагали попробовать всё-таки использовать с той же целью уже сформированные во время войны полки, расквартированные в сибирских городах. Такую позицию, в частности, занимал председатель военного отдела хорунжий Александр Сотников, предлагавший вызвать для начала в Томск на время заседаний Сибирской областной думы хотя бы вверенный ему красноярский дивизион минусинских казаков (300 сабель). Но это предложение члены Областного совета полностью отклонили. Сказалась, видимо, некоторая нерешительность правых эсеров, опасавшихся в период подготовки к открытию Учредительного собрания и Сибирской областной думы даже намёка на вооруженное противостояние с большевиками, дабы не спровоцировать последних на ответные действия по разгрому оппозиционного политического движения в Сибири.

3. Протест Потанина

После окончания съезда Областной совет поручил Г.Б. Пату-шинскому делать ежедневные доклады о мероприятиях Совета Григорию Николаевичу Потанину прямо у него на квартире. И вот

20 декабря во время одной из таких аудиенций Потанин неожиданно заявил о принятом им решении — выйти из состава Областного совета, ссылаясь на то, что он, в силу своего преклонного возраста, далёк уже от практической политики и не может принимать фактического участия в делах. Патушинский, естественно, был, по меньшей мере, до крайности удивлён столь неожиданным заявлением «патриарха» и в ответ позволил себе заметить, что его уход из состава Областного совета в столь тяжелый и ответственный момент чрезвычайно повредит организации автономного управления Сибирью.

Однако Потанин остался непреклонен, и поэтому на следующий день, 21 декабря, убеждать Григория Николаевича изменить своё решение явились уже двое других членов Областного совета — Александр Новосёлов и Евгений Захаров. Беседуя с ними, Потанин ещё раз повторил, что ему тяжело быть главой Совета, да к тому же, заметил он, его по-прежнему не устраивает перспектива участия большевиков в органах областнической власти. В конце беседы Григорий Николаевич ещё раз уведомил своих посетителей, что он всенепременно полагает подать заявление об отказе участвовать в работе Областного совета и сделает это в самое ближайшее время, во всяком случае, ещё до того, как начнёт работу Сибирская областная дума («Омский вестник», № 9 за 1918 г.).

Однако 22 декабря Потанин, всё ещё формально являясь главой Областного совета, подписал его обращение к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с предложением прислать своих делегатов в Сибирскую областную думу, как орган общесибирской коалиционной власти. В обращении, в частности, отмечалось, что «советы крестьянских, рабочих и солдатских депутатов являются идейными и политическими руководителями масс. Советы воспитывают крестьян, рабочих и солдат в свете социалистического учения, в общественном и политическом отношениях. Советы вносят сознательность, ясность, свет и целесообразность в движение и жизнь трудящихся. Советы не только мозг трудовой демократии, они являются также стражами, часовыми по охране всех завоеваний народно трудовой революции. Советы — это глаза и мозг крестьян, рабочих и солдат» («Свободная Сибирь», Красноярск, № 138 от 1 ноября 1918 г.).

На следующий день, 23 декабря, в беседе на этот раз с Патушинским и Шатиловым Потанин подтвердил, что уже через несколько дней он сообщит членам Временного Сибирского областного совета своё окончательное решение по поводу отставки с посла председателя. Тогда беседовавшие с Потаниным, желая, видимо, сгладить углы, заметили, что обращение к советам рабочих и солдатских депутатов, которое он, вопреки своему желанию, подписал, было мерой вынужденной для Областного совета. К тому же, как заверяли «парламентёры», советы рабочих и солдатских депутатов являются всего лишь классовой организацией, по типу профсоюзов, а не какой-нибудь там партийной, а тем более большевистской, как считают многие, группировкой. Исходя из чего Сибирский областной совет в сложной ситуации текущего момента и посчитал-де необходимым объединить все демократические организации, в том числе и советские, для защиты Учредительного собрания и автономии Сибири.

Однако убедить Потанина всё-таки не удалось, и ровно через неделю, 30 декабря, письмо Григория Николаевича с заявлением о своем уходе в отставку всё же поступило в Совет. А на следующий день оно появилось и в главной областнической газете «Сибирская жизнь», одновременно с заявлением было опубликовано и обращение Потанина к сибирской общественности с разъяснениями по поводу принятого им трудного решения.

«Во Временный Сибирский областной совет.

Долгие годы своей жизни, размышляя над будущим Сибири, я пришел к выводу, что к обновлению её должны быть призваны все слои сибирского населения, без различия веры, племени и достатка. Настал, наконец, счастливый день, когда всё население Сибири должно было проявить свою волю. К глубокому моему огорчению, общеполитические условия разбили мечту моей жизни: к строительству самостоятельной Сибири оказалось призванным не всё население.

На одном из пленарных заседаний второго сибирского областного съезда большинство членов его постановило отмежеваться от цензовых элементов и образовать однородное социалистическое управление Сибирью от народных социалистов до большевиков включительно. Старый режим терзал всё население Сибири. Освобождение возвещено лишь для некоторой его части. Не мог я помириться с этим, особенно с призывом большевиков к власти. Поэтому я просил Вл. М. Крутовского, как председателя съезда, заявить от моего имени, что я присоединяюсь к объединенной группе меньшинства, высказывающейся против союза с большевиками.

Подчиняясь воле большинства, я принял избрание в председатели Временного Сибирского областного совета, я думал, что моя совесть не подвергнется новым испытаниям в связи с большевиками, все действия которых я считаю гибельными для России и Сибири.

22 декабря мне пришлось подписать обращение Временного Сибирского областного совета «Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Мое подчинение воле большинства налагает на мою совесть непереносимое бремя. Сознаю отчётливо, что не могу изменить продолжающегося тяготения моих товарищей по совету в сторону большевизма. Считаю поэтому обязательным для себя полный отказ от дальнейшего участия в работах Временного Сибирского областного совета и слагаю с себя звание председателя Областного совета. Григорий Потанин. 30 декабря 1917 г.».

После официального объявления о выходе Потанина из Облсовета и публикации его заявления 1 января к нему для переговоров отправилась уже целая делегация в составе — Дербера, Шатилова, Новосёлова, Захарова и Патушинского. Таким образом, явился фактически весь Сибирский областной совет, за исключением Ермекова, который в знак солидарности с Потаниным также покинул этот исполнительный орган. Во время состоявшейся беседы Григорий Патушинский высказал предположение о том, что официальное письмо, опубликованное в «Сибирской жизни» и подписанное именем Потанина, как совершенно чуждое ему по духу, не могло принадлежать перу самого Григория Николаевича.

В ответ Потанин не стал опровергать высказанное Патушинским предположение, однако заметил, что лично он написал бы ещё резче.

Также Григорий Николаевич поведал посетившим его членам Совета, что последней каплей, побудившей его все-таки подписать заявление об отставке, послужило обращение Областного совета к советской власти, в котором он усмотрел «устремление в сторону большевизма». Мало того, именно данное обращение, заявил Потанин, вынудило его, вопреки прежним своим намерениям, публично объявить в печати о выходе из состава Совета, указав при этом и определённо негативное отношение к направлению его деятельности.

Вернувшись после беседы с Потаниным в «правительственную» резиденцию, размещавшуюся в здании Духовной семинарии, члены Областного совета решили составить своё особое мнение по поводу произошедшего. В нём они указали, что решение об устранении цензовых элементов от власти в Сибири и привлечение к ней всех социалистических партий, включая, в том числе, и большевиков, принял чрезвычайный Сибирский областной съезд. А что касается Потанина, то он, хотя и высказал сразу же протест по этому поводу, однако отказываться от вхождения в Областной совет тогда не стал, а значит, посчитал коалицию с крайне левыми политическими силами вполне допустимой. Но что-то изменилось во мнении Григория Николаевича буквально за считанные дни после окончания съезда. Видимо, в данном случае, констатировали далее члены Совета, не обошлось без негативного влияния тех сил, которые по-прежнему крайне враждебно настроены по отношению к социалистической идеологии, а равно и к её выразителям, причём не только к большевикам, но даже и к эсерам, в том числе и из Временного Сибирского областного совета.

В отношении своего обращения к Советам депутатов Областной совет подчеркнул, что он опять-таки ни на шаг не отошел от духа основных решений декабрьского съезда, призвавшего к объединению всего демократического фронта во имя Всероссийского Учредительного собрания и автономии Сибири. При этом члены Областного совета в очередной раз, успокаивая, видимо, главным образом самих лишь себя, сделали акцент на том, что Советы депутатов трудящихся являются-де, по сути, ни в коем случае не партийной, а по преимуществу — классовой организацией. Составленное таким образом особое мнение члены Совета также решили опубликовать в печати, и потом отдельным вопросом повестки дня обязательно довести его ещё и до сведения членов Сибирской областной думы.

После выхода Потанина из Областного совета, естественно, авторитет данного органа в глазах сибирской общественности заметно понизился, а для некоторых Областной совет без Потанина стал по большому счёту просто лопнувшим мыльным пузырём (хотя это конечно же было не так). Часть политических деятелей, оказавшихся таким образом в непримиримой оппозиции к Областному совету, вскоре в противовес левым областникам создали так называемый Потанинский кружок, своего рода объединение правых сил в среде сибирских автономистов. В феврале 1918 г. Потанинский кружок обнародовал собственную политическую платформу, главной целью которой он провозгласил защиту, в первую очередь, всего Отечества, то есть всей России, от большевистского засилья.

4. Миссия майора Пишона в Томск

Узнав о столь масштабных планах сибирских автономистов, в конце декабря 1917 г. в Томск со специальной миссией прибыл французский дипломатический представитель, а точнее агент военной разведки, майор Пишон. Официально его миссия, по сообщениям газет, заключалась в том, чтобы «осведомиться о задачах Сибирского областного совета». Но на самом деле французский военный разведчик собирал материалы об антибольшевистских политических группировках в Сибири.

Протокол № 2 заседания Сибирского областного совета свидетельствует о том, что Дерберу и Захарову было поручено встретиться с Ф. Пишоном, для того чтобы «дать ему разъяснения» по поводу политического и экономического положения в Сибири. 28 декабря майора пригласили в здание Духовной семинарии, где он имел беседу с членами Областного совета. Эта аудиенция оказалась весьма полезна для «сибирского правительства», так как через Пишона члены Областного совета надеялись установить контакт с союзническими иностранными державами. По версии некоторых советских историков, во время той встречи Пишон, якобы, передал Дерберу какую-то совершенно невероятную сумму денег — в 15 мил-лионов тогдашних рублей (более 2 миллиардов по нынешнему курсу) — на нужды сибирского оппозиционного движения.

После Томска Пишон посетил также Иркутск и ещё несколько сибирских городов, в результате чего составил подробный отчёт о своём вояже, который 4 апреля 1918 г. лёг на стол французского посла в Пекине. В нём майор, в частности, отмечал, что единственной реальной силой, способной противостоять большевикам, является эсеровская партия. Кадеты и их союзники — торгово-промышленники, — по мнению французского разведчика, были весьма немногочисленны и не пользовались должным авторитетом среди населения, а казаки, как военная опора правых сил, стремительно разлагались, поддаваясь социалистической агитации. Подпольные офицерские группы Пишон охарактеризовал также как незначительные и вообще отзывался о них в крайне ироническом тоне. Говоря о большевиках, он отмечал, что в среде его руководства достаточно много евреев, и они опираются в проводимой ими политике главным образом на рабочее городское население, игнорируя интересы других сословий и классов. В этом Пишон видел определённую слабость большевизма, считая, что при помощи денег и военной силы вполне возможно в ближайшее время низвергнуть в Сибири советский строй.

О сибирских областниках как таковых французский майор в своём докладе вообще не упомянул, ошибочно принимая их, по всей видимости, лишь за малозначительный местный антураж, за некую политическую декорацию и не более того.

Итак, единственной реальной силой, с которой в известном смысле можно было иметь дело, с точки зрения Пишона, являлись правые эсеры, с их многочисленными и разветвлёнными по всей Сибири партийными организациями, пользовавшимися несомненной популярностью среди широких кругов сибирского населения, особенно в среде крестьянства, а также трудовой интеллигенции. Вместе с тем в докладе отмечалось, что руководители эсеровского движения являются в основной своей массе неисправимыми доктринёрами, а никак не людьми дела. Так, во время пребывания в Томске, как сообщал Пишон, он не раз слышал от эсеровских деятелей следующие заявления: «Мы не опираемся на силу, мы не хотим пользоваться силой и насилием. Всякая власть, установленная при помощи штыков, — это нарушение воли и прав народа. Мы опираемся исключительно на волю народа, которая сильнее оружия». На что французский майор вполне резонно резюмировал: «Теории, до наивности смешные… когда большевики систематически прибегают к резким актам насилия для того, чтобы утвердить свою диктаторскую власть». Вместе с тем, как отмечал майор, во взглядах правых социалистов-революционеров

5. Второй кооперативный съезд и Областной совет

Второй кооперативный съезд, имевший весьма и весьма опосредованное отношение к сибирскому автономистскому движению в описываемый нами период, проходил в Новониколаевске с 6-го по 19 января 1918 г. На его открытие в Новониколаевск прибыли специальные представители Сибирского областного совета. Задача последних состояла главным образом в том, чтобы постараться убедить кооператоров, во-первых, делегировать в состав Областной думы несколько доверенных лиц, а во-вторых, продолжать оказывать посильную финансовую помощь развитию областнического движения на его новом и «самом ответственном» этапе. Так, в частности, член Областного совета Григорий Патушинский в своей почти 4-часовой (!) речи на съезде усиленно агитировал его участников отказаться от бойкота Областной думы.

Делегатов кооперативного съезда пришлось так долго убеждать потому, что большинство из них находилось под негативным впечатлением от недавнего конфликта, произошедшего в Томске, между членами Областного совета и Потаниным. А выход Григория Николаевича из состава Совета, имевший эффект разорвавшейся бомбы, заставил многих, в том числе и сибирских кооператоров, задаться вопросом: а кто они, члены Областного совета, если с ними отказался сотрудничать сибирский «патриарх», да ещё практически сразу же после начала их совместной деятельности? А также: что же будет представлять собой Сибирская областная дума, созываемая людьми, с которыми разорвал отношения сам Потанин?

Съезд также не мог обойти своим вниманием и протестное заявление Григория Николаевича, которое, естественно, активно обсуждалось в кулуарах и настраивало значительную часть делегатов на настороженное, по меньшей мере, отношение к Областному совету, а равно с этим и к созываемой им Сибирской областной думе. Собиравшийся в Томске предпарламент, полагали делегаты кооперативного съезда, скорее отвечал в таком случае политическим целям партии социалистов-революционеров, нежели истинным интересам населения Сибири. Патушинский, чтобы заверить кооператоров в полной заинтересованности Областного совета в общесибирских, а не в узкопартийных делах, стал разъяснять собравшимся, что Потанина на его демарш преднамеренно спровоцировали сибирские кадеты и, в частности, бывший член Государственной думы от кадетской партии и одновременно крупнейший сибирский промышленник (постоянный конкурент кооператоров) господин Востротин, специально приехавший в конце декабря в Томск и долго уговаривавший Потанина подписать составленное кадетами письмо.

Видимо, не имея в зале заседаний съезда достойных оппонентов, Патушинский в итоге всё-таки сумел убедить засомневавшихся кооператоров в непорочности намерений Областного совета, и они согласились-таки направить своих делегатов в Томск для участия в работе Сибирской областной думы. Однако при этом надо отметить следующий весьма примечательный факт: одним из тех делегатов стал Александр Васильевич Адрианов, виднейший областник и ближайший сподвижник Потанина, человек, явно приложивший руку к тому самому протестному заявлению «патриарха»…

Поддержав идею по созыву Сибирской областной думы, второй кооперативный съезд принял решение выделить на нужды областного движения ни много, ни мало, а 1 миллион 750 тысяч рублей (по современному курсу это, наверно, что-то около 250 миллионов). Согласно решению делегатов съезда, все кооперативные объединения обязали внести беспроцентный кредит в фонд поддержки сибирского автономизма. Мелкие кооперативы выделяли от пяти до десяти тысяч рублей, а крупные союзы — по сто тысяч рублей каждый. Также в фонд областнического движения все без исключения кооперативные объединения принуждались осуществить единовременный безвозмездный взнос в размере полутора процентов от общего баланса кооперативного союза или десяти процентов от общегодовой прибыли за 1917 год. А весь капитал, собранный в результате данной акции, планировалось распределить следующим образом: на нужды Областной думы выделялось 432 тысячи рублей (умножаем на 150), Учредительному собранию Сибири — 1258 тысяч, 38 тысяч рублей должно было получить на свои расходы Юридическое собрание. После разгона большевиками Сибирской областной думы часть средств, выделенных кооператорами на нужды областнического движения, вроде бы как поступила в распоряжение Временного правительства автономной Сибири и оказалась потрачена главным образом на подготовку антибольшевистского мятежа в Сибири.

Кооператоры в резолюции январского съезда также высказались против ограничений свободы торговли, значительно затруднявших их бизнес. Эти ограничения были делом рук большевистских властей, которые взамен свободной предпринимательской деятельности предлагали кооператорам принять участие в централизованном распределении среди населения промышленных и продовольственных товаров, что при жестком контроле со стороны советской власти за ценовой политикой значительно уменьшало прибыль кооперативов. Вместе с тем, крупные кооперативные объединения начали в тот период серьёзно опасаться национализации своих акционерных предприятий, а также свёртывания независимого кооперативного движения в целом. И опасались не зря, так как вскоре появившийся апрельский декрет ВЦИК «О потребительских кооперативных организациях» как раз тот самый страшный вердикт и вынес.

Для сравнения: такого не мог себе позволить даже некогда «ненавистный всем» царский режим. При этом надо учесть тот факт, что до 1917 г. российская кооперация была не только сферой деловой активности трудового населения России, но и официально являлась одной из немногих возможностей для осуществления легальной общественной (а также нелегальной политической) деятельности.

1. События в Петрограде

5 января 1918 г. в Петрограде наконец-то открылось Всероссийское Учредительное собрание, о котором так долго мечтало несколько поколений русских революционеров. Большинство делегатских мест в нём получили представители правоэсеровской партии, второй по количеству представителей стала большевистская фракция, и только третьими оказались кадеты.

Членами Учредительного собрания от Томской губернии были избраны: Л.А. Григорьев, А.П. Лисиенко, Г.М. Марков, М.Ф. Омельков, И.А. Шишарин, В.В. Сухомлин, а также Б.Д. Марков, П.Я. Михайлов и М.Я. Линдберг, все девять — эсеры. Последние трое являлись профессиональными революционерами, в 1916 г. основавшими Сибирский союз социалистов-революционеров, а в 1918 г. сыгравшими выдающуюся роль в организации антисоветского восстания в Сибири. Десятым представителем от Томской губернии в УС стал большевик Иван Никитич Смирнов.

Председателем Учредительного собрания утвердили одного из лидеров правоэсеровской партии Виктора Чернова, а его заместителем — левую эсерку Марию Спиридонову. Здесь, в Петрограде, в январе 1918 г. правые эсеры надеялись дать решительный политический бой большевикам. Большевики и союзные с ними левые эсеры этот вызов приняли.

Противостояние началось ещё задолго до открытия Собрания. Так, 17 декабря 1917 г. чекисты арестовали лидера правого крыла эсеровской партии Николая Авксентьева. В ответ 3 января 1918 г. эсеровские боевики совершили покушение на Ленина, и только туман да находчивость шофёра, резко прибавившего ход автомобиля, спасли лидера большевиков от расправы. Сразу же после этого чекисты произвели обыск в редакции главной правоэсеровской газеты «Воля народа», во время которого были арестованы три виднейших деятеля

всё того же правого крыла эсеровской партии: Аргунов, Гуковский и Сорокин.

5 января, в день открытия Учредительного собрания, состоялась массовая демонстрация в его поддержку, организованная правыми эсерами и другими оппозиционными партиями. Демонстранты с красными знамёнами и транспарантами намеревались пройти по улицам Петрограда до Таврического дворца, бывшего некогда штаб-квартирой Февральской революции, а теперь ставшего залом заседаний для главного всероссийского политического форума. Однако на пути вполне мирной демонстрации встали пролетарские красногвардейцы, которые после нескольких настоятельных предупреждений к демонстрантам открыли по ним оружейный огонь и разогнали манифестацию.

При этом несколько человек были убиты, в том числе и один из знаменосцев — правый эсер Георгий Прохорович Логинов, член Учредительного собрания от Иркутской губернии, крестьянин-переселенец. В октябре 1917 г. он являлся участником I Сибирского областного съезда, а также II Всероссийского съезда крестьянских депутатов. Именно исполком Всероссийского крестьянского совета поручил Логинову нести во главе колонны демонстрантов красное знамя «Земли и Воли». Одна из сибирских газет совершенно справедливо отмечала в своём некрологе: «В лице Логинова Сибирь потеряла истинного защитника интересов крестьянства, выдвинувшегося из самой народной среды, такие люди всегда были, есть и будут на вес золота».

6 января Учредительное собрание, успевшее принять за сутки (включая ночь) два важнейших документа — о земле и мире, — сначала оказалось блокировано, а потом и насильственно распущено большевиками. Уже запертое в стенах Таврического дворца эсеровская часть (эсеровское большинство) Собрания во главе со своим председателем Виктором Черновым пыталось законодательно оформить решение по самому злободневному тогда в России вопросу, касавшемуся 90 % населения, — по вопросу о земле. Поэтому оно на основании постановления IV сессии главного земельного комитета (декабрь 1917 г.), приняло закон, в котором частная собственность на землю отменялась и все земли, принадлежавшие отдельным лицам, союзам и учреждениям, отчуждались в пользу крестьян без всякого выкупа. Великую историческую, политическую и экономическую значимость данного закона трудно было переоценить, но о нём, к сожалению, многие так и не узнали. Но даже если бы и узнали, например, российские крестьяне, то ничего нового бы в нём для себя не нашли. Всё обещанное членами Учредительного собрания уже два месяца назад провозгласили по всей России большевики: и отмену частной собственности, и переход земли в руки людей, на ней работающих, без всякого выкупа, и пр.

Так что каких-то особых потрясений в связи с разгоном Учредительного собрания большинство политически малообразованного населения России не испытало. Пытались протестовать интеллигенция, некоторые профессиональные союзы рабочих и служащих, учащаяся молодёжь, однако все эти мероприятия, проведённые разрозненными группами несогласных, без особого труда сразу же локализовывались и пресекались большевиками. Так 8 января вечером в Петрограде в помещении фракции эсеров чекисты арестовали около 25 человек, все они являлись членами Учредительного собрания. В их числе оказались депутаты от Томской губернии Борис Марков, Арсений Лисиенко, Павел Михайлов и крестьянин Кузнецкого уезда Логин Григорьев. При аресте они чуть было не подверглись самосуду со стороны красногвардейцев. Однако те в последний момент засомневались: «Бог вас знает, может быть, вы и на самом деле не буржуи», — и ограничились тем, что отвели задержанных в тюрьму «Кресты». («Со мной на ты, потом — в «Кресты»».) В то же самое время в одной из петроградских больниц произошла кровавая расправа над бывшим министром Временного правительства, виднейшим деятелем кадетской партии, Шингарёвым. «А… так ты, ваше благородие, из числа министров-капиталистов…»

И вот только тогда, когда большевики разогнали («досрочно распустили») Учредительное собрание, в среде правоэсеровской оппозиции осознали, наконец, невозможность дальнейшего мирного существования двух политических концепций, и партия начала осуществлять подготовку вооруженного восстания для свержения власти большевиков.

Десятого января в Петрограде открылся третий Всероссийский съезд советов, поддержавший роспуск «учредилки».

2. Иностранные суда во владивостокской бухте

30 декабря, в самый канун нового 1918 г., во владивостокскую бухтубез всякого на то разрешения со стороны российских властей неожиданно вошёл японский крейсер «Ивами» (кстати, бывший русский броненосец «Орёл», доставшийся японцам под Цусимой).

1 января в 10 часов утра то же самое проделал английский «Суффолк», 4 января там же появился ещё один японец — линкор «Асахи» (в нескольких источниках встречается название «Осака», что неверно). Некоторое время спустя, 1 марта (уже по новому стилю), к ним присоединился и американский крейсер «Бруклин». Итого: сразу четыре очень крупных военных судна иностранных государств нарушили территориальные границы России, войдя в акваторию главного из её дальневосточных портов.

30 декабря жители Владивостока оказались весьма удивлены и обеспокоены тем обстоятельством, что в их порту неожиданно появился военный корабль иностранной державы, причём, что особенно «радовало», — корабль принадлежал стране, с которой Россия всего лишь тринадцать лет назад вела одну из самых кровопролитных и в высшей степени неудачных войн в своей истории. В тот же день японский генеральный консул (игнорируя местный совдеп) в адрес председателя Приморской областной земской управы, городского головы Владивостока, коменданта города, а также представителей местной прессы, что называется post factum, направил ноту своего правительства, объясняя ввод японского военного судна во владивостокскую бухту исключительно стремлением охранять интересы японских торговых представителей в городе. Так или иначе, но становится вполне очевидным, в связи с этими событиями тот в общем-то весьма прискорбный факт, что многократно опробованная, так называемая, тактика канонерок, разработанная великими европейскими державами для своих многочисленных колониальных захватов, теперь, к сожалению, была применена и в отношении России.

1 января на чрезвычайном заседании гласные (депутаты) Владивостокской городской думы приняли постановление, осуждающее несанкционированный вход японского и английского военных судов во владивостокский порт. Данное постановление было разослано всем иностранным консулам, а также отправлено в адрес Учредительного собрания. Однако эти «телодвижения» имели своим результатом лишь то обстоятельство, что о прибытии второго японского крейсера, которое произошло 4 января, японский генеральный консул посчитал нужным заранее уведомить владивостокские власти, но и только. Так «вытирали ноги» о некогда великую державу.

В то же время в городе усиленно распространялись слухи о том, что появление иностранных военных судов произошло по той простой причине, что страны «Сердечного согласия» очень сильно обеспокоились заключённым между советской Россией и Германией перемирием. Большевики, по имевшимся у иностранных разведок сведениям, якобы должны были вскоре открыть перед немецкими войсками фронт, а часть из них тайно переправить на Дальний Восток. Более того, согласно тем же сведениям, немцы уже-де везли по Транссибирской магистрали во Владивосток три свои подводные лодки, которые они якобы планировали в скором времени собрать в местных судоремонтных мастерских, а потом с их помощью начать активные боевые действия на Тихом океане.

Надо заметить, что японские войска с целью охраны железнодорожных путей от возможного германского вторжения, уже достаточно давно находились в китайской Маньчжурии, то есть совсем рядом с Владивостоком. Однако наряду с немецкой опасностью, совсем недавно появилась ещё одна реальная угроза для всего тихоокеанского колониального региона. Она была связана с возможностью экспорта большевистской революции в соседние с Россией страны. В связи с этим весьма заблаговременно, ещё 26 сентября 1917 г., послы Англии, США, Франции и Италии вручили правительству Керенского специальную ноту, основной смысл которой сводился к тому, чтобы российский кабинет министров принял срочные меры против нарастающей революционной активности народных масс.

В конце ноября того же года, после того как пролетарская революция всё-таки произошла, межсоюзная конференция в Париже рассмотрела дальнейшие планы борьбы не только с Германией, но и «русский вопрос». В частности, участники конференции обсудили, а потом и одобрили меморандум маршала Фоша «О мерах, которые необходимо принять в отношении России». Меморандум предусматривал военную интервенцию против советского государства, в частности ввод войск и на территорию её восточной окраины. Ведущая роль здесь отводилась вооруженным силам Японии, которым ставилась задача — установить контроль над Транссибом с последующей оккупацией всей Сибири вплоть да Урала. Практическое начало этой компании, собственно, и было положено 30 декабря 1917 г., когда во владивостокской бухте Золотой Рог появились сначала японские, а потом и английские военные суда.

3. Протестные мероприятия в Сибири по поводу разгона большевиками Учредительного собрания

ЦК партии правых эсеров в циркулярном письме от 17 января 1918 г. рекомендовал своим членам в идейном плане разоблачать большевизм, а деятельность советов «направлять на правильный путь», рассматривая советы как классовые организации, а не как органы власти, «могущие заменить государственную власть или органы местного самоуправления». Одновременно с этим ЦК приветствовал «стремление отдельных национальностей и областей России к организации в особые государственные единицы», данный процесс позволял, как считало ЦК, «сузить рамки гражданской войны» и открыть возможности для возобновления работы Учредительного собрания.

7 января Временный Сибирский областной совет направил в адрес правительства Ленина телеграмму следующего содержания: «Временный Сибирский областной совет, ссылаясь на постановление Чрезвычайного областного съезда Сибири, требует немедленной передачи всей власти Всероссийскому Учредительному собранию. Узурпация власти Учредительного собрания народными комиссарами приведёт к крайнему обострению отношений Сибири с Петроградом. Власти узурпаторов Сибирь не признаёт». Подписали данное заявление Пётр Дербер и Евгений Захаров. Это был по сути первый политический вызов большевикам со стороны Областного совета. А 9 января член Облсовета, руководитель его национального отдела, левый эсер Дмитрий Сулим организовал в Омске митинг в поддержку Всероссийского Учредительного собрания и Сибирской областной думы.

Также почти повсеместно и городские думы Сибири выступили с официальным протестом против недавно произошедших в Петрограде событий. Так, 8 января в половине десятого вечера собрались на экстренное заседание гласные Томской городской думы. Собрание почтило минутой молчания память погибших в Петрограде в день открытия Учредительного собрания. («Знамя революции», Томск, № 7 за 1918 г.). Уже задолго до начала заседания думский зал заполнился почти до отказа жаждущей разъяснений по поводу всего случившегося публикой. Среди них подавляющее большинство составляли молодёжь, студенты и курсистки томских вузов, ученики старших классов гимназий, рабочие. Также было немало представителей и так называемой трудовой интеллигенции в лице, прежде всего, преподавателей, служащих различного рода учреждений и предприятий, а также чиновников. Присутствовавшей публики, как отмечало всё то же «Знамя революции», оказалось так много, что гласные с трудом протиснулись сквозь её ряды к своим депутатским местам.

Члены городской думы прибыли в зал заседаний после совещаний во фракциях, которые сильно затянулись, поэтому общее собрание думы открылось только в десятом часу вечера. Открыл заседание председатель Томской губернской земской управы Николай Ульянов. Он довёл до сведения всех собравшихся телеграмму, присланную в адрес томской общественности членами Учредительного собрания от Томской губернии.

«Учредительное собрание приняло наш порядок дня: вопрос о мире, о земле, о политическом устройстве. Отвергнут порядок, предложенный большевиками, об утверждении в первую очередь декретов и признания советской власти. Большевики и левые эсеры на этом основании покинули Учредительное собрание, сложив полномочия. После этого Учредительное собрание успело принять наши основные положения закона о земле, резолюцию о взятии в свои руки ведение мирных переговоров, ноту союзным правительствам, выражающую непреклонную волю народов Российской федеративной республики к заключению мира на платформе русской революции, обращение к демократиям всех стран, к социалистам всего мира от имени Учредительного собрания о международном социалистическом конгрессе. Вокруг Таврического дворца были расставлены орудия и пулемёты на предмет расстрела народа, шедшего приветствовать Учредительное собрание. Кулуары, хоры, проходы зала заседаний наполнены вооруженной отборной стражей и специально подобранными лицами, поднимавшими во время всех речей, кроме большевиков и левых эсеров, сплошной рёв, свист, бранные выкрики, угрозы расстрелом. Терялась надежда выйти из Таврического дворца живыми. Шестого января в четыре часа утра заседание было сорвано во время зачтения председателем второго отдела земельного закона. Народ, шедший мирной манифестацией к Таврическому дворцу, расстреливался. Красные знамёна «Земли и Воли», «Интернационала» — разрывались красногвардейцами, клочки топтались ногами, знаменосцы убивались первыми. Много убитых, раненых, избитых прикладами. Особенно сильно пострадали рабочие обуховцы: убит несший знамя делегат иркутского крестьянства, член Совета депутатов Логинов разрывной пулей в голову. Газеты, кроме большевистских и «Знамени труда», конфискуются и сжигаются. Официальной клевете не верьте. 9 января похороны убитых. Опять будет, наверное, много жертв. Шестого нас в Таврический не пустили. Седьмого издан декрет о роспуске Учредительного собрания. Линдберг, Михайлов, Борис и Гавриил Марковы, Семёнов, Омельков, Шишарин, Григорьев».

После зачтения телеграммы из Петрограда слово взял в последний период на всех собраниях наиболее активный правый эсер Евгений Захаров и заявил, что «большевики не дали нам ни мира, ни хлеба, ни свободы и вдобавок разогнали ещё Учредительное собрание». «Вот та несложная канва, — как писало «Знамя революции», — на которой Захаров вышил пышный узор своей демонологической речи, наполненной выкриками, вроде: «Слушайте, солдатки: вы не увидите своих мужей — сибиряков!»»

Меньшевики, эсеры и народные социалисты от имени Томской городской думы предложили резолюцию, осуждавшую разгон Учредительного собрания. «Городская дума в эти грозные дни призывает население, избравшее её, проникнуться всей важностью совершающегося ныне гибельного для страны государственного переворота и вступить на путь организованной охраны и защиты Учредительного собрания». По мотивам голосования представитель партии народной свободы заявил, что меньшевики и эсеры сказали, наконец, всё то, что раньше говорили сами кадеты, и потому фракция народной свободы конечно же голосует за данную резолюцию.

— Ну вот теперь они опять с кадетами спелись, — послышалось ироническое замечание из зала.

Заседание закрылось около часу ночи.

На следующий день, 9 января, своё собрание, посвященное петроградским событиям, провели и томские большевики. Вначале все присутствующие почтили память погибших в январских событиях, но только не 1918, а 1905 г. и даже спели пролетарский похоронный марш «Мы жертвою пали» («Знамя революции», Томск, № 8 за

1918 г.). Обо всём происходившем в последние дни в столице рассказал собравшимся только что вернувшийся из Петрограда Константин Молотов. Потом с разъяснениями по поводу всего случившегося выступил Семён Канатчиков. После чего томские коммунисты приняли резолюцию, провозгласившую, что роспуск Учредительного собрания является «одним из этапов борьбы между пролетариатом и беднейшим крестьянством с одной стороны и лжесоциалистами с другой». 14 января в Доме науки Макушина Канатчиков и Молотов прочитали политическую лекцию на тему «Учредительное собрание и Советы». После лекции состоялись прения. Вход на это мероприятие был платным, видимо, в силу необходимости расплатиться за арендованное помещение.

8 января протест по поводу петроградских событий выразили профсоюзные организации томских грузчиков и рабочих лесопильного завода, а также Томский губернский совет крестьянских депутатов. Два крупнейших профсоюзных объединения в Томске — печатников и железнодорожников — высказали прямо противоположные относительно друг друга мнения в отношении разгона большевиками Учредительного собрания. Печатники выступили категорически против незаконной акции, а железнодорожники, наоборот, горячо поддержали её. 9 января служащие правительственных учреждений Томска на своём общем собрании высказали категорический протест по поводу самоуправства большевиков, к ним также присоединились и банковские служащие. 12 января все они прекратили работу и объявили бессрочную забастовку.

10 января состоялось собрание на одном из крупных томских предприятий — газовом заводе при университете. На нём присутствовали большевики Николай Яковлев и Алексей Беленец, а также представитель столичного наркомата продовольствия Карл Ильмер, недавно прибывший в Сибирь для организации поставок хлеба в Центральную Россию. При таких агитаторах вполне понятно — чью сторону в политическом противостоянии выбрали как это, так и некоторые другие пролетарские собрания города.

Чрезвычайный общесибирский крестьянский съезд, открывшийся в Томске 16 января, со своей стороны, осудил разгон большевиками Учредительного собрания. Очевидно, однако, что такое решение прошло под диктовку в данном случае заправлявших на съезде правых эсеров. В противовес ему 18 января Западно-Сибирский съезд крестьянских депутатов уже под давлением большевиков постановил «никакой реставрации Учредительного собрания не допускать».

11 января в Томск пришла ещё одна телеграмма из Петрограда от сибиряков, членов Учредительного собрания, подписанная Павлом Михайловым и Михаилом Линдбергом. В ней говорилось о том, что народные избранники от Сибири в ходе последних петроградских событий были арестованы и переданы в следственный отдел ЧК. Им предъявили обвинение в намерении продолжить работу УС, но в ночь на 10 января всех их почему-то освободили из-под ареста.

Весьма симптоматично, что на фоне всего этого в Томске проходили «выборы» революционного трибунала. Председателем его стал Исай Наханович, заместителями — Кокорин и Хорхорин, а вместе с ними были избраны ещё и 36 народных заседателей. При трибунале функционировала также следственная комиссия в составе трёх человек. Вместе со своими отделами трибунал первоначально располагался в доме № 3 по улице Еланской (теперь Советской) в здании бывшего 2-го арестантского отделения (сейчас здесь трактир «Вечный зов»). По положению о революционных трибуналах в его ведении находились дела о вооружённых мятежах, о нарушении постановлений и декретов советской власти, о саботаже служащих и руководителей промышленных предприятий и пр. Томскому революционному трибуналу в связи с последними событиями в городе, таким образом, сразу же представилась возможность заняться массой конкретных дел.

В своё время по инициативе городского головы Томска

И.П. Пучкова городская управа была сформирована только из представителей партии правых эсеров и большевиков, одержавших на октябрьских 1917 г. выборах в городскую думу убедительную победу и сумевших провести в состав думы наибольшее число гласных. Однако тот же Иван Пучков после событий начала января в Петрограде явился и инициатором разрыва этого соглашения. Тем более что после разгона Учредительного собрания Томский совдеп начал всё смелее вмешиваться как в решения городской управы, так и в дела земского самоуправления в целом, нацеливаясь на постепенную передачу всей полноты исполнительной власти в руки советских исполкомов.

В городской управе на тот момент работал 4 большевика и 3 эсера. Эсеры в знак протеста против разгона Учредительного собрания отозвали всех трёх своих представителей (двух гласных и собственно самого городского голову) из состава управы. После этого в томских газетах появился список из одних только большевиков — членов городской управы: Канатчикова, Беленца, Бахметьева, Азлецкого, Архангельского, Чепалова и чуть позже — Нестора Калашникова. Последние трое, по всей видимости, были кооптированы вместо выбывших эсеров. Таким образом, протестный демарш социалистов-революционеров оказался большевикам только на руку. Более того, вскоре они вообще стали постепенно переделывать всю структуру местной исполнительной власти на собственный лад, передав её в руки губернского и городского исполкомов. Так, например, уже

24 января прекратила своё существование губернская продовольственная управа, а её функции коммунисты перепоручили соответствующему отделу губернского исполкома.

Каждый новый номер главной томской эсеровской газеты «Путь народа» выходил весь январь с призывом крупными буквами на весь разворот: «Позор насильникам, посягнувшим на всенародное Учредительное собрание».

21 января в большом зале университетской библиотеки собрались представители томского студенчества. Председательствовал на этом собрании Прокопий Беляков. Правый эсер Беляков являлся одним из лидеров томского студенчества и активным организатором протестных мероприятий по поводу разгона Учредительного собрания. В начале своего заседания студенческое собрание почтило минутой молчания память жертв рабочих демонстраций 9 января 1905 г. и 5 января 1918 г. Потом с приветственным словом к собравшимся обратился член Сибирского областного совета, а с начала января его временный глава, Пётр Дербер. Он призвал всех объединиться вокруг Сибирской областной думы.

Собрание предполагало вынести решение о проведении студенческой забастовки. Однако после первых дебатов по данному вопросу был объявлен перерыв до 7 часов вечера, а когда студенты вновь собрались, нужного кворума среди них уже не оказалось, так что назревавшее решение о всеобщей забастовке им принять, к сожалению, так и не удалось. В силу той же самой причины студенты не смогли выработать коллективного мнения и по поводу своего отношения к Областной Думе.

После насильственного роспуска большевиками Учредительного собрания томские эсеры сразу же собрали оперативное совещание, на котором присутствовали представители от городской партийной организаций, члены эсеровских фракций губернской и уездной земских управ. На этом экстренном совещании была принята программа действий по защите интересов «поруганной русской демократии». Также в первых числах января в Томске состоялась сибирская конференция партии социалистов-революционеров, постановившая созвать в ближайшее время общесибирский съезд партии. Для чего Томскому губернскому комитету поручили выделить из своего состава организационное бюро. Для покрытия расходов по подготовке и созыву съезда конференция постановила обложить каждого члена сибирских организаций правоэсеровской партии рублевым сбором.

Томские правые эсеры, в значительном большинстве являвшиеся сторонниками интернационалистской партийной группировки Виктора Чернова и симпатизировавшие первое время большевикам, после разгона Учредительного собрания сразу же перешли в лагерь непримиримой антибольшевистской оппозиции. И в рамках этого движения после непродолжительного обсуждения уже в конце января было принято решение приступить к организации вооруженной борьбы с советской властью. В субботу, 13 января, в 7 часов вечера по данному вопросу состоялось первое собрание военного отдела томской организации эсеров. Объявления о совещаниях подобного рода, что возможно, видимо, только в революционную пору, открыто публиковались тогда на страницах газеты «Путь народа». Здесь же сообщалось, что «в воскресенье, 14 января в 2 часа дня в клубе эсеров — общее собрание членов Томской организации», «16 января в 6 часов вечера — собрание членов эсеровского клуба томской городской организации» и т. п.

Кроме того, при Томской губернской организации партии социалистов-революционеров была создана и военная комиссия, которая развернула активную деятельность по подготовке собственных вооруженных формирований. Так, на своё очередное заседание 25 января военная комиссия пригласила 84 человека, а на следующий день — ещё 24. В то же время военная комиссия призвала всех членов партии приобретать оружие, а если оно уже имелось у кого-то — ни в коем случае не сдавать его большевистским властям.

Почти сразу же вышеупомянутая комиссия установила связь с так называемым советом представителей бывших офицеров, где имелось своё собственное бюро труда, посредством которого не только устраивались на работу желающие, но и вербовались кадры для нелегальной антисоветской деятельности среди офицеров. Эти две организации (эсеровская военная комиссия и офицерское бюро труда) после январских событий 1918 г. довольно быстро нашли между собой общий язык и даже создали единую подпольную структуру. У эсеров имелись финансовые средства, а в среде офицеров нашлось немало желающих заниматься нелегальной деятельностью. Значительная часть офицеров, однако, не разделяла идеологию эсеров и оказалась в их боевых организациях, как любила отмечать советская историография, чисто случайно или по необходимости, в условиях жесточайшей безработицы получить хоть какие-то средства к существованию. Вместе с тем были, конечно, и такие, кто записался в боевые дружины эсеров по идейным соображениям, нацеливаясь на непримиримую борьбу с большевиками именно под знамёнами социалистов-революционеров.

4. Сотниковский мятеж

Одним из самых значимых протестных мероприятий в Сибири, связанных с разгоном Учредительного собрания, стал в январе 1918 г. так называемый сотниковский мятеж, организованный силами казачьего дивизиона, размещённого на территории города Красноярска.

Ещё в декабре 1917 г. войсковой совет Енисейского казачьего войска заявил протест против захвата власти большевистскими советами и призвал население города к поддержке «единственного и полноправного хозяина земли русской — Учредительного собрания». Надо заметить, что казачий дивизион являлся той воинской частью, в которой влияние большевиков оказалось не столь заметно, как в других войсковых подразделениях Красноярского гарнизона. Вместе с тем с самого начала господства красных в городе казаки вели себя вполне мирно, стараясь ничем не провоцировать советскую власть, заявляя лишь о том, что не одобряют её решений. А это была разрешенная революционной демократией свобода политического мнения. Но однако…

На основании декрета ВЦИК и СНК от 10 ноября 1917 г. «Об уничтожении сословий и гражданских чинов» Енисейский губисполком 18 декабря принял решение о демобилизации казаков, роспуске их войскового совета и разоружении командного состава. С

1 января 1918 г. власти прекратили выплату заработной платы казачьим офицерам, а на следующий день 2 января пришёл приказ по Иркутскому военному округу о частичной демобилизации и разоружении казаков Красноярского дивизиона, а вскоре поступило распоряжение из Петрограда уже о полной сдаче ими оружия. Предвидя разрастание конфликта с казаками, большевики сразу же увеличили численный состав городского красногвардейского отряда, а также вызвали на помощь несколько вооруженных групп (главным образом составленных из числа бывших военнопленных, а теперь воинов-интернационалистов) из близлежащих Канска и Ачинска.

В связи с обострением ситуации вокруг дивизиона его командир и одновременно атаман Енисейского казачьего войска, член Сибирского областного совета Александр Сотников 15 января был срочно вызван из Томска в Красноярск. А двумя днями ранее в Красноярск из Иркутска вернулся председатель Красноярского губернского совдепа большевик Григорий Вейнбаум, исполнявший в тот период ещё и обязанности народного комиссара по иностранным делам Центросибири. Обстановка накалялась…

17 января красноярские большевики предъявили ультиматум казачьему дивизиону: к утру 18-го числа полностью сдать оружие и расформироваться как воинской части. Данное требование было подкреплено угрозой, что, если казаки не согласятся, к ним будет применена сила.

В ответ на это в тот же день, 17 января, состоялось общее собрание военнослужащих казачьего дивизиона, получившее статус малого казачьего круга. Войсковой сход, проходивший под председательством командира дивизиона, принял категорическое и смелое решение о непризнании советской власти, «как не выражающей воли всего народа», а также потребовал от неё невмешательства во внутренние дела казачьей общины. Сам Александр Сотников в марте 1920 г., давая показания в иркутской ЧК, так объяснял поведение казаков во время тех январских событий: недовольство было обусловлено, прежде всего, принципами казачьей автономии, которую признавали не только революционные власти с февраля по октябрь 1917 г., но и романовское самодержавие на протяжении 300 лет своего царствования. По словам Сотникова, казаки вполне справедливо полагали, что их дальнейшую судьбу могло определить только Учредительное собрание, защиту которого они тогда также посчитали делом праведным и вполне для себя уместным.

Поэтому малый круг, сочтя местный губисполком и даже столичный комиссариат по демобилизации некомпетентными решать вопрос о разоружении и расформировании дивизиона, принял решение оружия не сдавать, казачьи сотни не расформировывать, а на ультиматум большевиков выдвинуть собственные условия: к 12 часам 21 января предоставить им гарантии о полном невмешательстве советской власти в жизнь казачества, о неприкосновенности личной свободы и имущества жителей Красноярска, а также о выводе из города иногородних красногвардейских отрядов. В противном случае круг пригрозил объявить всеобщую мобилизацию Енисейского казачьего войска. Однако во избежание жертв среди мирного населения в возможном вооруженном столкновении с большевиками казаки приняли решение покинуть на время Красноярск и ждать ответа на выдвинутый ультиматум где-нибудь неподалёку от города.

В ночь на 18 января советы привели все свои вооруженные силы в полную боевую готовность. Срочно мобилизованные отряды красной гвардии взяли под усиленную охрану важнейшие городские объекты. По всему Красноярску были расклеены объявления о том, что в городе вводится осадное положение, в связи с чем запрещаются любые митинги и собрания, а также объявляется комендантский час с 6 вечера до 8 часов утра.

Английский и шведский консулы, узнав о назревающем вооружённом конфликте и памятуя трагические итоги недавних весьма похожих событий в Иркутске, тут же потребовали от Красноярского совета гарантий неприкосновенности личности и имущества иностранных граждан, а также предложили свои услуги в качестве посредников в ведении мирных переговоров между противоборствующими сторонами. В ответ городской голова, большевик Дубровинский, заверил консулов, что им беспокоиться не о чем, что исполком организует в ближайшее же время вооруженную охрану как консульств, так и иностранных подданных.

Но ничего такого делать не пришлось, поскольку в ночь на

18 января казачий дивизион почти в полном составе покинул город. При этом казаки не только не сдали своего личного оружия, но и прихватили с собой при выходе из города пулемёты и даже несколько пушек, реквизированных временно из арсеналов местного гарнизона. Первоначально они планировали занять станицу Коркино, находившуюся ниже по течению Енисея в 12 верстах от Красноярска, но потом передумали, перешли на противоположный, правый, берег реки и расположились напротив города в селе Торгашино. К казакам присоединилась и некоторая часть офицеров красноярского гарнизона. Всего из 350 человек личного состава дивизиона город покинули 177 мятежных казаков, к ним присоединились 67 офицеров, а также 44 гимназиста и семинариста. Такова официальная статистика.

Днём 18 января в окне городского клуба эсеров было вывешено воззвание, подписанное от имени малого казачьего круга атаманом Сотниковым.

«Воззвание к населению Енисейской губернии именем войскового правительства Енисейского казачьего войска.

Граждане! 17 сего января Исполнительным комитетом красноярского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов было предложено Красноярскому казачьему дивизиону признать власть Советов и исходящие от него приказы. Предложение это, носившее ультимативный характер, было выражено в форме обязательного подчинения Управлению армии, с отрицанием существования казачества. Требования местного Исполнительного комитета, приказ Иркутского военного округа, телеграмма из Петрограда Народного комиссара по демобилизации были направлены к разоружению казачьего дивизиона и демобилизации его на основаниях, противоречащих закону войска.

Представителям Исполнительного комитета было отмечено, что Государственная власть нами может быть одинаково понимаема только при условии признания Учредительного собрания. Поэтому:

1) Не признавая Советской власти, как не выражающей воли всего народа;

2) Будучи, во-первых, достоверно поставленный в известность, что Исполнительным комитетом предпринимается ряд мер вооруженного характера, что с запада и востока прибывают в Красноярск отряды Красной гвардии и, зная, что эти меры имеют в виду разоружение казачьего дивизиона, во-вторых, считая, что разоружение казачества есть лишение его гражданской и воинской чести и вопиющее нарушение его исторических традиций, и в третьих, неизбежное кровопролитие было бы громадным несчастием для мирных граждан города и при всяких обстоятельствах истолковано Исполнительным комитетом населению, как происшедшее по вине казаков.

Поставленные поведением Исполнительного комитета в необходимость или сражаться, или лишиться казачьей чести, войсковое правительство Енисейского казачьего войска и Совет дивизиона постановили: покинуть на время город, щадя кровь неповинных безоружных граждан, женщин и детей, и предложить Исполнительному комитету следующие минимальные требования соглашения:

1. Полное невмешательство в жизнь казачества, с сохранением за ним права устраиваться и жить согласно постановлениям двух съездов войска и выработанного ими закона.

2. Ответственная гарантия Комитета за то, что на казачество не будет произведено никаких покушений и насильственных действий.

3. В отсутствии казаков Исполнительному комитету предлагается, за его ответственностью, соблюсти следующее:

а) гарантировать имущественную и личную безопасность граждан, б) гарантировать полную безопасность казаков и Красноярской казачьей станицы, в) немедленно вывести из Красноярска, введённые из двух мест красногвардейские отряды, г) дать исчерпывающий ответ не позже 12 часов 21 сего января.

В случае невыполнения предъявленных условий я, властью, мне данной законом, объявляю всеобщую мобилизацию войска и оставляю за собой полную свободу действий.

Граждане!

Из предъявленных условий Вы видите, что… (далее мало- разборчиво, видимо: казаки ищут лишь защиту попранных прав), казаки призывают всех граждан встать на защиту Учредительного собрания, ибо только оно в состоянии разобрать все наши споры.

На этой платформе с нами сойдутся все любящие волю, все исповедующие принципы народоправства. Граждане, казаки и народ любят свою родину, призывают Вас объединиться с ними и властно потребовать украденное народное право. Все, кто любит родину и волю проснитесь, и объединяйтесь с нами. Войсковой атаман Сотников».(«Свободная Сибирь», Красноярск, № 18 от 24 января 1918 г.).

С 18-го по 26 января в Красноярске действовало осадное положение. Его продолжительность объяснялась тем, что у большевиков не было полной уверенности, что казаки действительно покинули город и не предпримут в ближайшее время никаких действий против советской власти. На центральных перекрёстках города стояли патрули из числа красногвардейцев и солдат местного гарнизона; подозрительные личности задерживались, обыскивались, а некоторые для пущей бдительности отправлялись под арест. Все крупные магазины города 18 и 19 января закрылись на «учёт», не проводились занятия в учебных заведениях, не работали правительственные и другие учреждения, в том числе и городская управа. Повсюду стояли караулы. Уж чего-чего, а службу большевики всегда умели организовать, надо отдать им должное, на самом высоком уровне.

Красногвардейцы в поисках оружия обыскивали прохожих, задерживали подозрительных, в результате чего под арестом сразу же оказалось несколько офицеров-фронтовиков, а также казаков, не успевших вместе с другими своими товарищами выехать из города. Что касается простых горожан, то военные патрули их нисколько не пугали, и улицы, как писала одна из местных газет («Свободная Сибирь», № 15 от 20 января 1918 г.), были полны праздношатающейся публики. Одни ожидали интересных событий (атаки казаков на город и пр.), другие просто радовались двум неожиданно появившимся дополнительным выходным дням, «не попавшим в святцы». Но в 6 часов вечера наступал комендантский час, и город пустел.

Третий день осадного положения (20 января) совпал с субботой, горожане опасались, что казаки перекроют дороги в город и не пустят на рынок крестьян из окрестных сёл. В этом случае Красноярск мог остаться на целую неделю без запасов продовольствия, однако ничего такого не случилось, и базарный день состоялся, торговля пошла бойко, как ни в чём не бывало.

Вывешенное в окне эсеровского клуба воззвание восставших казаков дало формальный повод большевикам начать репрессивные действия в отношении политической оппозиции и, в первую очередь, против представителей партии правых социалистов-революционеров.

Так, 19 января был произведён обыск в их городском клубе, в ходе которого красногвардейцы арестовали несколько находившихся там членов ПСР. Эсеровский клуб после этого закрыли и опечатали. Обыски в последующие дни проводились также в товариществе кооперативов и в помещении бюро меньшевиков. Причём в данных акциях принял активное участие один из гласных (депутатов) городской думы поляк-большевик Юзеф Пекаж; вроде как бы ни по статусу, но, видимо, красноярским властям не хватало ещё в те дни достаточного количества надёжных людей для руководства «мероприятиями».

20 января начались обыски уже и на квартирах ведущих членов эсеровской партии, причём этой участи не избежали даже некоторые гласные Красноярской городской думы, многих эсеров в тот день отправили в тюрьму, в общей сложности к вечеру за решеткой оказалось около 15 человек видных общественных деятелей. В ночь на 21-е на городском железнодорожном вокзале был задержан известный красноярский кооператор Козлов. Обыски и аресты продолжились и весь следующий день. Задержанию и временному тёремному заключению подвергся даже председатель губернской земской управы правый эсер Иван Казанцев. А в ночь на 22 января арестовали и председателя уездной земской управы Б.Ф. Тарасова. Всего в те неспокойные дни власти подвергли сугубой изоляции около 55 человек из числа правых политических оппозиционеров («Алтайский луч», № 5 за 1918 г.).

Вскоре после первых же арестов на заседании городской думы меньшевик Алексей Музыкин поднял вопрос о незаконности проведённых акций, после чего представители центристских фракций вынесли на голосование постановление о немедленном освобождении арестованных, но вследствие преобладания в думе большевиков это предложение 25 голосами против 17 было отклонено. А на следующий день пришли с обыском и на квартиру самого Музыкина, причём никого не смутил тот факт, что Алексей Платонович, также как и большинство из тогдашнего руководства города, являлся членом РСДРП с дореволюционным стажем, состоял до недавнего времени с большевиками в одной объединённой партийной организации и пр. По словам Алексея Музыкина («Дело рабочего», Красноярск, № 5 за 1918 г.) у него на квартире «приходили искать самогонку (так было написано в мандате от военно-революционного штаба), а сами были настолько пьяны, что еле-еле держались на ногах, а запах самогонки распространялся от них на всю квартиру». «Самогонку», по всей видимости, не нашли, так что Музыкину в тот день посчастливилось избежать ареста.

Красноярским меньшевикам, кстати, во время тех событий вообще повезло несколько больше, чем эсерам. Практически никто из членов их городской организации не пострадал, несмотря даже на то, что власти изъяли у населения несколько листовок, подписанных местным отделением РСДРП(м), в которых в категорической форме осуждался разгон большевиками Учредительного собрания. Также и красноярские кадеты, что ещё более удивительно, по какому-то странному стечению обстоятельств избежали в те дни всяческих преследований.

20 января 1918 г. революционный штаб при исполнительном комитете Красноярского совета рабочих и солдатских депутатов образовал чрезвычайную следственную комиссию (25 января преобразованную в губернскую ЧК). А 26 февраля на основании заключений этой комиссии должны были состояться слушания в революционном трибунале по делу арестованных во время казачьего мятежа эсеров.

В связи с чем, открывшееся 23 февраля губернское земское собрание предъявило исполкому советов требование об освобождении из тюрьмы виднейших земских деятелей, а также членов эсеровской партии: Казанцева, Тарасова, Андрея Тимофеева и других. А

25 февраля красноярские меньшевики, в свою очередь, собрали митинг трудящихся, также проводившийся в защиту привлечённых к суду эсеров. Однако в назначенный день заседание революционного трибунала так и не состоялось, но было отложено на более поздний срок; публика, собравшаяся перед зданием суда, устроила стихийный митинг в защиту прав арестованных. Митингующие составили и направили в адрес совдепа письменное заявление с требованием или немедленного освобождения заключённых, или скорейшего производства над ними гласного суда.

Большевики посоветовались и, дабы не нагнетать и без того напряженную обстановку, приняли решение временно освободить всех арестованных эсеров. В тот же день они были отпущены под честное слово своих адвокатов и обязались явиться в суд по первому требованию. Однако на следующий день, когда по адресам проживания подсудимых явились наряды милиции для сопровождения их в суд, многих уже не оказалось на месте. Вследствие чего тех, кого всё-таки сумели найти, тогда вновь арестовали и сопроводили под конвоем в тюрьму. Так, например, известно, что в числе вторично арестованных оказались эсеры Доценко, Либман и Козлов. Продержали их в заключении на этот раз, кстати, достаточно долго и отпустили на свободу лишь 17 апреля. В свою очередь, избежавшие повторного ареста в те январские дни, как, например, Казанцев, Тарасов и некоторые другие, тут же перешли, как в старые и добрые царские времена, на нелегальное положение. Газеты красноярских эсеров и меньшевиков — «Знамя труда» и «Дело рабочего» — попытались защитить подвергшихся опале товарищей, выдвигая в их пользу общественное мнение, но тщетно.

На заседании Красноярского совета депутатов 18 января приводились данные и о задержании на ст. Песчанка неподалёку от Красноярска ординарца есаула Семёнова, казачьего офицера Февралёва, который направлялся со специальной миссией в Оренбург к восставшему против советской власти атаману Дутову. При обыске у Февралёва была найдена телеграмма, неизвестно кому адресованная, но в которой говорилось: «Примите меры к тому, чтобы груз пришел беспрепятственно. Иначе я не смогу сдержать своего слова перед атаманом Дутовым». Задержанный груз оказался взрывчатым веществом. Сопровождавших его пятерых человек также арестовали.

Однако вернёмся к мятежным казакам Сотникова. Итак, если ещё раз и немного с самого начала, то — во избежание вооруженного столкновения с превосходящими силами красной гвардии и недопущения жертв среди гражданского населения Красноярска, Александр Сотников в ночь на 18 января вывел часть казачьего дивизиона из города. Казаки, небольшая группа местного офицерства и четыре десятка учащейся молодёжи покинули город и, по предположению большевиков, должны были расположиться где-то в одном из прилегавших к Красноярску населённых пунктов. Однако то обстоятельство, что бунтовщики никоим образом не дали о себе знать в первые дни после ухода из города, весьма озадачило советские власти, и они забеспокоились о том, что казаки, может быть, ушли куда-то и в другие районы — поднимать там казачьи станицы. Ввиду этого на поиски «пропавших» мятежников власти срочно отправили аэроплан (причём мгновенно распространившиеся среди населения слухи увеличили количество летательных аппаратов сразу аж до целых «трёх»). В итоге успешно проведённая авиационная разведка установила, что казаки никуда не ушли, а в полном составе расположились на постой в селе Торгашино, неподалёку от Красноярска.

Село Торгашино являлось одним из казачьих поселений, входивших в так называемый Нижнеенисейский войсковой район. Нижнеенисейские и минусинские казаки, собственно, и составляли Енисейское казачье войско. Сам Сотников, кстати, происходил из нижнеенисейских. С того момента, как беглецы расположились в Торгашино, у них сразу же стали выявляться значительные проблемы, одной из которых оказалась продовольственная. Продукты приходилось приобретать за деньги у местного, в том числе и не казачьего, населения. Напомним, что всего в отряде Сотникова было не менее 170 кавалеристов, а также пешая группа из офицеров и учащихся старших классов гимназий примерно в 110 человек.

А вскоре добавились и серьёзные проблемы организационного порядка. Так как выступление не получило дальнейшего развития, многие из его участников стали возвращаться в Красноярск, небольшая часть из числа нижнеенисейских казаков также покинула лагерь повстанцев и отправилась на север в сторону Енисейска. Тогда войсковое правление, видя, что казаки ещё не готовы воевать с превосходящими силами советов, что часть их даже покинула дивизион и что в Торгашино осталась лишь конная сотня из Минусинского уезда, да и та могла в любой момент уйти к родным куреням, постановило: вести казаков в Минусинск и собрать там большой войсковой круг.

В соответствии с этим решением Сотников с остатками своего повстанческого войска в начале февраля отправился на юг, вверх по Енисею, в сторону Минусинска. Вместе с ним из Торгашино выступило 25 офицеров и около 120 казаков при 2 пулемётах, а также — несколько гражданских, то были эсеровские агитаторы. Возникла реальная угроза разрастания мятежа и начала Гражданской войны в Сибири. Поэтому красноярский совдеп срочно направил в Минусинск распоряжение — готовить красногвардейские части для отпора восставшим казакам.

И ещё… Находясь в Торгашино, Сотников послал приветственную

телеграмму генералу Каледину на Дон. Но, однако, как показали дальнейшие события, не вышло у енисейского атамана «славного присоединения к доблестным донским казакам», как он о том телеграфировал в Новочеркасск. Ибо не поддержало вооруженный демарш Сотникова не только население, но и «Сибирское правительство» — Временный Сибирский областной совет — из тактических соображений. Сам же руководитель восстания, не являясь официальным военным министром этого «правительства», а только лишь председателем его военного совета, не мог самостоятельно отдавать никаких приказов по вооруженным силам сибирских автономистов, тем более что таковых сил ещё даже и не существовало.

Направляясь с остатками мятежного отряда в Минусинск, Александр Сотников предварительно откомандировал в город специального агента с письмом к своему давнему приятелю, бывшему местному учителю, а на тот момент казачьему офицеру, двадцатипятилетнему Иннокентию Варламовичу Безрукову, с просьбой помочь в организации внутригородского выступления против советской власти, приуроченного к подходу в район Минусинска основных сил повстанцев.

Письмо, а, возможно, и сам гонец атамана каким-то образом оказались в руках большевиков, поскольку вскоре текст этого тайного послания был опубликован в советской печати. Дошло ли оно до Безрукова — так и осталось неизвестным. Во всяком случае, он мог прочитать на его страницах следующее: «Здравствуй, Варламыч! Двигаюсь к тебе с войском, очень рад, что ты перевёлся в войско, сиди и жди нашего прибытия или извещения. Я пошлю тебе извещение, когда выехать к нам навстречу, а куда, скажет податель сего. Пока же не сиди сложа руки и подготовляй минусинцев. Выясни следующее: 1) отношение фракции эсеров; 2) эсдеков-меньшевиков. Губернские комитеты этих партий всецело согласны с моей тактикой, оказывают поддержку и просят о ней. Уездные комитеты, несомненно, должны сделать то же самое».

Далее Сотников просил своего товарища-агента узнать — как отреагировали на известие о казачьем мятеже кадеты, различные общественные организации, представители финансового мира, то есть купечества и кооперативов, ну и, конечно, жители города. Ещё в письме содержалась просьба разведать по возможности количественный состав минусинского воинского гарнизона и местного отряда красной гвардии, а также порасспросить о политических настроениях в них. Сотников обещал быть в районе Минусинска где-то уже числа 18 или 19 февраля по новому стилю, а на 28 февраля атаман планировал созвать чрезвычайный съезд минусинского казачества. В конце письма содержался наказ «Постарайся устроить мне конспиративный адрес и квартиру. Пока свой адрес дал на тебя. Говорят, голова моя большевиками уже оценена, правда, не очень дорого, — 1000 рублей (около 150 тысяч на наши деньги — О.П.), но всё-таки начали уже заботиться. Выехали из Красноярска как были, нет ни белья, ни зубной щётки, даже мыло и полотенце Егор куда-то увёз. Прошу тебя выслать вещи, захвати с собой что можешь. На тебя у меня надежды большие, как верного человека и знакомого с местными условиями и населением. Время настало такое, что приходится ставить на карту голову. Поэтому обсуди и реши, а раз пойдешь вместе — держись. Из воззвания увидишь, в чём дело. Постарайся наладить быстрое и верное сообщение с Каратузом. Подробное освещение получишь от подателя; письмо это по прочтении уничтожь. Чем меньше следов, тем лучше. Моя подпись и адресуемая мне корреспонденция — псевдоним, изменяемое различным образом, имя моего сына»* («Знамя революции», Томск, № 48 за 1918 г.).

В ноябре 1917 г. на территории Минусинского уезда образовалась так называемая Минусинская коммуна, управлявшаяся уездным советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а непосредственно — его исполкомом во главе с беспартийным, но близким по взглядам к большевикам кузнецом Кузьмой Трегубенковым. Появление в пределах Минусинского уезда восставшего казачьего дивизиона заставило местную власть объявить в уездном центре военное положение и срочно созвать в конце _______________

*Сына звали Эрастом.

февраля V (чрезвычайный) уездный крестьянский съезд. Это было сделано для того, чтобы, во-первых, осудить действия мятежников, потребовать от них немедленно прекратить сопротивление и разоружиться, а во-вторых, обратиться к населению уезда с призывом: в случае если казаки не выполнят первого требования, сформировать отряды добровольцев для отражения создавшейся угрозы.

В подтверждение чего местные власти укомплектовали несколько дополнительных красногвардейских подразделений в Минусинске, а также в Абакане, объявив набор из среды шахтёров и горнорабочих. В результате общая численность отрядов рабочей гвардии составила около 900 человек, а вскоре в их распоряжение из Красноярска и Ачинска поступило дополнительное вооружение, включая пулемёты и артиллерийские орудия (в количестве двух единиц).

Узнав об этих приготовлениях и, видимо, не получив никаких известий от Безрукова, Александр Сотников вновь принял «компромиссное» решение — не захватывать Минусинск, а увести свой отряд в одну из казачьих станиц, там провести намечавшийся большой круг (съезд), мобилизовать всё войско и тогда уже двигаться на штурм уездного центра. Так, в качестве опорного пункта было выбрано большое крестьянское село Каратуз, бывшая казачья станица, являвшаяся также и неофициальной столицей южно-енисейского казачества.

Так же, как и прежде, Сотников, до того как прибыть в Каратуз, направил вперёд себя специального представителя, хорунжего Григория Бологова, которому он поручил — во взаимодействии с местным каратузским атаманом Платоном Шошиным, свергнуть в селе советскую власть ещё до прихода основных сил красноярского дивизиона. 14 февраля в помещение поселкового совета явились Шошин и Бологов в сопровождении вооруженной группы казаков и арестовали секретаря совета Трухина. После этого они конфисковали имевшиеся в сельсовете документы и объявили советскую власть в селе низложенной. В тот же день было арестовано и несколько человек из числа местных большевистских активистов, сторонников свергнутой власти. 17 февраля по новому стилю в Каратуз прибыл и сам Сотников со своим полутора сотенным войском.

28 февраля, как и планировалось, здесь начал работу большой круг, или, по-другому, III съезд Енисейского казачьего войска. Он проходил в обстановке обмена «дипломатическими» посланиями с V уездным крестьянским съездом в Минусинске, и, как показалось Сотникову, казачий круг всё-таки сумел на некоторое время убедить Минусинский совдеп в своих мирных намерениях. Следствием чего явилось освобождение большевиками ранее арестованных сторонников казачьей автономии, а также председателя войскового правления И.Г. Казанцева.

Однако положение дел кардинально изменилось, когда в Минусинске узнали, что каратузский большой круг не только одобрил все решения малого круга в Красноярске, но и полностью поддержал протестные действия Красноярского казачьего дивизиона. Более того, в Минусинск поступили сведения, что войсковой круг объявил мобилизацию всех енисейских казаков. После этого мирные переговоры между съездом крестьянских депутатов и делегатами казачьего круга сразу же были прекращены, а 7 марта Минусинский совет создал военно-революционный комитет во главе с

К.Е. Трегубенковым и поручил ему немедленную ликвидацию казачьего мятежа.

В самом Каратузе к тому времени уже начали появляться демобилизованные с фронта станичники и сельчане, многие из которых находились под влиянием большевистской агитации и оказывали заметное противодействие сотниковским мероприятиям. Вдобавок к этому и сами казаки, делегаты съезда, не все единогласно проголосовали за продолжение вооруженного сопротивления советской власти, которая пока ещё ничем особо не успела насолить минусинцам и оттого не вызывала у них пока никакого заметного отторжения. В результате положение Сотникова и находившихся в его отряде эсеров оказалось в начале марта довольно шатким, а вскоре к Каратузу подошли и минусинские красногвардейцы с орудиями, пригрозившие разнести крохотную казачью слободку (100 дворов) в пух и прах, если что…

В сложившихся обстоятельствах Александр Сотников в очередной раз отказался от вооруженного столкновения с большевиками и без боя оставил село Каратуз, пустившись теперь уже в прямом смысле слова в бега вместе с остатками своего некогда грозного мятежного отряда. Теперь повстанцы направились на запад, на левобережье Енисея, в район так называемых таштыпских предгорных казачьих станиц. Через несколько дней казаки добрались кое-как до села Монок, но тут их вскоре опять настиг красногвардейский отряд, которому они вновь не сумели оказать никакого вооруженного сопротивления. Причём не из-за собственной нерешительности, а в силу того, что так долго ожидаемого приказа открыть огонь по противнику никто из подчинённых Сотникова на этот раз уже просто-напросто не выполнил. Большинство из них решили лучше сдаться в плен, чем продолжать крайне неудачную и оттого определённо бессмысленную повстанческую кампанию.

Сам Сотников, никоим образом, конечно, не рассчитывавший на амнистию со стороны большевиков, а также два его ближайших помощника, тоже офицеры, предпочли всё-таки скрыться. По одним данным, они тайно перебрались через границу в Монголию и прибыли в расположение частей атамана Семёнова, по другим сведениям, Сотников «сотоварищи» отошли в Кузнецкий уезд Томской губернии (нынешняя Кемеровская область) и здесь надолго, что называется, залегли на дно. Мятежный атаман вновь объявился лишь в мае месяце, накануне всесибирского антибольшевистского восстания. Тогда он нелегально прибыл в Томск и после изгнания большевиков из города был назначен командиром I Томского кавалерийского дивизиона.

Что же касается енисейских казаков и ожидаемых репрессивных мер к ним со стороны большевиков, то они, можно сказать, отделались лишь лёгким испугом. Советы скорее для острастки, чем для устрашения, наложили на станичников незначительную денежную контрибуцию, которую к тому же даже и не успели собрать, поскольку в июне того же года власть в Сибири полностью переменилась.

5. Гонения на прессу в городах Сибири

В течение всех этих беспокойных дней января-февраля 1918 г. в Красноярске в связи с протестными мероприятиями по поводу роспуска Учредительного собрания и, в частности, вследствие сотниковского мятежа было закрыто несколько оппозиционных периодических изданий. В их числе оказалась, например, очень известная кадетская газета «Свободная Сибирь», печатавшая на своих страницах достаточно смелые материалы, касающиеся не только выступления Красноярского казачьего дивизиона, но освещавшая в нежелательном для большевиков духе ещё и декабрьские события в Иркутске.

Как отмечали многие исследователи, «толерантность по отношению к оппозиционной прессе исчезала по мере того, как большевики добивались большинства в Советах». Так, например, во время обсуждения 27 октября 1917 г. на заседании Красноярского совета рабочих и солдатских депутатов срочного сообщения из Петрограда о свержении власти Временного правительства в президиум поступила записка: «Единодушное желание солдат запретить газету кадетов «Свободная Сибирь» ввиду её опасности в настоящий момент». При оглашении этой записки в зале сразу же послышались громкие возгласы: ««Голос народа» — тоже!». Однако ни то, ни другое издания большевики не посмели тогда прикрыть. Всё изменилось после большевизации советов и «успешного» роспуска левыми социалистами Учредительного собрания. В тот момент Рубикон, что называется, был уже перейдён, и началась открытая и совершенно бескомпромиссная схватка за власть. Так, 11 января 1918 г. редакцию «Свободной Сибири» для начала оштрафовали на три тысячи рублей «за помещение ложных сведений», а через месяц издание полностью и окончательно закрыли.

Газета «Свободная Сибирь» издавалась красноярской организацией конституционных демократов при финансовой поддержке местных бизнес-кругов; оба эти обстоятельства уже сами по себе, понятное дело, вызывали крайнее раздражение у советов. Вообще официальных печатных органов кадетской партии в Восточной Сибири было в тот период не так уж и много, однако газеты подобного направления являлись, как правило, весьма крупными изданиями, хорошо информированными и не испытывавшими, за редким исключением, денежных затруднений. Их редакторы по большей части являлись заметными фигурами в политической жизни своих регионов, часто входили в состав местных органов власти, а также — в разного рода влиятельные общественные структуры. Так редактор той же «Свободной Сибири» — адвокат Фёдор Филимонов — состоял одновременно и членом красноярского комитета партии народной свободы и входил в редакционный совет главной областнической газеты — томской «Сибирской жизни».

Ещё раньше, чем «Свободная Сибирь», была закрыта одна из самых крупных газет зауральского региона — иркутская «Сибирь». Она к 1918 г. прошла путь от небольшого по формату листка (в начале XX века) до второго по степени распространённости в Сибири печатного издания. К тому времени «Сибирь», насчитывавшая уже одиннадцатилетнюю историю, имела собственных корреспондентов в Москве, в Петрограде, а также в большинстве крупных городов Зауралья. Надо сказать, что газета эта, первоначально замышлявшаяся как областническая и отчасти являвшаяся таковой, к лету 1916 г. полностью перешла в руки эсеров и стала одним из ведущих пропагандистов идей правоэсеровского оборончества, а также объединенчества и коалиционности всех политических сил социалистической направленности. Газета охватывала своим влиянием народно-демократические слои населения, главным образом — трудовую интеллигенцию и привилегированных (хорошо оплачиваемых и достаточно грамотных) рабочих. Ядро редакции составляла группа социально ориентированной интеллигенции (не без еврейского участия, конечно), состоявшая главным образом из ссыльных меньшевиков и эсеров (Владимир Войтинский, Василий Архангельский, Евгений Колосов, Евгений Тимофеев и др.). А во главе редакции газеты находился достаточно известный в Сибири писатель Исаак Гольдберг — правый эсер по политическим взглядам.

Поводом для репрессий в отношении «Сибири» в начале января 1918 г. послужили крайне тенденциозные, с точки зрения большевиков, материалы, опубликованные этой газетой и касающиеся опять-таки декабрьских событий в Иркутске. В частности об убийстве хорошо известного в городе революционера, социал-демократа (меньшевика) Николая Патлых. В причастности к данному преступлению газета обвиняла молодого, но к тому времени уже весьма крупного большевистского деятеля, также журналиста, Пантелеймона Парнякова. Сам Парняков в ответ подал на газету «Сибирь», а также на автора обличавшей его статьи эсера Филиппова заявление в революционный трибунал, выдвинув против своих обидчиков обвинение в клевете.

В дополнение к этому в ночь на 3 января представители советской власти полностью конфисковали очередной номер «Сибири». В 2 часа ночи в типографию товарищества «Гранит», где печаталась оппозиционная газета, явилась группа вооруженных солдат во главе с большевиком Н. Шевцовым. Ими был предъявлен мандат от Восточно-Сибирского совета рабочих и солдатских депутатов, подписанный его председателем Яковом Янсоном, о конфискации типографии и передаче её в распоряжение Иркутского совдепа. Издание газеты «Сибирь», таким образом, прекращалось, а её производственные мощности перепрофилировались под набор дополнительных номеров большевистской газеты «Власть труда».

Прибывшие с мандатом представители власти также потребовали сообщить им домашний адрес редактора «Сибири» Исаака Гольдберга, но его никто не смог назвать, тогда красногвардейцы проследовали в здание, где непосредственно размещалась редакция газеты, и у сторожа узнали-таки, где проживал на тот момент Гольдберг. В ту же ночь редактор «Сибири» был арестован. Такие действия большевиков вызвали протест среди служащих типографии, а также печатников и наборщиков. Вследствие этого утром 3 января рабочие отказались печатать очередной номер советской «Власти труда». Затем представители профессионального союза печатников совместно с профсоюзными комитетами всех городских типографий на общем собрании, обсудив сложившуюся ситуацию, вынесли резолюцию, в которой, в частности, потребовали немедленного возобновления издания газеты «Сибирь» и освобождения её редактора. Выбранные собранием делегаты доставили петицию в штаб большевиков, где им обещали дать ответ к 11 часам утра следующего дня.

Однако, не дожидаясь, что называется, милости от природы, то есть решения советских властей, то же собрание постановило: одобрить предложение заведующего конторой газеты «Сибирь» о возобновлении её издания, но только под другим названием — «Новая Сибирь», используя для этого производственные мощности губернской типографии. Однако в ночь на 4 января туда также явились с обыском представители советской власти и рассыпали только что набранный номер «Новой Сибири». Руководивший акцией по зачистке оппозиционной прессы большевик Дмитриев предъявил предписание о закрытии типографии на том основании, что в ней продолжает издаваться запрещённая советской властью «Сибирь». И ещё перед тем, как опечатать типографию, наряд конфисковал заодно и весь набранный там же очередной номер кадетской «Свободной Сибири».

В ответ на эти действия утром 4 января, в который уже раз за прошедшие сутки, было созвано общее собрание представителей печатников города с целью положить, наконец, предел административному произволу. Узнав о весьма решительном настроении работников иркутских типографий, к ним на собрание прибыла делегация от большевистского руководства во главе с комиссаром по иностранным делам советского правительства Сибири Григорием Вейнбаумом. Большевики подтвердили, что советскими властями принято окончательное и бесповоротное решение о закрытии газеты «Сибирь», а также о передаче мощностей типографии «Гранит» под печатанье официального органа Центросибири — газеты «Власть труда». Не имея никакой другой возможности для выражения своих протестных настроений, участники собрания решили пройти организованной колонной с красным профсоюзным знаменем от здания губернской типографии по нескольким центральным улицам города, громко озвучивая по ходу движения накопившиеся претензии к большевикам.

Исаака Гольдберга, после ареста препровождённого в тюрьму, вскоре посетил прокурор иркутской судебной палаты Сергей Старынкевич и в тот же день он своим распоряжением освободил редактора «Сибири» из-под стражи как незаконно заключённого. Вышедший из тюрьмы Гольдберг, понимая, что большевики не оставят его в покое, тут же перешёл на нелегальное положение, а вскоре и вообще покинул город, перебравшись в Томск, куда в это время съезжались члены Сибирской областной думы. Что касается Сергея Старынкевича, то 8 января его самого арестовали и препроводили в иркутскую губернскую тюрьму, где он в течение нескольких недель дожидался решения революционного трибунала теперь уже по собственному делу.

Судебное заседание состоялось 27 января. Его вёл председатель ревтрибунала Иркутска большевик Павел Постышев, бывший служащий городской электрической станции. В ходе судебного разбирательства защитник Старынкевича, председатель президиума городской думы, правый эсер, а в прошлом адвокат, Василий Дистлер попытался наставлять Постышева по порядку ведения процесса, но в ответ председатель трибунала стал покрикивать на Дистлера, а потом и на самого подсудимого. Тогда Сергей Старынкевич заявил категорический протест против такого тона обращения председателя ревтрибунала, заявив, что его (Старынкевича) «не раз судили при самодержавии и так не кричали». В ходе возникшей словесной перепалки Постышев на весь зал громогласно заявил:

«Юристы и интеллигенция смеют ехидно издеваться над нами, шипят, устраивают нам неприятности. Не только буржуазия и бюрократия, но и бывшие когда-то лучшие наши друзья отвернулись от нас. Так пусть же они будут прокляты… прокляты и прокляты» («Иркутские вести», № 6 за 1918 г.).

В конечном итоге Старынкевичу было всё-таки предъявлено обвинение в незаконном освобождении из тюрьмы Гольдберга. В ответ подсудимый заявил, что освободил Гольдберга, стоя на страже законности, что действовал честно и по совести, как революционный прокурор. Потом добавил, что он не признаёт за собой вины в том, за что его судят, что совесть его чиста, а в гонениях на себя он видит тот крестный путь, который переживает русская интеллигенция, от одного креста к другому, от Ходынки к волнениям в Иваново-Вознесенске, от 9 января 1905 г. к 5 и 9 января 1918 г. «Вы послали проклятие оставившим вас, — заключил Старынкевич, — но как мы можем идти с вами, когда нас отделяет от вас кровавая полоса жертв — тех же рабочих и народа, именем которого вы действуете». После довольно продолжительного совещания революционный трибунал постановил: в качестве наказания подвергнуть Старынкевича общественному порицанию. Присутствовавшая же на судебном заседании публика, как констатировали всё те же «Иркутские вести», в большинстве своём осталась на стороне осуждённого и проводила Старынкевича из зала суда шумными овациями и пением революционных песен.

В январе в Иркутске также была закрыта и довольно известная кадетская газета «Свободный край» (последний номер вышел 14 января). Именно на её страницах, в частности, печатались объявления по организации похорон убитых юнкеров, офицеров и мирных жителей, погибших во время событий декабрьского вооруженного противостояния в Иркутске. Озлобившиеся большевики, также как и в случае с «Сибирью», не только закрыли газету, но и попытались арестовать её редактора П.И. Фёдорова; во вторник 23 января они два раза делали обыск на квартире оппозиционного журналиста, однако так и не смогли его задержать.

После закрытия газет «Сибирь», «Свободный край» и некоторых других в Иркутске, в столице большевистской Сибири, осталось лишь одно действующее, неугодное большевикам периодическое издание — кадетская газета «Иркутская жизнь», но и она во второй половине марта также была прикрыта. Ещё 31 декабря 1917 г. её, по постановлению комитета советских организаций, оштрафовали на пятьсот рублей «за призыв к вооруженной поддержке казаков и юнкеров против народной власти советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». «Призыв к вооруженной поддержке» власти усмотрели в том, что газета поместила на своих страницах несколько хроникёрских заметок, касающихся декабрьских вооруженных событий. Причём на «Иркутскую жизнь» тогда наложили не только штраф, но и вынесли «последнее» предупреждение её сотрудникам о том, что всё имущество редакции и издательства будет конфисковано в случае, если подобного рода материалы ещё хотя бы раз появятся в газете.

Не отставали от восточносибирских товарищей по партии и большевики крупнейшего города Сибири — Омска. Они постановлением подконтрольного им городского исполкома закрыли в конце января самую, пожалуй, кадетско-прикадетскую газету во всём Сибирском регионе, омскую «Сибирскую речь», а заодно с ней и «орган социалистической мысли» — крупную кооперативную газету «Заря».

Ну и, наконец, 31 января Томский губернский исполком советов постановил «за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в систематическом возбуждении населения против рабочего и крестьянского правительства», закрыть газету № 1 в Сибири — «Сибирскую жизнь». При этом уже по сложившейся в те январские дни традиции конфисковывалось всё её имущество и капиталы, в том собрания, списав всё на «стрелочников» — нескольких «недисциплинированных» белогвардейских офицеров.

Арестованы были в том числе и расчётные счета. В два часа ночи 1 февраля (14-го по новому стилю) наряд солдат с ордером от гарнизонного совета явился в помещение редакции газеты «Сибирская жизнь» и остановил работу печатных машин. А на следующий день всех её многочисленных подписчиков уведомили, что отныне они будут получать печатное издание Томского совета рабочих и солдатских депутатов. Большое мерси, что называется, прозвучало, надо полагать, им в ответ.

После закрытия 1(14) февраля газеты «Сибирская жизнь» имуществом её редакции, а также издательскими мощностями и даже шрифтом Товарищества печатного дела, где набиралась газета, стал пользоваться главный губернский рупор советской власти — «Знамя революции». Именно эту газету, после закрытия своего любимого издания стали вскоре получать в Томске подписчики «Сибирской жизни». Что же касается сотрудников разгромленной редакции, то они в полном составе и в самой категорической форме отказались участвовать в издании «Знамени революции», о чём они публично заявили через печать.

Ещё до закрытия «Сибирской жизни» томские большевики категорически запретили публиковать во всех абсолютно газетах города какие-либо коммерческие объявления, что напрямую коснулось не только владельцев, но также — служащих и даже рабочих типографий, так как они получали неплохие премиальные от публикации таких объявлений. Однако комиссар по делам печати Томской губернии Фёдор Лыткин (наш пострел везде поспел) призвал печатников не волноваться по данному поводу и пообещал им денежные компенсации в связи с утратой источника дополнительного дохода. При этом надо заметить, что после запрещения печатания коммерческих объявлений тираж газеты «Сибирская жизнь», что случилось ещё до её закрытия, сразу же упал с 14 до 5 тысяч экземпляров. Данный факт сам по себе является весьма показательным с точки зрения интереса населения (в данном случае — читателей) к политическим вопросам, активно обсуждавшимся в тот период, в том числе и на страницах «Сибирской жизни» — ведущей областнической газеты Сибири.

1. Подготовка к январской сессии Сибирской думы

Сибирский областной совет на основании поручения, данного ему декабрьским съездом, начал проводить в конце 1917-го — начале

1918 гг. мероприятия по созыву в Томске Сибирской областной думы. Открытие Думы изначально планировалось на воскресенье 7 января. Однако к положенному сроку необходимое для кворума количество делегатов собрать не удалось, сказались — то ли дальность сибирских расстояний, то ли неудовлетворительная работа железнодорожного транспорта, а может, ещё какая-то другая, не менее важная причина… В общем, члены Думы с очень большой задержкой (как будто с неохотой) прибывали тогда в Томск, так что их общий сбор растянулся не на одну, как планировалось, а на целых три недели; и поэтому официальное открытие Сибирской областной думы пришлось переносить несколько раз. Сначала его передвинули на 12 января, потом — на 19, а в конечном итоге — на 26 января. И всё потому, что к 12-му числу собралось всего 40 человек, а к 19-му — только 93 из

306 запланированных. Этого количества не хватило до условно определённого кворума в одну треть от общего числа депутатов, поэтому лишь только после 24 января, когда зарегистрировалось уже 118 прибывших делегатов («Сибирская речь», № 31 от 5 июля 1918 г.) и необходимого минимума таким образом удалось достигнуть, Сибирская областная дума смогла, наконец, объявить о начале своей работы.

Напомним также, что, согласно Положению, принятому Сибирским областным съездом 15 декабря, Областная дума должна была состоять из представителей, выбираемых только революционными, демократическими и национальными организациями без участия цензовых элементов. К таким организациям причислялись земства всех уровней, городские самоуправления, Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, исполкомы этих Советов, различного рода национальные комитеты, далее — регулярные воинские части, казачьи войска, почтово-телеграфные и железнодорожные комитеты, кооперативные союзы, а также вузы Сибири и объединения их учащихся. Круг представительства, надо заметить, таким образом по сравнению с областными съездами оказался расширен за счёт делегатов от воинских частей фронта и запасных частей, а также представителей от вузов и от объединений учащихся (теперь уже с решающим голосом) и даже от старообрядцев.

При общем раскладе депутатские места, по мысли учредителей данного Положения, должны были разделиться примерно следующим образом: от советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов и их всесибирских исполкомов, а также фронтовых, почтово-телеграфных и железнодорожных комитетов — 167 делегатов, от самоуправлений городских и земских — 50, от национальностей — 47, от кооперативов — 22, от казачьих войск — 11, от вузов и их учащихся — 8 человек, от старообрядцев — 2. От чрезвычайного общесибирского областного съезда — один персональный депутат — Григорий Николаевич Потанин. Итого — 308 делегатов. Такая Дума, по мысли её устроителей, всенепременно претендовала только на социалистическую и никакую другую власть с представительством от всех левых партий, начиная от большевиков с самого левого края и кончая народными социалистами справа. Ибо только такая объединённая демократия, считали они, могла «спасти завоевания русской революции от покушений контрреволюции».

По мере того как делегаты понемногу собирались в Томске, они сразу же подключались к работе в предварительных комиссиях и в так называемых частных совещаниях Сибирской думы, которые начали функционировать в Томске ещё с конца декабря минувшего года. Однако первое официально объявленное заседание частного совещания состоялось 12 января в час дня в здании библиотеки Томского университета. Таким образом, прибывшими делегатами ещё до начала работы Думы был избран президиум, образованы партийные фракции Думы, составлялся и согласовывался список членов нового состава Областного совета.

Одним из активнейших участников этих частных совещаний с самого начала их работы стал казначей Областного совета иркутский правый эсер Иван Александрович Якушев. Сначала он занял должность председателя эсеровской фракции («Новая Сибирь», Иркутск, за 17 февраля 1918 г.), но потом эсеровское большинство предварительных совещаний выдвинуло его на должность, ни больше, ни меньше, а… председателя Сибирской областной думы. В ходе предварительной работы образовалось 4 фракции. Фракция объединенных областников и беспартийных создана была под руководством виднейшего областника Александра Адрианова, фракцию эсеров возглавил прибывший из иркутского подполья Исаак Гольдберг, фракцию социал-демократов — Сергей Неслуховский, а фракция национальностей избрала своим руководителем правого эсера томича Юсуфа Саиева.

Для заседаний думских комиссий администрация университетской библиотеки выделила небольшое помещение, а чтобы они могли плодотворно работать, не мешая друг другу, было составлено специальное расписание. Так комиссия по народному образованию заседала с десяти часов утра, финансово-экономическая группа собиралась для работы к двум часам дня, в пять часов вечера её сменяла комиссия по внешним сношениям, и, наконец, комиссия по снабжению Сибири продовольственными и промышленными товарами начинала свою работу в восемь часов вечера. В целом эти депутатские группы разработали целый ряд предложений по принятию неотложных мер с целью скорейшей стабилизации политической и экономической обстановки в Сибири, данные предложения должна была потом рассмотреть, доработать и утвердить Областная дума. Выводы предварительных комиссий подкреплялись научными консультациями томской профессуры, учитывались также и деловые предложения, привезённые членами Сибирской думы с мест в качестве депутатских наказов. Из тех сообщений, к слову сказать, выяснялось по-прежнему чрезвычайно тяжелое положение региона по многим показателям, требующее буквально титанической работы по предотвращению надвигающегося общего развала экономики и краха главных демократических достижений русской революции.

Для уяснения общей картины состава участников необходимо конечно же отметить, что из съехавшихся, например, к 19 января девяноста трёх членов Сибирской думы подавляющее большинство, как и на двух предыдущих областных форумах, вновь составили представители правоэсеровской партии — 56 человек, 10 депутатов являлись народными социалистами и 5 — меньшевиками. Остальные 22 человека зарегистрировались как беспартийные. Что же касается большевиков, то они всем членам своей партии, а также сочувствующим категорически запретили присутствовать на январской сессии Областной думы; почти в полном составе проигнорировали приглашение приехать в Томск делегаты от советов рабочих и солдатских депутатов, а также ЦИКа Сибири. По непонятной причине вообще не явилось ни одного представителя от Тюмени, не прибыли в Томск также и красноярские депутаты. Последние в связи с сотниковским мятежом, как мы знаем, или оказались за решеткой, или вынужденно скрывались в глубоком подполье.

Города Дальнего Востока тоже так и не собрались прислать своих делегатов в Томск. От Владивостока и Хабаровска нужно было потратить не одну неделю на дорогу туда и столько же ехать обратно. Но не только в дорожных неурядицах скрывалась причина неявки, благовещенские областники-федералисты, эти «амурские тигры», выдвинули идею собственной дальневосточной автономии, заявив, что Потанин им больше вроде как не президент, а Томск не столица.

О своём неучастии в работе Сибирской областной думы также официально заявили и организаторы киргизо-казахского националистического движения Алаш-Орда. Они известили, что ввиду недавнего постановления общекиргизского съезда в Оренбурге о провозглашении в самое ближайшее время киргизской автономии представители от их национального комитета не смогут принять участия в работе Сибирской думы и что все их помыслы связаны теперь с Семипалатинском, где в то же самое время начинали широкомасштабную деятельность временные органы по управлению Степным краем. Напротив, представители только что образованного самостоятельного Башкорстана в январе прибыли в Томск, для того чтобы «координировать действия Башкирского и Сибирского правительств» («Сибирская речь», № 19 от 25 января 1918 г.).

При этом если вспомнить о том, что ещё не так давно, в декабре

1917 г., двери Областной думы были официально закрыты перед представителями цензовых элементов, а равно с ними и кадетской партии, то получалось, что количественный и качественный состав сибирского предпарламента по сравнению с предыдущими областными форумами предстал в сильно урезанном виде. Всё вышеперечисленное дало повод некоторым скептикам охарактеризовать Думу как очередное «эсеровское сборище». В их числе, например, оказалась и влиятельная газета омских кадетов «Сибирская речь», которая назвала тогдашнюю Сибирскую областную думу ещё одной «социалистической затеей».

Однако, как любят говорить у нас на востоке, собака лает, а караван всё равно идёт. Так что худо-бедно, но 118 делегатов к 24 января, тем не менее, удалось в Томске собрать, назначив на пятницу 26 января торжественное открытие Сибирской областной думы. Активное участие в приёме, в размещении и, в целом, в обеспечении условий для плодотворной деятельности съезжавшихся депутатов приняли, нужно отдать им должное, члены Томской губернской земской управы во главе с Николаем Ульяновым и Михаилом Рудаковым*. Прибывавших делегатов определяли для проживания главным образом в общежитие духовной семинарии. Кто-то по приезду в Томск останавливался у своих родственников или знакомых, ну а «избранные» селились, как и прежде, в номерах некоторых томских гостиниц, в том числе в «России» и в «Европе».

Однако вскоре случилась ещё одна напасть (и тут уж — точно — как бы не пропасть). 17 января столичная главная большевистская газета «Правда» выступила с резкой статьёй в адрес декабрьского Сибирского областного съезда, «выбравшего «сибирское правительство», распределившего министерские портфели» и пр., отнеся эти действия в разряд контрреволюционных, «сродни калединскому выступлению». Под данное определение естественным образом также попала и Областная дума. Отмашка, что называется, была дана, и тут началось. В Томск из Омска срочно прибыл председатель Западно-Сибирского совета рабочих и солдатских депутатов Николай Яковлев, а из Иркутска — специальный представитель Центросибири Георгий Соболевский. (Оба ещё недавно являлись членами Томского совета рабочих и солдатских депутатов.)

Буквально за несколько дней из разных городов Сибири от местных советов в адрес Томского исполкома организовывается поток телеграмм с категорическим требованием — пресечь попытку контрреволюции под видом автономии Сибири, организовать наступление против советской власти. А 24 января по прямому проводу к Томскому совдепу обратился председатель Центросибири Борис Шумяцкий с не менее категоричным предложением — немедленно произвести аресты среди наиболее видных членов Сибирской областной думы и Сибирского областного совета, указав, что «каждый день пребывания на свободе этих лиц налаживает _______________

*Рудаков сам являлся членом Думы от Томского губернского земства. Ещё одним лимитированным делегатом от этого же земства был Юсуф Саиев.

единый фронт сибирской контрреволюции с иностранными интервентами в их борьбе против власти Советов».

Первым из членов Областной думы накануне 26 января был арестован Юсуф Саиев. Его задержали в здании губернской земской управы во время обыска, проводившегося красногвардейцами на основании распоряжения губернского исполкома. В управе в тот день большевики искали оружие, якобы приготовленное эсерами и меньшевиками для вооруженного выступления. Действительно, у земцев имелся некоторый запас винтовок, предназначавшийся для вооружения отрядов милиции. Прибывшие с обыском большевики потребовали сдать это оружие. После отказа предоставить им ключи от подвального помещения они взломали замки и полностью конфисковали хранившиеся там в аккуратно упакованных заводских ящиках винтовки (625 американских «винчестеров»), а также патроны к ним. Попутно за отказ добровольно выполнить распоряжение властей и был арестован член Томской губернской земской управы и одновременно депутат Сибирской областной думы Юсуф Саиев.

По мере развёртывания ничего хорошего не предвещавших мероприятий в кулуарах Сибирской думы стали циркулировать слухи о скором аресте членов Областного совета и о роспуске самой Думы. В связи с чем эсеровская фракция срочно подготовила текст специальной декларации на тот случай, если Сибирской думе, как и Всероссийскому Учредительному собранию, не дадут поработать в свободном режиме. Декларацию планировалось огласить на первом же заседании, ещё до того, как сибирский предпарламент будет распущен. Однако даже этого осуществить не представилось возможным, поскольку большевики столь опасный для них, как они посчитали, оппозиционный форум открыть сибирякам так и не позволили.

2. Разгон большевиками Сибирской областной думы

24 января 1918 года. Телеграмма Томскому совету. «От имени Центрального исполнительного комитета советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов всей Сибири передайте томским областникам нижеследующий меморандум: Центральный комитет советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов самым решительным образом будет бороться с попыткой кучки буржуазной интеллигенции объявить себя правительством Сибири. Исполнительный комитет поставит на ноги все силы советской демократии Сибири, чтобы беспощадно смести жалкие попытки сибирской буржуазии узурпировать народную власть… Председатель Центрального комитета советов всей Сибири солдат Борис Шумяцкий» («Знамя революции», № 3 за 1918 г.).

26 января Президиум исполнительного комитета Томского совдепа объявил Сибирскую думу распущенной, а её членов «подлежащими аресту и преданию суду революционного трибунала по обвинению их в организации власти, враждебной рабочим и крестьянским советам». В первую очередь «подлежали аресту» члены Сибирского областного совета, явившиеся непосредственными организаторами так напугавшего большевиков главного областнического мероприятия того политического сезона. Поэтому в постановлении Томского исполкома отдельным пунктом предписывалось:

«На основании постановления Центрального исполнительного комитета советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов всей Сибири…. Все местные Советы должны принять меры к задержанию следующих лиц:

1) Александра Ефремовича Новосёлова;

2) Дмитрия Григорьевича Сулима;

3) Александра Александровича Сотникова;

4) Юсуфа Раадовича Саиева;

5) Евгения Васильевича Захарова;

6) Сергея Андреевича Кудрявцева;

7) Ивана Степановича Юдина [102] .

Президиум исполкома Томского совдепа, 26 января 1918 г.,

г. Томск».

Дата 26 января — не случайна, так как на этот день, как уже мы указывали, было назначено открытие и первое заседание Сибирской областной думы.

Операция по разгону СОД проводилась отрядами томской красной гвардии под общим руководством прибывших в город специальных комиссаров Николая Яковлева и Георгия Соболевского, а также председателя Томского губернского исполкома Алексея Беленца.

В ночь на 26 января здание Томской духовной семинарии, где располагалось временное общежитие для членов Сибирской областной думы, было оцеплено взводом солдат-красногвардейцев. Вот что о тех событиях писала известная тобольская областническая газета «Сибирский листок» (№ 11 за 18 февраля 1918 г.). Приводим цитату не дословно, но близко к тексту. Между одним и двумя часами ночи на 26 января в здание духовной семинарии, в общежитии которой находилось человек 16 приезжих депутатов Областной думы и съезда представителей земельных комитетов, явились более двух десятков солдат с винтовками. Они предъявили постановление исполкома о роспуске Думы. После этого депутатов под конвоем отправили на вокзал и утром по железной дороге доставили на узловую станцию Тайга, где им объявили, что, согласно распоряжению Томского исполкома, аресту подлежат только члены Сибирского областного совета, а всем остальным приказано поскорее разъехаться по своим местам. После того как вооруженный отряд удалился вместе с взятыми под стражу членами Думы, у здания духовной семинарии большевики оставили засаду с приказом: задерживать до выяснения всех без исключения прибывающих лиц.

Михаил Рудаков, непосредственный свидетель тех событий, указывал, что всего в ночь на 26 января в Томске было арестовано около 40 человек членов Думы, что их действительно сразу же вывезли на станцию Тайга, после чего часть депутатов отпустили по домам, а остальных под конвоем сопроводили в Красноярск и передали в местную губернскую тюрьму («Сибирская речь», № 31 за

5 июля 1918 г.). Причём среди последних оказались не только члены Областного совета, но и простые, что называется, рядовые члены Думы. Из состава Областного совета в сети большевиков попались тогда только Патушинский и Шатилов, а также член военного отдела Совета Юсуф Саиев, арестованный, как мы рассказывали выше, ещё накануне всех этих событий. Шатилова, по всей видимости, задержали у него на квартире по переулку Нечевскому-22. Патушинского же, что точно известно, арестовалив его номере в гостинице «Европа».

Здесь же в «Европе», были взяты под стражу и два видных новониколаевских эсера, также члены Сибирской думы: Николай Жернаков (руководитель Новониколаевского уездного земства) и Афанасий Соболев (кооперативный деятель). Нагрянули с обыском в ту ночь и в гостиничный номер секретаря Облсовета Валериана Моравского, конфисковав у него всю переписку и документацию Совета, однако самого его в ту ночь почему-то не арестовали. В то же самое время красногвардейцы произвели обыск и на квартире управляющего делами Евгения Захарова, которого, к счастью, на месте не оказалось, так что задержать его не удалось, хотя на это у людей, производивших розыск, имелся соответствующий ордер.

Удалось избежать ареста и «преступнику» № 1, врио председателя Областного совета Дерберу. Он проживал в гостинице «Россия», и когда туда пришли большевистские особисты, то его уже там, как говорится, и след простыл. Не удалось найти в ту ночь и объявленных во всесибирский розыск члена Областного совета Сергея Кудрявцева (также являвшегося ещё и председателем Центрального исполнительного комитета Всесибирского совета крестьянских депутатов) и Ивана Юдина. Достаточно опытные в прошлом нелегалы, они, видимо, без особого труда смогли раствориться в среде многочисленных томских одно или двухэтажных дворовых усадеб.

А вот не имевший опыта революционного подполья и ещё года не проживший в Томске профессор Сергей Никонов, председатель экономического отдела Областного совета, ничего не смог противопоставить разыскивавшим его «опричникам». Его и Юсуфа Саиева — двоих из всей «компании» арестованных — оставили для дальнейшего разбирательства в Томске и держали ещё некоторое время в одной из местных тюрем. Остальные же арестованные той ночью (к ним добавился ещё и намеченный предварительными совещаниями в председатели Думы Иван Якушев) были под конвоем отправлены в Красноярск, в большевистскую твердыню Сибири, цитадель регионального «демократического централизма».

Всего в Красноярскую губернскую тюрьму 27 января, по нашим расчётам, поступило 16 человек. Первым из этого списка уже в феврале или начале марта получил свободу Михаил Шатилов. За него лично поручились члены Томской городской думы большевики Владимир Бахметьев, Нестор Калашников и А.А. Азлецкий. При освобождении Шатилову поставили условие: безвыездно до окончания следствия находиться в Томске и являться на допросы по первому требованию. 26 марта из красноярской тюрьмы, по распоряжению Томского революционного трибунала, за которым, собственно, и числились все арестованные члены Областной думы, были освобождены ещё 13 человек. Григорий Патушинский и Иван Якушев вышли на свободу уже в ходе июньского антибольшевистского восстания.

В том, что почти все организаторы созыва Областной думы оказались вскоре на свободе, проявилась не только революционная гуманность большевиков, но и сказались, по всей видимости, те протестные мероприятия, которые прокатились по разным городам Сибири сразу же после того, как была разогнана Сибирская дума. Так, проходивший во второй половине января в Томске губернский крестьянский съезд высказался категорически против ареста двух своих делегатов: Шатилова и Кареева. Точно такой же протест по поводу задержания избранных представителей (Стасия, Соловьёва, Петрова и Косогора) высказал и областной крестьянский совет Семипалатинска.

В томской эсеровской газете «Путь народа» в конце января появился ежедневный призыв на весь внутренний разворот: «Трудящиеся! Советы! — Все на защиту Сибирской трудовой областной думы».

27 января национальные организации многих городов Сибири получили из Томска от фракции национальностей Думы и от национального отдела Областного совета телеграмму, в которой этим организациям предлагалось незамедлительно «выразить поддержку Областной думе и грядущему Сибирскому Учредительному собранию», а «резолюции, принятые на митингах и собраниях, немедленно сообщать телеграфом Областной думе». («Омский вестник», № 21 от 27 января за 1918 г.) А Дмитрий Сулим, объявленный в Томске в связи с разгоном Думы в розыск, провёл в Омске объединённое заседание всех городских национальных комитетов, на котором сделал подробный доклад о проделанной членами Областного совета и предварительных комиссий Сибирской думы плодотворной работе.

28 января в здании библиотеки Томского университета состоялось очередное собрание представителей учащейся молодёжи города. На нём присутствовало около 2 тысяч человек, и были приняты две резолюции. Первая осуждала разгон Сибирской думы, а вторая одобряла план по созданию забастовочного комитета, к работе в котором, кстати, намеренно не допустили членов кадетской партии. Последние, однако, несмотря на продолжавшийся остракизм в отношении их политической организации, выразили готовность вместе со всеми участвовать в намечавшейся забастовке по поводу разгона большевиками Сибирской областной думы.

На заседании Томской городской думы 30 января правые эсеры предложили принять резолюцию-ультиматум по поводу роспуска Сибирской думы, но данный вопрос повестки дня тут же заблокировали большевики. Подобные акции протеста прошли и в других городах. Но на этом, к сожалению, всё и закончилось, правые эсеры, став в революционном году самой массовой партией в России, тут же начали превращаться из бесстрашных бойцов народного фронта в обыкновенных краснобаев пустопорожней митинговщины. Большевиков же в тот период отличали качества несколько противоположного характера.

После того как ночью 26 января были произведены аресты главных «заговорщиков», томские власти конечно же нисколько не успокоились на достигнутом и наступившим утром следующего дня произвели выемку всей документации Временного Сибирского областного совета, а также предварительных комиссий Сибирской областной думы. Так в 9 часов утра в университетскую библиотеку вошли 30 вооруженных солдат-красногвардейцев под начальством студента третьего курса юридического факультета университета большевика Купера, кудрявого и чернявого (именно так — полунамёком, видимо, из предосторожности, называли тогда большевиков еврейской национальности), одетого также в солдатскую форму. Заняв караулом все входы и выходы из здания и заблокировав свободный доступ к единственному в библиотеке телефону, красногвардейцы стали задерживать всех находившихся здесь и вновь прибывающих сюда лиц, среди которых оказались не только служащие канцелярии Областной думы, располагавшейся в служебных помещениях библиотеки, но ещё и сотрудники этого учреждения, а также студенты и преподаватели местного университета.

Всего задержанных в то утро оказалось почти пятьдесят человек. Большинство из них после тщательной проверки документов тут же освободили. Главное внимание красногвардейцы уделили, конечно, обыску помещений канцелярии Думы, в ходе которого они полностью конфисковали все документы и переписку сибирского предпарламента, так и не начавшего свою работу. Вместе с этими материалами ими было изъято и два революционных красных знамени: одно — эсеровское, с надписью «Земля и Воля», второе — местного губернского совета крестьянских депутатов. А несколькими часами ранее при обыске помещений общежития духовной семинарии точно так же оказалось «под арестом» и бело-зелёное знамя сибирских областников.

За эту акцию по осмотру и закрытию канцелярии Сибирской думы, проводившуюся по распоряжению Томского губернского исполкома, член студенческой большевистской фракции Купер в феврале месяце студенчеством Томска был вызван на товарищеский суд. Однако по настоянию своих товарищей по фракции он отказался предстать перед студенческой «Фемидой», мотивируя данное решение тем, что, тогда, в январе, действовал не по собственной прихоти, а по распоряжению законной власти.

3. Нелегальное заседание членов Думы. Выборы ВПАС

Дальнейшее развитие «сыскная компания» томских властей получила через три дня — 29 января, — когда значительные силы томских красногвардейских ополченцев были брошены на поиски фактически одного человека — Пинкуса Янкелевича Дербера, председателя Сибирского областного совета, а с недавних пор ещё и премьер-министра Временного правительства автономной Сибири. Причём на этот раз большевики подошли к делу гораздо тоньше и стали искать Петю Маленького (как иногда в шутку величали Дербера) не в гостиничных номерах с девицами, а по старым эсеровским явочным квартирам.

Так, уже глубокой ночью в дом гласного Томской городской думы Александра Дистлера (старшего брата известного нам уже по иркутским событиям Василия Дистлера) явилась группа красногвардейцев во главе с самим председателем губернского революционного трибунала Исаией Нахановичем и предъявила ордер на обыск. Квартира горного инженера Дистлера ещё при царском режиме частенько являлась спасительным пристанищем для революционеров-нелегалов, и об этом очень хорошо знал Наханович, поскольку он сам, а также и некоторые его товарищи-большевики до февраля 1917 г. неоднократно пользовались гостеприимством Александра Дистлера, скрываясь от преследования властей. Так что Наханович, бывший гонимый, сам теперь превратившийся в гонителя, решил вновь воспользоваться старыми, проверенными связями, но только на сей раз уже с совершенно другим расчётом. Ну как тут в очередной раз не вспомнить ставшее уже почти поговоркой толстовское: «…всё смешалось в доме Облонских»…

Однако ни на квартире Дистлера, ни на других известных эсеровских явках Дербера обнаружить так и не удалось, Петя «Кнопка» бесследно исчез. Чем же, спрашивается, был вызван такой ажиотаж вокруг его достаточно посредственной, на первый взгляд, персоны, ажиотаж, заставивший томских большевиков и подручных им красногвардейцев рыскать по всему городу в самые что ни на есть лютые январские морозы?.. И ещё один вопрос вдогонку: а кто мог предположить, что председателем правительства автономной Сибири станет в конце января 1918 г. не Потанин, и даже не кто-либо из его ближайшего окружения, а — мало кому известный в Сибири одесский еврей тридцатилетний Пинкус Дербер?.. Как нам представляется, ответы на эти два вопроса чем-то между собой обязательно связаны.

Оставшиеся на свободе члены Сибирской областной думы, серьёзно опасавшиеся ареста, но пока ещё не сломленные произволом, решили, что им, несмотря ни на что, всё-таки следует продолжить свою работу и таким образом исполнить то, ради чего они по большому счёту, собственно, и собрались с таким трудом в те непростые январские дни в Томске, — объявить, наконец, о себе как об альтернативной власти в условиях большевистской диктатуры. Решено было, во-первых, составить обращение к нации, то есть к сибирякам, а во-вторых, провести выборы Временного Сибирского правительства с представительством всех демократических сил, но на этот раз уже без какого-либо участия со стороны большевиков.

«Декларацию Сибирской областной думы» без особого труда 27 января составила группа эсеров во главе с тем же самым Дербером, причём текст её в чём-то повторял положения, принятые Всероссийским Учредительным собранием под диктовку правоэсеровского большинства во главе с Виктором Черновым, представителем и руководителем так называемого центристского направления в эсеровском движении, отстаивавшего в отличие от откровенно правых из группы Авксентьева, Зензинова и др. принципы полной ликвидации частной собственности, в том числе и на землю, то есть сугубо социалистические постулаты, невольно, кстати, сближавшие черновцев с большевиками. Но это в теории…

Составленную таким образом «Декларацию» надо было как-то довести до сведения остальных, ещё остававшихся в Томске членов Областной думы; нуждался в утверждении и состав нового Сибирского областного совета, намеченный ещё в период работы предварительных частных совещаний. При этом во время обсуждения подготовительных решений по второму вопросу возник серьёзный спор. Одна часть депутатов предлагала, как и планировалось изначально, утвердить лишь обновлённый и расширенный состав нового Областного совета, другие же высказались за то, чтобы перепрофилировать Облсовет во временное правительство. В таком случае, как считали инициаторы данного проекта, становилось возможным убить сразу как бы двух зайцев. Во-первых, самоутвердиться в глазах сибирской общественности, создав орган, имеющий полномочия исполнительной власти, а во-вторых, бросить вызов (возможно, вполне реальный вызов) диктатуре большевиков. В конечном итоге решили принять за основу всё-таки второй вариант — выбрать Временное правительство автономной Сибири. Теперь, что называется, оставалось дело за малым — в условиях жесточайшей конспирации провести где-то общее собрание тех немногих членов Сибирской думы, которые ещё оставались в Томске и смогли, самое главное, избежать ареста. Но и с этим тоже, однако, вскоре вполне определились.

У нас, к сожалению, пока нет однозначно достоверных сведений о том, где и когда точно состоялась «тайная вечеря» сибирских думцев. Данные о проведённом в условиях предельной конспирации мероприятии совершенно разнятся между собой, причём даже в свидетельствах самих участников тех событий, не говоря уже о выкладках многочисленных комментаторов. Так что остаётся только гадать — где и каким образом всё это происходило на самом деле. Дату того заседания относят предположительно к 27–29 января. Также известно, что проходило собрание вроде бы как глубокой ночью, когда большинство жителей Томска и, главным образом, новые советские власти уже должны были крепко спать, так, чтобы никто и никоим образом не в состоянии оказался помешать работе нелегального совещания.

Теперь, если угодно, немного подробнее о дате (датах) тайного собрания. Александр Адрианов указывает в одной из газетных публикаций на 27 января («Сибирская речь», № 79 от 3 августа за 1918 г.), эту же дату называет и томская «Народная газета» (№ 8 за 9 июля 1918 г.) в сообщении о декларации Временного Сибирского правительства (группы Вологодского). На 28 января то же самое событие относит официальное извещение ВПАС (группы Дербера), опубликованное в июле в связи с всесибирским антибольшевистским восстанием. Ту же дату — 28 января — приводит и томское «Знамя революции» (№ 61 за 1918 г.). Иван Якушев в своей знаменитой статье «Очерки областнического движения» называет даже точное время —

9 часов вечера 28 января. Михаил Курский, член Сибирской думы, также находившийся в конце января в Томске, но не участвовавший в том заседании, писал («Голос Приморья» за 3 июля 1918 г.), что оно произошло в ночь на 29 января. А его тёзка Михаил Рудаков, противореча всем, но одновременно и подтверждая каждое из имевших место заявлений, утверждал, что депутаты тайно сходились не один, а целых три раза подряд — с 27-го по 29 января, пока, наконец, не собрали хотя бы относительный кворум в 70 человек («Сибирская речь», № 31 от 5 июля 1918 г.).

Так что — вот так — не знаешь, кому и чему верить. Вместе с тем большинство комментаторов, в том числе и современных, всё-таки склоняются к дате ночного заседания 29 января. Однако, если учесть то обстоятельство, что большевики устроили новую охоту на только что избранного председателя Сибирского правительства Петра Дербера именно вечером 29 января, можно предположить, что, по крайней мере, правительство было выбрано немного раньше. Но это всего лишь наши предположения, которые возможно будет окончательно подтвердить или опровергнуть только в том случае, если вдруг найдутся протоколы того исторического ночного заседания. А такие записи велись, известна даже фамилия человека, который вёл данные протоколы. Им являлся некто Т.В. Бутов, эсер из числа так называемых пришлых.

Теперь что касается места проведения ночного заседания членов Сибирской областной думы. Здесь данные также чрезвычайно разнятся между собой. Одни свидетельства утверждают, что оно проходило ночью в помещении Томской уездной земской управы, другие — что в здании губернской продовольственной управы, третьи сообщают, что нелегальное собрание проводилось где-то на частной квартире. Таким образом, и над этим вопросом также приходится только гадать, подкрепляя наши умозаключения лишь некоторыми логическими выкладками, которые, как известно, не всегда бывают до конца верными.

Так вот, на основании несложных рассуждений можно, как нам представляется, первые два варианта всё-таки исключить полностью, поскольку маловероятно, чтобы тайное совещание проводилось в помещениях государственных учреждений ночью. В это время суток там наверняка находились сторожа или уборщицы, а может быть, и ещё какие-нибудь «посторонние» люди, среди которых, чего греха таить, вполне могли найтись законопослушные граждане, приученные к доносительству и т. п. вещам. Другими словами, проводить нелегальное мероприятие в столь людных даже ночью местах вряд ли бы стали эсеры, знавшие толк в тайной конспирации. К тому же помещения продовольственной управы, например, находились в здании (оно сохранилось) бывшего магазина купца Горохова, которое располагалось на Базарной площади (ныне площадь имени Ленина), как раз напротив городского управления милиции. В общем, задумка, конечно, может быть, была и оригинальная, но, однако, — слишком уж рискованная. Так что вряд ли тайное заседание членов Областной думы могло проходить ночью в продовольственной или уездной земской управе. Поэтому и остаётся, на наш взгляд, один лишь верный, то есть наиболее приемлемый вариант с частной квартирой, где-нибудь в тихом и далёком от посторонних глаз городском переулке.

Хотя… всё могло быть совсем даже и наоборот. Если объединить все многочисленные и разнящиеся, казалось бы, между собой сообщения очевидцев тех событий, то получится вот какая картина маслом. Во-первых, заседания небольшой группы оставшихся на свободе и не покинувших Томск членов Сибирской думы, возможно, и могли проходить в помещениях госучреждений, то только… в светлое время суток. Достаточно много народа приходило днём как в уездную земскую управу, так и в продовольственную, так что среди них вполне могли затеряться и укрыться от «всевидящего глаза» два-три и даже четыре десятка думских депутатов. А для того чтобы окончательно сбить с толку большевистских ищеек, заседания могли проводиться в укороченном режиме и поэтапно: сначала днём в одном здании управы, на следующий день — в другом, а потом — и на частной, конспиративной, квартире (ночью). Таким образом, окажутся близкими к истине и те, кто утверждал, что тайное собрание членов СОД проходило 27 января, и те, кто относил его к 28 или к 29 числу, а также — Михаил Рудаков, свидетельствовавший в пользу трёх растянутых на несколько дней собраний. Вероятно, эти очевидцы вспоминали и описывали время и место того из трёх совещаний, в работе которого он лично принимали участие или о котором просто слышали от своих товарищей. Вполне возможно, на наш взгляд, допустить и такое.

Теперь, собственно, то, что касается сути произошедшего во многом судьбоносного мероприятия. Здесь тоже всё не так просто. По словам упоминавшегося уже нами члена Сибирской думы Михаила Курского («Голос Приморья» за 3 июля 1918 г.), это заседание (или заседания) предваряли очередные трудные консультации по поводу состава планируемого правительства. Группа областников во главе с Потаниным и Адриановым предложила собственный список кандидатов на министерские посты, в котором фигурировали, в том числе, и фамилии людей, по большей части действительно имевших отношение к областническому движению Сибири, причём уже достаточно продолжительное время. Эсеры же, напротив, что также вполне естественно, намеревались провести на руководящие должности побольше своих представителей, среди которых было достаточно много людей, что называется, пришлых и мало известных широкой сибирской общественности.

Не представляется возможным, к сожалению, выяснить до конца точно — кто и кого конкретно предлагал; мы знаем только лишь результат, имевшей место быть, так называемой «подковёрной борьбы», то есть окончательный состав правительства, названного позже Временным правительством автономной Сибири (сокращённо ВПАС). Причём надо отметить, что списочный состав первого сибирского областного кабинета министров вполне достоверно и без каких-либо разночтений дошёл до нас почти в документальном виде. По сути, это единственный подлинник из всего того, что мы имеем на сегодняшний день, так сказать, на вооружении в наших научных, а также и околонаучных студиях, по поводу тех январских событий.

Однако, прежде чем поговорить о составе первого Сибирского правительства, хотелось бы сказать ещё вот о чём. Как вспоминал всё тот же Курский, потанинский список министров обнародовал на заседании членов Думы читинский областник Михаил Колобов. Остальные же члены Потанинского кружка, по версии Курского, провели ту ночь вне стен тайного собрания в напрасном ожидании, что им сообщат о месте его проведения, но так и не дождались. Так что Колобову пришлось сражаться за потанинский список фактически в единственном числе, а один, как известно, в поле не воин. Ведущие же сибирские областники вообще лишились возможности высказать своё мнение по поводу конструкции исполнительной власти, а также по персональному составу Временного правительства. Такова версия Михаила Курского.

Несколько разнятся с ней воспоминания о тех событиях члена Потанинского кружка Александра Адрианова. В «Сибирской жизни» (№ 95 за август 1918 г.) он писал о том, что члены фракции областников Сибирской думы были прекрасно осведомлены о времени и месте последнего решающего совещания своих коллег-депутатов, но отказались принять в нём участие, поскольку посчитали это собрание в силу отсутствия на нём кворума неправомочным решать столь важный вопрос, как выборы правительства автономной Сибири. Хотя, с другой стороны, может быть, Адрианов, а также другие члены фракции областников оттого и не явились на собрание, что не захотели своим присутствием обеспечивать для протокола численную легитимность «совещанию эсеров». К тому же на том собрании, по словам Адрианова (что, кстати, подтверждают и другие источники), присутствовала лишь половина из числа избранных в итоге министров, что являлось далеко не безупречным моментом не только с точки зрения законности, но и с морально-правовой стороны данного вопроса. Хотя в условиях полного цейтнота так уж ли необходимо было абсолютное соблюдение всех процессуальных норм?.. Таким образом, надо признать, что сибирские областники в лице её ведущей томской группы изначально заняли по отношению к избранному в январе правительству настороженную, если не сказать — враждебную позицию. И это несмотря даже на то, что Потанинскому кружку (читай: автономистам) также удалось провести в министры Сибирского правительства нескольких своих представителей. Но, видимо, им хотелось чего-то большего…

Сами же эсеры, а также и другие их товарищи по «несчастью» тоже вполне определённо осознавали, что собрание незначительной части депутатов Думы не вполне легитимно. Но одновременно с этим они также понимали и то, что всякие дальнейшие отсрочки могут вконец сгубить ситуацию, и в плане окончательной потери ими политического веса, и в плане дальнейшего ухудшения ситуации с большевистскими экспериментами, могущими, как многие тогда полагали, довести страну до окончательной гибели и даже до раздела части её территории между Германией и Австрией, а также ещё — и странами Антанты в качестве компенсации за односторонний выход России из войны, за долги царского правительства и пр.

Таким образом, для сибирских политиков наступил момент истины.

Одним из мемуаристов, кто описал это заседание, но, правда, всего лишь в нескольких предложениях (однако, и на том большое спасибо), является Георгий Гинс, член кадетской партии. Сам он на нём не присутствовал, его даже не было тогда в Томске, поэтому Гинс воспроизвёл происходившее, по всей видимости, лишь по воспоминаниям знакомых ему очевидцев, а может быть, и просто, что называется, понаслышке: ведь бывает же и такое не только у историков, но даже и у мемуаристов. Представил он нелегальное депутатское собрание точно так же, как и Александр Адрианов, преимущественно в «багровых тонах»; написал о том, в частности, что имена кандидатов в министры якобы просто-напросто кем-то негромко выкрикивались по списку и без всякого практически обсуждения и голосования одобрялись. И ещё (почти дословно): «…храбрые заговорщики постоянно прислушивались, не идут ли большевики». Бог судья, как говорится, за такое «воспоминание». Однако, кто знает, как там всё происходило на самом деле?..

Впрочем, совещание оставшихся в «живых» думских представителей прошло в общем тихо и спокойно, никто ни на кого, кажется, особо не давил, и всё потому, что у большинства присутствовавших эсеров не оказалось, собственно говоря, как мы полагаем, никаких серьёзных оппонентов в ту холодную январскую ночь (или день). За исключением, пожалуй, уже упоминавшегося нами, единственного представителя Потанинского кружка, читинца Михаила Колобова, который, что называется, в гордом одиночестве и, кажется, не очень активно отрабатывал свой хлеб официального оппозиционера. Все фракции Думы получили, по всей видимости, ровно то количество министерских постов, на которое они могли рассчитывать, учитывая уровень собственного политического влияния на тот момент. Было создано в полном смысле этого слова коалиционное правительство, в которое вошли представители практически всех ведущих революционных партий, за исключением, естественно, большевиков. Так что даже кадеты, которые после скандала на декабрьском съезде никак в общем-то и не рассчитывали вновь попасть в руководящие областнические структуры, добились участия в правительстве очень близкого к их партии человека. Им оказался известный сибирский железнодорожный инженер Леонид Устругов — человек, хотя и официально не числившийся в партии народной свободы, но определённо симпатизировавший то ли её идеям, то ли её руководителям, то ли её покровителям.

Четверых своих представителей провела в правительство фракция национальностей. Три министра — Виктор Тибер-Петров, Элбек Ринчино и Гариф Неометуллов — были делегированы наиболее продвинутыми на тот момент в культурном и экономическом отношении группами автохтонного населения Сибири, соответственно — алтайцами, бурятами и татарами. Ещё один член правительства — Дмитрий Сулим — «по справедливости» (как любил говаривать незабвенный Шура Балаганов) представлял малороссов (или украинцев по-современному) — самую многочисленную группу из числа пришлых в Сибирь национальных меньшинств.

Шесть министерских портфелей получили в свои руки представители от фракции областников. Ими оказались: Пётр Васильевич Вологодский (почётный гражданин Сибири, поэтому пишем и называем из особого уважения только по имени и отчеству), Владимир Крутовский, Михаил Колобов, Иван Серебренников, Иван Михайлов и Григорий Патушинский. Последние двое являлись областниками лишь, как говорится, постольку — поскольку. Патушинский, хотя родился и всю жизнь прожил в Сибири, занимался до Февральской революции преимущественно чисто адвокатской практикой, ничего общего не имевшей с автономистским движением. И лишь в конце 1917 г., назначенный на должность прокурора Красноярского окружного суда и переехавший из Иркутска в Красноярск, он сблизился там с кружком енисейских областников во главе с Владимиром Крутовским.

Иван Михайлов, и того паче, имел отношение к Сибири лишь в том плане, что родился в Забайкалье, в семье каторжанина, известного революционера-народника. Здесь же он окончил Читинскую гимназию, но потом уехал в Петербург да так там и остался. К областникам он, как и Патушинский, примкнул, собственно, лишь в конце 1917 года. Потеряв работу в составе экономического отдела правительства Керенского, разогнанного большевиками, Михайлов в декабре занял на некоторое время должность заместителя председателя Петроградского союза сибиряков-областников. В январе он переехал в Омск и точно также, как и Георгий Гинс, кстати, устроился на работу в одно из крупнейших сибирских кооперативных объединений под названием «Союз кооперативных объединений Западной Сибири и Степного края» (по-другому «Центросибирь»). Областническое досье Михайлова, как мы видим, умещается буквально в несколько предложений. Не смутил никого и возраст кандидата в министры — неполных 27 лет. Однако за него, как за «правоверного» эсера, поручились весьма влиятельные люди, и его кандидатура прошла. Впоследствии выяснилось, что Иван Михайлов был такой же эсер, как и областник, то есть — никакой. Таким образом, по большому счёту интересы непосредственно сибирских автономистов в правительстве представляли лишь четверо: Вологодский, Крутовский, Серебренников и Колобов. Патушинский и Михайлов были, что называется, чужими среди своих. Тогда как своим (то есть областником) среди чужих выступал, на наш взгляд, представитель фракции эсеров в Сибирском правительстве Михаил Шатилов.

От фракции социал-демократов (меньшевиков) в правительство вошли два человека (и оба как бы ещё раз) — алтаец Виктор Тибер-Петров и бурят Элбек Ринчино.

Ну и, наконец, наибольшее представительство во Временном правительстве автономной Сибири получили члены эсеровской фракции Сибирской областной думы. Ими оказались: Пётр Дербер, Аркадий Краковецкий, Александр Новосёлов, Николай Жернаков, Евгений Захаров, Сергей Кудрявцев, Михаил Шатилов, Иван Юдин и Валериан Моравский. Итого — 9 человек.

Это что касается партийной и национальной ориентации членов правительства. Теперь определимся — кто из данного состава являлся уроженцем Сибири, а кто — нет. 13 человек — то есть большая часть — совершенно точно родились в Сибири, шестеро были из числа приезжих, место рождения одного — Юдина — нам, к сожалению, выяснить не удалось.

Последнее, что необходимо ещё отметить в связи с выборами 27–29 января, — это немного расширенный состав министерств Сибирского правительства. И дело не только в том, что четыре человека получили министерские должности без постов (без портфелей), но и в том, что сибирские думцы учредили сразу три новых министерства, в сравнении с теми, которые имелись, например, в последнем Российском правительстве. В реалиях совершенно особых исторических обстоятельств однозначно необходимыми министерствами оказались: министерство туземных дел и министерство экстерриториальных народностей, а также министерство народного здравия, в Российском Временном правительстве входившие в качестве комитетов по делам национальностей и здравоохранения в министерство внутренних дел.

Причиной таких новшеств, по всей видимости, стали, в первую очередь, конечно же социальные веяния времени. С другой стороны, создание в обязательном порядке двух дополнительных министерств по делам национальностей призвано было обеспечить поддержку правительства со стороны многочисленных малых народностей Сибири. Что же касается министерства народного здравия, то тут, на наш взгляд, также имелась своя особая подоплёка, состоявшая в том, что на пост министра здравоохранения нашлась одна очень достойная и стопроцентно подходящая для столь высокой должности кандидатура. Всё сошлось в этом человеке — и достоинства истинного сибирского областника, и богатый опыт долго практикующего врача, а потом директора фельдшерского училища, вдобавок ко всему у него имелся довольно значительный идейный багаж народного социалиста с дореволюционным стажем. Все вышеперечисленные качества, прямо как на заказ, органично сочетались в одном только человеке по всей необъятной Сибири — во Владимире Михайлове Крутовском. Так что, вполне возможно будет предположить, что именно под него и создали и ему как бы преподнесли в награду за его заслуги (или чтобы не претендовал на большее!) пост министра народного здравия.

И ещё на два решения того исторического заседания (или заседаний) «охвостья» (прямо как во времена английской буржуазной революции) депутатов Сибирской думы следует обратить внимание. В довершение ко всему всё-таки был утверждён в должности председателя Областной думы Иван Якушев. Но поскольку он к тому времени уже находился в заключении, ему для ведения неотложных текущих дел подобрали трёх заместителей из состава членов Областной думы (Сергея Никонова, С. Романовского и Лазебник-Лазбенко) и ещё троих человек назначили секретарями Думы (Войтенко, Иванова-Мартынова и Зиновия Шкундина).

И, наконец, последнее, что необходимо отметить в связи с главным «мероприятием» тех слушаний, то есть в связи с выборами Временного правительства автономной Сибири, — это как бы наполовину заочный характер состоявшихся назначений. Дело в том, что многие из министров избранного правительства не только не присутствовали на том собрании депутатов, но даже и не знали, что именно их будут избирать и, соответственно, не давали на то официального согласия. В частности, ни Вологодский, ни Крутовский, ни Михайлов, ни Новосёлов, ни Патушинский, ни Серебренников, ни «беспортфельщики» — Шатилов с Захаровым, а также, по всей видимости, Жернаков, Сулим и Ринчино на том заседании не присутствовали. В общем, так получилось, что добрая половина сибирских министров, возможно, абсолютно ничего не ведала о своём избрании вплоть до самого начала антибольшевистского восстания. Вот как описывает ситуацию один из таких «заочников», иркутский областник Иван Серебренников: «Я убеждён, что около половины количества министров, ввиду спешки и особой обстановки момента были избраны заочно, без согласия на это избираемых лиц. По крайней мере, о себе я могу сказать это совершенно определенно. Когда меня выбирали министром, я даже не подозревал об этом и беспечно бродил с винчестером в руках в ночной самоохране города, оберегая спокойный сон иркутян…».

А теперь, наконец, — состав Сибирского правительства. Он был опубликован, и не раз, во множестве различных изданий, и поэтому его легко найти; и, тем не менее, наше исследование оказалось бы однозначно неполным без этого списка. Итак — фанфары…

Самое первое в истории Сибирское областное правительство:

Пётр Яковлевич Дербер — председатель правительства и временно министр земледелия, Пётр Васильевич Вологодский — министр иностранных дел, Владимир Михайлович Крутовский — министр народного здравия, Аркадий Антонович Краковецкий — военный министр, Александр Ефремович Новосёлов — министр внутренних дел, Иван Адрианович Михайлов — министр финансов, Иван Иннокентьевич Серебренников — министр снабжения и продовольствия, Григорий Борисович Патушинский — министр юстиции, Элбек-Доржи Ринчино — министр народного просвещения, Михаил Алексеевич Колобов — министр торговли и промышленности, Леонид Александрович Устругов — министр путей сообщения, Иван Степанович Юдин — министр труда, Виктор Тимофеевич Тибер-Петров — министр туземных дел, Дмитрий Григорьевич Сулим — министр экстерриториальных народностей, Николай Евграфович Жернаков — государственный контролёр, Валериан Иванович Моравский — государственный секретарь; Михаил Бонифатьевич Шатилов, Сергей Андреевич Кудрявцев, Евгений Васильевич Захаров, Гариф Шегибердинович Неометуллов — министры без портфелей.

Теперь, после всех этих трудных и поистине исторических свершений, было принято ещё одно, последнее, наконец, решение. Во избежание дальнейших арестов, способных окончательно обескровить Сибирское правительство, постановили: в срочном порядке покинуть Томск и выехать всем составом присутствовавших на заседании 29 января министров, а также остававшихся ещё на свободе членов президиума Областной думы в Читу — единственный на тот момент город Сибири и Дальнего Востока, где ещё не утвердилось в полном объёме политическое господство советской власти. Для справки: в Забайкалье в январе 1918 г. управление областью находилось в руках коалиционного революционного Народного совета, при наличии в его составе, в том числе, и большевиков, но под руководством всё-таки умеренных левых. Итак: в Читу, в Читу…

А на период отсутствия в Сибири законно (хотя и немного в кавычках) избранного правительства полномочия по управлению регионом решено было передать в руки подпольных комиссариатов, составленных главным образом из членов Учредительного собрания, а также депутатов Сибирской областной думы. Для этого министры во главе с Дербером задержались ещё на несколько дней в Томске, а потом нелегально, по поддельным паспортам, спешно выехали в Читу. На восток, в Забайкалье, на родину Чингиз-хана.

1. Обращение Сибирской областной думы

Как мы уже отмечали, ещё накануне январских ночных слушаний появился на свет текст Декларации Сибирской областной думы, который потом в окончательном виде отредактировали и утвердили члены СОД. Впервые Декларация была опубликована в газете «Путь народа», центральном печатном органе Томской губернской организации эсеров, 19 февраля 1918 г. (уже по новому стилю) вместе с так называемым «Протестом представителей народов Сибири в Сибирской думе против насилий большевиков над членами Думы». Тот и другой документы подписал 21 человек из числа членов Областной думы, главным образом представлявших фракцию национальностей во главе с заместителем председателя Думы Лазебник-Лазбенко и её секретарём Войтенко. Полный текст этой весьма обширной Декларации привёл в своей книге Г. Гинс, поэтому мы не сочли необходимым полностью дублироватьего здесь. Приведём лишь наиболее значимые, с нашей точки зрения, выдержки из того документа.

Основные формулировки Декларации, как мы уже указывали ранее, сибиряки заимствовали из положений Всероссийского Учредительного собрания, составленных черновской группой эсеров. Вместе с тем в Декларации Думы конечно же содержались и некоторые местные сибирские дополнения. В целом всё это представлялось следующим образом:

«До созыва Всесибирского Учредительного собрания вся полнота власти в пределах Сибири должна была принадлежать Сибирской областной думе, состоявшей из представителей всех слоёв сибирского населения и всех крупнейших её сообществ и организаций, в том числе и советов.

Провозглашалось также создание добровольческой Сибирской армии для защиты автономии Сибири и Сибирского Учредительного собрания. В рамках этого процесса Дума предлагала распустить сибирские гарнизоны по домам и отозвать с фронта военнослужащих-сибиряков.

В области земельной политики: провести в жизнь принятый Всероссийским Учредительным собранием закон о безвыкупном переходе всех помещичьих, а также частновладельческих земель в общенародное достояние.

В области финансов: создание сибирского государственного инвестиционного банка для проведения кредитных операций с трудовым населением Сибири, реорганизация налоговой системы на основе прямого и прогрессивного подоходного обложения с переложением налоговых тягот с беднейшего населения на имущие классы.

В области наемного труда: 8-ми часовой рабочий день, гарантия всех видов социального страхования.

В области культурного строительства: бесплатное общее и специальное образование».

По национальным проблемам Дума обещала разработать меры по защите туземных народов, а также предоставить экстерриториальным (пришлым) народностям право объединяться в автономные общины.

Те же — 21 человек, что поставили свои подписи под Декларацией, подписали и «Протест представителей народов Сибири в Сибирской думе против насилий большевиков над членами Думы». В нём, в частности, говорилось следующее:

«Мы верили, что с уничтожением царизма и его империалистической и центральной политики будет окончательно уничтожена эта страшная тюрьма народов России, возглавляемая царём польским, сибирским, князем финляндским и прочая, и прочая, — будут уничтожены их неволя, рабство и условия для вымирания целых племён, что все народы обширного Российского государства будут иметь право на самоопределение. Знали, что вся истинно революционная и демократическая Россия в лице I и II Всероссийских съездов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов высказалась, что каждая национальность имеет право на свое самоопределение.

Сибирь, как колония, завоёванная империалистической Россией, против воли населяющих её народов, как область, отличающаяся своим этнографическим составом населения и экономическим укладом жизни, имеет право на свою автономию, как в целом, так и в отдельных её частях.

Во имя принципов и лозунгов великой российской революции мы, представители народов Сибири, всех их общественных классов от социал-демократов (большевиков) до народных социалистов включительно, посланы в Сибирскую думу, чтобы воплотить в жизнь их волю и провести в жизнь обездоленных народов свободу, равенство и братство.

Но нам не позволили работать. В ночь с 25 на 26 и днём 26 января с.г. было совершено насилие над членами Сибирской думы и Совета; одних из нас, как в прежнее старое царское время в глубокую полночь, с приставленными к груди штыками красногвардейцев, советская власть насильно отправила на вокзал и выслала из Томска, других заключила в тюрьму и, чтоб они не вышли оттуда, отправила в Красноярск. Таким образом, Центральный исполнительный комитет Совета рабочих, солдатских депутатов Сибири, Западно-Сибирский областной комитет Совета рабочих и солдатских депутатов исполнили декрет народных комиссаров о полном самоопределении народов Сибири.

У нас нет слов для выражения негодования и презрения против работы новых опричников, чтоб протестовать не только против разгона Сибирской думы и ареста её членов, но и против той клеветы и бессовестной лжи, которую представители советской власти публикуют в своих официозах и воззваниях.

Мы заявляем, что ни штыки, ни угрозы, ни насилия и ни высылки не остановят нас на пути укрепления великих плодов революции — самоопределения всех народов Сибири, и потому мы продолжаем нашу работу.

Мы заявляем, что покушение советских узурпаторов на самоопределение туземных и экстерриториальных народностей Сибири нам ещё раз показывает, каково самоопределение народов у советской власти, и мы сумеем достойно ответить на насилие».

В том же феврале 1918 г. в журнале «Сионистская мысль» (Томск, № 5–6) Зиновий Шкундин опубликовал программную статью сибирской сионисткой организации в связи с развитием областнического движения в Сибири. В ней Шкундин отмечал: «Когда идея сибирской автономии сибирского областничества из кабинетов отдельных политических мыслителей и деятелей из узких интеллигентских кружков вышла на широкий простор общественного внимания, сделалась достоянием масс, перед нами встал вопрос об отношении к этой проблеме… Мы пришли к выводу, что Сибирь, глубоко отличающаяся от Европейской России в климатическом, экономическом, бытовом и прочих отношениях, Сибирь, которую природа щедро наградила своими дарами, может быть, больше других «самоопределяющихся» областей Российского государства, имеет прав и данных на автономию… Если суждено возродиться великой федеративной России, а мы в это верим и к этому стремимся, то процесс собирания земли русской пойдёт от периферии к центру, а не наоборот… И мы сочли себя обязанными прислушаться к голосу действительности и взяться за выполнение вырисовывавшихся перед нами задач по устроению жизни сибирского еврейства, которое сплошь сионистично… А это мы могли сделать, принимая участие в работах Чрезвычайного Сибирского съезда и Сибирской областной думы… Среди борющихся политических партий в Областной думе и Сибирском Учредительном собрании, среди капризно перекрещивающихся интересов разных народов, мы, евреи, ведём свою национальную политику, руководствуясь приоритетом еврейских национальных интересов… Мы будем требовать национально-персональной автономии (выделено мной. — О.П.) для еврейского народа в общероссийском масштабе, автономию, гарантируемую центральным общегосударственным органом, и не подлежащую отмене и изменению со стороны федеративных органов… И мы надеемся, что представители революционной и трудовой демократии, провозгласившей лозунг самоопределения народов не как уловку хитрых дипломатов, а как факт, за который она готова бороться, — поймут нас и примут наши пожелания. А представители демократии в Сибирской областной думе будут иметь решающий голос. Таковы причины, побудившие нас пойти в Сибирскую областную думу, таковы принципы национальной политики, которые мы там будем отстаивать». Это было заявление от одной из самых малочисленных диаспор из числа экстерриториальных (пришлых) народностей Сибири. (Однако, если следовать логике известной английской поговорки, хотя и последней по счёту, но всё-таки не последней по значению.)

И что же, интересно, мог по поводу подобного рода заявлений в печати предположить ну, например, русский офицер, только что вернувшийся с фронта и наблюдавший воочию, как государство, за которое он в течение нескольких лет проливал кровь, разваливается, словно библейская Вавилонская башня, и тут же разбирается и растаскивается по кирпичикам. Спекулируя на идеях Потанина, все, кому не лень, и даже, как видим, самые малочисленные народности начали требовать для себя уже и территориальной автономии. А Сибирская дума, третий по счёту, самый младший и оттого, как водится, самый любимый «ребёнок» областников, стала, по мнению некоторых наблюдателей за данным процессом, одним из орудий растаскивания великой России по национальным «квартирам». Нужно было ожидать по этому поводу заявления с разъяснениями со стороны Потанина — живого ещё классика и, собственно, основателя областничества, великого сибирского и одновременно русского патриота, и такое заявление вскоре последовало. Но о нём чуть позже.

И ещё о реакции простых российских граждан. Что пришлось пережить им в тех условиях, трудно даже себе и представить. Не покорённая внешними врагами страна разлагалась изнутри и гибла, как будто от какой-то неизлечимой болезни. Казалось, что на просторах бывшей великой Русской империи теперь хозяйничали все народности, за исключением самих русских. И Сибирь также не была исключением в этом ряду. Солдаты и офицеры, прибывавшие с фронта, и даже те из них, кто не особенно вникал в сибирские дела и, может быть, даже и не слышал об Областной думе, приходили в ужас уже от того, что в их родных городах их до крайности удивлённому взору представали вооруженные, что называется, до зубов австрийские и венгерские военнослужащие (бывшие военнопленные), охранявшие административные здания новой — советской — власти. В таких условиях многие из офицеров даже и не собирались ждать ни чьих заявлений и разъяснений. Для них и так всё стало предельно ясно: вот враг, и его надо прогнать с родной земли, а заодно и тех, кому ненавистный враг так усердно служит, то есть — большевиков. Именно такие люди и стали главной опорой движения, которое начали организовывать министры ВПАС, по воле советской власти оказавшиеся в изгнании и пытавшиеся найти временный приют на востоке.

2. Выезд членов Думы и министров ВПАС на восток

Первыми отбыли на Дальний Восток ещё в начале января будущие министры — Захаров и Устругов, а также Ринчино. Последний, в частности, вроде бы как должен был наладить связь с восставшими против советской власти казаками есаула Семёнова. Новосёлов и Краковецкий находились в январе на Украине. После разгона Сибирской думы, спасаясь от преследования большевиков, отбыли сначала в Читу, а потом в китайский Харбин: Дербер, Моравский, Тибер-Петров, Юдин и Колобов. Чуть позже к ним присоединились, поодиночке прибывшие на Дальний Восток: Краковецкий, Новосёлов, Кудрявцев, Неометуллов и самым последним — выпущенный из красноярской тюрьмы Николай Жернаков. Итого: тринадцать (несчастливое число) министров весной 1918 г. перекочевали из Сибири в Харбин. Туда же с ними выехала и небольшая часть членов Областной думы.

В самой Сибири осталось, соответственно, семь (счастливое число) министров из двадцати. Один из той семёрки так и оставался до самого июньского мятежа под арестом в красноярской тюрьме — это был Григорий Патушинский. Шестеро других находились на свободе (Шатилова, как мы знаем, арестовали вместе с Патушинским, но вскоре отпустили на поруки). Они волею судьбы, а также в силу жизненных обстоятельств «компактно» и весьма удачно для общего дела расположились в пяти крупнейших городах Сибири — Омске, Томске, Иркутске, Красноярске и Барнауле.

Так, Пётр Васильевич Вологодский и Иван Михайлов проживали в тот период в Омске. П.В. Вологодский после закрытия большевиками Омского окружного суда занялся издательской деятельностью, возглавив редакцию газеты «Заря», а также журнала «Трудовая Сибирь». Михайлов, в начале 1918 г. переехавший в Омск из Петрограда, сразу же был определён на работу в одно из крупнейших кооперативных объединений на востоке страны — «Центросибирь», в должности заведующего финансовым отделом. Газета «Заря», которую редактировал Пётр Васильевич Вологодский, кстати, также являлась официальным органом сибирской кооперации и финансировалась из средств «Центросибири».

Из того же источника, а также за счёт денег новониколаевского кооперативного союза «Закупсбыт», в число членов правления которого входил председатель фракции областников на декабрьском Общесибирском съезде Анатолий Сазонов, осуществлялась финансовая «подпитка» антисоветского подпольного движения, возглавляемого министрами Временного правительства автономной Сибири. По некоторым данным, Дербер, перед тем как уехать с частью своего «теневого» кабинета в Харбин, единовременно получил от сибирской кооперации 500 тысяч рублей (что-то около 75 миллионов на наши деньги). Так что, несмотря даже на то что ни Вологодский, ни Михайлов, как равно и пятеро других оставшихся в Сибири министров, никоим образом не знали о полученных назначениях, всё-таки остаётся непреложным тот факт, что все они, за некоторым исключением (имеется в виду Сулим и Патушинский), так или иначе были связаны с антисоветским подпольным движением, и, хотя и косвенно, но участвовали, надо полагать, в подготовке июньского всесибирского вооруженного мятежа.

Так, Владимир Крутовский, министр народного здравия ВПАС, освобождённый из злополучной красноярской губернской тюрьмы где-то в феврале месяце, тут же вошёл в число первых подпольщиков своего города. В Томске на нелегальное положение в это же время перешёл и министр Шатилов. В Иркутске проживал не имевший, кажется, прямого отношения к местным заговорщикам, но однозначно им сочувствующий министр снабжения и продовольствия — Серебренников. Ну и, наконец, в Барнауле находился министр экстерриториальных народностей — Сулим. Но он, пожалуй, был единственным, кто не имел никакого отношения к антисоветскому заговору и, более того, после начала мятежа полностью перешёл на сторону большевиков.

Таким образом, обрисовался основной круг руководителей готовившегося мятежа. Они являлись достаточно авторитетными людьми в Сибири, вследствие чего вполне могли повести за собой значительное число людей, знавших о них и почитавших их как учеников и соратников Потанина. Однако здесь присутствовало одно небольшое «но»: все эти политики были, что называется, людьми сугубо легальными, не имевшими практически никакого представления о подпольной, а тем более вооруженной антиправительственной деятельности. Тогда как для подготовки всесибирского мятежа требовались личности неординарные, знакомые, во-первых, с азами нелегальной деятельности, а во-вторых, сознательно придерживающиеся тактики прямого действия, то есть по преимуществу революционной, вооруженной борьбы.

Но и такие люди тоже вскоре нашлись. Выбор в данном случае пал на членов Всероссийского Учредительного собрания от Томской губернии Павла Михайлова, Бориса Маркова, Михаила Линдберга, а также — на председателя Томской уездной земской управы Василия Сидорова. Все они являлись членами эсеровской партии с дореволюционным стажем, при этом Михайлов и Марков в период Первой русской революции принадлежали к боевой организации, за что потом отбывали длительный срок на сибирской каторге. Все четверо являлись достаточно молодыми людьми, полными сил и энергии, преданными делу революции, как говорится, до последнего вздоха. Именно им Дербер, как глава Сибирского правительства, ещё находясь в Томске, и поручил возглавить миссию по непосредственной организации антибольшевистского подпольного движения на территории Западной Сибири. Во время остановки в Иркутске Дербер создал точно такой же штаб, состоявший из бывших эсеров-боевиков, — штаб Восточно-Сибирского вооруженного подполья.

Из Иркутска сибирские министры во главе со своим премьером проследовали в Читу, где, по их сведениям, ещё сохранялась власть, не подконтрольная большевикам. Но они опоздали: к тому времени, когда им удалось, наконец, добраться до столицы Забайкалья, там уже всё переменилось, причём не в лучшую для них сторону.

Вследствие этого гонимое всё дальше и дальше правительство решило не задерживаться в Чите и пробираться в маньчжурский город Харбин, в «столицу» арендованной у китайцев территории русской Китайско-Восточной железной дороги. Там и только там теперь сохранялся единственный островок российской либеральной демократии во главе с бывшим комиссаром Временного Всероссийского правительства генералом Хорватом. По пути в Харбин сибирские министры на некоторое время остановились на пограничной станции Маньчжурия, где имели беседу с атаманом Семёновым, который, по замечанию тогдашней прессы, выразил им свои «искренние верноподданнические чувства» и готовность служить Сибирскому правительству («Свободный край», Иркутск, № 115 за 1918 г.).

3. События января-марта в Чите

Забайкалье, став в XVII веке окраиной романовской империи, на всём протяжении её трёхсотлетней истории являлось одним из главных районов каторжной «прописки» для разного рода вольнодумцев, а потом и революционеров России. Здесь, как известно, мытарствовал в период первой своей ссылки неистовый протопоп Аввакум, а два века спустя на Нерчинских рудниках Даурии тянули, что называется, срок дворяне-декабристы. Потом здесь же махали кайлом и лопатой разночинцы-народники, им на смену пришли эсеры, социал-демократы, анархисты, бундовцы и пр. В общем, кого тут только не побывало, причём многие потом так и оседали в этих краях, крестьянствуя, учительствуя, работая в местных железнодорожных мастерских или станционных службах. Здесь, в Забайкалье, таким образом, сложилась своего рода восточное «зазеркалье» российского либерализма, где так или иначе побывало большинство из тех людей, которые в течение XIX и начала ХХ века особенно активно подрывали (в прямом и переносном смысле) основы самодержавно-единодержавного строя России.

И вполне возможно поэтому, что именно здесь, за Байкалом, в начале 1918 г., на завершающем этапе второй русской революции сложилась совершенно особая политическая ситуация, когда у руля областной власти оказался коалиционный комитет под названием Временный областной Народный совет, составленный из представителей ведущих революционных партий России: эсеров, большевиков и меньшевиков, а также кадетов и даже, кажется, народных социалистов. И это в то время, когда на всём пространстве страны уже безраздельно (то есть вновь единодержавно) хозяйничали большевики или их оппоненты — также сторонники единодержавия, — но только с правым уклоном. В таких противоречивых условиях Чита в январе 1918 г. всё ещё оставалась небольшим островком свободы, приняв статус не просто «зазеркалья» в путаной схеме российского либерализма, но и его «града Китежа» в какой-то мере просуществовав, к сожалению, весьма и весьма непродолжительный срок, оставив едва различимый след во времени и пространстве, как едва заметный свет пока ещё не открытой звезды…

В конце декабря 1917 г. в Чите в целях урегулирования политической ситуации в Забайкальской области, сложившейся после большевистского переворота в Петрограде, прошли одновременно три демократических совещания. Первыми собрались на свой съезд сельские жители (крестьяне-хлеборобы) Забайкалья, днём позже начал работать съезд городских дум и КОБов (комитетов общественной безопасности), ну и, наконец, вслед за ним, 30 декабря, открылся съезд советов рабочих и солдатских депутатов. Все они одобрили идею по созданию Народного совета и делегировали в его состав в общей сумме 50 избранных представителей. В начале января (по разным данным: 3-го,4-го,9-го или 12-го числа) Народный совет провёл первое заседание, на котором были избраны его руководящие структуры, в том числе и председатель — 28-летний польский еврей Матвей Ваксберг, представитель партии социал-демократов-меньшевиков. В тот же день члены Совета избрали исполнительный комиссариат — правительство Забайкальской области, в которое вошли также представители от всех без исключения революционных партий.

Таким образом, можно констатировать, что Забайкальский Народный совет создавался по тому же самому принципу, что и общеобластнические структуры сибирских автономистов, — по принципу, утверждённому декабрьским Всесибирским съездом: «от народных социалистов до большевиков включительно». Так что наверняка между всеми этими политическими новшествами, возникшими в Сибири в тот период, имелась прямая и самая что ни на есть непосредственная связь. И не случайно поэтому, что члены Сибирского правительства направили свой взор именно на Читу, намереваясь здесь, в Забайкалье, устроить временную столицу новой, революционно-демократической, Сибири. Однако, пока они сюда добирались, в городе произошла в полном смысле политическая катастрофа. Перессорившиеся между собой представители левых и правых группировок устроили в Забайкалье маленькую гражданскую войну, победителями в которой оказались более жизнестойкие в ту пору большевики, которые, естественно, не преминули воспользоваться плодами собственной победы и установили в Чите, как и повсюду в Сибири в тот период, безраздельное господство совдепов.

А как всё произошло — вкратце обобщим следующим образом. Прошло чуть более двух недель со дня создания Народного совета, как у «стен» вольного города появились две «вражеские армии». Одна прибыла с германского фронта в составе 1-го Читинского казачьего полка, усиленного пулемётной командой, другая — из соседнего Иркутска, столицы большевистской Сибири, с эшелоном вооруженных артиллерией красногвардейцев под командованием Сергея Лебедева. Обе эти «армии» осадили город, бряцая оружием и ища себе «компрадоров» внутри его стен. Помощниками иркутян должны были стать красногвардейцы-железнодорожники, а казаков, в случае чего, обещали поддержать офицеры местного читинского гарнизона. Ещё одним союзником последних стал атаман Семёнов со своим небольшим отрядом добровольцев, дислоцировавшимся, как мы уже знаем, на китайской пограничной станции Маньчжурия.

Первый Читинский полк являлся элитным в Забайкальском казачьем войске и набирался, как правило, из станичников, так называемого 2-го отдела, где проживала наиболее зажиточная часть забайкальского казачества. Им, имевшим при царе-батюшке до 50 десятин (почти 55 гектаров) плодородной земли на семью, с социалистами, ратовавшими за уравниловку в аграрном вопросе, разумеется, оказалось совсем не по пути. Однако большая часть тех же забайкальских казаков не жила столь зажиточно, особенно станичники 3-го и 4-го отделов, расселённые на малоплодородных землях, как раз вблизи нерчинских каторжных рудников, — скорбном «приюте» многих поколений российских вольнодумцев. Здешние казаки входили в состав четырёх забайкальских полков: двух Нерчинских и двух Аргунских.

Эти и другие разногласия, особенно отчётливо проявившиеся в революционном 1917 г., не могли не повлиять на общую атмосферу в среде забайкальского казачества, воевавшего на фронтах Первой мировой войны. В тот период из забайкальцев была сформирована целая казачья дивизия в составе двух бригад. Вторая сражалась на Кавказе, а первая, в число подразделений которой как раз и входил

1-й Читинский полк, — на Украине. Многие противоречия ещё более углубились в ходе Октябрьской социалистической революции.

Офицеры 1-й Забайкальской бригады, ввиду того что большевики в начале декабря 1917 г. заключили перемирие с Германией и объявили о расформировании старой армии, обвинили правительство Ленина в предательстве и стали агитировать казаков немедленно начать вооруженную борьбу с советской властью. Они предлагали двигаться на Дон и там влиться в армию генерала Каледина. Особенно выделялся на поприще такого рода агитации есаул П.Ф. Шильников, младший брат генерала И.Ф. Шильникова, до недавнего времени командовавшего 1-м Читинским полком. Однако рядовая часть казачества, которой за три с лишним года военных действий уже порядком поднадоела окопная жизнь, высказалась в подавляющем своём большинстве за возвращение к родным забайкальским куреням. В этом смысле им гораздо ближе оказалась «пацифистская» агитация большевистски настроенных активистов из числа бедных казаков, среди которых особенно выделялся георгиевский кавалер Михаил Яньков, вахмистр (по-современному — старшина) 1-го Верхнеудинского полка, который благодаря по-революционному дерзким речам и напористости скоро выбился в настоящие народные вожди.

Уступив настроениям масс, командование дивизии приняло решение — двигаться в Сибирь. В Гомеле по настоянию местного совдепа в дивизии были произведены перевыборы командного состава, и некоторые наиболее реакционные, с точки зрения рядовых казаков, офицеры получили полную отставку. Именно тогда от должности начальника Забайкальской казачьей дивизии оказался отстранён князь Кекуатов, а вместо него назначен Михаил Яньков.

Первый Читинский полк, единственный не поддавшийся тогда левым революционным лозунгам, ещё до Гомеля по собственной инициативе покинул расположение дивизии и двинулся домой отдельно от других («Забайкальский рабочий», № 18 за 1918 г.). Последнее обстоятельство, по всей видимости, в немалой степени поспособствовало тому, что 1-й Читинский полк первым из частей дивизии добрался до Забайкалья, так что уже в середине января его передовые эшелоны стояли в 30 верстах от Читы, на станции Ингода. В то время как остальные полки дивизии во главе со своим новым командующим вахмистром Яньковым прибыли в Забайкалье лишь к началу февраля. Так что у казаков 1-го Читинского, оставшихся верными присяге и прежним боевым командирам, было целых две недели для того, чтобы восстановить в Чите «законный» порядок. Но какой?.. Старый монархический или новый революционный?.. Если революционный… то тогда, может быть, как-нибудь всё-таки без большевиков, а может быть, и вообще без социалистов?..

Чётко и однозначно знал ответ на такой сложный вопрос в Забайкалье тогда, пожалуй, только один человек — атаман Семёнов. Он положительно ратовал за любой государственный порядок, пусть даже и революционно-конституционный, но только без социалистов и, тем более, большевиков. Точно такого же мнения придерживались в основной массе своей и те люди, что собирались в тот период под его знамёна, оттого-то, видимо, их и оказалось не так уж и много. Другое дело — буряты и монголы: они с большим удовольствием шли в отряд мятежного атамана, поскольку Семёнов сулил им весьма значительные политические дивиденды в случае победы над Советами — вплоть до создания в районах их проживания автономного национально-территориального образования. И это, кстати, также соответствовало духу последних сибирских областнических идей. Однако не надо забывать, что Семёнов наполовину был бурят по крови, а значит, близкий родственник монголам и дальний — японцам, стремившимся в тот период стать хозяевами русского Дальнего Востока. Так вот: такое этническое родство вполне могло, в свою очередь, завести атамана совсем в другую сторону — не в ту степь, как говорится.

Руководствуясь собственными непреклонными убеждениями, а также получив известие о том, что в Забайкалье прибыл антибольшевистски настроенный 1-й Читинский полк, атаман Семёнов понял, что настало время действовать, наконец, более решительно, причём единым антисоветским фронтом с земляками-фронтовиками. Тут же им был отдан приказ: частям Особого Маньчжурского отряда перейти российско-китайскую границу и начать наступление на север, вдоль железнодорожного полотна в глубь советской территории. Без особого труда семёновцам удалось тогда захватить несколько станций, расположенных на участке от границы до реки Онон, потом по железнодорожному мосту они перешли на левый берег и, развивая успешное наступление, овладели крупной станцией Оловянная.

Следующей целью наступательной операции являлась узловая станция Карымская, находившаяся уже на основной ветке Транссиба. Туда во главе ста казаков (как вспоминал впоследствии сам Семёнов) выступил один из ближайших сподвижников атамана, сотник Савельев. Предварительно к командованию 1-го Читинского полка был послан связной с депешей от Семёнова с просьбой ударом с тыла помочь Савельеву овладеть станцией Карымская, для того чтобы потом одновременным наступлением с запада и востока захватить уже и столицу Забайкалья — г. Читу. План оказался достаточно прост; оставалось только поскорее, пока не подошли другие, более революционно настроенные полки забайкальских казаков, претворить его в жизнь. Но тут, что называется, как всегда, позабыли про овраги…

В условиях всё-таки некоторой нерешительности со стороны казаков Читинский Народный совет, как по нотам, переиграл тогда своих оппонентов из правого лагеря. В обе стороны — и на станцию Ингода, и на станцию Адриановка, которую по пути к Карымской захватил сотник Савельев, — были посланы представительные делегации, составленные как из уполномоченных от революционной общественности города, так и из членов правления Забайкальского казачьего войска. Известно, что на станцию Адриановка выезжали, в частности, городской голова Андрей Лопатин и сотник А.К. Токмаков. Каким-то образом, но им удалось убедить семёновцев оставить затею по захвату Карымской и наступлению на Читу. По официальной версии, члены делегации заверили Савельева, а через него и Семёнова в том, что Народный совет никоим образом не допустит установления в Забайкалье советской власти. Всё так, однако данного обещания, как показали дальнейшие события, коалиционный революционный совет выполнить не сумел. Семёнов же в своё оправдание позже написал следующее: «Я хотел ударить в тыл большевикам, чтобы помочь читинцам, но получил отказ от войскового правления. Эта роковая оплошность дала возможность большевизму расцвести пышным цветом».

На станции Ингода всё произошло также по весьма схожему сценарию. Представителям Народного совета и войскового правления удалось склонить военнослужащих 1-го Читинского полка к перемирию ровно на тех же условиях, что и добровольцев Семёнова, клятвенно обещая им не допустить большевизации Забайкальской области. И как доказательство этого, они сообщили о достигнутой договорённости с местными читинскими красногвардейцами, а также с находившимися на подступах к городу их иркутскими товарищами о заключении примирения с противоборствующей стороной на условиях взаимного разоружения.

Мирное соглашение действительно было заключено, иркутские красногвардейцы, сдав замки от своих орудий и боеприпасы к ним, отправились, что называется, до дома, до хаты. А читинские казаки, предварительно также разукомплектовав имевшиеся у них пулемёты и сдав их Народному совету, в ночь на 17 января прибыли на городской вокзал и днём того же дня при стечении большого числа жителей города, а также представителей общественных организаций и управленческой администрации торжественно ступили, наконец, из вагонов на родную землю. Таким образом, угрозу в отношении демократической власти в Забайкалье вроде бы удалось устранить. Однако, как продемонстрировали дальнейшие события, победа оказалась временная и притом абсолютно пиррова.

В то самое время, о котором идёт речь, в Чите случайно встретились два приятеля, оба являлись недавно избранными сибирскими министрами (о чём они, впрочем, ничего тогда ещё не знали): Иван Серебренников и Элбек-Доржи Ринчино. Разговор зашёл как раз о событиях в Чите. Ринчино, по словам Серебренникова, «яростно осуждал поведение местных социалистов-революционеров, главных деятелей Забайкальского областного совета во время последних событий», за их миротворческую политику. И заключил: «Нужно было, наоборот, устроить это кровопускание. Казаки разнесли бы моментально рабочих, разоружили бы их и тем самым свели бы к нулю местное гнездо большевизма. При этих условиях Областной комитет смог бы продолжать свою работу, опершись на тех же казаков». Конечно, Элбек Ринчино в чём-то был совершенно прав. Ведь, действительно, если бы казаки, имевшие за плечами опыт трёхлетней войны, выступили, то у рабочих-красногвардейцев, пожалуй, оказалось бы совсем не так много шансов на успех (несмотря даже на наличие у них четырёх артиллерийских орудий). Однако тогда вполне вероятно, что и у читинских умеренных левых из Народного совета после казачьего переворота вряд ли бы остались какие-либо перспективы на сохранение за собой власти в области. Поэтому, наверное, они и выбрали из двух зол то, что показалось им наименьшим.

Теперь дальше. В конце января в Забайкалье, наконец, стали прибывать революционно настроенные казачьи соединения, и первым из их числа 22 января на родину вернулся 1-й Верхнеудинский полк. Он, как и 1-й Читинский, формировался в среде зажиточного забайкальского казачества. И, тем не менее, большая часть его личного состава поддалась на революционную агитацию и по приезду в Верхнеудинск даже произвела окончательные перевыборы командного состава. В результате революционным комполка оказался избран близкий к большевикам георгиевский кавалер Василий Кожевников. Прежний комсостав выражал, по всей видимости, упорное желание присоединиться к «взбунтовавшемуся»

1-му Читинскому полку. В то время как простые казаки были категорически против этого, они, несмотря на некоторые свои казачьи привилегии, всё-таки ощущали себя частью угнетённого самодержавием народа и не хотели, чтобы прежние хозяева страны опять загоняли их в «стойло» малограмотности, малокультурья и прочих «прелестей» романовского сословно-консервативного режима; они уже выбрали для себя равноправие. Но какое равноправие: по-кадетски, по-большевистски или по-эсеровски? Вот тут-то и крылась существенная загвоздка, тут уже малообразованному простому человеку требовалась существенная помощь со стороны пропагандистов. Поэтому порой случалось так, что чьи агитаторы (наглые и нахрапистые, как некоторые, скажем так, современные телевизионные журналисты) оказывались порасторопнее, ту сторону сомневающийся революционный народ и принимал.

В Верхнеудинске в конце января 1918 г. немного пошустрее в этом смысле оказались большевики, и разагитированный ими

1-й Верхнеудинский полк полностью перешёл на сторону советской власти. Когда же сюда (в столицу нынешней Бурятии) явились представители от Народного совета Забайкалья, в котором, ещё раз уточним, преобладали эсеры и меньшевики, то их во всеоружии встретили уже пробольшевистски настроенные казачьи массы и их лидеры. Они заявили, что полк согласится признать власть Народного совета только в том случае, если он «решительно отмежуется от буржуазных классов» и согласится «проводить декреты Совета народных комиссаров». Потом в Верхнеудинск прибыли и представители Войскового правления, и они тоже пытались воздействовать на казаков в смысле подчинения полка Народному совету без всяких условий, но тщетно. Ситуация обострялась.

Примерно в то же время на станции Иннокентьевская (последняя западная станция перед Иркутском) было проведено организационное собрание казаков 2-го Читинского полка, которое точно так же, под воздействием агитации большевиков, сместило ещё частично остававшихся на офицерских должностях прежних командиров и назначило вместо них своих выборных выдвиженцев. Причём, по некоторым данным, «золотопогонники» не только оказались отстранены от командования, но ещё и взяты, на всякий случай, под стражу. Так, в частности, поступили с бывшим командиром полка Силинским, должность которого после этого стал исполнять прапорщик Я.П. Жигалин. В результате проведённой «зачистки»

2-й Читинский полк был экзаменован — как полностью перешедший на сторону советской власти, и тогда его личному составу вновь выдали оружие, конфискованное по пути следования с фронта, частью в Самаре, а частью — в Красноярске и Ачинске.

Но наиболее революционными в известном смысле, как и ожидалось, оказались два Аргунских полка. Они формировались в самом бедном, по казачьим меркам, четвёртом войсковом районе, где проживали потомки горнозаводских крестьян, оказаченных в середине XIX века и имевших в пользовании всего по пять десятин (около 6 гектаров) земли на семью. В большей степени именно по этой причине аргунцы в период становления советской власти в Забайкалье стали одними из самых активных её защитников. И им также в начале 1918 г. пришлось заменить своих отцов-командиров на простых казаков-станичников, выходцев из народной среды. Командование 1-м Аргунским полком тогда принял на себя Зиновий Метелица.

И вот силами почти целой дивизии революционные казачьи полки в середине февраля (уже по новому стилю) подошли к Чите и потом в ночь на 16-е число совершили в городе вооруженный переворот в пользу местного совета рабочих, солдатских, а также казачьих депутатов. В гостиницах «Селект» и «Даурия» ночью были арестованы мирно спавшие и ни о чём не подозревавшие офицеры 1-го Читинского полка во главе со своим командиром полковником Комаровским, заодно под стражу определялись и все под руку попавшиеся высокие чины Читинского гарнизона. Акцию провели настолько быстро и неожиданно, что противники советской власти не смогли оказать практически никакого серьёзного сопротивления. К тому же всё происходило с пятницы на субботу, так что господа офицеры вполне могли быть и не трезвы в ту ночь и оттого очень сладко и крепко спали.

Тем же следом утром 16 февраля под арест попали и несколько гражданских политических деятелей из числа наиболее непримиримых противников советской власти, внесённых большевиками в «проскрипционные» списки ещё накануне переворота. Причём и на этот раз не обошлось без стрельбы: так, известно, что заместитель председателя Народного совета Э. Алко был ранен при задержании. За исключением данного инцидента и ещё нескольких, в остальном всё прошло достаточно гладко. И уже в середине того рокового дня жители города Читы получили на руки свежие газеты с извещением, что власть Забайкальского областного Народного совета низложена и временно, до созыва 14 марта объединённого съезда забайкальского сельского населения и советов, она перешла в руки исполнительного комитета Читинского совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов. Объяснительная формулировка такой политической отставки Народного совета оказалась предельно лаконична и проста: «…ввиду искусственно подобранного состава его, буржуазного по направлению и контрреволюционного по деятельности». Как любил говаривать товарищ Сухов: «Вопросы есть? Вопросов нет…»

Дело было сделано, и уже, что называется к шапочному разбору, в Читу прибыли последние части Забайкальской казачьей дивизии во главе с её новым командиром, вахмистром Михаилом Петровичем Яньковым. По прибытии в город революционному комдиву передали ещё и должность военного комиссара Забайкалья, а также начальника гарнизона города Читы. От таких успехов у Янькова, видимо, немного закружилась голова. Он тут же завёл себе охрану, везде носил, как видно, напоказ золотое оружие и георгиевский темляк на шашке, «модно» приоделся, в соответствии с должностью, в приталенную генеральскую бекешу (полушубок). С командующим Забайкальским фронтом совсем молодым ещё Сергеем Лазо, вскоре после этих событий прибывшим из Красноярска, Яньков не смог поделить военную власть в области, и в результате оказался смещён со всех постов. Обвинённый вдобавок ко всем несчастьям ещё и в финансовых махинациях, он вскоре вынужденно подался в бега вместе, кстати, со своим приятелем — председателем Читинского совдепа Евгением Поповым. Вместо Янькова на должность командующего красными казачьими войсками Забайкалья советские власти выдвинули двадцатипятилетнего левого эсера Дмитрия Шилова, поручика 2-го Читинского казачьего полка.

На этом, кажется, собственно, и закончилось политическое противостояние в городе Чита. И вот как раз в то самое время, по- видимому, через его железнодорожную станцию и проследовали на Дальний Восток несколько министров Временного правительства автономной Сибири во главе со своим премьером, решив: не останавливаться в поверженной врагами Чите и следовать дальше, в последний свободный от большевизма город на востоке России Харбин — столицу КВЖД.

4. Сибиряки в Харбине. Комитет защиты Родины и Учредительного собрания

Когда Сибирское правительство прибыло в Харбин, генерал Хорват, бывший комиссар правительства Керенского, а теперь просто глава административной власти на территории КВЖД, как гостеприимный хозяин, поселил свежеиспечённых министров в отдельном вагоне на одном из путей железнодорожного вокзала. Среди прибывших к концу февраля в Харбин членов Сибирского правительства оказались: Дербер, Моравский, Захаров, Тибер-Петров, Колобов и Юдин («Знамя революции», Томск, № 61 за 1918 г.). Член СОД Я.О. Зеленский добавляет к этому списку ещё Неометуллова и Новосёлова («Голос народа», Томск, № 79 за 6 сентября 1918 г.). С членами правительства тогда, по заявлению Колобова («Забайкальская новь», Чита, за 5 октября 1918 г.), прибыли в Харбин ещё и около 25 человек членов Сибирской областной думы. Также вскоре к ним присоединился Аркадий Краковецкий, а потом и освобождённый в конце марта из Красноярской тюрьмы Николай Жернаков.

Над правительственным вагоном, сразу же по размещении в нём министров был вывешен бело-зелёный сибирский флаг.

Харбин в тот период представлял собой настоящее Вавилонское столпотворение. Если верить источникам, то здесь нашли себе приют люди, говорившие на 56 языках. Хотя сам по себе Харбин являлся сравнительно небольшим городом и уступал по численности, например, не только Омску или Томску, но даже Иркутску. По разным подсчётам, в 1918 г. на его территории проживало около 70 тысяч человек. Большинство населения, около пятидесяти процентов, составляли русские. И это не удивительно, поскольку Харбин, хотя и находился на территории Китая, был всё-таки по преимуществу российским городом, находившимся в долгосрочной аренде, как и все остальные земли, прилегавшие к КВЖД. А его жители, подданные России, пользовались так называемым правом экстерриториальности, то есть подчинялись юрисдикции российского законодательства, имели своё самоуправление и администрацию, обучали детей в русских школах и других сугубо национальных учебных заведениях, построили в городе около двух десятков православных храмов и пр.

Вместе с тем в Харбине имелась конечно же собственная китайская городская администрация и даже полиция, выполнявшие, впрочем, чисто формальные функции, поскольку меры по управлению городом и охране порядка в нём осуществлялись главным образом структурами КВЖД во главе с генерал-лейтенантом Хорватом. Он в Харбине на тот момент был «царь и бог». Авторитет этого человека, управлявшего КВЖД и одновременно её столицей — Харбином с

1903 г., являлся настолько значительным, что ему на территории города ещё при жизни установили целых два монументальных изваяния. А земли КВЖД в тот период называли не иначе, как счастливой «Хорватией».

Вторую по численности часть населения города составляли, естественно, китайцы. Но, в силу того что Харбин по китайским меркам считался вполне заштатным городом, местная ханьско-маньчжурская «диаспора», представленная людьми мало примечательными, не имела здесь значительного веса. По воспоминаниям русских, живших здесь в тот период, китайцы выполняли в Харбине главным образом функции прислуги, разносчиков, перевозчиков ну и т. п. Русские же служили в системе управления и администрации железной дороги, а также на самой дороге, работали в сфере культуры и образования, успешно занимались коммерцией и бизнесом.

По делам коммерческим русским бизнесменам, особенно в последние, военные и революционные годы, приходилось часто сталкиваться с многочисленными китайскими менялами, сидевшими на перекрёстках наиболее оживлённых улиц и занимавшихся, что называется чисто по наитию, своим достаточно непростым ремеслом. У них можно было обменять практически любую валюту на русские рубли и наоборот, причём делалось это, как отмечали современники, по самому верному курсу. Не прибегая к услугам биржевых сводок, интернета и мобильной связи, китайские менялы знали всю складывающуюся конъюнктуру рынка, в результате чего мгновенно и абсолютно правильно реагировали на любое изменение «погоды» как в экономике, так и в политике региона. Ну не случайно же китайцев называли в ту пору азиатскими евреями.

Кстати, о настоящих евреях. Они по численности населения также занимали далеко не последнее место в столице КВЖД, здесь их насчитывалось более 7 тысяч человек, то есть практически каждый десятый житель Харбина был еврей, что, по меркам как китайской, так и русской статистики того периода, являлось абсолютным нонсенсом. Для примера, в стотысячном университетском Томске их в 1918 г. проживало около пяти тысяч, и это считалось чуть ли не запредельным показателем. Всем известны дискриминационные законы бывшей Российской империи в отношении данной народности, черты их оседлости и прочее.

Ну так вот, в тот период, когда КВЖД только начинала строиться, генерал губернатор Приамурья Н.И. Гродеков ходатайствовал перед царским правительством о том, чтобы на территории железной дороги в период её строительства и освоения несколько ослабить меры ограничения относительно проживания евреев, для того чтобы привлечь на КВЖД и главным образом в её столицу разного рода деловых людей, коих среди «избранного племени» всегда было немало. Обдумав и взвесив все «за» и «против», правительство приняло решение — разрешить администрации дороги действовать в этом вопросе, что называется, исходя из собственных интересов.

Таким образом, Харбин в начале позапрошлого века стал своего рода «свободной политической зоной» для российских евреев, и их количество особенно в Харбине начало сразу же значительно расти, увеличившись с 1903-го по 1906 гг. вдесятеро — с трёхсот до трёх тысяч человек. А к 1913 г. их численность достигла уже пяти тысяч, так что генерал Хорват даже разрешил харбинским евреям не только построить синагогу, но и организовать собственное национальное культурно-просветительское общество. Таким образом, и от лица этого народа Дмитрий Леонидович Хорват также вроде бы заслужил себе памятник, но они его почему-то не поставили. Необходимо отметить ещё, что количество евреев в харбинских революционных организациях также было весьма значительно и даже, может быть, более весомо, чем опять же в целом по России. То же самое наблюдалось и в среде легальных общественных структур. Так, например, число гласных Харбинской городской думы еврейской национальности в 1917–1918 гг. равнялось двенадцати из сорока, то есть уже каждый четвёртый депутат.

Такого рода факты не могли не повлиять на антисемитские настроения. Они так же, как и повсюду в России, имели место и в китайско-русском Харбине. Более того, в свете последних событий революции 1917 г. таковые настроения в силу всем известных причин ещё более усилились, и это несмотря даже на то, что официально все дискриминационные законы в области еврейского вопроса были Временным правительством сразу же отменены, а разжигание национальной вражды и межэтнической ненависти с той поры стало преследоваться по суду. Так к чему, собственно, мы завели речь о юдофобстве? А к тому, однако, что, когда в Харбин прибыли члены Сибирского правительства, жители города вместо лиц достаточно хорошо всем известных — Потанина, Адрианова, Крутовского или Вологодского, например, — увидели, извините, всё те же примелькавшиеся за последний политический год, физиономии «избранного племени», темноволосых, кудрявых молодых людей, ловко владевших, как д'Артаньян шпагой, индивидуальным лингвистическим аппаратом, и потому с лёгкостью дававших направо и налево интервью местной печати. «Ну, с этими выскочками всё понятно, — обсуждали тогда в Харбине последние новости — Своих говорунов хватает» («Забайкальская новь», Чита, за 5 октября 1918 г., интервью Колобова).

Однако вернёмся к нашей главной теме — к вопросу об организации антибольшевистского сопротивления на востоке страны. В Харбине в начале 1918 г. создалась в определённом смысле вполне уникальная ситуация. Дело в том, что, если не считать Кубани, где несколько казачьих станиц в то время находились под контролем блуждающей по степям Добровольческой армии генерала Корнилова (по происхождению — сибирского казака, кстати), Харбин оставался, пожалуй, единственным «российским» городом, на территории которого ещё не успела утвердиться советская власть. Отсюда её безвозвратно выдворили ещё в декабре 1917 г., вследствие чего в некоторых отчаянных головах родилась тогда идея создания в Харбине, как некогда в Нижнем Новгороде в 1611 г., нового народного ополчения для освобождения родины от ненавистных красных оккупантов. Под такую великую идею сразу же нашёлся и собственный князь Пожарский в лице генерал-лейтенанта Дмитрия Леонидовича Хорвата. Что ж, мужчина он был и вправду весьма представительный: гигант двухметрового роста, с окладистой, почти до самого пояса бородой, по моде эпохи императора-миротворца Александра III. Немного позже нашёлся и свой собственный, доморощенный что называется, Кузьма Минин. В этой «роли» выступил известный харбинский адвокат, член кадетской партии Владимир Иванович Александров.

Присяжный поверенный Александров ещё с начала 1917 г. возглавлял в Харбине общественное объединение демократических сил города под названием Дальневосточный комитет защиты родины и революции, в который входили как представители правых, так и умеренно левых сил. Однако, после того как большевики разогнали Учредительное собрание, Владимир Александров решил, во-первых, несколько перепрофилировать своё общественное объединение, удалив из него левых политиков, а во-вторых, придать ему статус инициативной группы по организации на востоке России центра антибольшевистского сопротивления. В соответствии с этими изменениями соответственно была переименована и сама александровская организация. Теперь она стала называться Дальневосточным комитетом защиты Родины и Учредительного собрания.

Для работы в новом политическом объединении Александров привлёк, прежде всего, представителей местных бизнес-кругов, кадетской партии, а также некоторых других организаций, видевших путь спасения России в здоровом политическом консерватизме, призванном мерами жестко-принудительного характера на время немного притушить пламень не на шутку разгоревшегося революционного пожара. Из всего вышеизложенного становится ясно, что Комитет оказался перепрофилирован в сугубо правую политическую организацию с примесью, по некоторым сведениям, даже некоторого антисемитизма.

В этот же Комитет где-то в конце января — в начале февраля 1918 г. был привлечён для работы недавно прибывший в Харбин бывший комиссар Временного правительства по Иркутской губернии сорокасемилетний Иван Александрович Лавров. Человек абсолютно без какого-либо революционного прошлого, бывший чиновник губернского правления, выдвинутый после Февральской революции новыми демократическим властями на роль руководителя иркутской губернской администрации. В тот же период Лавров вступил в эсеровскую партию, но, как только получил назначение на должность, тут же вышел из неё по этическим соображениям — как лицо, «определённое к власти». После большевистского переворота в ноябре того же года Иван Александрович в числе лиц прежней администрации сначала лишился своего поста, а потом оказался под арестом. Однако в ходе декабрьского вооруженного мятежа его освободили из тюрьмы восставшие юнкера. Спустя некоторое время в январе 1918 г. теперь уже бывший губернский комиссар Временного правительства в целях личной безопасности уехал из Иркутска в Харбин.

По воспоминаниям самого Лаврова («Свободный край», Иркутск, №№ 114, 115, 116 за ноябрь 1918 г.), уже при пересечении китайской границы (ехал поездом), на станции Маньчжурия он встретил много знакомых ему по иркутскому антибольшевистскому сопротивлению людей. И среди них полковника Леонида Скипетрова — одного из организаторов декабрьского вооруженного выступления в городе, а теперь служившего у Семёнова в должности начальника его штаба.

Скипетров одобрил поездку Лаврова в Харбин, уведомив его, что там как раз сейчас создаётся комитет по защите Учредительного собрания, который на добровольных началах собирает под своё крыло всех противников советской власти как из числа гражданских так и из числа военных лиц. Этим комитетом, сообщил также Скипетров, организована, в частности, и финансовая поддержка отряда Семёнова, призванного стать авангардом вооруженного антисоветского сопротивления.

Напутствуемый такими весьма обнадёживающими известиями, Иван Лавров с ещё большим нетерпением поспешил в Харбин. Прибыв в столицу КВЖД, он встретил здесь ещё одного своего хорошего иркутского знакомого — полковника Никитина, который в тот период как раз занимался формированием военных отрядов при Дальневосточном комитете, он-то вскоре и порекомендовал Лаврова в организацию Александрова. В ней оказались очень рады новому члену — такому высокопоставленному в недавнем прошлом чиновнику Временного правительства. Там, правда, к этому времени уже был один такой экс-губернатор — бывший комиссар по всему Дальневосточному региону А.Н. Русанов. Войдя в Комитет защиты Родины и Учредительного собрания, Лавров вскоре занял в нём пост сопредседателя и фактически начал руководить всей повседневной деловой работой данной организации.

Однако всё пошло не так гладко, как это, может быть, воображалось на первых порах Александрову с Русановым, а потом и Лаврову. Казалось бы, чего же проще: собраться, объединиться и всем миром, что называется, ударить как следует по большевикам. Ан нет. Тут получилось, как всегда: «Велика землица наша, да порядка в ней нет». Создался в общем своего рода классический крыловский квартет, и не потому конечно же, что не там садились, а потому, что «когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт». Так вначале изрядно рассорились между собой неформальные подчинённые полковника Никитина, заведующего военным отделом Дальневосточного комитета: есаул Семёнов и начальник харбинского добровольческого офицерского отряда полковник Николай Васильевич Орлов.

Главным образом эти два, как принято сейчас говорить, полевых командира не смогли договориться друг с другом по вопросу формирования собственных отрядов. Дело в том, что оба создавали свои подразделения на добровольной основе, в первую очередь, из числа мигрировавших на территорию КВЖД офицеров бывшей царской армии. Последние в ходе поэтапного движения по железной дороге с запада на восток вполне естественным образом попадали сначала на станцию Маньчжурия, в столицу семёновской вотчины. Здесь их как следует обрабатывали атаманские агитаторы и покупали в основном тем, что обещали прямо завтра же отправить их в бой против ненавистных большевиков. У части офицеров ещё имелась в наличии, что называется, не излитая злость на красных, так что некоторые принимали приглашение атамана и записывались в его отряд. Хотя, честно говоря, таких добровольцев было не так уж и много, как того хотелось бы в тот момент не только Семёнову, но и другим отцам-командирам.

По воспоминаниям современников, на территорию КВЖД попадали в тот период, как правило, люди, мягко выражаясь, не первого сорта, в основном так называемая офицерская вольница, своего рода «перекати-поле», люди, привыкшие в прежние годы на достаточно высокие офицерские оклады вести разгульный образ жизни. Такая публика, честно говоря, мало интересовалась предложениями маньчжурского воеводы и стремилась поскорее пробраться в мирный Харбин, устроиться там на хорошую офицерскую или гражданскую должность с приличным жалованьем, ну и т. д., не нарушая таким образом вполне привычного и устоявшегося годами уклада жизни. Видя, что добровольно уговорить офицеров не всегда удаётся, Семёнов стал частенько прибегать к добровольно-принудительному методу вербовки в подконтрольные ему части и, надо сказать, достаточно преуспел на этом поприще. Однако после первого же боя в семёновских сотнях насчитывалось сразу весьма значительное число дезертиров в таком случае.

Так вот, тот факт, что большинство офицеров по милости Семёнова не доезжали до Харбина, очень обескураживал начальника харбинского добровольческого отряда полковника Орлова, поэтому он сразу же, как только узнал о случаях принудительных задержек, начал «точить зуб» на атамана. А причиной, окончательно рассорившей Николая Орлова с Григорием Семёновым, стало, если так можно выразиться, нерациональное использование забайкальским атаманом специальной офицерской роты, выделенной из состава отряда полковника Орлова в период январско-февральского наступления, а вслед за ним и скорого отступления семёновских частей как раз в период того политического кризиса в Чите, о котором мы рассказывали чуть выше.

Когда читинские красные части выбили семёновцев со всех позиций и подошли к станции Мациевская, последнему рубежу обороны перед китайской границей, подчинённые атамана дрогнули и побежали, а станцию остался оборонять один лишь отряд доблестных сербов. Тогда им на выручку из своего резерва Семёнов направил роту орловцев, несколько человек из числа которой было убито во время этой контратаки, а многие ранены. Полковник Орлов, когда узнал о случившемся, сам лично выехал на станцию Маньчжурия и сгоряча высказал Семёнову всё, что он о нём думал. Больней всего Николая Васильевича задело за живое то обстоятельство, что основную часть его изрядно потрепанной в бою роты составляли юнцы-кадеты, учащиеся Благовещенского военного училища, в конце декабря 1917 г. бежавшие от большевиков в Харбин и в азарте непосредственного юношеского энтузиазма сразу же вступивших почти в полном составе в число добровольцев Орлова.

В то же самое время, когда разворачивался уже в полном объёме конфликт с атаманом Семёновым, полковник Орлов впал в немилость ещё и к генералу Самойлову, начальнику охранной стражи КВЖД. Эта военизированная структура начала формироваться по решению правления железной дороги взамен прежней пограничной стражи, большевизированной и потому распущенной генералом Хорватом в конце 1917 г. В корпус охранной стражи стали набирать, в том числе, тех самых бывших офицеров царской армии, просачивавшихся сквозь большевистские и семёновские кордоны в Харбин. Непосредственным командиром формируемого отряда и был назначен полковник Орлов. Данное добровольческое подразделение вскоре взял под негласную опеку Дальневосточный комитет защиты Родины и Учредительного собрания, в силу чего личный состав орловского отряда получал не только денежное содержание со стороны КВЖД, но и значительные прибавки к жалованью, осуществлявшиеся по линии Комитета на средства, полученные от спонсоров. «Обыкновенно на ежемесячное содержание отряда, кроме жалованья, выдавалось по 2 рубля в сутки на человека и по 4 рубля на лошадь романовскими деньгами. Даже по тогдашним временам, в Харбине этого хватало на продовольствие с избытком», — вспоминал позже о тогдашнем житии-бытии своих подчинённых полковник Орлов.

И всё бы, как говорится, ничего, но тут против подобного рода сотрудничества одного из отрядов корпуса охранной стражи с Дальневосточным комитетом резко выступил генерал Самойлов; «когда в товарищах согласья нет…» Генерал являлся человеком, что называется, старой закалки, по сути, видимо, даже монархистом. Он прибыл в Харбин недавно со специальной миссией, предварительно получив в Петрограде указания от самого товарища (заместителя) председателя правления КВЖД господина Вентцеля. Имея такого протеже, он, во-первых, ни с кем не желал делиться своими «особыми» полномочиями, а во-вторых, как приверженец старого режима, он вообще был против всяких там комитетов, появившихся благодаря революции и, как считал генерал, всё вконец погубивших. Ну а когда М.К. Самойлов узнал о том, что в Дальневосточном комитете к тому же ещё и полным полно «жидов», он и совсем повернулся ко всем этим делам спиной.

Он рассчитывал под собственным руководством и при поддержке одного только генерала Хорвата создать укомплектованную по старому войсковому расписанию и основанную на принципах прежнего воинского устава, со строгой иерархией и беспрекословной подчинённостью боевую структуру, способную, как считал он, только в таком проверенном временем виде сокрушить все домогательства врагов на величие Российской империи. И каково же было крайнее удивленнее генерала Самойлова, когда до него дошли сведения о том, что без его ведома Дальневосточный комитет не только курировал один из отрядов охранной стражи, но и организовал командировку целой роты стражников в помощь ещё одному революционному самозванцу, с позволения сказать, атаману, какому-то там, понимаете, Семёнову.

Тотчас же по получении такого рода известий Самойлов вызвал к себе Орлова и незамедлительно ознакомил последнего с приказом о его отставке. Потерявший таким образом работу полковник в понятно каком взвинченном состоянии прибыл на станцию Маньчжурия разбираться по поводу «нецелевого» использования атаманом роты охранной стражи. И тут ему под горячую руку попался сам Семёнов, или — наоборот — Орлов нарвался на разгневанного последними военными поражениями Григория Михайловича. Так или иначе, но между ними, по всей видимости, произошёл очень крупный разговор, после которого дальнейшее сотрудничество двух полевых командиров оказалось под большим вопросом.

После этого, вернувшись в Харбин, Орлов, однако, к радости своей, узнал, что он не остался без средств к существованию и что его вместе с отрядом, хотя и неофициально, но принял к себе на службу Дальневосточный комитет. Скандал с Самойловым вскоре замяли, а генерала, чтобы не мешал общему делу, отправили поскорей самого в отставку. Отряд Орлова, кстати, так и остался для прикрытия под крышей корпуса охранной стражи, а на место Самойлова был назначен шестидесятилетний полный генерал (генерал армии по-современному) М.М. Плешков. Начальником штаба при нём утвердили Б.Р. Хрещатицкого, сына давнего знакомого генерала Хорвата бывшего генерал-губернатора Приамурья Р.А. Хрещатицкого.

Эта новая старая гвардия в общем-то ничем практически не отличалась от оказавшегося кому-то неугодным генерала Самойлова и стала насаждать в корпусе именно те самые порядки, которые и мечтал, собственно, восстановить в воинских частях прежний начальник корпуса охранной стражи. Об одном из негативных проявлений староуставной дисциплины, введённой таким образом в корпусе, писал в своих воспоминаниях, в частности, всё тот же полковник Н.В. Орлов:

«Генерал Плешков установил ежедневный наряд довольно солидного караула для личной охраны и выставления у входа в квартиру почётных парных часовых. Правда, последнее предусматривалось воинским уставом былого времени, и ничего необыкновенного в этом не было. Но на деле создалось щекотливое положение: молокососов-ординарцев генерала очень забавляло, как стоявшие в роли часовых офицеры отдавали им честь, делая приёмы винтовкой по-ефрейторски «на-караул», и всё время они умышленно шмыгали перед ними для своего удовольствия. Это страшно нервировало всех в отряде, так как по наряду приходилось отбывать эту повинность не только молодежи, но и более солидным чинам, несшим службу в строю рядовых. Генерал, конечно, в эти тонкости не вникал. Однако у орловцев сразу же зародилось неприязненное чувство к штабу российских войск за то, что у него не оказалось чутья сгладить подобную шероховатость».

В остальном, если отбросить вышеобозначенные «шероховатости», дело по формированию единой военной команды в корпусе охраной стражи вроде бы пошло потихоньку на лад. Теперь на очереди стоял вопрос об объединении частей ОМО атамана Семёнова, корпуса охранной стражи, а также отряда уссурийских казаков под началом Ивана Калмыкова, дислоцировавшегося на противоположной — восточной — стороне КВЖД, на пограничной с Россией станции, которая так и называлась — Пограничная. Формально обязанности главнокомандующего всеми этими частями стал исполнять в тот период бывший начальник штаба Восточно-Сибирского военного округа полковник М.П. Никитин. Однако его авторитет не признал не только штаб охранной стражи, состоявший из боевых полковников и генералов, но даже и вышеупомянутые казачьи атаманы Семёнов и Калмыков.

С этим нужно было что-то делать. И тогда у кого-то в голове созрела одна очень дельная мысль: пригласить на должность главнокомандующего человека, который своей известностью, а также влиянием собственных выдающихся заслуг перед отечеством объединил бы и возглавил все имевшиеся в наличии на территории КВЖД воинские контингенты. И, на счастье, вскоре нашёлся на Дальнем Востоке именно такой человек, им оказался не кто иной, как бывший командующий Черноморским флотом России вице-адмирал А.В. Колчак («приглашённая звезда», «роковой для Сибири человек»), находившийся в тот момент на службе у британской короны и направлявшийся морем через Шанхай и Гонконг на Месопотамский противогерманский фронт.

Колчака возвратили почти с полдороги и отправили в приказном порядке (потому что долго не соглашался) в распоряжение русского посла в Китае князя Н.А. Кудашева. По прибытии в Харбин Колчак, как и планировалось, был назначен на ту самую трудную должность, которую исполнял до него полковник Никитин, то есть главнокомандующего всеми вооруженными силами в так называемой полосе отчуждения КВЖД. Однако даже это назначение никоим образом не спасло положения. Авторитет нового главнокомандующего вице-адмирала Колчака по-прежнему не захотели признать ни старший по воинскому званию генерал от кавалерии Плешков, ни даже младшие по званию полевые командиры — есаул Семёнов («соловей-разбойник») и подъесаул Калмыков («воробей-разбойник»).

Теперь что касается харбинских политиков. Им, как и военным, также не удалось найти общего языка между собой. Несколько группировок, разделившихся на две противоборствующие стороны, вроде бы и вели постоянный диалог, но так и не смогли прийти к единому мнению по поводу формирования антибольшевистской коалиции. Наиболее влиятельной силой на тот момент в Харбине конечно же являлись представители дальневосточных деловых кругов, имевших, что опять-таки немаловажно в политической борьбе, значительные финансовые аргументы. Это были члены дальневосточных биржевых комитетов, торгово-промышленных палат, а также просто бизнесмены, нашедшие приют в Харбине и объединённые, что называется, общими идейными соображениями. Данная группа, как мы уже отмечали, активно поддерживала Дальневосточный комитет защиты Родины и Учредительного собрания, становившийся в тот период весьма весомой политической организацией в Харбине.

Следующей также достаточно влиятельной группой являлись прибывшие в Харбин из Томска министры Временного правительства автономной Сибири, а также члены Сибирской областной думы. За их плечами были два организованных общесибирских съезда, их решения, постановления, налаженные связи с иностранными консулами и пр. Ещё одной силой, которая по идейным, политическим и, наконец, партийным соображениям практически безоговорочно поддерживала своих товарищей из Сибирского правительства, являлось так называемое объединение демократических представителей от местного харбинского, а также от ряда дальневосточных городских и земских самоуправлений. В некоторой степени, исходя из тех же самых мотивов, поддерживали сибирских министров ещё и лидеры железнодорожных профсоюзных организаций. Все перечисленные и ряд других общественно значимых структур объединялись: с одной стороны — вокруг откровенного правого Дальневосточного комитета, с другой — вокруг умеренно левого Сибирского правительства. Таким образом, именно этим двум ведущим организациям и предстояло договориться (на ближайшие как минимум 200–300 лет) во имя союза политических сил, противостоящих как крайне левым, так и крайне правым.

По плану, предложенному министрами ВПАС, а также членами СОД и одобренному консулами союзных государств, означенные группировки должны были сформировать из своего состава единое политическое объединение, состоявшее на одну треть из членов ВПАС, на одну треть — из представителей Дальневосточного комитета защиты Родины и Учредительного собрания и ещё на одну треть — из представителей от местного самоуправления дальневосточных областей и городов. Намечавшееся сближение представлялось таким же простым, как и планы по созданию единой вооруженной группировки в составе трёх добровольческих подразделений — корпуса охранной стражи, отрядов Семёнова и Калмыкова. Но все эти намерения ровно с таким же, как и у военных, чисто русским, фирменным «блеском» и провалились.

Сначала против такого неравнодолевого, с их точки зрения, объединения выступили члены Дальневосточного комитета, поскольку посчитали, что данный вариант обеспечивает явный перевес для левых сил, в лице министров ВПАС и солидарных с ними представителей местного самоуправления, выбранного на революционно-демократической волне 1917 г. и в большинстве своём состоявшего из членов партии меньшевиков, эсеров и даже большевиков. С целью хоть как-то уравнять позиции левых и правых группировок в союзном совете александровский Комитет, как единственно возможный в данном случае компромиссный вариант, предложил утвердить в качестве руководителя готовившегося политического объединения генерала Хорвата.

Однако эта, с точки зрения некоторых, достаточно нейтральная политическая фигура абсолютно не устроила министров Сибирского правительства. Они и так считали, что, вопреки решениям декабрьского Сибирского областного съезда, отказавшего представителям правых сил в сотрудничестве, в деле организации новой власти на востоке России, пошли на слишком большие уступки, начав переговоры с торгово-промышленниками, кадетами, а даже, как они считали, с латентными черносотенцами, скрытыми в недрах Дальневосточного комитета. Вдобавок ко всему в качестве председателя единого политического органа им ещё и предложили человека, по данным разведки, абсолютно старорежимных взглядов. Такой расклад в Сибирском правительстве, а также в кругах, близких к нему, восприняли уже как явный перебор и категорически отвергли «вариант с Хорватом».

Результат потраченных усилий оказался, таким образом, почти нулевой, и тогда, видя, что в Харбине никак не договорятся, спорщиков решили помирить в Пекине и вызвали представителей той и другой сторон, а также отдельно генерала Хорвата «на ковёр» к бывшему послу России в Китае Н.А. Кудашеву. Его полномочия до той поры по-прежнему признавали миссии союзных держав и полагали, что и харбинским политикам авторитет и богатый дипломатический опыт имперского посланника смогут помочь договориться.

И вот делегаты от двух «непримиримых» группировок в лице Ивана Лаврова от Дальневосточного комитета и Леонида Устругова от Сибирского правительства примерно в начале марта 1918 г. прибыли в Пекин для переговоров. Однако и на этот раз заключить соглашение им не удалось. В Пекине неожиданно для всех заартачился сам посредник нового раунда переговоров — князь Кудашев. Так, Иван Лавров в своих воспоминаниях о тех событиях («Свободный край», Иркутск, №№ 114, 115, 116 за ноябрь 1918 г.) однозначно подчёркивал, что к нему Кудашев отнёсся настороженно — как к бывшему эсеру, а к Устругову — как к представителю социалистического Сибирского правительства и вообще был настроен явно недоброжелательно. Другое дело генерал Хорват, с ним диалог по старой памяти наладился у посла сразу же и оттого получился вполне плодотворным.

Представителю Сибирского правительства формально отказали во внимании также и в дипмиссиях союзных держав. К тому же, как замечал Лавров, иностранцы к тому времени якобы начали уже немного охладевать к этому правительству. И всё потому, что оно в январе-феврале так быстро и бездарно проиграло противостояние с большевиками; слов, обещаний и деклараций было, как говорится, более чем достаточно, а вот конкретных дел оказалось совсем немного. К Дальневосточному комитету союзные послы хотя и отнеслись с большим вниманием, чем к Сибирскому правительству, однако поддержать его открыто они не рискнули. Их смутила, надо полагать, однобоко правая ориентация Комитета.

Лишь одна Япония, что называется, не побрезговала союзом с правыми харбинскими группировками и пообещала оказать александровской организации необходимую ей материальную помощь в полном объёме. По свидетельству Лаврова, японские представители и Сибирскому правительству ещё в Харбине строго конфиденциально, то есть в тайне от всех, делали точно такое же предложение. Но взамен попросили в случае удачного завершения совместного мероприятия предоставить в их распоряжение полную монополию на сибирские промыслы и уравнять японцев в правах с гражданами России на территории, подконтрольной Сибирскому правительству. Такие условия для сибиряков оказались абсолютно неприемлемыми, и переговоры с японцами сразу же были прерваны.

В результате иностранные союзники, видя, что комитет Александрова и правительство Дербера никак не могут договориться между собой, решили, наконец, отказаться от дальнейших планов по созданию единой политической коалиции и сделали ставку в деле организации антибольшевистского сопротивления на востоке страны теперь на структуры КВЖД во главе с генералом Хорватом. В том числе и на подконтрольные администрации дороги части охранного корпуса в Харбине. Японцы же через Дальневосточный комитет как запасной вариант должны были оказывать поддержку отрядам Семёнова и Калмыкова.

Вернувшись в Харбин и видя такой расклад сил, предрасположенный явно не в их пользу, члены дерберовской группы решили действовать самостоятельно и приступили к формированию собственных вооруженных отрядов в столице КВЖД. Однако в ответ на такого рода попытки сразу же последовал категорический запрет со стороны китайских властей, заявивших, что они не могут допустить организации на своей территории вооруженных подразделений иностранного правительства. Прибывший к тому времени в Харбин военный министр Краковецкий, а вместе с ним и другие члены Сибирского кабинета министров, находившиеся в тот период в столице КВЖД, конечно же были весьма обескуражены таким решением китайской администрации. Однако что-либо изменить в этом плане не представлялось возможным, и поэтому им ничего не оставалось, как сделать ставку исключительно на те боевые группы, что тогда уже формировались в городах Западной и Восточной Сибири, а также наладить контакт ещё и с дальневосточными областями, и прежде всего с близлежащим Приморьем, для того чтобы создать там подпольные вооруженные формирования и опереться потом на них в период планировавшегося вскоре антибольшевистского выступления.

С этой целью во Владивосток по распоряжению Краковецкого отправился специальный уполномоченный по фамилии Ходип, но он по совершенно нелепой случайности провалился: его кто-то узнал на одной из улиц Владивостока и сдал большевикам как непримиримого врага советской власти. После ареста Ходипа к делу по организации вооруженных отрядов был привлечён находившийся во Владивостоке полковник Толстов, однако его кандидатура оказалась тоже не совсем удачной. Дело в том, что у полковника во время его службы в 1917 г. в красноярском гарнизоне долгое время не складывались отношения с Аркадием Краковецким как командующим Восточно-Сибирским военным округом. Отношения между ними и в рассматриваемый период оставались натянутыми, так что в итоге в период антисоветского мятежа полковник Толстов вышел из подчинения Краковецкому и перешёл вместе со всем своим отрядом в ведение Приморского областного земства.

Но далее. Между Харбином и сибирскими городами уже в марте 1918 г. начали интенсивно курсировать связные ВПАС под видом мешочников, спекулянтов, а также и более представительных личностей — с официальными документами сотрудников кооперативных организаций. Особо секретные вояжи совершали эсеры, имевшие опыт ещё дореволюционной подпольной деятельности. Связные привозили в Харбин отчёты о проделанной штабами работе, а увозили в Сибирь деньги и новые инструкции. По воспоминаниям Михаила Колобова («Забайкальская новь», Чита, за

5 октября 1918 г.), с одним из первых таких траншей в Томск в распоряжение местных эсеровских подпольщиков поступило около 100 тысяч рублей, в Иркутск было переправлено 70 тысяч, а в Читу — 50.

Известно также, что, например, центральный штаб подпольных организаций, располагавшийся сначала в Томске, а потом в Новониколаевске, несколько раз посылал в Харбин в качестве своего курьера члена правоэсеровской партии, томского студента-медика Кронида Белкина. Для связи Краковецкого с организациями Иркутска и частями атамана Семёнова использовался один из заместителей военного министра некто — Б.Н. Волков. Из Иркутска в Харбин неоднократно ездил актёр местного театра М.А. Смоленский.

Но не только посредством связных контактировало военное ведомство ВПАС со своими тайными организациями. Для передачи необходимой информации использовали и вполне легальное средство — телеграф. При помощи специальных кодовых обозначений в телеграммах, которые на собственные средства посылали друг другу кооперативные конторы, например «Закупсбыт» из Новониколаевска в Харбин и обратно, передавались необходимые распоряжения или ориентировки. Вот одно из таких телеграфных уведомлений, дошедшее до нас благодаря изысканиям советского историка из Иркутска Г.М. Белоусова: «Харбин. Закупсбыт. Шенцу. Выкупайте рыбу, спешите, едет много спекулянтов, рассчитываться будут наличными. Необходимо соглашение компании ведения борьбы со спекуляцией». Это, по мнению Белоусова, означало следующее: «Спешите с подготовкой организации к выступлению, так как прибывают красные части, необходима координация всех действий». Вот примерно так. На эзоповом языке сибирских подпольщиков «огурцами» в таких телеграммах обозначались винтовки, а «баклажанами» являлись патроны, под «приказчиками» подразумевались офицеры, западные союзники проходили как «пайщики», а большевики шифровались почему-то под именами «Вавилов» или «Дмитриев». Сибирскую думу в телеграммах именовали «Сибцементом», ну и, наконец, у самих членов Думы было, пожалуй, в определённом смысле очень известное и оттого особенно эффектное обозначение — «каменщики». Работа, таким образом, шла полным ходом.

Что касается дальнейшего развития отношений между левыми и правыми в Харбине, то они не только не улучшились, но и, более того, вскоре перешли на новый виток противостояния. Сразу по возвращении из Пекина посланников Сибирского правительства и Дальневосточного комитета в Харбине произошёл ряд событий, вполне отчётливо продемонстрировавших полную непримиримость в отношениях двух политических сил. Это было связано, в том числе, с целым рядом заказных политических убийств, произошедших в тот период в Харбине, а также на некоторых других станциях КВЖД. Самым громким в череде подобных преступлений, совершённых, как под копирку, некими тайными силами, стала расправа над лидером харбинского профсоюза железнодорожников Вольфовичем. С этим профсоюзом достаточно длительное время вёл переговоры о сотрудничестве от имени Дальневосточного комитета Иван Лавров. И вот когда процесс по согласованию общих позиций двух общественно-политических организаций уже практически подходил к концу, люди в масках, прямо как в модных тогда мексиканских кинобоевиках (однако выправка явно выдавала скрывавшихся под «инкогнито» офицеров), похитили Вольфовича, а через несколько дней его нашли в степи, за городом — мёртвым.

Примерно то же самое произошло в Харбине и с инженером Уманским. По одной из версий, организаторами расправы над ним была служившая в отряде полковника Орлова группа юнкеров из Благовещенска. В конце 1917 г., в период установления советской власти в Амурской области, Уманский якобы весьма отличился на поприще преследований находившихся в оппозиции к большевикам общественных деятелей, в том числе из среды преподавателей Благовещенского военного училища. Каким образом в 1918 г. Уманский оказался в Харбине — неизвестно, но только его, на беду, угораздило попасться на глаза бывшим благовещенским юнкерам, и вот они якобы его и приговорили.

Далее: на станции Хайлар, отданной атаманом Семёновым в качестве вотчины своему ближайшему подручному — барону Унгерну, был расстрелян (по некоторым данным якобы даже засечён до смерти плетьми) достаточно известный на Дальнем Востоке политический деятель умеренно левого направления, врач по профессии — некто Григорьев. По версии атамана Семёнова, врач Григорьев вёл на станции Хайлар большевистскую пропаганду, и поэтому барон Унгерн отдал приказ: сначала его арестовать, допросить, а потом — расстрелять. Некоторые источники в связи с этим, правда, замечают, что казнённый Григорьев никакой политической пропаганды тогда на станции не вёл, а просто Унгерн якобы страдал маниакальной страстью преследовать врачей. По ещё одной версии с Григорьевым на станции Хайлар по личной инициативе свёл счёты один из офицеров унгерновского отряда по фамилии Борщевский, признавший в Григорьеве человека, который в период керенщины участвовал в убийстве его отца, служившего при царе полицейским исправником. Хрен редьки, как известно, не слаще, но последняя версия особенно многих тогда возмутила, поскольку переводила всё дело в разряд мало кому симпатичной, примитивной кровной мести.

Были ещё и другие примеры подобного рода кровавой череды внесудебных расправ. И как результат означенные события не только, мягко говоря, навсегда рассорили левых демократов с правыми, но и одновременно подорвали авторитет русского освободительного движения в среде иностранцев, которым «такой хоккей» оказался явно не по душе. Ибо, обо всех этих полукриминальных политических делах на своих страницах абсолютно откровенно писали в то время не только русские дальневосточные газеты, но и некоторые зарубежные издания. Вследствие чего вполне могла появиться абсолютно нежелательная реакция со стороны, что называется, зарубежного общественного мнения. Так что те силы, которые тогда заказывали музыку в Харбине, сразу же поспешили списать весь негатив на якобы неподконтрольную никому вольницу из отрядов Семёнова, Калмыкова и Орлова (в семье, дескать, не без урода), а также на издержки «охоты» некоторых русских офицеров на распространителей наркотиков.

Вслед за Лавровым, но в прямо противоположную сторону переметнулся вскоре министр путей сообщения Сибирского правительства Леонид Устругов. Для сведущих людей не являлось большим секретом, и мы это уже подчёркивали, что он по своим политическим взглядам был весьма близок к партии кадетов, так что харбинским правым не составило, видимо, большого труда переманить его в свой лагерь. В связи с подобными переходами необходимо отметить, в первую очередь, следующее обстоятельство: после того как иностранные союзники приняли решение сделать ставку главным образом на генерала Хорвата и подконтрольные ему структуры КВЖД, при нём создали дополнительно ещё один специальный политический комитет, к работе в котором планировали привлечь не только представителей дальневосточных правых организаций, но и некоторых перебежчиков из числа членов Сибирского правительства и Сибирской областной думы.

Так вот, первым кандидатом из числа таких перебежчиков и стал Леонид Устругов. А вскоре к нему за компанию присоединились: министр торговли и промышленности ВПАС Михаил Колобов, а также член СОД Александр Окороков. В этот же комитет, получивший впоследствии название Делового кабинета, чуть позже вошли ещё близкий к Потанинскому кружку сибирский олигарх Степан Востротин и два посланца Добровольческой армии генерала Корнилова: генерал В.Е. Флуг и полковник В.А. Глухарёв. Таким образом, все формальности политического компромисса вроде бы были теперь соблюдены и многие с удовлетворением потёрли руки. Однако на поверку оказалось, что Деловой кабинет Хорвата по сути своей получился лишь вторым изданием Комитета защиты Учредительного собрания адвоката Александрова, хотя и оформленный на сей раз немного, что называется, под другим соусом. В его состав вошли теперь представители не только дальневосточных, но и сибирских правых, а чуть позже — два посланца генерала Корнилова, представлявшие освободительное движение Дона и Кубани.

1. Создание Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского комиссариатов

Чуть раньше в Томске…

Середина февраля месяца. В город только что прибыли недавно освобождённые из питерских «Крестов» депутаты разогнанного Учредительного собрания, и среди них: Михаил Линдберг, Борис Марков и Павел Михайлов (не путать с министром финансов ВПАС Иваном Михайловым). Все они, несмотря на сравнительно молодой возраст, - члены эсеровской партии с дореволюционным стажем, профессиональные революционеры, прошедшие каторгу и ссылку.

С начала 1917 г. все трое входили в число руководителей самой крупной эсеровской организации Сибири — томской.

В предреволюционном 1916 г. они также явились инициаторами создания так называемого «Сибирского союза социалистов-революционеров» — организации, сплотившей накануне февраля часть разрозненных эсеровских групп Сибири в единый боевой «кулак». Союз удалось оформить в результате проведения двух объединительных, нелегальных, естественно, конференций, состоявшихся в конце 1915 — начале 1916 гг. в уездном городе Томской губернии — Мариинске. Главными организаторами тех мероприятий стали, помимо Михайлова, Маркова и Линдберга, ещё Михаил Омельков, а также Арсений Лисиенко (настоящая фамилия Семёнов, не путать с атаманом Семёновым). Вся эта пятёрка сама по себе являлась сплочённой группой молодых эсеровских революционеров, способных совместными усилиями решить многие задачи. Не случайно все пятеро в ноябре 1917 г. оказались избраны от Томской губернии во Всероссийское Учредительное собрание, а в феврале

1918 г. именно на них обратили своё внимание министры недавно избранного Временного правительства автономной Сибири как на людей, могущих возглавить в Западной Сибири подготовку к вооруженному мятежу против большевистской диктатуры. Лучших кандидатур, как говорится, и придумать было нельзя.

Из всех пятерых вышеперечисленных революционеров в феврале в Томске находились лишь трое: Марков, Михайлов и Линдберг. Лисиенко (Фёдор Семёнов) после роспуска Учредительного собрания на целых полгода (до осени 1918 г.) задержался у себя на родине, в Петрограде, а Михаил Омельков жил в тот период в Новониколаевске, поэтому туда и вернулся сразу же после всех пережитых столичных передряг. С Омельковым конечно же не составляло никакого труда связаться и попытаться уговорить его начать вместе с другими работать на Сибирское правительство в изгнании, что, собственно, вскоре и было сделано. Однако Михаил Омельков после некоторого раздумья принял трудное решение — не присоединяться на этот раз к своим товарищам по революционному «мушкетёрскому» братству и отказаться от участия в подготовке вооруженного мятежа против советской власти. Отказался не за страх, а скорее за совесть, что называется, в общем-то по той простой (а может быть, и не совсем простой) причине, что считал возможным найти мирный путь воздействия на большевиков. И один из таких возможных вариантов он видел в том, чтобы посредством завоевания эсеровско-меньшевистского большинства на очередных выборах в Советы просто попытаться заменить коммунистов на более достойных людей. Уже через пару месяцев Омельков полностью разочаруется в избранной тактике и даже в знак протеста против ещё большего усиления диктатуры большевиков демонстративно выйдет из состава Новониколаевского совдепа. Однако в феврале-марте 1918 г. всё случилось именно так, как случилось. Таким образом, боевая эсеровская пятёрка на некоторое время превратилась в тройку.

Беседу с Линдбергом, Марковым и Михайловым вёл в Томске лично председатель ВПАС П. Дербер в присутствии государственного секретаря В. Моравского. Подробности этой встречи, к сожалению, остались для нас неизвестны, поэтому мы в очередной раз можем лишь представить себе в общих чертах основное содержание того секретного разговора, состоявшегося, видимо, где-то на одной из эсеровских городских явок. Вполне логично будет предположить, что трое доверенных лиц, прежде всего, видимо, получили указания — использовать все возможные средства легальной и нелегальной работы, для того чтобы организовать на территории Западной и Средней Сибири сеть подпольных организаций. А также — насколько это опять-таки представится возможным вооружить их и быть готовыми на основании разработанного правительством плана начать одновременное выступление во всех крупных городах региона. Финансовую поддержку и прикрытие нелегальной деятельности заговорщиков вновь, как и в прежние, трудные для демократии времена, должна была обеспечивать кооперация.

И последнее: в помощники к трём назначенным уже руководителям западносибирского сопротивления определили ещё и тридцатичетырёхлетнего эсера Василия Сидорова. Он не являлся членом Учредительного собрания и даже не числился профессиональным революционером, однако вместе с тем Василий Осипович занимал весьма значимую и ответственную должность — председателя Томской уездной земской управы. Подпольный оргкомитет, куда вошли все четверо правительственных уполномоченных, решили именовать Западно-Сибирским комиссариатом ВПАС. Хотя, впрочем, может быть, совсем не такое название первоначально было оговорено тогда в Томске, но, тем не менее, именно под этим официальным обозначением данная руководящая группа томских подпольщиков и вошла в историю.

Завершив, таким образом, все свои дела в городе на Томи, члены Сибирского правительства где-то в 20-х числах февраля по новому стилю, дабы не рисковать лишний раз, поскорее выехали на восток. Их путь лежал сначала в Иркутск через Красноярск. Здесь министры, возможно, также на некоторое время задержались, хотя каких-либо свидетельств о том, что делегация ВПАС делала остановку в Красноярске, нам, откровенно говоря, не попадалось. Известно, однако, что руководителем местного подпольного антибольшевистского сопротивления в это время был назначен (или выбран самими красноярцами) бывший енисейский губернский комиссар Всероссийского Временного правительства видный областник, хорошо знакомый нам уже Владимир Михайлович Крутовский, незадолго до того освобождённый из большевистских застенков.

Совещание членов Временного правительства автономной Сибири в Иркутске с местными деятелями антибольшевистской оппозиции, абсолютно точно известно, что удалось провести. Во время этих политических консультаций был учреждён ещё один подпольный — Восточно-Сибирский комиссариат ВПАС, во главе с председателем Иркутской губернской земской управы, правым эсером Павлом Яковлевым. Фамилии остальных членов ВСК нам, к сожалению, выяснить не удалось. Хорошо известен, однако, тот факт, что всего комиссарами назначили не четверых, как в Томске, а почему-то в два раза больше — целых восемь человек.

Ещё в исторической традиции прочно закрепилось мнение, что якобы Восточно-Сибирский комиссариат, несмотря на такую представительность, в отличие от Западно-Сибирского в период подготовки антибольшевистского мятежа, «особо ничем себя не проявил». На что, видимо, имелись вполне объективные, а также и субъективные (куда же без них) причины. И главная из них, как представляется, состояла в том, что Восточно-Сибирскому комиссариату приходилось действовать в Иркутске, что называется, под самым боком у большевистского правительства Центросибири, что само по себе уже осложняло его работу. Ну и потом, ВСК сразу же после своего создания оказался, что называется, практически полностью обезглавлен, так как уже к концу марта несколько человек из состава его руководства было арестованы и посажены в тюрьму.

В то же самое время члены томского комиссариата все находились на свободе и даже вели в качестве прикрытия вполне успешной подпольной работы ещё и весьма активную общественную жизнь. Так, 24 февраля П. Михайлов, Б. Марков и М. Линдберг выступали в кинотеатре «Новый» (современный ТЮЗ) с докладом о последних событиях в Петрограде, связанных с роспуском Всероссийского Учредительного собрания. А до середины марта они совершенно открыто занимались организацией губернского съезда эсеровской партии. Все четверо томских комиссара были, напомним, эсерами-интернационалистами, очень близкими к левым, и поэтому, так же как и жена Цезаря, долгое время находились у большевиков фактически вне подозрений. Всё это, таким образом, позволяло им достаточно успешно заниматься, в том числе, и нелегальной деятельностью. По командировочным удостоверениям всесибирского кооперативного объединения «Закупсбыт» члены ЗСК разъезжали по городам Западной и Средней Сибири, создавая на местах через организации своих однопартийцев, а также и через некоторые областнические структуры сеть подпольных групп для участия в готовившемся вооружённом антисоветском восстании.

В совершенно иных условиях, повторимся, пришлось действовать членам Восточносибирского комиссариата. В марте их структуры подверглись почти полному разгрому со стороны большевиков, а в конце того же месяца на даче купца Сукачёва под Иркутском был арестован и сам руководитель этого подпольного комитета — бывший председатель губернской земской управы Павел Яковлев. Всё произошедшее явилось следствием неудачной попытки вооруженного мятежа в городе, предпринятого местными подпольщиками. В качестве основной цели выступления планировался арест руководства большевистской Центросибири. Дело в том, что с 14-го по 23 февраля в Иркутске проходил II Всесибирский съезд советов, на котором, в частности, проводились выборы народных комиссаров, то есть министров большевистского правительства Сибири. А по завершении съезда предполагалось произвести торжественное перезахоронение в братской могиле жертв декабрьских вооруженных боёв с «контрреволюцией». Подпольщики решили воспользоваться ситуацией, напасть во время проведения торжественных траурных мероприятий на практически безоружных митингующих и попытаться арестовать всё только что избранное руководство Центросибири.

Однако в результате доноса заговор оказался раскрыт, большевики заранее подготовились и сумели предотвратить угрозу со стороны подпольной боевой группы, состоявшей главным образом из бывших офицеров, арестовав накануне мятежа нескольких его организаторов. После этого было усилено наблюдение и за оппозиционными политиками, и, прежде всего, конечно, из числа членов правоэсеровской партии. В результате, иркутскому подполью с самого своего зарождения пришлось действовать в очень трудных и стеснённых условиях, под постоянным и неусыпным контролем со стороны советских спецорганов. И всё-таки, несмотря ни на что, члены нелегальных боевых групп, как могли, сопротивлялись и осуществили за «отчётный период», в частности, ещё несколько вооружённых выступлений в городе.

Вслед за созданием двух подпольных правительственных комиссариатов следующим этапом на пути становления и организации сибирского антибольшевистского сопротивления стала инспекционная поездка по городам Сибири военного министра ВПАС Аркадия Краковецкого. Потерпев полное фиаско в Киеве, то есть так и не сумев сформировать в Украине из числа фронтовых частей подразделения, подконтрольные Областной думе, Аркадий Антонович устремился сначала в Петроград, а потом вслед за другими министрами непризнанного большевиками Сибирского правительства выехал на Дальний Восток. По пути следования он получил задание — проконтролировать ход подготовки к вооруженному выступлению в Сибири, связавшись с теми людьми, которые были оставлены Дербером, что называется, на руководстве подпольным хозяйством.

Эта инспекционная поездка состоялась, видимо, где-то в середине марта месяца, и поскольку в тот период вся организационная работа сибирских заговорщиков находилась ещё только в зачаточном состоянии, то и проблем, соответственно, было выявлено немало. И главная из них состояла, кажется, в том, что подпольным организациям не хватало характера настоящих боевых дружин, способных не на словах, а на деле выполнить поставленные перед ними задачи. С целью исправления подобного рода недоработок Краковецкий принял решение — создать при сибирских комиссариатах ещё и центральные военные штабы, которые удалось организовать, кстати, в самые наикратчайшие сроки.

Так, во главе именно такого штаба в Томске был поставлен давний знакомый Краковецкого, молодой прапорщик, эсер В.А. Смарен-Завинский. С ним теперешний военный министр некогда делил нелёгкую судьбу политического заключённого в иркутском Александровском централе, а после освобождения они вместе работали в редакции газеты «Сибирь». В Иркутске точно такую же должность начальника центрального штаба приказом военного министра ВПАС занял ещё один приятель Краковецкого, хорошо известный ему по совместной службе в частях иркутского гарнизона, знаменитый ещё с дореволюционной поры эсер-террорист, коренной сибиряк Николай Калашников. Летом 1917 г. Краковецкий, после того как получил назначение от Керенского командовать Восточно-Сибирским военным округом, взял себе в заместители именно Калашникова, имевшего тогда звание прапорщика, но вскоре, кажется, получившего чин, по разным данным, то ли поручика, то ли даже штабс-капитана.

Вот и всё, собственно, что нам более или менее точно удалось выяснить из имевшихся у нас под руками источников о миссии министра Краковецкого. Завершив экспедиционную поездку по Сибири, Аркадий Антонович направился далее на восток и вскоре прибыл в Харбин, где присоединился к остальным министрам ВПАС и вместе с ними продолжил работу по подготовке всесибирского антисоветского мятежа.

2. Создание в Сибири подпольных офицерских и эсеровских организаций

Особое значение Временное правительство автономной Сибири в плане подготовки вооруженного восстания придавало конечно же Томску, в первую очередь, как столице сибирского областничества, а также как городу, где действовала самая крупная и мощная из всех сибирских организация ПСР. Причём, что немаловажно, томские эсеры в отличие от многих других существовали до поры до времени на абсолютно легальной основе. Все эти факторы, собственно, и уже отмечали, находилось много эсеров-интернационалистов, так называемых черновцев, стоявших на тех же самых, левых, позициях, что и большевики, и даже продолжавших (до 5 января 1918 г.) абсолютно искренне сотрудничать с коммунистами. Немаловажным фактором в деле продолжения мирного сосуществования томских эсеров с советской властью являлось, наконец, и то обстоятельство, что организацию томских большевиков фактически до самого конца 1917 г. возглавлял Николай Яковлев, сторонник политики объединенчества и сотрудничества со всеми левыми партиями. В Иркутске и особенно в Красноярске местные коммунисты резко отмежевались от меньшевиков и эсеров ещё в дооктябрьский период. Так что, почувствуйте разницу, что называется.

Весьма сведущая в данном вопросе «Сибирская жизнь» (за 5 июня 1919 г.) начало создания первых нелегальных вооруженных формирований в Томске относила ещё к периоду работы январских предварительных комиссий Сибирской областной думы. Тогда эсерствующие офицеры, входившие в состав военного отдела Временного областного совета во главе с Александром Сотниковым, предлагали председателю Совета Пинкусу Дерберу приступить к формированию специального вооруженного отряда для охраны собиравшихся в Томске членов Думы. Однако Дербер, вполне резонно полагая, что это может спровоцировать большевиков на репрессивные меры по отношению к политической оппозиции, сначала категорически отказал членам военного отдела в этой инициативе. Александр Сотников, как мы знаем, вскоре убыл по служебной надобности в Красноярск и на собственный страх и риск поднял там вооруженный мятеж против советской власти.

Назначенный вместо него временно председателем военного отдела офицер Гариф Неометуллов, тоже член партии эсеров, так же как и его предшественник, являлся приверженцем идеи скорейшего создания на территории крупнейших сибирских городов вооруженных отрядов для поддержки Областной думы и избранного ею правительства. И поскольку политическая ситуация в Томске начинала в январе обостряться всё больше и больше буквальным образом с каждым днём, Временный Сибирский областной совет вынужден был уступить настояниям своего военного отдела и дал негласное разрешение на организацию в городе подконтрольного ему боевого отряда. У истоков создания этой дружины встали тогда поручики Алексеев и Немешаев, прапорщики Смарен-Завинский и Киселёв. Через некоторое время к кружку первых заговорщиков присоединились ещё несколько человек: штабс-капитан А. Фризель, поручики — Е. Фризель и Серовиков, а также прапорщик Вербицкий.

После разгона большевиками Сибирской областной думы данная группа сразу же перешла на нелегальное положение и, продолжив вербовку добровольцев в свои ряды, вскоре превратилась уже в полноценную подпольную организацию с собственным управленческим аппаратом и хорошо законспирированным штатом сотрудников. Прапорщик-эсер В.А. Смарен-Завинский (подпольный псевдоним — Сатин) был назначен её руководителем, а полковник Е.К. Вишневский, как свидетельствует та же «Сибирская жизнь», занял в ней должность начальника штаба. В работе штаба участвовали также: капитан Лаптев, хорунжий Карчевский, поручик Булашев, прапорщики Леонтьев и Севенард.

Инициативу по созданию боевых формирований тогда же поддержал и томский губернский комитет ПСР. Так, уже вечером 13 января, в связи с разгоном в Петрограде Всероссийского Учредительного собрания состоялось экстренное заседание военного отдела губернского эсеровского комитета. 25 января, в самый канун разгона СОД, этот отдел пригласил явиться в своё присутствие 84 человека из числа членов городской организации, а на следующий день были вызваны ещё 24 эсера. О чём шла речь на тех совещаниях, можно, к сожалению, только лишь предполагать, и не более того. Единственное, что установлено, кажется, достаточно точно, — военный отдел отдал распоряжение, запрещавшее всем членам партии социалистов-революционеров продавать, а тем более сдавать имевшееся у них огнестрельное оружие «каким бы то ни было учреждениям и лицам, не входящим в состав ПСР». Данный факт хоть и косвенным образом, но всё-таки подтверждает мнение некоторых исследователей, что томские эсеры уже в январе 1918 г. вплотную подошли к вопросу об организации вооруженного сопротивлении советской власти.

Примерно в этот же период военный отдел губернского комитета ПСР установил связь и с офицерским бюро труда, через которое, как стало известно, бывшие офицеры томского гарнизона, не имевшие до того момента никакого отношения к эсеровской партии, также начали по собственной инициативе формировать группу сопротивления.

Группа, как полагают некоторые исследователи, 15 декабря устроила террористический акт в доме «Общества содействия физическому развитию» (на бывшей улице Солдатской, теперь — Красноармейской-14, до недавнего времени горбольница № 1). Вечером того дня в указанном здании проходило совместное заседание президиума Томского совета рабочих и солдатских депутатов с представителями большевистского актива города. На нём обсуждался вопрос об отношении к только что завершившему свою работу Сибирскому областному съезду, а также некоторые другие проблемы. Около 11 часов вечера в доме начался сильный пожар, вследствие которого крыша и чердачные перекрытия рухнули прямо внутрь здания, проломив под тяжестью стропил ещё и весь второй этаж. Люди в момент обрушения, к счастью, успели уже покинуть помещения, и никто не пострадал. Однако всё могло закончиться и более трагично: под обломками очень быстро воспламенившихся и обвалившихся конструкций могли оказаться погребёнными многие из участников революционного собрания, в том числе и большевистский актив города. Вызванные пожарные признали причиной случившегося не потушенную кем-то цигарку, однако впоследствии выяснилось, что, возможно, имел место тщательно спланированный теракт, включавший в себя не только поджог, но и предварительное повреждение металлических стропил кровли.

Среди этих вернувшихся в родной город фронтовиков оказался и двадцатишестилетний Анатолий Николаевич Пепеляев, личность уже тогда достаточно известная в Томске и в определённых кругах весьма уважаемая. Анатолий Пепеляев ушёл на фронт поручиком (старшим лейтенантом по-современному), дослужился за годы войны до подполковника, стал кавалером семи орденов, в том числе и Святого Георгия IV степени. Кавалера ордена Святого Георгия можно абсолютно точно приравнять по заслугам перед Отечеством современному Герою России, так что в любом городе, даже таком большом, по дореволюционным меркам, как Томск, георгиевские кавалеры были, что называется, наперечёт, и каждый, конечно, на вес золота.

А Анатолий Пепеляев вдобавок ко всем своим орденам имел ещё и Георгиевское Золотое оружие (шашку) за храбрость, что вкупе с орденом Святого Георгия в старые времена давало право владельцу этих наград на личную аудиенцию у самого государя императора. И хотя Николай II почти уже год как отрёкся от престола, но всё же, всё же, всё же, как говорится… Заполучить такого человека в свои ряды томским подпольщикам конечно же очень хотелось. Позже, став личностью очень известной не только в Сибири, но и далеко за её пределами, Анатолий Пепеляев, уже в тот период колчаковский генерал-лейтенант, в Чите во время показательного суда над ним заявил, что подпольная офицерская организация в Томске в 1918 г. была создана «по призыву» эсеровской партии и действовала первоначально строго по её директивам («Известия ВЦИК» от 18 января 1924 года).

А тринадцать лет спустя, в конце 1937 года, во время допросов в Новосибирске Анатолий Пепеляев вспоминал о том начальном периоде впоследствии бурной антисоветской деятельности так:

«Моим знаменем на германской войне было — победа и величие России. Для этого я не щадил своей жизни, но действительность оказалась иной: боевые полки бестолково гибли, таяли новые пополнения, армия не получала патронов и снарядов… Встал вопрос: кто виноват? Ответ один: бездарное правительство, не способное организовать оборону страны. Поэтому я, как и большинство офицеров, спокойно встретил Февральскую революцию и отречение Николая Романова от престола. Но и пришедшее к власти правительство князя Львова и Керенского не сумело остановить развал державы и армии. Мои бывшие полководцы Брусилов, Корнилов, Алексеев издавали приказы, которые никто не выполнял. Войска уходили с позиций. В этом я видел гибель России и искал какую-то силу, способную изменить катастрофическое положение, но не находил её. С такими чувствами тоски и безнадежности я возвратился в Томск…».

О фронтовиках, подобных Пепеляеву, писал осенью 1919 г. в новониколаевской газете «Военные ведомости» журналист по фамилии Оксанин. Его очерк назывался «Печальная ёлка» и повествовал о бывшем офицере Российской армии, вернувшемся, после демобилизации с фронта домой как раз к новогодним праздникам начала 1918 г. Как живое свидетельство тех давних событий, мы, уж извините, слово в слово переписали выдержку из того «печального» очерка.

«Он ходил, совсем согнувшись, словно ему на плечи положили непосильную тяжесть. Все его движения стали неуверенными и робкими. Он зябко потирал руки и уступал дорогу другим, сам отходя в сторону. Он становился жалким, и это было ужасно.

Это было ужасно потому, что раньше он был совсем другой, недаром петлицу его шинели украшала георгиевская ленточка, а на рукаве были нашиты полоски — знак полученных на прошедшей войне ранений. Он был гордостью полка, и имя его повторяли многие с эпитетом храброго. Жизнь тяжелая и страшная наложила на него свою руку. Он был изгнан, как все доблестные, из рядов армии, был заклеймён именем предателя и врага народа теми, кто встал у власти. Бывших офицеров чуждались и боялись принимать на работу. А у него семья.

После разгрома фронта большевики уволили его по личной просьбе в отставку, и он вновь увидел семью. Иногда грубые и пьяные люди заходили в квартиру, под видом обыска производили разгром и к тому же всячески издевались над его достоинством. Иногда его уводили в трибунал, допрашивали и прельщали разными посулами, для того чтобы он перешёл на службу к большевикам.

Душу терзала, помимо материальных забот и нравственных унижений, ещё и полная оторванность от жизни своего государства.

На глазах гибла Россия-Родина, и он ничего не мог сделать. Простым зрителем присутствовал он при позоре дорогого ему отечества, за которое на фронте проливал кровь. И ему, могучему и сильному человеку, было горше смерти сидеть, сложа руки. Это обстоятельство сильнее, чем остальные, подействовало на него. Оттого он и согнулся, а глаза его потухли, и он, словно больной, уныло бродил в поисках места, потеряв всякую надежду на лучший исход.

Но вот однажды он пришел ликующий и радостный. Жена взглянула в его сияющие глаза и сама озарилась их светом. Он привлек её к себе и сказал:

— Я буду жить теперь. Я снова работник. Я не мёртвый, не нищий. Родина позвала меня, и я пошёл [158] .

Он вступил в одну из тайных военных организаций».

На всё тех же допросах в Новосибирске Анатолий Пепеляев рассказывал:

«В феврале месяце 1918 г. я встретился в Томске с моим хорошим знакомым бывшим капитаном Достоваловым. С ним я учился в Павловском военном училище. Теперь это был боевой офицер, несколько раз раненный, командир батальона.

— Ты что же, не состоишь ещё в организации? — был первый вопрос.

— Нет, — отвечал я, — да и не знаю ещё никакой организации.

— А мы говорили о тебе, приходи завтра в гостиницу «Европа», в № 35.

Назавтра я был в гостинице, где было собрание штаба подпольной офицерской организации г. Томска, возглавляемой полковником Сумароковым».

Вступив в подпольную организацию, подполковник Пепеляев занял в ней должность начальника штаба.

По адресу гостиница «Европа» (ныне магазин «Тысяча мелочей»), комната № 35 и находилось, надо полагать, вышеупомянутое нами бюро труда для безработных офицеров. Первоначально оно располагалось в доме № 4 по улице Садовой (здание находилось где-то напротив тогдашнего общежития — сейчас учебного корпуса № 3 — университета). В том же доме на Садовой (теперь проспект им. Ленина) размещалась тогда и редакция крупнейшей в Томске эсеровской газеты «Путь народа». А также, что особенно примечательно, штаб того самого военного отдела губернского комитета ПСР, который, как мы выяснили, и стал одним из инициаторов создания в Томске вооруженного антисоветского подполья и вышел с этой целью на контакт с офицерским бюро труда.

Таким образом, можно предположить, что губернский военный отдел комитета ПСР специально приютил, что называется, под своей крышей офицерское бюро труда или, что также вполне возможно, собственно, и создал это самое бюро. Потом оно перекочевало по соседству — в Дом свободы (ныне Дом учёных), где располагалась в то время ещё и общегородская биржа труда, действовавшая под патронажем совета рабочих и солдатских депутатов. Однако вскоре все находившиеся здесь структуры вместе с губернским совдепом и его исполкомом переехали по новому адресу — в национализированное здание частной гостиницы «Европа». Вот так в бывшем гостиничном номере «35» под вывеской офицерского бюро труда (официально данный комитет назывался «Совет представителей бывших офицеров») и разместился нелегальный вербовочный пункт томской подпольной антисоветской организации. Шутки ради (хотя какие уж тут могут быть шутки) надо сказать, что здесь же в одной из комнат бывшей гостиницы, то есть прямо по соседству, располагалась тогда же и следственная комиссия томского революционного трибунала, так что, в случае чего, далеко ходить бы не пришлось ни тем, ни другим друг к другу «в гости».

В общем, как мы видим, офицерское бюро труда вполне легально и основательно прижилось в здании губернского совдепа. И всё это благодаря тому, что большевики, как нам представляется, до поры до времени не были уж столь кровожадными, какими их стали изображать после 1991 г. под «соровскую дудку» некоторые российские историки и особенно публицисты. Тогда, в начале 1918 г., советская власть под воздействием революционного подъёма и опьянения от первых успехов пыталась всё-таки всех своих оппонентов и даже порой врагов не наказывать, но перевоспитывать. Советы, как известно, даже предполагали закрыть все тюрьмы, а провинившихся «перековывать» в трудовых лагерях.

Вот и к офицерам, бывшим «золотопогонничкам», у них был примерно тот же подход — создать им условия для «перевоспитания» посредством честного и мирного труда. Вследствие всего выше изложенного идея с офицерским бюро труда большевикам оказалась вполне по душе, так что они даже, как мы видим, выделили с этой целью одно из помещений в своей главной губернской резиденции. И офицерское бюро, пользуясь таким карт-бланшем со стороны советской власти, развернуло в полном объёме вполне легальную деятельность. С одной стороны, предлагая томским организациям и предприятиям «кадры интеллигентных работников», как деликатно именовали тогда бывших офицеров, а с другой — вербуя военных в подпольные вооруженные группы, для борьбы с вступившей с ними в столь доверительные отношения советской властью.

Бывшие офицеры в тот период, надо сказать, не гнушались никакой работой, особенно трудно в этом смысле приходилось так называемым кадровым, то есть профессиональным, военным, не умевшим, что вполне естественно, ничего больше делать по жизни, как только родину защищать (прошу прощения за немного избитую фразу). Поэтому им приходилось за неимением, как говорится, лучших вариантов, устраиваться извозчиками, разносчиками газет, водовозами и даже грузчиками. Однако вскоре для них открылась новая перспектива. В соответствии с декретом Совнаркома от

15 января 1918 г. о создании регулярной Красной армии, в Сибири уже в конце февраля месяца начали формировать первые красноармейские отряды. («Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться» — В.И. Ленин.) Поэтому бывшим офицерам было предложено вступать в ряды новой революционной армии на первых порах хотя бы в качестве инструкторов по боевой подготовке, и часть из них откликнулась на такое предложение. Некоторые из офицеров поступили на службу по прямому заданию подпольных организаций. Именно с такой целью, если верить Н.С. Ларькову, в первый томский красноармейский отряд записались тогда поручик В. Серовиков, подпоручик Н. Козьмин и прапорщик А. Девятов.

Имелась, впрочем, и другая работа — нужно было охранять военнопленных, размещавшихся в концентрационных лагерях на территории большинства сибирских городов. Неблагородное, конечно, это занятие для бывшего офицера — вертухаем служить, хотя… тут как посмотреть: не своих же сограждан стеречь, а бывших военнослужащих армии противника, что — совсем уже другое дело, согласитесь. Поэтому некоторые демобилизованные офицеры по приезду в Томск переквалифицировались в охранники. По имеющимся у нас данным, и сам Анатолий Пепеляев, после того как по совету капитана Достовалова вступил в подпольную организацию, для прикрытия через офицерское бюро устроился на работу в охрану лагеря для военнопленных.

В положении, значительно более определённом в плане трудоустройства, оказались так называемые офицеры по призыву, бывшие гражданские служащие, мобилизованные во время войны и окончившие ускоренный курс военных училищ. Эти люди практически все без исключения имели какие-нибудь довоенные гражданские специальности, и у них, таким образом, была возможность устроиться на более престижную в отличие от кадровых военных работу. Таких офицеров, учитывая их, как правило, не дворянское, а всё-таки близкое к народному — разночинское происхождение, даже брали иногда на службу в элитные подразделения, в отряды Красной гвардии. Правда, также пока только в качестве инструкторов по огневой, строевой, караульной и прочей воинской подготовке — в общем, для проведения так называемого курса молодого бойца среди рабочих-красногвардейцев.

Сибирские подпольщики постепенно смогли внедриться и в эти гвардейские, по сути, чисто пролетарские структуры. Так, в отряд томской Красной гвардии, по свидетельству современника тех событий В.Д. Вегмана, удалось устроиться на службу сразу нескольким членам нелегальной антисоветской организации — штабс-капитану Николаеву, поручикам Максимову и Златомрежеву. А один из ставленников эсеровского штаба — поручик Б.И. Меркулов — даже возглавил городскую милицию.

Неплохо у подпольщиков оказалась налажена и разведка. Так, по замечанию того же Вегмана, томские «карбонарии» имели агентов, напрямую соприкасавшихся с ближним кругом местного большевистского руководства, среди которых лучшими осведомителями конечно же, как всегда, являлись женщины, работавшие секретарями или машинистками, а то и просто любовницами, имевшими доступ практически к любой и даже совсекретной информации и по мере возможности снабжавшими такими материалами томских подпольщиков. Примерно то же самое происходило и в других сибирских городах. В Красноярске, по некоторым данным, руководителем городского отдела милиции также числился член тайной организации Коротков, в Иркутске — Щипачёв, а в городе Камень-на-Оби — Самойлов. Известно также, например, что штаб боевого отряда под командованием есаула И.Н. Красильникова, действовавшего в Омске и его окрестностях, направил на курсы молодого бойца «для наблюдения за их организацией и захвата пулемётов в момент восстания» офицера Гампера. И то были конечно же далеко не единичные примеры.

С некоторыми из этих, а также с другими подпольными организациями комиссариат Временного Сибирского правительства по мере возможности устанавливал связь по линии областных и эсеровских структур. Так, из Канска для получения необходимых инструкций приезжал в Томск подпоручик (по другим сведениям, поручик) Фёдоров, представившийся как руководитель тамошней нелегальной организации. Она, по его утверждению, объединяла вокруг себя все подпольные группы от Канска до Нижнеудинска включительно. А объединённую организацию Барнаула, Семипалатинска и Камня-на-Оби позиционировал во время визита в Томск штабс-капитан А.С. Ракин.

Эти, а также некоторые другие представители сибирского подполья, побывавшие в феврале-марте 1918 г. в Томске, получали здесь от центрального руководства инструкции по организации своей нелегальной деятельности, а также гарантии по финансовому обеспечению. Так, в частности, сибирских подпольщиков заверяли в том, что все гражданские лица, зачисляемые в группы нелегалов из средств Временного правительства автономной Сибири, будут получать ежемесячное денежное вознаграждение, размер которого варьировался в пределах от 100 до 300 рублей (примерно от 15 до 45 тысяч на наши деньги). Сумма оплаты зависела от материального положения подпольщика, от количества членов его семьи, находившихся на иждивении, а также от его практической занятости в организации. То же самое касалось и примкнувших к нелегальному движению офицеров: они, согласно заверениям представителей областного правительства, зачислялись как «по-прежнему проходящие службу на фронте», и в соответствии с этим им обещали обеспечение жалованьем, равным их прежним армейским должностным окладам. Более того, по некоторым данным, Сибирское областное правительство планировало якобы даже погасить офицерам-подпольщикам задолженность по заработной плате с того самого периода, когда они по распоряжению советских властей оказались принудительно уволенными с военной службы.

Обещанные весьма выгодные финансовые условия в период массовой безработицы, несомненно, привлекли на первых порах в подпольные организации Сибири немало офицеров, среди которых, однако, нашлись и такие, кто весьма настороженно, если не сказать враждебно, был настроен по отношению к партии социалистов-революционеров, считая во многом именно её виновницей тех бед и несчастий, что обрушились за последний год на Россию. Данное обстоятельство не могло конечно же не сказаться на организации подпольных структур, внутри которых, как отмечают исследователи этого вопроса, почти сразу же с момента их зарождения произошло размежевание по политическим мотивам, что привело со временем к выделению из некогда единых городских подпольных объединений порой сразу до нескольких вполне самостоятельных групп, создавших собственные штабы и имевших свою нелегальную сеть сотрудников.

Так, в Томске уже в феврале-марте оформилось целых три размежевавшихся между собой подпольных организации. По сведениям всё той же «Сибирской жизни» (за 5 июня 1919 г.), первыми из объединённой городской структуры выделились сами эсеры. У них, в свою очередь, появились серьёзные претензии к части членов общегородского объединения в смысле недостаточной приверженности их к идеям русской революции в целом и социализма — в частности. К этим эсерам из числа гражданских лиц тут же примкнуло и некоторое количество молодых офицеров прежней единой организации. Ими являлись главным образом чины младшего командного состава, набранные во время войны из среды мелких чиновников, служащих и студентов-добровольцев, среди которых также было достаточно много сторонников левых идей. Созданная из таких людей новая подпольная структура, естественно, по-прежнему осталась под контролем губернского комитета ПСР, вследствие чего сохранила и полную подначальность Временному правительству автономной Сибири.

Значительно ослабленная после такого размежевания дотоле объединённая подпольная организация, по всей видимости, вышла из непосредственного подчинения эсеровской партии и, возможно, наладила более близкий контакт с группой ведущих томских областников, а через них в скором времени и с харбинскими политиками из Комитета защиты Родины и Учредительного собрания, а также из окружения генерала Хорвата. Во главе этой, теперь наиболее крупной в городе боевой группы (по разным данным, в среднем около 700 человек) встали: 47-летний полковник

Н.Н. Сумароков, а также известный нам уже подполковник А.Н. Пепеляев. Костяк её состоял по преимуществу из кадровых офицеров бывшей Российской армии.

Ну и, наконец, третью антисоветскую подпольную группу в Томске составили также бывшие фронтовые офицеры, но только из числа тех, которые, по всей видимости, прекратили всяческие контакты с эсерами ещё до того, как те вышли из объединённой организации. Вследствие этого, а может быть, и по какой-то другой причине, но в советской историографии данная группа томских подпольщиков была раз и навсегда обозначена как монархическая по своим политическим взглядам. Возглавил такое сравнительно небольшое боевое формирование (около 150 человек) также уже упоминавшийся нами 41-летний полковник Е.К. Вишневский. Две последние организации, поскольку они вышли из-под контроля эсеровских структур, соответственно тут же, по всей видимости, оказались лишены и финансирования по каналам ВПАС, после чего, возможно, поступили на «довольствие» к представителям местного торгово-промышленного капитала, отчего им в материальном отношении жилось не хуже, чем другим подпольщикам, а по некоторым данным, так даже ещё и лучше.

Что же касается вопроса о финансировании, если уж о нём опять зашла речь, то в организациях, подконтрольных ВПАС, напомним, оно осуществлялось главным образом за счёт средств, выделяемых кооперацией. Ещё на январском кооперативном съезде, как мы знаем, было принято решение об оказании коллективной помощи со стороны всего кооперативного сообщества Сибирской областной думе и Всесибирскому Учредительному собранию. Деньги на эти цели предполагалось выделить немалые, причём всем миром, однако одно дело — помогать вполне легальным структурам, а другое дело — выделять средства на подпольную деятельность. Мелкие и средние кооперативные организации по вполне понятным причинам пришлось сразу же исключить из числа спонсоров абсолютно секретного и отнюдь небезопасного мероприятия, каковым являлась подготовка к вооруженному восстанию. А из трёх крупнейших — курганского «Союза сибирских маслодельных артелей», омского «Союза кооперативных объединений Западной Сибири и Степного края» и новониколаевского «Закупсбыта» — в деле остался, похоже, лишь последний.

Объяснить такой расклад, с нашей точки зрения, можно несколькими причинами. Во-первых, «Закупсбыт» был всё-таки самым крупным кооперативным гигантом на востоке России и располагал соответственно самыми значительными финансовыми возможностями. Выделять по нескольку сотен тысяч рублей на непредвиденные расходы ежемесячно не составляло для него, видимо, большого труда. Для справки: общее состояние средств «Закупсбыта» на 1 января 1918 г. оценивалось в 1 626 619 золотых рублей (что в обычных рублях превышало сумму в десять раз большую и в современном исчислении, возможно, составило бы что-то около двух с половиной миллиардов рублей), а общий оборот капиталов в тот же период равнялся 500 миллионам, то есть около 75 миллиардам рублей на наши деньги. «Закупсбыт», по собственной его информации, обслуживал 10 миллионов человек, то есть большую часть населения Сибири и Дальнего Востока той поры. В общем, цифры, согласитесь, весьма внушительные даже с учётом разного рода поправок на некоторую, как правило, статистическую погрешность. Свои представительства «Закупсбыт» имел в Москве, Самаре, Екатеринбурге, Самарканде, а также за границей — в Лондоне, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Кобэ, Шанхае и Харбине.

Наряду с этим в число членов правления «Закупсбыта» входило несколько видных представителей партии социалистов-революционеров. Среди них: 57-летний правый эсер Анатолий Сазонов и эсер-центрист 28-летний Нил Фомин. По некоторым данным, в руководящие структуры данного кооперативного объединения в тот же период были введены и члены Западно-Сибирского комиссариата Борис Марков и Павел Михайлов. К тому же и сама центральная контора данного кооперативного союза находилась в непосредственной близости от Томска. Таким образом, именно на «Закупсбыт» и легла достаточно обременительная в финансовом отношении миссия по материальной поддержке сибирского подпольного движения, по крайней мере, на территории крупнейших в Сибири губерний — Томской, Алтайской и Енисейской.

Омские и иркутские подпольщики финансировались, по всей видимости, из каких-то своих, местных, источников. В Омске, помимо кооперации, спонсорами нелегальных групп, имевших праволиберальную направленность, вполне могли явиться городские торгово-промышленные круги. И тех денег вполне, надо полагать, хватало для финансирования подпольных структур. Немного по-другому складывалась ситуация в Иркутске, здесь в среде нелегалов левые (хотя и умеренные, но всё-таки левые) составляли подавляющее большинство, и поэтому они никак не могли рассчитывать на средства местной буржуазии. Крупных же кооперативных союзов в Восточной Сибири не было, поэтому и на помощь с этой стороны вряд ли имелась бы возможность каким-то образом полагаться.

Одно время небольшие денежные вспомоществования по договорённости с Сибирским правительством вроде бы поступали в Иркутск из лагеря атамана Семёнова, получившего в марте достаточные финансовые вливания за счёт средств союзников. Однако вскоре после того, как атаман стал слишком уж явно проявлять свои диктаторские замашки, Сибирское правительство сразу же разорвало с Семёновым всяческие отношения. После этого и без того скромный финансовый ручеёк, поступавший с востока, иссяк совсем, и местные подпольщики оказались в материальном плане, что называется, предоставлены самим себе. Ряды местных нелегалов в результате чего начали сразу же заметно таять, и от окончательного развала организацию, по сути, спас лишь приезд в город посланника Добровольческой армии генерала В.Е. Флуга, о чём мы поговорим немного ниже, а заодно и более подробно.

Точно известно, что из-за недофинансирования также чуть было не прекратила своего существования и семипалатинская подпольная организация. Только благодаря усилиям поручика И.А. Зубарева- Давыдова, как нельзя вовремя прибывшего в город в качестве официального представителя Западно-Сибирского комиссариата ВПАС и сумевшего вытребовать необходимые средства у местных капиталистов, удалось спасти от полного развала антибольшевистское сопротивление в Семипалатинской области.

Таким образом, в результате всех предварительных мероприятий февраля-марта 1918 г. в подпольном движении Сибири образовалось сразу несколько управленческих структур. Общее политическое руководство на правах полноправных представителей ВПАС осуществляли Западно-Сибирский и Восточно-Сибирский комиссариаты с центрами, соответственно, в Томске и в Иркутске, состоявшие по преимуществу из видных эсеровских функционеров с дореволюционным стажем, имевших богатый опыт нелегальной работы. На местах точно такие же функции общего руководства исполняли городские комиссариаты, комплектовавшиеся главным образом из популярных среди населения земских деятелей или близких им по настроению неформальных лидеров.

Данные комиссариаты, в частности, должны были разработать схему гражданского управления своими территориями на период после свержения советской власти и до возвращения в Сибирь Временного областного правительства. В соответствии с этими планами политическая власть на местах в переходный период передавалась земствам с опорой на революционные партии, исключая, конечно, большевиков. Весьма важным в том же русле представлялось: на волне вооруженного выступления не допустить прихода к власти консервативно настроенных военных, вполне способных, как полагали в комиссариатах, заменить диктатуру красную на диктатуру белую и вновь свести на нет все усилия демократии по установлению на территории Сибири истинного народоправства.

Непосредственное военно-оперативное руководство подпольем осуществляли два отдельных штаба, находившихся опять-таки один в Томске, а другой — в Иркутске. Во главе этих структур, как мы выяснили, оказались видные члены эсеровской партии, достаточно опытные в проведении вооруженных акций прямого действия. Оба главных управленческих аппарата — и политические комиссариаты, и центральные военные штабы — призваны были действовать в тесном контакте между собой и в полном соответствии с инструкциями, поступавшими от Временного правительства автономной Сибири.

Что же касается непосредственно самих боевых групп, то, руководствуясь нормативами дореволюционной подпольной практики, их достаточно серьёзно законспирировали, старались формировать по системе «пятёрок», члены которых знали только друг друга и никого больше, с тем расчётом, чтобы арест кого-нибудь из участников подпольного движения мог привести в самом крайнем случае к потере лишь одной из пятёрок, но не более того. Эти «пятки», как тогда их называли в штабном обиходе, объединялись потом в десятки, десятки — в сотни. Сотенные командиры напрямую подчинялись так называемому начальнику пункта, под пунктами подразумевались, как правило, отдельные сибирские города. В распоряжении каждого такого начальника имелся штаб, который руководил оперативным управлением всех подготовительных мероприятий к восстанию. Начальник пункта и его штаб находились в непосредственном подчинении у руководителей центральных штабов, а те, в свою очередь, — у военного министра ВПАС.

В назначенный час восстания подпольные сотни должны были выйти, наконец, что называется, на свет божий, сформировать батальоны, а в крупных городах — полки и под руководством местного штаба по заранее полученным и отработанным в теории инструкциям начать захват основных стратегических объектов того населённого пункта, где они дислоцировались. Такой схемы придерживались практически все организации, и лишь в некоторых случаях руководство подпольных групп по тем или иным причинам занимало обособленную позицию, не шло на контакт с политическими и военными штабами своих округов, надеясь, видимо, разыграть какую-то отдельную тему во всей этой «игре». Имелись также группы, которые до самого начала антисоветского восстания так и не смогли выйти на связь с руководством подпольных организаций. И те, и другие оставались, как принято говорить в таких случаях, дикими.

Созданная система строгой конспирации, изолированности, идеологической и территориальной разобщённости привела к тому, что сведений о сибирском подполье того периода дошло до нас совсем немного. Да и те имеют вид отрывочной информации, собранной, что называется, по крупицам из разных источников. Исключение составляет, пожалуй, единственный в своём роде документ — отчёт о проделанной работе руководителя семипалатинской подпольной организации поручика И.А. Зубарева-Давыдова. Также в качестве рабочего материала под руками у историков имеются аналитические записки двух эмиссаров корниловской армии — генерала В.Е. Флуга и подполковника В.А. Глухарёва. Все другие источники подобного рода, к сожалению, надо признать, что безвозвратно утеряны в ходе многочисленных исторических и политических неурядиц. Хотя, возможно, со временем какие-то документы и отыщутся, тому ведь есть масса примеров. Однако пока мы имеем то, что имеем, чем богаты, как говорится, тем и рады.

На основании этого сделаем небольшой обзор ряда городских подпольных организаций. И начнём, пожалуй, с новониколаевской — не самой крупной в Сибири, но сыгравшей определённо одну из главных партий в произошедшем в конце весны — начале лета 1918 г. общесибирском вооруженном восстании. Её в описываемый нами период возглавлял 37-летний подполковник Гришин Алексей Николаевич, принявший сразу после вступления на путь нелегальной борьбы с большевиками псевдоним Алмазов, вследствие чего вошедший в историю под двойной фамилией: Гришин-Алмазов. Он не был по рождению коренным сибиряком, однако достаточно продолжительное время служил на Дальнем Востоке, участвовал в русско-японской войне, а потом воевал в составе 5-го Сибирского корпуса на фронтах Первой мировой войны. Имел за заслуги перед Отечеством орден Св. Георгия IV степени.

После вынужденной демобилизации из армии А.Н. Гришин успел побывать в одной из большевистских тюрем, по освобождении из которой он сразу же бежал на Дон, в южную Добровольческую армию, однако там он также долго не задержался и где-то в самом начале

1918 г. перебрался вместе со своей красавицей женой Марией Александровной, довольно известной театральной актрисой, в Сибирь и поселился в Новониколаевске. Почему именно на приезжего подполковника, а не на местного офицера пал выбор при назначении на должность руководителя городской подпольной организации — точно неизвестно. Однако есть версия, что не последнюю роль в этом сыграло рекомендательное письмо генерала М.В. Алексеева (одного из сокомандующих Добровольческой армии), которое якобы привёз с собой в Сибирь Алексей Гришин. Поговаривали также, что подполковник некоторое время, ещё находясь в Центральной России, весьма близко сошёлся с видными функционерами из эсеровской партии, что также зачлось ему при выдвижении. Новониколаевская подпольная организация была довольно большой по сибирским меркам и насчитывала, по разным данным, что-то около 600 человек.

Примерно из такого же количества подпольщиков состояла и красноярская организация. Однако у неё имелась одна отличительная особенность, состоявшая в том, что ей приходилось существовать и вести работу в самом пролетарском из сибирских городов, где позиции большевиков, причём большевиков однозначно непримиримых к любого рода инакомыслию, были безоговорочно сильны. По этой, а возможно, и по целому ряду других причин красноярскому подполью, как писал позже в одной из своих статей Вл. М. Крутовский («Свободная Сибирь», Красноярск, № 94 от 7 сентября 1918 г.), во-первых, долго не удавалось наладить прочных связей с центральным штабом в Томске, а во-вторых, добиться политического консенсуса в среде городской антибольшевистской оппозиции. Для разрешения имевшихся проблем Владимир Крутовский, как председатель местного союза сибиряков-областников, провёл ряд совещаний с представителями демократических движений, однако ни к какому соглашению поначалу им прийти не удалось, и тогда «стало ясно, как отметил в той же статье Крутовский, что надеятся на партии нельзя». В результате красноярцам ничего не оставалось, как пойти по пути создания подпольной организации под непосредственным руководством местной группы областников-автономистов.

Городской комиссариат возглавил сам Владимир Михайлович, а его помощником стал ещё один известный красноярский областник — Николай Козьмин. Через некоторое время в состав руководства красноярскими нелегалами вошёл видный эсер Пётр Озерных, а в апреле, после освобождения из тюрьмы, к ним присоединился ещё один активист той же партии — Павел Доценко. Начальником пункта, то есть военным руководителем городских боевых групп, назначили поручика Лысенко. Учитывая его невысокое воинское звание, можно предположить, что и Лысенко принадлежал к партии социалистов-революционеров, являясь её выдвиженцем на роль военного лидера красноярского вооруженного подполья. Известно, что в красноярскую организацию в этот же период вступили полковники Б.М. Зиневич и В.П. Гулидов, которым впоследствии было передано военно-оперативное руководство общегородским восстанием.

Подпольная деятельность, начатая красноярскими автономистами, сразу же натолкнулась на ряд препятствий. Прежде всего, её пришлось вести под постоянным и неусыпным контролем со стороны большевиков, которые здесь, в сибирской пролетарской цитадели, очень бдительно следили за представителями оппозиции. Владимир Крутовский чуть даже не подвергся очередному аресту по подозрению в работе, направленной «на подрыв советского строя». Так что, вспоминал Владимир Михайлович, организация постоянно находилась на грани провала, и только один «счастливый» случай помешал этому. В один из дней большевистская «охранка» арестовала в Красноярске какого-то офицера, никоим образом не связанного с организацией. У него при обыске был обнаружен значительный запас огнестрельного оружия, большевики решили, что он — активный участник подполья, стали разрабатывать его знакомства, связи и таким образом пошли по ложному следу, не сумев вовремя выйти на организацию, готовившую вооруженное выступление. Кстати, одной из основных проблем красноярских подпольщиков являлась как раз нехватка оружия, а также недостаточное финансирование организации, вынуждавшее некоторых примкнувших к ней офицеров покидать город в поисках заработка, что, конечно, не могло не отразиться на общей боевой готовности.

Одной из крупнейших в Сибири являлась восточносибирская подпольная группировка (распространявшая своё влияние на Иркутскую губернию и Забайкалье), во главе центрального штаба которой Сибирское правительство поставило, как мы уже указывали, поручика (или штабс-капитана) Николая Калашникова. Однако, в силу того что эсер Калашников не имел никакого боевого опыта, кроме как террористического, начальником центрального штаба, вместо него, в мае месяце был утверждён фронтовик, участник Первой мировой войны, сорокадвухлетний полковник Александр Васильевич Эллерц, взявший после вхождения в иркутскую подпольную организацию фамилию Усов. Военным руководителем (начальником штаба) подпольных групп самого Иркутска в это же время являлся, по некоторым сведениям, подполковник Н. Петухов.

Об иркутских подпольщиках, кстати, сохранилось достаточно много интересной информации, по отдельным вопросам наиболее подробной в сравнении с данными о группировках нелегалов в других сибирских городах. Так, известно, например, что при иркутском подпольном штабе имелось сразу несколько отделов: контрразведывательный, мобилизационный и информационный, все они возглавлялись опытными офицерами, фамилии которых также дошли до нас. Имелся в организации даже собственный начальник артиллерии, при отсутствии таковой у подпольщиков, ну и, конечно, казначей. Вот только с финансовым обеспечением у иркутян также дела обстояли не совсем хорошо, как и у многих других. После того как значительная часть офицеров-подпольщиков в течение февраля-марта попала под арест*, представители местной буржуазии, судя по тому, как это описывает в своей аналитической записке генерал

В.Е. Флуг, отказались финансировать организацию, в которой, после всего случившегося остались главным образом фактически одни только эсеры и им сочувствующие. В то же самое время средства, поступавшие из фондов Сибирского правительства, были весьма и весьма незначительны. Всё вышеперечисленное привело к тому, что к концу апреля 1918 г. иркутская организация значительно сократилась, а её руководство слало в Харбин депешу за депешей, призывая правительство принять срочные меры для финансирования подпольного движения в городе и губернии.

Ввиду массовых преследований в отношении оппозиции, сорганизованных в тот период иркутскими чекистами, часть подпольщиков конспиративно расселили в некоторых предместьях Иркутска, в частности в посёлке Пивовариха. Внутри самого города организацию разбили на небольшие отряды («сотни»), дислоцировавшиеся в четырёх районах города. Отрядом центральной части Иркутска командовал штабс-капитан Решетников, за рекой Ушаковой в так называемом Знаменском рабочем предместье руководителем подпольной сотни являлся штабс-капитан Ерофеев. _______________

*Поводом для этих репрессий, напомним, послужила уже отмечавшаяся нами попытка вооруженного выступления оппозиции в двадцатых числах февраля.

Была отдельная группа и в западной части города, за рекой Ангара, в Глазково — в посёлке железнодорожников, ну и, наконец, специальный отряд укомплектовали из подпольщиков, проживавших в районе понтонного моста через Ангару. А в дачном посёлке Пивовариха находился как бы резерв иркутской организации. У каждой из этих групп имелись свои небольшие схроны с оружием, известные только командиру сотни и его штабу, а также обозначенные места для сборов в день и час «Х».

Уже в ходе процесса по формированию собственных структур иркутские нелегалы стали налаживать связи с подобными же группами в Нижнеудинске, в Усолье и Черемхове. Наиболее крупной после иркутской, на территории тогдашней Восточной Сибири, являлась нижнеудинская подпольная организация, возникшая, кстати, как отмечают некоторые исследователи, одной из самых первых в Сибири. Подпольный политический комиссариат в городе возглавлял тридцатисемилетний Иван Николаевич Маньков, сам уроженец Нижнеудинска, отбывавший за участие в революционных событиях 1905 г. ссылку по политической статье, после освобождения ставший городским головой своего города, а в 1912 году избранный членом IV Государственной думы. Примечательно ещё и то, что Иван Маньков был, насколько нам известно, единственным из крупных политических руководителей сибирских нелегалов, принадлежавшим к членам партии меньшевиков*. Военное руководство группой нижнеудинских подпольщиков осуществлял пятидесятитрёхлетний полковник Николай Васильевич Бонч-Осмоловский.

В Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ) офицерскую организацию ________________

*Последние, как мы уже отмечали, достаточно скептически, а порой и откровенно критически относились не только к сибирскому областническому движению, но и к организации антисоветского мятежа в Сибири, вполне резонно полагая, что вооруженное восстание против власти большевиков может спровоцировать союзников на ввод своих воинских контингентов на территорию Сибири, а равно с этим и поспособствовать продвижению к единоличной власти в регионе маловлиятельных, но вместе с тем чрезвычайно амбициозных представителей от правобуржуазного крыла русской демократии, что создавало бы вполне реальную перспективу урезания социалистического спектра на региональном политическом поле. И в чём-то меньшевики оказались совершенно правы: при Колчаке Сибирь, и особенно Дальний Восток были оккупированы войсками Антанты, а политическую оппозицию — социалистов — частью пересадили по тюрьмам, частью вынудили уйти в подполье, а оставшихся, из числа самых умеренных, отодвинули далеко на задний план в решении стратегических вопросов.

создали специальные эмиссары из Иркутска Вельский и Красин, после чего Вельский остался в городе в качестве руководителя местного сопротивления. Вполне самостоятельная организация образовалась и в столице Забайкалья, городе Чита. Политический комиссариат, как свидетельствуют источники, здесь возглавили члены Сибирской думы — Залежский и Иваницкий*, а военной организацией руководил некто Д. Кузнецов. 4 апреля он письменно докладывал секретарю ВПАС

В.И. Моравскому в Харбин: «Военная организация работает успешно, но впереди предстоят затруднения. Деньги, оставленные Вами, расходуются быстро. Политическое положение в Чите расскажут Вам приезжающие. Эмиссариат желает связаться с Вами более тесно и поэтому едет к Вам Трапезников». Однако уже спустя четыре дня читинская организация понесла весьма значительные потери, вследствие гибели, а также ареста, что называется с поличным, сразу нескольких членов своей боевой группы. А произошло всё по чистой случайности.

Дело в том, что в ночь на 9 апреля рядом с явочным домом, где находилось в тот момент несколько нелегалов, милиция проводила операцию по задержанию банды уголовных преступников, в ходе которой началась интенсивная стрельба. Доблестные подпольщики от неожиданности, не успев, видимо, ничего толком сообразить, подумали, что именно против них и ведётся облава, быстро организовали круговую оборону и открыли на свою беду ответный огонь. Милиционеры после этого сразу же вызвали подкрепление и полностью переключились на нелегалов, в результате — часть боевиков была убита, а остальные арестованы. Во время обыска на явочной квартире чекистам удалось обнаружить списки организации и большое количество оружия, в том числе 4 пулемёта. После такого удара читинскому подполью пришлось конечно же очень долго восстанавливаться.

Подпольным движением оказались охвачены не только сибирские административные центры, но и крупнейшие города Дальнего Востока. Почти сразу же по прибытии в Харбин двое членов Сибирского правительства — Иван Юдин и Виктор Тибер-Петров — отправились во Владивосток, есть данные, что они находились там уже с 20 марта. Владивосток в тот период считался одним из самых спокойных городов Сибири и Дальнего Востока. В плане ожесточённого противостояния большевиков с представителями _______________

*Возможно, это был в прошлом известный эсер-террорист, член Всероссийского Учредительного собрания Александр Алексеевич Иваницкий-Василенко.

других революционно-демократических партий здесь всё было более или менее пристойно, без крайностей. Местное советское руководство в лице двадцатитрёхлетнего Константина Суханова и тридцатипятилетнего Петра Никифорова вело достаточно терпимую политику в отношении демократической оппозиции. Для наглядного доказательства подобного утверждения можно отметить хотя бы тот факт, что Владивостокская городская дума функционировала до мая 1918 г., тогда как в других городах Сибири и Дальнего Востока процесс по роспуску органов местного самоуправления, начатый ещё в январе, закончился почти повсеместно уже к концу марта того же года. Наладив связи с местными владивостокскими демократами, представители ВПАС создали и в этом городе политический эмиссариат для руководства подпольным движением.

В то же самое время члены Сибирского правительства стали налаживать прямые связи с нелегальными организациями Никольск-Уссурийска, Хабаровска и Благовещенска. Обо всех успехах и неудачах в данном направлении они регулярно извещали своих кураторов в Харбине. Так, в письме от 21 апреля сообщалось: «С Благовещенском устанавливаем связь. Командировали туда капитана, известного Вам, и одного нового служащего и женскую связь. Юдин проедет туда для организации эмиссариата после Имана и Хабаровска». А в сообщении от 26 апреля: «Соколов, находящийся сейчас в Благовещенске, пишет, что для развития там нашей работы ему необходимо иметь удостоверение в том, что он является лицом, уполномоченным Сибирским правительством для исполнения его поручений в Благовещенске… Благодарим за ваше предложение сидеть смирно, но всё же ждем объяснений, почему мы должны сидеть смирно. Тибер-Петров».

Однако основное внимание Сибирское правительство П. Дербера уделяло всё-таки Владивостоку. Согласно оперативным планам, именно здесь подконтрольные правительству подпольные группы должны были нанести по большевикам первый и самый главный удар. С этой целью министры ВПАС собирались тайно перебросить из Харбина в столицу Приморья чуть ли не до полутора тысяч своих вооруженных сторонников. Такой операцией решались одновременно сразу как минимум две важнейшие задачи. Во-первых, при пособничестве союзнических консулов и опираясь на местную вооруженную организацию, представлялось возможным без особого труда, как полагали в Харбине, свергнуть власть большевиков во Владивостоке. А, во-вторых, — сразу же перехватить инициативу у Делового кабинета на поприще руководства освободительным движением во всём дальневосточном, а потом и в сибирском регионе.

В конце нашего общего ознакомительного обзора, касающегося подпольных организаций Сибири, несколько отдельных слов конечно же нужно сказать об омской группировке нелегалов, с точки зрения исследователей, одной из наиболее крупных и значительных в Сибири. Омск в тот период являлся самым густонаселённым городом на востоке России, число жителей которого ещё по довоенной переписи превышало 110 тысяч человек. Для сравнения: во втором по величине городе региона — Томске — количество населения тогда лишь только приближалось к 100 тысячам. За период Первой мировой войны и первого года революции общее число жителей Омска за счёт многочисленных беженцев сначала из западных, а потом и центральных районов России, по некоторым подсчётам, почти удвоилось, превратив его, по меркам того времени, в настоящий мегаполис.

Это придало Омску особую специфику и своеобразный социальный колорит. В его гостеприимных стенах собралась в то время, о котором мы сейчас говорим, самая разнообразнейшая публика. От нашего брата — простого смертного — и вплоть до самых-самых что ни на есть, сильных мира сего, почти полубогов до недавнего времени: бывших близких ко двору его императорского величества персон — князей, графов, разного рода торгово-промышленных олигархов, а также архикоррумпированных столичных чиновников. Многие из них являлись представителями знатнейших и богатейших фамилий России, после Октябрьской революции, совершивших путь, перефразируя известную поговорку, из князи да в грязи. Они оставили в обеих столицах свои шикарные фамильные особняки и ютились теперь в Омске, в лучшем случае, в переполненных сверх меры не только людьми, но и клопами гостиничных номерах, а то и вообще в полу убогих комнатушках городских доходных домов, сдававшихся их владельцами, естественно, по максимально завышенным ценам (спрос определяет предложение — азбука капитализма). Столичную публику отличали на омских улицах, прежде всего, их хотя и повседневные, но всё-таки весьма изысканные наряды, или, говоря современным языком, прикиды, изящно и со вкусом сшитые за немалые деньги у столичных модельеров.

Они весьма экзотично выглядели на фоне мало чем примечательных одеяний местных жителей, а также часто встречавшихся ещё тогда в Омске представителей азиатских народностей — казахов, например, с их сугубо национальными нарядами, самого незатейливого покроя. Эти дети степей в те времена водили ещё по улицам Омска свои верблюжьи караваны, а также многочисленные и многоголосые отары овец, неспешно двигавшиеся по намощеным улицам на местный рынок; отсюда — пыль, амбре и прочие неприятности. Такого рода этнокультурные частности делали город ещё более колоритным, предельно контрастным и даже в какой-то степени экзотичным. Восток и Запад, Европа и Азия соединились в Омске в 1918 г., пожалуй, как нигде больше из российских городов, и даже в своих крайних проявлениях.

Так что порой какая-нибудь знатная молодая особа в изящно кружевном столичном наряде с ужасом взирала с деревянного тротуара на «дикаря» азиата в окружении его живности, и сознание её отказывалось верить, что здесь не зоопарк и что она уже не графиня N, приближённая ко двору её императорского величества, а просто гражданка Российской социалистической республики, равная теперь со всеми в правах, что её больше уже никто не обязан называть ваше сиятельство и пр. С отчаянием почти обречённого человека она понимала также, что, если вскоре не произойдёт каких-либо кардинальных изменений в политике, она вполне может оказаться и в посудомойках. Все эти и многие другие социальные контрасты превратили Омск 1918 г. в настоящую пороховую бочку, а точнее — в самую большую пороховую бочку на востоке России.

Вполне естественно поэтому, что в столице Западной Сибири, каковой по праву считался Омск, подпольные организации по своему количественному и качественному составу нисколько не уступали другим нелегальным организациям края, а по некоторым компонентам даже и превосходили их. Отличительной особенностью омского сопротивления было то, что значительное количество (если не сказать — преобладающее) занимали в его среде казаки. И это конечно же не случайно. Омск, как известно, являлся ещё и столицей Сибирского казачьего войска, здесь находились его управленческие структуры, здесь же располагался и Войсковой (Никольский) собор Сибирского казачьего войска, а в нём — священная реликвия Сибири — боевое знамя (хоругвь с ликом Христа-Спасителя) отряда Ермака. Так что омским казакам, как говорится, сам бог велел восстать «во имя моё» против безбожников большевиков.

И они, надо честно признать, не подвели. По всему Степному краю и главным образом в примыкавших к Омску станицах в демобилизованных с фронта казачьих частях появились небольшие группы сопротивления, объединившиеся в итоге в так называемую «Организацию тринадцати». Главными организаторами этих полулегальных вооруженных формирований стали, в первую очередь, потомственные казачьи офицеры (своего рода казачье дворянство), которым с советской властью конечно же было далеко не по пути. Как правило, все они при царском самодержавии являлись довольно обеспеченными людьми, владевшими значительными земельными наделами и вследствие чего имевшими вполне достаточные возможности для безбедного существования, а также для получения хорошего среднего и даже высшего образования. Дети же простых казаков, как известно, таковой возможности не имели и обучались лишь элементарной грамоте, основу которой на 90 % составляла зубрёжка основ закона божьего.

В январе 1918 г. на Атаманском хуторе, что располагался в то время на самой окраине Омска, состоялось нелегальное собрание представителей сибирского казачьего офицерства. На этом совещании было принято решение — не признавать советскую власть и начать создавать для борьбы с ней небольшие, но мобильные повстанческие отряды. Всю территорию казачьего войска разделили тогда же на 13 районов (отсюда и «Организация тринадцати»), в которые назначались люди, персонально ответственные за формирование нелегальных подразделений. Однако реально удалось организовать лишь 7 небольших групп. Среди них необходимо отметить летучие отряды есаулов Бориса Владимировича Анненкова и Ивана Николаевича Красильникова. Группа Анненкова, по признанию самого её командира, кочевала в феврале в непосредственной близости от Омска, останавливаясь на отдых чаще всего в станице Захламинской или Мельничной. В станице Петропавловской, располагавшейся вблизи одноимённой железнодорожной станции (в 270 километрах западнее Омска), подпольную группу возглавил командир расформированной казачьей бригады полковник Павел Павлович Иванов. А войсковой старшина (подполковник) Вячеслав Иванович Волков, бывший командир 7-го казачьего полка, осуществлял руководство нелегальной организацией в небольшом, некогда пограничном городке под названием Кокчетав.

Теперь что касается непосредственно Омска. В городе, по некоторым подсчётам, скопилось в тот период до 7 тысяч одних только офицеров. То были военные, ранее служившие в расквартированных здесь запасных сибирских полках, а также вернувшиеся с фронта, одни — по прежнему месту жительства, а другие, часто с семьями, — в качестве беженцев. Иными словами, и такого сорта взрывного материала в столице Западной Сибири и Степного края оказалось предостаточно и даже с избытком. Большинство армейских офицеров, как и их товарищи по несчастью из других сибирских городов, в основной своей массе в начале 1918 г. остались без работы. Так же, как и в Томске, здешние офицеры в целях поиска хоть какого-то заработка формировали разного рода профессиональные объединения под такими названиями, как «Трудовая артель офицеров», «Общество любителей охоты и рыболовства» и т. п. Под прикрытием этих организаций, как считают многие исследователи, и формировались в Омске первые нелегальные вооруженные группы для борьбы с советской властью.

Одну из омских подпольных групп возглавил в тот период двадцатипятилетний капитан Константин Владимирович Неволин, в самом конце 1917 г. вернувшийся с фронта в составе расформированного советской властью ударного батальона. Ещё одна была создана георгиевским кавалером, также капитаном, Владимиром Эрастовичем Жилинским. Трудно сказать определённо точно — какой политической ориентации придерживались эти два смелых офицера, однако некоторые данные, например, из отчёта генерала Флуга позволяют всё-таки предположить, что Константин Неволин являлся человеком, близким в какой-то степени к эсеровским кругам, в то время как Владимир Жилинский больше симпатизировал политикам правого толка.

Правый уклон вообще, надо сказать, заметно преобладал, как мы уже отмечали, в омской оппозиционной среде, поэтому вполне вероятно, что не только Жилинский, но и многие другие офицеры в большей степени всё-таки симпатизировали если не кадетам, то, по крайней мере, придерживались позиций, что называется, здорового консерватизма и в спасении поруганного отечества видели главную цель своих политических устремлений. Вместе с тем надо отметить, что не все, конечно, горели желанием участвовать в вооруженной борьбе с советской властью, некоторые, по вполне резонным соображениям, просто отказывались верить в победные перспективы противостояния с большевиками, завладевшими, как они считали, стихией народных масс. Были, наконец, и офицеры, в принципе равнодушные ко всему происходящему.

Однако всё-таки, слава богу, находились люди, которые сознавали нависшую над их Родиной опасность и горели желанием — с оружием в руках выправить сложившуюся в стране ситуацию. И таких людей стало заметно больше после того, как большевики во главе с Лениным подписали всем хорошо известный Брестский мир, позорный, кабальный, однозначно несправедливый и от того абсолютно не приемлемый для большинства сознательных граждан и особенно для фронтовиков. Многие после марта 1918 г. напрямую стали обвинять большевиков в предательстве государственных интересов России, и количество желающих вступить в антисоветские организации в этот период значительно возросло. По подсчётам историков общая цифра количественного состава сибирских подпольных организаций варьировалась в тот период от 6 до 13 тысяч человек.

Цифру в 7 тысяч приводит в своих исследованиях современник тех событий журналист и историк В.Д. Вегман, 13 тысяч подпольщиков насчитал спустя пол века советский историк-сибиряк В.С. Познанский, томский профессор Н.С. Ларьков, занимающийся этой проблематикой в последнее время, заметно поправляет своего новосибирского коллегу и определяет количество сибирских подпольщиков всего в 6 тысяч человек и даже указывает (на основании документальных источников), что в организациях Западной Сибири насчитывалось около 3800, а в восточносибирских — чуть меньше — 2800 членов. Ну вот, примерно, так.

3. Миссия генерала Флуга в Сибирь

Как нельзя своевременно на дело становления сибирского антибольшевистского сопротивления в апреле-мае 1918 г. повлияла специальная миссия Добровольческой армии юга России под руководством генерала В.Е. Флуга. Значимость её трудно переоценить, хотя и преувеличивать её заслуги перед сибирским подпольем также вроде бы не стоит. То, что командование Добровольческой армии в лице генералов Корнилова и Алексеева заинтересовалось Сибирью конечно же вряд ли можно считать случайным явлением. Ну, во-первых, сама наша территория с её людскими и продовольственными ресурсами уже сама по себе привлекала внимание многих организаторов белого движения. Во-вторых, поскольку Лавр Георгиевич Корнилов по происхождению являлся сибирским казаком, его имя в наших краях было весьма и весьма популярным, а в определённых кругах сибирского сообщества — почти даже культовым в то время.

Генерал Корнилов в революционном 1917 г. трижды заявил о себе как о стороннике жестких мер в отношении «разбушевавшейся» в России демократии. Сначала, являясь командующим Петроградским военным округом, он предлагал Временному правительству (точно так же, кстати, как в своё время капитан Наполеон Бонапарт) использовать артиллерию против вооруженных революционных демонстрантов. Потом в должности командующего Юго-Западным фронтом для укрепления дисциплины в войсках генерал Корнилов стал прибегать к расстрелам за невыполнение приказа и, в первую очередь, за оставление позиций во время боя. Ну и, наконец, находясь с июля на посту Верховного Главнокомандующего вооруженными силами России, Корнилов, как всем известно из школьной программы, предпринял попытку государственного переворота, направленную на отстранение от власти правоэсеровского правительства А.Ф. Керенского. Переворот в итоге, что называется, с треском провалился, но имя Л.Г. Корнилова с той поры стало символом борьбы за восстановление твёрдого государственного порядка в России. А в Сибири, на родине генерала, в лагере охранительно-патриотически настроенных политиков и их союзников из торгово-промышленных кругов авторитет Корнилова фактически сравнялся по популярности с именем Григория Николаевича Потанина.

Как только у сибирской общественности начали обостряться отношения с большевиками, в Новочеркасск, в штаб-квартиру южной Добровольческой армии, из Омска отправилась делегация Сибирского казачьего войска во главе с войсковым старшиной Ефимом Прокопьевичем Березовским (после Февральской революции вступившим, кстати, в члены кадетской партии). Эта поездка в Добровольческую армию, в которой участвовал также ещё и Евгений Яковлевич Глебов, состоялась в декабре 1917 года. Ефим Березовский тогда же в качестве делегата от своего казачьего войска должен был присутствовать на очередном Сибирском областном съезде в Томске, однако войсковому правлению переговоры с генералом Корниловым показались, видимо, важнее, поэтому оно срочно отправило Ефима Прокопьевича в Новочеркасск. Выбор пал тогда именно на Березовского не только потому, что он являлся одним из политических лидеров Сибирского казачьего войска, но и в силу той простой причины, что он когда-то учился вместе с Корниловым в Омском кадетском корпусе и имел с ним некоторое знакомство.

Прибыв в Новочеркасск, Ефим Березовский при личной встрече поведал Лавру Корнилову о том, что имя генерала сейчас очень популярно в Сибири, что многие сибиряки давно мечтают о том, чтобы он поскорей вернулся в родные края и возглавил антибольшевистское вооруженное сопротивление на востоке страны. Березовский заверил командующего Добровольческой армией, что в Сибири есть для этого все условия, что под флагом областнического движения, руководимого кружком Григория Потанина, собираются весьма значительные силы, вполне способные серьёзно противостоять уже в самое ближайшее время большевистской диктатуре. Такого рода заявления являлись в определённой степени чисто голословными, не имели ни документальных, ни каких-либо других подтверждений и от того нуждались конечно же в самой тщательной проверке. С целью определения ситуации на месте генерал Корнилов вместе с возвращавшейся обратно в Сибирь делегацией направил в Омск одного из своих ординарцев, некоего прапорщика П.М. Мартынова. Последний, пробыв несколько недель в Омске и сняв здесь на всякий случай квартиру на длительный срок для своего патрона, благополучно вернулся в столицу Войска Донского и доставил Корнилову некоторую предварительную информацию о состоянии дел как в Сибири в целом, так и в Омске в частности.

Однако и тогда Лавр Георгиевич всё-таки не решился оставить Добровольческую армию и перебраться для продолжения белого дела в Сибирь. От этого его очень серьёзно, кстати, отговаривал сокомандующий вооруженными силами юга России многоопытный генерал М.В. Алексеев, считая восточные районы страны малоперспективными с точки зрения организации военного дела: огромные расстояния, незначительная численность населения, отсутствие достаточной материально-технической базы и пр. И Лавр Георгиевич уступил. Однако вместе с тем он, видимо, не отказался от идеи военного сотрудничества с сибирскими подпольщиками. С целью налаживания более тесных контактов с ними на восток страны была снаряжена специальная делегация во главе с В.Е. Флугом.

Пятидесятисемилетний георгиевский кавалер Василий Егорович Флуг, так же как генералы Алексеев и Корнилов, имел высшее воинское звание генерала от инфантерии. Однако в отличие от своих более знаменитых коллег он не добился в период Первой мировой войны слишком уж значительных продвижений по ступеням карьерной лестницы, начав войну в должности командующего армией, он закончил её лишь командиром отдельного корпуса. Прибыв в Добровольческую армию, Флуг в феврале 1918 г. получил очень ответственное задание: возглавить группу офицеров, направляемых с тайной посреднической миссией в Сибирь.

Всего офицеров в команде Флуга оказалось трое: он сам и два его помощника. Ответственным за политическую часть миссии определили сорокадвухлетнего подполковника Владимира Алексеевича Глухарёва, имевшего юридическое образование и проработавшего в течение нескольких лет, после окончания Московского университета в Сибири. Помощником Флуга по военным вопросам генерал Корнилов назначил недавно побывавшего в Омске прапорщика Павла Марковича Мартынова. Всем троим выдали подложные документы, путешествовать им пришлось под видом коммивояжеров, то есть торговых агентов. Так, Василий Егорович Флуг стал Василием Юрьевичем Фадеевым, а Мартынова переименовали в Мартыненко. В состав делегации также были включены и две женщины: приёмная дочь Флуга, профессиональная актриса О.К. Пестич, и ещё некая N, ехавшая в Сибирь по документам бывшей фронтовой сестры милосердия. Женщин взяли, в том числе и для того, чтобы в их верхнюю, а также нательную одежду вшить ряд важных документов: «верительные грамоты» экспедиции, личное послание генерала Корнилова лидеру сибирских областников Г.Н. Потанину, а также некоторые другие секретные материалы.

Около 7 тысяч рублей члены экспедиции получили в качестве командировочных, и ещё 25 тысяч им выдали для разного рода представительских расходов. Для того чтобы не пересекать линии фронта, члены делегации дождались того момента, когда Новочеркасск займут красные, и 25 февраля отбыли по железной дороге на восток. Прапорщик Мартынов «путешествовал» отдельно от остальных, однако этот его второй вояж в Омск оказался менее удачным, чем первый: где-то в районе Волги он был арестован большевиками и отправлен для дальнейшего разбирательства в Москву. Остальные участники экспедиции пробирались в Сибирь единой группой, следуя в одних и тех же железнодорожных составах, но только на разных местах, а порой и в разных вагонах, намеренно не общаясь друг с другом, дабы избежать в случае чрезвычайной ситуации коллективного провала.

Добирались до Сибири четверо членов корниловской делегации больше месяца и лишь 29 марта прибыли, наконец, на омский вокзал. Половина дела, таким образом, была сделана, экспедиция сумела благополучно преодолеть все опасности и преграды на своём неблизком пути, сохранив большую часть команды, а также секретные документы в полной неприкосновенности. Теперь уже, как говорится, оставалось дело за малым — отыскать в городе Ефима Березовского или Евгения Глебова и через них выйти на представителей местной антибольшевистской оппозиции. Однако тут гостей с юга ждало первое большое разочарование: найти ни того, ни другого не представилось возможным, поскольку войсковой старшина Березовский, как член Войсковой управы, вместе с атаманом Сибирского казачьего войска генералом П.С. Копейкиным был в конце января арестован большевиками и перевезён в Томск. Евгений Глебов также отсутствовал тогда в Омске, он по поручению Совета союза казачьих войск в том же конце января отбыл на Украину для контактов с Радой.

В создавшихся условиях пришлось воспользоваться запасным вариантом и прибегнуть к помощи родного брата подполковника Глухарёва, Андрея Алексеевича, проживавшего в Омске и работавшего на железной дороге инженером-путейцем. Тот свёл Флуга с некоторыми деятелями местного отделения кадетской партии, а также с архиепископом Омским и Павлодарским Сильвестром. Однако все они, напуганные недавними репрессиями со стороны большевиков, последовавшими вслед за февральским так называемым «поповским» бунтом в Омске, или отмалчивались во время встречи, или советовали, не задерживаясь, ехать в Харбин, где безопаснее и есть возможность поучаствовать в реальном деле. На вопросы об омском подполье эти люди вообще никак не реагировали, видимо, полагая, что неизвестно откуда взявшиеся незнакомцы вполне могут оказаться большевистскими провокаторами и, пророни они хотя бы одно неосторожное слово, завтра же окажутся в тюремных застенках.

Казалось, миссия в Омске может вполне закончиться, по сути, так и не начавшись, но тут вдруг обстоятельства повернулись в совершенно противоположную сторону. Как раз в то время в городе начал работу созванный по инициативе большевиков съезд казачьих депутатов, и Ефим Березовский, как член войсковой управы, был специально доставлен из Томска для участия в этом съезде. А после того, как он перед делегатами советского казачьего «круга» официально сложил с себя все свои полномочия, его полностью реабилитировали и тут же отпустили на свободу. А вскоре в городе появился и возвратившийся с полдороги Евгений Глебов. Выйдя на контакт с обоими, Флуг на сей раз уже без особого труда сумел познакомиться с официальными лидерами омского антибольшевистского сопротивления, а также и с руководителями некоторых подпольных вооруженных групп. Рекомендательные письма, привезённые Флугом при гарантиях Березовского и Глебова также произвели необходимое воздействие, так что членов корниловской делегации сразу же ввели в курс дела и ознакомили во всех подробностях с работой нелегалов в Омске.

Из уст этих людей Флуг узнал то, что, благодаря его воспоминаниям, знаем теперь и мы, а именно: в Омске на тот момент существовали две крупные офицерские организации, одна из которых определённо находилась под влиянием местного эсеровского штаба. Начальствовал над данной группой, как мы уже указывали, предположительно, капитан К.В. Неволин (подпольный псевдоним — Неофитов). Вторая же организация, возглавляемая капитаном В.Э. Жилинским, находилась в более или менее независимом положении, хотя и субсидировалась частично из средств омской кооперации, тоже состоявшей под формальным руководством эсеровских функционеров. Также вблизи от города курсировали или, как говорили про них большевики, бродили небольшие казачьи отряды, отказавшиеся после возвращения с фронта сдать оружие и нацеленные на непримиримую борьбу с советской властью. Теперь надо было решить, на какую из организаций сделать ставку для объединения и усиления городского подполья, а также в целях переподчинения его правоконсервативным политическим кругам города.

Группу Неволина, как близкую к эсерам, посланцы генерала Корнилова по идеологическим соображениям забраковали сразу же. Казаки, хотя и представляли для омских правых и их гостей с юга несомненный интерес, тем не менее, из-за своих атаманских вольностей и прочих особенностей вряд ли годились для налаживания нелегальной работы в условиях города. Единственно приемлемым вариантом, таким образом, оказалась группа Жилинского, поэтому именно на неё и решили обратить особое внимание. Генерал Флуг лично встретился с капитаном Жилинским и во время беседы выяснил, что последний — вполне надёжный офицер, а члены его организации в большинстве своём никоим образом не разделяют социалистических идей. Это было как раз то, что нужно, так что вскоре по договорённости с местными торгово-промышленными кругами и руководством кадетской партии корниловские эмиссары приняли решение: взять под политический контроль и полное финансовое обеспечение правых сил именно организацию Владимира Жилинского.

При этом, однако, в обмен на финансовые затраты омские толстосумы выдвинули ряд непременных условий. Во-первых, они пожелали, чтобы в организации была введена система строгого единоначалия и подчинённости, а во-вторых, настояли на замене руководителя организации молодого капитана Жилинского более опытным и авторитетным командиром. Данные условия пришлось принять и, исходя из второго пункта соглашения, срочно найти кандидата на роль военного лидера омского подполья. И такого человека вскоре удалось отыскать, им оказался сорокавосьмилетний казачий полковник Павел Павлович Иванов.

Кандидатура этого офицера устраивала многих, в том числе и корниловских эмиссаров. Оказалось даже, что с полковником Ивановым генерал Флуг был немного знаком по довоенной службе в Туркестанском военном округе. В то время тогда ещё подполковник Иванов занимал должность начальника полиции (полицейского исправника) сразу в нескольких уездах Средней Азии. В 1914 г., вскоре после начала мировой войны, он очень решительно и жестко подавил восстание местных дехкан, возмутившихся по поводу привлечения их к строительству оборонительных сооружений для фронта.

Загвоздка состояла лишь в том, что полковник Иванов проживал на тот момент в станице Петропавловской (рядом с одноимённой железнодорожной станцией), где он квартировал вместе с небольшой частью некогда находившейся под его командой и расформированной уже к тому времени казачьей бригады. Кому-то надо было туда съездить и уговорить Павла Павловича перебраться в Омск, для того чтобы принять на себя очень ответственное да к тому же ещё и весьма опасное дело по военному руководству омским подпольем. Василий Егорович Флуг вызвался сам наведаться в Петропавловскую и лично побеседовать там с полковником Ивановым.

Строго конфиденциальная встреча произошла на квартире полковника, причём в коммивояжере Василии Фадееве жена полковника Иванова сразу же узнала генерала Флуга, запомнившегося ей, как она сама пояснила, по журнальным фотографиям времён русско-японской войны. Понятное дело, что Василий Егорович не стал отнекиваться и на своё «неожиданное» разоблачение ответил шуткой в плане того, что его, надо полагать, возможно, всё-таки не сдадут в ЧК. А сам, видимо, в эту минуту ещё раз осознал всю степень той опасности, которой он себя подвергал, путешествуя достаточно уже продолжительное время по территориям, контролируемым большевиками, с такой фотогеничной и, как оказалось, весьма запоминающейся внешностью.

Полковник Иванов, надо отдать ему должное, не позволил долго себя упрашивать и сразу же после беседы с Флугом выехал в Омск, где, собственно, и принял в полном объёме все возложенные на него обязанности. В целях конспирации он взял себе подпольный псевдоним Ринов, в результате чего вошёл в историю Гражданской войны в Сибири, так же как и некоторые другие его товарищи по оружию, под двойной фамилией: Иванов-Ринов.

По выезду из станицы Петропавловской руководителем местной офицерской организации П.П. Иванов оставил вместо себя войскового старшину (подполковника) Вячеслава Ивановича Волкова, бывшего командира 7-го Сибирского казачьего полка, одного из храбрейших офицеров, получившего за боевые заслуги во время Первой мировой войны орден Святого Георгия 4-й степени и Георгиевское золотое оружие за храбрость. По некоторым сведениям, Волков сначала в Кокчетаве, а потом в Петропавловской собрал вокруг себя избранный кружок офицеров, своего рода военно-патриотический орден под названием: «Смерть за родину».

После того как основные организационные мероприятия были проведены, генерал Флуг совместно с представителями кадетской партии, а также с военным руководством подпольной организации утвердил и предстоящий план вооруженного выступления. Он оказался весьма прост, но вместе с тем и достаточно эффективен. По общему сигналу во всех крупнейших городах Сибири, и в первую очередь в Омске, членам подпольных вооруженных формирований предстояло сразу же занять основные советские учреждения, а также захватить военные склады, после чего им надлежало разоружить отряды Красной гвардии и арестовать главных большевистских руководителей. На переходный период власть передавалась сначала в руки военных во главе с Ивановым-Риновым, а потом — представителям от органов городского и земского самоуправления при решительном преобладании политиков праволиберального толка, с привлечением «небольшого процента умеренных социалистов в менее ответственных ролях». Эта программа, как мы видим, несколько отличалась от оперативных планов, разработанных в Харбине министрами ВПАС и членами СОД, в том смысле, что военным в них отводилась по преимуществу вспомогательная роль в предстоящем выступлении.

И вот, когда все дела в Омске удалось успешно завершить, весьма удовлетворённый достигнутыми результатами генерал Флуг отправил со специальным посыльным своё первое донесение Корнилову, считая миссию в этом городе уже оконченной. Однако в тот же самый момент, то есть где-то числа 24–25 апреля, в Омске неожиданно появился начальник центрального штаба подпольных организаций Западной Сибири В.А. Смарен-Завинский. Он прибыл в столицу Степного края с агитационно-организационными целями, точно такими же, с каковыми здесь уже почти месяц находились Флуг и Глухарёв.

Смарена-Завинского, конечно, приняли в Омске на соответствующем уровне, как заместителя военного министра ВПАС, но и не более того. Корабли, что называется, уже ушли, и рассчитывать на то, что омское подполье перейдёт под контроль эсеров из томского штаба, уже вряд ли приходилось. Во-первых, всё было только что организационно слажено в пользу местных кадетов, заручившихся к тому же поддержкой эмиссаров Добровольческой армии юга России. А во-вторых, в омских правых кругах не вызвало большого энтузиазма известие, привезённое Смарен-Завинским, что во главе Временного правительства автономной Сибири находится Пинкус Дербер, по сути, никакой не областник, а хорошо известный омичам эсер-оборонец, с точки зрения Двинаренко, Каргалова и компании — обыкновенный революционный выскочка, мало чем отличавшийся от тех же самых большевиков, как своими политическими амбициями, так и своей национальной принадлежностью.

Таким образом, значительная часть омского антисоветского сопротивления отнеслась достаточно взвешенно, если не сказать — настороженно, к миссии Смарена-Завинского. И это, несмотря на то, что последний, надо отдать ему должное, провёл в Омске весьма внушительную агитационную кампанию. Выступив в роли этакого новоявленного «Хлестакова», он пустился, что называется, во все тяжкие и, зная о почвеннических настроениях в среде значительной части омской оппозиции, представил деятельность правительства Дербера как государственно-охранительную. Уверял, что входящие в состав ВПАС социалисты настроены строго патриотически как в отношении России в целом, так и по поводу Сибири в частности. Утверждал также, что в состав Временного Сибирского правительства уже введены некоторые представители цензовиков и правых партий. Например, генерал Хорват как наиболее авторитетный политик Дальнего Востока, а также крупнейший питерский олигарх Путилов, что в Харбине при участии ВПАС сформирован уже корпус русских войск под командованием генерала Плешкова, насчитывающий около 20 тысяч солдат и офицеров, и что ведутся переговоры с союзниками о поддержке российских сил войсками Антанты в количестве примерно 100 тысяч человек. Да к тому же, уверял Смарен-Завинский, правительство Дербера пользуется полным доверием союзников, ну и, наконец, большинство подпольных организаций Сибири перешло уже под контроль военного министра Краковецкого, так что осталось теперь только, чтобы и нелегальный Омск признал над собой главенство Временного правительства автономной Сибири.

Там обещали подумать, и это, пожалуй, единственное, что сумел добиться Смарен-Завинский от руководителей местного антибольшевистского подполья. 27 апреля он и сопровождавший его в поездке офицер отбыли из Омска назад в Томск, вместе с ними в столицу областнической Сибири отправилась и делегация В.Е. Флуга.

И вот он Томск — город первого на востоке России университета, город, уже довольно основательно пропитанный интеллигентским духом, город с уже начавшими укореняться либеральными традициями, ну и, наконец, то была резиденция основателя и бессменного руководителя движения сибирских автономистов — Г.Н.Потанина. Именно к нему в Томск 28 апреля и прибыла делегация с особым поручением от Лавра Корнилова. Миссия являлась очень ответственной и в то же время весьма деликатной. Флугу предстояло выяснить, между прочим: насколько далеко заходят устремления Потанина и его единомышленников в плане территориальной обособленности такого огромного и очень важного для России (колониального) региона, как Сибирь.

Чтобы не терять времени, в тот же день, 28 апреля, а это было Вербное воскресенье, члены делегации встретились с Потаниным. Выйти на контакт с ним оказалось достаточно легко. Ну, во-первых, потому, что Григорий Николаевич ни от кого не скрывался, а во-вторых, и Владимир Глухарёв, несколько лет проживший и проработавший в Томске, кое-кого знал в городе, и его здесь некоторые ещё помнили, да и потом рекомендации Смарена-Завинского, видимо, сыграли некоторую роль. В результате встречу с Потаниным и его окружением удалось организовать достаточно быстро. А уже через Григория Николаевича и членов его кружка Флугу удалось также без особых проблем выйти и на руководителей местных подпольных офицерских формирований, так что в Томске всё оказалось в этом плане немного проще, чем в Омске.

Во время самой встречи с Григорием Николаевичем генерал Флуг был несколько обескуражен внешним видом Потанина, а также состоянием его здоровья. Как позже писал Василий Егорович, легенда сибирской автономии оказался вполне заурядным и «дряхлым старцем», совсем плохо видевшим и уже начинавшим глохнуть. Для поправления здоровья Григорий Николаевич придерживался строгой диеты, ел только два раза в день, практически не ужинал, отказывая себе даже в чае, к тому же ко времени приезда корниловской делегации пошла последняя неделя изнурительного велико-пасхального поста, поэтому силы у восьмидесятидвухлетнего старика конечно же оказались не в избытке. Лучшие годы великого Потанина, увы, остались уже далеко позади. Так что беседу от его имени, но конечно же в его присутствии вели с генералом Флугом член кадетской партии адвокат Александр Николаевич Гаттенбергер, а вместе с ним видный областник и журналист Александр Васильевич Адрианов.

Последний, кстати, как свидетельствует Флуг, помог ослабевшему Потанину войти в комнату, где и состоялся разговор. Генерал ещё удивился: надо же, один старик ведёт под руку другого, ещё более древнего старика, почти старца. Однако Адрианову исполнилось тогда всего 68 лет, не так уж и много. Правда, окладистая, что называется лопатой, борода слегка его приземляла, но в остальном Александр Васильевич представлял собой крепкого, коренастого, широченного в плечах мужчину — настоящего сибирского богатыря. Но ещё больше удивился Флуг, когда Адрианов подошёл к нему поближе. Лицо его с одной стороны было сильно обезображено в результате нескольких не совсем удачных пластических операций.

Генерал Флуг, вполне возможно, подумал тогда: куда это его занесло на сей раз, в какой такой медвежий угол?.. Однако вскоре начался разговор, и из уст его собеседников полилась грамотная, политически взвешенная и корректная речь, постепенно успокоившая Василия Егоровича и настроившая его на строго деловой лад и нерв. Ко многому обязывала, собственно, и главная цель его поездки — передача личного послания военного вождя белого движения генерала Корнилова патриарху сибирского областничества. К этому посланию также была приложена и политическая программа Лавра Георгиевича, составленная, по мнению ряда учёных, при личном участии председателя кадетской партии России Павла Милюкова.

«Г.Н. Потанин, которого я посетил в первый же день пребывания в Томске, оказался дряхлым старцем, со слабыми остатками зрения и слуха, живущим в крайне тяжелых материальных условиях. Письмо Л.Г. Корнилова, которое я ему передал, мне пришлось самому прочесть Григорию Николаевичу вслух».

В апреле 1919 г. по случаю годовщины со дня смерти генерала Корнилова газета «Сибирская жизнь» опубликовала текст его послания, оно было датировано 5 февраля 1918 г. В нём, в частности, говорилось: «Мы не принадлежим ни к одной определенной политической партии. Мы выступили под знаменем, под которым могут объединиться все русские люди, все, в ком не умерла ещё любовь к Родине, кому дороги её честь и её будущее и в ком не угасла ещё надежда на вероятность спасения России от окончательного развала и немецкого ига».

Далее к письму прилагалась та самая политическая программа белого движения юга России. Она была написана «мелким почерком на четвертушках бумаги из ученической тетради, прошитых ниткою, на концах которых висела небольшая именная сургучная печать Л.Г.Корнилова, и скреплена его подписью». Всего в программе значилось 14 пунктов, и в конспективном изложении они выглядели следующим образом:

1. Все граждане равны перед законом.

2. Свобода слова и печати.

3. Экономические свободы. Отмена национализации частных предприятий.

4. Неприкосновенность частной собственности.

5. Армия создаётся не по призыву, а на добровольных началах, но без каких-либо революционных комитетов в ней и без порочной системы выборности командных должностей.

6. Полное выполнение союзных обязательств, война с Германией до победного конца.

7. Всеобщее обязательное начальное образование.

8. Выборы нового Учредительного собрания.

9. Учредительное собрание принимает конституцию и назначает подотчётное себе правительство.

10. Свобода вероисповедания. Отделение церкви от государства.

11. Аграрный вопрос выносится на рассмотрение Учредительного собрания.

12. Равенство всех перед судом. Сохранение смертной казни за государственные преступления.

13. Свобода рабочих союзов, стачек и собраний, но только по экономическим вопросам. Введение рабочего контроля на предприятиях, но категорическое запрещение социализации предприятий.

(Особый интерес для сибиряков представлял последний, четырнадцатый, пункт, касавшийся проблем национального самоопределения. Он был дословно изложен следующим образом.)

14. Генерал Корнилов признает за отдельными народностями, входящими в состав России, право на широкую местную автономию, при условии, однако, сохранения государственного единства. Польша, Украина и Финляндия, образовавшиеся в отдельные национально-государственные единицы, должны быть широко поддержаны правительством России в их стремлениях к государственному возрождению, дабы этим ещё более спаять вечный и несокрушимый союз братских народов.

Внимательно выслушав генерала Флуга, Потанин немного помолчал, видимо, обдумывая непростой ответ, и потом «заявил, что по старости уже не принимает личного участия в политике, пригласил своего соседа А.Н. Гаттенбергера, рекомендовав… последнего как общественного деятеля и вполне доверенное лицо, заменяющее его в кружке, названном его именем». Александр Николаевич Гаттенбергер, подхватив беседу, вскоре представил В.Е. Флугу для ознакомления политическую программу Потанинского кружка. Она в отличие от корниловской состояла из 11 пунктов и касалась главным образом сибирских дел, однако по содержанию основных положений обе программы были достаточно близки. В целях борьбы с советской властью сибиряки предполагали объединить все антибольшевистские силы, включая, в том числе, эсеров и меньшевиков. После отстранения от власти большевиков потанинцы предлагали создать временное правительство на беспартийной основе, включив в его состав наиболее авторитетных представителей из числа оппозиции «с общегосударственным именем и всеобщим признанием».

Тем самым члены Потанинского кружка давали понять, что они не считают узкопартийное правительство Петра Дербера — порождение смуты конца 1917 г. — уполномоченным для принятия власти на территории Сибири. Однако это совсем не означало, что новое временное правительство Сибири планировало полностью отказаться от завоеваний Февральской революции, конечно же нет. Напротив, оно, в первую очередь, должно было восстановить попранные большевиками демократические свободы, но одновременно с тем и основательно «прибраться» на территории региона, установив твёрдый государственный порядок на основе строгого соблюдения законности. После чего временное правительство обязывалось передать власть Учредительному собранию для дальнейшего осуществления всех важнейших политических, экономических и социальных реформ, в том числе и касающихся сибирской автономии.

На той же встрече Флугу, в частности, до конца раскрыли глаза и на многообещающие заявления Смарена-Завинского в Омске, который распускал совершенно якобы ложные слухи о том влиянии, которым пользуется правительство Дербера на Дальнем Востоке, в частности в плане установления «успешных» связей с иностранными дипломатическими представителями. Подобного рода далёкие от истины утверждения выдвигались, пояснили Гаттенбергер и Адрианов, с той только целью, чтобы подчинить ВПАС все без исключения подпольные организации на территории Сибири. Но, поскольку группа Потанина имела прочно налаженные связи с Харбином, ей было достаточно хорошо известно истинное положение вещей на Дальнем Востоке, на основании чего Флуга заверили, что там в более предпочтительном положении находится так называемый Дальневосточный кабинет, совсем недавно созданный и возглавляемый генералом Хорватом. По их мнению, именно этот в определённой степени временный правительственный орган сплотил вокруг себя основную часть эмигрантских патриотических сил в Харбине и пользуется несравнимо большим доверием у иностранцев, нежели правительство Дербера. Также Флуга уведомили, что группа Потанина сотрудничает, в первую очередь, именно с Дмитрием Леонидовичем Хорватом, которого видит в перспективе руководителем всего освободительного движения в Сибири и на Дальнем Востоке.

В результате этой первой беседы и той, и другой стороне удалось выяснить главное для себя — что планы белого движения России и сибирских областников в целом схожи по всем практически основополагающим принципам. Более того, они находятся, что называется, во взаимном проникновении интересов, в частности, в области проблем автономии. Корнилов с Милюковым, как поняли тогда в Томске, были не против позитивного решения данного вопроса, потанинцы же, в свою очередь, заверили представителей Добровольческой армии, что в такой непростой для страны исторический момент они безоговорочно выступают за единую и неделимую Российскую государственность. Как писал подполковник Глухарёв в итоговом отчёте, группа областников, собравшаяся вокруг Потанина, вопреки всем обвинениям в сепаратизме, «впитала в себя всё наиболее мыслящее и государственно-настроенное».

Дальнейший ход переговоров с генералом Флугом целиком взял в свои руки Александр Гаттенбергер. На вечер того же дня, 28 апреля, он назначил членам делегации «деловое свидание, к которому обещал пригласить нескольких лиц». С собой он привёл трёх офицеров, представленных руководителями офицерской подпольной организации, обозначенной в качестве беспартийной, но находящейся под патронажем областнического кружка Потанина. К сожалению, фамилии тех трёх человек Флуг также весьма тщательно зашифровал в своих воспоминаниях, поэтому мы можем только догадываться по поводу того, кто именно присутствовал тогда на встрече с членами корниловской делегации. С относительной степенью уверенности мы можем предположить, что этими офицерами вполне могли оказаться полковник Николай Николаевич Сумароков и подполковник Анатолий Николаевич Пепеляев, третьим подпольщиком, возможно, был полковник Евгений Кондратьевич Вишневский. По версии некоторых комментаторов, им также мог оказаться и поручик Борис Михайлович Михайловский.

Прибывшие на встречу офицеры рассказали Флугу и Глухарёву, что в их подпольных организациях в общей сложности состоит около одной тысячи человек, главным образом офицеров. Что они уже вышли к тому времени из финансовой зависимости от эсеровского комитета, что деньги теперь для них регулярно поступают от местных торгово-промышленных кругов, а также из Харбина, от Комитета защиты Родины и Учредительного собрания, что в общей сложности за истекший период офицерские организации получили из указанных источников около 700 тысяч рублей. Тех средств с избытком, надо полагать, хватило, чтобы последние два месяца выплачивать членам организации в среднем по 200 рублей. (В современном исчислении что-то около 30 тысяч.) Проценты по кредитам тогда вряд ли кто платил, так что полученных средств было вполне достаточно, чтобы довольно сносно существовать, при этом, собственно, как правило, не обременяя себя никакой регулярной практической деятельностью, опасаясь лишь ареста и связанных с ним разного рода неприятностей, могущих, впрочем, оказаться весьма серьёзными.

Так, например, незадолго до приезда Флуга и Глухарёва в Томске оказались провалены сразу два подпольных учебных центра. Один, как выяснилось, находился буквально в нескольких кварталах от губернского исполкома, в здании духовной семинарии. В годы мировой войны помещения семинарии царские власти перепрофилировали под казармы запасных частей, а после их демобилизации опустевшие классы бывшего религиозного училища, теперь уже по распоряжению большевиков приспособили для общежития инвалидов войны, здесь же были открыты и несколько кустарных мастерских для них, лавка для продажи произведённой продукции ну и т. п. Пользуясь этим обстоятельством, томские подпольщики под видом кружка по интересам для инвалидов открыли в одном из помещений общежития свой учебный центр, куда, по всей видимости, приглашались члены организации из числа гражданских лиц, не имевших опыта обращения с оружием, для прохождения курса начальной военной подготовки. Частое посещение приюта для инвалидов молодыми людьми из богатых семей вскоре вызвало вполне естественные подозрения у соответствующих органов, и вскоре для осмотра здания бывшей духовной семинарии прибыл отряд Красной гвардии. В результате проведённого обыска красногвардейцам удалось обнаружить в одном из классов учебное оружие, а также задержать некоторое количество посторонних лиц — не инвалидов. Так произошел первый провал.

А вскоре после него случился и второй: события имели место в посёлке Басандайка (пригород Томска). Там на небольшом свечном заводе, принадлежавшем Томской епархии, было обнаружено целое общежитие офицеров-подпольщиков, то ли работавших, то ли формально числившихся в качестве рабочих. И всё бы ничего, многие офицеры, как мы знаем, подрабатывали в тот период практически где угодно и кем угодно, но вот только все проживавшие в общежитии на Басандайке оказались не прошедшими регистрации, и поэтому их сразу же задержали по подозрению в организации антисоветского подпольного сопротивления. По одному только этому делу за решёткой оказалось более 30 человек.

Значительные потери в живой силе понесла в тот же период и местная эсеровская подпольная группировка. В апреле в связи с кражей винтовок со складов 39-го стрелкового полка и выявившимися в ходе расследования данного дела обстоятельствами были произведены массовые аресты членов городской эсеровской организации, среди которых оказались и некоторые боевики из числа подпольщиков.

С руководством эсеровского подпольного отряда генерал Флуг также изъявил желание побеседовать, и такая встреча без лишних проволочек вскоре была устроена усилиями Смарен-Завинского. Однако, поскольку в эсеровских кругах по-прежнему придерживались принципа коллективного руководства, генералу Флугу и подполковнику Глухарёву представили не отдельных персон из числа руководителей военной организации, а лишь некоторых членов её штаба, над которым, в свою очередь, как смогли понять из дальнейшего разговора члены корниловской миссии, стоял ещё и так называемый «социалистический коллектив», в деятельности которого, кроме нескольких офицеров, участвовали «рабочие и другие лица, с военным делом ничего общего не имеющие». Относительно этих «нескольких», а также и других офицеров, входивших в состав эсеровской организации, генерал Флуг отметил позже в итоговом «отчёте», что они якобы вовсе не являлись «правоверными социалистами», а в организацию попали случайно, ища какой-нибудь точки опоры.

Данная эсеровская группировка формально существовала на средства, выделяемые ВПАС, но фактически основные финансовые вливания на её содержание исходили, как мы уже отмечали, из фондов кооперации. Эти вливания корниловские эмиссары охарактеризовали как «подачки» и констатировали в своих отчётах тот факт, что эсеровские подпольщики и в Томске тоже испытывали острую нужду в деньгах.

В составе местной эсеровской организации, как свидетельствуют некоторые газетные источники, имелся ещё и особый вооруженный резерв, состоявший целиком только из членов ПСР и РСДРП(м), а также бундовцев, сионистов и мусульманских националистов, готовых в случае крайней необходимости выступить на защиту социалистических завоеваний революции и даже, если понадобится, вступить в вооруженную борьбу со своими оппонентами из крайне правого политического лагеря. У левых, таким образом, был заготовлен план действий и на всякий, как говорится, экстренный случай. Как, впрочем, и у тех самых оппонентов имелся адекватный ответ — если что — отряд кадровых офицеров полковника Вишневского.

И, тем не менее, на данном этапе необходимо было во что бы то ни стало объединить основные силы оппозиции в борьбе с большевиками. К глубокому удовлетворению прибывшей в Томск делегации, точно такого же мнения придерживалось, как удалось выяснить, большинство здравомыслящих людей в обеих политических группировках. Так что Флугу не пришлось особо никого уговаривать в этом смысле и тем самым до минимума сократить официальный визит в столицу сибирского областничества.

В последний день пребывания в городе корниловские эмиссары встретились ещё с одним руководителем антибольшевистского сопротивления — с подполковником Алексеем Гришиным, по подпольному псевдониму Алмазовым. С ним Флуга и Глухарёва свёл всё тот же прапорщик Смарен-Завинский и представил Гришина-Алмазова как своего заместителя по командованию подпольным Западно-Сибирским округом. Разъезжая в качестве антрепренёра театральной труппы (ведущей артисткой которой являлась его жена) по сибирским городам, Алексею Алмазову очень удобно было вести организационную работу на местах, избегая каких-либо подозрений на сей счёт со стороны советской власти, встречаясь с разными людьми по делам коммерческим и творческим — продюсерским, если на современный манер.

Во время последних бесед в Томске Смарен-Завинский уведомил Флуга, что он на некоторое время (правда, так получилось, что навсегда) должен уехать из Томска в Харбин, для того чтобы сделать там доклад Временному правительству автономной Сибири о проделанной его ведомством работе и пр., а также для получения новых указаний в проведении дальнейших мероприятий. Таким образом, получалось, что на период отсутствия Смарен-Завинского главой подпольного военного ведомства Западной и Средней Сибири оставался А.Н. Гришин-Алмазов. В силу этого обстоятельства и с ним надо было провести свою часть переговоров по поводу предстоящих дел.

Как отмечал Флуг, подполковник Гришин оказался лицом, обладавшим вполне здравым умом и имевшим достаточные познания в организации военного дела. Он также весьма охотно согласился с мнением корниловской делегации о желательном объединении усилий правых и левых группировок в деле подготовки вооруженного мятежа. Об обмене в случае нехватки у той или другой стороны оружием и боеприпасами, о выработке общего плана действий и т. д., для того чтобы в конечном итоге, по возможности, сплотить все силы в единую организацию и желательно под политическим руководством кружка Потанина. «Заручившись по важнейшим пунктам намеченной работы согласием представителей обеих организаций и обещанием содействия А. Гаттенбергера, я признал возможным этим результатом удовольствоваться», — так заканчивает свои записи, касающиеся пребывания в Томске, Василий Егорович Флуг.

1 мая вместе со Смарен-Завинским члены корниловской делегации покинули город и направились в Иркутск, в центр бывшего Восточно-Сибирского военного округа. В Красноярске, видимо, за неимением времени они останавливаться не стали. В Иркутск все четверо членов делегации прибыли в Страстную субботу, 4 мая. Смарен-Завинский, не задерживаясь в городе, проследовал дальше на восток, в Харбин. На прощание он снабдил генерала Флуга несколькими конспиративными адресами для связи с иркутским эсеровским подпольем. Однако уже на вокзале, перед тем как отправиться в гостиницу, члены делегации совершенно случайно завели знакомство с одним из бывших офицеров, который при более близком общении удивительно, но сразу же намекнул на то, что может свести Флуга и Глухарёва с людьми, имеющими отношение к антибольшевистскому сопротивлению. Как такое могло случиться в условиях строжайшей конспирации с той и другой стороны — непонятно. Из «отчётов» всплывает лишь тот факт, что странный офицер сначала обратил внимание на двух симпатичных дам — спутниц Флуга и Глухарёва, пытался за одной из них даже приударить, может быть, выпил для храбрости лишнего ну и, возможно, разоткровенничался.

Через удачно и, главное, вовремя подвернувшегося человека посланцы Добровольческой армии попытались выйти на офицерскую, так называемую «беспартийную» подпольную организацию, однако из этого мало что получилось дельного. Как выяснилось, такой организации в Иркутске вследствие разного рода причин к тому времени уже практически не существовало. Однако новоявленный связной всё-таки познакомил членов корниловской делегации с некоторыми бывшими руководителями разгромленного офицерского подполья, в частности с генералом Л.Я. Симоновым и его зятем подполковником артиллерии Н. Петуховым. А также с некоторыми местными политиками правого толка, такими как адвокат Д.А. Кочнев и член кадетской партии И.П. Кокоулин. Они подтвердили факт полной ликвидации беспартийных подпольных организаций и посоветовали Флугу связаться с ещё сохранившим свои структуры эсеровским вооруженным подпольем во главе с Николаем Калашниковым.

И вот тогда членам делегации, видимо, и пришлось воспользоваться теми явочными адресами, которыми их, как оказалось, весьма кстати снабдил Смарен-Завинский. Однако и на этом направлении поиска сразу же произошла небольшая заминка, вызванная тем, что иркутские подпольщики, существовавшие в условиях непрекращающихся арестов, осуществлявшихся структурами набиравшей силу сибирской ЧК, весьма настороженно отнеслись к явившимся, практически «из неоткуда» личностям. Поэтому им сначала, как и полагалось, устроили небольшую проверку, провели с ними несколько предварительных встреч, которые назначались — по старой эсеровской конспиративной традиции — на кладбище. После чего Флугу, наконец, удалось встретиться с самим Николаем Калашниковым, особоуполномоченным военного министра ВПАС Аркадия Краковецкого по Восточной Сибири.

Таким образом, приходится констатировать, что к приезду корниловской делегации в Иркутске в отличие от других двух крупнейших городов Сибири оказалась в наличии всего одна нелегальная вооруженная группировка. Так, если в Омске существовали как офицерская, так и эсеровская организации при некотором количественном преобладании первой, а в Томске при том же наборе сохранялся ещё и равный баланс сил, в Иркутске к маю в наличии имелись лишь чисто эсеровские вооруженные структуры, а офицерское подполье было полностью разоблачено и фактически ликвидировано. «Элементы, сторонившиеся социалистов, успели сложиться только в небольшие ячейки крайне переменного состава, которые не имели данных для развития в более крупные организации», — отмечали члены корниловской делегации в одном из своих отчётов.

Этот сокрушительный разгром произошёл, как уже говорилось, в силу целого ряда причин, главной из которых оказалась, пожалуй, та, что иркутским подпольщикам приходилось действовать, что называется, под самым боком у правительственных структур большевистской Центросибири, в том числе и органов специального назначения. Так, уже в марте-апреле 1918 г. в Иркутске начали формироваться под руководством большевика с дореволюционным стажем Меера Трилиссера, молодого революционера Ивана Постоловского (министра юстиции в правительстве Центросибири), а также бывшего царского контрразведчика Алексея Луцкого органы сибирской ЧК. В конце февраля в связи с началом нового немецкого наступления вся власть в Иркутске была передана в руки военно-революционного штаба, получившего ещё до того, как сорганизовались органы сибирской ЧК, точно такие же неограниченные полномочия по борьбе с «внутренней и внешней контрреволюцией».

Так, уже на следующий день после сформирования, 22 февраля, ВРШ разогнал собравшееся на свой первый съезд губернское народное собрание, организованное по инициативе правых эсеров, выдвинувших на этом форуме лозунг политической борьбы с советской властью и возобновления работы Всероссийского Учредительного собрания. А 23 февраля тот же военно-революционный штаб предотвратил попытку вооруженного мятежа со стороны офицеров местного гарнизона, пытавшихся, как мы уже указывали выше, во время похорон жертв декабрьских боёв напасть на большевистское руководство города и уничтожить его. После так и не состоявшейся акции последовали первые многочисленные аресты, с неизменной периодичностью продолжавшиеся и в последующий период.

Так, 29 марта в Иркутске был раскрыт ещё один офицерский заговор, на этот раз в поддержку атамана Семёнова, организовавшего в марте новую попытку наступления своих отрядов на Читу. В результате проведённых арестов за решёткой Тюремного замка оказались многие участники предполагавшегося выступления, в том числе и его руководители: капитан Ключарёв, поручик Нахобов и известная ещё по участию в корниловском мятеже баронесса Гринельская. В руки чекистов попали в тот период также и некоторые секретные документы, свидетельствовавшие о связях иркутских подпольщиков не только с Семёновым, но и с японскими тайными агентами. Так, в частности, когда в мае им удалось арестовать одного из ещё оставшихся к тому времени на свободе руководителей офицерского подполья — подполковника (полковника) Дитмара, в его бумагах при обыске они обнаружили письмо, напрямую свидетельствовавшее о наличии некогда прочно налаженных контактов офицерского сопротивления Иркутска с официальными японскими представителями в городе.

Таким образом, можно констатировать тот факт, что в мае в иркутском городском подполье осталась лишь эсеровская по своему основному составу организация, насчитывавшая в поредевших рядах всего около 300 человек нелегалов. Однако и эта структура имела массу проблем, и самая главная из них состояла в острой нехватке финансовых средств. Единовременное денежное вспомоществование, сделанное во время посещения Иркутска то ли председателем Областного правительства Дербером, то ли военным министром Краковецким, а может быть, и ими обоими, быстро иссякло, а новые поступления от правительственных структур приходили в Иркутск весьма нерегулярно. Некоторую финансовую поддержку, как мы уже отмечали, нелегальным организациям Восточной Сибири по просьбе военного министра Краковецкого оказывал в период дружеских отношений со ВПАС разбогатевший на иностранных «инвестициях» Семёнов.

Однако вскоре отношения атамана-диктатора и сибирских министров-демократов в силу непримиримых политических противоречий оказались основательно испорчены, и 15 апреля из Харбина в адрес сибирских подпольных организаций была направлена правительственная директива о разрыве всяческих, в том числе и финансовых, отношений с Семёновым. В результате этого иссяк последний источник денежного довольствия, и эсеровские подпольные структуры Восточной Сибири и Иркутска в частности по вполне понятным причинам сильно поредели в тот период. В своём майском донесении в Харбин Николай Калашников, как видно, с большим сожалением констатировал: «В погоне за деньгами, чтобы не губить дела, мы здесь мечемся во все стороны. Готовы идти на всякие уступки».

И всё это в условиях, когда в Иркутске скопилось чрезвычайно большое количество возвращавшихся с фронта офицеров. Помимо местных, в городе находились ещё и те, кто вынужденно задерживался здесь не в состоянии получить «визу» у местных властей для выезда на Дальний Восток. Такой выезд был сначала весьма ограничен для бывших военных, а потом и вовсе, после 10 мая, запрещён, причём не только для офицеров, но и вообще для всех частных лиц. По заявлению Калашникова желающих бороться с большевиками среди попавших в карантин людей имелось более чем предостаточно, и он в случае необходимости мог сразу поставить под ружье дополнительно около 450 человек. Однако задействовать всех желающих в текущих оперативных мероприятиях не представлялось возможным, поскольку для этого пришлось бы расширять список «штатных сотрудников», а достаточных средств у организации не было.

Единственным реальным источником поступления дензнаков для иркутской подпольной организации могли стать в тех условиях местные представители торгово-промышленного класса, именно им в условиях крайней нужды и собирался Калашников «идти на всякие уступки», дабы хоть как-то поправить материальное положение членов нелегальных боевых групп. Однако все попытки наладить контакт с иркутской буржуазией потерпели полное фиаско и, в первую очередь, по той простой причине, что помогать эсерам-социалистам в финансовых кругах Иркутска никто не собирался.

Но тут, что называется, как нельзя кстати в город прибыла корниловская делегация, и прапорщик Калашников, решив прибегнуть уже к последнему средству, обратился к генералу Флугу с просьбой — уговорить местную буржуазию выделить хоть какие-то деньги на нужды антибольшевистского подпольного движения. И эта его просьба не осталась без ответа. Василий Егорович согласился поучаствовать в переговорах и через посредство уже знакомых ему деятелей правого лагеря, Д.А. Кочнева и И.П. Коко-улина сумел, видимо, под свои личные гарантии вытребовать 35 тысяч рублей (чуть более 5 миллионов по современному курсу), которые и передал организации Николая Калашникова.

Возможно, для того, чтобы покрыть образовавшиеся долги, а возможно и для решения каких-то других финансовых проблем, Флуг в своих двух отчётах, отправленных из Иркутска через Омск в Добровольческую армию юга России, сделал запрос на 100 тысяч рублей. Однако эти отчёты попали в июне не в руки генерала Корнилова, уже покойного к тому времени, а в штаб генерала Алексеева, изначально, как мы уже знаем, сдержанно относившегося к сибирскому вопросу. Таким образом, становится, возможно, вполне очевидной реакция Алексеева на просьбу Флуга.

Вместе с тем остановить миссию уже было нельзя, и Флуг всё-таки продолжил свою кипучую деятельность, по-прежнему используя в этих целях всё еще не меркнущий авторитет Лавра Георгиевича Корнилова (о его смерти никто ещё не знал тогда в Сибири). Пробыв ровно три недели в Иркутске, Василий Егорович «со товарищи» сумел поспособствовать укреплению городской эсеровской (потенциально политически враждебной, ну что же делать) организации. Финансовая подпитка, осуществлённая при содействии Флуга, позволила несколько расширить количественный состав военизированной группировки, доведённой до размеров одного четырёхротного батальона. Во главе всей вновь созданной военной организации находился так называемый «коллектив» коалиционный, в чисто революционных традициях, орган, состоявший из четырёх молодых офицеров невысокого воинского звания, по всей видимости, членов эсеровской партии, и одного (беспартийного) кадрового штаб-офицера царской армии. Последним, предположительно, являлся полковник Эллерц-Усов, он, кстати, к концу мая, вместо прапорщика Калашникова возглавит центральный военный штаб подпольных организаций Восточной Сибири. Многие исследователи и в данном назначении усматривают руку эмиссаров Добровольческой армии, что, однако, не бесспорно.

Как раз в период пребывания делегации в Иркутске новое наступление частей атамана Семёнова достигло значительных успехов на Забайкальском фронте. Флуг, применив свои академические штабные навыки, помог иркутским подпольщикам составить план действий на случай прорыва семёновских отрядов к Кругобайкальской железной дороге. Дело в том, что правительство Центросибири, не на шутку обеспокоенное активностью мятежного казачьего атамана, предприняло ряд мер для организации обороны в районе разъезда Култук. Именно здесь находилась восточная оконечность теперь уже не действующей Кругобайкальской железной дороги. С этой целью из Омска в Иркутск был вызван перешедший на службу к большевикам генерал Александр Таубе, имевший богатый опыт по строительству оборонительных сооружений.

Таким образом, в районе разъезда Култук в мае месяце появились артиллерийские редуты и брустверы, рвы и окопы, а также проводились мероприятия по подготовке к взрыву нескольких туннелей. В частности, предполагалось в случае необходимости, обрушить самый большой, последний по счёту туннель под номером 39. Всё это могло создать практически не преодолимое препятствие на пути движения семёновских войск, и поэтому по настоянию генерала Флуга иркутскими подпольщиками было принято решение — нейтрализовать, насколько представится возможным, усилия большевиков по обороне разъезда Култук. Так началась активная вербовка своих сторонников из числа служащих и рабочих железной дороги, а на ближайшие к разъезду станциях Слюдянка и Маритуй в качестве инженеров удалось внедрить тайных агентов организации.

И, наконец, последнее, что удалось Флугу и его компаньонам предпринять перед отъездом из Иркутска, — это согласовать план мероприятий по организации временной власти на первые дни после изгнания большевиков из города. Было принято решение, точно такое же, заметьте, как и в Омске, что вся военная и исполнительная власть на переходный период должна будет перейти в руки главного военного начальника. Всю остальную (а точнее — оставшуюся) власть, её обозначили под достаточно неопределённым понятием — гражданское управление, планировалось передать органам местного самоуправления с советом из 3–4 уполномоченных во главе.

На этом, собственно, все дела в Иркутске вроде бы были закончены, поэтому Флуг принял решение больше не задерживаться в городе и проследовать дальше на Дальний Восток. Сначала — во Владивосток, а потом — в Харбин — туда, где, по мнению многих, на тот момент происходили наиболее важные события, призванные обеспечить организацию общесибирского антибольшевистского выступления. Однако, по злой иронии судьбы, именно в тот день, когда члены делегации в полном неведении покинул Иркутск, в Сибири началось то самое вооруженное восстание, о котором так долго договаривался с сибирскими подпольщиками корниловский генерал, но о котором он узнал только тогда, когда прибыл в Харбин, то есть почти месяц спустя. 25 мая Флуг со всей своей командой выехал с Иркутского вокзала, а 26 мая на том же самом вокзале произошёл первый реальный бой с одной из частей Чехословацкого корпуса, ознаменовавший, собственно, начало всесибирского вооруженного мятежа. (Возможно, что Флуг даже слышал, проезжая по Кругобайкалке, отдалённое эхо орудийных выстрелов.) А через неделю на просторах Сибири уже в полную силу заполыхало пламя Гражданской войны.

Члены делегации выехали из Иркутска по документам томских кооператоров, проследовали через Читу и Сретенск до Амура, потом на пароходе (так как железная дорога в этом месте была тогда, по обыкновению, размыта весенними водами) до Благовещенска, а оттуда опять на поезде до Владивостока. Здесь пути экспедиции немного разошлись. Добраться из Владивостока до Харбина прямым путём посредством железнодорожного транспорта не представлялось возможным, поскольку «младший брат» Семёнова уссурийский казачий атаман Иван Калмыков начал боевые действия против советской власти в районе станции Пограничная, временно прервав тем самым движение поездов. А дела корниловской делегации не требовали, видимо, отлагательств, так что генерал Флуг решил добраться на пароходе до Кореи, а оттуда по железной ветке, подконтрольной японцам, спокойно проследовать в Харбин. Что он и сделал, и в конце июня, а точнее 24-го числа, генерал прибыл в столицу КВЖД. А вскоре по железной дороге из Владивостока, в конце июня освобождённого от власти большевиков, благополучно добрались до Харбина и остальные члены делегации.

В Харбине в Дальневосточном комитете защиты Родины и Учредительного собрания генерал Флуг сразу же сделал доклад о состоянии сибирского подполья, заверив ведущих харбинских политиков в достаточной его боеспособности и ответственно заявив, что в случае одновременного выступления вооруженные группы Омска, Томска и Иркутска, которые он лично проинспектировал, вполне смогут продержаться собственными силами в течение не менее двух недель, что вполне будет достаточно, для того чтобы поддержать их с территории Дальнего Востока объединёнными силами русских и союзнических войск. Всё было верно, однако события к тому времени давно уже опередили и оставили далеко позади оперативные выкладки Флуга.

Когда генерал делал свой доклад перед членами Дальневосточного комитета (конец июня), войска Чехословацкого корпуса и Сибирской армии уже отвоевали у советов всю Западную и Среднюю Сибирь и вели успешное наступление — в западном направлении — на Екатеринбург, а в восточном — на Иркутск. Но ничего такого из-за отсутствия свежей оперативной информации ещё толком не знали в Харбине и поэтому продолжали жить, что называется, вчерашним днём. Генерал Флуг, этот поистине неугомонный человек, даже собрал в начале июля в среде харбинских буржуа 50 тысяч рублей и перевёл их в Иркутск на текущие нужды городской подпольной организации. Но там уже харбинские деньги оказались не нужны, в Иркутске тогда со дня на день ждали наступающие части Сибирской армии…

На том, собственно, можно, наконец, и закончить наш рассказ об экспедиции генерала Флуга. Стоит лишь добавить, что в начале июля оба посланца генерала Корнилова — и Василий Егорович Флуг, и Владимир Алексеевич Глухарёв — были введены в качестве министров в состав Делового кабинета под председательством временного верховного правителя России генерала Д.Л. Хорвата. И по заслугам, как говорится. Однако Деловой кабинет некоторое время спустя превратился в своего рода «мёртворождённое дитя», а верховным правителем России, в конце концов, стал, как известно, не генерал Хорват, а адмирал Колчак, с которым у посланцев с юга отношения как-то, мягко говоря, не заладились, и они в начале 1919 г. вернулись назад, в Добровольческую армию. Ну и достаточно об этом.

Теперь, возвращаясь немного назад, скажем несколько слов о большевистском Всесибирском Центральном исполнительном комитете советов (сокращённо — Центросибирь), который в силу ряда сложившихся обстоятельств чуть было не объявил (не сочтите такую информацию за совсем уж откровенную дичь с нашей стороны) об отделении Сибири от России…

1. ЦИК Советов Сибири («из грязи в князи»)

Центральный исполнительный комитет Советов Сибири (сокращённо Центросибирь) был образован в октябре 1917 г. на первом Всесибирском съезде Советов, проходившем в Иркутске с 16-го по 23 октября, то есть сразу же вслед за первым Областным съездом Сибири, заседавшим, напомним, в Томске с 6-го по 17 октября. Оба съезда разработали и утвердили собственные, в известной степени отличные друг от друга программы по управлению краем на переходный период (до Всероссийского Учредительного собрания). Главные отличия этих двух конституционных проектов состояли в том, что первый, то есть областнический, полагал организовать региональную власть, взяв за основу систему земского самоуправления, уже достаточно долго и плодотворно работавшую до того в центральных областях России. В то время как проект Центросибири предполагал передать власть на местах и в регионе в целом Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Единственное, пожалуй, что так или иначе сближало оба революционных начинания, — это желание организовать единую краевую власть на территории Сибири, включая сюда же и современный Урал, а возможно, и Казахстан с Киргизией; в перспективе с присоединением к данному пока только формально автономному территориальному образованию и всего русского Дальнего Востока.

Избранный на иркутском съезде Советов Сибирский ЦИК (Центросибирь) никто в первое время, так скажем, всерьёз не воспринимал. Небольшой команде из полутора десятков большевиков и левых эсеров иркутские губернские власти выделили, в так называемом Белом доме, бывшей резиденции восточно-сибирского — губернатора, отдельный кабинет и разрешили немного поиграть в реальную политику, дабы они не баламутили понапрасну солдат местного гарнизона. Но в конце октября в Сибирь пришли известия из Петрограда о смене власти в столице и о переходе её в руки большевиков. И вот тогда акции «игрушечной», как некоторые считали, Центросибири сразу же пошли, что называется, резко вверх, и вскоре новое российское правительство (Совет народных комиссаров) во главе с В.И. Лениным передало ей всю полноту исполнительной власти в Сибирском регионе.

О том, что произошло дальше в борьбе за власть над Сибирью между большевиками, с одной стороны, и эсеро-областниками — с другой, мы уже достаточно подробно говорили в начале нашей книги. Добавим лишь, что результаты этого противостояния в первые месяцы после Октябрьской революции оказались весьма плачевными для сибирских автономистов. Их движение вследствие разгона Всероссийского Учредительного собрания и Сибирской областной думы вынуждено было в качестве оппозиционной политической силы уйти в глубокое подполье и вместе с эсерами, а также демобилизованными из армии офицерами, заняться подготовкой вооруженного мятежа на территории края.

2. Брестский мир и сибирские проблемы

Масло в разгоравшийся огонь антибольшевистского сопротивления подлили предательские, с точки зрения патриотически-настроенного населения не только Сибири, но и всей России, переговоры в Брест-Литовске делегации Совнаркома с представителями германского правительства о сепаратном мире и, в частности, об одностороннем выходе России из состава государств-участников Первой мировой войны. В президиуме ЦК партии большевиков по поводу подписания мирного договора с Германией и Австрией, как всем нам хорошо должно быть известно из школьной программы, мнения «слегка» разделились.

Одну группировку возглавлял Ленин, а вторую — Троцкий. При этом (позвольте один небольшой отвлечённый комментарий) оба тогдашних политических лидера советской России были едины во мнении, что в Европе, а потом по возможности и в Америке настала пора во что бы то ни стало и в ближайшие же годы «раздуть пожар» мировой социалистической революции. Для чего, считал Ленин, нужно, а точнее, — просто жизненно необходимо, на время замириться с Германией и её союзниками, причём на любых условиях, предложенных противником; в результате укрепить в России советскую власть и только потом уже приступать к осуществлению программы по организации мировой пролетарской революции. Троцкий же, в свою очередь, полагал, что в Германии и Австрии уже вот-вот, в общем, буквально, грубо говоря, на днях, в результате «народных» революций будут свергнуты монархические режимы, поэтому надо только немного подождать, потянуть слегка время, пока Германии и Австрии, как и России, уже будет не до войны. А посему не следует ни в коем случае подписывать мира сейчас и, тем более, на кабальных немецких условиях, поскольку данный договор может, как следствие, вызвать в России повальное недовольство советской властью.

И действительно, всполохи Брестского мира очень быстро тогда донеслись, в том числе, и до далёких сибирских окраин. Так, например, в Томске (впрочем, как и во многих других городах Сибири) местным исполкомом сразу же было объявлено чрезвычайное положение и созван военно-революционный штаб. Жители города, по свидетельству периодической печати того времени, также оказались вновь разбуженными от политической спячки и, несмотря на объявленные властями ограничения в демократических свободах, собирались стихийно организованными группами, главным образом на центральной Почтамтской улице, и почти беспрерывно митинговали. Все ожидали каких-то громких событий в связи с подписанием сепаратного мира с Германией, не исключая, конечно, и массовых выступлений против власти большевиков, доведших страну до национального позора и поставивших её, по сути, на колени перед немцами.

Таким образом, предположения (опасения) Троцкого, как показали эти, а также и другие протестные акции, оказались абсолютно верными. Более того, после подписания Брестского мира демобилизованные фронтовики и, в первую очередь, офицеры, особенно кадровые, посчитали данный дипломатический акт не только позором для страны, но и восприняли его как личное оскорбление. Так что приток новых членов в подпольные организации, в том числе и у нас в Сибири, по подсчётам историков, специально занимавшихся данным вопросом, резко возрос в тот послебрестский период.

Надо также ещё раз подчеркнуть, что и в самом Совнаркоме мнения по поводу подписания сепаратного мира разделились почти поровну, вследствие чего Ленину и его группе удалось одержать верх лишь с минимальным перевесом голосов. Однако позицию этой ведущей группы в ряду многих других несогласных резко осудили, в том числе, и делегаты II Всесибирского съезда Советов, который проходил в Иркутске с 16-го по 26 февраля 1918 г., то есть как раз в тот период, когда трудные переговоры в Брест-Литовске уже подходили к своему завершению. И хотя газета «Свободный Алтай» (№ 48 за 1918 г.) подметила такой интересный факт: голосование по поводу политического отношения касательно переговоров в Брест-Литовске проводилось не всеми делегатами съезда, а только лишь членами недавно избранного президиума Центросибири, - данное обстоятельство, тем не менее, является свидетельством того, что акт неповиновения воле центрального правительства всё-таки имел место. Против заключения мира с Германией высказались в тот период также некоторые губернские и городские Советы Сибири, как, например, Новониколаевский городской Совет рабочих и солдатских депутатов («Алтайский луч», № 23 за 1918 г.) и др.

Сибиряки не без основания опасались, что в случае выхода России из войны, то есть, по сути, нарушения таким образом ею своих союзнических обязательств в отношении стран-сателлитов по Антанте, последние в отместку за подобного рода политическую измену вполне могут решиться и на ввод оккупационных войск на территорию российских окраин, в том числе — на Дальний Восток и в Сибирь. А это неминуемо должно было бы привести к полному крушению красной власти в регионе, на что делегаты советского съезда в Иркутске, естественно, согласиться никак не могли. Исходя из данных соображений, члены Центросибири решили, что, в случае если Брестский мир будет всё-таки подписан, начать осуществление независимого от Москвы дипломатического диалога со странами Антанты другими словами — от имени, как они полагали, разделявшего их мнение населения Сибири и Дальнего Востока, заняться проведением абсолютно самостоятельной внешней политики.

С этой целью на II съезде Советов Сибири в составе новоизбранного сибирского совнаркома был образован наркомат иностранных дел во

главе с лидером красноярских большевиков Григорием Вейнбаумом. А 21 февраля съезд принял резолюцию по поводу планировавшегося подписания правительством Ленина Брестского сепаратного мира с Германией. Далее — цитата:

1. Интернациональный мир революционных народов исключает возможность подписания каких бы то ни было аннексионистских договоров.

2. Совет народных комиссаров, изъявляющий готовность подписать империалистический контрреволюционный мир, совершил бы роковую ошибку, наносящую удар дальнейшему развитию революции и интернационала.

3. От имени Сибирской Советской республики (выделено мной. — О.П.) 2-й Всесибирский съезд Советов заявляет, что он не считает себя связанным мирными договорами, если таковые заключит Совет народных комиссаров с германским правительством, и, посылая свой братский привет борющемуся революционному пролетариату Австрии и Германии, съезд выражает твёрдое намерение бороться до конца за интернациональный социалистический мир («Пролетарий», Омск, № 12 от 22 марта 1918 г.).

Вслед за этим при правительстве Центросибири решили создать и комиссариат государственных имуществ, точно также как и комиссариат иностранных дел, заявивший самим фактом своего существования о претензиях местных большевиков на территориально-политическую самостоятельность региона. Во главе комиссариата государственных имуществ, призванного заведовать национализированными в пользу сибиряков промышленными предприятиями, землёй и недрами, а также другими национальными богатствами Сибири (что, собственно, отчасти и предусматривалось сибирскими областниками-автономистами в их основополагающих конституционных проектах), была поставлена левая эсерка Ада Лебедева, кстати, законная супруга комиссара иностранных дел Сибирской советской республики Григория Вейнбаума.

В отличие от своего мужа уроженца Молдавии Ада Павловна Лебедева являлась коренной сибирячкой, впрочем, и сам Вейнбаум с 1910-го, согласно приговору царского суда, находился на «вечном поселении» в Сибири. Он отбывал срок на юге Енисейской губернии и сразу после Февральской революции перебрался вместе с супругой в Красноярск, в город, где действовала тогда, как мы уже указывали, вторая по численности, после томской, организация сибирских областников, во главе с Владимиром Михайловичем Крутовским. К чему это мы? Да всё к тому, что, как говорили древние, побывав в Афинах, нельзя не пропитаться их духом («аттическими ночами», по Авлу Геллию). Так что мы почти уверены, что на молодых супругов-революционеров Вейнбаума и Лебедеву (как, впрочем, и на многих других) не могли не повлиять здоровые, без сомнения, по своему духу почвеннические веяния («соки земли», если по Кнуту Гамсуну) сибирских автономистов и даже, возможно, нашли в их умах определённый положительный отклик.

В свою очередь, и сибирские областники никоим образом не избегали обсуждения острых социальных вопросов, внесённых в повестку дня русской революцией. Вот что, например, говорил на организационном собрании красноярской группы автономистов

19 сентября 1917 г. известный сибирский областник, историк по профессии, Николай Николаевич Козьмин: «В Сибири до сих пор действует капитал торговый и ростовщический, а не промышленный. Торговый капитал находится в тесной зависимости от капитала промышленного центра и заинтересован в сохранении тесной связи с метрополией. Этим объясняется тот факт, что в областническом движении не принимала участия сибирская буржуазия». (Как сказано! Как будто ничего и не изменилось у нас с той поры за целых сто лет.)

Главной же действующей силой движения за сибирскую автономию Николай Николаевич (как правоверный эсер) считал простой трудовой народ, то есть главным образом сибирское крестьянство. «В сибирском крестьянстве и казачестве областничество найдёт своих адептов», — утверждал он в том же выступлении. Таким образом, в тот революционный период сибирскими автономистами был провозглашён лозунг о политическом союзе сибирской интеллигенции, в большинстве своём, без сомнения, уже областнически перекованной за несколько предшествующих десятилетий, и простого трудового народа, заинтересованного (элементарно, Ватсон) в сбыте производимой им продукции при поддержке, если бы это стало возможным, соответствующего областного законодательства, а затем — в приобретении на вырученные средства товаров передового промышленного производства, в том числе и заграничного, причём желательно без вездесущих посредников из Москвы и Питера… Конец цитаты, что называется.

И так по всей Сибири: революционные события 1917 г. окрылили областничество, а оно, в свою очередь, дало некоторые новые ориентиры и импульсы для великих социальных преобразований русской революции.

3. Покорение Центросибири

Всё вышеперечисленное позволило некоторым исследователям, начиная, например, со свидетеля тех событий, историка ортодоксально большевистского толка Владимира Виленского-Сибирякова, обвинить Центросибирь в том, что её политика отражала «тенденцию советского областничества» и вела к образованию Сибирской советской республики. В том же духе высказывался и занимавший в 1918 г. должность председателя Дальсовнаркома Александр Краснощёков (Абрам Тобинсон). Всесибирский Совет рабочих и солдатских депутатов, по его мнению, «написал на своём знамени областничество и стремился подчинить себе все областные организации от Урала до Тихого океана и от их имени разговаривать с Москвой».

Дальнейшие события разворачивались и нарастали, как снежный ком. Вскоре после окончания II Всесибирского съезда Советов, 5 марта, во время выборов делегатов на IV Всероссийский съезд Советов, который должен был утвердить всё-таки подписанный на немецких условиях сепаратный мир, председатель Центросибири Борис Шумяцкий в знак протеста против такого решения партии и советского правительства официально сложил с себя полномочия председателя Центросибири. Определившись после этого в «волонтёры всемирной революции» и сформировав небольшой отряд добровольцев, он отбыл на противогерманский фронт для продолжения вооруженной борьбы за интересы мирового пролетариата. Как писала в те дни красноярская газета «Дело рабочего» (№ 16 за 1918 г.), «Борис Шумяцкий с пятьюдесятью молодцами, из них два пулеметчика и пять подрывателей, отбыл на внешний фронт».

Временно (где-то на неделю) до так и не состоявшейся командировки в Москву освободившееся место председателя Центросибири сначала занял тогда управляющий делами Центросибири и одновременно комиссар внутренних дел Фёдор Матвеевич Лыткин. На II Всесибирском съезде Советов он делал доклад по проекту положения о Советах Сибири, то есть стал одним из разработчиков первой советской Конституции Сибири. Заняв на некоторое время и.о. сибирского «президента», он тут же, что называется вдогонку прежних своих конституционных наработок, предложил краевые (Западно-Сибирский, Восточно-Сибирский и Дальневосточный) исполкомы расформировать, а его сотрудников ввести в состав Центросибири. Однако Лыткина в этом вопросе не поддержали, и перепрофилировать тогда удалось только Восточно-Сибирский исполком, кооптировав его сотрудников в состав Иркутского губернского исполнительного комитета. Председатель распущенного таким образом Восточно-Сибирского исполкома Яков Давидович Янсон был назначен соответственно предисполкома Иркутской губернии, а спустя некоторое время он, теперь вместо Лыткина в связи с отъездом последнего в Москву (а точнее — в Томск, как мы выяснили), возглавил и Центросибирь.

Именно Я. Янсон, пользуясь своим новым должностным статусом, самым что ни на есть подробнейшим образом известил московские власти и лично товарища Ленина обо всех последних решениях прежнего сибирского руководства. Рассказал и о «сепаратистских тенденциях» во внутренней и внешней политике правительства Центросибири и о том, что автономистские идеи обсуждаются уже даже и на заседаниях местных Советов всех уровней и что вот уже в сибирской периодической печати стали появляться статьи и заметки о необходимости провозглашения «самостоятельной Сибирской республики», об автономии и даже независимости Сибири. Было также доложено и о несогласии сибиряков с решениями партии по Брестскому миру, и о самоотставке Б. Шумяцкого в связи с этим.

В ответных телеграммах (на дальних расстояниях тогда общались главным образом посредством телеграфа), сознавая всю серьёзность создавшегося положения, Ульянов-Ленин предупредил сибирских товарищей, что объявление самостоятельности Сибири ускорит её аннексию странами Антанты, в связи с чем порекомендовал по главному вопросу «ограничиться автономией Сибири, как неразрывной части России». Собственно, именного такого статуса вот уже более чем полвека и добивались от российского столичного центра сибирские областники. Таким образом, настал, наконец, как могло показаться, момент истины.

Однако где там… Советы руководителя партии и правительства были в Иркутске восприняты, как всегда по традиции «в стране рабов, в стране господ» подобострастно, а значит с некоторым перегибом в сторону полной стерилизации. Так что уже вскоре на страницах главной большевистской газеты региона — иркутской «Власти труда» (редактируемой 26-летним Пантелеймоном Парняковым, комиссаром печати и просвещения в правительстве Центросибири) — стали появляться развёрнутые статьи в передовице (например, в номере от 20 апреля), в которых в самой категорической форме осуждалась тенденция ряда губернских Советов к какой-либо «независимости» Сибири и подчёркивалось, что ни позиция «самостоятельности» Сибири, ни аргументы в пользу этой «самостоятельности» не разделяются ни ЦИКом Сибири, ни правительством Народных комиссаров в Москве.

А в конце апреля всем губернским и областным Советам комиссар внутренних дел Ф.М. Лыткин, вернувшийся уже к тому времени в Иркутск, от имени Центросибири направил предписание о неукоснительном исполнении распоряжений центральной московской власти. После этого с отдельными попытками (или поползновениями, как любили говаривать в ту эпоху) «сепаратизма» на территории советской Сибири было как будто раз и навсегда покончено. Всё ограничилось в очередной раз лишь самыми призрачными надеждами в очень далёкой перспективе на некоторую автономию края в рамках единого — теперь уже советского государства. Вместе с тем нужно отметить, что, вопреки всему, всё-таки появился в тот период. 10 апреля 1918 г. V съезд трудящихся Амурской области, напрямую воспользовавшись рекомендациями центра, принял постановление об автономии (!) Амурской социалистической республики в составе РСФСР.

В завершение всей этой истории вскоре из Москвы последовали весьма строгие организационные меры в отношении так не вовремя посмевшего высказать собственное мнение руководства Центросибири. По настоянию Ленина из Омска в Иркутск срочно перевели Николая Николаевича Яковлева, исполнявшего до того момента обязанности председателя Западно-Сибирского исполкома, и назначили новым «президентом» советской Сибири. Выбор Николая Яковлева, а не Якова Янсона, который, как представлялось, мог более других претендовать на роль председателя Центрального исполкома Сибири, объяснялся, видимо, тем, что Яковлев был лично знаком с Лениным и являлся стойким приверженцем именно его группировки в партии, а не Троцкого, как теперь уже бывший председатель Центросибири Борис Шумяцкий.

Первыми же должностными распоряжениями новый председатель Центросибири распустил все правительственные комиссариаты и создал вместо них обычные исполнительные отделы. Иностранного, а также отдела государственных имуществ, как нам удалось выяснить, среди них уже больше не значилось. Такого рода волюнтаристские, скажем так, «выходки» Яковлева пришлись явно не по душе многим в Иркутске городе, так что Николай Николаевич получил достаточно серьёзную оппозицию проводимой политике и вследствие этого даже намеревался одно время перенести все административные структуры Центросибири из Иркутска в более «родной» ему Томск, но, видимо, передумал и ограничился лишь тем, что назначил своим первым заместителем томича Фёдора Лыткина, а также распорядился, чтобы тот, в свою очередь, вызвал из Томска нескольких надёжных товарищей для усиления «пропрезидентской» политической группировки в малознакомом Иркутске. Так, в частности, в это время в Иркутск прибыл Аристарх Якимов, приятель Лыткина по томской студенческой организации большевиков. Понятно, что в наибольшей степени не сложились отношения у Николая Яковлева с бывшим и.о. председателя Центросибири Яковом Янсоном, являвшимся на тот момент, помимо всего прочего, ещё и комиссаром финансов в совнаркоме (правительстве) Сибири. По данной проблеме в силу её особой важности оргвыводы также последовали практически незамедлительно, и во главе исполнительного отдела финансов был поставлен вместо Янсона ещё один томич — Аркадий Иванов.

1. Революционный февраль в Якутии

Якутия в первой половине 1918 г. стала единственной территорией в Сибири, в течение нескольких месяцев являвшейся абсолютно неподконтрольной советской власти. И это, даже несмотря на то, что в начале 1917 г., то есть в период свершения Февральской революции, позиции большевиков (в основном представленных ссыльнопоселенцами) были достаточно сильны в Якутии. О чём свидетельствует, например, хотя бы тот факт, что первым областным комиссаром Временного правительства в данном регионе стал большевик Г.И. Петровский. Он, кстати, уже вскоре после своего назначения заявил о том, что Февральский переворот является только прологом будущих великих событий, что Россию ждёт впереди ещё и социалистическая революция. И тут он, что называется, как в воду глядел.

С другой стороны, на выбор ссыльного Григория Петровского в качестве областного правительственного комиссара повлиял ещё и тот факт, что он являлся единственным в Якутской области законно избранным членом (бывшим, конечно) IV Государственной думы. А в первые дни после победы Февральской революции появилось официальное постановление, что власть в стране перешла к Комитету той самой IV Государственной думы, так что у Временного правительства, собственно, и выбора то особого фактически не было. И только после того, как Григория Петровского в начале мая 1917 г. отозвали в Петроград по партийным делам, его место на посту областного комиссара занял (что явилось абсолютно логичным) представитель крупнейшей на тот момент революционной партии в России — правый эсер В.Н. Соловьёв.

Однако ни эсеры, защищавшие интересы российских крестьян-переселенцев, ни большевики и меньшевики, опиравшиеся на немногочисленных городских чернорабочих да на старателей золотых приисков (которые по большей части состояли из числа уголовных ссыльных), не имели в Якутии той социальной базы, которая могла бы обеспечить им политическое лидерство в регионе. Крестьян — главной опоры эсеров — здесь было столь же незначительное количество, как и пролетариев, к тому же сельхозпереселенцы находились в состоянии постоянной вражды с местными инородцами из-за дележа земельных угодий, что тоже в общем-то не шло на пользу дела.

Основную же часть тогдашнего электората области составляли национальные меньшинства, представители коренных кочевых, а также так называемых бродячих народов главным образом конечно же якуты, которых по последней переписи населения числилось не так уж и много, чуть больше 300 тысяч, и, тем не менее, они составляли на тот момент всё-таки титульное этническое большинство Якутской области. Вместе с тем (однако) вряд ли якуты в основной своей массе являлась приверженцами каких-либо политических движений. Сторонники главных революционных партий России (эсеров, социал-демократов, кадетов и анархистов) представлены были в основном ссыльнопоселенцами, которых имелось в Якутии что-то около полутора тысяч человек; не так уж и мало, кстати, в общем-то в процентном отношении на душу населения. К тому же они являлись людьми, как правило, хорошо образованными и имели достаточно глубокие познания в теории политической борьбы.

Поэтому именно ссыльнопоселенцы вполне естественным образом и возглавили революционное движение в Якутии, хотя и представляли в нём, по большому счёту, лишь собственные политические партии и интересы революционной России в целом.

Как отмечали хронисты, на первом революционном митинге в Якутске 4 марта 1917 г. слышалась главным образом якутская речь, однако создали первые органы новой власти и получили в них подавляющее преимущество по количественному составу всё-таки ссыльнопоселенцы и так называемые пришлые, в основном, конечно, русские и евреи. Так, например, в Якутском комитете общественной безопасности (ЯКОБе), главном распорядительном органе первых месяцев революции, представители национальной якутской интеллигенции получили весьма незначительное число мест, большинство же оказалось за выдвиженцами от политических партий, профсоюзных и других наспех созданных общественных организаций, а председателем комитета стал меньшевик Г.О. Охнянский. Правда, немного больше якутов в процентном отношении (двое из пяти) оказалось в комиссии, которая во второй половине дня того же

4 марта была направлена в губернское правление для того, чтобы предъявить ультиматум прежней царской администрации о сложении ею всех своих полномочий. Данные издержки и временные, так сказать, «перегибы» объяснялись, прежде всего, конечно же тем, что среди и так немногочисленной якутской интеллигенции оказалось не так уж и много людей, интересовавшихся, а тем более занимавшихся в прежние годы политикой и имевших хоть какой-то опыт в этой сфере человеческой деятельности.

2. Нити из томского «офиса» Потанина дотянулись и до Якутии

Среди тех немногих выделялся в первую голову пятидесятилетний Василий Васильевич Никифоров, которого с некоторой натяжкой, конечно, но всё-таки можно, наверное, назвать якутским Потаниным или, может быть, местным Макушиным, поскольку его заслуги, в том числе и на поприще просвещения якутского народа, весьма и весьма значительны, а во многом даже и первостепенны. Что же касается политической деятельности Василия Васильевича, то она также была достаточно насыщенной и содержательной в дореволюционный период. Ёще в юности Никифоров от своих домашних учителей, политссыльных, приглашавшихся за плату его отцом, узнал о том, что такое революция и что она, собственно, может дать бесправному якутскому народу. Потом, уже в более зрелом возрасте, после окончания Якутской прогимназии Василий Васильевич продолжил общение с ссыльными диссидентами (поскольку это, как правило, были весьма достойные люди да и ещё очень интересные собеседники) и всё больше и больше увлекался идеями всеобщего равенства, не только социального, но и национального, межэтнического. А в 1894–1896 г., в период его работы в составе научной экспедиции на территории родного Заполярья, Никифоров познакомился и с несколькими учёными из числа сибирских областников, которые ещё более укрепили его в стремлении поиска путей по освобождению своего народа от «цепей самодержавного рабства».

В революционном 1905 г. у якутской интеллигенции впервые появилась, наконец, возможность для реализации данных теоретических идей. Опасаясь дестабилизации политической обстановки в таком огромном по масштабам регионе, как Сибирь, царское правительство уже в апреле подписало закон о земской реформе на её территории (проект однако так и остался на бумаге), а вскоре были объявлены и первые в России выборы депутатов в Государственную думу, ну и, наконец, Манифест 17 октября того же года, провозгласивший некоторые гражданские свободы на территории России. Всё это вселило, в том числе и в якутских прогрессистов, радужные надежды на скорые перемены. Дабы держать и не упускать, что называется, быка (оленя) за рога, в самый канун нового 1906 г. (30 декабря) на квартире Василия Васильевича Никифорова в Якутске собрались ведущие представители инородческой интеллигенции и решили создать некое подобие национальной политической партии, для того чтобы теперь уже организованно и целенаправленно продолжить свою деятельность в духе ворвавшихся в страну демократических веяний.

_______________

*Светлые идеалы юности, поселяющиеся в умах и сердцах людей после просмотра или любимых фильмов, или спектаклей, или после прочтения переворачивающих душу и сознание книг, а так же после сокровенных бесед с учителями, родителями или просто старшими товарищами по «цеху», случается, потом уже невозможно выжечь у некоторых из нас никаким калёным железом… Непонятно только вот — к счастью всё это или наоборот?..

**По некоторым сведениям, якутских националов вынудило создать собственную партию не в последнюю очередь ещё и то обстоятельство, что, согласно Положению от 6 августа 1905 г., представителей от Якутии в I Государственную думу могла избирать только русскоязычная часть населения области.

И вот уже через пять дней, 4 января 1906 г., по инициативе этой группы в Якутске было созвано экстренное собрание представителей трёх южных улусов, на котором его участники, во-первых, провозгласили создание «Союза якутов-инородцев», а во-вторых, составили и отправили в адрес председателя правительства С.Ю. Витте петицию, подписанную пятнадцатью членами «Союза» и содержавшую требования по скорейшему проведению реформ в области территориально-национального самоуправления, развития экономики и просвещения в отсталых регионах страны. Более того, в конце данного обращения они поместили недвусмысленный ультиматум: в случае игнорирования правительством предъявленных ему требований «Союз якутов-инородцев» призовёт местное население прекратить платить налоги в государственную казну.

Именно это последнее положение петиции вызвало довольно серьёзный переполох в структурах, в том числе местной якутской областной администрации, которая, не дожидаясь каких-либо указаний из Петербурга на сей счёт, решила прибегнуть к собственным мерам воздействия на взорвавшихся диссидентов, Так что уже 19 января был отдан приказ об аресте всех 15 человек, подписавших телеграмму с обращением к правительству. В их числе оказался конечно же и Василий Никифоров, который в том же году, вместе с некоторыми другими своими товарищами «по переписке» предстал перед судом и получил самый длительный срок заключения из всех — полтора года тюрьмы.

Якутские дела на фоне декабрьских баррикадных боёв в Москве, а также непрекращающейся террористической деятельности эсеров и массовых волнений крестьян, захлестнувших в тот год всю бескрайнюю российскую территорию, вполне могли показаться царскому правительству невинной шалостью незначительной группы местных интеллигентов. Отсюда, видимо, и столь мягкий приговор. С другой стороны, надо всё-таки осознать, что люди подверглись тюремному заключению лишь за то, что заявили о своих правах на равенство с другими народами, причём в абсолютно корректной форме, всего лишь с некоторой претензией на непослушание. Хотя, с другой стороны… на войне, как на войне (ещё одна очень известная французская поговорка).

После свёртывания Первой русской революции, до самого февраля 1917 г. в Якутии наблюдалось относительное затишье в политической жизни. Многие, в том числе и В.В. Никифоров, полностью переключились на проблемы образования, а также на культурно-просветительскую работу в улусах (уездах) и наслегах (волостях) своего региона. В самом Якутске стала выходить под редакцией всё того же Василия Никифорова местная газета областнического направления с последней страницей на национальном языке, сначала она называлась «Якутский край», потом (видимо, по аналогии с томской «Сибирской жизнью») — «Якутская жизнь», а незадолго до революции она стала издаваться под несколько более злободневным, с точки зрения редакции, названием — «Якутские вопросы». Именно эта газета в специальном номере от 4 марта 1917 г. первой известила жителей Якутии о свершившейся в Петрограде второй русской революции, вошедшей в историю под названием Февральской.

За годы, предшествующие этому событию, в Якутии подросли, что называется, свежие молодые кадры из числа национальной интеллигенции, которые после свержении монархии в России продолжили дело своих предшественников. В их числе, прежде всего, нужно назвать двадцатидевятилетнего Гавриила Ксенофонтова и двадцатипятилетнего Семёна Новгородова, первый был юристом, а второй — филологом по образованию. Гавриил Ксенофонтов во время учёбы в Томском университете познакомился с идеями сибирского областничества и даже сблизился с некоторыми его ведущими представителями. Известно также, что в тот же самый период (1908 г.) в Томске появилось и первое организованное землячество якутских студентов, тоже не избежавшее, надо полагать, заботливого шефства со стороны местных томских областников. Так что вскоре ещё и посредством таких связей нити из томского «офиса» Потанина потянулись в начале ХХ века в Якутию.

3. На путях «сепаратизма»

В момент поступления первых сведений о Февральской революции Ксенофонтов находился в одном из улусов, участвовал в качестве помощника присяжного поверенного (адвоката) в выездном судебном разбирательстве. Оттуда он срочно был вызван в Якутск областным комиссаром Г.И. Петровским, знавшим Гавриила Ксенофонтова как одного из лидеров младоякутских почвенников. На него возлагались теперь большие надежды в плане организации на новом этапе развития общественных отношений национально-демократического движения в Якутии. Тем более что прежний политический лидер якутов — В.В. Никифоров, по некоторым сведениям, как-то не сразу, что называется, принял Февральскую революцию. Прибыв в Якутск, Ксенофонтов, как и ожидалось, активно включился в процесс революционных преобразований в регионе.

С 26 марта по 15 апреля он председательствовал на проходившем в Якутске I съезде якутов и русских крестьян. А Василий Васильевич Никифоров занял на этом форуме почётное место заместителя председателя президиума. На съезде был возрождён «Союз якутов-инородцев», но только теперь уже под другим, более многообещающим, названием — «Союз свобода». Во главе новой политической организации, но пока ещё не партии, встали:

Г.В. Ксенофонтов, С.А. Новгородов и В.В. Никифоров. Гавриила Ксенофонтова в тот же период избрали вдобавок, ко всему прочему, председателем обновлённой по своему составу Якутской городской думы. Нужно отметить в связи со всем вышеперечисленным, что и съезд, и новый «Союз» выдали, что называется, «на-гора» самые злободневные вопросы, волновавшие якутскую интеллигенцию в последние три предреволюционных десятилетия: о земле, о земском самоуправлении и народном образовании.

Так, съезд своим волевым решением ещё до того, как на это последовало соответствующее распоряжение Временного правительства, дал старт процессу по замене на территории Якутской области бывших улусных управ, а также наслежных и родовых управлений на земские самоуправления. Труднее прошёл на том же съезде якутов и русских крестьян (хлеборобов) вопрос о земле, но всё-таки и он, в конце концов, разрешился в прогрессивном направлении: так называемые покосные земли предписывалось распределять по уравнительному принципу среди всего населения, занимающегося сельским хозяйством. В точно таком же революционном духе удалось принять несколько постановлений и в области просвещения, продекларировав, в частности, принцип всеобщего бесплатного начального образования.

В конце съезда, как в «старые, добрые времена», была опять составлена и отправлена телеграмма в адрес председателя Всероссийского Временного правительства (им в ту пору являлся князь Г.Е. Львов) с официальным уведомлением, что революционная демократия области «настаивает на национальном самоопределении якутской нации». Опираясь на эти решения народного съезда, «Союз свободы», в свою очередь, провозгласил, что будет бороться за превращение Якутии в самоуправляющуюся земскую единицу внутри автономной Сибири, подразумевающейся как самостоятельный и полноправный субъект федерации в составе Российской демократической республики.

Что называется по горячим следам, в конце июня в Якутске планировалось созвать II съезд якутов и русских крестьян, для того чтобы сформировать, наконец, полноценную национальную политическую партию с собственным уставом и программой. Всю подготовительную работу тогда удалось уже успешно завершить, в том числе — составить все необходимые программные документы, разработанные группой якутских юристов во главе с

Г.В. Ксенофонтовым, в соответствии с основными принципами сибирского областнического движения. Однако собрать полноценный съезд в июне 1917 г. им всё-таки не удалось, поскольку вся кочевая масса якутов и других инородцев перебралась к тому времени на север в летние стойбища, и там им стало конечно же не до собраний. Так что новый июньский форум его организаторы с сожалением вынуждены были переименовать лишь в конференцию. Однако в итоге она получила те же самые учредительные полномочия, что и народный съезд. Таким образом, именно на июньской конференции произошло образование первой в этой заполярной области национально-демократическая партии под названием «Якутский трудовой союз федералистов».

В её программе, состоявшей из целых 29 пунктов и освещавшей многие сферы предстоящей общественно-политической, экономической и культурно-просветительской деятельности, говорилось, в частности, и о том, что Якутская область в перспективе должна образовать самостоятельный в правовом отношении субъект Сибирской федерации внутри Российской республики. Последнее требование несколько выходило за рамки, так скажем, классической сибирской областнической теории, предполагавшей для малых народов региона лишь культурно-национальную автономию, в программе же «Союза федералистов» предлагался вариант территориально-национальной автономии. При этом речь никоим образом не шла о конфедерации, а тем более о полной политической независимости Якутии от России. Напротив, в программных документах нового (третьего уже по счёту) «Союза» подчёркивалось, что Якутия никоим образом не мыслит себя вне великой России. Да и было бы, прямо скажем, не очень умно рассчитывать на нечто большее такому в общем-то совсем небольшому по численности населения региону, как Якутская область.

Количество якутов, вступивших летом 1917 г. в только что созданную национальную партию, составило около 400 человек, а к концу года эта цифра увеличилась почти в три раза, и всё-таки она не являлась столь значительной, как, вероятно, хотелось бы некоторым. Поэтому для тех, кто по каким-то причинам не смог вступить в «Союз федералистов», было организовано культурно-просветительское общество «Саха Аймах» (переводится в разных источниках по-разному: или как «Якутская нация», или как «Якутское племя»). Продекларированное, как не имеющее никакого прямого отношения к политике, оно, тем не менее, задумывалось для того, чтобы сплотить местное население вокруг всё той же единой цели: защиты интересов своей малой родины. Обе эти национальные организации — и «Союз федералистов», и «Саха Аймах» после попытки июльского 1917 г. большевистского переворота в Петрограде и после также провалившегося в августе корниловского мятежа по настоянию местного отделения правящей на тот момент правоэсеровской партии для противостояния политической реакции справа и слева объединились в один общественно-политический союз под названием «Якутский национальный комитет», который возглавил к тому времени уже полностью нашедший собственное место в революции Василий Васильевич Никифоров.

В этот же период в Якутск в адрес местных федералистов поступило приглашение из Томска, с предложением направить своих представителей на I Сибирский областной съезд. Данное предложение было конечно же с удовлетворением принято, тем более что у якутских областников-почвенников появилась острая необходимость определиться с вопросом о том, каким же образом лидеры общесибирского областнического движения воспримут ряд новых инициатив, что называется, с мест, поступивших на общественное обсуждение, в частности не только из Якутска, но также из Благовещенска (где местные областники и эсеры уже тогда предполагали создать Амурскую автономную республику в рамках Российской федерации), от Бурятского временного организационного комитета, от Алтайской горной думы и ещё некоторых других национальных комитетов в плане предоставления им максимально возможных полномочий по территориальному самоуправлению.

Именно с такими наказами от «Якутского трудового союза федералистов» отправились на октябрьский съезд в Томск Гавриил Ксенофонтов и Семён Новгородов. И они на первом Всесибирском областном форуме, по всей видимости, оказались далеко не в одиночестве по обозначенной проблеме, и, по всей видимости, именно поэтому в решениях томского съезда было задекларировано, что «Сибирь в качестве автономной единицы имеет право передать часть принадлежащих ей законодательных полномочий отдельным областям и национальностям, занимающим определенную территорию». И в качестве, надо полагать, подтверждения самых благих намерений в отношении данной установки в Исполнительный комитет (постоянно действующий орган) Сибирского областного совета в число основных его семи членов избрали и представителя от Якутии — С.А. Новгородова.

Осуществлению мероприятий в русле общекраевой автономии, запланированных на I Сибирском областном съезде, помешала, как мы уже отмечали ранее, Октябрьская социалистическая революция. И совсем не потому, как это может показаться на первый взгляд, что большевики выступали категорически против федеративного устройства России конечно же нет. На самом деле всё дело было в том, в первую очередь, что сибирское областническое движение в 1917 г. находилось под патронажем правоэсеровской партии, главного политического противника большевиков, и чьё правительство под председательством А.Ф. Керенского они вот только что отстранили от власти, причём насильственным путём. А дальше коммунисты постарались расправиться и со всеми политическими союзниками правых эсеров. Так лев, овладевший прайдом, убивает детёнышей изгнанного им прежнего доминанта группы (для того чтобы побыстрее склонить самок к новому спариванию).

Однако, поскольку в скором крахе советской власти мало кто тогда сомневался (кроме самих большевиков, конечно), многие политики и видные общественные деятели сразу же встали на сторону непримиримой оппозиции по отношению к новому режиму. Не миновала чаша сия и якутских федералистов. Вернувшись в ноябре 1917 г. в Якутск, Гавриил Ксенофонтов застал у себя на родине уже

самую настоящую политическую войну между по-прежнему верными Временному правительству демократами — с одной стороны, и левыми радикалами — с другой. Последние были представлены в Якутии на тот момент лишь Советом рабочих депутатов, возглавлявшимся, причём, даже не большевиками, а их временными политическими союзниками — меньшевиками-интернационалистами.

Центристы консолидировались под руководством областного комиссара правого эсера В.Н. Соловьёва в так называемый «Блок объединённой демократии». Левым же якутским радикалам здесь, на месте, рассчитывать было абсолютно не на кого, поскольку их единственный и самый ближайший союзник — Центросибирь — и тот находился, что называется, почти за тридевять земель — в далёком, даже по сибирским меркам, Иркутске. Последнее обстоятельство, кстати, как полагают некоторые исследователи, собственно, и спасло, немногочисленных якутских большевиков и даже меньшевиков от массовых арестов, которые намеревался произвести сразу же после полученных известий об Октябрьском перевороте областной комиссар Соловьёв. Однако его тогда, в ноябре 1917 г. отговорили это сделать с тем расчётом, чтобы до поры до времени, не нагнетая напряжённости, дождаться января следующего года, когда в Петрограде начнёт свою работу Всероссийское Учредительное собрание и в законном порядке положит конец самоуправству большевиков.

Членом Учредительного собрания от «Якутского трудового союза федералистов» в ноябре был избран вездесущий на тот момент Гавриил Ксенофонтов, он же в декабре 1917 г. в числе нескольких других общественных деятелей края получил полномочия ещё и члена Сибирской областной думы от своего региона. Таким образом, перед ним встала задача — выбрать, куда же ехать: то ли в Томск на первую сессию СОД, то ли в Петроград на заседания Учредительного собрания. Ксенофонтов предпочёл Томск. Сюда он поспешил в начале января 1918 г. Однако вследствие дальности расстояний, а также по причине неудовлетворительной работы транспорта Гавриил Васильевич прибыл в столицу сибирского областничества лишь к концу января, то есть к тому времени, когда большевики уже разогнали Областную думу, а её депутатов в принудительном порядке отправили по домам. Об этом Ксенофонтов сразу же телеграфом сообщил в Якутск.

Получив такого рода неудовлетворительные сведения от своих делегатов из Томска, а также узнав из сообщений прессы о закрытии по распоряжению Ленина заседаний Учредительного собрания, в Якутске местные лидеры правоэсеровской партии, а также активисты национально-областнического движения приняли решение незамедлительно провозгласить независимость Якутской области от советской власти и советского правительства и, таким образом, на практике воплотить, что называется, в жизнь программные установки, в том числе и национал-областнического «Союза федералистов».

22 февраля 1918 г. в областном центре было срочно собрано так называемое Демократическое совещание, на котором делегаты почти единогласно проголосовали за решение — не признавать советскую власть и не подчиняться никаким её распоряжениям, а также проводить самостоятельную не только внутреннюю, но и внешнюю политику до той поры, пока не будет вновь созвано Всероссийское Учредительное собрание.

Для реализации данных решений совещание выделило из своего состава Якутский областной совет (под председательством правого эсера В.В. Попова), получившего статус правительства самопровозглашённой автономной российской территории. Областной комиссар Соловьёв со своей командой в окончании всех мероприятий сложил полномочия по управлению областью в пользу исполкома Областного совета. В то же время в работу по управлению «независимой» Якутией подключилась и областная земская управа, избранная в январе 1918 г. на региональном земском съезде. Возглавил это учреждение, о котором мечтали якутские прогрессисты ещё с конца XIX века конечно же их лидер — Василий Васильевич Никифоров.

В ответ на такого рода решения из столицы советской Сибири — Иркутска — тут же полетели угрозы и ультиматумы, предупреждавшие зачинщиков мятежа, что, в случае, если они немедленно не передадут всю власть на территории области в руки Советов, Центросибирь объявит Якутии экономическую блокаду, а также лишит её телеграфного, почтового и вообще любого другого сообщения с внешним миром. А если и тогда «сепаратисты» не смирятся и не образумятся, то против них будет выслана значительная вооруженная сила из Иркутска с чрезвычайными полномочиями.

Однако эти внушения не произвели должного воздействия на якутских федералистов, но даже, напротив, кажется, ещё более укрепили их боевой настрой. В первую очередь ими было принято решение (и тут они, скажем прямо, ничем особенным не отличались от своих политических оппонентов — большевиков): арестовать и заключить в тюрьму на некоторое время лидеров местного Совета рабочих депутатов, а также ведущих профсоюзных функционеров. После проведённой зачистки политического пространства внутри области на границу с Иркутской губернией выступил отряд самообороны под командованием эсера Б.С. Геллерта.

И только после этих превентивных мер местный областной совет приступил, что называется, к мирному строительству на территории Якутии. Во-первых, с целью улучшения продовольственной и в целом экономической ситуации в области были весьма оперативно налажены связи с некоторыми дальневосточными областями и даже с Японией в целях возобновления полноценного товарообмена. Земские органы самоуправления также, в свою очередь, стали заниматься активной хозяйственной и культурно-просветительской деятельностью в якутских улусах, в том числе начали осуществляться проекты по развитию, как и планировалось, бесплатного начального образования. На проведение данных мероприятий, кстати, год спустя, весной 1919 г., Василий Никифоров получил в Омске от правительства А.В. Колчака, возглавляемого областником П.В. Вологодским, дополнительно 300 тысяч рублей.

В мае же 1918 г., вот только очистилась ото льда река Лена, из Иркутска, как и было обещано руководством Центросибири, в Якутскую область отправился карательный отряд под командованием большевика польского происхождения Рыдзинского. Команда карателей состоял наполовину из точно таких же, как и их командир, сосланных в Сибирь поляков, а также из венгерских воинов-интернационалистов (по сути — наёмников) да ещё сибиряков- красногвардейцев. Однако им с первого раза, снаскока, так сказать, не удалось прорвать линию самообороны, организованную под руководством Болеслава Геллерта, и лишь после того, как к красным подоспела помощь рабочих отрядов из Киренска и Бодайбо, Рыдзинский смог продвинуться на север, и 1 июля его отряд, наконец, занял Якутск, но ненадолго.

Так, уже через месяц на территорию области прибыли части Сибирской добровольческой армии под командованием есаула Красильникова. Красногвардейцы Рыдзинского были рассеяны, а в Якутской области провозглашена власть Временного Сибирского правительства. После этого самопровозглашенная якутская автономия так больше и не возродилась, оставив по себе лишь, может быть, добрую память да благодатный материал для пытливых и по-прежнему неугомонных любителей исторических расследований.

Ещё одним регионом, чуть было не вышедшим в первой половине 1918 г. из-под контроля большевиков, стал Горный Алтай. У его «сепаратистских» устремлений имелась своя непростая история, которую мы также хотели бы изложить в рамках нашего сравнительно-обобщающего публицистического исследования.

1. Немного исторического экскурса

«Наконец, настал век того великого переворота, коего ужасная сила ниспровергла все престолы Азии и потопила оные в крови защитников. Это век торжества Чингиз-Ханова». Так писал двести лет назад в одной из своих книг первый российский востоковед монах Иакинф Бичурин.

Но прошло время… После распада Монгольской империи (Великого Монгольского улуса), созданной Чингиз-ханом и его сыновьями, и изгнания последнего императора их династии (Юань) из Китая к концу XIV века монгольские племена вновь оказались в пределах своих первоначальных, то есть естественных, границ. В тот период на данных территориях образовалось два впоследствии постоянно враждовавших между собой союза племён: восточный и западный, последний носил название Ойротский союз. Формально на монгольском престоле по-прежнему находились тогда ханы из династии Чингизидов, однако решающую роль в осуществлении внутренней и внешней политики стали играть визири (тайши — по-монгольски). В первой половине XV века эту должность исполняли ойротские князья из рода Чорос, и на протяжении почти сорока лет они, таким образом, являлись фактическими хозяевами Монголии.

В 1449 г. один из них по имени Эсень нанёс сокрушительное поражение китайским войскам, монгольская конница, как в старые добрые времена, вновь дошла до самых стен Пекина и даже взяла в плен китайского императора. Заключив на выгодных условиях мирный договор с династией Мин, Чорос-Эсень, оказавшись, по замечанию И. Бичурина, «на высочайшей степени могущества», не захотел больше ни с кем делить хотя бы номинальную власть в монгольском государстве. Он поднял мятеж против Чингизидов, разбил их в ряде сражений, после чего провозгласил себя великим ханом монголов. Однако сам он вскоре был убит в результате элементарного дворцового переворота, после чего власть ойротов над Монголией также закончилась.

После этого ойротские (западномонгольские) племена весь последующий период своей истории занимались лишь собственными политическими проблемами и территориями, включавшими: Джунгарскую равнину (современный Синьцзян-Уйгурский автономный район Китая), так называемый монгольский Алтай, российский Горный Алтай (автономная Республика Алтай РФ), а также юг современного Красноярского края (автономная Республика Тыва РФ). В конце XVI века, после полного разгрома дружиной Ермака Сибирского (Тюменского) ханства, Ойротский союз, воспользовавшись благоприятной геополитической ситуацией, продвинул свои кочевья ещё и в глубь Западносибирской равнины, дойдя сквозь Алтайские и Барабинские степи, через междуречье Оби и Иртыша до лесной зоны в районе современных Омска и Новосибирска. Но в тот период ни одного, ни второго города, как, впрочем, и многих других, на территории Сибири ещё и в помине не было, а на границе с ойротами стояли лишь: первое русское поселение за Уралом — Тара (осн. 1594 г.) и срубленная в 1604 г. русскими казаками небольшая крепостица Томск. Последняя в первой половине XVII века выполняла ещё и функции опорной базы для развивающегося дальше на восток Сибири православного крестового похода. В связи с чем, гористый холм, на котором возвели томский острог, получил название во имя Воскресения Христова.

Однако русские тогда ещё не являлись для алтайцев ни экономическими конкурентами, как, например, скотоводы: казахи, кыргызы и татары, ни геополитическими противниками, как китайцы. Более того, в 1619–1620 гг. и алтайские, и урянхайские (Тыва) племена заключили с правительством Михаила Фёдоровича Романова ряд договоров о добрососедстве, впоследствии поспособствовавших созданию своего рода оборонительного блока против общего противника в лице извечно великого, всегда перенаселённого и оттого склонного к территориальной экспансии Китая. Однако уже с середины XVII века русскими поселенцами постепенно стали захватываться земли в междуречье Томи и Иртыша, что привело к вытеснению ойротских стойбищ уже непосредственно на территорию Горного Алтая. Расселение русских земледельцев шло, в том числе, и из Томска. В завершении почти столетнего продвижения на юг в 1709 г. в качестве нового форпоста на границе с ойротами был основан Бийск, а территории, как степного, так и горного Алтая со временем полностью вошли в состав Томской губернии.

После этого в условиях всё нарастающей угрозы своим владениям со стороны двух молодых и формирующихся империй нового времени — русской (Романовской) и китайской (Цинской) — западномонгольские ойротские племена, находившиеся до той поры в состоянии постоянных межклановых усобиц, осознали необходимость объединить усилия и создать мощный военно-политический союз. Во главе созидательного процесса вновь, как и два века назад, встали князья из рода Чорос: Хара-Хула (умер в 1634 г.) и его сын Батур-Хунтайджи (умер в 1654 г.). Последний в 1635 г. провозгласил себя ханом вновь возрождённой Ойротии. Однако, поскольку Чоросы принадлежали к джунгарскому родоплеменному союзу, то и образованное Ойротское ханство, которое они возглавили, по-другому стали называть ещё и Джунгарским (просуществовало до 1758 г.).

В 1640 г. по инициативе Батур-Хунтайджи был созван съезд всех монгольских князей и ханов, результатом которого явилось заключение с той же оборонительной целью уже общемонгольского военно-политического союза. Однако достичь желаемого результата ни тому, ни другому объединению в конечном итоге так и не удалось, вследствие чего государственная независимость как восточных, так и западномонгольских народов в течение ближайших 100 лет оказалась полностью ликвидированной в результате агрессивной внешней политики со стороны ближайших её соседей. Южная Монголия, Тыва и Джунгария вошли в состав Китая, Северная Монголия (по-другому Халха) номинально под названием Внешняя Монголия стала после 1691 г. наследственной вотчиной китайского императора, провозгласившего себя монгольским богдыханом. В свою очередь, к России присоединили в тот же период степной Алтай и Бурятию. Ну и, наконец, в 1756 г. часть ойротских племён, обитавших на территории Горного Алтая, по официальной версии, «добровольно, находясь под угрозой полного уничтожения со стороны китайцев», вошла в состав Российской империи.

Всего, как свидетельствуют некоторые источники, под покровительство России перешло в середине XVIII века 12 алтайских зайсанов (князьков) со своими племенами. При этом договаривающиеся стороны составили и подписали, как и полагается в таких случаях, договор, в соответствии с которым алтайским родам, во-первых, передавались в наследственное пользование те земли, на которых они на тот момент проживали, а во-вторых, им гарантировалось право беспрепятственно исполнять традиционные для них формы религиозного культа. Также, согласно «Положению об инородцах», принятому при Екатерине II, алтайцам высочайше даровалось право бесплатного пользования лесами в плане заготовки дров, кедрового ореха и другой дикой растительности, а также осуществления охотничьего промысла. В целом условия, так сказать, сожительства обозначились вполне приемлемые, и для алтай-кижи наступили, казалось, золотые времена, но ненадолго, «не всё коту масленица», как говорится.

Так, уже в конце XVIII века им запретили бесплатную порубку леса. В 1822 г. был утверждён разработанный М.М. Сперанским, в бытность его генерал-губернатором Сибири, «Устав об управлении инородцев». Согласно данному Положению, селившиеся до того времени родовыми дючинами и управлявшиеся своими выборными зайсанами (представителями родовой наследственной аристократии) алтайцы теперь принудительно прикреплялись к территориальным округам — волостям. Тем самым стала разрушаться складывавшаяся веками система их родового проживания, поскольку родовая принадлежность официально теперь больше уже не учитывалась при формировании округов, вдобавок к этому алтайцев начали насильственно склонять к оседлости в противовес их прежнему кочевому образу жизни.

И всё для того, чтобы легче было христианизировать инородцев. Через семь лет после учреждения системы Сперанского, в 1829 г., в Бийске основали Алтайскую духовную миссию, призванную заниматься активной религиозной пропагандой и крестить в православную веру язычников-шаманистов, коими алтайцы являлись почти поголовно. Возглавил миссию архимандрит Макарий (Глухарёв). В 1861 г. её продолжил впоследствии митрополит Московский, а в то время двадцатипятилетний только что принявший монашеский постриг Макарий (Невский). Вслед за ними в начале уже XX века Алтайской духовной миссией руководил ещё один монах Макарий — Макарий (Павлов), епископ Бийский.

Михаил Яковлевич Глухарёв (1792–1847), отец Макарий, первый руководитель Алтайской духовной миссии, «апостол Алтая», как его называли, являлся одним из первых приверженцев экуменизма в русской православной церкви. А за такое вольнодумство в ту пору ему грозило как минимум пожизненное заточение в одном из северных монастырей. Однако кому-то в голову пришла мысль вместо этого направить ослушника в Горный Алтай, приобщать к христианской вере местных инородцев. Владевший в силу академического духовного образования не только древними классическими языками, но и несколькими европейскими, отец Макарий сначала сам с лёгкостью выучил алтайский язык, а потом стал требовать подобного радения и от своих подчинённых. Также он создал на основе латиницы и первый алтайский алфавит, после чего записал посредством него все четыре Евангелия, а также Деяния и Послания апостолов. Большое внимание в тот период было уделено не только религиозному, но и культурному (отчасти чуждо культурному, конечно) просвещению местных племён.

Деятельность миссии в подобном же духе продолжил и Макарий Невский. Он попал на Алтай не за вольнодумство, как его предшественник, а просто потому, что не имел ни достаточно хорошего образования (ни тогда, ни позже ему так и не удалось окончить духовной академии), ни знатных родственников или могущественных покровителей, и потому, наверное, он был отправлен в алтайскую «Тмутаракань» просто по распределению или, как говорят в этой среде, — на послушание. Пойдя по стопам своего предшественника, молодой монах Макарий стал рассматривать миссионерскую деятельность на Алтае главным образом с просветительских позиций. По его инициативе и при личном участии создавалась уже алтайская азбука, переводились важнейшие христианские молитвы, а также составлялся служебник на алтайском языке. Без малого почти 30 лет отдал Макарий (Невский) миссионерскому делу на Алтае. После него деятельность миссии стала принимать в большей степени официально-государственный и русификаторский характер, и, как любили говаривать советские историки, деятельность эта являлась продолжением колониальной политики российского самодержавия.

Конечно же государственная машина изначально действовала более прагматично и оттого более грубо, чем Алтайская духовная миссия, которой ещё со времён Макария (Глухарёва) была свойственна, так скажем, некоторая просветительская деликатность. Но постепенно качество стало переходить в пресловутое для человеческого менталитета количество и в статистическую ложь. Инородцев начали заманивать в православие сначала освобождением (на три года) от налоговых податей, повинностей и рекрутчины (Положение Государственного Совета от 1826 г.), а потом и просто пачкой бесплатного табака и бутылкой «огненной воды». Так что многие алтайцы при попустительстве всё той же губительной статистической отчётности и оголтелого очковтирательства приходили креститься по нескольку раз подряд, только бы получить в подарок табак и водку.

Вследствие этого, по замечанию либерально настроенных исследователей (как прошлого, так и настоящего времени), туземцы Алтая вымирали целыми племенами (однако тоже — куда хватили), «заразившись общечеловеческими «ценностями»: христианством, сифилисом и водкой». В 1877 г. на освобождавшихся таким образом землях Горного Алтая разрешено было селиться русским колонистам, что конечно же приводило к дальнейшему вытеснению «инородцев» с их исконных территорий, вынуждало их уходить глубже в горы, в «неудобья», как тогда говорили. Оставшиеся чаще всего подвергались или полной ассимиляции, или насильственному «окультуриванию». В итоге получилось, как в известном советском кино про «полосатый рейс»: «Эй, там, на вахте, круто заложили!».

На любой вызов, согласно одной довольно известной научной теории, должен обязательно последовать незамедлительно и прямой ответ. А как же иначе… Примерно в то же самое время, о котором мы сейчас ведём наш рассказ, а именно в 1881 г., на другом конце Земли, в самой наидемократичнейшей из наидемократичнейших (пишу без кавычек, заметьте) стран мира — США, на территории штатов Южная Аризона и Нью-Мексико, поднял восстание против ненавистных янки последний великий герой туземной Америки, один из племенных вождей апачей (по другой версии — оглашенный духами предков — шаман) по имени Джеронимо. Это был ответ загнанных в резервации и принуждаемых к оседлому образу жизни бывших кочевников. С небольшим отрядом воинов, в самые лучшие времена не превышавшим численности в 100 человек, Джеронимо в течение почти 30 лет наводил ужас не только на американских переселенцев, но и на регулярные части армии США.

Алтайцы пошли, что называется, другим путём и, что характерно, абсолютно невоинственным. Видимо, сказалось в той или иной степени всё-таки влияние буддийской религии, проникавшей из соседней, исторически и этнически родственной, как мы выяснили, Монголии, причём достаточно обыденно: через Чуйский тракт, посредством странствующих ламаистских проповедников с «кладью». В Монголии таковых было с переизбытком; с трудом верится, но, по данным, например, на 1934 г., буддийские монахи в этой стране составляли 48 % от всего мужского населения (вот воинство, так воинство — духовное, конечно, не менее великое, надо полагать, чем непобедимые в своё время орды Чингиз-хана). Проникновение странствующих проповедников в пределы Горного Алтая отмечалось ещё первыми миссионерами из Алтайской духовной миссии, но активизация их деятельности пришлась как раз на последнюю четверть XIX века, на тот именно период, когда на территории Горного Алтая уже в полном объёме развернулась российская колонизаторская политика. Буддийские ламы, помимо религиозной пропаганды, занимались также и разного рода предсказаниями, а ещё — врачеванием, что вполне естественным образом повышало их авторитет в среде малограмотного населения, лишенного к тому же самой элементарной квалифицированной медицинской помощи.

Так вот одной из самых популярных тем у лам-провидцев в данный период стали рассказы о мифическом герое алтайского народного эпоса, основанного на вполне реальных исторических ассоциациях, по имени Ойрот-хан. Эти мифы связывались с так называемым золотым веком алтайской истории, когда теленгиты (ещё одно название алтайцев) вместе с другими западномонгольскими племенами составляли единое и мощное государство под названием Ойротское (Джунгарское) ханство. А в образе Ойрот-хана, в свою очередь, слились воедино все предания о славных героях-правителях некогда великой Ойротии.

Мифический образ легендарного хана имел много общего с былинным персонажем русских народных сказок, но одновременно и подлинно исторической личностью — князем Владимиром Красное Солнышко, тоже во многом являющимся собирательным образом. При Ойрот-хане, гласило предание, всем его подданным жилось сытно и праведно, они верили в своих (доморощенных) богов, придерживались собственных внутриплеменных традиций и общими усилиями побеждали злых недругов как внутри, так и за пределами своего микромира. Алтайский Ойрот-хан, последний потомок Чингиз-хана, согласно тому же преданию, не умер, он лишь удалился на некоторое время на восток (как у шиитов последний потомок Мухаммеда скрытый имам Али), и, когда настанет его время, он вернётся вместе с солнцем и вновь возродит великую Ойротию. В это искренне и испокон веков верили алтай-кижи, поэтому они с большой предрасположенностью восприняли пророчество монгольских лам о том, что вот уже совсем близко возвращение Ойрота и что наступит тот благочестивый день тогда, когда изменят внешний облик все три вершины горы Уч-Сумер (Белухи) и когда в завершение данного ряда предзнаменований произойдёт солнечное затмение.

— Это, значит, вам знак будет.

— А дальше?..

А дальше типично функциональная мистика переходила уже в область сакрального и непознаваемого. Пришествие Ойрот-хана, в трактовке монгольских проповедников, лишь предопределяло собой ещё более значимое событие — явление для Алтая и его народа живого бога по имени Белый Бурхан. Воплощением кого являлся Бурхан — тогда никто не знал, малопонятен его образ и сейчас, и, тем не менее, большинство исследователей данного вопроса, в том числе и такой авторитетный, как Н.К. Рерих, склоняются к тому, что под Белым Бурханом подразумевался не кто иной, как сам Благословенный Будда.

Почему ламаистские проповедники прибегли к подобному иносказанию, тоже вроде бы имеет вполне логичное объяснение. Уничтожение Ойротского ханства в исторической памяти алтайского народа связывалось, в первую очередь, с Китаем периода правления в нём маньчжурской династии Цин, оказывавшей покровительство в качестве одной из государственных религий как раз буддизму. Таким образом, вроде бы получалось так, что учение Шакьямуни — самое невоинственное из всех религиозных — ассоциировалось в среде алтайцев с угрозой беспощадного вражеского нашествия. Вот и пришлось монгольским ламам применять в своих проповедях вместо имени Будды имя Белого Бурхана. Но всё это было, что называется, шито белыми нитками, и о том, что на Алтае ведётся плохо скрываемая пропаганда буддизма, сразу стали доносить в Бийск, а потом и в Томск сотрудники Алтайской духовной миссии, в силу негласных служебных обязанностей ревностно отслеживавших проявления любого религиозного инакомыслия среди инородцев.

Судя по отрывочным, но всё-таки сохранившимся данным, в период примерно с 1885 г. в Горном Алтае стало отчётливо наблюдаться непримиримое противостояние двух религиозных конфессий: буддийской и христианской. Силы, конечно, у этих двух идеологических противников на отдельной взятой алтайской территории, прямо скажем, были далеко не равны. У ламаистов в качестве орудия борьбы имелось в наличии, образно выражаясь, лишь одно слово божье, а у православной миссии во главе с Макарием (Невским) вдобавок ко всему прочему всегда под рукой находилась полиция и мобильные казачьи отряды.

Однако всё складывалось далеко не так просто: ламы появлялись то там, то здесь, и охотиться за ними в труднодоступных алтайских урочищах представлялось делом достаточно непростым. И, тем не менее, борьбу на данном этапе в итоге выиграла сильнейшая сторона, все буддийские кумирни и ламы постепенно были выдворены за границу. Но в отместку за это какие-то, видимо, весьма серьёзные люди в 1886 г. подожгли в Бийске здание Алтайской духовной мисси. Никто из её сотрудников, к счастью, не пострадал, однако полностью сгорела библиотека миссии, а также её архив, что конечно же стало во многом невосполнимой утратой для деятельности миссионеров.

С трёх сторон алтайцев издревле окружали плотной блокадой три мировые религии. С севера — христианство, с юга — буддизм, с запада — ислам, и только с востока путь веры был как бы свободен, оттуда и ожидали алтайцы явления своего особенного бога — Бурхана. Оттого-то и взирали они с особым, новым трепетом на восток во время молений и жертвенных воскурений. В 1885 г. в результате схода одного из многочисленных ледников изменил внешние очертания один из пиков горы Белухи. В 1904 г. то же самое произошло и со второй вершиной, а также стал распространяться слух о скором разрушении снежного покрова и на третьем роге Катын-Бажы. «Когда упадут три снежные сопки, на которых Катунь берёт свое начало, знайте, что время моего пришествия уже близко», — так, согласно легенде, возвещал перед смертью Ойрот-хан. Последняя примета, однако, так и не сбылась, не случилось и солнечного затмения в тот год, зато в конце января 1904 г. началась русско-японская война, которая, как показали дальнейшие события, и дала, наконец, последний толчок для повторного явления хана Ойрота алтайскому народу.

5 июня 1904 г. на стол императора Николая II в его летней резиденции в Царском Селе легла срочная телеграмма от томского губернатора К.С. Старынкевича о том, что на территории Горного Алтая «усиливается брожение среди инородцев», что они отказываются признавать русского царя, «заявляя, что у них теперь есть свой царь Ойрот из Японии». К этому времени японцы в ходе военных действий уже перерезали Южно-Маньчжурскую железнодорожную магистраль, соединявшую Ляодунский полуостров с Харбином, и потопили ряд крупных кораблей русского Тихоокеанского флота, а 31 марта погиб и сам командующий флотом адмирал С.О. Макаров. Ситуация была, разумеется, не самая трудная в русской истории, и, тем не менее, из столицы в адрес томского губернатора сразу же пришло распоряжение — принять все необходимые меры для разрешения возникшей (конечно же не на пустом месте) проблемы в Горном Алтае, выявить виновных, арестовать зачинщиков… ну и т. д.

И в связи с этим, хочется вот ещё о чём вспомнить и подумать. Для большинства людей, интересующихся краеведением, в Томске, да и в Сибири в целом, до сих пор остаётся в определённой степени загадкой то, каким образом томской интеллигенции в трудные, по-прежнему трудные 50-е годы ХХ века удалось получить разрешение на перенос могилы, мягко говоря, нелояльного к коммунистам Григория Потанина с разрушаемого кладбища бывшего Иоанно-Предтеченского монастыря в рощу Томского государственного университета? Как удалось потом отстоять новое место захоронения великого сибирского областника и даже поставить здесь же скромный бюст, в то время как на него не раз покушались местные горе-ортодоксы, а профессор университета Израиль Разгон, считающийся основателем советской исторической школы в Томске, было время, даже подгонял к могиле Потанина трактор, намереваясь разрушить памятник и ещё бог знает чего натворить? Что остановило тогда распоясавшегося профессора, входившего в ту пору, что называется, без стука практически в любой административный кабинет?.. По всей видимости, всё решил один телефонный звонок из ведомства, которое существовало, существует и будет существовать при любом правительстве и любом политическом режиме в России и которое руководствуется в своей деятельности только одной сверхзадачей (если по К.С. Станиславскому) — интересами русского этноса. Что это за всесильное ведомство, догадаться, видимо, не так уж и трудно.

Процесс по имевшему место «брожению» начался на проблемной территории в конце апреля — в начале мая, когда один из жителей долины Теренг, что неподалёку от села Усть-Кан в юго-западной части Алтая, как раз в предгорьях Белухи, по имени Чет Челпанов объявил

себя вестником нового, теперь главного бога, для алтайцев — Бурхана. Челпанову, по имеющимся сведениям, было в то время, как и полагается пророку, 33 года, происходил он из рода Кобок и в период описываемых событий проживал с семьёй в районе реки Кырлык. По основному роду своих занятий он являлся пастухом. От бедности Чет Челпанов пас главным образом не собственные, а чужие стада, кочевал с ними практически по всему Алтаю, а иногда добирался и до соседней Монголии, с целью продажи там вверенного ему хозяйского поголовья. По всей видимости, именно там, в Монголии, его, что называется, и просветили.

Однако сам Челпанов позже, во время следствия по его делу, заявлял, что он получал некие наставления для будущей мессианской деятельности не в Монголии, а непосредственно у себя на родине. На одном из допросов он даже назвал имена двух соплеменников, якобы учивших его новой вере. Это были, если интересно, Кыргыз Саманов и Чапияк Юдуев. Первый, по показаниям Челпанова, разъяснял ему, что «есть в чёрной шубе и на чёрной лошади Опон, которому надо молиться», второй добавлял, что «есть Опон, Ойрот и Бурхан и что надо собрать народ и молиться им». После чего якобы Кыргыз Саманов приказал поставить для «пророка» большую 12-решётчатую крытую войлоком юрту, а также сшить для него белую шубу и шапку. Кроме того, он научил Чета молиться новому богу, а также предложил ему обучить бурханистской молитве и других алтайцев. Но чуть позже появился Манджа Кульджин (один из самых богатых алтайских скотопромышленников, чьи стада, видимо, как раз и пас «пророк» бурханизма) и приказал объявить народу, что он, Челпанов, якобы лично видел посланников нового бога, но только не в чёрных тонах, как о том прежде наставлял Саманов, а в светлых: на белых лошадях и в белых шубах.

То, что истинными организаторами, а тем более спонсорами, бурханистского движения были богатейшие баи южноалтайских улусов, ни у кого не вызывало и не вызывает сомнения. Кроме братьев Кульджиных (Аргымая и Манджи), в родстве с многочисленным семейством которых, кстати, через своего шурина находился Чет Челпанов, можно отметить также и Кыйтыка Елбудина, не менее знатного и богатого скотопромышленника, стоянка семьи которого находилась неподалёку от долины Теренг и который вместе с сыном Каденом, как свидетельствуют источники, одним из первых откликнулся на призыв Челпанова. Он не только сам явился в его стойбище, но и содержал за собственный счёт большинство радетелей новой веры, находившихся в мае-июне 1904 г. на месте паломничества. Появление в логу Теренг представителей многих богатейших семейств и формирование из них почётного окружения Чета Челпанова произвели на обычных алтайцев дополнительное впечатление и способствовали притоку всё большего числа людей к месту моления.

Большинство исследователей склонно считать, что горноалтайская аристократия поддержала бурханизм именно потому, что у неё имелось немало поводов быть недовольной российским правительством. По той же самой причине движение получило ещё и определённую антирусскую направленность. Особенно негативную реакцию в данной среде вызвал закон 1899 г. о новом землеустройстве, в соответствии с которым всё население Горного Алтая, в том числе и зажиточное его меньшинство, получало равный душевой надел в размере 18 десятин. А это означало, что теперь баям нужно было для выпаса своих многочисленных стад брать в аренду дополнительные земли у правительства, что являлось далеко не дёшевым удовольствием. В тот же период начался процесс по отмене института зайсанов («выборных» родовых вождей) и внедрению вместо них должностей волостных старост.

Вдобавок ко всему прочему представители богатых семейств, являясь уже достаточно образованными людьми, начали глубоко понимать суть проблем, связанных с русификацией коренного населения. Именно поэтому они стали очень живо интересоваться буддизмом, видя в нём спасительное средство против создавшейся исторической псевдоморфозы, что также сыграло определённую роль в становлении бурханизма как религии. И хотя шаманизм и родовые культы к началу ХХ века по-прежнему сохраняли сильное влияние в среде аборигенов, однако они уже не соответствовали новым запросам алтайских «олигархов». Им нужен был свой национальный религиозный культ, во всяком случае, он нисколько бы им не помешал.

Итак, в мае 1904 г. по Горному Алтаю с неимоверной быстротой стал распространяться слух, что бедный пастух по имени Чет Челпанов вместе с 12-летней приёмной дочерью Чугул Сороковой встретил в горах трёх всадников в ослепительно белом одеянии, ехавших на такого же цвета лошадях. Одним из них оказался… сам Ойрот-хан, который заговорил с Четом на непонятном для него языке. Слова новоявленного хана для алтайцев перевели его спутники. Он заявил о себе, как о посланце Белого Бурхана, и сказал, что явился сейчас для того, чтобы подготовить алтайцев к скорому пришествию нового благословенного бога. Алтайцам, далее поведал Ойрот-хан, для того чтобы достойно встретить данное событие, нужно основательно подготовиться и, прежде всего, очиститься, как и полагается, от прежних грехов и заблуждений. В ряду последних он указал на древнюю языческую религию самих алтайцев с шаманством и кровавыми жертвоприношениями и велел вместо непотребного молиться одному только Белому Бурхану, совершая в честь него воскурения вереска и принося ему дары в виде молока, творога, соли или белого хлеба. Это Ойрот-хан отметил в первую очередь.

Вторым этапом на пути очищения от прежней скверны значилась в его наставлениях борьба с русским засильем на территории Горного Алтая. В связи с чем указывалось, что необходимо, прежде всего, отказаться от общения со всеми православными, причём не только с иноязычными инородцами, но и с собственными соплеменниками, принявшими христианскую веру, не есть с ними из одной посуды и даже изгнать всех кошек из своих жилищ и никогда больше их не заводить. Далее Ойрот-хан настоятельно посоветовал избавиться также и от всех российских денег, истратив их на покупку пуль и пороха(!), а оставшиеся принести ему. Не курить табак и не пить водку. Дальнейшие наставления по поводу нового религиозного культа, хан сказал, что будет передавать через Чугул Сорокову, так как она в отличие от Чета Челпанова человек ещё пока невинный и чистый. После этого божественные всадники удалились. Такова, собственно, легенда. Далее — то, что происходило на самом деле.

Действительно, вскоре алтайцы, поддавшиеся влиянию новой веры, стали скупать в купеческих и кооперативных лавках весь имевшийся там запас свинца и пороха, выбрасывать из жилищ все заимствованные от русских предметы обихода, потом начали покидать свои стойбища так, что некоторые из них вскоре полностью опустели. После этого они спускались в долину Теренг, к тому месту, где уже совершенно открыто осуществлял проповеди бурханистской веры Чет Челпанов. Там три раза в день они совершали воскурения и бескровные жертвоприношения, каждый вечер двенадцатилетняя Чугул вновь и вновь поднималась в горы, туда, где они с отцом встретили впервые Ойрот-хана, и получала от него каждый раз новые наставления по осуществлению и исполнению нового религиозного культа. Так зарождалась, по мнению большинства исследователей данного вопроса, национальная религия алтайского народа, ставшего таким образом на путь обретения собственного культурно-исторического самосознания.

Уже через месяц количество новообращённых достигло, по разным подсчётам, от полутора до четырёх тысяч человек, что, вполне естественным образом, чрезвычайно обеспокоило не только представителей власти, но и рядовых жителей Горного Алтая главным образом конечно, православных, начавших опасаться резни со стороны аборигенов. Однако эти опасения оказались более чем напрасными, так как ни одного случая агрессивного поведения со стороны приверженцев новой веры зафиксировано не было. Тогда, как полагают некоторые исследователи, для придания событиям максимально большего резонанса православные миссионеры и запустили провокационный слух о молениях бурханистов япон-хану или япон-царю. («Японский царь победил русского царя. Не стало русского царя, а настало царство Ойрот-хана».) В результате данные сведения, разумеется, сразу же поступили в жандармское управление, потом в канцелярию Томского губернатора, ну а вслед за тем отправились и в летнюю резиденцию самого государя-императора, произведя там, видимо, не меньший переполох, чем известие о восстании апачей под руководством упоминавшегося уже нами Джеронимо на американского президента в Вашингтоне.

Однако, поскольку в ходе предварительных разбирательств выяснилось, что выступление алтайцев носит вполне мирный характер, дело по исправлению сложившейся ситуации было поручено всё-таки не жандармскому и воинскому управлениям, а главе Алтайской духовной миссии — тридцатисемилетнему епископу Бийскому Макарию (Павлову). 20 июня он прибыл в село Усть-Кан, провёл там торжественный ночной молебен, после чего в сопровождении своих коллег-братьев по духовной миссии, а также нескольких полицейских и некоторого количества русских поселенцев при оружии отбыл в долину Теренг для решительной расправы с инакомыслием. Ещё одна группа «инквизиторов» выступила в том же направлении из села Уймон.

На рассвете обе группы соединились в долине Теренг. Там они застали алтайцев в молитвенных позах, обращенных лицами на восток в ожидании восхода солнца. Вооруженные люди стали окружать бурханистов, которые, завидев приближающуюся угрозу, кучно столпились вокруг юрты Челпанова, намереваясь, видимо, в первую очередь, защитить своего пророка и его семью. Они вряд ли выполнили, как представляется, традиционный в подобных случаях приказ — разойтись, после чего подверглись насильственному разгону, в результате которого пострадало около 50 человек, а один алтаец был убит. 36 человек, включая Челпанова и его несовершеннолетнюю дочь, арестовали и сопроводили сначала в Усть-Кан, а потом в Бийск. Среди задержанных, кстати, оказался и один монгольский лама, которого, однако, кажется, вскоре отпустили.

Следствие по этому делу продолжалось целых два года, после чего весной 1906 г. Чет Челпанов (а с ним ещё пять человек) предстал перед судом по обвинению в том, что он «в мае и июне 1904 года в Горном Алтае выдавал себя за лицо, имеющее непосредственное отношение к божествам. Что бог Бурхан являлся ему и приказал всем калмыкам (алтайцам) под угрозой, в случае ослушания быть убитыми громом, собраться в логу Теренг, молиться Бурхану и ждать возвращения на Алтай божественного Хана-Ойрота, который восстановит калмыцкое ханство». Вторым пунктом обвинения значилось «подстрекательство к неповиновению русским властям».

Известие о произошедших событиях очень быстро облетело всю Сибирь. Передовая общественность края сразу же откликнулась на вызов, брошенный властями, и среди тех людей, кто встал на защиту алтайских вольнодумцев конечно же были областники во главе со своим лидером. Григорий Николаевич Потанин, используя имевшиеся в его распоряжении связи в столичных научных кругах, попытался сразу же организовать для привлечённых в качестве обвиняемых к суду алтайцев хорошую защиту и надёжную научную экспертизу. В результате на состоявшийся в мае 1906 г. процесс прибыло целых три столичных адвоката, а также известный русский этнограф, а в прошлом — народник, старый приятель Потанина и Ядринцева Д.А. Клеменц.

Задача последнего состояла в том, в частности, чтобы представить учение Челпанова как не имеющее ничего общего с враждебным на тот момент России японским буддизмом, а главные аргументы защиты сводились к тому, что движение бурханистов не являлось антигосударственным делом. И им это удалось, адвокаты выиграли процесс, так что суд вынужден был полностью оправдать всех фигурантов по делу Чета Челпанова, в том числе и его самого. Государственное обвинение, однако, настояло на повторном судебном разбирательстве в Омске, но и оно завершилось точно таким же оправдательным приговором. Чему, видимо, весьма поспособствовала Первая русская революция, пробившая, наконец, брешь, в том числе, и в вопросе о правах малых народов на своё территориальное управление в рамках многонациональной Великоросской империи.

После всех этих мероприятий бурханистское движение, несмотря ни на что, всё-таки продолжало развиваться, однако все антирусские мотивы в нём были конечно же полностью приглушены. Чет Челпанов после освобождения из тюрьмы практически отошёл от дел и стал своего рода ещё одной алтайской «достопримечательностью». Теперь к нему в гости стали приезжать главным образом не паломники новой веры, а разного рода любопытствующие: журналисты, писатели, просто путешествующие и т. п. К счастью, он избежал участи индейца Джеронимо, которого предприимчивые американцы, после того как сильно постаревший вождь апачей сам сдался им в плен, возили по разным выставкам и фестивалям, где демонстрировали его за деньги, тоже как диковинную инородческую «достопримечательность».

Миссионерскую деятельность Чета Челпанова продолжили другие проповедники новой веры, по-алтайски прозванные ярлыкчи. Они избирались, как свидетельствуют источники, из наиболее уважаемых в родовых поселениях людей, иногда это были даже бывшие шаманы. Среди ярлыкчи встречались и такие, которые, переезжая по миссионерским делам с места на место, возили с собой, видимо, по примеру «пророка», девочек 12–14 лет, которые помогали им в религиозных проповедях и обрядах. Примерно к 1912 г. бурханистское движение достигло наивысшего развития, значительно увеличив число своих приверженцев. Однако вскоре оно пошло на спад, после того как по Горному Алтаю прокатилась эпидемия тифа, унёсшая многие человеческие жизни и от которой бурханистские ярлычки никоим образом не смогли защитить страдающих соплеменников. В создавшихся условиях сторонники новой веры частично вновь вернулись к старым традициям, так что во многих местах Алтая камы (шаманы) опять вышли из глубокого «подполья», достали из укромных мест чародейские бубны и стали старым, испытанным средством — камланиями — бороться с болезнями и другими напастями.

В революционном 1917 г. на смену национально-религиозному движению пришли чисто политические методы в решении вопроса о самоопределении народов Горного Алтая.

2. Горный Алтай в революции

Спустя год после завершения судебного процесса по делу Чета Челпанова в Томске провёл свою первую персональную выставку малоизвестный ещё к тому времени алтайский художник по имени Григорий Гуркин. Именно этому человеку и его товарищам суждено было принять эстафету от весьма скоро выдохшихся религиозных проповедников бурханизма в деле культурно-национального возрождения алтайского народа. Григорий Иванович Гуркин родился в 1870 г. в Горном Алтае и происходил из того самого рода Чорос, который, как мы отмечали выше, стоял во главе объединительных процессов западномонгольских племён в период расцвета средневекового Ойротского ханства. Желая, видимо, каким-то образом подчеркнуть своё происхождение из столь славного рода, Гуркин прибавил к собственной фамилии в качестве творческого псевдонима ещё и родовое имя Чорос.

Род Гуркиных принадлежал к северной части горноалтайских племён, они раньше других подверглись русификации и первыми начали принимать православие, поэтому и по-русски Григорий Иванович говорил точно также хорошо, как и по-алтайски, а может быть, даже ещё и лучше. Более того, Гуркину удалось получить к тому же и неплохое начальное образование в церковно-приходской школе с иконописным классом, принадлежавшей Алтайской духовной миссии. Со временем дарование молодого алтайского художника заметили, и он смог продолжить учёбу сначала в петербургской мастерской самого

И.И. Шишкина, а потом вольнослушателем в Академии художеств. Получить столичное образование и сейчас-то немногим удаётся, а в те времена — тем более, на весь Горный Алтай Григорий Гуркин, вполне возможно, вообще был один такой уникально способный. После возвращения в 1904 г. из Петербурга, так и не окончив из-за начавшейся революции Академии художеств, он стал много писать и, конечно, главным образом пейзажи любимой родины.

Более 300 работ привёз на свою первую выставку в Томск Григорий Иванович. Она проходила в Рождественские святки с 26 декабря

1907-го по 7 января 1908 года (по старому стилю, конечно). Организаторами данной выставки явились давние покровители Гуркина — Г.Н. Потанин и известная в Томске художница Лидия Павловна Базанова. Работы начинающего алтайского живописца имели просто ошеломляющий успех, и это — в среде в общем-то достаточно искушённой томской публики. Выставку работ Григория Ивановича посетило в те дни около 5 тысяч человек — цифра, однозначно рекордная даже по тем временам.

Выставка в Томске сразу же возвела начинающего алтайского художника в ранг одного из ведущих пейзажистов Сибири. Многие его картины были тут же раскуплены, а на некоторые сделаны и повторные заказы. Особый фурор, фурор, можно сказать, в квадрате или даже в кубе, произвело полотно под названием «Хан-Алтай» — подлинный и величайший шедевр творчества Григория Ивановича Гуркина. (Его ещё называют «Царь-Алтай» или — «Царственный Алтай».) Слева изображён вечнозелёный сибирский кедр, он как, бессмертный воин, охраняет спокойствие величественного в своей неповторимой красоте горного массива — родины алтайцев и одновременно как бы прародины всего человечества. А в центре — спустившийся с небес орёл — символ царственной власти над этим, хочется верить, не самым худшим из миров.

Картину приобрела семья Кухтериных, одна из богатейших в Томске. Инициатива принадлежала, по всей видимости, жене старшего из братьев (Алексея) Александре Архиповне, живо интересовавшейся искусством и считавшейся покровительницей многих томских художников. После Гражданской войны уникальное полотно вместе с другим движимым и недвижимым имуществом семьи Кухтериных было национализировано и сейчас находится в фондах Томского областного художественного музея.

На свою следующую выставку в Томске, в 1910 г., Гуркин привёз ещё около двухсот работ: картины, этюды и рисунки. И среди них — очередной шедевр — «Озеро горных духов». И хотя, как и «Хан- Алтай», картина несла в себе собирательный образ, тем не менее, по легенде, где-то в Алтайских горах действительно находилось озеро, к которому сами алтайцы редко ходили, да и другим не советовали слишком часто этого делать. Картина «Дены-Дерь», изображающая таинственное озеро, окруженное всё теми же величественными горами, как отмечают критики, буквально светится какой-то девственной белизной и чистотой и (словно, изотопы водорода) фонит какой-то нездешней духовной стерильностью.

Приобрёл уникальную картину в обход всех других желающих на правах одного из устроителей выставки профессор Томского технологического института Б.П. Вейнберг (профессора в те времена ещё были весьма платёжеспособны) — физик, занимавшийся, кстати, проблемами земного магнетизма. Точно известно, что позже Чорос-Гуркин сделал с этой картины несколько списков (копий), так что она имеется теперь не только в сибирских, но и в некоторых российских музеях, а также в частных коллекциях и, может быть, даже за границей.

Тогда же, в период первых выставок, произошло новое сближение (сближение уже, что называется, на равных) Чорос-Гуркина с томскими деятелями областнического движения. Постепенно Григорий Иванович становится не только самым известным алтайцем в Сибири, но и новым лидером национального движения у себя на малой родине. Поэтому, когда в 1917 г. разгорелось пламя второй русской революции, Чорос-Гуркин вполне естественным образом сразу же выдвинулся в число ведущих политиков своего региона. Он в числе нескольких уполномоченных от народов Горного Алтая присутствовал с 20 апреля по 17 мая в Томске на заседаниях проходившего здесь Народного собрания Томской губернии. Во время работы этого революционного форума по настоянию сибирских областников была создана специальная комиссия, призванная вплотную заняться проблемами малых народов Томской губернии и главным образом инородцев Горного Алтая. Возглавил данную комиссию сам Г.Н. Потанин, а её членами стали: молодой томский областник и эсер Михаил Шатилов, крупнейший алтайский скотопромышленник Манджа Кульджин и художник Григорий Гуркин.

7 мая Григорий Иванович выступил перед многочисленной аудиторией делегатов съезда с докладом «Об Алтае и нуждах народа».

«Маленький народ алтайцы приветствуют вас, граждане. Послушайте и наше слово, которое должно быть свободно. Алтайцы… миролюбиво перешли в русское подданство, чтобы жить под защитой русского пахаря. Русские не затратили ни единой капли крови на завоевание Алтая, а потому я прошу отнестись к нашим нуждам с должным вниманием.

Нашлись люди из центра России, которые чинили притеснения и посылали к нам миссионеров, которые обманывали наш народ. Спасаясь от этих миссионеров, алтайцы бросали свои жилища и бежали в горы. Порабощая душу алтайцев, миссионеры отбирали у них земли. Делали они это просто: поставят деревянный крест — и готово. «Здесь место свято, а ты — язычник, и потому уходи отсюда за 5 вёрст». Миссионеры начали, а кабинет царя закончил. Отобрали даже кладбища. Всё отходило в кабинет. Теперь за один выгон кабинет берёт 800 рублей ежегодно… Помогите нам устроиться, закрепить ту часть земли, которая считалась свободной. Разрешите нам развиваться свободно, по своим привычкам религиозным, разрешите сохранить наши обряды, чтобы мы были с вами равноправными гражданами».

В продолжение доклада Гуркин, опираясь на программу сибирских областников о предоставлении малым народам равных возможностей для их культурно-национального возрождения, озвучил просьбу возглавляемой им делегации, поддержанной также и комиссией по делам национальностей съезда, о выделении территории Горного Алтая из состава Бийского и Кузнецкого уездов (теперь Кемеровская область) в отдельный Горноалтайский уезд Томской губернии. И хотя бийские, а вместе с ними и кузнецкие делегаты высказались категорически против принятия такого решения, съезд, тем не менее, всё-таки пошёл навстречу алтайцам и утвердил постановление о необходимости «предоставления инородцам Алтая, в силу их особой культуры, быта и уклада жизни, в силу совершенно особых географических и почвенных условий тех местностей, которые они населяют, полную возможность самоопределяться и создавать своё самоуправление».

Однако для вынесения столь важного решения необходимо было учесть мнение всего населения, в том числе и русскоязычного, поэтому Томский губернский съезд порекомендовал алтайцам собрать по данному вопросу в ближайшее же время в Бийске свой собственный народный съезд, с правами учредительного. Ещё одну рекомендацию, или, вернее, настоятельную просьбу, Томское народное собрание высказало относительно, в том числе, и прав пришлого населения. В резолюции предлагалось формировать волости будущего Горно-Алтайского уезда ни в коем случае не по национальному, а только по территориальному принципу, дабы никоим образом не провоцировать процессы национальной разобщённости в среде местного населения.

Такое самовольное решение Томского губернского народного собрания конечно же не могло не встревожить Всероссийское Временное правительство. И хотя оно своей декларацией от 17 марта

1917 г. о национальном самоопределении даровало независимость Польше и предоставило территориальную автономию Финляндии, тем не менее вести речь о национально-культурной автономии так называемых малых народов России правительство оказалось пока ещё не готово. Томск же решением губернского Народного собрания создавал в этом смысле весьма нежелательный прецедент. Нужно было срочно принимать какие-то контрмеры.

Сначала в Томск в качестве губернского комиссара Временное правительство направило члена кадетской партии пятидесятисемилетнего профессора Е.Л. Зубашева. В период с 1899-го по 1907 гг. Ефим Лукьянович занимал должность ректора Томского технологического института. Однако во время Первой русской революции он прослыл за либерал, и вследствие этого высочайшим указом его уволили с занимаемой должности. По официальной версии, Зубашев именно в революционном 1905 г. вступил в конституционно-демократическую партию. Ходили слухи, что его тогда же долго уговаривали вступить в «Союз русского народа», но он отказался. Бывшего либерала, занявшего после февраля 1917 г. строго охранительную политическую позицию, в «Сибирских Афинах» теперь уже в качестве «варяга» категорически не приняли, и он «не солоно хлебавши», как говорится, вынужден был вернуться через пару месяцев обратно в Петроград.

Тогда в столице нашли другой, ещё более иезуитский способ приструнить томских вольнодумцев. Указом Временного правительства от 17 июня из состава Томской губернии вывели весь теперешний Алтайский край, прежде являвшийся всего лишь Барнаульским уездом. А к новообразованной губернии в довершение всего присоединили, в том числе, и территорию Горного Алтая; «вот тебе, бабушка и Юрьев день», что называется. Однако, вопреки всему, намеченный томским революционным собранием учредительный съезд народов Горного Алтая всё-таки состоялся.

3. Первый Горноалтайский съезд

Он проходил, как и планировалось, в Бийске с 1-го по 6 июля 1917 г. Главным его организатором стал теперь уже окончательно выдвинувшийся в лидеры национального движения алтайцев, Григорий Иванович Чорос-Гуркин. Специальным уполномоченным от областнического движения Сибири на этом съезде присутствовал Сергей Михайлович Курский (сын одного из ближайших сподвижников Потанина, Курского Михаила Онисифоровича), в то время редактор барнаульской газеты областнического направления «Жизнь Алтая». Заметки о Бийском съезде под названием «Заря новой жизни Горного Алтая» Курский-младший потом опубликовал в своей газете (№ 147 от 11 июля 1917 г.).

На первый народный форум народов Горного Алтая собралось 64 делегата, представителей главным образом инородцев Бийского уезда (только что вошедшего в состав Алтайской губернии) и Кузнецкого уезда (Томской губернии). Основным на съезде стал вопрос о выделении Горного Алтая вместе с Горной Шорией в отдельный уезд (Томской ли, Алтайской ли губернии — всё равно). После долгого обсуждения делегаты всё-таки решили не спешить и пока отложить голосование по этому пункту повестки дня, но прежде обратиться для порядка в высшие инстанции и, в первую очередь, к Временному правительству с просьбой о получении разрешения на осуществление такого судьбоносного для алтайцев политического мероприятия, как признание «самоопределения в самостоятельную земскую единицу». А пока, то есть на переходный период, решено было «организовать свой собственный исполнительный орган, назвав его Алтайской Горной думой», с полномочиями уездной земской управы.

Председателем Алтайской Горной думы пятидесятью семью голосами «за» и шестью — «против», избрали Григория Ивановича Гуркина. Здесь же на Бийском съезде делегаты разработали и приняли программу социально-экономического и культурного развития горноалтайского региона. Для решения этих задач при Горной думе сформировали несколько отделов и снабдили их соответствующими наказами. Так экономическому отделу в условиях острейшего дефицита продовольствия и товаров первой необходимости поручили в кратчайшие сроки наладить через сеть сибирской кооперации сбыт алтайского сырья и на вырученные средства закупить продукцию, необходимую, в первую очередь, непосредственно самим алтайцам. Точно такие же неотложные мероприятия и также на собственное усмотрение предложили провести и отделу по народному образованию. По решению Горной думы должность инструктора (руководителя) данной управленческой структуры занял специально приглашённый из Томска уроженец Горного Алтая двадцатипятилетний Георгий Маркелович Токмашев, начинающий учёный-этнограф, человек, весьма близкий к областническому кружку Г.Н. Потанина.

На съезде народов Горной Шории в Кузнецке, проходившем в том же июле 1917 г., но только чуть позже — с 28-го по 30-е число, был образован свой собственный подотдел Алтайской Горной думы.

Для того чтобы уведомить алтайские губернские власти о решениях Горноалтайского съезда, в Барнаул уже 6 июля отбыли Григорий Гуркин и Сергей Курский. По приезду в губернский центр они сделали обширный доклад для членов Алтайского земского комитета. Там их очень внимательно выслушали и в общем-то не выразили каких-либо возражений по поводу того, чтобы выделить Горный Алтай в отдельный уезд, однако в очередной раз предупредили, что данное мероприятие должно проводиться ни в коем случае не в ущерб русскоязычному населению: «граждане должны пользоваться в государстве одинаковыми и равными для всех правилами».

Немного сложнее решался тот же самый вопрос с руководством бийского земского самоуправления, оно, в отличие от барнаульского, категорически выступило против планировавшегося выделения Горного Алтая в самостоятельный уезд. За глаза высказывалось мнение, что Бийск ни при каких обстоятельствах не намерен терять контроль над таким финансово и экономически прибыльным районом, как Горный Алтай, в то время как на публику, что называется, горноалтайцы обвинялись по старому, уже опробованному, шаблону в национализме и сепаратизме. Разгневанный таким местническим подходом к столь важной проблеме Григорий Гуркин также через печать (см. бийскую газету «Красный Алтай», номер за 26 июля 1917 г.) вынужден был, в свою очередь, высказать целый ряд претензий в адрес бийского уездного руководства, что теперь уже окончательно рассорило две противостоящие стороны.

Для того чтобы всё-таки дать ход собственным прожектам по территориальному самоуправлению, руководители Горной думы приняли решение перейти под крыло правящей в тот период в России правоэсеровской партии. В русле данного откровенно конъюнктурного политического демарша активисты Думы объездили летом 1917 г. все без исключения волости своего региона, активно призывая население на выборах в Учредительное собрание голосовать только за партию эсеров, добившись при этом потрясающего результата: 80 % горноалтайцев проголосовало за кандидата от правых социалистов-революционеров. В результате членом Учредительного собрания по данному округу был избран так называемый «мартовский», то есть новоиспечённый эсеровский функционер, томский младообластник Михаил Шатилов. Его в период подготовки к голосованию келейно утвердили где-то наверху в обход планировавшегося самими горноалтайцами местного уроженца, в то время беспартийного врача Виктора Тибер-Петрова.

После такого успешного завершения выборной кампании Григорий Гуркин осенью 1917 г. с отчётами о проделанной работе, а также с заявкой на образование Горно-Алтайского уезда выехал во главе специальной делегации в столицу, в Петроград. Там он вместе со своими товарищами намеревался во что бы то ни стало, добиться от Временного правительства положительного решения по алтайскому вопросу. В то же самое время Григорий Токмашев вёл интенсивную переписку с Григорием Николаевичем Потаниным, обращаясь к сибирскому патриарху с просьбой через его столичные знакомства в очередной раз помочь алтайцам в их стремлении к национальному самоопределению.

«Дорогой Григорий Николаевич! Вы не можете ли написать кому-нибудь в Петроград, чтобы тот, кому Вы напишете, частным образом мог бы поторопить об утверждении нашей Думы в отдельную земскую единицу. Из Министерства запрашивали нас представить материалы, основываясь на которых, можно утвердить наши хлопоты, но материалы посланы, только, наверное, лежат под спудом. Нужен человек, стоящий близко к Временному правительству и который толкнул (бы) наши хлопоты на путь скорейшего утверждения».

И эти общие усилия, в конце концов, оказались ненапрасными.

24 октября, ровно за день до большевистского переворота, Григорий Гуркин добился-таки разрешения от правительства А.Ф. Керенского на учреждение отдельного Горно-Алтайского уезда, а соответственно точно так же получила своё официальное одобрение и деятельность Алтайской Горной думы. Но, увы, 25 октября к власти в России пришёл Совет народных комиссаров, и все распоряжения прежнего эсеровского правительства ушли по большей части, что называется, в небытие. Так что Гуркин и сопровождавшая его делегация вернулись на родину, собственно говоря, ни с чем, и опять как будто всё нужно было начинать с самого начала…

4. Второй Горноалтайский съезд

Первое время, правда, горноалтайские политики в числе многих других общественных деятелей России надеялись, что господин Керенский вскоре сумеет вернуть себе власть и всё будет по-прежнему. Но вот прошла неделя, а потом — другая, а за ней — ещё две, и так целый месяц, и ничего в итоге не изменилось. И тут впавшая в сепаратистский антибольшевизм страна стремительно начала разобщаться на полусамостоятельные территориальные образования. Именно по такому пути попыталась пойти, как известно, и наша Сибирь. Тогда активисты от правящей до недавнего времени правоэсеровской партии, опираясь на крепко спаянную организацию сибирских областников, решили с их помощью оспорить власть у коммунистов и собрали в Томске чрезвычайный Сибирский съезд, выбрав на нём Областной совет с правами временной исполнительной власти. А вскоре созвали здесь же, в Томске, и Сибирскую областную думу с ещё большими, чем у Совета, директивными полномочиями. Тем самым у горноалтайских автономистов появилась возможность подтвердить свои права на самостоятельность, полученные от Временного правительства. В состав Сибирской областной думы они делегировали с этой целью, в частности, уже знакомых нам тридцативосьмилетнего Виктора Тибер-Петрова и двадцатипятилетнего Георгия Токмашева.

Оба они вошли в состав комиссии по национальным делам Сибирской думы, где им довелось познакомиться с приглашенным туда же в качестве консультанта сорокадвухлетним «профессором» Василием Ивановичем Анучиным. Профессорского звания он в то время, правда, ещё не имел, но некоторые почитатели его талантов из чувства некоторого пиетета иногда титуловали его именно так. И всё потому, видимо, что Василий Иванович являлся личностью однозначно незаурядной, а для некоторых даже и по-настоящему авторитетной.

В то же самое время в Томске-городе, а также и за его пределами были люди, относившиеся к этому человеку совершенно иначе. Завоевал он себе такую противоречивую репутацию тем, что в молодые годы подавал большие надежды и как учёный, и даже как писатель. Уроженец Сибири, он после окончания столичного Археологического института настолько хорошо зарекомендовал себя в среде видных питерских этнографов, что в 1904 г. получил от Русского географического общества высокое должностное назначение в красноярское отделение данного общества и деньги на несколько научных экспедиций для исследования быта и традиций енисейских остяков. Однако оказанного ему высокого доверия молодой учёный в конечном итоге, не оправдал, с должностными обязанностями не справился, научных отчётов по результатам экспедиций в столицу не представил, а добытые артефакты, по слухам, продал в частные коллекции и даже за границу. За что его навсегда отлучили от официальной науки, и в дальнейшем он зарабатывал себе на жизнь платными публичными лекциями.

В 1911 г. судьба закинула Анучина в Томск. Здесь он представился как гонимый властями учёный и на этой почве сразу же сошёлся с местными областниками и даже поселился на Преображенской улице, в черте так называемой Сибирской слободки — знаменитом квартале, где проживали виднейшие представители томской интеллигенции. Но, однако, и здесь, в Томске, Анучин сумел вскоре проявить присущую ему моральную нечистоплотность, вследствие чего рассорился и с Потаниным, и с Адриановым, а также с некоторыми другими томскими интеллектуалами, которые после всего случившегося надолго выдворили Василия Ивановича из своей среды.

Но вот пришёл революционный 1917 г., и Анучин, вступив в партию эсеров, сразу же выдвинулся в число передовых деятелей регионального революционного движения («мартовского» типа). И, наверное, пошёл бы, что называется, и дальше в гору, если бы не всплыли его старые грешки, преданные гласности стараниями Александра Адрианова, опубликовавшего в редактируемой им газете «Сибирская жизнь» ряд разоблачительных материалов по поводу дореволюционной «научной» деятельности Анучина. Адрианова поддержали и некоторые другие представители не только томской, но ещё и красноярской интеллигенции, выдвинув против несостоявшегося учёного и писателя целый ряд обвинений в клевете и недобросовестности.

По данному вопросу осенью 1917 г. даже состоялся третейский суд, признавший предъявленные обвинения вполне обоснованными, то есть доказанными. В результате такого публичного осуждения Анучин вынужден был выйти из числа членов эсеровской партии, поставив таким образом крест на своей политической карьере. В результате он вновь вернулся на поприще, что называется, прикладной науки, каким-то образом всё-таки добившись утверждения себя в комиссию по национальным вопросам сначала Областного совета, а потом и Сибирской областной думы в качестве скромного пока что эксперта-консультанта по аборигенным этносам.

Здесь, в думской комиссии, под обаяние этого в известной степени научного и политического авантюриста и его авангардистских идей попал сначала молодой Георгий Токмашев, а потом и некоторые другие деятели движения за национально-культурное возрождение Горного Алтая. В своём письме из Томска, пришедшем в Алтайскую Горную думу 11 января 1918 г., Токмашев сообщил о знакомстве с Анучиным, а также о тех новых идеях, которыми он «напитался» после бесед с таким, как ему показалось, прогрессивно мыслящим учёным. Василий Анучин предложил деятелям алтайского национального возрождения весьма заманчивый план дальнейшего политического строительства в их регионе. Суть его основной идеи состояла в том, чтобы воссоздать в прежних границах ни много, ни мало, — а бывшее Ойротское ханство, включающее в себя Урянхай (современная Тыва), Хакасию, Горную Шорию, русский Горный Алтай, монгольский Горный Алтай и даже китайскую Джунгарию. Народы, населявшие данные территории, имели общие этнические (западномонгольские) корни и общую историческую судьбу и поэтому вполне могли, по мнению Анучина, объединиться в так называемую Среднеазиатскую республику, после чего войти в качестве территориально-национальной автономии в состав Российской федерации.

Было, конечно, от чего захватить дух у молодых и как раз к тому времени весьма поднабравшихся революционных амбиций алтайских националов. Однако объединение территорий, находившихся в тот момент за пределами границ Российского государства, являлось для сибиряков полной политической авантюрой или, в лучшем случае, весьма и весьма далёкой перспективой. Реальный же территориальный союз у алтайцев мог сложиться лишь с теми народами, которые проживали на русской стороне границы. Реально осознавая положение вещей, Георгий Токмашев для официального сообщения коллегам из Горной думы по поводу предложений Анучина выбрал достаточно умеренный тон и вполне взвешенные формулировки, но даже сквозь этот тщательно отредактированный самим автором текст просматривается, что называется, невооруженным глазом страстное нетерпение и желание уже как можно скорее кардинальным образом изменить судьбу своего народа.

«Я лично все-таки мечтаю, если будет возможно, выделиться в особую самостоятельную земскую единицу, в федерацию Алтая в союзе с минусинцами, и, может быть, к нам присоединится Урянхайский край. Очень было бы хорошо и очень возможно… В Национальном совете движет почти всю работу В.И. Анучин. Он подает нам готовые законопроекты на наше рассмотрение. Об устройстве Алтая Василий Иванович мыслит так: Алтай должен быть самостоятельным штатом с присоединением к нему минусинцев и Урянхая. Когда он делал мне это предложение, мне показалось очень возможным осуществление этого предложения Анучина, то есть о соединении этих народов в одну автономию. Конечно, Анучин как экономист прекрасно знаком со всем устройством республик и приводил много примеров. Выделение в самостоятельный штат — штука очень заманчивая. Почему не быть самостоятельными, почему не пользоваться нам совместно с минусинцами всем богатством Алтая?»

В тот же самый день 11 января, когда в Алтайскую Горную думу пришло из Томска письмо от Георгия Токмашева, горнодумцами был получен и официальный ответ от Бийской уездной земской управы с очередным отказом предоставить Горному Алтаю возможность для самоопределения. Такое же уведомление, но чуть раньше пришло и из Барнаула от новой, недавно избранной губернской земской управы. В ответ на это Горная дума 12 января объявила, наконец, явочным порядком о выделении избравшего её населения в отдельное территориально-национальное образование.

А поскольку, как мы уже отмечали, принципы территориально-национальной автономии малых народов России не противоречили политической программе большевиков, горнодумцы в тот же день обратились теперь уже не к Бийскому земству, а к Бийскому совдепу с просьбой об организации на территории Горного Алтая совместно с крестьянскими Советами ещё и «советов инородческих депутатов», видимо, полагая, что Бийский совет, учтя вполне понятное желание по сближению интересов, «не откажет Думе в своём товарищеском содействии».

А 13 января горнодумцы направили ещё и в Томск, в адрес Сибирской областной думы, готовившейся к с открытию своей первой сессии, специальное телеграфное сообщение с жалобами в адрес земских «управителей» из Бийска и Барнаула и с разъяснениями по поводу создавшегося положения, высказав надежду на помощь со стороны депутатов первого сибирского предпарламента в решении их вопроса.

«Алтайская Горная Дума, исчерпав все возможности провести через Бийское уездное земское собрание вопрос о выделении горной части Бийского уезда в особую уездную земскую единицу, поставлена перед необходимостью отказаться от попыток решения этого вопроса в земских рамках и отозвать своих представителей из Алтайской губернской и Бийской уездной земской управы. Гласные алтайцы сложили полномочия. В ближайшем будущем вопрос самоуправления алтайцев будет внесён решению (так в тексте. — О.П.) Сибирской областной думы».

А 19 января последовал ещё один демарш: горнодумцы объявили, что они 20 февраля (по старому стилю) соберут, и на этот раз не в Бийске, а в селе Улала, располагавшемся в 95 верстах на юг от Бийска, уже непосредственно на территории Горного Алтая, очередной съезд представителей своего самопровозглашённого уезда, но в ещё более расширенном составе, чем первый съезд, для того чтобы утвердить путём демократического волеизъявления масс решение Алтайской Горной думы об окончательном территориальном размежевании. Представительство на съезде продекларировали следующим образом: один делегат от каждой тысячи человек населения, причём как коренного, так и русскоязычного. Таким образом, в Улалу должно было прибыть теперь уже более ста человек избранных представителей. Плюс ко всему на съезд аккредитовывалась ещё и небольшая группа экспертов, отдельное приглашение в данной связи отправили в Томск «профессору» Анучину. Специальное приветствие от лица Улалинского съезда получил и Григорий Николаевич Потанин. Алтайцы выразили ему глубокую признательность и выделили его как человека, «носившего желания видеть свободной дорогую нашу Сибирь и боровшегося за инородцев, за их благосостояние».

Съезд, как и планировалось, состоялся в Улале (сейчас Горно-Алтайск) и проходил с 6-го по 12 марта 1918 г. (по новому стилю). Всего в его работе приняли участие, по официальным данным, 133 человека с решающим голосом. Основную массу делегатов, разумеется, составляли выборные от коренных народов. Для того чтобы не иметь проблем с советской властью, данное представительное собрание официально было названо Горно-Алтайским съездом инородческих и крестьянских Советов. На нём, естественно, присутствовали и противники политики, проводимой горнодумцами, но они оказались в явном меньшинстве.

За день до открытия форума состоялось предварительное совещание главных организаторов съезда, среди которых конечно же помимо известных представителей горноалтайской интеллигенции, находились и члены крупнейших байских («олигархических») кланов, которым предполагавшиеся изменения в территориально-административном делении сулили вполне очевидные выгоды для развития их бизнеса. Так, в частности, богатейший клан скотопромышленников Кульджиных представлял сам его глава — Аргымай, а знатный купеческий род Тобоковых — Даниил Михайлович. На этом совещании практически без обсуждения и почти единогласно его участники приняли решение — вынести на рассмотрение делегатов съезда вопрос о территориальном обособлении Горного Алтая.

Споры возникли лишь по поводу того, какую форму территориального представительства выбрать: уезд, губернию или, может быть, даже республику. Однако ни один из предложенных вариантов не подходил. Уезд показался теперь уже малозначительным определением, которое, как рассудили, позволит, что называется, всем, кому не лень, по-прежнему помыкать Горным Алтаем. Губерния же, а тем более республика показались в этом смысле, напротив, слишком смелым заявлением, вполне могущим привести и к ответным контрмерам со стороны вышестоящих органов власти. И тогда была найдена наиболее приемлемая формулировка: округ — Горно-Алтайский территориальный округ; и не уезд, и не губерния, но что-то, тем не менее, достаточно значимое. В общем, как говорится, пойди попробуй разберись, если, конечно, получится, а мы тем временем сможем спокойно заниматься своими делами. На том, собственно, и порешили.

6 марта состоялось торжественное открытие съезда, и во второй половине дня («опосля обеда», как любил говаривать незабвенный дед Щукарь) его делегаты заслушали доклад «профессора» Анучина. В нём известный (и это уже вполне можно без кавычек) сибирский этнограф и историк изложил основные положения своей отчаянно смелой и вместе с тем однозначно авантюрной по тем временам теории о «предопределении» западномонгольских народов к воссоединению на новом витке исторического развития во вновь великую Ойротию. Но только теперь не в рамках средневекового единодержавного ханства, а в форме демократической республики нового времени.

Делегаты съезда, слушавшие доклад Анучина, в основной своей массе, конечно, мало что поняли из него. Большинство представителей родовых алтайских улусов не то что о науках, таких как история или этнография, не хочется обижать, но, понятное дело, вряд ли когда слышали, да и по-русски некоторые из делегатов с трудом говорили. По воспоминаниям очевидцев, избранники алтайского народа без особого внимания слушали не только Анучина, но и других докладчиков, активно обсуждая в это время между собой, видимо, более насущные для себя проблемы, не реагируя поначалу даже на школьный колокольчик в руке председателя съезда Гуркина до тех пор, пока им не объяснили, что, когда звонят — нужно обязательно умолкать и слушать. Тем самым воистину, что называется, подтверждались, увы, самые худшие опасения политиков из меньшевистской партии, о которых мы говорили выше, что вести дискуссию по вопросам о национальном самоопределении с людьми, образовательный уровень которых находился, мягко говоря, ниже среднего, по меньшей мере было весьма проблематично. Как всегда

в подобных случаях, послушный электорат просто использовали в интересах людей, более образованных, более грамотных и более продвинутых.

Большинством голосов собрание волостных представителей Горного Алтая в результате плодотворно проведённой работы всё-таки одобрило предложенный президиумом план по созданию в ближайшей исторической перспективе Ойротской республики в составе алтайцев, хакасов, тувинцев, монголов и джунгарцев. На 28 июля 1918 г. в селе Кош-Агач, что располагалось в непосредственной близости от границы с Монголией, наметили провести объединительный съезд западномонгольских (ойротских) народов. Делегаты мартовского съезда и прежде всего, конечно, его организаторы, настолько увлеклись своими маниловскими прожектами, что даже вознамерились возродить столицу Чингизхановой империи город Каракорум, но только не на том месте, где его в конце XIX века по наводке Григория Потанина отыскал Николай Ядринцев, а на территории русского Горного Алтая, на правом берегу Катуни, между местечками Манжерок и Майма. Для подготовки великого объединительного съезда (курултая) избрали специальную комиссию в составе: кагана(!) В.А. Анучина, бая Аргымая Кульджина и сибирского областника В.К. Тюкина.

Что касается создания Горно-Алтайского территориального округа, то по данному вопросу также было принято большинством голосов положительное решение. Съезд утвердил специальное «Положение», согласно которому, на основании волеизъявления всего горноалтайского народа, новое территориальное образование выделялось из состава Алтайской и Томской губернии и провозглашалось Каракорум-Алтайским округом со своим окружным советом (распорядительный орган) и окружной управой (исполнительный орган), возглавил оба этих ведомства Григорий Иванович Гуркин.

Данным структурам тут же по окончании съезда был придан только что сформированный сводный русско-инородческий отряд, прозванный в народе каракорум-алтайской гвардией. Среди командиров данного подразделения находились: Михаил Чевалков (к сожалению, ни воинского звания, ни отчества этого человека нам найти не удалось) и офицер-фронтовик тридцатилетний Александр Петрович Кайгородов. Последний являлся по отцу русским, а по матери алтайцем, да и в Чевалкове, судя по фамилии, очень часто встречающейся среди тюрок Алтая, тоже текла, по всей видимости, наполовину инородческая кровь. Происхождение, надо полагать, сыграло не последнюю роль при назначении двух вышеупомянутых военспецов на командные должности в горноалтайскую гвардию. Ещё один — в будущем выдвиженец горноалтайского территориального воинства, также полукровка, — тридцатитрёхлетний штабс-капитан Дмитрий Владимирович Сатунин, находился в то время как раз в Кош-Агаче (в месте проведения предполагавшегося объединительного съезда), охранял имущество Монгольской экспедиции (государственно-кооперативного объединения по закупке за границей продовольствия).

Съезд, обсудив все свои проблемы, закончил работу 12 марта в торжественной обстановке с пением «Марсельезы» — величайшего революционного гимна всех, как говорится, времён и народов, ставшего в 1917–1918 гг. и временным гимном русских революционных демократов. Правда, нужно опять сделать оговорку, что вдохновенно пели «Марсельезу» в тот день в Улале лишь одни члены президиума съезда да ещё несколько приглашённых политконсультантов с образованием. Остальные участники инородческого форума, понятное дело, лишь, как могли, что-то подпевали, поскольку не только слов не знали, но и мелодию-то «Марсельезы» многие из них слышали впервые. Вечером того же дня в дань прежней, более привычной для всех традиции в улалинской церкви отслужили молебствие и освятили национальное знамя Горного Алтая.

Что касается предстоящих финансовых расходов, то они легли, как и прежде (в период зарождения движения бурханистов, а также во время подготовки и проведения Бийского и Улалинского съездов), вновь на плечи главным образом представителей богатейших семейств. Так, братья Кульджины внесли 90 тысяч рублей, а Даниил Тобоков — 10 тысяч (соответственно, — примерно, девять и один миллион на наши деньги).

Сразу же по завершении съезда у вновь образованных территориально-национальных органов власти Горного Алтая опять возникли проблемы сначала с уездным Бийском, а чуть позже и с губернским Барнаулом. Поводом для новых разборок послужил тот факт, что в управленческих структурах, утверждённых только что закончившимся съездом, не оказалось ни одного большевика, но были сплошь и рядом люди, не только близкие к правоэсеровской партии, но даже в ту пору ещё и состоявшие в ней. В довершении всего, когда пришло время решать, какие волости должны остаться за Бийским уездом, а какие перейти под юрисдикцию нового территориального образования каракорумцев, начался ожесточённый спор и по этому вопросу. Ну а поскольку земельный передел являлся одной из самых сложных проблем русской революции, то и процесс размежевания между двумя субъектами Алтайской губернии вскоре вылился в настоящий вооружённый конфликт.

Первое такое столкновение произошло из-за горноалтайского села Тарханского, большинство населения которого, состоявшее по большей части из русскоязычных переселенцев, высказалось за то, чтобы остаться по-прежнему в Бийском уезде. С таким решением категорически не согласилась Улалинская окружная управа и тут же направила в село один из отрядов своей «национальной» гвардии, а из Бийска в ответ на это прибыло в Тарханское с десяток красногвардейцев. В ходе первой стычки горноалтайцам удалось взять верх над красногвардейцами, однако, как только подошли основные силы из Бийска, численный перевес сразу же оказался на их стороне, и результат противостояния, таким образом, был предрешён теперь уже в пользу красных. Тогда из Улалы для мирного разрешения возникшего конфликта в Тарханское прибыл окружной «министр» просвещения, знакомый нам уже Георгий Токмашев. Ему удалось каким-то образом договориться с командованием бийского отряда и тем самым уладить конфликт.

Но вскоре в районе села Мыюта под уже чуть ли не националистическими, а также антисоветскими лозунгами начал беспредельничать отряд во главе с Михаилом Чевалковым, так что туда даже вынужден был срочно выехать сам председатель окружной управы Григорий Гуркин и учинить суд над не в меру разбушевавшимися земляками. Приговор вынесли очень быстро, и он оказался достаточно суров к нарушителям законности. Так, в частности, главному организатору беспорядков Чевалкову якобы даже присудили 10 лет исправительных работ.

Однако этим дело не закончилось, так как в мае из Омска в Улалу пожаловала очень представительная комиссия с достаточно внушительной воинской поддержкой во главе с большевиком Соболевским. Перед комиссией в Омске поставили конкретную задачу: выявить и ликвидировать рассадник сепаратистских и, главное, антибольшевистских настроений в Горном Алтае, что Соболевский с большим успехом и проделал. Все главные участники «заговора», которых удалось задержать, предстали перед судом революционного трибунала, в результате — некоторых из них приговорили аж к 20 годам каторжных работ. Впрочем, суровые приговоры по горноалтайскому делу так и не вступили в законную силу

1. Так называемый гамовский мятеж на территории Амурской области

[266]

Не менее интересная ситуация в рамках рассматриваемой нами тематики сложилась на другом «краю света» — на Дальнем Востоке, а точнее на территории Амурской области, где 10 апреля 1918 г. была провозглашена автономная Амурская трудовая социалистическая республика, имевшая полноценный законодательный орган (в виде съезда Советов трудящихся), собственное правительство и даже свои денежные знаки, обеспеченные золотым запасом местного Народного банка.

А история образования на территории Сибири ещё одной (третьей уже по счёту) территориальной автономии (самопровозглашённой автономной республики) такова. Уже в первый месяц после свершения Февральской революции в двух крупнейших городских центрах Дальнего Востока — Благовещенске и Хабаровске — удалось

создать местные отделения сибирского областнического союза. Об этом, в частности, с большим удовлетворением сообщала своим многочисленным читателям ведущая газета сибирских автономистов томская «Сибирская жизнь» в номерах за 2 и 8 апреля 1917 г. В Благовещенске организацию назвали «Амурский союз республиканцев-федералистов», а возглавил её только что вернувшийся из эмиграции 39-летний эсер Александр Николаевич Алексеевский, в прошлом преподаватель Благовещенской духовной семинарии, а с 1907 г. — профессиональный революционер.

Выше мы уже упоминали о том, что амурские республиканцы-федералисты изначально считали, что не стоит объединять Сибирь и Дальний Восток в одну автономную республику, а что нужно предоставить каждой отдельной области права автономии в рамках единой Российской федерации. Не исключено, что данные вольнодумные идеи привнёс в благовещенский союз областников именно А.Н. Алексеевский. Он несколько последних лет прожил в Америке, где, видимо, и напитался новых веяний, так что по возвращении на родину в публичных выступлениях на данную тему постоянно заявлял, что мечтает видеть Россию федеративным государством с полусамостоятельными автономными областями-республиками в своём составе — по типу штатов Северной Америки или Канады.

Все эти, а также другие новомодные революционные идеи и тенденции, выходившие порой даже за рамки классического сибирского областничества, весьма встревожили дальневосточное краевое руководство. Поэтому уже в июле 1917 г. в Благовещенске по инициативе комиссара Временного правительства по Дальнему Востоку — ещё одного Александра Николаевича — Русанова было проведено специальное совещание по данному вопросу, на котором правительственный комиссар заявил о том, что в условиях общереволюционного стремления к децентрализации и самостоятельности необходимо всё-таки сохранять благоразумие и по возможности не допустить хотя бы распада общекраевых организационных структур на Дальнем Востоке. В связи с этим Русанов предложил два варианта будущего регионального управления: или в виде «особого расширенного земства», или в форме, действующей на постоянной основе Краевой думы по типу Сибирской областной, но и только после того, как одно из внесённых предложений пройдёт процедуру обсуждения и утверждения на заседаниях Всероссийского Учредительного собрания. На том, собственно, и порешили. Теперь оставалось дождаться лишь ноябрьских выборов в уездные и областные земства, которые, как предполагалось, в числе прочих вопросов займутся и конкретной доработкой выдвинутых Русановым предложений.

Однако в конце октября «неожиданно», почти как зима в России, нагрянула Октябрьская революция, и в планы по демократическому самоопределению дальневосточного края сразу же пришлось вносить значительные коррективы. На фоне разгоревшейся в связи с большевистским переворотом политической борьбы областнические тенденции на Дальнем Востоке получили новые направления или, так скажем, свой специфический оттенок.

В Благовещенске, как, впрочем, и во многих других местах, сначала все структуры прежней эсеровской власти попытались сорганизоваться в комитет по борьбе с возникшими после 25 октября «анархией» и «беззаконием». По инициативе выборного атамана Амурского казачьего войска тридцатилетнего Ивана Гамова, а также ставшего уже к тому времени городским головой Александра Алексеевского и при участии правительственного комиссара по Амурской области Николая Кожевникова был создан Комитет общественного порядка (КОП), призванный, по мысли его организаторов, обеспечить руководящий контроль над всеми властными структурами Амурской области на период, пока не будет подавлен большевистский мятеж в столице или, на перспективу, до той поры, пока не вынесет своё решение по данному вопросу законно избранное Всероссийское Учредительное собрание.

Однако уже через неделю этому, казалось, незыблемому триумвирату пришлось поделиться частью своих полномочий и допустить в КОП представителей от воинских частей, а также от местного Совета рабочих и солдатских депутатов. Причиной случившегося явилось давление со стороны решительно настроенных революционных низов и главным образом солдатских масс. Последних представляли расквартированные в городе части

8-го резервного ополченческого корпуса, а также личный состав экипажей Амурской речной военной флотилии. В итоге: именно таким способом удалось формально соблюсти на первых порах паритет между демократами и левыми социалистами в Благовещенске.

Но 19 ноября данный баланс сил нарушило собравшееся на своё первое заседание только что избранное Амурское областное земское собрание, которое первым же своим решением приняло постановление о непризнании власти большевистского Совета народных комиссаров. Этот почин спустя несколько дней поддержала и Владивостокская городская дума, после чего она обратилась за помощью к находившимся в городе консульствам Японии, США и Франции, прося их принять срочные меры по защите интересов притесняемой большевиками российской демократии.

Однако что могли сделать союзники, не имевшие в тот период никаких воинских контингентов на территории Дальнего Востока? Лишь совсем небольшой отряд японской милиции (японских городовых) был направлен в Благовещенск и то главным образом для того, чтобы охранять спокойствие подданных Страны восходящего солнца, по делам службы или коммерции проживавших в России. Вот и вся возможная иностранная помощь на тот момент. Уповать, в частности, благовещенским демократам, первым поднявшим знамя борьбы с советской властью на Дальнем Востоке, пришлось, таким образом, только на собственные силы в лице одного казачьего дивизиона, отряда гражданской милиции, подчинявшегося городскому самоуправлению, да на небольшую группу офицеров, объединённых в Комитет по борьбе с анархией. На стороне же большевиков, как мы указывали, находились: два полка резервистов, личный состав двух артиллерийских батарей с 4 орудиями, матросы военной флотилии, а также только что начавшие формироваться отряды рабочей гвардии.

Точно такой же относительный баланс сил сохранялся и в бывшей столице Приамурского генерал-губернаторства в городе Хабаровске. Но здесь до декабря 1917 г. формально сохранял ещё свою власть бывший «наместник» Временного правительства на Дальнем Востоке — революционный комиссар Александр Николаевич Русанов. 11 декабря он собрал в Хабаровске съезд представителей земских и городских самоуправлений, для того чтобы передать выборным от этих делегатов распорядительную власть в регионе. Однако в Хабаровск приехало тогда всего лишь 9 человек, причём полностью отсутствовали уполномоченные от Сахалинской и Камчатской областей, так что съезд как таковой не получился, а состоялась лишь, как признавали сами участники данного собрания, расширенная конференция представителей самоуправлений.

Но и это количество делегатов Русанов посчитал в тех условиях вполне достаточным для того, чтобы полностью осуществить задуманное им мероприятие по передаче собственной власти над краем коллегиальному земскому органу. Вдобавок ко всему Александр Николаевич в очередной раз призвал всех присутствовавших на конференции делегатов не исполнять распоряжения Советов, что послужило формальным поводом для весьма скорого ареста бывшего правительственного комиссара, осуществлённого по негласному распоряжению новоявленного большевистского вождя Приморья и Приамурья А.М. Краснощёкова (Тобинсона). Однако, даже несмотря на потерю своего лидера, участники конференции всё-таки нашли вполне возможным продолжить работу и избрали из числа присутствующих, а также пока не явившихся на съезд делегатов так называемое Временное бюро земств и городов и вынесли постановление, предписывавшее всем земским структурам региона исполнять распоряжения только данного бюро, но не Советов. Во Временное бюро вошло 6 человек — формально по одному представителю от каждой области и двух казачьих войск, Амурского и Уссурийского.

Надо сказать, что тридцатисемилетний Александр Михайлович Краснощёков, он же Абрам Моисеевич Тобинсон, лишь недавно прибыл в Хабаровск, причём в качестве делегата сразу двух съездов. Сначала он, как представитель (по подложным документам) городской думы Никольск-Уссурийского (теперь Уссурийск), поприсутствовал на заседаниях земского совещания и послушал вдохновенные речи Александра Русанова, а потом уже как вполне законный делегат от Никольск-Уссурийского Совета рабочих и солдатских депутатов принял активнейшее участие в работе

III Дальневосточного съезда Советов, проходившего с 12-го по 20 декабря тут же, в Хабаровске.

Последний съезд, в свою очередь, провозгласил на территории всего региона власть Советов и призвал население исполнять распоряжение только новой власти. На съезде также было образовано собственное исполнительное бюро, получившее название Дальневосточного краевого комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов и самоуправлений. Намереваясь по-прежнему сохранять коалицию с правыми социалистами, большевики и левые эсеры, получившие в Комитете 12 мест, привлекли к работе в нём ещё и 5 представителей от земств. Председателем Краевого комитета стал Александр Краснощёков. Уникальная ситуация взаимовыгодного политического компромисса, несомненно, могла принести большую пользу общему революционному делу, если бы не разгон Учредительного собрания. После этого акта политического вандализма дальнейшее перемирие сразу же оказалось невозможным, и борьба возобновилась с новой силой.

10 января 1918 г. в Благовещенске представителям дальневосточных земств и городов удалось, наконец, собрать свой полноценный съезд, на котором присутствовало уже 17 делегатов. Участники съезда во главе с председателем Временного бюро хабаровским городским головой, правым эсером М.И. Тимофеевым, хотели провести резолюцию о недоверии советской власти и в очередной раз попытались добиться провозглашения верховенства земств в управлении регионом, а не Советов. И в качестве одной из мер в данном направлении Тимофеев предложил тогда объединить Сибирь, Приморье и Приамурье в единую автономию под эгидой Сибирской областной думы, в то самое время как раз собиравшейся начать свою работу в Томске.

Однако 9 человек (большинство съезда) представителей от городских самоуправлений Владивостока и Никольск-Уссурийского, голосовавших под неусыпным руководством Краснощёкова-Тобинсона, поддержали совсем другую резолюцию, провозгласившую, что «единственным органом временной краевой власти объявляется Дальневосточный краевой Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и самоуправлений для ведения общих краевых дел и сношений с центральной властью». Опять политика возможного компромисса… но после событий 5–7 января в Петрограде, выражаясь патетически, мосты уже догорали, и обратного пути к сближению больше не существовало. А вскоре из российской столицы полетели в регион и гневные телеграммы из ЦК большевиков, обвинявших местных функционеров в излишнем заигрывании с оппозицией и требовавших более решительных мер по полной передаче власти на Дальнем Востоке в руки Советов.

И началось… Первым под натиском диктатуры большевиков пал Владивосток, где у коммунистов под рукой имелся в наличии достаточно большой контингент портовых и ремесленных рабочих, солдаты городского гарнизона, и ещё — верные соколы революции — матросы Тихоокеанского военного флота, не такого многочисленного, как теперь, но всё-таки. В Хабаровске передача власти в руки Советов тоже вроде бы прошла без особых проблем, но вот в Благовещенске большевикам очень долго не удавалось взять ситуацию под свой полный контроль.

И главным камнем преткновения на этом пути оказался казачий дивизион из состава Амурского полка, беспрекословно даже в условиях революционной анархии подчинявшийся своему командиру и одновременно атаману Амурского казачьего войска Ивану Михайловичу Гамову, в прошлом простому школьному учителю, одному из пионеров кооперативного движения на Дальнем Востоке, а также первому и единственному на тот момент депутату Государственной думы от Амурского и Уссурийского казачьих войск. Авторитет тридцатилетнего выборного атамана, видимо, являлся настолько прочным, что на расквартированных в Благовещенске казаков не могли подействовать ни агитация большевиков, ни разлагающая дисциплину революционная вседозволенность. Амурские казаки вряд ли были из числа зажиточных, но, тем не менее, продолжали стоять за земскую власть. Политические взгляды и деятельность Ивана Гамова, видимо, в немалой степени способствовали такому положению вещей. До революции Иван Михайлович сочувствовал кадетам, а с 1917 г., по некоторым данным, вступил в члены партии эсеров. В советской историографии он представлялся обычно как атаман-разбойник, что конечно же абсолютно неверно. Сколько опороченных понапрасну людей… Просто диву даёшься иногда, когда читаешь! Однако то же самое продолжается порой и сейчас, в постсоветское время, но только в отношении теперь уже людей из противоположного политического лагеря. Ну и доколе?..

17 января Иван Гамов вместе с возглавляемым им войсковым правлением собрали в Благовещенске очередной IV круг Амурского казачьего войска, делегаты которого вынесли однозначно категоричное по сути своей постановление о непризнании советской власти, потребовали вернуть все полномочия земским и городским самоуправлениям, а также заявили, что «амурское казачество всеми мерами будет бороться против всяких посягательств на узурпацию прав городского и земского самоуправления, созданных на основе всеобщего избирательного права». Попутно при новых перевыборах в члены войскового правления ввели бывшего областного комиссара Временного правительства правого эсера Николая Григорьевича Кожевникова. Городской голова Благовещенска Александр Николаевич Алексеевский в качестве члена Учредительного собрания находился в это время в Петрограде с полномочиями — официально объявить делегатам всероссийского конституционного форума о претензиях Дальнего Востока на создание автономного краевого территориального объединения, но не пришлось… Так что амурцу Алексеевскому (как чуть раньше алтайцу Гуркину) пришлось ни с чем возвращаться назад домой.

Благовещенские большевики во главе с сорокалетним Фёдором Мухиным, беспрекословно выполняя указания центра, вместе с тем взялись за реализацию плана по нейтрализации земства постепенно и не спеша. Сначала они обеспечили себе абсолютное большинство в городском и областном Советах депутатов с целью закрепить за собой возможность проводить через эти структуры любое из своих решений. Так, в середине февраля городской исполком вынес постановление о разоружении офицерского отряда из Комитета по борьбе с анархией. 17-го и 18 февраля силами местного гарнизона большевики провели обыск в помещениях данного комитета и изъяли всё находившееся там оружие, а также попытались разоружить ещё и нескольких казачьих офицеров, при обыске попавшихся им под руку. В довершение всего они устроили обыск в одном из номеров кондрашевской гостиницы, где проживал на тот момент сам атаман И.М. Гамов. В ходе проводимых мероприятий возникло несколько вооруженных стычек, в том числе и с казаками, заканчивавшихся не всегда в пользу большевиков, в результате чего последние вынуждены были ретироваться и даже принести свои извинения войсковому правлению, а также лично атаману Гамову.

Однако время шло, и влияние крайне левых в городе и области день ото дня усиливалось. Всё мог решить IV областной крестьянский съезд, то есть съезд представителей от подавляющего большинства населения Амурской области. Чью сторону делегаты съезда выбрали бы, та политическая сила и получала практически стопроцентный шанс на победу в схватке за власть. Для проведения агитационной пропаганды на съезд от городского и областного Советов прибыли ведущие работники. Мало того, из самого краевого центра, Хабаровска, ко дню открытия крестьянского съезда приехала весьма представительная делегация во главе с самим А.М. Краснощёковым. И дело пошло на «лад». В своих решениях делегаты от крестьянских общин всё-таки высказались за передачу всей полноты власти в области в руки Советов, а в довершение данного вопроса вынесли постановление о роспуске городского и земского самоуправлений.

На основании мандата, полученного от съезда, на следующий же день по его окончании, 5 марта, группа уполномоченных от городского исполкома явилась в здание областной земской управы, размещавшейся в резиденции бывшего областного губернатора, и попросила присутствовавших там служащих очистить помещения. Однако председатель управы Н.Н. Родионов категорически воспротивился данному требованию, а вместе с ним отказались его выполнить и большинство коллег Родионова. Тогда прибывший из комендатуры караул арестовал и опечатал всю документацию управы, а у столов продолжавших свою работу служащих были выставлены посты. Во второй половине дня члены управы отправились на обед, а когда они вернулись, то их уже больше не пустили в здание. Вооруженные люди вежливо предложили им на следующий день явиться в Совет рабочих и солдатских депутатов и возобновить свою работу в комитетах советской исполнительной власти, соответствовавших профилю их прежней деятельности в земстве. Вечером того же дня в помещении ещё пока не разогнанной городской управы состоялось экстренное совещание земских деятелей, на котором, видимо, горячо обсуждались события минувшего вторника и наверняка высказывались мнения, что так больше продолжаться не может и что нужно же, наконец, что-то делать…

На следующий день, а точнее утром 6 марта стало известно ещё об одной жертве политических разборок: по распоряжению исполкома был арестован начальник гражданской милиции (подчинявшейся, как мы уже отмечали, городскому самоуправлению) офицер Языков. А вслед за ним большевики взяли под стражу и нескольких японских граждан, обвинённых в шпионаже и в подстрекательстве к мятежу. И вот эта, если можно так выразиться, капля и переполнила, в конце концов, чашу всеобщего терпения. Из числа чинов гражданской милиции, а также членов распущенного офицерского комитета по борьбе с анархией стали тут же формироваться небольшие добровольческие команды для вооруженного сопротивления большевистской диктатуре. По некоторым сведениям, в тот же день к ним присоединилась довольно значительная группа офицеров и юнкеров (80 человек), ночью тайно перешедших по льду Амура из соседнего Китая. Ситуация в городе обострялась с каждым часом. Большевики, чувствуя, что в воздухе отчётливо уже запахло жареным, немедленно дали команду взять под усиленную охрану телеграф и центральную телефонную станцию, а также стянули наиболее верные им части городского гарнизона к зданию исполкома.

В семь часов вечера 6 марта, как только начало смеркаться, к исполкому стали стекаться возмущённые политическим произволом жители города, а также группы из числа чинов городской милиции, в составе которых находились уже вооруженные и готовые к решительным действиям боевики, сюда же прибыл и отряд японской милиции. Все они потребовали немедленного освобождения задержанных утром того дня — Языкова и иностранцев. Видя, что ситуация уже накалена до предела, руководство исполкома приняло решение — немедленно и без всяких условий освободить арестованных. Однако эта запоздалая уступка явно не разрядила всеобщего напряжения, поскольку окружившие здание исполкома люди и не думали расходиться даже после выполнения первичных своих требований. А в десятом часу вечера прозвучали уже и первые выстрелы. Кто их сделал, определить впоследствии так и не удалось, каждая из сторон, естественно, обвиняла в случившемся своих противников, что, собственно, не суть важно. Главное состояло в том, что началась серьёзная драка, которую, к сожалению, уже трудно было остановить. Вскоре появились и первые жертвы.

Оборонявшиеся укрылись за толстыми стенами здания исполкома, а нападавшие заняли позиции во рву близ находившегося рядом городского сада. Ситуация «зависла» и могла находиться в таком состоянии сколь угодно долго, поскольку на тот момент никто пока не хотел рисковать и переходить к решительным действиям. В этой своего рода патовой ситуации противоборствующие стороны всё-таки решили пойти на переговоры и прибегли к посредничеству казачьей войсковой управы, в помещении которой собрались в ночь на 7 марта представители от демократического самоуправления и от Советов; атаман Гамов занял на первых порах позицию примирителя сторон. Основная задача переговоров состояла в том, чтобы как можно скорее и на взаимно выгодных условиях прекратить разгоревшийся не на шутку (какие уж тут шутки!) конфликт, предотвращая тем самым большое количество человеческих жертв с обеих сторон.

От группы земцев последовало предложение: для начала разоружить одновременно городскую милицию и рабочую гвардию, после чего из представителей самоуправлений и Советов создать коалиционный орган власти — Народный совет. Возглавлявший большевистскую делегацию Фёдор Мухин отказался категорически рассматривать вторую часть данного предложения, опираясь на решение крестьянского съезда о передаче всей полноты власти в Амурской области раз и навсегда в руки Советов. По первой части у него также имелись некоторые замечания. Он и его товарищи настаивали на том, чтобы гражданская милиция, в силу того что именно она, по их мнению, развязала вооруженный конфликт, первой сложила оружие и разошлась по домам, и только после этого то же самое готовы будут сделать-де и отряды красной гвардии.

Никакие уговоры в плане того, чтобы согласиться каким-то образом с предложениями оппозиции, на красных не подействовали, и тогда земцы решили поступить, прямо скажем, не по-джентельменски: они, пользуясь случаем, взяли под арест всю большевистскую делегацию, причём в том же самом месте, где, собственно, и шли переговоры, то есть в помещении казачьей управы. А после того, как восставшие отбили у советов тюрьму, Мухина и его товарищей сразу отправили туда, то есть в более надёжное при любых обстоятельствах место. Там же вскоре оказалась и часть военнослужащих Благовещенского гарнизона, сочувствовавшая большевикам, но в тот момент проявившая нерешительность и оттого с лёгкостью разоруженная прямо в своих казармах. Всего арестованных оказалось около 500 человек, так что мест для всех не хватило, и земцам, кроме того, что они выпустили на свободу своих соратников политзаключённых, пришлось освободить ещё и значительную часть уголовных преступников.

В качестве трофеев мятежникам достались четыре пушки от двух артиллерийских батарей, также разоруженных в самом начале восстания; после таких «дивидендов» шансы на успех у взбунтовавшихся оппозиционеров значительно возросли. Со времён Наполеона известно, что артиллерия — не только бог войны, но и главное оружие любого вообще вооруженного противостояния, и в чьих руках она оказывается или преобладает, тот, как правило, и побеждает. Так во время декабрьских боёв 1917 г. в Иркутске именно наличие артиллерии у большевиков обеспечило им победу в противостоянии с юнкерами, у которых было лишь небольшое количество учебных бомбомётов (гранатомётов). В Благовещенске на первых порах, к счастью для восставших, всё оказалось совсем наоборот.

Перевозимые на конной тяге из одной части города в другую и наводимые умелыми руками и глазомером офицеров-артиллеристов, орудия эти оказали неоценимую услугу при штурме большевистских цитаделей в ночь на 7 марта. Первыми пали телеграф и центральная телефонная станция, где сразу же выставили караулы земской милиции, потом огонь орудий был открыт по зданию исполкома, обитатели которого, не выдержав столь стремительной и ожесточённой осады, да к тому же лишённые части своего руководства, к утру приняли решение о полной капитуляции и сдались в плен. Среди арестованных в здании исполкома оказалась, в том числе, и делегация Хабаровского краевого Совета во главе с Краснощёковым-Тобинсоном, который, как поговаривали в народе, пытался вроде бы как даже застрелиться, видя безвыходность своего положения и опасаясь самосуда при аресте. Однако обошлось без лишних эксцессов, и всех задержанных в здании исполкома под надёжной охраной также отправили в городскую тюрьму.

Упорное сопротивление мятежникам, как и ожидалось, оказали лишь рабочие-красногвардейцы главным образом с Чепуринского завода, а также матросы Амурской военной флотилии и всё. Да и они ничего не смогли противопоставить артиллерии восставших, так что уже к утру 7 марта красные вынуждено оставили свои позиции и отступили за черту города до деревни Астрахановка, что располагалась в семи километрах севернее Благовещенска. И этот маршрут отступления, надо отметить, оказался настолько удачным, что во многом именно он в конечно итоге повлиял на исход всего вооруженного противостояния. Большевики, надо отдать им должное, грамотно используя представившийся счастливый случай (а он, как известно, — второй бог), всё разыграли тогда, почти как по нотам, или, выражаясь шахматным языком, как при весьма хорошей сицилианской защите.

Во-первых, в Астрахановке находились на зимней стоянке две канонерские лодки и один бронированный катер с вооружением. А каждая речная канонерка имела на борту как минимум два артиллерийских орудия, не считая пулемётов. Таким образом, у большевиков оказалась под рукой полноценная артиллерийская батарея, правда стационарная (в скованном льдом состоянии), ну да не беда, дальнобойности ей вполне хватало, чтобы накрыть своими снарядами линию фронта на подступах к Астрахановке. В этом состоял первый «дивиденд» уже отступавшей стороны.

Второй заключался в том, что Астрахановка находилась вблизи железнодорожной линии, соединявшей Благовещенск с основной веткой Транссибирской железнодорожной магистрали. Таким образом, потеря Астрахановки нарушала все планы восставших, главной целью которых являлось пробиться к Транссибу, к узловой станции Белогорск и перерезать железнодорожное сообщение

советского Дальнего Востока с ближайшей «метрополией» — Сибирью. К тому же на станции Белогорск временно расположился ждущий отправки на запад целый полк демобилизованных солдат из Владивостока, которых, если сильно постараться, вполне можно было сагитировать в свою пользу или, на худой конец, нанять за деньги. В Госбанке Благовещенска, например, хранился тогда запас золота более чем на 40 миллионов рублей, этот драгметалл большевики в условиях жесточайшего цейтнота не успели вывезти при отступлении, и оно всё до последнего слитка досталось земцам.

Они 7 марта произвели в Благовещенске последние аресты остававшихся ещё на свободе представителей советской власти, объявили в городе военное положение и приостановили на один день выход всех городских газет. Освободившиеся таким образом типографские мощности земцы задействовали для печатания воззваний к населению, объявлений и прокламаций. Из них, в частности, жители города в тот же день узнали, что власть большевиков и подручных им Советов в результате вооруженного восстания низложена, что все полномочия по гражданскому управлению переданы в руки Народного совета, составленного из представителей городского и земского самоуправлений во главе с бывшим областным комиссаром Временного правительства Н.Г. Кожевниковым, а военная власть находится в руках военного совета под председательством атамана Амурского казачьего войска И.М. Гамова. С того самого момента благовещенский вооруженный мятеж антибольшевистской оппозиции и получил, собственно, название «гамовского».

8-го числа, не откладывая дел в долгий ящик, мятежники начали штурмовать Астрахановку. На железнодорожную платформу земцы погрузили одно из своих артиллерийских орудий, пулемёты, а также живую силу — получилось что-то похожее на бронепоезд, — и всё это по железной дороге они отправили в сторону передовых позиций красных. Однако наступление, на которое возлагалось столько надежд, практически сразу же захлебнулось, поскольку было встречено плотным артиллерийским огнём из всех орудий с двух канонерских лодок, а также пулемётными очередями. После чего наступавшим пришлось надолго залечь в укрытия, а многообещающая лихая атака, таким образом, превратилась в затяжной и изматывающий позиционный бой. К тому же красные в конце дня совершили обходной маневр, вынудив противника оставить занятые позиции и отступить немного назад. 9 марта Гамов предложил двухдневное перемирие, формально для того, чтобы вынести с поля боя убитых и раненых, а в действительности — чтобы перегруппировать собственные силы.

Большевики сразу же согласились на показавшиеся им весьма выгодными условия. Они ожидали в ближайшие дни пополнений из Хабаровска и Читы, и затяжка времени оказалась им только на руку. Для земцев же объявленное двухдневное перемирие совсем не пошло впрок. Обещанных резервов из китайского Сахаляна они так и не получили, а дороги к союзным для них казачьим станицам красные успели плотно заблокировать. Оставалось уповать только на местное городское население, и Гамов своим специальным указом объявил о мобилизации в земскую армию всего мужского населения в возрасте от 18 до 50 лет. Однако и эта акция не дала желаемых результатов, горожане, видя, что мятеж начинает захлёбываться, не очень-то и стремились на фронт под пули и, может быть, на верную смерть. В общем, многих приходилось чуть ли не силой вытаскивать из их домов и приводить под конвоем в расположение повстанческих частей. Вполне понятно, что проку от таких вояк оказалось не очень много.

Совсем другая обстановка складывалась в те дни в Астрахановке, туда на протяжении 9-го, 10-го и 11 марта всё прибывали и прибывали свежие силы красногвардейцев из Владивостока, Читы и Хабаровска со своим вооружением и даже артиллерией. Плюс ко всему красным удалось сагитировать в свою пользу тот самый полк демобилизованных солдат, что находился на станции Белогорск. Военнослужащие данной воинской части, как и большинство российских пехотинцев, являлись выходцами, как правило, из крестьянского сословия, и им было конечно же далеко не всё равно то, что происходило в те дни вокруг них. Большевистское правительство реально даровало им под раздачу помещичьи земли и разрешило вернуться из казарм домой. И вот теперь какие-то там земцы пытались всё это якобы обратить вспять. Ан нет… Как видим, здесь достаточно простая арифметика, очень легко слагаемая и склоняемая на любую даже самую незатейливую левацкую агитацию. В итоге в Астрахановке собрались весьма внушительные силы, значительно превосходившие численностью своего личного состава вооруженные формирования земско-белогвардейской оппозиции.

Понимая, что чаша весов начинает медленно, но верно клониться в их сторону, большевики одиннадцатого марта предъявили противоборствующей стороне ультиматум: освободить из тюрем политических заключённых и во избежание напрасных жертв немедленно и без лишних проволочек сложить оружие. Однако из Благовещенска последовал категорический отказ выполнить оба этих требования. И тогда рано утром двенадцатого числа начался штурм города. Красные наступали тремя организованными колоннами, два отряда двигались из Астрахановки в направлении железнодорожного вокзала, где были сосредоточены основные силы обороняющихся повстанцев. Третья группа выдвинулась из деревни Владимировка и, продвигаясь по левому берегу Зеи, планировала захватить речной затон. Задуманную операцию ей удалось осуществить практически с ходу, после чего данная группа стала пробиваться сначала к центру города, а потом — к железнодорожному вокзалу на подмогу к своим товарищам.

К шести часам вечера этот главный и последний оплот вооруженной оппозиции также оказался в руках красных. А вскоре над Благовещенском стали сгущаться вечерние сумерки и практически уже прекратившие к тому времени сопротивление участники гамовского мятежа начали небольшими группами по льду Амура потихоньку перебираться на китайскую сторону — в город Сахалян. Он стал в последующие шесть месяцев приютом не только для военных, но и для многих гражданских лиц, не пожелавших оставаться в советском Благовещенске. Ушёл за границу вместе со всем своим немногочисленным казачьим отрядом и атаман Гамов, прихватив с собой, по официальным источникам, те самые 40 миллионов золотом, что хранились в местном отделении Госбанка. Вывезенные денежные средства, по заявлению атамана, он потом передал в Харбин в распоряжение российского управления КВЖД во главе с генералом Д.Л. Хорватом.

Прямо, что называется, «с корабля на бал» попал в те дни, вернувшийся из Петрограда, с заседаний распущенного Учредительного собрания (дорога заняла почти месяц) городской голова Алексеевский. Он тут же оказался в руках победивших большевиков, несколькими днями ранее захвативших Благовещенск и рыскавших по городу в поисках людей из числа своих непримиримых противников. Бывший теперь уже городской голова как нельзя лучше подходил, видимо, под эту самую категорию, поскольку сразу же был арестован и сопровождён в тюрьму, в которой пробыл до самого сентября 1918 г., пока его не освободили доблестные повстанческие части 1-го Средне-Сибирского и Чехословацкого корпусов при посредническом участии японских (надо признать, что оккупационных конечно же) войск.

Здесь, в Благовещенской тюрьме, между прочим, Александр Алексеевский и узнал спустя месяц после своего ареста о том, что сбылась, наконец, его заветная мечта: на территории Амурской области провозгласили образование автономной республики. Однако вот незадача: Амурская автономная республика оказалась представлена не в земском исполнении, как о том мечтал Алексеевский и его товарищи, а в советском, для них вряд ли каким-то образом вообще приемлемом. С 1 по 10 апреля в Благовещенске проходил съезд победителей, официально называвшийся «объединённый съезд Советов трудящихся и казачества Амурской области», на котором и было принято решение о создании Амурской трудовой социалистической республики в рамках РСФСР. Избранное чуть позже правительство республики (Совет народных комиссаров) возглавил Фёдор Никанорович Мухин.

Амурский совнарком сразу же после сформирования начал первым делом печатать свои собственные денежные знаки, прозванные в народе «мухинками». Они имели хождение, кстати, не только на территории Амурской республики, но и официально, с разрешения Хабаровска крайисполкома, по всему советскому Дальнему Востоку. В кругах дальневосточного общества, не симпатизировавших большевикам, правда, иногда злорадно подшучивали, вспоминая дореволюционное прошлое Мухина на предмет того, являются ли его деньги настоящими… А может быть — только бумажками, равными по цене конфетным фантикам? Но они ошибались, «мухинки» обеспечивались золотым запасом Амурского народного банка, опять в течение нескольких месяцев пополнившегося за счёт национализированных зейских приисков на несколько сот тысяч рублей. На эти средства, в частности, началось проведение целого рядя социальных реформ в области сельского хозяйства, народного образования, медицинского обслуживания и т. д.

В порубежном китайском Сахаляне потрёпанные выпавшими на их долю неудачами благовещенские земцы также не теряли времени даром. Ими было создано Бюро самоуправлений Амурской области, которое в силу имевшихся у него средств и возможностей начало готовиться к новому витку противостояния с советской властью, но только теперь уже в рамках общерегионального вооруженного выступления. Случилось оно, как мы уже не раз отмечали, летом

1918 г., в результате чего Благовещенск 18 сентября оказался полностью освобождён от красных. В тот же день Бюро самоуправлений переправилось через Амур в родной город (а за день до того то же самое тайно проделал и атаман Гамов со своими казаками) и провозгласило о восстановлении на территории Амурской области власти земского и городского самоуправлений. А вышедший из тюрьмы Александр Алексеевский вскоре возглавил её административные структуры.

В условиях полной административной неразберихи, царившей в те дни на Дальнем Востоке, когда за власть над регионом боролись сразу три правительства (П.В. Вологодского, Д.Л. Хорвата и П.Я. Дербера), Алексеевский, пока суд да дело, принял решение не подчиняться на первых порах ни одному из них, в связи с чем, провозгласил о создании (вернее о воссоздании теперь уже) автономной Амурской республики, только на этот раз уже немного другой ориентации: не советской — левой, а земско-эсеровской, то есть умеренно левой. Продержалось это новое-старое территориальное образование ещё ровно два месяца и прекратило своё существование 17 ноября 1918 г., в самый канун правоконсервативного колчаковского переворота, что тоже весьма символично, а может быть, даже и опосредованно.

2. «Царство» Семёнова

Теперь что касается истории с атаманом Семёновым, вернее её продолжения. Она имела целый ряд интересных особенностей, которым, как представляется, также необходимо уделить немного внимания. Мы уже рассказывали в начале нашей книги о том, что небольшой воинский контингент есаула Семёнова под названием Особый Маньчжурский отряд, с ноября 1917 г. дислоцировавшийся, собственно, на китайской станции Маньчжурия, в середине января 1918 г. предпринял первую попытку прорваться к узловой станции Карымская в Забайкалье (300 км на север от китайской границы), для того чтобы прервать железнодорожное сообщение Дальнего Востока с Сибирью, а также с европейской частью России, находившимися в тот период под властью большевиков. Эта попытка закончилась полным провалом. Однако надежд на скорый реванш атаман Семёнов не потерял, и в феврале его отряд сделал ещё несколько вооруженных вылазок в направлении станции Оловянная (200 км от китайской границы), но также определённых успехов не добился. В конце февраля большевистские части в составе нескольких красногвардейских подразделений, а также 1-го Аргунского казачьего полка под общим командованием левого эсера, бывшего прапорщика Лазо, нанесли семёновцам сокрушительное поражение и в начале марта вынудили их полностью очистить советскую территорию, выдворив за китайскую границу.

В тот же период у семёновцев возникли некоторые проблемы также и с китайскими властями, которые опасались того, что советские войска могут в погоне за разгромленными частями ОМО также перейти русско-китайскую границу и, не дай бог, как говорится, устроить экспорт пролетарской революции на сопредельную территорию. Особенно власти Поднебесной, а также представители других великих держав на Дальнем Востоке опасались вторжения частей Лазо в район КВЖД, на которую формально распространялась власть русской администрации и на которую вполне, таким образом, могли претендовать большевики. Была и ещё одна причина недовольства китайцев пребыванием Семёнова на их территории. Правительство этой страны очень беспокоили планы атамана по объединению бурятов и монголов в единую территориальную автономию с последующим вхождением её в состав России.

С целью предотвращения возможного экспорта революции китайское правительство заключило с представителями Центросибири договор, в соответствии с которым красные части не имели права вступать на территорию КВЖД, а китайские власти обязывались до 5 апреля 1918 г. включительно не допускать проникновения семёновских войск на советскую территорию. Почему было выбрано именно 5 апреля — станет вполне понятно, если внимательно присмотреться к ходу дальнейших событий. А именно: в тот день во Владивостоке высадились японский и английский воинские десанты. Формальным поводом для такой провокации (по-другому это и не назовёшь) стало нападение 4 апреля, то есть днём ранее, на одну из японских коммерческих контор банды уголовников, результатом чего стало убийство двух и ранение одного японского гражданина. Обвинив владивостокскую городскую милицию в связях с уголовными элементами и укрывательстве лиц, совершавших разбойные нападения, представители японского правительства во Владивостоке приняли решение собственными силами защитить своих сограждан от возможного насилия со стороны преступников.

На основании данного решения, официально никоим образом не согласованного не только с местными советским исполкомом, но даже с владивостокским городским самоуправлением, японский адмирал Като, командовавший соединением из двух крейсеров во Владивостокской бухте, отдал распоряжение двум ротам своего морского десанта с пулемётами высадиться в город на территорию, заметьте, независимого государства и занять несколько объектов в тех районах, где компактно проживали японцы, под предлогом их охраны. В тот же день, но несколькими часами позже на российскую землю ступили точно также без какого-либо разрешения со стороны властей и английские десантники, правда немного в меньшем количестве — всего нескольких взводов (они взяли под охрану английское консульство), и тем не менее. Более того, только после полного завершения незаконной акции, явившейся, прямо скажем, едва ли закамуфлированной попыткой военной интервенции, японское консульство согласилось, наконец, принять делегацию Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов, и то только как частных лиц(!), но не как официальных представителей местной администрации. В то же время адмирал Като вполне официально посетил резиденцию городского головы и председателя областной земской управы с разъяснениями по поводу всего случившегося.

В ответ на это во второй половине дня 5 апреля Владивостокский исполком распорядился выставить по городу на всякий случай усиленные посты из числа военнослужащих местного гарнизона, параллельно которым стали курсировать по Владивостоку и японские военные патрули. К счастью, всё обошлось в тот день без нежелательных эксцессов, и возникший конфликт постепенно удалось уладить. Японский и английский десанты вернулись на свои корабли, и впоследствии обе противоборствующие стороны до самого июня месяца сходились только на футбольных полях, правда, японцы никакого участия в спортивных соревнованиях не принимали, зато английские и американские матросы, а также вскоре прибывшие из Сибири во Владивосток чехословацкие легионеры с удовольствием гоняли на освободившихся от снега полянах футбольный мяч. Российские спортсмены, к сожалению, по свидетельству местной печати, часто проигрывали, а вот сильнее всех оказывались в игровых баталиях, как правило, — нет, не родоначальники футбола, англичане, — а чехословаки.

И всё-таки, несмотря на весь этот вполне мирный антураж, дело с союзническим десантом оказалось достаточно серьёзным происшествием, на которое немедленно отреагировали и Центросибирь, и Московское большевистское правительство. Ленин в своих телеграммах тут же призвал красных сибиряков подготовить надёжный отпор возможной вооруженной интервенции и первым делом немедленно вывезти из Владивостока оружие, закупленное ещё царским правительством у союзников и находившееся до сих пор на военных складах. В русле тех же самых профилактических мероприятий в связи с событиями во Владивостоке Центросибирь 17 апреля объявила на всей территории Сибири военное положение. На основании чего был окончательно запрещён выезд на восток (дальше Красноярска) демобилизованным офицерам; все офицерские общественные организации объявлялись закрытыми, а их имущество — подлежащим конфискации. В то же самое время военкоматы получили распоряжение провести поголовную регистрацию всех бывших «золотопогонников», проживавших на территории Сибири.

Оружие из Владивостока, однако, удалось вывезти не полностью, поскольку начавшиеся в конце апреля вскрытие и разлив рек парализовали на некоторое время движение по Транссибирской железнодорожной магистрали. Часть того оружия, кстати, было передано частям Сергея Лазо для ведения боевых действий на Даурском фронте. Даурским его прозвали потому, что около станции Даурия пролегала первая линия обороны в противостоянии с постоянно вторгавшимся на советскую территорию Особым Маньчжурским отрядом. Вывезенного из Владивостока оружия действительно оказалось не так уж и много: его, в частности, даже не хватило для того, чтобы в полной мере обеспечить формирующиеся войска Центросибири, для отражения, как полагали, готовящейся агрессии со стороны Антанты. Поэтому Николай Яковлев (председатель Сибирского совнаркома) в апреле запросил у

В.И. Ленина дополнительное вооружение и экипировку на 70 тысяч военнослужащих, а также денежную ссуду в размере нескольких миллионов рублей.

Теперь вернёмся непосредственно к Семёнову. Атаман со своим отрядом, усиленным японской артиллерией (15 тяжелых орудий) и батальоном японской пехоты в количестве 600 человек, а также китайскими наёмниками, оплаченными, по всей вероятности, деньгами союзников, вторгся в пределы советской территории именно 5 апреля (правда, сам Семёнов в своих воспоминаниях датирует данное событие седьмым числом), то есть ровно в тот день, когда на противоположной стороне Дальнего Востока высадились первые контингенты союзных оккупационных войск. Мятежный атаман предпринял тогда беспрецедентное по масштабам и количеству задействованных подразделений наступление, главной целью которого по-прежнему являлась узловая станция Карымская — захватить её и отрезать, таким образом, Дальний Восток от Читы и Иркутска. Два других направления апрельского наступления развивались: одно — к Троицкосавску и Верхнеудинску, второе — к Нерчинску. Этими тремя ударами штаб ОМО, сам Семёнов и его высокие покровители рассчитывали, если повезёт, полностью вытеснить красных из Забайкалья и в завершение всего занять, наконец, Читу, образовав здесь на освобождённой территории независимую (уж неизвестно от чего и от кого: то ли от советской России и большевиков, то ли вообще от России в целом) вотчину, под главенством, условно говоря, бело-желтой власти.

О том, насколько апрельское наступление частей Особого Маньчжурского отряда было серьёзным и опасным, свидетельствует хотя бы тот факт, что по приказу Сергея Лазо красные части, отступая, от безвыходности повредили Ононский железнодорожный мост, располагавшийся на подступах к станции Оловянная. Сапёры взорвали лишь один пролёт моста, заложив около 750 килограммов динамита (здорово шарахнуло!), но и этого хватило для того, чтобы воспрепятствовать дальнейшему продвижению семёновских бронепоездов — главной ударной силы начавшегося наступления. Однако остановить кавалерийские и пехотные части Особого Маньчжурского отряда данное обстоятельство не смогло: успешно форсировав реку Онон, они сразу же стали продвигаться в глубь советской территории, отбросив войска Лазо аж до станции Адриановка, что находилась уже в непосредственной близости от Транссиба. В то же самое время в Чите случайно, при проведении операции по поимке уголовников, большевики обнаружили подпольную группу с оружием (4 пулемёта), готовившую в городе вооруженное восстание в поддержку наступления передовых частей забайкальского атамана.

В конце апреля на отвоёванной у красных ст. Борзя, первой деповской станции при движении от китайской границы, было объявлено о создании Временного Забайкальского правительства (ВЗП) в составе Г.М. Семёнова (председатель и главнокомандующий вооруженными силами), генерал-майора И.Ф. Шильникова (управляющий военно-административной частью) и С.А. Таскина (управляющий гражданской частью). В официальном заявлении для печати Забайкальское правительство, как указывают многочисленные комментаторы, провозгласило важнейшей своей задачей борьбу с Советами и большевизмом, за восстановление власти законно избранных органов как центрального, так и местного уровней. И в этом русле ВЗП положительно отозвалось, в частности, о сибирской автономии, а также высказалось за скорейший созыв Сибирского Учредительного собрания. Подлинного текста данного заявления нам, к сожалению, отыскать в источниках не удалось, однако мы можем привести перепечатку воззвания атамана Семёнова к жителям Забайкалья, опубликованную в газете «Алтай» (номер за 22 июня 1918 г.).

«Не погромы, насилие и расхищение чужого имущества несу я, а обеспечение личной и имущественной безопасности вашей. Не безвластие и анархию, а прочный правопорядок, основанный на законности и праве. Не контрреволюционер я, не подавлять отвоёванные народом свободы иду я, а восстановить, дабы мы могли назваться культурным и свободным государством, а не страной взбунтовавшихся рабов.

Я обещаю вам вместе с моим отрядом бороться за мечту многих поколений лучших людей нашей земли — за автономную Сибирь (выделено мной — О.П.). Я твёрдо верю, что не за горами Сибирское Учредительное собрание. Свободно избранное, оно выявит волю и ожидания сибиряков.

Открыто ещё раз заявляю, что не признаю власти народных комиссаров, ибо они самозванцы. Они насильственно разогнали Учредительное собрание, посадили в тюрьмы людей, своими делами и своей жизнью доказавших верность делу свободы, и штыками поддерживают эту власть. Чернь и подонки общества — вот их опора».

Судя по особенностям стиля данного воззвания, вполне очевидно, что составлял его сам атаман, однако над окончательной редакцией текста явно поработала, так скажем, чья-то более опытная в таких делах рука. Мы предполагаем, что ею являлась рука Сергея Таскина, в прошлом депутата Государственной думы II и IV созывов, члена Всероссийского Учредительного собрания, состоявшего ещё со времён Первой русской революции в партии конституционных демократов. Сергей Афанасьевич сам был родом из Забайкалья, происходил из семьи потомственного казачьего офицера, имел наследственное поместье в районе Александровского завода (Нерчинские рудники), то есть как нельзя лучше подходил на роль абсолютно надёжного политического консультанта в ставке мятежного казачьего атамана. Всё в воззвании Семёнова (читай: в декларации Временного Забайкальского правительства) выдержано как бы в демократическом духе, в строгом соответствии с программой кадетской партии и с заявлениями её харбинского филиала в лице Дальневосточного комитета защиты Родины и Учредительного собрания.

Но вернёмся к боевым действиям. К концу апреля 1918 г. положение красных стало настолько серьёзным, что на заседаниях военно-революционного штаба, срочно организованного в те дни в Чите, обсуждался даже вопрос об объявлении всеобщей воинской повинности на той части территории Забайкалья, что находилась ещё под контролем Советов. Однако после некоторого раздумья решили всё-таки пока ограничиться призывом лишь пяти военнообязанных возрастов из среды рабочих, крестьян, а также казаков забайкальских станиц. Плюс к этому весьма вовремя подоспела и помощь из Сибири, а также с Дальнего Востока. В частности, из Благовещенска на Даурский фронт прибыли со своими артиллерийскими орудиями и пулемётами те самые воинские подразделения Дальсовнаркома, которые совсем недавно помогали местным большевикам подавить гамовский мятеж.

По разным подсчётам, под началом главкома Лазо собралось к началу мая от 5 до 10 тысяч человек мобилизованных, а также добровольцев из состава красногвардейских пролетарских отрядов. Для лучшего управления такой теперь уже достаточно большой массой солдат и командиров, а также для более успешного и спланированного ведения боевых действий при главнокомандующем решили создать военно-полевой штаб, начальником которого был назначен двадцатисемилетний томский большевик Пётр Клавдиевич

Голиков. Опыта боевых действий, правда, он никакого не имел, зато являлся очень преданным делу пролетарской революции товарищем.

Атаман Семёнов на отвоёванной у Советов территории также провёл принудительную мобилизацию главным образом казачьего населения и довёл количественный состав ОМО, опять-таки по разным данным, до трёх-шести тысяч человек. И хотя по численности его части всё же несколько уступали войсковому соединению Лазо, однако в семёновских подразделениях имелось больше профессиональных военных, офицеров, казаков и просто рядового состава из числа бывших фронтовиков. Поэтому силы противников оказались примерно равны. Хватало в обеих войсковых группировках и проблем с дисциплиной. Так, в красных частях присутствовало достаточно большое количество анархистов со своими извечными протестными принципами неподчинения системе единоначалия и субординации, встречались среди них и просто уголовники, занимавшиеся насилием и грабежами.

Семёнову же доставляли много хлопот весьма представительные в количественном отношении формирования кочевых народов, набранных в его отряд в качестве добровольцев-наёмников. То были буряты, монголы, харачины, славные рубаки, кстати, но для них в силу их этнических, религиозных и ментальных особенностей многие положения русского воинского устава являлись просто неприемлемыми. Да и китайцы (вроде бы вполне окультуренная в этом плане нация) также особой боевой дисциплиной не отличались и порой напрямую игнорировали приказы семёновского штаба.

Создав некоторое численное превосходство, войска Центросибири 8 мая перешли в контрнаступление. Время начала этой операции красными было выбрано не случайно, поскольку на 5 мая в тот год пришлась православная Пасха, и, по оперативным данным советской разведки, на период её празднования атаман Семёнов со своим ближайшим окружением выехал в Харбин и отмечал там, как все нормальные русские люди, святое Христово Воскресение. Данным обстоятельством, по всей видимости, как раз и воспользовался Лазо, чтобы атаковать подразделения ОМО на главном направлении. Красным в их наступлении помогали два бронепоезда, весьма быстро и качественно изготовленных специально для предстоящей операции в читинских железнодорожных мастерских. Под натиском такого грозного оружия и при поддержке мобильных кавалерийских групп красные сразу же опрокинули семёновцев и теперь сами погнали врага назад на китайскую территорию.

Вся операция заняла чуть меньше месяца, так что к концу мая семёновские части вновь оказались оттеснены к самой границе. И Сергей Лазо, оставив командование Даурским фронтом на своего заместителя Дмитрия Шилова, выехал сначала в Иркутск с отчётом об успешных боевых действиях, а потом в Красноярск, где проживал последние несколько лет, видимо, по личным делам. Однако начавшееся в те же дни вооруженное выступление Чехословацкого корпуса спутало все планы советского главкома. Надо заметить здесь, что мятеж иностранных легионеров начался именно в тот момент, когда поражение семёновских частей стало уже достаточно очевидным. Являлся ли данный факт чистым совпадением или всё-таки акцией, направленной на поддержку неудавшегося наступления отрядов ОМО?.. Трудно сказать, никаких документальных свидетельств на этот счёт мы, к сожалению, не смогли найти, и поэтому нам в очередной раз остаётся только предполагать, догадываться ну и кое-что самим домысливать, конечно.

Теперь, собственно, о главном. В завершении поначалу вполне успешного апрельского наступления, когда уже достаточно большая часть Забайкалья находилась в руках атамана Семёнова, он объявил о создании Временного Забайкальского правительства (ВЗП), продекларировав таким образом автономную обособленность подконтрольных ему территорий, свободных от влияния советской власти, но подотчётных власти Всероссийского и Сибирского учредительных собраний. Так он и объявил в своей официальной декларации. Однако, просуществовав чуть более месяца, это новое территориальное образование, претендовавшее на автономный республиканский статус (но прозванное в народе почему-то «царством» Семёнова), было к началу июня полностью ликвидировано вследствие успешного наступления войск Центросибири. Но спустя три месяца оно вновь возродилось, после того как части 1-го Средне-Сибирского и Чехословацкого корпусов полностью зачистили Забайкалье от власти большевиков. Воспользовавшись, что называется, плодами чужого ратного труда, придя, по сути, на всё готовое, отряды Семёнова в начале сентября 1918 г. заняли, наконец, вожделенную для них столицу Забайкалья — г. Читу.

Здесь, в отличие от освобождённого чуть позже Благовещенска никем и никогда официально не объявлялось о создании нового автономного территориального образования, однако семёновская вотчина, довольно самостоятельная в административном отношении единица, тем не менее, реально существовала и просуществовала так довольно долго — в течение более чем двух лет. Амурская же республика в её советском, а потом и земском варианте продержалась в общей сложности чуть более семи месяцев, после чего была ликвидирована усилиями сначала Сибирского, а потом Всероссийского правительства Уфимской директории ещё до колчаковского переворота. Семёновскую же вольницу не могли приструнить ни Сибирское правительство, ни Уфимская директория, ни даже верховный правитель адмирал Колчак. В чём же, спрашивается, причина такой количественной и качественной разницы?

А причина, на наш взгляд, достаточно проста. Во-первых, Амурская республика создавалась по инициативе главным образом членов правоэсеровской (правосоциалистической) партии, а также деятелями из числа земского и городского демократического по преимуществу самоуправления. Семёновская же территориальная, а по сути и политическая автономия являлась производной от военной диктатуры весьма и весьма консервативного толка, что, без сомнения, было зачтено ей в плюс некоторыми политическими кругами, имевшими порой решающее влияние в то время. Во-вторых, у читинских «автономистов» имелись достаточно сильные покровители в лице японских оккупационных частей, охранявших семёновскую вотчину, как зеницу ока. И это, собственно, и стало определяющим фактором. Даже адмиралу Колчаку, провозглашенному в ноябре 1918 г. верховным правителем всей России, не позволили навести в Забайкалье порядок, и посланная им в декабре того же года военная экспедиция, против нарушившего все рамки не только субординации, но и элементарного приличия Семёнова, не посмела под угрозой японского вмешательства двинуться дальше Иркутска.

Мнения по данному поводу, конечно, могут быть разные, однако заметим от себя, что забайкальская автономия в условиях уже по сути японского протектората явно попахивала политическим сепаратизмом. Как тут не вспомнить, а здраво рассудив, и понять опасения томской губернской администрации, а также горноалтайского русскоязычного населения в 1904 году, когда в разгар русско-японской войны возникло движение бурханистов и начал осуществлять проповедническую деятельность Чет Челпанов. Их сразу же окрестили в народе агитаторами за власть япона-царя, а глас народа, как известно, — глас божий. В общем, что называется, как в воду глядели люди; как только появилась такая возможность, япон-царь действительно пришёл и стал наводить порядки в свою пользу не в Горном Алтае, так в Забайкалье.

Весьма примечательно в этом смысле отношение Григория Потанина к вышеупомянутым событиям как 1904-го, так и 1918 гг. Если в первом случае сибирский патриарх встал на сторону алтайских инородцев и приложил все усилия к тому, чтобы оправдать деятельность Чета Челпанова и бурханистов в целом, с точки зрения защиты прав угнетённого народа, ищущего пути для развития собственного культурного и национального самосознания, то в 1918 г. он оценивал разворачивавшиеся события, начало которым положила высадка ограниченного контингента союзных войск во Владивостоке, уже однозначно с национально-патриотической точки зрения. Причём он привнёс в занятую им позицию, в силу своей безусловной гениальности, полностью идентичные с общенациональными и наши сибирские (автономистские, если угодно) правомочия. Вот текст его обращения к сибирякам, датируемый 8 апреля 1918 г.

«Сибирь в опасности. С востока в её пределы вступают иностранные войска. Они могут оказаться нашими союзниками, но могут также отнестись к нашим общественным интересам совершенно своекорыстно; это будет зависеть от того, как сибирское общество проявит себя в этот роковой момент. Предстанет ли перед ними Сибирь как живое тело, способное предъявить свои права на самоопределение, или, как мёртвая бессознательная масса, равнодушная к своим собственным правам и не претендующая на уважение к ним со стороны других. Будет совершенно естественно, если идущие с востока союзники, встретив в нас безгласную массу, не думающую о своих общественных интересах, решат нашу судьбу, преследуя только свои личные выгоды.

В этот роковой для нашей окраины момент мы не должны оставаться спокойными, равнодушными к интересам нашей области (то есть Сибири. — О.П.). Мы должны громко заявить своё право на самоопределение и сказать, что мы хотим сами быть хозяевами своей страны. Мы должны употребить все средства, чтобы заявить это как всем нашим врагам, так и друзьям, как противникам нашего областного самоопределения, так и сторонникам областной автономии.

Важность момента требует, чтобы раздался действительный голос страны. Чтобы достигнуть этого, нужно под таким заявлением объединить всех искренних друзей Сибири. Интересы Сибири, а не какие-нибудь посторонние интересы должны послужить лозунгом этого объединения. Нужно этот протест против распоряжения судьбами Сибири, исходящего не из недр её населения, устроить так, чтобы ясно чувствовалось, что этот голос раздаётся из уст людей, которым действительно дороги интересы родины, которые любили её бескорыстно, честно служили ей и тогда, когда она оказывалась для них злою мачехой…»

Имеющий уши, да услышит, как говорится.

Теперь ещё несколько слов о том, что же стало с Временным Забайкальским правительством, сформированным, по разным источникам, то ли 25-го, то ли 28 апреля на станции Борзя (некоторые, правда, утверждают, что данное событие произошло на станции Оловянная или даже Хайлар, что, собственно, не суть важно). 10 августа 1918 г., в то время, как красных уже полностью изгнали из пределов Сибири и они в количестве нескольких изрядно потрёпанных в боях полков едва сопротивлялись в районе Троицкосавска, Верхнеудинска и Читы, когда уже стало ясно, что до полного их разгрома остаётся максимум две-три недели, Временное Забайкальское правительство вдруг официально сложило с себя все полномочия и полностью прекратило своё существование. Чем же была вызвана такая скоропалительная (если не сказать скоропостижная) отставка? Посмотрим текст заявления.

«Звание правительства мы приняли на себя для родного нам Забайкалья на время борьбы с большевиками, которые, сумев разорить и опозорить Россию, не смогли противостоять нашему маленькому отряду и призвали на помощь себе наших врагов — немцев, мадьяр и австрийцев. Борьба с большевиками после этого перестала быть нашим внутренним русским делом и приняла характер международный, вылившись в борьбу с Австрией и Германией. Этот факт породил необходимость возобновления нашего участия в противогерманской коалиции, и начатая атаманом Семёновым борьба ныне превращается в борьбу народов. Посему с 10 августа 1918 года временное правительство Забайкалья слагает с себя свои полномочия и представляет себя и все свои ресурсы в распоряжение Верховного командования противогерманских союзных сил».

Заметьте, имеющиеся у него полномочия и ресурсы Временное Забайкальское правительство делегирует не Временному Сибирскому правительству, созданному Сибирской областной думой и уже больше месяца как легально существующему, а командованию оккупационных войск на территории Дальнего Востока (собственно, в Сибирь эти войска, к гордости своей надо признать, мы так и не допустили тогда в значительном количестве; в том числе, возможно, и во многом благодаря обращению Г.Н. Потанина). А как же тогда прежние заявления ВЗП по поводу приверженности идеям сибирского областничества? Получается, извините, что — то была явная ложь. Или, может быть, всё объясняется тем фактом, что, по воспоминаниям некоторых современников, атаман Семёнов имел свойство очень легко поддаваться чужому влиянию, в силу чего он порой менял свою точку зрения по тому или другому вопросу по нескольку раз? Что ж, возможно… Однако, как говорится, факты — упрямая вещь, и если к ним приглядеться повнимательнее в данном случае, то можно заметить, что никакой «смены вех» в политике Семёнова по кардинальным вопросам никогда не происходило, да и происходить не могло. Слишком, знаете ли, много денег в него вложили иностранные «продюсеры», чтобы позволить ему и его команде действовать вне их стратегического плана. По сути, атаман Семёнов являлся точно таким же проектом великих держав Антанты, как и адмирал Колчак, но только значительно меньшего масштаба, тот же самый контрреволюционный (по отношению к левой революции, естественно) диктаторский режим, но только в его ещё более неприкрытом и вызывающе лживом варианте. Хотя, возможно, что мы и неправы, и если кто-то докажет нам обратное, мы будем только рады.

Так посмотрим же ещё раз на факты. Итак, во-первых, семёновская администрация после 10 августа заняла, по меньшей мере, двойственную позицию как по отношению к Сибирскому правительству, так и по отношению к сибирской автономии в целом. Далее, после того как в сентябре воинские части Семёнова, а также японские интервенты добрались наконец до Читы (прежде того освобождённой, как мы уже отмечали, войсками Сибирского правительства) и установили там свою власть, в городе сразу же начались процессы по ужесточению политического режима. Вышедших фактически из подполья и устремившихся во власть представителей местного самоуправления из числа членов не только меньшевистской, но даже правоэсеровской партии встретили весьма и весьма недоброжелательно тогда в Чите. Это — что касается приверженности семёновцев идеям демократии, а также системе местного самоуправления.

Так вот, вскоре в числе таких изгоев оказался двадцатидевятилетний меньшевик Матвей Абрамович Ваксберг, бывший областной комиссар Временного правительства, а потом председатель Забайкальского Народного совета и одновременно председатель Читинской областной земской управы. Всех этих трёх должностей его лишили большевики. И вот теперь, когда при поддержке занявших Читу частей Сибирского правительства и Чехословацкого корпуса Ваксберга вновь восстановили в прежней должности председателя Читинской областной земской управы, а также избрали председателем временной коллегии гласных земского и городского самоуправления, уже буквально через несколько недель, после того как в городе основательно закрепилась атаманская власть, был отдан приказ о его аресте. После чего Ваксбергу пришлось вновь надолго уйти в подполье, а вскоре и совсем покинуть пределы Забайкалья.

Почти то же самое произошло и с Антоном Матвеевичем Флегонтовым, членом правоэсеровской партии, заслуженным и вполне авторитетным человеком, революционером более чем с двенадцатилетним стажем. Избранный в 1917 г. председателем Читинской городской думы, но потом также лишенный своих полномочий большевиками, он властью Временного Сибирского правительства в начале сентября 1918 г. был сначала восстановлен в своей прежней должности, а через несколько дней, во время проезда через Читу особоуполномоченного Омского правительства по Дальнему Востоку Леонида Загибалова (тоже, кстати, правого эсера и областника), на собрании представителей демократической общественности города Флегонтова утвердили ещё и в качестве областного комиссара Забайкалья. Однако стоило Загибалову покинуть пределы региона, как по приказу Семёнова (перед этим на станции Маньчжурия клятвенно заверявшего особоуполномоченного в верности Сибирскому правительству) правительственного комиссара Флегонтова сразу же арестовали и даже перевезли для перестраховки на станцию Маньчжурия, поближе к ставке атамана.

В первых числах октября в столицу Забайкалья прибыл, наконец, сам Семёнов и первым делом устроил своим подчинённым полный «разбор полётов» за попустительство и чуть ли не пособничество в отношении местных революционных демократов. И это, несмотря на то что его «опричники» на протяжении целого месяца, в буквальным смысле не покладая рук, вылавливали по городу сторонников советской власти, а также лиц, просто сочувствующих левым идеям, причём без какого-либо согласования своих действий с городскими властями, а тем более со следственной комиссией, созданной демократическим самоуправлением сразу же после изгнания большевиков и наделённой функциями прокурорского надзора за производившимися арестами. И, тем не менее, начальник читинского гарнизона генерал-майор Мисюра за недоработки по данному вопросу был отправлен атаманом в отставку, а на его место назначен полковник И. Шемелин.

Следом «полетела голова» генерала Шильникова — того самого, который вместе с Семёновым и Таскиным вошёл в апреле во Временное Забайкальское правительство. Его не только отстранили от должности, но и посадили под арест. Формальным поводом чему послужило якобы то обстоятельство, что генерал в мае месяце отдал неоправданный и преждевременный приказ об отводе семёновских частей за реку Онон, спровоцировав тем самым моральное разложение личного состава, повлекшее за собой провал всей весенней военной кампании, ни больше и ни меньше. Вместе с тем истинная причина опалы состояла в том, что Шильникова заподозрили, как ни странно, в «симпатиях к социалистам». Так, по сведениям семёновской контрразведки, вечером 1 октября генерал вместе с правительственным комиссаром Флегонтовым присутствовал на собрании педагогического коллектива первой женской гимназии, охарактеризованном особистами, по меньшей мере, как несанкционированный митинг оппозиции. Более того, после завершения собрания Шильников уехал вместе с социалистом Флегонтовым в одном экипаже. Этого, как оказалось, было вполне достаточно, для того чтобы заподозрить генерала в сочувствии к красным и посадить под арест.

На самом же деле всё обстояло немного иначе. Руководство женской гимназии, как и многих других учебных заведений города, сильно обеспокоили факты многочисленных арестов преподавателей, осуществлявшиеся особо ретивыми семёновскими подручными на основании самых даже незначительных подозрений в связях учителей с большевиками. Поэтому педколлектив гимназии пригласил генерала Шильникова и комиссара Флегонтова на своё общее собрание для того, чтобы от имени педагогов (или, как тогда говорили, — учащих) всего города попросить столь ответственных должностных лиц принять, наконец, хоть какие-то меры против такого произвола. В противном случае, как заявили преподаватели, скоро уже просто некому будет учить детей; учить — разумному, доброму, вечному, а не только — стрельбе и хождению строем. И, видимо, преподаватели нашли понимание, ибо буквально на следующий же день Антона Флегонтова… арестовали, а после прибытия в Читу Семёнова и генерал Шильников подвергся той же участи.

По завершении данных мероприятий вся — не только военная, но и гражданская власть в городе приказом Г.М. Семёнова была передана в руки нового начальника читинского гарнизона полковника И. Шемелина. Полковник Семёнов в это время официально числился командиром 5-го Приамурского корпуса Сибирской армии (приказы от 6-го и 10 сентября командующего Сибирской армией генерала П.П. Иванова-Ринова) с подчинением ему частей Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачьих войск вот и всё. Но атаман, видимо, посчитал, что имеет право на нечто большее, чем только командовать казачьими войсковыми соединениями.

В ответ на такое самоуправство представители читинского демократического самоуправления срочно составили жалобу в адрес председателя Временного Сибирского правительства П.В. Воло-годского и с оказией отправили её в Иркутск в надежде, что тамошние их единомышленники по земскому движению телеграфом перенаправят их зов о помощи во Владивосток, где в это время с деловым визитом находился П.В. Вологодский. Сами они воспользоваться телеграфом в Чите не могли, так как в условиях осадного положения, объявленного Семёновым, подобного рода сообщения с внешним миром находились на строгом учёте у военных. Пётр Васильевич Вологодский во время своего проезда через Забайкалье в середине сентября уже встречался с Семёновым и тогда слегка и, что называется, по-отечески пожурил его, наставляя атамана на разумный диалог с земским и городским самоуправлениями. Возвращаясь назад с Дальнего Востока в Омск, председатель Временного Сибирского правительства не стал больше встречаться с Семёновым и проследовал станцию Чита, возможно, в знак неудовольствия, даже не сделав остановки на ней. Потом он направил сюда своего специального представителя К.Е. Яшнова, который при поддержке прибывшего вместе с ним в столицу Забайкалья военного министра П.П. Иванова-Ринова, сумел уговорить строптивого атамана умерить свои аппетиты в сведении счётов с демократами.

Первым шагом на пути «оздоровления» ситуации стало освобождение из тюрьмы комиссара Флегонтова и генерала Шильникова (21 октября). Однако нового правительственного комиссара в тот момент назначено не было, и поэтому главой административной, гражданской и военной власти в Забайкалье остался по-прежнему атаман Семёнов. Тезис о том, что дипломатия есть искусство возможного компромисса, в данном случае нашёл себе абсолютно реальное воплощение. При Колчаке, однако, ситуация немного изменилась, поскольку в противовес всемогуществу

Семёнова, подкреплённому, как мы уже отмечали, японскими штыками, всё-таки удалось назначить в Читу правительственного комиссара в лице также знакомого нам уже кадета Сергея Таскина, отношения у которого с атаманом также, кстати, не заладились, но это уже немного другая история.

Теперь ещё несколько слов о Благовещенске, с рассказа о котором мы, собственно, и начинали наше повествование о Дальнем Востоке. Полковник Семёнов, добившись от Сибирского правительства, по сути, признания за собой диктаторских полномочий в Забайкалье, решил распространить свою неограниченную власть и на соседнюю Амурскую область. После того как объединённый круг Амурского и Уссурийского казачьих войск в конце октября утвердил Семёнова своим походным (верховным) атаманом, буквально в тот же час новоявленный диктатор назначил полковника И. Шемелина командующим войсками Амурской области, придав ему в дополнение к этому ещё и статус особого начальника по охране государственного порядка и спокойствия в области.

Прибыв в Благовещенск и выполняя волю своего патрона, Шемелин тут же заявил претензии на единоличную власть, предложив областному земству, на всякий случай, заниматься исключительно своими делами. Однако осуществить в Благовещенске такого рода планы всё-таки не удалось, поскольку, во-первых, Шемелин начал слишком часто прибегать к методу кнута в отношениях с местным населением, чем вызвал сразу же целую волну крестьянских выступлений в области. А во-вторых, полковник-наместник вскоре потерял доверие и со стороны самого Семёнова, а также японцев, открыто заявив, что он категорически против конфликта с верховным правителем России адмиралом Колчаком и что он не согласен с политикой обособления Дальнего Востока и Забайкалья, в частности, от Сибири. После такого переворота в сознании полковника Шемелина сразу же убрали, а на его место по обоюдному согласию сторон был назначен атаман Гамов. А вскоре, в конце декабря 1918 г., в Благовещенск прибыл и правительственный комиссар И.Д. Прищипенко, который сначала сумел найти общий язык с местными демократами, а потом переподчинить колчаковской власти и Амурское казачье войско.

Так вот, если в общих чертах, и закончилась в 1918 г. вся эта история борьбы за власть между революционными и консервативными силами в двух отдельно взятых регионах Дальнего Востока, претендовавших на автономию в условиях разгоревшейся после разгона Учредительного собрания Гражданской войны.

1. События в Омске, Новониколаевске и Барнауле

Последней возможностью оппозиционных политиков мирными средствами повлиять на ситуацию в условиях однопартийного, по сути, большевистского режима, являлись земства. Только используя их революционный авторитет и влияние, вполне можно было перехватить у Советов инициативу, захватить, что называется, бразды правления на местах в свои руки, ну а дальше, если повезёт, и полностью выправить ситуацию не только в своём регионе, но и в России в целом. Вполне осознавая опасность такой перспективы, коммунисты, после того как разогнали Учредительное собрание и Сибирскую областную думу, сразу же взялись в первую очередь за уездные и губернские самоуправления, где подавляющее депутатское большинство принадлежало, как правило, правым эсерам.

Попутно с этим целью точечных ударов со стороны большевиков стали и городские думы, причём, несмотря даже на то, что в ряде крупных сибирских городов депутатское большинство в них имели представители социал-демократов, значительное число которых, в свою очередь, составляли сами коммунисты. Однако теперь так называемое относительное большинство в среде городских гласных (сложившееся, кстати, в результате свободного ещё голосования) их уже больше не устраивало. До октября 1917 г. они, помнится, являлись яростными сторонниками всеобщих свободных выборов в городские думы. А теперь что же?.. Теперь им нужно было только абсолютное большинство, а таковое они могли получить только в Советах рабочих и солдатских депутатов.

На проходившем в январе 1918 г. в Омске съезде крестьянских Советов Западной Сибири его делегаты, ничтоже сумняшеся, огласили и после недолгого обсуждения приняли подавляющим числом голосов предложение по роспуску сибирских земств и городских самоуправлений. Причём мотивировка положительного решения по данному вопросу в устах одного из делегатов прозвучала такая: поскольку органы местного самоуправления избирались на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, они являются порождением капиталистического строя и не дают желательных для трудового народа результатов («Омский вестник», № 14 за 1918 г.).

Неудивительно, что одной из первых в Сибири (18 января), по месту что называется, оказалась распущенной именно Омская городская дума («Сибирская речь», № 16 от 21 января 1918 г.). Местный совдеп определил, что её члены, вместо того чтобы заниматься вопросами городского хозяйства, встали на путь выяснения политических отношений, причём явно «контрреволюционного направления». На самом же деле всё было немного не так. Работа Омской городской думы действительно оказалась парализованной политическими разборками, но только не вследствие наступления правобуржуазных «контрреволюционных» сил, а как раз наоборот — по причине того, что левые депутаты, в том числе меньшевики и правые эсеры, отказывались сотрудничать с так называемыми цензовыми элементами в Думе, то есть с представителями конституционно-демократической партии, биржевиками и крупными домовладельцами. Так, по крайней мере, писала кадетская «Сибирская речь» в номере за 21 января 1918 г.

В данных условиях, вместо действительно немного увлёкшейся политическими дебатами Думы, распущенной ещё и под этим предлогом советской властью, для решения всех, что называется, насущных проблем города в том же январе 1918 г. в Омске создали совет народного хозяйства при городском Совете рабочих и солдатских депутатов. По плану омский совнархоз должен был состоять не только из большевиков, но и частично из представителей эсеров, социал-демократов, профессиональных союзов, совета фабрично-заводских комитетов, а также специально приглашенных узких специалистов. Подобная схема, по всей видимости, в качестве обязательного для исполнения указания поступила тогда из Москвы от центрального правительства, поэтому её, как под копирку, вскоре продублировали и во всех остальных городах Сибири.

После роспуска омского городского депутатского собрания эсеры и меньшевики и даже очень близкие по идеологии к коммунистам меньшевики-интернационалисты выступили категорически против такого рода политической расправы. Так, в частности, лидер омских меньшевиков-интернационалистов Константин Попов вполне определённо заявил через печать, что роспуск всенародно избранного органа местного самоуправления является ударом по одному из самых главных завоеваний русской революции («Сибирская речь» от 21 января 1918 г.).

В Новониколаевске (теперь Новосибирске) Томской губернии реакция на точно такие же мероприятия советской власти нашла своё отражение не только в газетных выкладках «докторов революционных наук», но и в уличных волнениях, чуть не окончившихся массовыми беспорядками. Здесь в знак протеста против роспуска городской Думы, произошедшего 26-го или, по другим сведениям, 29 января, у здания Думы собралась достаточно внушительная толпа народа. Вход в помещение охранялся несколькими красногвардейцами, люди пытались прорваться внутрь здания, но их не пропускали. Однако по мере увеличения количества участников стихийного митинга их настроение становилось всё более возбуждённым, а желание прорваться сквозь кордон — всё более настойчивым. Так что вскоре под громкие возгласы «Жандармы! Опричники!» осмелевшая толпа пошла, наконец, вперёд, уже чуть ли не на штурм, и сразу же опрокинула немногочисленных совдеповских стражников.

Однако ворваться во внутренние помещения Думы протестующим всё-таки не удалось, так как отступившие красногвардейцы успели в последний момент запереть за собой массивные и очень крепкие двери. Чтобы хоть как-то успокоить толпу, на парадный балкон здания Думы вышел теперь уже бывший её председатель. Но он являлся большевиком, и это все прекрасно знали. Поэтому, ещё даже не успев раскрыть рта, он сразу же услышал в свой адрес, а также в адрес своих товарищей по партии весьма гневные выкрики из толпы в плане того, что коммунисты не имеют права распускать органы местного самоуправления, избранные всенародным голосованием, что они также не могут единолично командовать в системе городского хозяйства, так как оно не ими одними создавалось, а также городским имуществом, поскольку оно вообще наживалось совсем другими людьми, и, наконец, что большевики создают власть штыка — точно такую же, как при прежнем царском режиме. Шум за окнами думского здания был настолько велик, что, по замечанию корреспондента семипалатинской газеты «Свободная речь» (№ 153 от 22 февраля 1918 г.), некоторые из красногвардейцев даже якобы в страхе стали отставлять от себя оружие. Однако до самосуда, так напугавшего в тот день многих, дело всё-таки не дошло, и люди на улице, вдоволь намитинговавшись, более или менее удовлетворённые разошлись в конце концов по домам.

Новониколаевская оппозиционная пресса, начавшая печатать в те дни многочисленные разоблачительные политические статьи, сразу же подверглась гонениям со стороны советской власти, в результате чего несколько газет были полностью закрыты. Среди последних оказались «Голос Сибири» — орган Всесибирского комитета правых эсеров и «Знамя свободы» — газета уездного комитета той же партии. Типографии кооперативного объединения Закупсбыт, в которой печатались данные оппозиционные издания, категорически запретили впредь тиражировать их материалы. Однако вскоре оба недавно закрытых печатных органа стали выходить вновь, но только под другими названиями, соответственно «Свободный сибирский голос» и «Свобода», причём они по-прежнему печатались в издательстве «Закупсбыта». В ответ в начале марта Новониколаевский исполком повторно закрыл обе эсеровские газеты, а на «Закупсбыт» наложил штраф в размере 15 тысяч рублей (около полутора миллионов рублей на наши деньги) за непослушание («Алтайский луч», №№ 23 и 41 за 1918 г.).

«Свободный сибирский голос» закрыли 22 февраля, и в тот же день советские власти разогнали собрание новониколаевской общественности (читай: оппозиционных партий), высказавшейся в очередной раз в поддержку Всероссийского Учредительного собрания. А на следующий день, 23 февраля (все даты, естественно, уже по новому стилю), на представителей крупной городской буржуазии большевики наложили денежную контрибуцию в размере 1 миллиона рублей. А вслед за этим по городу прокатилась и волна национализаций. 6 марта, в частности, в государственную собственность перешли два крупнейших предприятия Новониколаевска — пароходные компании господина Фуксмана и госпожи Мельниковой. А во все банки в то же самое время были направлены советские комиссары («Алтайский луч», № 23 за 1918 г.). Большинство городских бань из частных очень быстро превратились в общественные, но плата-то за пользование ими всё равно осталась, правда, она значительно снизилась, но зато и порядка в банях стало намного меньше.

Ещё в одном крупном городе Западной Сибири — Барнауле, с лета 1917 г. столице Алтайской губернии, — одновременно с роспуском городской Думы оказались распущенными уездная и губернская земские управы. Всё это произошло практически за одну неделю с

16-го по 22 февраля. Сначала утром в субботу, 16-го числа, на заседание Барнаульской губернской управы явились представители от местного совдепа и предъявили распоряжение о роспуске всех исполнительных структур губернского земства. Все дела велено было передать губернскому совнархозу. Проводить какие-либо частные совещания по данному вопросу категорически запрещалось («Алтайский луч», № 14 за 1918 г.).

18 февраля та же участь постигла и Барнаульскую городскую думу. А на следующий день уполномоченные во главе с комиссаром Соколовым явились в кабинет городского головы и, предъявив мандат военно-революционного комитета, потребовали передать им все дела городской управы, а вместе с ними и имевшиеся в кассе денежные средства. Всё сдавалось и принималось по описи, после чего помещения закрыли и опечатали. А 22 февраля настала очередь и уездного земства.

По следам тех событий в тот же день в Барнауле, вопреки запрещению властей, было проведено собрание членов разогнанных органов местного самоуправления для обсуждения сложившейся ситуации. Член городской Думы от кадетской партии Левитто выступил с отповедью к представителям эсеров и меньшевиков. «Та травля, которая ведётся сейчас против вас, — заявил он, — она взращена той демагогией, которую вы допускали по отношению к нам (выразителям интересов буржуазии)». В конце свей речи Левитто предложил всем оппозиционным политическим силам объединиться «перед лицом грозного момента». Однако на этот выпад сразу же отреагировали представители умеренных левых и заявили, что не нужно смешивать одно с другим, что классовая борьба социалистических партий с буржуазией велась и вестись будет всегда…

А в заключение они же продекларировали следующее: вся сложность нынешнего момента состоит в том, что сопротивление большевизму есть дело очень тонкое. За большевиками и их политическими авантюрами, несмотря на всю их утопичность, пошли широкие народные массы, это — во-первых. А во-вторых, вести борьбу, направленную на полное уничтожение большевизма, нельзя, поскольку в результате разгрома коммунистов неимоверно возрастёт и угроза поражения русской революции, ибо тогда буржуазия не пойдёт на союз с умеренными социалистами, более того — она сразу же начнёт борьбу против них и сделает всё возможное, чтобы подавить народно-демократические тенденции происходящих в стране перемен. Как видно на примере данного спора, эсеры и меньшевики ещё надеялись наладить диалог с большевиками и, может быть, каким-то образом всё-таки вразумить их. Собрание барнаульских оппозиционных депутатов закончилось принятием резолюции, осудившей разгон земских органов власти, а также было выработано обращение к жителям города в связи с последними событиями. Однако только одним заявлением всё и ограничилось.

23 февраля в меньшевистской газете «Алтайский луч» появилась, как мы теперь называем, разгромная статья члена редакционной коллегии Леонида Шумиловского, в которой он в весьма жесткой и, возможно, не совсем политкорректной форме дал оценку только что проведённым мероприятиям в Барнауле по роспуску законно избранных органов местного самоуправления. «Признают ли, наконец, большевики, — писал он, — всю гибельность своей политики, или они останутся в прежнем ослеплении и прежнем тупом упорстве». После такой критики издание «Алтайского луча», разумеется, сразу же приостановили. А Шумиловский, возобновивший совсем недавно свою преподавательскую деятельность, вновь оказался от неё отлучён.

25 февраля в Барнаульский совдеп пригласили представителей правоэсеровской партии, а также некоторых членов недавно разогнанных органов местного самоуправления из числа умеренных левых с целью убедить их в том, что и Учредительное собрание, и земства являются чисто буржуазной затеей, не имеющей ничего общего с дальнейшим развитием социализма в стране. Однако разагитировать уверенных в своей правоте земцев большевикам не удалось, более того, член Учредительного собрания от Славгородского уезда Девизоров стал в ответ доказывать совдеповцам, что прямое, тайное и равное голосование при выборах земских органов власти является отнюдь не буржуазной прихотью, а элементом революционной демократизации общества. За такие «крамольные» речи присутствовавший при данном споре начальник барнаульской Красной гвардии Устинович тут же отдал распоряжение о задержании Девизорова, которого в сопровождении вооруженных людей отвели в следственный отдел, допросили там, конфисковали документы, но спустя некоторое время, одумавшись, всё-таки их вернули, а самого задержанного освободили.

В то же самое время, а точнее 21 февраля, было разогнано и губернское земское собрание в Иркутске. В тот день оно собралось на самое первое пленарное заседание, но не успело даже утвердить повестку дня предстоящей работы. В ней, как отмечают некоторые комментаторы, значилось два очень острых политических вопроса: защита Учредительного собрания и намечавшаяся в связи с этим борьба с советской властью. Реакция большевиков на такого рода заявления конечно же не замедлила себя долго ждать… Каким образом произошёл роспуск Земского собрания в Иркутске, запечатлел в своих мемуарах Иван Серебренников, очевидец тех событий.

«Итак, большевики разогнали Всероссийское Учредительное собрание. Разогнали и Сибирскую областную думу. Конечно, они не остановятся и перед разгоном Земского собрания, так думал я, собираясь в качестве губернского земского гласного от Верхоленского уезда идти на торжественное открытие первого заседания Иркутского губернского земства.

Заседание должно было открыться в помещении Общественного собрания. Я пришел туда своевременно и застал уже сравнительно много народу. Замечалась некоторая приподнятость настроения. Зал и сцена были скромно декорированы. В глубине сцены за столом президиума помещался оркестр. В ложах около сцены сидели консульские представители иностранных держав из числа тех, что находились к этому времени в Иркутске.

Заседание открыл помощник бывшего губернского комиссара Временного правительства П.Д. Яковлев хорошо и тепло сказанной речью, на что этот человек был большой мастер. Затем грянул оркестр — не могу вспомнить теперь, что он мог тогда играть.

Едва только затихли звуки музыки, в зал Собрания вошли большевистские солдаты с винтовками и какой-то большевистский комиссар. Последний взобрался на сцену и объявил заседание распущенным.

Земские гласные и собравшиеся зрители, подчинившись силе, молча, в глубоком унынии, разошлись по домам.

На другой день на улицах города появились расклеенные прокламации с выражением протеста против разгона земства.

Все шло одно к одному, с большевистской точки зрения, логично и последовательно. Скоро нужно было ждать, очевидно, роспуска и Городской думы».

2. Томск и Тобольск — «последние из могикан»

Дольше всех земское самоуправление продержалось в условиях большевистской диктатуры в Томске и Тобольске. В Тобольске потому, что в городе практически отсутствовала опора советской власти — городской пролетариат и туда для проведения данных мероприятий пришлось долго собирать дополнительные красногвардейские силы из близлежащих Тюмени и Омска. Не надо также забывать, что в Тобольске в это время содержался под арестом последний православный император — Николай II, а также наследник российского престола — цесаревич Алексей. Так что немногочисленным тобольским большевикам и без разборок с земством хватало, что называется, проблем вселенского масштаба. В Томске же, в центре сибирской демократии, расправа с «мелкобуржуазным» самоуправлением представляла проблему другого рода — необходимо было каким-то образом всё-таки соблюсти нормы светского приличия перед городским электоратом, уже привитым к тому времени прогрессивным университетским духом.

Однако местный совдеп ничего особенного придумать так и не смог, и поэтому в качестве наиболее приемлемого способа политического «гильотинирования» томские большевики выдвинули старый проверенный метод под названием «народ безмолвствует». Решение по роспуску земских структур в первых числах марта они вынесли на обсуждение Томского губернского съезда крестьянских депутатов. Видимость демократии, таким образом, оказалась соблюдена, но ключевое слово здесь — конечно же видимость. Во-первых, съезд крестьянских депутатов в тот период уже находился под полным контролем советской власти, а во-вторых, «правильных» делегатов на него избирали не тайным голосованием, а открытым — путём поднятия рук на сельском сходе, что вряд ли могло обеспечить вполне демократический состав губернского крестьянского собрания.

В силу этих причин практически без обсуждения, под диктовку, что называется, старших товарищей, большинство губернского крестьянского съезда 4 марта проголосовало за роспуск всех органов земского самоуправления Томской губернии «как отживших свой век». Через два дня общее собрание служащих Томской губернской земской управы попыталось опротестовать данное решение, однако всё свелось, в конечном итоге, лишь к публичному заявлению, опубликованному на передовой полосе «Земской газеты» (№ 20 за 1918 г.). В нём, в частности, подчёркивалось, что «роспуск органов местного самоуправления, как и разгон Учредительного собрания, нарушает в корне основное положение народовластия».

Вместе с тем, желая в сложившейся ситуации каким-то образом всё-таки сохранить исполнительные структуры губернского самоуправления, томские земцы решили создать на их основе так называемый экономический совет во главе с теперь уже бывшим председателем губернской управы эсером Николаем Ульяновым. В число членов экономического совета, кроме известных нам уже по предыдущим событиям социалистов-революционеров Михаила Рудакова, Юсуфа Саиева и некоторых других, также вошли меньшевик Валериан Денисов и даже большевик Карл Ансон. Данный совет призван был содействовать принятию необходимых мер «для спасения гибнущего хозяйства Сибири». С этой целью на первом же своём заседании, проходившем 8 марта под председательством Михаила Рудакова, члены экономического совета приняли решение выступить с инициативой по созыву в Томске съезда земств и городов (губернских, уездных и городских самоуправлений) Сибири и приступить в ближайшее же время к его организации. В повестку дня будущего съезда предполагалось включить, в частности, вопросы внутреннего и внешнего финансового займа, организации на его основе собственного банка и закупки товаров для Сибири за границей («Алтайский луч», № 32 за 1918 г.).

В ответ, для того чтобы продублировать деятельность земства и экономического совета, томские большевики по примеру омских товарищей создали губернский совнархоз во главе с коммунистом С.А. Черепановым. Большевистский совет народного хозяйства, так же как и правоэсеровский экономический совет, создавался на «многопартийной» основе. Так, в частности, известно, что одну из ответственных должностей в томском губернском совнархозе занимал меньшевик Сергей Неслуховский.

Две губернские исполнительные структуры — и экономический совет, и совнархоз — существовали до конца марта параллельно, и лишь 27-го числа наступила, наконец, окончательная развязка. В тот день в здание (на бывшей Новособорной площади, переименованной в площадь имени Революции), где по-прежнему размещалась губернская земская управа, а вместе с ней и губернский экономический совет, явились представители совнархоза во главе с большевиком С.А. Черепановым и попросили находившихся там членов бывшего губернского самоуправления немедленно сдать все дела и, что называется, очистить помещение. Председатель управы Николай Ульянов осведомился у С.А.Черепанова: будет ли применено насилие, в случае если земцы откажутся добровольно покинуть здание. Черепанов ответил, что у него есть предписание применить силу. Только после этого члены управы, а также экономического совета освободили занимаемые кабинеты и разошлись.

Томская городская дума ещё некоторое время продолжала функционировать. Правда, она редко собиралась в полном своём составе и практически никаких вопросов уже не обсуждала, а в городской управе порой вообще сидел только один человек — большевик Семён Канатчиков: принимал посетителей, выслушивал их и отправлял прямиком в гостиницу «Европа», в тот или иной отдел городского исполкома. Однако туда не так-то легко было попасть: стоявшие у входа в здание вооружённые венгры-красногвардейцы (бывшие военнопленные) внушали многим просителям такой неподдельный ужас, что некоторые из них разворачивались и, перекрестившись, уходили восвояси от греха подальше, что называется.

В середине марта в Томске с официальным визитом находился японский вице-консул Сугино, в ходе которого он, в том числе, посетил и городскую думу; кого он там застал и что делал — неизвестно, но факт такой засвидетельствован местными периодическими изданиями. Визит японского консула, по официальной версии, был связан с тем, что министерство иностранных дел Японии якобы намеревалось открыть в Томске ещё одно сибирское дипломатическое представительство. По версии же советской стороны, японский консул приезжал в Томск, чтобы наладить здесь, в том числе, и свою нелегальную агентурную сеть. То, что послы имеют отношение к разведывательной деятельности в любой стране и при любом режиме, — ни для кого не секрет. Сугино же, как выяснили вскоре иркутские чекисты, плюс ко всему ещё и сам участвовал в некоторых шпионских операциях. Так, уже после возвращения из Томска, 17 апреля, в одной из иркутских гостиниц японского вице-консула, а также двоих его ближайших помощников задержали, что называется, с поличным — при попытке получения от российских граждан секретных документов по линии Сибвоенкомата.

В конце февраля, в то время, когда, практически, по всей Сибири советская власть уже полностью вытеснила власть земскую, в Тобольске большевистские Советы, как ни странно, ещё только-только утверждались. До сего момента в Тобольской губернии даже распоряжался, как ни странно, комиссар уже давно свергнутого правительства А.Ф. Керенского — Василий Николаевич Пигнатти. Однако 28 февраля прибывшие красногвардейские отряды из Тюмени и Омска за несколько дней установили в городе советскую власть. Сначала в Тобольске появились омские гвардейцы, 107 человек под командованием А.Ф. Демьянова, вооруженные несколькими пушками и пулемётами. Варягам-омичам пришлось не только налаживать в городе советскую власть, но одновременно с этим решать сразу и земскую проблему. Известная тобольская газета областнического направления «Сибирский листок» так описывала те события:

«На улицах города было пусто, казалось, попрятались не только люди, но и собаки. Одни только воробьи весело и непринуждённо чирикали, попрыгивая около грозных артиллерийских орудий. Потом прибыл Тюменский красногвардейский отряд, за ним на

40 подводах вскоре подоспела ещё одна группа красногвардейцев.

— Кто такие? — спрашивали у них жители Тобольска.

— Латышские стрелки.

— Святители!!! Это зачем же?

— Из стратегических соображений…

Прибывших иногородних красноармейцев разместили в духовном и епархиальном женском училищах.

— Распустили суд…

— А сегодня куда пойдут?

— Сегодня, кажись, в земство.

— А дума как?

— Думе пять дней дано сроку…»

По прибытии в город латышского красногвардейского отряда из Тобольска сразу же начался исход некоторой части зажиточных граждан, вывоз ими ценного имущества, товаров и пр. В целях предотвращения массового бегства, а также утечки из города капиталов выезд из Тобольска, а заодно и въезд в город были полностью запрещены новыми властями. И уже 6 марта вступило в силу постановление исполкома Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов о переходе к нему всей полноты власти в губернии.

В начале апреля Тобольскую губернию, кстати, большевики переименовали в Тюменскую и в Тюмень, соответственно, вскоре перевели и резиденцию губернского исполкома, а также Совет депутатов трудящихся. Полномочия же Тобольской губернской управы, таким образом, сами собой автоматически прекратились. Что касается Тобольской городской думы, то она была распущена на основании постановления местного совдепа и провела последнее своё заседание в пятницу 19 апреля, в завершение которого думские гласные вынесли следующее решение: «Подчиняясь силе, сложить с себя всякую ответственность за ведение городского хозяйства, поручить городской управе сдать все дела, городское имущество, хозяйство и капиталы уполномоченным от совдепа лицам».

Бывший теперь уже тобольский губернский комиссар

В.Н. Пигнатти в тех условиях полностью сложил все свои полномочия, а 20 марта его для порядка даже арестовали вместе с бывшим первым помощником В.С. Лавитиным. Однако после обмена телеграммами местных большевистских властей с Омским совдепом арестованных уже через два дня освободили из-под стражи («Омский вестник», № 77 от 20 апреля 1918 г.).

Закончив, таким образом, самые неотложные дела, омский и тюменский отряды в конце апреля покинули, наконец, Тобольск. Вместе с ними 26 апреля из города под усиленной охраной выехал и бывший царь Николай Романов. 28-го числа того же месяца большевики арестовали и также вывезли из города епископа Тобольского Гермогена (Георгия Долганёва). Оба — и царь, и архипастырь — через несколько месяцев будут зверски убиты своими гонителями. Тюменцев и омичей сменили в Тобольске красногвардейцы из Екатеринбурга под командованием некоего Родионова. Им уже была поставлена несколько иная задача — полностью заменить собой охрану царской семьи, до того момента осуществлявшуюся людьми, назначенными бывшим губернским комиссаром В.Н. Пигнатти по личному указанию А.Ф. Керенского.

Таким образом, подводя как бы некоторый краткий итог данной части нашего повествования, необходимо отметить, что просуществовавшее столь короткий срок — всего около полугода — сибирское земство просто не успело, конечно, сделать сибирякам «прививку» от деспотизма.

Ну а в завершение темы ещё одна небольшая цитата из Платоновских «Законов» в качестве «Евангелия от Иуды» для большевиков: «Не думаете ли вы… что одержавший победу тиран, народ, или другое какое-нибудь правление добровольно установит законы, имеющие в виду что-то иное, кроме их собственной пользы, то есть закрепления за собой власти?».

1. Рутинная работа

Однако вернёмся к сибирскому подполью. Апрель-май стали периодом активнейшей подготовки к широкомасштабному вооруженному мятежу в регионе. То, что видел генерал Флуг и члены его экспедиции в трёх проинспектированных ими губернских центрах, являлось лишь, что называется, вершиной той пирамиды, что создавалась в Сибири под крылом Временного правительства автономной Сибири (ВПАС), а также Дальневосточного комитета защиты Родины и Учредительного собрания. Наряду с омской, томской и иркутской подпольными группировками, насчитывавшими в своих рядах в общей сложности около 3 тысяч человек, ещё примерно столько же заговорщиков оказалось рассредоточено и по другим, более мелким, городам и населённым пунктам. Со всеми этими организациями необходимо было наладить прочную связь и объединить их под одним общим руководством. На осуществление данных мероприятий и ушли два последних месяца, остававшиеся до начала мятежа.

Много усилий в столь важном деле приложили конечно же, в первую очередь, члены Западно-Сибирского комиссариата ВПАС. Павел Михайлов по документам кооперативного объединения «Закупсбыт» разъезжал по городам и весям, координируя деятельность подпольщиков. Михаил Линдберг и Борис Марков вели активную работу в городах Томской губернии. На территории Енисейской губернии им помогал член Всероссийского Учредительного собрания от Сибири, также правый эсер, Нил Фомин.

Последний, по его собственным воспоминаниям, в феврале-марте 1918 г. вместе с некоторыми другими видными сибирскими социалистами-революционерами находился в Москве, где в среде столичной политической оппозиции шла подготовка к повторному созыву разогнанного большевиками Учредительного собрания. Здесь же, в Москве, тогда только что завершился и IV Всероссийский съезд Советов, утвердивший злополучный Брестский мир. Но в тот же самый момент в столицу прибыл Александр Новосёлов с известием, что в Сибири разогнана Областная дума и что в ответ на это в крае начинается подготовка к вооруженной борьбе с советской властью. Он заверил, что на востоке сейчас происходит процесс возрождения России, и таким образом убедил находившихся в Москве сибирских депутатов Всероссийского Учредительного собрания как можно скорее вернуться домой, чтобы там, на месте, подключиться к вполне реальному делу по низвержению диктатуры большевиков.

Однако по приезду в Сибирь выяснилось, что здесь далеко не все члены партии правых социалистов-революционеров разделяют точку зрения части своего руководства по поводу немедленного начала вооруженной борьбы с советской властью. Данная группа сибирских эсеров высказывалась за продолжение легальной политической деятельности в качестве главной оппозиционной партии. Они всё ещё надеялись, что даже после роспуска органов местного самоуправления, посредством агитации и пропаганды демократических идей теперь уже внутри Советов рабочих солдатских и, особенно, крестьянских депутатов им удастся добиться отстранения большевиков от власти законным, что называется парламентским, путём.

Вдобавок ко всему все так называемые умеренные левые опасались того, во-первых, что в результате вооруженного восстания, организованного главным образом усилиями партии социалистов-революционеров, к власти могут прийти политики из правобуржуазного лагеря, имевшие многочисленных союзников в среде всех без исключения представителей крупной буржуазии края, подавляющего большинства сибирского казачества, а также среди значительной части офицерского корпуса. А эти люди, как вполне резонно полагали не только теоретики эсеровской партии, но даже и рядовые её члены, могли после свержения советской власти расправиться не только с общим врагом — большевиками, но и с временными «союзниками» — самими эсерами. Во-вторых, как полагали всё те же противники тактики прямого действия, разгоревшийся вооруженный конфликт с коммунистами, то есть, по сути, широкомасштабная гражданская война, вполне может спровоцировать союзные державы на ввод своих войск на территорию страны, что повлечёт за собой оккупацию национальных окраин, а может быть, даже и некоторых исконно русских земель и приведёт в конечном итоге к потере Россией части государственного суверенитета… что, естественно, чревато самыми негативными последствиями для политического будущего любой страны, а для такой, как наша, — тем более.

В целях завершения споров и принятия окончательного решения по данному вопросу с 5-го по 16 апреля 1918 г. в Томске провела свою работу всесибирская эсеровская партийная конференция. На ней присутствовали 17 делегатов от шести губернских и областных организаций, не приехали лишь представители от Забайкалья и Дальнего Востока, поэтому конференция и не получила статуса съезда. Мнения опять разделились, однако в свете последних событий, связанных с подписанием правительством Ленина Брестского мира, а также после того, как к концу марта большевики разогнали вслед за Сибирской думой практически все земские и городские органы местного самоуправления, многие из сторонников мирной тактики в борьбе с засильем советской власти поменяли собственную точку зрения и в наказах выбранным делегатам поручили проголосовать на конференции за резолюцию, одобряющую подготовку к осуществлению в скором времени вооруженного мятежа против большевиков. Что, собственно, и было сделано на томской конференции. Таким образом, эсеровские организации на местах имели теперь у себя на руках, так скажем, боевую директиву не только от Временного правительства автономной Сибири, формально являвшегося органом областнических структур, но и от избранного на собственной партийной конференции Всесибирского краевого комитета (ВКК).

Что касается второго важнейшего вопроса конференции, касавшегося отношения к помощи союзников в борьбе с большевиками, то делегаты так и не смогли выработать единого мнения относительно этой проблемы. Часть областных и губернских организаций по-прежнему опасались вмешательства стран Антанты в сибирские дела, другие же считали, что без поддержки великих держав хотя бы в плане финансов, на первых порах никак не обойтись. Однако подобного рода трудные вопросы уже были к тому времени однозначно положительно решены в Харбине министрами ВПАС как в пользу тесного сотрудничества с цензовыми элементами, так и со странами антигерманской коалиции, ставшей теперь ещё и антибольшевистской.

А месяц спустя и в Москве делегаты VIII совета партии правых эсеров (проходил с 7-го по 14 мая) также проголосовали за решение — в целях борьбы с большевистской диктатурой принять союзную помощь, но только как от «держав равноправных и полномочных заключить друг с другом акт договорного характера» и конечно же при условии невмешательства во внутренние дела России. А сами переговоры с иностранцами по этому поводу, касавшиеся, в частности, и конкретных практических решений, велись руководством партии ещё в марте-апреле. В том же русле ЦК ПСР одобрил и сотрудничество с правобуржуазными политиками, разрешив своим членам, в частности, вступать в образованную в начале 1918 г. тайную политическую организацию «Союз возрождения России», созданную, в том числе, и по инициативе представителей кадетской партии, что, по сути, противоречило партийному уставу, исключавшему участие эсеров в буржуазных организациях.

Главное же внимание на VIII совете партии правых социалистов-революционеров его участники уделили вопросу о политическом устройстве России после победы над большевиками. Участники совещания высказались за создание на переходный период, до повторного созыва Всероссийского Учредительного собрания, государственного органа власти в лице Директории, избранной на коалиционной основе «как блока с буржуазными элементами». Однако такого рода политический компромисс в линии партии не одобрила центристская группировка во главе с Виктором Черновым. У последнего, как мы уже указывали, было достаточно много сторонников в Сибири, к их числу, в частности, принадлежали и члены Западно-Сибирского комиссариата ВПАС, а также Нил Фомин. Все они руководили, как мы знаем, подготовкой вооруженного антибольшевистского мятежа, то есть находились в тот момент на лидирующих позициях в региональных партийных структурах.

В апреле вёл большую организационную работу среди сибирских подпольщиков также и член центрального военного штаба западносибирских организаций, а потом и его руководитель подполковник А.Н. Гришин-Алмазов. Создав со своей женой Марией Александровной, профессиональной актрисой, небольшую труппу передвижного театра, он ездил в качестве антрепренёра по большим и малым городам и под этой легальной «крышей» весьма удачно проводил тайные совещания с руководством местных подпольных организаций.

Передвижная театральная труппа являлась совсем даже неплохим конспиративным прикрытием, не менее эффективным, чем те же кооперативные организации, которые уже на протяжении многих лет достаточно успешно укрывали в недрах своих структур оппозиционных политических деятелей. Так что появлявшегося то там, то здесь по служебной надобности антрепренёра Алмазова советские власти вряд ли могли заподозрить в чём-то особенно предосудительном, например в подготовке вооруженного мятежа. К тому же Алексей Николаевич и по складу характера, и по интересам, из воспоминаний современников, действительно был весьма близок к миру искусств и даже чисто внешне походил не то на актёра-трагика, не то на героя-любовника. Поэтому в театральном антрепренёре Алмазове даже очень опытным физиономистам вряд ли удалось бы распознать с первого раза бывшего подполковника царской армии Гришина.

К тому же, поскольку чисто житейских развлечений, отвлекавших городских обывателей от политических и экономических проблем, в ту пору оставалось не так уж и много, то приезд театральной труппы куда-нибудь в Мариинск или, скажем, в Кольчугино всегда являлся событием особо значимым. И такое культурное мероприятие местными властями конечно же весьма приветствовалось и даже всячески поощрялось (точно так же, как сейчас, например, поддерживаются правительством и охотно финансируются им же медийные средства массовой информации, особенно те, что вещают из зомбоящика). Так что… какие уж тут подозрения, скорее наоборот. В любом случае все эти театральные мероприятия, как правило, не вызывали никаких особых опасений (за исключением идеологических, конечно) у местных советских властей.

Точно таким же образом, то есть ровно для таких же чисто занимательных целей, кстати, использовался и кинематограф. Кино, как известно, является особо продуктивным видом воздействия на сознание масс. Однако за чудными картинками потустороннего мира грёз обязательно скрывается, условно говоря, некий 25-й кадр, в который можно вложить или загрузить всё что угодно. В общем, магия кино — она и есть магия кино, что тут ещё добавишь. Небезынтересно в связи с этим, наверное, будет узнать: что же смотрели в 1918 г. сибирские зрители в городских электротеатрах? (Тогда именно так назывались кинозалы.) Да в общем-то то же самое, что и сейчас: идеологический агитпром, потом ещё остросюжетные триллеры со стрельбой и погонями, разный авангардистский хлам ну и, конечно, романтические, про любовь и разлуку что называется.

Так, например, в Барнауле с 6-го по 8 января 1918 г. демонстрировалась «кино-опера» под названием «За свободу, за народ», «захватывающая драма, — как свидетельствовал газетный рекламный дайджест, — с прологом и эпилогом в четырёх частях, повествующая о крушении режима царского самодержавия». В фильме участвовали лучшие артисты московских театров. Кино-действие сопровождалось живым «хоровым исполнением песен сибирских каторжан и революционных гимнов». На радость мальчишкам и юношам переходного возраста, а также части взрослого мужского населения, демонстрировались весьма и весьма популярные в то время боевики мексиканского производства «с лампасами и пампасами» (голливудские вестерны тогда были лишь в проекте, а Джон Уэйн пока ещё только начинал ходить в школу).

Что же касается публики более «взыскательной», то для неё предлагался очередной фильм с участием неподражаемой и несравненной Веры Холодной, первой русской кинодивы. Так, например, данная часть зрительской аудитории в начале января с нетерпением ожидала показа в электротеатрах нового фильма под названием «У камина», киноинсценировки популярного в то время романса.

«Драма в шести частях, — как говорилось в афишах, — в главных ролях сразу все звёзды российского кинематографа: В. Холодная, В. Максимов и В. Полонский».

Возможно, в одном из сибирских кинотеатров наслаждался сценами «У камина» в начале 1918 г. и один из наших героев — мало тогда кому известный демобилизованный подполковник Алексей Гришин. И конечно же совсем не ведал он о том, что спустя каких-нибудь пару месяцев он станет Гришиным-Алмазовым, будет руководить центральным военным штабом сибирского подполья, а уже летом 1918 г. возглавит Сибирскую добровольческую армию. И ещё более не мог он тогда знать и даже предполагать, что в конце того же года в звании генерал-майора он окажется уже в далёкой от Сибири Одессе, будет назначен военным губернатором этого города и сблизится (подробнее см. «досье» Гришина-Алмазова) с той самой, знакомой ему по многим фильмам, несравненной малоросской красавицей Верой Холодной, двадцатипятилетней звездой русского немого кино. Вот уж действительно, кто не рискует, тот не пьёт шампанского…

По показаниям Л.Д.Василенко, одного из ближайших помощников Гришина-Алмазова по центральному военному штабу, Алексей Николаевич по прибытии в тот или иной населённый пункт по коммерческим делам возглавляемой им театральной труппы в ходе консультаций с местными подпольщиками обычно назначал или утверждал из предложенных кандидатур главного военного начальника формирующейся организации. Тот после этого набирал вокруг себя команду из самых доверенных лиц, они, в свою очередь, вербовали в организацию собственных знакомых, и те, становясь десятскими, упорядоченно создавали под своим началом небольшие (по 5 — 10 человек) боевые группы. Что касается самого капитана Василенко, оставившего нам очень ценные «воспоминания», то он вёл в центральном военном штабе всю текущую оперативную работу, обрабатывал данные о подпольных организациях, систематизировал сведения о противнике. Он же занимался распространением директив, полученных через связных от военного министра ВПАС Краковецкого.

2. Согласно вновь утверждённому плану

На основании последних указаний из Харбина от министра Краковецкого руководство сибирским сопротивлением установило в апреле месяце связь сначала с представителями поволжского подполья, а затем и со столичными деятелями антибольшевистской оппозиции. Известно также, что член Учредительного собрания от эсеровской партии латыш Иван Брушвит после освобождения из тюрьмы примерно в то же самое время совершил специальную поездку из Самары в Сибирь, где встречался с членами Западно-Сибирского комиссариата и другими руководителями подполья, во время бесед с которыми был согласован общий план действий в предстоящем вооруженном выступлении («Вечерняя заря», Самара, № 141 за 1918 г.). А современник тех событий Пётр Парфёнов в своей монографии «Гражданская война в Сибири», вышедшей в Москве в 1924 г., сообщает, что в апреле в Москву по документам кооперативного объединения «Закупсбыт» ездил представитель сибирского центрального штаба капитан Коншин.

Там он встречался с представителями Академии генерального штаба подполковником Александром Сыромятниковым и генерал-майором Михаилом Иностранцевым. Те, в свою очередь, свели Коншина с ещё более высокопоставленными людьми — членами союзного дипломатического корпуса (читай с представителями иностранных спецслужб): французскими штаб-офицерами генералом Лавернье и полковником Корбейлем, а также генеральным консулом Великобритании в России Брюсом Локкартом. Все эти люди, — а ещё французский посол Жозеф Нуланс и небезызвестный политический авантюрист, а по совместительству английский шпион Сидней Рейли (урождённый одесский еврей Соломон Розенблюм, между прочим) стояли во главе широко разветвлённого так называемого «заговора послов» и организовали в 1918 г. целый ряд вооруженных выступлений против советской власти. Попав в сферу деятельности такого рода мощных заговорщических структур, успешно «прикрывших» к тому времени уже не одно правительство и ввиду того что на карте стояли весьма крупные интересы очень серьёзных людей, сибирским подпольщикам больше не оставалось, что называется, пути назад. Таким образом, хочешь — не хочешь, а нужно было принимать теперь те правила игры, которые предлагал в создавшихся условиях более опытный, а самое главное — несравнимо более могущественный союзник.

В инструкциях, которые капитан Коншин тогда получил на встрече с иностранными консультантами, сибирским нелегалам настоятельно рекомендовалось, прежде всего, в корне изменить всю систему руководства своим подпольным движением. Ввиду того что постоянно сомневавшиеся в правильности выбранного ими пути эсеры не могли, по мнению большинства заграничных специалистов по подрывной деятельности, обеспечить полномасштабное стратегическое управление готовившимся мятежом, а также из-за отсутствия у них практического опыта по тактическому планированию предстоящих военных операций, сибирским подпольным структурам было предписано в срочном порядке назначить на руководящие посты во всех относящихся к предстоящему делу нелегальных организациях профессиональных военных, желательно штаб-офицеров, оппозиционно настроенных к советской власти и имеющих богатый боевой опыт. Это, во-первых. А во-вторых, сибирским подпольщикам столь же настоятельно рекомендовалось как можно скорее наладить связь с командованием двигавшегося по Транссибирской железнодорожной магистрали в направлении на Владивосток Чехословацкого корпуса с целью совместного вооруженного выступления против большевиков.

С такого рода инструкциями капитан Коншин где-то уже к концу апреля 1918 г. вернулся в Томск, и после чего в центральном военном штабе западносибирских подпольных организаций, а также во всех подконтрольных ему структурах началась перестройка практически всей системы управления согласно вновь утверждённому плану. Так, во главе центрального штаба встал теперь уже хорошо известный нам подполковник А.Н. Гришин-Алмазов. Сам же центральный штаб решили тогда же перенести из удалённого от Транссиба губернского Томска в уездный Новониколаевск, располагавшийся, во-первых, на главном пути железнодорожной магистрали; во-вторых, от Новониколаевска шла отдельная ветка на Барнаул; а в-третьих, этот город находился на берегу реки Обь и контролировал, таким образом вдобавок ко всему прочему ещё и крупнейшую водную артерию Западной Сибири. Ну и, наконец, в-четвёртых (вот сколько преимуществ сразу), на запасных путях железнодорожного вокзала Новониколаевска в вагонах-теплушках была временно расквартирована большая часть военнослужащих 7-го Татранского полка Чехословацкого корпуса. Данные факты в совокупности с новыми инструкциями, привезёнными из Москвы капитаном Коншиным, как раз и повлияли на то, чтобы штаб-квартиру центрального военного руководства Западной Сибири перенести из Томска, всеми признанного центра автономистского движения, в Новониколаевск.

Там, в Новониколаевске, на новой штаб-квартире центрального штаба 3 мая состоялось совещание представителей большинства подпольных организаций Западной Сибири, на нём до сведения прибывших делегатов довели все последние изменения, связанные с разработанными и утверждёнными в Москве тактико-стратегическими планами предстоящего общесибирского восстания. Представителям этих организаций по окончании совещания был отдан приказ в ближайшее же время привести подконтрольные им группы в полную боевую готовность и ждать из Новониколаевска сигнала к общему выступлению.

По завершении совещания Алексей Николаевич Гришин-Алмазов вместе со своим помощником по центральному штабу полковником Петром Андреевичем Беловым (настоящая фамилия — Виттенкопф), российским немцем по происхождению, совершили две инспекционные поездки, соответственно — в Омск и Красноярск. В Омске им пришлось в течение пяти дней вести очень трудные переговоры с представителями местного подполья во главе с полковником Ивановым-Риновым, целью которых являлось добиться подчинения омской организации новониколаевскому центральному штабу.

Упорство в данном вопросе Иванова-Ринова, по мнению ряда исследователей, явилось следствием тех обещаний, которые он получил от генерала Флуга в период пребывания последнего в Омске. А именно: пролоббировать в Харбине вопрос о переносе главного штаба по руководству сибирским восстанием в Омск, а в будущем сделать этот город как бы столицей белого движения на востоке страны. Ясно, что такие авансы со стороны руководителя корниловской делегации давали Иванову-Ринову определённые надежды, в том числе и в отношении собственной политической карьеры. Вторая причина, по которой омские подпольщики так неохотно шли на контакт с Гришиным-Алмазовым, заключалась в том, что и сам начальник штаба, и его подчинённые были подконтрольны эсеровскому Временному правительству автономной Сибири, а люди, окружавшие Иванова-Ринова, да и он сам никаких дел с эсерами иметь не хотели. Напротив, они каким-то образом уже напрямую контактировали в то время с правобуржуазными политиками из харбинского Дальневосточного комитета защиты Родины и Учредительного собрания.

Однако долгие и, видимо, достаточно аргументированные уговоры со стороны представителей центрального западносибирского штаба в конце концов всё-таки возымели действие, и полковник Иванов, наконец, уступил — согласился в день «Х» неукоснительно выполнить все распоряжения из Томска и Новониколаевска. Многие исследователи полагают, что это произошло при определённых условиях со стороны Иванова-Ринова и курировавшей его группы правых политиков, а именно: признания Сибирского правительства как областнической идеи, но непризнания его персонального состава.

Ещё один визит накануне восстания Гришин-Алмазов и Белов нанесли в Красноярск — город, находившийся официально под юрисдикцией Восточно-Сибирского военного округа и подчинявшийся, соответственно, иркутским нелегальным структурам во главе с эсерами Николаем Калашниковым и Павлом Яковлевым. Однако, в силу того что новониколаевский (бывший томский) штаб получил в апреле очень большие полномочия от Москвы, решено было переподчинить ему напрямую, помимо губернских — омской и барнаульской — ещё и красноярскую подпольную организацию, а заодно и провести замену руководителя в ней.

В тот период военный отдел красноярских нелегалов возглавлял некий поручик Лысенко. К сожалению, нам не удалось найти никаких выходных данных об этом человеке, даже инициалов его имени и отчества, поэтому мы можем лишь предполагать, допустим, что поручик Лысенко, имея достаточно невысокое воинское звание, несколько, так сказать, не соответствующее занимаемой им руководящей должности, по всей видимости, являлся ставленником эсеровских структур, а вполне возможно, что даже и состоял членом правоэсеровской партии. Так вот, в силу только что поступивших тогда инструкций из Москвы молодой поручик подлежал замене на более зрелого и имевшего богатый боевой опыт офицера. Именно таким образом вместо Лысенко на должность руководителя красноярской подпольной организации распоряжением Гришина-Алмазова был назначен сорокадвухлетний фронтовой полковник Владимир Платонович Гулидов. Сохранились воспоминания жены полковника Гулидова Веры Владимировны о том, как к ним на квартиру в мае 1918 г., в самый канун общесибирского вооруженного восстания, пожаловали два гостя из Новониколаевска. «На Белова набросилась наша собака, когда он за столом сидел, в крайне потёртом мундире с поразившими меня засаленными манжетами». По некоторым данным, одним из ближайших помощников Владимира Платоновича Гулидова в тот период стал полковник Бронислав Михайлович Зиневич, также участник Первой мировой войны, русский поляк по национальности.

Теперь, что касается иркутского подполья. Оно, как мы уже выяснили в начале нашей книги, к концу апреля оказалось несколько ослаблено арестами, но в мае сумело всё-таки в значительной степени восстановить свои ряды благодаря усилиям, в том числе, и миссии генерала В.Е. Флуга. Вместе с тем, примерно в то же самое время, когда в Иркутске гостила делегация Добровольческой армии Юга России, здесь же находились и специальные секретные представители иностранных дипломатических служб, которые довели до сведения иркутского подполья последние установки по подготовке общесибирского восстания, согласованные и утверждённые в Москве. Так, известно, что в Иркутске в тот период побывал один из заместителей Локкарта английский разведчик У. Хикс, который в апреле-мае совершил официальную, то есть абсолютно легальную, инспекционную поездку по Сибири. Причём она была организована самими большевиками, полагавшими посредством миссии Хикса развеять миф о якобы формирующихся на востоке России крупных воинских формированиях из пленных немцев и австрийцев.

Активность в плане разведки на территории Сибири стали к тому времени проявлять, кроме англичан, французов и японцев, также и американские дипломаты. Так руководителем всего иностранного консульского корпуса в Иркутске стал в конце весны 1918 г. американец Э. Гаррис, сменивший на этом посту французского консула А. Буржуа, основательно к тому времени скомпрометировавшего себя в глазах большевиков. Он в декабре

1917 г. оказывал всяческую поддержку восставшим против власти Советов юнкерам и политикам из оппозиционного лагеря, а в начале 1918 г. засветился, что называется, и на почве установления «неофициальных» связей с иркутским подпольным движением. В то же самое временя, о котором сейчас идёт речь, в Иркутск прибыл и американский военный атташе в Китае Дрисдейл, что ещё раз подтверждает факт активизации деятельности американской политической разведки в Сибири. Дрисдейл принял участие, как свидетельствуют источники, в совещании представителей всего иностранного дипломатического корпуса, на котором, видимо, и удалось окончательно согласовать все оставшиеся ещё неразрешёнными вопросы, касавшиеся предстоящего широкомасштабного вооруженного восстания.

Вследствие всех этих мероприятий иркутские подпольщики также получили, надо полагать, самую свежую и подробную информацию, что называется, из первых рук и точно так же, как и их западносибирские собратья по борьбе, вынуждены были в соответствии с новыми инструкциями произвести необходимые изменения в своих руководящих структурах. Именно поэтому в мае во главе иркутской подпольной организации вместо поручика-эсера Н.С. Калашникова встал сорокатрёхлетний боевой полковник Александр Васильевич Эллерц (подпольный псевдоним — Усов), командовавший на полях Первой мировой войны 58-м Сибирским стрелковым полком. Его юрисдикция, как руководителя, распространялась, согласно прежним указаниям военного министра Краковецкого, и на другие подпольные организации Восточно-Сибирского военного округа: до Читы — на востоке и до Канска и Нижнеудинска — на западе. Николай Калашников в результате вынужденных перестановок занял должность заместителя Эллерц-Усова по политической части. Таким образом, и в Иркутском подпольном военном округе в мае всё оказалось преобразовано в соответствии со вновь утверждённым планом, так что осталось только объявить в нужный момент долгожданный день и час «Х».

1. События в Славгороде

На период ликвидации в Сибири земских и городских самоуправлений, то есть на февраль-март 1918 г., пришёлся и целый ряд антибольшевистских выступлений вооружённого характера. Одним из первых среди них стал славгородский мятеж, случившийся в середине февраля и приведший к тому, что советская власть в этом городе была парализована в течение нескольких дней. О славгородских событиях писала тогда в одной из своих статей близкая к большевикам томская газета «Знамя революции» (№ 37 за 1918 г.). По её сведениям, отправной точкой случившихся беспорядков послужило, в частности, то обстоятельство, что в конце января в целях борьбы со спекуляцией исполком Славгородского совдепа создал специальную учётную комиссию, призванную произвести ревизию имеющихся у местных торговцев товаров с последующим обложением их так называемым «справедливым процентом».

И вот, когда члены данной комиссии в ближайший же базарный день 16 февраля, взяв с собой несколько вооруженных красногвардейцев, прибыли на рынок с целью досмотра и учёта товаров, эта вполне мирная акция неожиданно приобрела характер вооружённого конфликта, а вскоре разрослась, что называется, до масштабов настоящего политического бедствия в городе. Появление на многолюдной толкучке хотя и небольшого, но всё-таки вооруженного и притом решительно настроенного отряда вполне естественным образом произвело далеко не самое радостное впечатление на покупателей, продавцов и особенно на криминалитет рынка. В результате народ стал волноваться, а вскоре началась настоящая паника, вызванная несколькими выстрелами, одним из которых случайно была ранена женщина.

После этого уже вконец перепуганная толпа покупателей дружно направилась к выходу от греха подальше да восвояси, а некоторые так и вообще ретировались, что называется, во всю прыть с места происшествия, опасаясь того, что стрельба (или перестрелка) может возобновиться вновь. Так всё происходило вначале. Однако вскоре ситуация на рынке поменялась абсолютно в противоположную сторону. Часть местных торговцев, находившихся в тот момент в толпе, — из тех, кто оказался посмелее, — стала, напротив, увлекая за собой остальных, потихоньку наступать и плотным кольцом окружать немногочисленных красногвардейцев. И вот, уже сомкнувшись вокруг незваных гостей, люди поднадавили как следует и, приблизившись вплотную, просто взяли да и разоружили никак не ожидавших такого разворота событий и от того немного оторопевших членов учетной комиссии вместе со всей их охраной.

Председатель комиссии товарищ Тимошин пытался утихомирить агрессивно настроенную толпу, угрожая ей своим наганом, но он был также очень легко и быстро обезоружен да ещё и прилично избит при этом. «Эге, да у него леворвер, так, значит, он и есть всему тут самый главный! А ну, ребята, поддай ему как следоват!..». В общем, так неожиданно осложнившиеся обстоятельства могли окончиться для председателя учётной комиссии, а может быть, и не только для него весьма и весьма плачевно, не явись в тот момент на рынок наряд городской милиции, который выручил исполкомовских чиновников, а также их охранников из рук перевозбуждённой и вконец осмелевшей толпы.

Однако начальник славгородской милиции (фамилию которого, к сожалению, упомянутое газетное сообщение для нас не сохранило), назначенный на свою должность ещё при прежних — земских — порядках, считал себя, прежде всего, слугой закона, а не власти. Поэтому вызволенного из самосудного плена Тимошина, несмотря на то, что тот являлся большевиком, то есть представителем правящей в стране партии, он не отпустил, а, напротив, задержал и, более того, посадил, как констатировало «Знамя революции», «в каталажку» для дальнейшего разбирательства по достаточно громкому в прямом и переносном смысле слова происшествию на толкучке.

Вместе с тем такая в общем-то вполне обычная процедура, осуществлённая сотрудниками муниципальной милиции, неожиданно вызвала не совсем адекватную реакцию у некоторой части городского населения и в первую очередь отразилась на настроениях местной славгородской буржуазии, которая восприняла арест большевика Тимошина, ни больше и ни меньше, как сигнал к началу свержения советской власти в городе. И действительно, тут же, что называется, по горячим следам представители городского торгового капитала стали призывать население к погромным действиям в отношении большевиков, и это, как констатировало в своей заметке «Красное знамя», почти сразу же возымело соответствующий эффект.

И вот уже власть в Славгороде в общем-то без каких-либо больших вооружённых разборок (хотя отдельные эпизоды конечно же имели место), но элементарно — путём всё большего и большего увеличения числа сторонников переворота — формально стала переходить в руки прежнего муниципального самоуправления, всенародно избранного несколько месяцев назад, как раз накануне большевистской революции. Однако на первых порах в ходе славгородского выступления городскими делами реально начали заправлять, что, конечно, также весьма примечательно, не земцы, а представители местной буржуазии; и первым своим актом новая временная власть объявила в городе свободу торговли, то есть отпустила цены на товары, в том числе и на продукты питания. Население заверили при этом, что только так можно будет улучшить продовольственное снабжение города.

У местных славгородских большевиков собственных сил, достаточных для подавления стихийно разрастающегося протестного выступления горожан, в то время под руками не оказалось, поэтому военный отдел Славгородского исполкома сразу же запросил помощь из Омска. И там местные товарищи не заставили себя долго ждать. Омичи, надо признать, очень оперативно отреагировали, так что в тот же день 16 февраля в Славгород отправился вооруженный красногвардейский отряд, который, прибыв к месту назначения по железной дороге (то есть также достаточно быстро), немедленно пресёк все массовые беспорядки в городе. Было арестовано несколько человек из числа «буржуев-подстрекателей» за организацию мятежа, а вместе с ними за распространение антисоветских «погромных» воззваний за решеткой оказался и председатель Славгородской уездной земской управы эсер Худяков.

При этом надо отметить, что местное отделение правоэсеровской партии всячески открещивалось тогда от обвинений в свой адрес по поводу участия в происходивших событиях, свалив всю вину на одного только Худякова, который, по версии его товарищей — эсеров, действовал по личной инициативе, без какого-либо уведомления на сей счёт уездного партийного комитета. Однако, учитывая то обстоятельство, что во время обыска в городской типографии большевики обнаружили антисоветское воззвание к крестьянам Славгородского уезда, подписанное от имени этого самого эсеровского комитета, всё оказалось далеко не так безобидно. Сами эсеры заявили в ходе разбирательства о подлоге и фальсификации со стороны большевиков, однако последним, как представляется, вряд ли при таком чрезвычайном положении, когда они могли арестовать практически любого, нужно было ещё и фабриковать фальшивки. В общем, факт участия правых социалистов-революционеров во всех произошедших событиях оказался более чем очевидным. Однако никого, за исключением Худякова, кажется, так и не подвергли лишению свободы в связи с данным, весьма значительным политическим происшествием.

Что же касается тех людей, которым всё-таки не удалось избежать ареста, то их в ночь на 19 февраля пытались отбить несколько вооружённых людей. Задержанные бунтовщики находились в тот момент на железнодорожном вокзале и ждали отправки в Омск. Боевики планировали во время прибытия пассажирского поезда поднять панику и, воспользовавшись суматохой, захватить арестантский вагон, стоявший поблизости, на запасных путях. И вот в назначенное время, как только с подошедшего поезда стали высаживаться пассажиры, из толпы встречающих неожиданно раздалось несколько выстрелов, потом завязалась перестрелка ну и т. д. Операция по освобождению, таким образом, кажется, вполне состоялась. Однако отбить арестованных в ходе её проведения всё-таки не удалось, так как омские красногвардейцы не дрогнули и мужественно защитили охраняемый ими вагон от нападения, а один из них во время возникшей перестрелки даже был убит.

На этом достаточно громкое славгородское дело как бы и закончилось, однако, подводя ему итог, томское «Красное знамя» отметило тогда в своём газетном обзоре, что достаточно большая, если не значительная, часть славгородцев всё-таки весьма сочувственно встретила восстановление советской власти в городе. Люди в данном конкретном случае не очень-то поверили в то, что вдруг «опухшие» за период мятежа цены на продукты питания смогут, как обещали местные купцы, поправить продовольственное положение и улучшить рацион питания рядовых горожан, поскольку у большинства из них просто не хватало наличности, чтобы угнаться за «ихними» ценами. Так простые славгородские обыватели проголосовали, что называется, собственными кошельками за возвращение советской власти в город и имели на то, надо признать, вполне состоявшуюся логику правды.

Таким образом, мы видим, что непримиримый социальный конфликт, в том числе и на почве основного (продовольственного) инстинкта, вполне имел здесь своё «почётное» место. И мы можем утверждать вследствие этого, что Гражданскую войну в России развязали отнюдь не одни только большевики, устроившие в октябре 1917 г. очередной революционный переворот. Гражданская война, на наш взгляд, явилась, по большому счёту, следствием копившегося в людях не один год и не одно десятилетие озлобления по поводу главного, по сути, социального противоречия, основанного, образно выражаясь, на гипертрофированно значимой разнице толщины кошельков у российских граждан. И тут конечно же дело не только в зависти, как могут меня поправить некоторые (хотя и в ней отчасти тоже), здесь причина, если хорошо подумать, совсем иного порядка. Вот и получается в итоге, что каким-то людям приходятся больше по душе белые, каким-то — красные, а кому-то — коричневые, и ничего с этим не поделаешь, так уж устроено в природе: одним, как говорится, нравятся блондинки, другим — брюнетки, а лично я, если позволительно такое лирическое отступление, предпочитаю крашеных шатенок.

2. Омский «поповский бунт»

В то время, пока часть омских красногвардейцев находилась в Славгороде, в самом Омске произошли не менее масштабные выступления вооруженного характера, вошедшие в историю Сибири ХХ века под названием «поповского бунта». Данные события, так же как и волнения в Славгороде, имели свою небольшую предысторию и некоторые определённо характерные причинно-следственные связи. Так, наряду с роспуском большевиками городской Думы и управы, на зарождение массовых протестных действий в столице бывшего Западно-Сибирского генерал-губернаторства повлиял ещё и арест руководителей правления Сибирского казачьего войска во главе с генералом П.С. Копейкиным и подполковником Е.П. Березовским, а также декрет московского Совнаркома об отделении церкви от государства. Всё это уместилось практически в один небольшой временной отрезок — в последнюю декаду января 1918 г.

26 января по постановлению Совета казачьих депутатов было арестовано всё войсковое правительство (правление). Распоряжение об аресте большевики мотивировали возникшими у них подозрениями в проведении членами правления контрреволюционной политики. Так, в частности, их обвинили в том, что под предлогом охраны арендаторских хозяйств они-де создавали вооруженные отряды, которые могли использоваться и для других целей — заговорщицких, например. После окончания предварительного разбирательства большинство членов войскового правления всё-таки вскоре оказались на свободе, но атаман Сибирского казачьего войска Павел Самсонович Копейкин и председатель войскового правления Ефим Прокопьевич Березовский, а также некоторые его члены, как то — Евтин и Ходоков, оставались ещё некоторое время под стражей, после чего их отправили в томскую губернскую тюрьму для дальнейшего содержания. В то же самое время большевики сменили и весь состав редакции газеты «Иртыш» — печатного органа войскового правительства. Не надо забывать и о том, что в тот же самый период коммунисты проводили политику уравнения прав некогда привилегированного казачьего сословия не только со всем остальным русскоязычным сибирским населением, но даже и с инородцами, что также отразилось на отношении казаков к советской власти.

Декрет Совета народных комиссаров от 23 января 1918 г. «Об отделении церкви от государства, а школы от церкви» разрабатывался комиссией во главе с наркомом юстиции И.З. Штейнбергом и заведующим отделом этого же наркомата М. Рейснером (национальность обоих, судя по их фамилиям, вполне очевидна — не славянская). После декрета о земле, а также декрета о национализации частных банков и предприятий закон от 23 января стал, пожалуй, наиболее радикальным из всех большевистских декретов. Он вводил в стране, во-первых, свободу совести и вероисповедания, а во-вторых, уравнивал в правах всех верующих. Отныне почти тысячелетнее официальное господство православной церкви в России отменялось навсегда, «терпимые» до той поры мировые религии (католичество, ислам и буддизм) признавались теоретически равными православию по статусу. И самое интересное: гонимая в течение нескольких веков сугубо национальная религия — иудаизм — становилась теперь вровень со всеми остальными, в том числе и с православием, перешедшим после 23 января в разряд отделённого от государства культового сообщества, полностью лишенного заботы и опеки со стороны правительства.

Кроме того, согласно Декрету «Об отделении церкви от государства», все религиозные конфессии лишались отныне статуса юридического лица и теряли право иметь собственность. Исключение составляли здания и предметы, специально предназначенные для богослужебных целей. В соответствии с новым законом государственное финансирование, направленное на содержание церковного имущества, прекращалось с февраля, а оплата труда церковнослужителей из средств госбюджета — с марта 1918 г. Отменялось и преподавание закона божьего в общеобразовательных учебных заведениях.

Что же касается непосредственно самого «поповского бунта», то он произошёл в пределах 18–21 февраля при следующих обстоятельствах. Как писала кадетская «Свободная речь» (Семипалатинск, № 190 за 1918 г.), после издания Декрета Совета народных комиссаров «Об отделении церкви от государства» представители омских властей, не совсем внимательно, видимо, прочитавшие данный закон, стали осматривать существующие в городе церковные учреждения и здания на предмет использования их, что называется, совершенно для других целей. Так, Ильинскую церковь предполагалось отдать под лазарет, а кафедральный Никольский собор перепрофилировать под лекционные аудитории народного университета. Одновременно с этим по Омску поползли многочисленные слухи и кривотолки о предстоящей якобы полной конфискации церковного имущества и о физической расправе с православными священниками.

Архиепископ Омский Сильвестр на своих воскресных проповедях 21-го и 28 января неоднократно касался данной темы и, по некоторым данным, успокаивал паству, всячески призывая её к благоразумию и разъясняя подлинную суть наделавшего столько шума закона. По свидетельству же других источников, отец Сильвестр, наоборот, как мог, нагнетал напряженность среди верующих, пугая их репрессиями со стороны «жидовствующих большевиков» не только в отношении церкви, но и направленными вообще против всех православных верующих. Точно такие же обвинительные речи прозвучали в те дни и из уст протоиерея кафедрального Никольского (казачьего) собора отца Александра Соловьёва.

23 января в доме главного омского архиерея под председательством самого архиепископа состоялось общее собрание представителей городских приходов, на котором его участники выработали общее мнение — любыми средствами отстаивать от поругания храмы, а также, вопреки закону от 23 января, продолжать преподавать закон божий во всех учебных заведениях.

Спустя несколько дней, 15-го и 16 февраля (2-го и 3 февраля, если по старому стилю), в Кафедральном соборе протоиерей Александр Соловьёв провёл ещё несколько общих собраний прихожан города, на которых обсуждалась всё та же проблема и было принято единогласное решение: 17 февраля, после воскресной литургии в Никольском соборе, провести городской крестный ход с остановками у всех приходских церквей Омска, дабы продемонстрировать властям силу и сплочённость православных верующих. Архиепископ Сильвестр, как и положено, уведомил о данном мероприятии советского коменданта города и, кажется, даже получил от него официальное разрешение на его проведение. И вот 17-го числа в конце утренней службы омский архипастырь вновь продолжил свою контрреволюционную агитацию и зачитал послание патриарха Московского и всея Руси Тихона «о воздвигнутом гонении на церковь». После чего состоялся, как и планировалось, крестный ход, совершались литии, народ в количестве нескольких тысяч человек пел церковные молитвы, а в заключение — пасхальные песни.

Следующий день, 18 февраля, прошёл в городе относительно спокойно. Однако в 3 часа ночи на 19-е Омск был разбужен набатным звоном городских церковных колоколов. Данному событию, по версии «Свободной речи», предшествовал однозначно незваный визит в архиерейский дом отряда красногвардейцев, которые стали стучать и требовать немедленно впустить их внутрь. Прислуга архиепископа категорически отказалась выполнить эту не совсем корректную «просьбу» и предложила представителям власти приходить днём. Получив такой достаточно неожиданный отпор, красногвардейцы, немного подумав, принялись живо ломать входные двери. В ответ, видимо, по заранее оговорённому плану, эконом архиерейского дома подал каким-то образом условный знак, и вскоре на колокольне Кафедрального собора ударили в набат, который сразу же поддержали во всеуслышание колокола многих других городских церквей. Разбуженные таким почти «пасхальным звоном» верующие тут же стали собираться возле своих приходских храмов, немало народа поспешило в тот момент и к архиерейскому дому.

Что же касается красногвардейцев, то им, спустя некоторое время, всё-таки удалось взломать тяжелые двери в доме архиепископа, после чего беспрепятственно войти внутрь. Там они сразу же взяли отца Сильвестра под стражу и произвели в доме архипастыря обыск. Толпа, скопившаяся у здания, начала возбуждённо гудеть, когда архиепископа под конвоем вывели на улицу; с точки зрения прихожан, сбывались самые худшие прогнозы: жидомасоны начали осуществлять свои коварные замыслы по физическому уничтожению православных священников. В ответ люди попытались отбить у караула арестованного архиерея, но решительные действия командира красногвардейского отряда мгновенно пресекли эти дерзкие поползновения. Недолго думая, он просто взял и выстрелил в первого же бросившегося ему навстречу человека и убил его наповал. Стоявшие тут же конвойные арестантской команды, подражая своему командиру, также мгновенно передёрнули затворы трёхлинеек и нацелили их в толпу. После чего безоружные прихожане по большей части сразу же начали, поторапливаясь, расходиться, а некоторые, у кого нервы оказались недостаточно крепкими, даже стали разбегаться в разные стороны.

Арестованного архиепископа отвели в Дом республики, где находился штаб Красной гвардии, и поместили в подвал, в котором к тому времени уже содержались под стражей два священника. Ими оказались знакомый нам протоиерей Никольского собора Александр Соловьёв и ключарь той же церкви Фёдор Чемагин, именно он подал с кафедральной колокольни тревожный сигнал набата, за что и был арестован. Тут же в грязном и пропахшем сыростью подвале находились и другие узники, которые, как писала всё та же семипалатинская газета «Свободная речь», подходили к архиерею для принятия благословения и вследствие этого «в грязной атмосфере физической почувствовались чистые струи атмосферы духовной».

На следующий день отца Сильвестра перевели в другое, более подходящее для его сана, помещение и начали обращаться с ним немного корректнее, и всё потому, что за окнами Дома республики бушевала в тот момент возбуждённая толпа верующих, значительную группу которой составляли очень напористые и крикливые женщины, требовавшие во всеуслышание немедленного освобождения архиепископа и двух других арестованных священников. Однако, несмотря ни на что, ещё весь следующий день арестанты провели в заключении и вышли на свободу лишь 21 февраля. Такова версия семипалатинской «Свободной речи».

В трактовке же советских хроникёров арест омского архиепископа всегда связывался с попыткой оппозиции произвести в городе вооружённый мятеж, и никаких других причин для данного инцидента якобы не существовало (ничего личного, как говорится). В ходе февральского выступления, по утверждению тех же источников, мятежники намеревались захватить штаб Красной гвардии, пороховой и артиллерийский склады, а также арестовать ведущих партийных и советских работников. А во главе всего заговора, согласно тому же источнику, якобы находился архиепископ Сильвестр, именно по его распоряжению должен был зазвучать «пасхальный» звон колоколов, созывая участников вооруженного переворота на заранее обговорённые позиции. Вынуждаемые данными сведениями к действию большевики с целью каким-то образом предотвратить надвигавшиеся события заранее взяли архиерея под стражу.

Так или иначе, но днём 20 февраля, и в этом обе версии абсолютно схожи, в Омске действительно имел место ряд крупных протестных выступлений, вылившихся в многочисленные несанкционированные митинги, беспощадно разгоняемые отрядами Красной гвардии. Самые массовые скопления людей произошли в тот день на Соборной площади, на центральном рынке, а также на Люблинском проспекте, главной улице города. И без того перевозбуждённую толпу православных верующих, по свидетельству очевидцев тех событий, ещё более распыляли политические агитаторы, призывавшие народ на неповиновение и сопротивление власти большевиков («антихристов», «безбожников» и одновременно «предателей дела революции», всё как бы вместе, в одном флаконе, что называется).

Появлявшиеся отряды пролетарской гвардии митингующие, как правило, встречали свистом и неодобрительными выкриками, раздавались в их адрес и откровенные угрозы. На неоднократные предложения разойтись многочисленная людская толпа, как правило, отвечала вызывающим улюлюканьем, после чего в большинстве случаев звучали предупредительные выстрелы вверх, а потом — стрельба в сторону протестующих холостыми патронами. После чего люди, что вполне естественно, начинали в панике разбегаться, однако, видя, что жертв нет, и понимая, что огонь ведётся, по всей видимости, не на поражение, вновь собирались в оживлённые группы, желая продолжать противостояние с вооруженными, но оказавшимися недостаточно решительными красногвардейцами.

Тогда в дело шли приклады, после чего возмущённые граждане постепенно начинали, наконец, расходиться и покидать места массового скопления. Если не помогало и это, тогда большевики в виде исключения прибегали к последнему, наконец, средству и отдавали приказ о применении боевых патронов, после чего происходила стрельба уже на поражение. Таким образом, несколько человек в ходе омских беспорядков были убиты, а многие получили ранения. В отдельных местах столкновения продолжались ещё и всю последующую ночь, причём с применением огнестрельного оружия, но теперь уже с обеих сторон. Однако к утру 21 февраля сопротивление оппозиции оказалось окончательно сломленным, главные площади города, центральный проспект, а также железнодорожный мост охранялись вооруженными солдатами и рабочими красногвардейцами. В городе действовало военное положение, прекратились занятия в учебных заведениях, не работали в те дни многие учреждения и предприятия.

Особенно много людей пострадало во время подавления «поповского бунта» от рук незадолго до того прибывшего в город продовольственного отряда из Петрограда, состоявшего из матросов Балтики. Грозные «соколы» революции произвели даже несколько расстрелов, что называется, без суда и следствия. Об этом, в частности, сообщил на общем собрании рабочих депо станции Омск председатель областного исполкома большевик Владимир Косарев («Пролетарий», Омск, № 9 от 1 марта 1918 г.). Те же самые столичные «гости» в ходе подавления мятежа устраивали несанкционированные аресты и обыски, в результате чего от населения поступили многочисленные жалобы о хищении имущества. И ещё один неприглядный факт был вскрыт в докладе Косарева: по его словам, после подавления мятежа в исполком из многих городских питейных заведений пришли извещения о неоплаченных счетах праздновавшей победу матросни. Рассмотрев случаи откровенного самосуда, по предложению Николая Яковлева, в то время ещё председателя Западно-Сибирского совдепа, общее собрание вынесло резолюцию, категорически осудившую подобного рода незаконные методы борьбы с оппозицией… Однако нашлись люди, которые выступили против такого решения, ими оказались так называемые эсеры-максималисты, посчитавшие, что в условиях обострения классовой борьбы к врагам народа можно и нужно применять самые решительные меры.

Отдельным эпизодом событий 20 февраля стал боевой рейд небольшого казачьего отряда под командованием есаула Анненкова из пригорода к центру Омска, на Казачью площадь, к зданию Никольского кафедрального собора. Целью данной операции являлся захват хранившегося в храме знамени, а точнее хоругви, покорителя Сибири Ермака Тимофеевича — святыни Сибирского казачьего войска. Знамя Ермака — это, конечно, отдельная и очень старая история, покрытая, как водится в таких случаях, множеством легенд и преданий, совсем, может быть, даже и не относящихся к основной теме нашего рассказа; и всё-таки, поскольку данная хоругвь является одной из главных реликвий русской Сибири, о ней конечно же необходимо сказать хотя бы несколько слов.

По классической версии, знамя для покорителей Сибири выткали и вышили соликамские монахини по заказу купцов Строгоновых, а потом передали в дар Ермаку перед началом его экспедиции за Урал. Оно представляло собой прямоугольное полотнище размером в 1 аршин на 6 с четвертью вершков (примерно 71 на 28 см). На одной стороне его был изображён святой великомученик Димитрий Солунский, поражающий копьём лежащего на земле татарского хана (как бы низвергал в небытие Кучума). Здесь же в верхнем правом углу находилось изображение Христа с Евангелием. На другой стороне архангел (архистратиг) Михаил на коне разил копьём чудовище, выбегающее из разрушенной мечети (символ крестового похода одной воинствующей религии против другой).

После гибели Ермака Тимофеевича его боевое знамя сберегли несколько сподвижников атамана и хранили хоругвь в станице, а потом — в городе Берёзове Тобольской губернии при канцелярии местного казачьего подразделения. В результате расформирования которого и перевода местных казаков в податное сословие (1868 г.) знамя Ермака было передано по наследству Тобольскому пешему батальону и долгое время ещё находилось в городе, в местном соборе. И, несмотря на все многочисленные попытки перенести драгоценную реликвию в какой-нибудь другой, более крупный, административный центр, знамя покорителя Сибири по-прежнему оставалось в месте своего первоначального хранения. Наследники бывших казаков-первопроходцев долгое время никому не уступали этой святыни.

Однако, в конце концов, в дело вмешался сам государь-император Александр III, который в 1882 г., в честь 300-летнего юбилея покорения Сибири, распорядился присвоить 1-му полку Сибирского казачьего войска имя Ермака Тимофеевича. И в то же самое время, по ходатайству наказного атамана генерала Г.А. Колпаковского, царь повелел перенести хоругвь Ермака на вечное хранение в Омск — в столицу Сибирского казачьего войска. Так-то вот весной следующего — 1883 г. с официального согласия берёзовских «родовых казаков дружины Ермака Тимофеевича», его знамя было торжественно перевезено в Омск и определено на хранение в Никольскую войсковую казачью церковь. Через семь лет на деньги, собранные по подписному листу среди сибирских казаков, для знамени изготовили бронзовый оклад и бронзовое древко, на котором, по некоторым сведениям, специально укрепили подсвечник для того, чтобы использовать знамя ещё и в качестве иконы. По воспоминаниям современников, хоругвь с древком и подсвечником стояла в Никольском соборе в левом углу у алтаря.

Теперь нам понятно, какую значительную роль в среде сибирских казаков играло знамя Ермака. Именно с его помощью Борис Анненков намеревался поднять станичников на борьбу с большевиками. Есаул Анненков в начале 1918 г. вернулся с фронта вместе со своим так называемым партизанским отрядом, состоявшим из нескольких казачьих сотен с приданными им лёгкими артиллерийскими орудиями. Воевал этот эскадрон на фронтах Первой мировой войны в составе I-й Сибирской казачьей дивизии. По воспоминаниям начальника штаба отряда капитана Ширкунова («Русский восток», Чита, № 71 от 26 декабря 1918 г.), после подписания большевиками перемирия с немцами и начала демобилизации армии казаки Анненкова, не желая мириться с новой властью, решили, не сдавая оружия, организованно вернуться с фронта в родную Сибирь. Путь домой оказался долгим и трудным, более того, партизанские сотни дважды, в Пензе и Самаре, принимали настоящий бой с красноармейцами и даже понёсли некоторые потери, но всё-таки благодаря налаженной дисциплине и отменной боевой выучке личного состава, а также наличию оружия (при нескольких пулемётах), ударному отряду сибирских казаков всё-таки удалось непобеждённым добраться до Омска, а потом и до своих родовых станиц.

Большинство казаков Анненкова, по версии Ширкунова, решило так: по прибытии в Сибирь оружия по-прежнему не сдавать и борьбу с большевиками не прекращать. Разбившись на несколько групп, анненковцы рассредоточились в степных станицах близ Омска. Одно из таких боевых подразделений во главе с самим есаулом, по некоторым данным, располагалось в станице Захламинской. Отсюда, из глухих и заснеженных акмолинских степей, казаки начали проводить операции против красных по принципу настоящей партизанской войны.

Однако, по некоторым данным, в том числе и по самым последним, есаулу Б.В. Анненкову по прибытии с фронта удалось сохранить вокруг себя лишь весьма небольшой боевой костяк, и даже после захвата знамени Ермака численность его сподвижников увеличилась всего на два десятка добровольцев, не больше. Потом он пытался ещё организовать совместное выступление с национальными частями омского гарнизона (поляками и украинцам), но также безуспешно. Поняв, наконец, что он и его люди не в силах что-либо серьёзное противопоставить большевикам, Борис Анненков распустил по родным куреням оставшуюся часть своего отряда, а сам всего с несколькими бойцами отступил в одну из казачьих станиц Кокчетавского уезда. Сюда же было перевезено и знамя Ермака.

Что же касается омского «поповского бунта», то он, по сути, провалился, мало чего достигнув по своим результатам. Единственным, пожалуй, успехом февральского выступления оппозиции принято считать лишь захват знамени Ермака казаками-анненковцами, совершившими молниеносный кавалерийский рейд по Омску до самого Никольского собора и после непродолжительного боя сумевшими вырваться за пределы города и там рассеяться до времени в заснеженной степной мгле.

7 марта постановлением исполкома Омского совдепа, на основании декрета Совнаркома было всё-таки отменено преподавание закона божьего во всех светских учебных заведениях, а с 1 марта прекращалась выплата заработной платы всем педагогам данного профиля. Граждане, желавшие продолжить воспитание своих детей по предметам религиоведения, могли это делать теперь только в частном порядке и за отдельную плату.

3. Осадное положение в Новониколаевске и в Камне-на-Оби

Новониколаевск, который в то время уже постепенно начинал входить в первую обойму крупнейших сибирских городов, в начале марта вслед за Славгородом и Омском также оказался на осадном положении. Его ввели в связи с полученными сведениями о готовившемся здесь вооруженном выступлении оппозиции.

На время осадного положения был создан военно-революционный штаб, которому и перешла вся полнота власти в городе. В него вошли: бывший слесарь, а на тот момент член городского исполкома Горбань, начальник новониколаевской Красной гвардии Гершевич, а также ещё несколько большевиков — Пучкин, Каширцев, Эглита, Якушев, братья Николай и Сергей Шварц. Для противодействия возможному выступлению в Новониколаевск дополнительно вызвали красногвардейский отряд шахтёров из Анжерки. А во главе подразделений собственной, новониколаевской рабочей дружины поставили наиболее надёжных товарищей из числа выдвиженцев от городского пролетариата. Все командиры получили специальную инструкцию, в которой, в частности, предписывалось досматривать по возможности всех выезжающих и въезжающих в город граждан на предмет выявления у них оружия и других запрещённых к хранению предметов. В дни осадного положения производились массовые обыски на квартирах подозрительных лиц главным образом из числа зажиточных; у них искали оружие, боеприпасы, а также изымали в качестве залога золото, серебро, дорогостоящие изделия мануфактурного и фабричного производства. Людей, оказывавших вооруженное сопротивление, приказывалось расстреливать на месте, а трупы отправлять в морг.

После отмены осадного положения сразу же вскрылись многочисленные факты нарушений законности и злоупотребления властью. Так, например, выяснилось, что вещи, конфискованные у подозреваемых в мятеже граждан, свозились в Дом революции и принимались там без всякой описи. По данному факту городской исполком создал специальную ликвидационную комиссию, которая долго ещё потом разбиралась с изъятым в ходе обысков конфискатом.

Но самые вопиющие случаи злоупотребления служебным положением происходили в Новониколаевске в связи с вынужденными арестами, сопровождавшимися оскорблениями, унижениями и даже побоями; а во время одного из задержаний двое гражданских лиц, не оказывавших, как позже выяснилось, никакого сопротивления, были застрелены, всё это походило уже на самосуд. Как определил следственный комитет, приняв во внимание показания нескольких свидетелей, людей расстреляли по приказу членов военно-революционного штаба — Фёдора Горбаня и одного из братьев Шварц. Им же предъявили обвинение и по факту многочисленных избиений арестованных. Однако доказать незаконность расстрелов в условиях осадного положения оказалась задачей всё-таки достаточно сложной, поэтому Новониколаевский исполком ограничился в данном случае исключением Горбаня и Шварца из партии и отстранил их на некоторое время от исполнения прежних должностных обязанностей.

После проведения профилактических мероприятий в своём городе новониколаевские большевики вынуждены были в первой половине марта направить небольшой отряд рабочей гвардии на подавление беспорядков, возникших в небольшом городе Алтайской губернии — Камне-на-Оби. Здесь, так же как и в Новониколаевске, большинство пролетариата составляли грузчики местной пристани. Именно их активисты образовали в Камне местный совдеп и начали проводить в городе политику большевиков. Крепкие и вихрастые парни из профсоюза грузчиков ещё в конце января поспешными и необдуманными действиями по конфискации помещений на нужды городского исполкома, а также попыткой осуществить насильственную финансовую контрибуцию в среде местных зажиточных купцов спровоцировали вооруженное выступление оппозиции, которое удалось подавить лишь с помощью срочно вызванного отряда из Барнаула.

И вот в начале марта всё повторилось вновь. В это время, а точнее с 5 марта, в Камне-на-Оби проводил свою работу съезд крестьянских депутатов, который принял решение о взимании недоимок (по налогам) с зажиточных крестьян и об обложении городской буржуазии чрезвычайной денежной контрибуцией. В тот же самый период проходил процесс ликвидации в уезде и местного земского самоуправления. В общем, всё было примерно так, как и везде, но вместе с тем имело собственную, так скажем, нештатную специфику. Дело в том, что вместе с ликвидацией земства каменские большевики полностью конфисковали числившееся за ним имущество, а также находившиеся в его распоряжении финансовые средства, в том числе и те, что пожертвовали на нужды самоуправления местные предприниматели. Среди конфискованных денег оказалась сумма в 500 тысяч рублей, принадлежавшая крупному каменскому промышленнику Винокурову.

Узнав о покушении на имущество уездной земской управы, Винокуров созвал всех служащих и рабочих своей судоходной компании, среди которых нашлось около 60 бывших фронтовиков, и заявил им следующее:

— Деньги, данные мною земству, ваши, поступайте, как знаете.

Местный гарнизон остался в стороне от конфликта, однако почему-то предоставил винокуровским фронтовикам собственное оружие. Значительная часть городских грузчиков, из числа тех, что работала на предприятии Винокурова и находилась, таким образом, у него в материальной зависимости, тоже не стала вмешиваться в конфликт. В этих условиях восставшие фронтовики довольно легко разоружили немногочисленный отряд Красной гвардии, свергли советскую власть и даже успели провести денационализацию некоторых городских предприятий.

В ответ на такой дерзкий вызов и поспешили в Камень-на-Оби красногвардейцы из Новониколаевска, которые довольно быстро, по некоторым данным, уже 7 марта, подавили на Алтае небольшой локальный мятеж.

1. Тогур, Колпашево и Нарым ─ первые очаги стихийного протестного движения

Ну и, наконец, на исходе марта 1918 г. «затрясло» и самую большую на тот момент губернию в Сибири — Томскую. В двух её районах (уездах) — Нарыме, Анжеро-Судженске, а потом и в самом Томске произошли весьма значимые, с нашей точки зрения, события, организованные антибольшевистской политической оппозицией.

21 марта (по некоторым данным — 23-го) при участии кадетов вспыхнул вооруженный мятеж в Нарымском крае; 26-го и 27-го числа того же месяца на Судженских копях разыгрались кровавые события, зачинщиком которых явилась местная организация правых эсеров, а в ночь на 27 марта в Томске те же самые правые социалисты-революционеры осуществили крупную нелегальную акцию — кражу большой партии винтовок с одного из военных складов. Но обо всём, как водится, по порядку.

26 февраля распоряжением губернского исполкома тридцатипятилетний Александр Шишков, большевик с дореволюционным стажем, был назначен комиссаром в Тогурский уезд, больше известный нам как Нарымский край, теперь Колпашевский район Томской области. В начале ХХ века Колпашево и Тогур являлись крупными сёлами, а Нарым значился как небольшой город, оттого-то и прозвали самый северный район Томской губернии Нарымским. Всё его население в 1918 г. составляло чуть менее 30 тысяч человек. Две южные волости Тогурского уезда населяли русские, а 26 северных — обские остяки.

Русские старожилы жили в тех краях довольно зажиточно, занимались охотой, рыбным промыслом, скотоводством на достаточно хороших заливных лугах, не брезговали, конечно, и земледелием, выращивая под скудным северным небом главным образом рожь, для выпечки (столь любимого нами — русскими) чёрного хлеба. Белый же хлеб и сдобные булки к праздникам пекли из привозной пшеничной крупчатки, обмениваемой у местных и заезжих купцов на стерлядь и другие рыбные деликатесы, а также на меха и прочие диковинные товары русского Севера. В общем, жили тогурцы, колпашевцы и нарымцы, как и большинство сибирских старожилов, по большей части достаточно зажиточно, имели вдобавок ко всему прочему ещё и крупное государственное лесоводческое хозяйство, бдительно охраняемое неподкупными лесничими. (Неподкупными они слыли, в том числе и потому, что имели очень высокую зарплату, выравнивавшую их по материальному достатку с купцами средней руки). Проникли в столь отдалённые от цивилизации районы и некоторые земские блага, как то: начальные школы, и даже одна переселенческая больница на деньги правительства была в период до Первой мировой войны построена в этих краях.

Нарым в начале ХХ века являлся также и местом знаменитой на все времена политической ссылки. Здесь до революции 1917 г. перебывали многие российские диссиденты, в том числе и те, кто впоследствии определил во многом будущую судьбу России, среди них: Свердлов, Куйбышев, Сталин и другие. Отбывал срок в Нарыме в своё время и наш герой — Александр Шишков. Теперь в начале марта 1918 г. он приехал сюда в качестве главного уездного чиновника с девятью красногвардейцами, приданными ему для осуществления добровольно принудительных, как говорят в таких случаях, а если потребуется — и насильственных мероприятий по переходу власти в районе в руки Советов.

И действительно, с этим здесь всё оказалось далеко не так просто. И главным образом по причине того, что русскоязычные волости Нарымского края населяли в основном старожилы, по-сибирски — кержаки, с крепкими, если не религиозными, то родоплеменными отношениями (герои нашего племени), настороженно относившиеся ко всему чужому и пришлому и с ещё большим недоверием воспринимавшие всё новое, шедшее вразрез с их вековыми традициями. Советская власть для них являлась понятием, с одной стороны, абсолютно неведомым, а с другой — однозначно чужеродным, причём по многим причинам. Здесь, в далёких таёжных краях, люди больше были знакомы с повадками окружавшей их живой и неживой природы, нежели с идеями каких-то там социальных утопий, придуманных в древности греком Платоном. Поэтому среди нарымчан вряд ли много нашлось бы на тот момент сторонников даже приземлённых эсеровских идей, не говоря уже об отвлечённых большевистских. Здесь, если и витали какие-то политические настроения, то в основном черносотенные (почвеннические, национально-патриотические), а из революционных — лишь изредка кадетские, которых придерживались главным образом местные лесники, может быть, кто-то из учителей, земский доктор, да ещё пара-тройка мало-мальски образованных чиновников из прежней дореволюционной администрации, до февраля 1817 г. считавшихся октябристами.

К тому же, по сведениям бийской газеты кадетского направления «Свободный Алтай» (№ 63 за март 1918 г.), Шишков по приезду в Нарым попытался сразу же распустить городскую думу и запретил проводить намечавшиеся выборы в уездное и волостное земство. А меньшевистский «Алтайский луч» (Барнаул, № 11 за 1918 г.) причину возникшего в Нарыме недовольства видел ещё и в том, что комиссар Шишков повёл слишком смелую политику по конфискации у местного зажиточного населения излишков продовольствия.

В это время губернский центр, как писала та же газета, находился на грани продовольственной катастрофы. Перед началом Первой мировой войны Томск являлся не только самым крупным, но и одним из самых дешевых, с точки зрения ценовой политики, городов Сибири. Причём рынки и магазины города всегда изобиловали привозным хлебом, мясом, рыбой и другими продуктами питания. И вот за период мировой войны и особенно двух революций 1917 г. (и буржуазной, и социалистической) от прежнего продовольственного благополучия остались лишь одни воспоминания. А к февралю 1918 г. в городе оказались исчерпаны уже и последние запасы не только пшеничной, но даже и ржаной муки.

Население стало переходить на использование помола из овса. В местной городской печати публиковались специальные рецепты выпечки хлеба из овсянки, а также публично распространялось мнение ряда авторитетных учёных о том, что употребление в пищу такой «сдобы» нисколько не вредит здоровью человека. Но то ли рецепты выпечки овсяного хлеба оказались довольно сложными (нужно было как минимум в течение суток выдерживать опару), то ли ещё по какой причине, однако уже вскоре в томские больницы стали поступать люди с серьёзными желудочными расстройствами, явившимися результатом как раз употребления хлеба из той самой овсяной муки.

Исходя из проблемы острой потребности населения губернского центра в продовольствии, комиссар Шишков вынужденно пошёл на крайние меры по экспроприации у зажиточных нарымчан излишков продовольствия и главным образом домашнего скота. Он же предпринял попытку организации в Нарыме государственной рыболовецкой артели, для чего у местных рыбопромышленников по его приказу конфисковали орудия промыслового лова. Все эти мероприятия большевистского комиссара вызвали естественный протест в определённых кругах, внутри которых и был составлен политический заговор. К нему в качестве формального руководителя заговорщики привлекли начальника уездной милиции, фронтовика и георгиевского кавалера Якова Степановича Крылова.

По сведениям томской газеты «Знамя революции» (№ 96 и № 97 за 1918 г.) в ночь на 21 марта в Нарыме произошло восстание под лозунгом защиты прав земства и Учредительного собрания. В ту ночь группа вооруженных лиц в количестве около 30 человек арестовала уездного комиссара Шишкова, после чего его определили для содержания в «каталажную камеру». В Колпашеве и Тогуре также были произведены погромы местных Советов и арестованы несколько человек. В завершение всех этих событий в Нарыме сразу же образовался комитет защиты земства. К руководству восстанием, помимо Крылова, также примкнули: лесничий Андрей Томашевич Борчинский и помощник секретаря земского продовольственного отдела Николай Васильевич Тырин.

Бунтовщики, как выяснилось впоследствии, рассчитывали на поддержку своего выступления со стороны дислоцировавшегося в Томске 42-го пехотного полка, составленного по преимуществу из жителей Тогурского уезда. Однако вскоре выяснилось, что незадолго до произошедших событий по решению губернских военных властей все томские полки, в том числе и 42-й, были расформированы, а их личный состав, соответственно, полностью разоружен и демобилизован. Рассчитывать, таким образом, на помощь из Томска больше не приходилось, поэтому нарымский мятеж принял статус узколокального, да к тому же не получил ожидаемой широкой поддержки в среде местного населения.

Более того, по некоторым сведениям, у взятых под стражу представителей советской власти тут же появились немногочисленные, но всё-таки сторонники из числа наёмных рабочих частных рыболовецких контор, да к тому же вскоре по Нарыму поползли слухи о прибытии со дня на день в край большой карательной экспедиции из Томска. В итоге восстание в уезде пошло на убыль, а его руководители, поняв, видимо, всю бесперспективность дальнейшего сопротивления, ударились, что называется, в бега, укрывшись от возможного преследования в глухих таёжных заимках. На этом, собственно, как бы всё и закончилось. В общей сложности мятежная земская власть продержалась в Нарымском крае всего три недели. Освобождённый вскоре из-под стражи и абсолютно невредимый Александр Шишков сразу же отбыл в Томск для доклада о произошедших событиях и через некоторое время вернулся в уезд уже с довольно внушительной воинской силой, с отрядом в 50 человек красноармейцев.

Перед ним была поставлена конкретная задача: арестовать организаторов и участников мятежа, конфисковав при этом их имущество, после чего отправить главных возмутителей спокойствия в Томск для предания суду революционного трибунала. Кроме того, по решению губернских властей на русскоязычные волости края наложили контрибуцию в размере 300 тысяч рублей, которая распространялась исключительно на зажиточных жителей уезда по списку, составленному Шишковым и утверждённому губернским исполкомом. Лиц, намеренно уклонившихся от уплаты контрибуции, арестовали и сопроводили в Томск, откуда их после месячного заключения отправили на работу в шахты Кузбасса. В то же время, как видно из распоряжения губисполкома, беднота, участвовавшая в восстании из-за «непонимания политической жизни», обложению контрибуцией не подлежала.

Административный центр возмутившегося уезда по решению тех же томских властей в апреле перенесли из по-купечески зажиточного Тогура в село Колпашево. Что касается сбежавших руководителей нарымского мятежа, то они до первого весеннего нашествия таёжного гнуса благополучно скрывались на заимках, после чего где-то в начале мая покинули свои убежища и сдались на милость победителей. Все они на пароходе «Колпашево» были под охраной отправлены в Томск и прибыли в губернский центр в самый канун общесибирского антибольшевистского восстания, так что просидели в губернской тюрьме совсем недолго и уже в первых числах июня оказались на свободе.

2. Угольные копи Анжерки и Судженки ─ также в огне стихийных протестных выступлений против советской власти

Пришедшие уже в наше время, то есть к концу ХХ века, в упадок анжеро-судженские шахты в начале того революционного для России столетия являлись главными поставщиками угля для хозяйственных нужд Западной и Средней Сибири и в первую очередь, конечно, для её железных дорог. Население двух шахтёрских посёлков Анжерки и Судженки, обслуживавших угольные разработки, составляло в 1918 г. около 30 тысяч человек, то есть равнялось по численности целому Нарымскому краю. Анжерские шахты находились в собственности столичного акционерного общества «Копигуз», а судженские принадлежали частному владельцу Д.А. Михельсону. В силу только что указанных отличительных признаков постреволюционная судьба этих двух, расположенных поблизости друг от друга, угольных предприятий оказалась совершенно разной, что естественным образом отразилось и на социальных настроениях двух примыкавших к ним шахтёрских посёлков.

Копи Михельсона, как находившиеся в частной собственности, уже 20 февраля 1918 г. по решению Томского губернского исполкома удалось, что называется, без особых проблем национализировать, После чего туда направили в качестве управляющего комиссара Ф.Г. Чучина. Фёдор Григорьевич Чучин, так же как и упоминавшийся нами чуть выше Александр Шишков, являлся коммунистом с дореволюционным стажем, точно так же в своё время отбывал политический срок на поселении в Нарымском крае, более того, он был даже одного возраста с Шишковым, им обоим на тот момент исполнилось по 35 лет. Да и по своим революционным амбициям Фёдор Чучин, похоже, нисколько не уступал комиссару Нарыма Александру Шишкову. В одном ряду с ними, шаг в шаг что называется, шёл, кстати, ещё один губернский спецуполномоченный — Франц Суховерхов, руководивший в то же самое время установлением советской власти на шахтах и в посёлке Кольчугино, и, что интересно, ему тоже тогда стукнуло ровно 35 лет.

В отличие от судженских, анжерские угольные разработки, которые, как и копи Кольчугино, входили в состав АО «Копигуз», долгое время не удавалось национализировать в силу того, что «Копигуз» являлся акционерным обществом, паи в котором имели не только столичные толстосумы, но и некоторые рядовые российские граждане. Лишь в конце мая 1918 г. правительство Ленина дало, наконец, разрешение на национализацию АО «Копигуз», которое привёз в Сибирь из Москвы специально командированный туда Томским исполкомом Франц Суховерхов. Однако случилось это уже в период начала антисоветского вооруженного мятежа на востоке страны, так что Ф. Суховерхов по прибытии в Сибирь сразу же перешёл на нелегальное положение в качестве специального уполномоченного ЦК партии большевиков по ведению подпольной работы в тылу у белых. Все прежние дела, естественно, пришлось отложить, поэтому «Копигуз» так и не передали в «общенародную» собственность вплоть до той поры, пока в Сибири в 1920 г. опять не утвердилась (и теперь уже надолго) советская власть.

Другое дело судженские шахты Михельсона, «Судкоп» — так они назывались. Их, как мы уже указывали, национализировали ещё в конце февраля 1918 г., а ответственным за проведение новой революционной политики на копях назначили Фёдора Чучина. Он начал действовать в Судженке ровно с тем же реформаторским задором, что и Шишков в Нарыме. Так, с его подачи шахтёрам сразу же повысили зарплату, а норму выработки, наоборот, понизили, при этом оказалась значительно увеличенной стоимость готовой продукции. Вследствие чего производительность труда вскоре заметно упала, а после того, как по распоряжению губернских властей была установлена фиксированная стоимость угля для нужд железной дороги, главного потребителя продукции судженских копей, предприятие начало приносить одни лишь убытки. Чтобы окончательно не запутать ситуацию в местной угольной промышленности, Томский губисполком в апреле своим специальным постановлением наложил запрет на установление в шахтах явочным порядком 6-часового рабочего дня.

К тому же, в связи с общим кризисом в экономике ухудшилось и продовольственное снабжение рабочих посёлков. Крестьяне больше не хотели обменивать произведённые в собственных хозяйствах продукты питания бартером, как принято это сейчас называть, на шахтёрский уголёк. Они в период революционной анархии 1917–1918 гг. получили беспрепятственный и, главное, фактически, бесплатный доступ к лесным угодьям и заготовляли теперь себе дрова на зиму по принципу: «бери — не хочу». Обменивать хлеб и мясо на денежный эквивалент крестьяне также не очень-то спешили, воспринимая банкноты, выпущенные при Керенском и Ленине, как за мало что стоящие временные бумажки-фантики. Поэтому, даже если они и продавали назойливым городским свои излишки, то, как правило, только за царские, романовские, деньги, которые были в чрезвычайном дефиците, хранились до лучших времён в кубышках и в свободный обмен, как правило, практически не поступали.

Так что шахтёрам теперь приходилось снаряжать в деревни специальные продовольственные экспедиции (по сути продотряды), которые вели там долгие и утомительные переговоры с местным населением о поставках продуктов питания в рабочие посёлки. При этом «дипломатические рауты» порой затягивались на столь неопределённый срок, что члены продовольственных экспедиций иногда по целым месяцам застревали в сытных сибирских сёлах и деревнях, а часто даже и вызывали туда к себе членов своих семей для того, чтобы в условиях по-прежнему оголтелого продуктового дефицита в шахтёрских городках попытаться прокормить нуждавшихся родственников хотя бы здесь, на месте.

Получив исчерпывающую информацию о состоянии дел на судженских шахтах, томский комитет партии правых эсеров командировал в этот рабочий посёлок со специальной миссией одного из лучших своих работников — двадцатишестилетнего Сергея Кудрявцева, бывшего председателя Центрального исполнительного комитета Всесибирского Совета крестьянских депутатов, а с конца января — ещё и министра без портфеля во Временном правительстве автономной Сибири. Как раз в то время, когда Фёдор Чучин находился в Томске и отчитывался в исполкоме о проделанной (далеко не лучшим образом) работе, Сергей Кудрявцев прибыл в Судженку, где-то в середине марта, «в субботу на масленичной неделе», по его собственному признанию.

Целью его командировки являлась организация в посёлке крупной политической акции, направленной как минимум на дестабилизацию обстановки в шахтёрской среде и так уже давно неспокойной. Вместе с ним из Томска приехал и П.В. Рязанов, по сведениям газеты «Знамя революции» (№ 68 за 1918 г.), так же, как и Кудрявцев, являвшийся членом Сибирской областной думы. Сам же Сергей Кудрявцев, находившийся в тот период на нелегальном положении, появился в рабочем посёлке и был представлен оппозиционным шахтёрским активистам под фамилией Петров. Однако на одном из очередных собраний в эсеровском клубе, на которых приезжие агитаторы раз за разом поднимали вопрос и об Учредительном собрании, и о Сибирской областной думе, и о земствах (собирали подписи в их защиту), Кудрявцева опознал один из левых эсеров. Он после окончания собрания доложил, что называется, куда следует, о том, что в Судженке находится такой достаточно известный сибирский оппозиционер, как Сергей Кудрявцев, да ещё и ведёт усиленную агитацию против советской власти.

Дальнейшие события после этого стали нарастать, как снежный ком. 26-го и 27 марта в посёлке судженских шахтёров произошли ожесточённые схватки оппозиции с правящим режимом, переросшие в небольшие боевые стычки с применением даже пулемётов. Почва для вспышки народного недовольства, как мы заметили, подготовлялась уже давно, так что правые эсеры, вставшие во главе данных протестных мероприятий, лишь воспользовались недовольством шахтёров и организовали сопротивление против советской власти.

После получения доноса местный штаб Красной гвардии сразу же принял необходимые меры для предотвращения политической диверсии, — в эсеровский клуб был послан вооруженный наряд для ареста двух эмиссаров из Томска. Однако Сергей Кудрявцев, каким-то образом заранее узнавший об этом, вместе с Рязановым успели покинуть помещение клуба ещё до того, как туда прибыли красногвардейцы. Доподлинно неизвестно, оставались ли правоэсеровские эмиссары ещё какое-то время в Судженке или сразу же оттуда уехали, однако надо отметить, что политическая акция, запланированная ими в шахтёрской среде, всё-таки состоялась и продолжалась в течение нескольких дней.

Все описываемые нами события достаточно подробно осветила в одной из своих статей томская газета «Знамя революции» (№ 68 за 1918 г.). Всё началось с того, что прибывший в эсеровский клуб в поисках Кудрявцева наряд Красной гвардии произвёл обыск в его помещениях и арестовал всех присутствовавших там людей. В их числе оказались не только партийные работники, но и обычные шахтёры, пришедшие в клуб после трудовой смены для того, чтобы заполнить досуг или просто убить свободное время в политических дискуссиях. Всех задержанных для допроса повели под конвоем в местный штаб Красной гвардии. По пути красногвардейцев окружила небольшая, но весьма возбуждённая группа местных жителей. Раздавались возгласы: «А за что, земляки, людей-то похватали? Партия эсеров пока что не запрещена, а их клуб — учреждение законное… не имеете права!».

И вот как-то так — сначала едва заметная, но с каждой минутой всё более и более увеличивавшаяся группа недовольных стала постепенно поддавливать своей массой немногочисленный конвой красногвардейцев, состоявший всего-то из четырех человек. В какой-то момент люди даже попытались отнять у стражников оружие, но у кого-то из них не выдержали нервы, и он начал стрелять; один из шахтёров был ранен в плечо, остальные спешно ретировались. Однако вскоре у помещения красногвардейского штаба, куда отвели арестованных, собралась уже целая толпа местных жителей и потребовала немедленно выдать им на праведный суд стрелявшего в безоружных людей красногвардейца. Назревал уже серьёзный конфликт.

Когда людям отказали в их требовании, чрезвычайно перевозбудившиеся шахтёры попытались ворваться в помещение, но из него вышли вооруженные красногвардейцы и преградили им путь. Однако рабочие наседали всё сильнее и сильнее, а вскоре пронесся слух, что их раненый товарищ умер, и тогда уже до крайности ожесточившаяся толпа прорвала, наконец, красногвардейский кордон, ворвалась в помещение штаба, схватила стрелявшего в шахтёра человека, выволокла его на улицу и стала чинить над ним расправу. Красногвардейца сильно избили, а его товарищей полностью разоружили. В это время к месту стычки прибыл срочно вызванный отряд из соседней Анжерки, началась небольшая перестрелка, продолжавшаяся, однако, совсем недолго, так как из рядов анжерцев вскоре по их прибытии заговорил пулемёт, что заставило толпу судженцев мгновенно рассеяться.

Однако данным инцидентом дело не закончилось, и на следующий день, 27 марта, по инициативе правых эсеров на судженских шахтах была объявлена всеобщая однодневная забастовка. Участвовавшие в акции протеста рабочие на этот раз явились уже к зданию милиции и вновь стали требовать освобождения арестованных. Снова произошла стычка с вызванными на место происшествия красногвардейцами, они опять оказались разоружены, причём у них отняли даже пулемёт, оставленный им в усиление анжерским отрядом. Приобретя в результате довольно внушительный арсенал, протестующие шахтеры взяли штурмом оружейный склад и забрали оттуда ещё около

300 винтовок. Таким образом, началось уже вооруженное выступление, приведшее фактически к перемене власти в рабочем посёлке. Победители тут же начали производить обыски и аресты на квартирах у большевиков.

Один из первых нарядов народной милиции был направлен на квартиру Фёдора Чучина, однако в доме не оказалось ни хозяина (который по-прежнему находился в отъезде), ни его жены (которая попросту скрылась), там находилась лишь прислуга большевистского наместника. Не удалось шахтёрам арестовать и другого видного сужденского коммуниста — однофамильца томского эсера С. Кудрявцева — Ивана Кудрявцева. Руководство выступлением на этом этапе официально осуществляли представители местной трудовой интеллигенции, члены партии правых эсеров, электротехники Мышкин и Громов, кооператоры Анисимов и Бобылёв, а также один из местных учителей, фамилию которого нам, к сожалению, выяснить не удалось.

Какие мероприятия успели провести за дни вновь обретённой свободы судженские мятежники — неизвестно. Может быть, даже и никаких особо значимых, поскольку всё продолжалось совсем недолго, и уже через несколько дней объединёнными усилиями вернувшихся из Тайги местных, а также анжерских красногвардейцев при поддержке отряда сочувствующих советской власти фронтовиков выступление шахтёров было подавлено, а томская губернская тюрьма в результате пополнилась ещё одной партией политических узников.

3. Кража крупной партии огнестрельного оружия с одного из военных складов в Томске ─ пролог будущего общегородского восстания

В самом же губернском Томске в то же самое время случилось следующее. В ночь на среду 27 марта из цейхгауза, как тогда говорили, (это по-немецки, а по-русски — военного склада) 39-го стрелкового полка, располагавшегося где-то в районе Верхней Елани, было украдено, по разным данным, от 600 до 660 винтовок и от 9 до 12 тысяч боевых патронов к ним. Такого количества оружия и боеприпасов вполне бы хватило, чтобы вооружить большую часть боевиков из обеих томских подпольных организаций — эсеровской и офицерской. Переполох в городе вследствие этого случился, конечно, очень большой, а местные советские руководители сразу же обеспокоились тем, что на днях, таким образом, вполне может произойти вооруженное выступление оппозиции.

В связи с данным происшествием в городе сразу же было введено военное положение (с 12 часов дня 28 марта), а вся власть передана в руки военно-революционного штаба, созданного ещё месяц назад по случаю неожиданного (после объявленного перемирия) наступления немцев на русско-германском фронте. Штаб состоял, естественно, из одних только большевиков: Ивана Беленца — председателя губернского исполкома, Исайи Нахановича — председателя губернского ревтрибунала, начальника отдела по борьбе с контрреволюцией — Дмитрия Кривоносенко, руководителя городского исполкома — Виктор Тиунова, Ивана Дмитриева и некоторых др.

Тем же следом стали проводиться массовые обыски и аресты лиц, заподозренных властями в организации похищения винтовок. Первыми в этом списке оказались те, кого уже давно держали на заметке большевистские особисты как потенциальных участников вооруженного подполья. В их числе конечно же оказались и некоторые видные деятели местного комитета правоэсеровской партии. Так что по главным эсеровским адресам проводились в те дни и особо тщательные обыски, для чего военно-революционный штаб уже к 30 марта создал несколько оперативных групп.

Также незадолго до произошедших событий для проработки вопросов, связанных с деятельностью местного антибольшевистского подполья, при губисполкоме был создан отдел по борьбе с контрреволюцией, впоследствии переименованный в ЧК по Томской губернии. Комиссаром данного отдела назначили тридцатитрёхлетнего Дмитрия Ивановича Кривоносенко, большевистского боевика с дореволюционным стажем. Сначала он занимался приёмом и регистрацией у населения огнестрельного оружия, для чего ему выделили отдельный кабинет в Доме свободы. Потом особый отдел переехал вместе со всеми другими подразделениями исполкома в гостиницу «Европа» и там занял комнату № 53 («вход с Благовещенского переулка» — как писалось в газетных объявлениях тех дней). Чуть позже в его состав вошли ещё три коммуниста: С.А.Дитман (заместитель), А.А.Иванов, М.Ф.Паратинский, а также несколько молодых рабочих, среди них: Виктор Урасов, Пётр Козиков, Надежда Соснина и Виктор Нанява. На долю именно этой группы и легла основная нагрузка по поиску украденного оружия.

Интенсивные поиски похищенных винтовок и патронов шли ровно две недели. У следственного комитета имелись две зацепки. Одна потянула ниточку с так называемой толкучки, где через несколько дней после совершённой кражи задержали человека, пытавшегося продать две винтовки из числа тех, что тайком умыкнули со склада 39-го полка. Однако вскоре данную версию признали несостоявшейся, так как в результате проведённой проверки выяснилось, что задержанный спекулянт является личностью совершенно случайной и что винтовки он просто нашёл в ночь похищения в районе улицы Бульварной (ныне проспект Кирова).

Вторая же зацепка оказалась более продуктивной. Действительно, в начале улицы Бульварной по её нечётной стороне утром 27 марта было найдено не только горе-спекулянтом, но и поднятыми по тревоге красногвардейцами несколько ружей, случайно, видимо, утерянных похитителями в ночной темноте то ли в спешке, то ли по неосторожности. Вследствие этого у оперативников появились подозрения, что украденные винтовки «осели» именно где-то на улице Бульварной и, возможно, даже в одном из домов по её правой, нечётной, стороне. Тут же сразу выяснили: кто из членов правоэсеровской партии живёт в указанном районе, и на их квартирах провели особо тщательный обыск. В данной связи внимание Дмитрия Кривоносенко привлёк дом под № 13, квартира 1. Здесь проживала семья Немиро, двадцатитрёхлетний отпрыск которой по имени Николай, студент медицинского факультета Томского университета, состоял в эсеровской партии и — более того — являлся членом её губкома.

По воспоминаниям Виктора Урасова, непосредственного участника тех событий, на квартире Немиро, а также в подвале дома, в котором проживала его семья, два раза производились очень внимательные досмотры, которые, увы, никакого результата сначала не принесли. И лишь в следующий приход чекистов (бог троицу любит), в ночь на

10 апреля при очередной проверке подвального помещения во время простукивания стен верхнее бревно одной из них вдруг неожиданно провалилось вовнутрь и вскрыло большой тайник. Именно в нём и обнаружили оружейный схрон. Так в результате удачно проведённой ночной операции удалось обнаружить 539 винтовок, практически все патроны из похищенных, а также несколько револьверов. Судьба остальных 100 трёхлинеек так и осталась тогда невыясненной.

А вместе с винтовками там же в схроне чекисты нашли и некий тайный список подпольщиков, во главе которого вроде бы как значился никому в Томске «неизвестный» человек по фамилии Алмазов. Часть этого списка каким-то образом тут же удалось уничтожить отцу Николая Немиро — Фадею Антоновичу («Знамя революции», № 74 за 1918 г.). Младшего Немиро в тот момент дома не оказалось, но его всё равно потом выследили и арестовали. Что касается Немиро старшего, то ему, за совершённый дерзкий поступок во время проведения обыска тут же пришлось проследовать для содержания в томскую губернскую тюрьму, главный каземат города. С целью проведения дальнейшего следствия в ту же ночь на 10 апреля были задержаны и все остальные взрослые члены семьи Немиро и даже квартиранты, снимавшие у них жильё. После предварительных допросов задержанных удалось выяснить, что кражу оружия действительно совершил Николай Немиро вместе с бывшим прапорщиком Эдуардом Дикштейном, по некоторым данным, в ту пору также являвшимся студентом университета и активным членом эсеровской партии.

В первые же дни после случившейся кражи в ходе проведения следственных мероприятий большевики арестовали и посадили в изоляторы сразу что-то около 25 человек, главным образом эсеров. Потом к ним добавили ещё десятерых, а вечером 10 апреля в одну из тюрем доставили и двух основных фигурантов по данному делу: Николая Немиро и Эдуарда Дикштейна. Так что в общей сложности в ходе следствия о краже винтовок в Томске за решеткой оказалось около 40 подозреваемых. Просто задержанных, надо полагать, было намного больше, но всех их сейчас невозможно подсчитать, поскольку ни их имена, ни их количество никогда и нигде не публиковались. Этих людей, как правило, негласно определяли сначала в так называемую каталажку гостиницы «Европа», здесь же спустя некоторое время с ними проводили и предварительное дознание. После чего некоторых отпускали домой, а кого-то оставляли ещё на несколько дней для дальнейшего разбирательства или направляли уже непосредственно в тюрьму.

Один из таких задержанных оставил нам описание «европейской» предвариловки. Она размещалась, по его словам, в обширной комнате, бывшей биллиардной. На дверях её ещё оставалась прежняя надпись. Комната освещалась двумя тусклыми лампочками, полузакрытыми в зелёные металлические абажуры. В центре находился длинный обеденный стол, залитый склизкими остатками арестантского супа и засыпанный крошками хлеба. Вокруг него располагалось несколько стульев. Три сохранившихся биллиардных стола стояли тут же, но с отпиленными наполовину ножками. Они служили одновременно и для сиденья, и для повального спанья в качестве нар. Пол был грязный, забросанный окурками и неизвестно откуда взявшимся здесь серпантином. Каземат этот, по замечанию того же очевидца, как и весь остальной совдеп, охранялся интернационалистами из бывших военнопленных, главным образом венграми. Они отвечали на любой вопрос или просьбу томившихся в неизвестности людей одной заученной до автоматизма фразой: «Нэ можно!»…

Через несколько дней после задержания подозреваемых переписывали, вызывали по очереди на допрос (в комнату № 53), некоторых отпускали, а остальных отвозили для проведения дальнейших следственных мероприятий в губернскую или какую-либо другую тюрьму. Многие из них, по всей видимости, действительно являлись членами подпольных организаций, однако доказать это было достаточно сложно, поэтому большинство арестованных содержались в тюрьмах без предъявления каких-либо весомых обвинений, а только лишь по той простой причине, что являлись активными членами одной — постоянно не дававшей покоя большевикам — оппозиционной политической партии.

Так, в апреле по делу о краже винтовок из цейхгауза 39-го полка содержались под стражей (по материалам тобольского «Сибирского листка», № 32 от 11 апреля 1918 г.) следующие лица, некоторые из которых точно известны нам уже как члены партии социалистов-революционеров: Павел Максимов, Андрей Иванов, Александр Рудаков, Ефрем Дебрейор, Владислав Стадинский (или Сталинский — в «Знамени революции» № 61 за 1918), Александр Еселевич, Владимир Киснемский, Николай Немиро, Эдуард Эпштейн (видимо, всё-таки Эдуард Дикштейн. — О.П.), Евгений Никитин, Григорий Белошинский, Николай Григорьев, Лев Перелешин, Франц Вержболович, Мечислав Гурикин, Пётр Тюгаев (Тюшев в «Знамени революции»), Михаил Рудаков, Исаак Розеншток, Лев Шаманский, Михаил Полюгов, Пётр Пастухов, Александр Лаптев, Пётр Лукьянович, Исидор Блюгельман, Василий Сидоров, Николай Богоявленский, Николай Критский, Алексей Зорин, Павел Лихачёв, Владимир Алексеев и профессор Николай Новомбергский. «Томский церковно-общественный вестник» (№ 12 от 4 апреля 1918 г.) добавляет к этому списку директора частной мужской гимназии Ивана Воскресенского, а «Алтайский луч» (№ 39 за 1918 г.) — Леонида Панкрышева и Владимира Сизикова. Также мы знаем уже, что в губернской тюрьме, после того как был обнаружен оружейный схрон, оказался и отец Николая Немиро — Фадей Антонович. Ему в ту пору исполнилось уже 65 лет, поэтому ряд заключённых обратились через печать к советским властям с просьбой освободить его из тюрьмы по состоянию здоровья. Среди десяти подписантов данного обращения мы находим ещё пять дополнительных фамилий содержавшихся в заключении арестантов: А.Л. Опенко, Р. Велижанин, К. Слезин, Н. Филатов и П. Филатов. Итого: 39 человек.

Такой жесткий подход со стороны советской власти и следственных органов к происшествию 27 марта вызвал ряд протестных заявлений в томских средствах массовой информации. Сначала в некоторых газетах появились критические статьи, высказывавшие различного рода сомнения по поводу правомерности введения военного положения в городе: де, кража винтовок ещё не тот случай, чтобы до максимума ограничивать свободу граждан, и так в последнее время по вине большевиков вновь низведённую до уровня дореволюционного, полицейского, почти режимного. Также пресса высказалась резко против того политического погрома, который устроили власти города в отношении правоэсеровской партии, под погромом подразумевались массовые обыски и аресты виднейших членов городской организации. А меньшевистская «Заря» в конце одной из своих критических статей, как бы подводя итог всем претензиям, заметила: «Борьба с настоящей контрреволюцией (выделено мной. — О.П.) мыслима лишь при объединении всех демократических сил на почве коренного изменения всей советской политики в духе действительного народовластия».

В ответ на эти выпады в условиях действующего военного положения уже 30 марта большевики закрыли три ведущие томские эсеровские газеты: «Путь народа», «Земля и воля» и «Земская газета». Причём после окончания всей истории с украденным оружием удалось возобновить издание лишь одной из них: «Путь народа» в апреле стал выходить под названием «Тернистый путь народа». Так что из всех оппозиционно настроенных к большевикам периодических изданий в городе теперь осталась нетронутой лишь одна меньшевистская «Заря».

Вместе с тем критика в какой-то степени возымела своё действие, так что Томский исполком даже отменил военное положение с 3 апреля, то есть ещё за неделю до того, как украденные винтовки были найдены и возвращены на склад. Прекратились также повальные обыски и аресты, а некоторых членов правоэсеровской партии, из тех, что оказались за решёткой по данному делу, вскоре освободили. Интересная история в этом смысле произошла со студентом университета двадцатидвухлетним Исааком Розенштоком. Он оказался в числе задержанных и попавших в тюрьму в первые же дни массовых арестов, однако вскоре после проведения предварительного дознания с него сняли все подозрения и отпустили. Девятого апреля на заседании городского Совета рабочих и солдатских депутатов, проходившем в так называемом открытом режиме и посвящённом, в том числе, и вопросу о краже винтовок с военных складов, тот же Розеншток от имени эсеровского комитета вступил в горячую полемику с руководством большевистского исполкома («Знамя революции», № 73 за 1918 г.).

Он заявил о полной непричастности партии социалистов-революционеров к данному происшествию и настаивал на том, чтобы большевики ещё раз перепроверили версию с оружейными спекулянтами, пойманными на толкучке, в том смысле, что не ведёт ли криминальная ниточка к союзу фронтовиков. Это своего рода профессиональное объединение бывших участников Первой мировой войны главным образом из числа рядового состава занимало вроде бы независимую политическую позицию и вместе с тем очень часто склонялось в своих решениях в сторону советской власти, причём по очень многим вопросам. Кража винтовок, если доводить версию Розенштока до логического конца, могла быть совершена безработными фронтовиками с целью наживы.

Однако уже на следующий день, а точнее в ночь на 10 апреля, как мы теперь знаем, в доме у члена губернского эсеровского комитета Николая Немиро нашли большую часть из украденных винтовок, а также список подпольной, как поняли большевики, организации. И хотя часть фамилий удалось уничтожить его отцу — Фадею Немиро, однако даже на основании того, что осталось на руках у особистов, ими было сделано предположение о причастности к антисоветскому заговору и некоторой части томского студенчества. Поэтому буквально на следующий же день некоторых лидеров легального эсеровского молодёжного движения взяли под стражу, и, что примечательно, среди арестованных опять, уже во второй раз за последние дни, оказался Исаак Розеншток.

Что же касается некоторых других студентов, состоявших в партии эсеров или сочувствовавших ей, то многие из них, узнав о провале явки на Бульварной-13, посчитали лучшим для себя исходом временно оставить учёбу и срочно покинуть город. Однако не всем это удалось сделать, так что часть из них всё-таки арестовали утром

10 апреля прямо во время занятий. В тот день к главным корпусам университета и технологического института прибыли усиленные наряды Красной гвардии, состоявшие по преимуществу из опять-таки завербованных военнопленных австро-венгерской армии. Никто не впускался и не выпускался из помещений в течение примерно получаса. Руководство операцией осуществляли томские большевики, в том числе и всё ещё числящиеся студентами Лыткин и Якимов. Примечательно, что упоминавшийся нами чуть выше Розеншток, дважды арестованный в результате всех этих событий, был сокурсником Лыткина по юридическому факультету Томского университета. Возможно, они даже некоторое время являлись товарищами и ходили вместе на занятия, поскольку и жили-то они (снимали жильё) по соседству на улице Нечаевской (теперь проспект Фрунзе).

В ходе проведённого в тот день мероприятия особисты изъяли все списки студентов указанных вузов, на основании которых произвели в ближайшие же дни ряд обысков по адресам попавших под подозрение учащихся. В ответ на это часть молодёжных организаций решила объединить свои усилия для противодействия беспределу властей. Так, общее собрание старост томских вузов вынесло постановление о предании товарищескому суду студентов-большевиков Лыткина и Якимова за участие в проведённой 10 апреля антидемократической акции. 21-го числа того же месяца состоялось заседание студенческого суда, но ни Лыткин, ни Якимов на него не явились, так как находились в то время уже в Иркутске по делам службы.

13 апреля на очередном общем собрании Совета рабочих и солдатских депутатов после основного доклада о положении дел в городе с официальным заявлением выступил некто Гуревич. Зачитанное им обращение исходило от объединённого бюро совета студенческих старост и правления студенческого социалистического общества. В нём высказывался протест против ареста нескольких учащихся, а также по поводу посягательства на автономию высших учебных заведений, введённую поэтапно ещё при царе и подтвержденную, кстати, декретом советского наркома просвещения Луначарского. В конце заявления содержалось требование немедленно освободить арестованных студентов и прекратить без разрешения вузовского самоуправления незаконные вторжения на её территорию.

В ответ на это председатель губисполкома Иван Беленец довёл до сведения собравшихся, что все аресты осуществлялись с ведома городского Совета рабочих и солдатских депутатов. А акция по вторжению была проведена лишь после того, как выяснилось, что в похищении оружия принимали участие студенты Дикштейн и Немиро, а также, возможно, и некоторые другие учащиеся. В доме у Немиро, развивал дальше свою мысль предгубисполкома, при обыске нашли список, в котором значились фамилии некоторых из таких учащихся. Что же касается автономии высших учебных заведений, то она, заявил в конце своего выступления Беленец, провозглашена советским правительством не для «теперешнего гнилого студенчества, а для будущих его поколений, пропитанных духом революционной демократии» («Знамя революции», № 74 за 1918 г.).

К не совсем понятным нюансам всех вышеизложенных событий нужно отнести следующие обстоятельства. Постановлением военно-революционного штаба от 13 апреля объявлялось, что в связи с обнаружением украденного оружия у члена томской эсеровской организации Николая Немиро, а также ряда свидетельских показаний и некоторых документально подтверждённых данных, губернскому комитету партии социалистов-революционеров «может быть предъявлено обвинение в организации антисоветской боевой дружины, для каковой цели и было похищено оружие в 39 полку». В то же время газета «Тернистый путь народа» писала, что 17 апреля из заключения освободили четырёх членов губкома эсеровской партии. Правда, этих четверых арестовали не по делу о краже винтовок, а ещё раньше, 20 марта, по обвинению в связях с мятежным казачьим атаманом Сотниковым, и всё-таки. Не будем также забывать, что в первой половине апреля в Томске на полулегальной основе проходила Всесибирская эсеровская конференция, которая без особых проблем смогла провести и закончить свою работу. Так что вот так как-то, с одной стороны, очень строго повела себя советская власть после случившегося весьма дерзкого и опасного происшествия, а с другой — вроде бы и не очень, можно даже сказать — вполне адекватно.

4. Реквизиции, реквизиции и ещё раз реквизиции

В условиях фактически полностью парализованной банковской системы советская власть на территории Сибири оказалась в очень сложном финансовом положении. А деньги, и прежде всего наличные, ей были конечно же очень нужны. В первую очередь — для закупки продовольствия у крестьян, а также — для выплаты заработной платы, различного рода социальных страховок и пр. Средств, частично конфискованных из местных отделений национализированных большевиками банков, хватило всего на месяц-полтора. В связи с чем, во многих городах Сибири уже в феврале начала осуществляться практика наложения принудительных денежных контрибуций на местную буржуазию. Например, в Барнауле — в размере 1 миллиона рублей («Свободный Алтай», № 40 за февраль 1918 г.), ровно на такую же сумму 23 февраля подобную операцию осуществили в Новониколаевске, а 28-го того же месяца — в Тюмени.

В Томске к подобному решению пришли не сразу, но всё-таки пришли чуть позже и как бы в несколько этапов. Так, 17 февраля состоялось общее собрание союза инвалидов и союза безработных фронтовиков. На нём, по данным «Земской газеты» (№ 12 за 1918 г.), присутствовало около 700 человек. Настроены эти люди оказались весьма решительно. И всё потому, что у большинства из них на иждивении находились семьи, причём многие в силу традиций того времени являлись многодетными отцами, имели по 3–4 ребёнка и более, а постоянного заработка найти не могли. И если инвалиды войны хотя и с перебоями, но всё-таки получали от правительства хоть какие-то вспомоществования, то безработные, в том числе и вернувшиеся с фронта солдаты, — никаких. А жить каким-то образом было нужно и кормить семьи — тоже.

Поэтому на общем собрании двух фронтовых союзов его участники, что называется, ребром поставили вопрос о поиске финансовых средств для оказания помощи нуждающимся семьям бывших участников Первой мировой войны. Выступавшие выдвигали различного рода предложения, но почти все они сводились к одному — к наложению контрибуции. Одни предлагали обложить ею всех без исключения имущих граждан города, в том числе и гражданских служащих, не воевавших на фронте. Не забыли конечно же тогда и про томских миллионеров (местных «олигархов»), с них в полном соответствии с духом времени некоторые ораторы предлагали «драть три шкуры», суммарные цифры доходили аж до 12 миллионов. В итоге собравшиеся приняли решение ограничиться всё-таки лишь двумя миллионами рублей (что-то около 200 миллионов на наши деньги) контрибуции и обратились в исполком с просьбой принять решение собрания к сведению. На эти деньги, в частности, предполагалось открыть бесплатную столовую для безработных фронтовиков и членов их семей, а также организовать дополнительные рабочие места в мастерских так называемого кустарного комитета.

Отозвавшись на просьбы трудящихся и малоимущих, вскоре за рассмотрение данного дела взялся финансовый отдел Томского губисполкома, его возглавлял в тот период тридцатичетырёхлетний Борис Гольдберг. Последний в условиях почти катастрофического денежного дефицита не нашёл ничего лучше, как вынести на обсуждение исполкома в 20-х числах марта вопрос о наложении на городских богачей единовременного налога в размере 5 миллионов рублей. Эту идею поддержал предгубисполкома А.И. Беленец, а также некоторые другие советские руководители, и решение было принято. Для уплаты контрибуции установили четырёхдневный срок.

В поисках решения по удовлетворению запроса, поступившего от губернского исполкома, вечером 24 марта члены биржевого комитета (своего рода профсоюзного объединения торгово-промышленного класса города) провели своё расширенное заседание. Выступавшие на собрании члены комитета посетовали, что многие из них уже и так лишились значительной части своего промышленного, торгового и финансового капитала вследствие аннулирования займов, процентных бумаг, осуществления различного рода реквизиций, национализации принадлежавших им предприятий, а также конфискации некоторой части личного имущества. И это не считая введённого с марта месяца на территории Томской губернии прогрессивного подоходного налога, в соответствии с которым так называемый высший разряд торгово-промышленников, с доходом в 360 тысяч рублей в год и выше, облагался сбором в размере 33 %.

Поэтому, как бы подводя итог своему собранию, члены биржевого комитета уведомили присутствовавших в зале журналистов, а также приглашённую публику, что в условиях практически свёрнутого денежного обращения, а попросту из-за отсутствия бумажных купюр и монет в банковских сейфах, такой колоссальной суммы наличности в размере 5 миллионов рублей (более 500 миллионов на наши деньги) имущие граждане города просто не в состоянии будут в ближайшее время собрать. Было также заявлено о том, что мусульманская часть томской буржуазии вообще в категорической форме отказалась участвовать в выплатах каких-либо сумм. Исходя из этого, собрание приняло решение: заявить о невозможности выполнить постановление советской власти о выплате денежной контрибуции в той сумме, которая ею затребована. Вместе с тем биржевики выдвинули исполкому встречное предложение. Во-первых, снизить сумму денежного обложения, а во-вторых, распределить её по возможности на всех жителей города. Данное решение участники совещания приняли фактически единогласно и, более того, даже встретили его одобрительными аплодисментами.

В таком достаточно оптимистическом настроении томские торгово-промышленники и закрыли своё собрание. Однако, когда присутствовавшие начали потихоньку расходиться, неожиданно выяснилось, что помещение биржи, где они так плодотворно поработали в тот вечер, окружено воинским нарядом, а его начальник объявил всех находившихся в здании задержанными до выяснения. При этом для «пущей острастки», как писало «Знамя революции» (№ 56 за 1918 г.), было произведено несколько выстрелов в воздух, от которых «сразу произошло сильное смятение». После чего слегка перепуганных торгово-промышленников и других лиц, оказавшихся по той или иной причине в тот день на том, как выяснилось, злополучном собрании, окружил усиленный наряд красногвардейцев и отвёл в губернскую тюрьму. Там задержанные были допрошены на предмет установления личности, после чего лиц, не принадлежащих к торгово-промышленному классу, отпустили, а остальных сопроводили в камеры. Среди последних оказались такие известные в Томске личности как Карл Эман — председатель арестованного собрания, Алексей Кухтерин, отец и сын Фуксманы, А.Ф. Громов, В.Н. Вытнов и др., - всего 52 человека из числа богатейших людей города.

Исключение было сделано лишь для Петра Ивановича Макушина, хотя и одного из самых состоятельных торгово-промышленников Томска, но и одновременно с этим — виднейшего сибирского просветителя. Учитывая его заслуги, в том числе и перед трудовым народом, советские власти приняли решение Петра Ивановича освободить, однако взяли с него расписку о невыезде из города, а также о выплате им в обязательном порядке причитавшейся лично с него суммы денежного взноса.

После этого в ходе последующих допросов задержанных подтвердились полученные ранее сведения о том, что городская буржуазия не сочла возможным собрать и выплатить установленную исполкомом сумму контрибуции. В ответ большевики приняли решение — отправить несговорчивых купцов и промышленников временно на работу в угольные шахты. И вскоре первая партия в составе 16 человек, согласно списку, составленному Б. Гольдбергом, отправилась под конвоем в Анжерку и Судженку. После чего, как заявил тот же заведующий финансовым отделом губисполкома на собрании городского совета депутатов (9 апреля), сумма контрибуции мгновенно была выплачена и даже с избытком, почти в два раза больше изначально запланированной…

Кстати, как мы видим, всё это происходило как раз в период разгара событий, связанных с кражей винтовок со склада 39-го стрелкового полка. Так что в конце марта в главной тюрьме — губернской, а также и в других городских изоляторах оказались не только ведущие деятели из числа местных оппозиционных политиков (главным образом эсеры), но и крупнейшие томские буржуа. Последние, правда, ненадолго, все они вновь обрели свободу уже где-то числа 9-10 апреля.

А возвращаясь ещё раз к истории об изъятых у буржуазии с помощью контрибуции средствах, нужно сказать, что почти треть от всей суммы (2,5 миллиона) оказалась по какой-то причине так и не истраченной на нужды городского хозяйства и пролежала в сейфе томского отделения Госбанка до самого майского вооруженного мятежа. Более того, эти деньги, судя по историческим источникам, красные то ли не успели, то ли забыли, то ли вообще не захотели забирать при отступлении с собой, вследствие чего часть отнятых в апреле миллионов, надо полагать, уже в начале июня была возвращена их прежним владельцам в целости и сохранности.

Помимо этих денег, томские власти пытались получить финансовые средства ещё и при помощи займа, который планировалось осуществить, теперь уже на чисто добровольной основе, опираясь на вспомоществования простых граждан. Так, в начале апреля городская продовольственная управа обратилась к населению Томска с просьбой о сборе средств на приобретение товаров первой необходимости и в первую очередь — продуктов питания, запасы которых на городских складах к тому времени оказались уже полностью исчерпаны, а финансовые вливания на основе контрибуции с имущих классов к тому времени ещё не поступили. Поэтому необходимо было срочно где-то достать 2 миллиона рублей для закупки продовольствия.

Как свидетельствует «Знамя революции» (№ 62 за 1918 г.), жителей города с этой целью попросили внести в городскую казну по 20 рублей от каждого едока. А продовольственная управа заверила граждан, что собранные деньги пойдут строго на закупку в Алтайской губернии продуктов питания и ни в коем случае ни на что другое. К данной акции просили присоединиться всех томичей, за исключением малоимущих. Взносы последних предполагалось покрыть за счёт опять-таки увеличенного сбора с богатых семей. Всем, кто внёс деньги, предполагалось выдавать квитанции, которые потом можно было использовать для покупки продуктов питания по сниженным ценам. Однако столь, казалось бы, необходимый для всех заём в условиях политической нестабильности, по всей видимости, так и не состоялся; по крайней мере, никаких сведений о дальнейших мероприятиях по его осуществлению нам не удалось найти ни в одном из имевшихся у нас под руками источников.

5. Без названия

Весь март, начиная с 27 февраля, в Томске проходили судебные процессы над бывшими офицерами русской армии, уволенными в запас, но не сдавшими властям своего табельного оружия. Последнее необходимо было сделать согласно приказу по Омскому военному округу от 14 декабря 1917 г. и по Томскому гарнизону от 11 января

1918 г. От данной процедуры освобождались лишь офицеры, поступившие на службу в городскую милицию. Всем остальным предписывалось незамедлительно явиться в кабинет Дмитрия Кривоносенко в Доме свободы, а потом, в связи с переездом исполкома, — в комнату № 53 гостиницы «Европа» и, что называется, добровольно разоружиться. Лиц, отказавшихся выполнять предписание властей, ожидало суровое наказание: 3 месяца тюремного заключения или 5 тысяч (два годовых заработка высококвалифицированного рабочего) рублей штрафа.

Надо сказать, что, несмотря на неоднократные предупреждения, многие офицеры так и не сдали своего оружия. Некоторые в силу возникших финансовых затруднений просто продали револьверы на толкучке, другие хранили их с той же целью, но с расчётом на будущее. Однако были, конечно, и такие, кто оставил при себе табельное оружие из чисто принципиальных соображений, рассчитывая в случае необходимости использовать его по прямому назначению: против врагов отечества.

Так вот, административные дела всех «несознательных» офицеров в период с 27 февраля по 27 марта разбирались военно-революционным судом под председательством двадцативосьмилетнего большевика Фёдора Зеленцова, который сам ещё до недавнего времени являлся прапорщиком расквартированного в Томске 38-го Сибирского стрелкового запасного полка. Всего состоялось тринадцать судебных заседаний, точнее двенадцать основных — в марте, разбиравших в среднем по 15 дел в день, и одно — дополнительное — в конце апреля, на котором было рассмотрено пять оставшихся. Последнее из основной обоймы судебных разбирательств проходило, так получилось, что именно 27 марта, то есть буквально через несколько часов после ночной кражи винтовок из цейхгауза 39-го полка.

Данные судебные слушания проводились в здании Гоголевского училища на Гоголевской же улице (когда-то Жандармской), в помещении, как указывали газетные сообщения, бывшего офицерского собрания 39-го стрелкового полка. Всего было рассмотрено, по нашим подсчётам из материалов газеты «Знамя революции» (№№ 36–77 за 1918 г.), около 210 дел, ровно такое же количество офицеров, соответственно, отказалось по разным причинам сдать советским властям своё табельное оружие, и им предстояло отчитаться перед революционным судом за «укрывательство» боевого огнестрельного оружия. Всем обвиняемым разрешалось приводить на заседания суда «свидетелей и защиту по существу своих дел». В случае неявки офицеров их дела заслушивались заочно.

К сожалению, нам не удалось выяснить ни одного конкретного результата по данным судебным разбирательствам, поэтому в данном случае остаётся лишь предполагать, что офицеры, не сумевшие представить веских доказательств своей невиновности и не имевшие возможности уплатить немалый штраф (что-то около нескольких сотен тысяч рублей на наши деньги), на целых три месяца отправились в тюрьму. Вместе с тем точно известно, что в конце марта Томский губисполком принял решение осуждённых таким образом офицеров направить в Анжерские шахты в распоряжение местного исполкома на трудовое перевоспитание («Знамя революции», № 58 за 1918 г.). Вследствие этого многие офицеры не смогли участвовать в подготовке антибольшевистского мятежа в городе, а потом, собственно, и в самом его проведении на начальном этапе. Последнее обстоятельство, конечно, далеко не лучшим образом сказалось не только на количественном, но и на качественном составе их подпольной организации, итак достаточно ослабленной разного рода проблемами, о которых мы уже упоминали ранее.

Теперь несколько слов по поводу некоторых персоналий тех судебных процессов. Так, например, среди фигурантов оружейного дела значился некто Прохоров, бывший командир 16-й роты

39-го стрелкового полка. Фамилия указанного человека, к сожалению, приводится в газетном сообщении без каких-либо инициалов. Однако нам абсолютно точно известно, что одним из активных участников вооруженного восстания в Томске в конце мая 1918 г. был поручик Прохоров-Кондаков Сергей Кондратьевич. Немного самонадеянно, конечно, но всё-таки вполне резонно задать себе вопрос: а не одно ли это лицо?.. Может быть, данное обстоятельство не столь уж и важно, по праву заметят некоторые. Так-то оно так, конечно… И, тем не менее, если речь идёт о героях, а тем более о погибших героях, каковым как раз и являлся С.К. Прохоров-Кондаков, то, наверное, с уверенностью можно утверждать, что в данном случае для нас, невольных наследников тех трагических событий, должно быть всё важно, и в первую очередь — для лиц, серьёзно интересующихся и занимающихся историей.

Или вот ещё пример: на судебное заседание 26 марта был вызван в качестве ответчика некий Михаил Кононов, обозначенный как военнослужащий 3-й роты 39-го стрелкового полка. Заинтересовал нас этот человек потому, что он вполне мог оказаться тем самым капитаном Кононовым, который в июне 1918 г. в ходе развернувшегося по всей Сибири антибольшевистского мятежа, занял должность начальника штаба в добровольческом корпусе подполковника А.Н. Пепеляева. И особый интерес в данном случае представляет тот факт, что ни имени, ни даже его инициалов нигде не сохранилось, по крайней мере, нам они не попадались. Во всех газетных сообщениях первый начальник штаба Средне-Сибирского корпуса фигурирует или просто как Кононов (без каких-либо инициалов), или вообще как капитан «К». Таким образом, если наши рассуждения верны, мы можем предположить, что капитана Кононова, возможно, звали Михаилом и он, являясь одним из активных участников томского подполья, проходил ещё и как фигурант по делу о «потере» личного оружия, а по сути: о его сохранении по примеру некоторых других своих товарищей для нужд антибольшевистского сопротивления.

Ну и, наконец, чтобы совсем уже не утомить, самый последний пример. Речь пойдёт ещё об одном офицере на этот раз 38-го стрелкового полка, о Петре Николаевиче Успенском. Он, что интересно, единственный из всех 210 человек, представших перед судом, заседавшим в марте-апреле в стенах Гоголевского училища, был привлечён к ответственности не за нарушение приказа о сдаче личного оружия, а за то, что 4 марта на вечере в общественном собрании (бывшем дворянском), посвящённом годовщине со дня начала Февральской революции, демонстративно сорвал с себя офицерские погоны. Как указывала пресса, своим поступком Успенский хотел выразить протест против развала революционными властями русской армии. Не самый героический поступок, конечно, и тем не менее.

Таким образом, надо полагать, что на начало апреля томские тюрьмы и, прежде всего, главная и самая большая из них — губернская, были заполнены, что называется, до предела. Здесь тюремный изолятор располагался там же, где находится и сейчас, — по улице Пушкина (в те времена — Иркутский тракт).

Более того, в марте также чуть не угодил в тюрьму и главный редактор томского «Знамени революции», социал-демократ с очень большим дореволюционным стажем, сорокапятилетний Вениамин Вегман. И хотя чуть вроде бы не считается, как говорится, но, тем не менее, неприятный инцидент всё-таки имел место. А произошло вот что: 4 марта в ознаменование начала Февральской революции в здании общественного собрания (теперь — бесхозный Дом офицеров) собрались на свою корпоративную вечеринку члены томского отделения меньшевистской партии. До 1917 г. меньшевики и большевики, как известно, составляли хотя и трещавшую по всем швам от теоретических разногласий, но всё-таки единую партию — РСДРП. Однако после февраля 1917 г. пути большевиков и меньшевиков окончательно разошлись уже не только теоретически, но и практически. И всё-таки бывшие товарищи по некогда единой партии и после этого, несмотря ни на что, по-прежнему сохраняли достаточно тёплые чувства друг к другу, а иногда даже и общались, что называется, на короткой ноге. Не избежал подобного соблазна и Вениамин Вегман, который 4 марта, невзирая на то что был к тому времени уже большевиком, также явился в общественное собрание, чтобы отпраздновать с томскими меньшевиками-плехановцами годовщину начала победоносной русской революции.

И вот, когда праздничный вечер подошёл к своему завершению и его участники в приподнятом, надо полагать, расположении духа направились по домам, у выхода из здания их ждал весьма неприятный сюрприз в виде наряда Красной гвардии, который в «лучших», что называется, традициях бывшего романовского единодержавия начал вполне бесцеремонным образом производить личный досмотр граждан, в том числе и женщин, мотивируя всё происходящее якобы поисками оружия (опять оружия), по сведениям большевиков, тайно и с провокационными целями принесённого кем-то из участников вечеринки. Ничего такого при обыске красногвардейцы, по всей видимости, не нашли, но настроение всем подпортили, конечно, изрядно (и это в день празднования победившей в стране революции!). Чрезвычайно возмущённый всем произошедшим Вениамин Вегман тут же поспешил в губисполком, благо он находился почти совсем рядом, нужно было только спуститься с Нижней Елани в район Старособорной площади.

Там, в исполкоме, главный редактор «Знамени революции» в тот поздний час застал кого-то из советских руководителей и в сильном возбуждении стал высказывать им всё своё — наболевшее по поводу только что произошедшего и пережитого, напоминавшего, по его словам, старые, «добрые» времена жандармских обысков, ну и так далее. Причём выражал свои эмоции Вениамин Давыдович настолько энергично и дерзко, что его чуть-чуть не сочли за контрреволюционера и даже хотели арестовать, да вовремя опомнились, и, слава богу, а то ведь могло бы получиться как-то уж совсем — того… Вскоре, однако, по данному инциденту провели тщательное расследование, и его виновник, отдавший приказ о проведении обыска, был снят с занимаемой должности. Им оказался некто Рубин — до того момента председатель Томского городского совдепа.

Ну и, наконец, ещё один, последний, инцидент, связанный с празднованием Февральской революции, произошёл 12 марта. В тот день в городе проводились официальные мероприятия по случаю первой годовщины свержения самодержавия в России. Проходили они под диктовку, естественно, партии большевиков. Коммунистов, по некоторым данным, в Томске на тот момент было всего что-то около 300 человек. Цифра, конечно, немаленькая, но и не настолько уж и большая, чтобы диктовать свои условия всем остальным. Но, тем не менее, это у них как-то всё-таки получалось. Праздничные мероприятия начались в городе с утра 12 марта. Открылись они военным парадом отрядов Красной гвардии и Красной армии. Потом состоялось массовое уличное шествие с участием главным образом членов большевистской и левоэсеровской партий, а также нескольких колон рабочих, приведённых на демонстрацию профсоюзными организациями города. Меньшевики и правые эсеры принципиально проигнорировали весь праздничный официоз, зато они достаточно активно поработали на оппозиционных митингах, проходивших в тот день в разных частях Томска. То же самое наблюдалось, кстати, и во многих других городах Сибири.

Вечером того же дня большевики в здании общественного собрания провели уже чисто свою, что называется узко корпоративную вечеринку по случаю праздничной даты. После её окончания, около 12 часов ночи, на возвращавшихся домой А.А. Азлецкого, исполнявшего на тот момент обязанности городского головы, и на заместителя председателя губисполкома С.И. Канатчикова было совершено вооруженное нападение. Обстоятельства случившегося вышедшие на следующий день газеты описывали следующим образом. Эти два большевика с женами подъехали к дому, где проживал Канатчиков (Всеволодо-Евграфовская-8), видимо, с расчетом продолжить праздничный вечер уже, что называется, в более тесной обстановке.

И вот, пока гостеприимный хозяин рассчитывался с извозчиком, Азлецкий и женщины прошли во двор. Там у дверей дома они заметили в темноте фигуру человека, скрывавшегося в тени здания. Через несколько мгновений таинственный незнакомец произвёл несколько выстрелов в сторону прибывшей компании и тут же попытался скрыться. Азлецкий, который, так же как и его спутницы, никоим образом не пострадал, выстрелил вдогонку по убегавшему террористу из своего револьвера, но тоже промазал. Вскоре за воротами, куда выскочил убегавший заговорщик, раздалось ещё несколько выстрелов, это открыл огонь Семён Канатчиков из своего личного оружия, но также абсолютно безрезультатно.

Покушавшихся, как выяснилось, было двое, однако ни одного из них не удалось задержать. Оба террориста убежали по Всеволодо-Евграфовской улице по направлению к привокзальной площади. Потерпевшие сумели заметить лишь шапку с меховыми наушниками и гимназическое пальто на одном из нападавших. Получается, что данный теракт произвели либо гимназисты выпускных классов, либо студенты одного из томских вузов. Но ни в коем случае не офицеры, ибо тогда результаты покушения, надо полагать, оказались бы совсем иными. А ровно через две недели в городе произошла та самая кража винтовок, с которой мы, собственно, и начали рассказ о некоторых заинтересовавших нас мартовско-апрельских событиях в Томске. Вот, собственно, и всё о том, что нам хотелось бы выделить из общего контекста тех исторических событий.

1. Праздники и политические будни

Но вот пришёл, наконец, в Сибирь и месяц её освобождения. Он выдался особенно неспокойным для местных большевиков, и не только от того, что в Забайкалье шли ожесточённые бои с отрядами атамана Семёнова, но ещё и потому, что в самой Сибири то там, то здесь стали с новой силой разворачиваться протестные выступления политической оппозиции, носившие по-прежнему, в большинстве своём хотя ещё и достаточно мирный, но вместе с тем всё более и более непримиримый характер. А началось всё буквально в первые же дни этого самого жаркого весеннего месяца, когда во время проведения первомайских мероприятий в честь праздника международной солидарности трудящихся произошли, так скажем, не совсем желательные для советской власти инциденты с участием не только вечно всем недовольной интеллигенции, но даже и некоторой части городского пролетариата. В авангарде данных оппозиционных выступлений находились всё те же представители умеренных революционно-демократических партий: правые эсеры и меньшевики.

Так, в Омске легальная оппозиция намеренно вышла на первомайскую демонстрацию отдельной колонной и под знаменем, на котором был начертан их главный политический лозунг: «Вся власть — Учредительному собранию!». Однако во время шествия специально подосланные (понятно кем) люди устроили потасовку в рядах оппозиционеров и, как те ни защищали свой революционный стяг, его вскоре вырвали из их рук и тут же разорвали и растоптали.

Описание ещё одной первомайской демонстрации, проходившей в том же году, но на этот раз в Новониколаевске, мы нашли в барнаульской меньшевистской газете «Свободный луч» (№ 1 от 19 мая 1918 г.). Данное мероприятие, по мнению автора редакционной статьи, проходило «жалко, бледно и натянуто». Сначала состоялся военный парад с красногвардейцами на грузовиках, потом через центральную площадь города прошла демонстрация рабочих, многие из которых якобы вынуждены были принять в ней участие под угрозой увольнения. Однозначно негативное отношение к официальной манифестации проявили, как подчёркивала та же газета, новониколаевские печатники (рабочая «аристократия»), в то время как местные железнодорожники и разнорабочие, напротив, пришли на демонстрацию почти в полном составе.

Верховодили всеми первомайскими мероприятиями в Новониколаевске, как и в других городов Сибири, конечно же большевики вместе со своими тогдашними политическими союзниками — левыми эсерами. А правые социалисты-революционеры и меньшевики данную демонстрацию, а также официальный митинг по случаю международного пролетарского праздника намеренно проигнорировали. Взамен этого ими по всему городу были расклеены листовки с оппозиционными политическими лозунгами. Значительное количество таких прокламаций накануне первого мая изъяли и уничтожили в одной из типографий, нагрянувшие туда с обыском красногвардейцы, однако часть тиража оппозиционерам всё-таки каким-то образом удалось сохранить и распространить на следующий день среди населения.

Новониколаевским коммунистам вдобавок ко всему прочему первомайские праздники подпортил ещё и показательный судебный процесс над двумя бывшими членами их партии: Горбанём и Шварцем. Выходцы из народных низов, они после октября 1917 г., дорвавшись (другого слова и не подберёшь) почти до абсолютной власти в городе, устраивали незаконные реквизиции у зажиточных граждан, а конфискованное таким образом имущество иногда попросту пропивали в шумной компании точно таких же негодяев, как и они сами. При этом они довольно часто дебоширили, практически не таясь и, видимо, совсем не опасаясь возмездия за свои поступки, но оно всё-таки их настигло, причём, — весьма скоро. После вскрывшихся в начале марта фактов неприкрытого насилия с их стороны в отношении мирных граждан в период действия в Новониколаевске осадного положения их сначала исключили из партии, потом сняли со всех занимаемых должностей, а в завершение всего подвергли ещё и уголовному преследованию.

Томские газеты (из тех, что ещё не были закрыты к тому времени) описывали происходившие в их городе первомайские события тоже далеко не в самых ярких и радужных красках. Демонстрация по случаю Дня международной солидарности трудящихся началась в 11 часов утра движением праздничных колонн с Базарной (Старособорной) площади (ныне — площадь им. Ленина) вверх по Почтамтской, к площади Революции (бывшей и теперешней — Новособорной). Первоначально планировалось грандиозное шествие через весь исторический центр города, которое предполагалось завершить многолюдным митингом в Лагерном саду, где накануне праздника соорудили даже несколько весьма вместительных трибун. Но, увы, в последний момент все эти мероприятия, что называется, скомкали и сократили до минимума, а праздничная демонстрация закончилась буквально на полпути, уже на площади Революции.

И всё потому, что в колоннах демонстрантов вдруг отчётливо стали просматриваться оппозиционные транспаранты с начертанными на них лозунгами: «Долой Брестское позорище! Да здравствует Учредительное собрание! Свободу заключенным социалистам! Позор захватчикам власти народной, превратившим советы в полицейские застенки!»; ну и, конечно, традиционно эсеровское, доставшееся им от их прародителей-народников: «Земли и Воли!». В университетском Томске в отличие, например, от Омска никто не посмел в тот день срывать и топтать красные революционные стяги оппозиции, однако маршрут проноса «крамольных» лозунгов сразу же заметно подсократили. И хотя ответственными за праздничные мероприятия были назначены люди, в том числе и из оппозиционных политических партий (что, конечно, нужно занести большевикам в плюс): Лозовский, Сизиков, Гуревич, Фабрикант и Могун — все в основном — городские профсоюзные боссы. Но, с другой стороны, вот вопрос: учитывал ли кто-нибудь их мнение по поводу сокращения маршрута праздничного шествия, превратившегося в какой-то степени в антисоветскую демонстрацию? Ответ, надо полагать, более чем очевиден (и это — минус).

Эсеровская томская «Сибирская мысль» в те же майские дни писала, что на узловой станции Тайга среди деповских рабочих растут оппозиционные настроения, что многие из них, несколько разочаровавшись в радикальной и вместе с тем малоэффективной политике большевиков, стали всё больше и больше прислушиваться к более взвешенным лозунгам умеренных социалистов. Они посещали лекции, организованные агитаторами от правых эсеров, на которых последние пропагандировали не только свои партийные, но ещё и сибирские областнические идеи. В результате в воскресенье 19 мая (ровно за неделю до сибирского бунта) общее собрание рабочих тайгинского депо постановило: деятельность большевистского совета рабочих депутатов считать «во многих отношениях неправильной». И поэтому было принято решение: осуществлять постоянный контроль над советом, обязав его издавать все важнейшие распоряжения только после одобрения их общим собранием рабочих железной дороги. При 4 голосах «против», и 395 — «за», резолюция в этой редакции была принята.

Подобный же процесс всё более крепнущего недоверия к действующей власти, как отмечала та же «Сибирская мысль», продолжал наблюдаться и на анжеро-судженских копях. Здесь общее собрание шахтёров выразило в мае протест по поводу того, в частности, что местный Совет рабочих депутатов, а также совет управления копями, в составе которых большевики в союзе с левыми эсерами имели подавляющее большинство, вот уже 2 месяца не отчитывались о своей деятельности перед общим собранием рабочих и служащих, как это год назад было заведено революционным регламентом. Вдобавок ко всему тогда же вскрылся факт грубого мошенничества продовольственными карточками со стороны председателя совета управления копями левого эсера Кихтенко, который получал продукты в местном кооперативе сразу по трём продовольственным талонам. Решением революционного трибунала его приговорили к принудительным общественным работам на три недели, однако осуждённый подал кассационную жалобу в местный совет рабочих депутатов, и тот в силу партийной «солидарности» пытался самым бессовестным образом отмазать своего товарища. Данное обстоятельство по вполне понятным причинам сильно оскорбило и возмутило простых шахтёров.

К этому времени авторитет большевиков в весьма значительной степени оказался подорван и в среде рабочих омских железнодорожных мастерских, более того: политический вес и самих Советов за те полгода, что они правили в городе, также заметно понизился. Так, например, на проходивших ещё в марте выборах в районный Совет железнодорожных депутатов Атаманского хутора из пяти выбранных представителей только один оказался большевиком, а остальные являлись членами партии меньшевиков-интернационалистов («Пролетарий», № 13 от 29 марта 1918 г.).

А 29 марта те же рабочие омского депо на общем собрании открыто заявили представителю областного совдепа Лобкову о своём желании полностью переизбрать ещё и городских депутатов. Однако Лобков сумел-таки переубедить собравшихся — произвести лишь довыборы членов Совета («Пролетарий», № 14 от 5 апреля 1918 г.), в результате которых победили на этот раз вообще в основном беспартийные выдвиженцы в противовес большевикам и даже меньшевикам («Пролетарий», № 15 от 12 апреля 1918 г.).

Тремя же днями ранее, то есть 26 марта, то же самое общее собрание деповских рабочих Атаманского хутора заслушало ещё и доклад недавно избранной комиссии по расследованию, говоря современным языком, фактов «коррупции в высших эшелонах власти», которая, в частности, проводила обыск на квартире комиссара продовольствия Омской области большевика Митяева. В результате осмотра жилых помещений, которые занимала семья советского чиновника, удалось обнаружить несколько новых костюмов и женских платьев, а также значительные отрезы материи для пошива одежды. Всё это навлекло комиссию на подозрение о нетрудовых доходах Митяева, и по решению собрания материалы комиссии были переданы на расследование в революционный трибунал.

В Иркутске в субботу 18 мая на территории железнодорожных мастерских состоялся стихийный митинг, на котором рабочие, также как и их товарищи в Тайге, Омске и Анжеро-Судженске, вынесли постановление о недоверии политике большевиков. Тогда же митингующие, кроме всего прочего, выразили коллективный протест и против принудительного призыва их в ряды Красной армии для отправки на противосемёновский фронт. Одним из организаторов этого вряд ли разрешённого властями мероприятия стал Василий Тихонович Сапожников, достаточно известный в Иркутске общественный деятель, правый эсер, бывший ссыльнопоселенец, деповской рабочий, член Сибирской областной думы от забайкальских железнодорожников. Прибывшие к месту протестного политического митинга красногвардейцы довольно быстро разогнали его, а подсуетившиеся тут же чекисты арестовали ещё и нескольких руководителей «провокационной» акции. Василию Сапожникову, к счастью, удалось вовремя скрыться. После чего его сразу же объявили в розыск, так что ему пришлось перейти на нелегальное положение.

Через два дня в Глазковском железнодорожном предместье, а также в некоторых других районах города появились листовки антисоветского и антисемитского содержания, подписанные Иркутским губернским комиссариатом Временного Сибирского правительства («Знамя революции», Томск, № 101 за 1918 г.). Они призывали жителей города организовываться в боевые дружины для скорейшего свержения диктатуры большевиков. А ещё через три дня, в четверг 23 мая, советскую власть в Иркутске в очередной раз (после декабря и февраля) очень сильно затрясло. В середине дня в вагонном цехе железнодорожных мастерских вновь был созван стихийный митинг рабочих, на котором они выдвинули очередное требование: немедленно освободить железнодорожников, арестованных пять дней назад. Срок ультиматума определялся пятью часами вечера 24 мая, после чего митингующие угрожали прибегнуть к самым решительным мерам общественного воздействия, вплоть до объявления всеобщей политической забастовки («Омский вестник», № 126 за 1918 г.).

В пять часов вечера того же 23 мая в здании железнодорожного училища, как обычно по еженедельному расписанию, намечалось проведение очередной эсеровской лекции. Но усилиями всё того же Василия Сапожникова и других активистов от оппозиции её стихийно перепрофилировали в общее собрание, на которое явилось так много желающих подискутировать, что они даже не смогли поместиться в учебных классах. И тогда рабочие решили выйти во двор учебного корпуса и там, на свежем воздухе, продолжить обсуждение своих наболевших проблем (тем более что тёплая майская погода к этому вполне располагала). Узнав о новом «несанкционированном митинге», на который, по данным всё того же «Омского вестника», собралось в тот день не менее двух тысяч человек, иркутские власти на сей раз не стали сразу же прибегать к мерам полицейского воздействия и направили в железнодорожное училище делегацию парламентёров во главе с Яковом Янсоном. Однако уговорить рабочих мирно разойтись им не удалось, после чего данное оппозиционное мероприятие всё-таки пришлось разогнать. О том, как всё происходило, источники дают различную информацию.

Одни утверждают, что разгневанные участники митинга сами спровоцировали большевиков на репрессивные меры, захватив прибывших на политическое собрание представителей советской власти в качестве заложников и угрожая не отпускать их до тех пор, пока не будут освобождены из тюрьмы их товарищи-железнодорожники. В ответ красногвардейцы, располагавшиеся до того момента вне территории училища (за его забором), сделали предупредительный залп в воздух из своих трёхлинеек и пошли на штурм, после чего безоружные, по большей части рабочие тут же начали разбегаться. При этом некоторые из них бросились спасаться по крутому речному обрыву, но в суматохе срывались вниз, и в результате несколько участников собрания получили физические увечья, которые также отнесли потом к произволу «красных опричников».

По другой версии, во время возникшей дискуссии митингующих с прибывшими большевиками вездесущие чекисты выследили-таки в толпе собравшихся объявленного в розыск Василия Сапожникова и попытались его арестовать. Однако на их пути встали несколько правоэсеровских боевиков с револьверами, вследствие чего возникла сначала потасовка, а потом и небольшая перестрелка, на звук которой из соседнего дежурного отделения прибыл красногвардейский наряд. После этого с участниками собрания уже перестали церемониться и, под угрозой ареста за вооруженное сопротивление властям очень быстро их разогнали.

В тот же день и, более того, примерно в то же самое время на другом берегу Ангары, в центральной части Иркутска, на его главной улице под названием Большая, происходили не менее тревожные события. В сторону резиденции Центросибири стала выдвигаться достаточно большая группа вооруженных красноармейцев в явно перевозбуждённом состоянии. Они подошли к зданию большевистского регионального правительства и также в ультимативной форме, как и железнодорожники, потребовали немедленного освобождения из-под ареста своего товарища, некоего Киселёва. Последний являлся председателем или, по-другому, профсоюзным лидером местного союза фронтовиков, общественной организации бывших военнослужащих российской армии, главным образом из числа её рядового состава.

Многие члены этого действительно в определённом смысле профсоюза фронтовиков по призыву советской власти в марте-апреле 1918 г. вступили в ряды начинавшей формироваться Красной армии. Однако революционное боевое братство решило, что в новой армии должны сохраниться те положительные, с их точки зрения, изменения, которые были введены в вооруженных силах России после Февральской революции, а именно: участие в решении всех вопросов солдатских комитетов, равенство вне службы рядовых и командиров и пр. Ещё больше нравилась фронтовикам учреждённая в декабре 1917 г. уже советской властью система выборности командного состава. Данные завоевания революции как раз и защищал от посягательств Центросибири профсоюзный бос фронтовиков, тот самый арестованный Киселёв.

Однако большевики сочли его деятельность потворствующей разложению воинской дисциплины в красноармейских частях и игравшей тем самым как бы на руку врагу. И как следствие, — они признали public relations (то есть пиары) Киселёва однозначно контрреволюционными и отдали распоряжение о его аресте. В ответ на это крайне возмущённые фронтовики, а теперь новобранцы-красноармейцы вскрыли оружейные комнаты, похватали всё, что смогли взять с собой, и с таким вот весьма грозным арсеналом явились под окна Центросибири, намереваясь посредством, что называется, акции прямого действия добиться освобождения своего профсоюзного лидера, а попутно решить вопрос и о командном составе, который красноармейцы всё-таки хотели выбирать сами и желательно из своей среды, а не подчиняться назначенцам от советской власти.

Представителей от «бунтовщиков» принял в своём рабочем кабинете сам глава Центросибири Николай Яковлев. В условиях, когда на площади перед правительственным зданием шумела перевозбуждённая толпа вооруженных красноармейцев, а со стороны железнодорожного училища в то же самое время уже стало слышно, как начали палить из наганов правоэсеровские боевики, Яковлев не стал особо упорствовать по первому требованию фронтовиков и тут же отдал приказ освободить из тюрьмы Киселёва. Однако по второму вопросу «повестки дня» председатель Центросибири всё-таки вступил в полемику с пришедшими для встречи с ним делегатами и заявил, что назначение командного состава Красной армии проводится в соответствии с распоряжениями центрального советского правительства, отменить которые сибирский совнарком просто не в состоянии.

Красноармейцы, внимательно выслушав Яковлева и посоветовавшись между собой, решили, что, поскольку их главное требование касательно освобождения своего неформального лидера всё-таки удовлетворено, то им, как союзникам советской власти, нет смысла сейчас продолжать акцию неповиновения, накаляя и без того напряженную обстановку в городе. Вследствие чего они решили отложить на время споры по второй дискуссионной проблеме и с тем, собственно, и разошлись вскоре по своим казармам. Прямая угроза начала стихийного вооруженного выступления, таким образом, вроде бы миновала. Однако уже через три дня, в воскресенье 26 мая, в Иркутске опять началась ружейная, пулемётная, а затем даже и орудийная стрельба… То выступил батальон Чехословацкого корпуса, временно расквартированный на запасных путях станции Иркутск. И это уже было начало общесибирского антибольшевистского вооруженного восстания.

2. Готовность номер один

В том же мае месяце произошло несколько важных событий также и в недрах подпольного сопротивления. Прежде всего, напомним, что поменял адрес своей основной прописки его центральный военный штаб, переехавший из Томска, несколько удалённого от основного железнодорожного пути Транссибирской магистрали, в Новониколаевск, достаточно тихий уездный городок, однако уже в то время становившийся одновременно и крупной железнодорожной станцией, и ведущим речным торговым терминалом Западной Сибири.

Произошли, как мы знаем, в то же самое время и важные кадровые перестановки в руководстве подпольными группами на местах. Вместо эсеровских боевиков, знавших всю, как говорится, подноготную нелегальной политической деятельности, но абсолютно ничего не смысливших в реалиях полномасштабных боевых действий, начальниками подпольных вооруженных групп были назначены боевые офицеры, имевшие за плечами богатый практический опыт минувшей войны. А во главе всей этой подпольной командной иерархии встал, как мы уже отмечали, подполковник А.Н. Гришин (по нелегальному псевдониму — Алмазов). Ему напрямую подчинились в тот период не только все организации Западной и Средней Сибири, но, по некоторым данным, и часть восточных, исключая только Забайкалье и Дальний Восток, где непосредственное руководство, может быть, не столь многочисленными, но всё-таки существующими подпольными боевыми группами осуществлял сам военный министр ВПАС (Временного правительства автономной Сибири) Аркадий Краковецкий.

Теперь, когда все организационные вопросы вроде бы удалось уладить, новониколаевскому центральному военному штабу оставалось только довести до сведения боевых групп самые последние распоряжения и установки, полученные, в частности, из Москвы через капитана Коншина. С этой целью 3 мая в Новониколаевск съехались делегаты от большинства подпольных организаций Сибири, которым даны были указания в ближайшее же время привести свои подразделения в полную боевую готовность и ждать сигнала от центрального штаба о начале общесибирской вооруженной операции. Точной даты выступления подпольщикам тогда не сообщили, поскольку о ней ещё никто не знал не только в Новониколаевске, но и в Томске. Участников совещания лишь предварительно сориентировали на вторую половину июня месяца. Кроме того, делегатам подпольной конференции представили новый код для шифровки телеграфных сообщений, в том числе и условный знак, обозначающий непосредственное начало вооруженного восстания.

Оперативный план предстоящего выступления содержал в себе следующие положения (цитата):

1. Арестовывать в ходе восстания, прежде всего, всех большевистских руководителей.

2. Сразу же брать под свой контроль банки.

3. Захватывать военные склады и вооружать всех желающих сражаться с большевиками.

4. Освобождать политических заключённых.

5. Сразу же захватывать в своё распоряжение все средства передвижения (пароходы и паровозы), а также пути передвижения (главным образом железные дороги, мосты и тоннели).

6. Создавать в ходе восстания в тылу красных панику, угрозу ударов с тыла по большевистским фронтам, для того, чтобы оттягивать их силы на себя, давая Чехословацкому корпусу возможность для скорейшего разгрома частей красной армии (конец цитаты).

Как мы видим из данного текста, в нём содержались прямые указания сибирским подпольщикам во время предстоящего выступления в обязательном порядке взаимодействовать с военнослужащими чехословацкого иностранного легиона. Эти установки, привезённые капитаном Коншиным из Москвы, разрабатывались и утверждались на таком высоком уровне, что не подлежали никакому обсуждению и должны были неукоснительно выполняться.

Для исполнения полученных предписаний, по некоторым сведениям, где-то в районе 10 мая подполковник Гришин-Алмазов встретился в Новониколаевске с командиром 7-го (Татранского) полка Чехословацкого корпуса капитаном Рудольфом Гайдой, с которым дополнительно обговорил все детали предстоящей совместной операции. С этими данными капитан Гайда буквально на следующий же день выехал в Челябинск, где вскоре должна была состояться так называемая предсъездовская конференция представителей войсковых подразделений чехословацких легионеров. А начальник центрального военного штаба Гришин-Алмазов почти тем же следом отбыл в Томск, чтобы доложить руководству центрального политического штаба о проведённых в мае встречах, совещаниях и о рассматривавшихся на них вопросах.

Теперь, когда мы уже, наконец, вплотную подошли к моменту начала общесибирского вооруженного восстания, пришла очередь сказать несколько слов и о Чехословацком корпусе как об одном из основных участников этого во многом эпохального события.

1. Чехословацкая боевая дружина

В Киеве сразу же после начала Первой мировой войны, уже в августе 1914 г., с разрешения царского правительства была создана общественная организация под названием «Союз чехословацких обществ в России». Она, по замыслу её создателей, затевалась как патриотическое объединение, призванное направить устремления чехов и словаков, проживавших на тот момент в России, на великое дело: освобождение своей родины от австрийского векового владычества. Это являлось, кстати, одним из многочисленных практических воплощений той патриотической шумихи, под соусом которой, собственно, и разворачивались события, связанные с участием Российской империи в новой общеевропейской драке.

«Союз чехословацких обществ в России» в первые же месяцы войны приступил к формированию добровольческой Чехословацкой боевой дружины, в которую приглашались мужчины чешской и словацкой национальностей, проживавшие на тот момент на территории Российской империи. Желающих нашлось, прямо скажем, поначалу не так уж и много, но, тем не менее, около 750 человек к концу 1914 г. всё-таки вступило в ряды воинов-дружинников. Там же, в Киеве, на Софийской площади 28 сентября 1914 г. в день святого Вацлава они приняли торжественную присягу, во время которой получили в свои руки даже специально изготовленное для такого случая боевое знамя, представлявшее собой двухстороннее полотнище с российской и чехословацкой национальной символикой.

На первых порах, однако, вплоть до начала 1916 г. Чехословацкая дружина не представляла собой цельной боевой единицы как таковой. Дело в том, что её личный состав взводами или полувзводами распределялся по разным частям главным образом Юго-Западного фронта. Поначалу чехословаки выполняли в основном агитационные функции, посредством листовок или прямого диалога убеждая своих собратьев-славян из австрийской армии сдаваться в плен и переходить на сторону русских. Потом постепенно к агитационным мероприятиям стали добавляться и более ответственные разведывательные задания, с которыми чехословаки, в силу того что они с лёгкостью преодолевали языковой барьер, достаточно эффективно справлялись. После успешного выполнения подобного рода поручений в среде дружинников начали появляться уже и первые орденоносцы.

Таким образом, чехословацкие добровольцы за первый год войны зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, а их общее количество увеличилось к 1916 г. до двух с половиной тысяч человек. Всё это поспособствовало тому, что в апреле того же года специальным указом императора Николая II была образована, наконец, отдельная войсковая единица — Чехословацкая стрелковая бригада в составе двух пехотных полков: 1-го — имени Святого Вацлава (святого и благоверного чешского князя, равно почитаемого как католиками, так и православными) и 2-го — имени Кирилла и Мефодия (славянских братьев, создавших письменность у русских и чехов). Военнослужащие данной бригады принимали российскую присягу, носили форму русской армии, всё делопроизводство и официальное общение велось на русском языке, штабной и полевой командный составы полков и батальонов также комплектовались из российских офицеров и лишь на должности командиров некоторых рот и взводов стали назначать чехословаков. Так уж получилось, что ими оказались люди, обучавшиеся до войны в офицерских училищах Австрийской империи. Среди таких ротных командиров находились подпоручики Станислав Чечек и Ян Сыровы, летом 1918 г. возглавившие мятеж Чехословацкого корпуса в Сибири.

Вместе с тем надо отметить, что формирование отдельных чехословацкий частей в составе русской армии проходило совсем не так просто, как могло бы показаться на первый взгляд. Во-первых, количество добровольцев, как мы уже отмечали, было не столь велико, чтобы постоянно доукомплектовывать личный состав этих национальных воинских подразделений. А, во-вторых, порой случалось так, что даже те чехи и словаки из проживавших на территории Российской империи, которые изъявляли желание сражаться на фронте, не всегда могли его осуществить, поскольку их (в значительном большинстве своём хорошо образованных и высококвалифицированных специалистов) попросту не отпускали с тех предприятий (в первую очередь — военных, конечно), на которых они работали или служили.

В условиях крайне ограниченного выбора перед Союзом чехословацких обществ встала задача привлечения в формируемые им национальные воинские подразделения тех соплеменников, которые в качестве военнопленных Первой мировой войны содержались тогда в русских концентрационных лагерях. Всего таких военнопленных к концу 1916 г. насчитывалось около 200 тысяч. Однако и на этом пути возникло одно большое но не позволившее практически до самой Февральской революции существенно увеличить количественный и качественный состав чехословацких подразделений в российских вооруженных силах.

Поначалу призывать пленных чехов и словаков, изъявивших желание сражаться с оружием в руках против своих вековых поработителей — австрийцев и немцев, посчитали тогда в российских правительственных кругах не джентльменским поступком по отношению к противнику. А вот содержать братьев-славян в концлагерях, получалось, что вроде бы как ничего… можно. Такой «вилкой», явно от лукавого, возмущались в тот период многие сведущие в данном вопросе люди. Среди них были как гражданские патриотически настроенные общественные деятели, так и некоторые высокопоставленные военные чины. Например, один из самых талантливых полководцев Первой мировой войны генерал А.А. Брусилов с возмущением писал в одной из докладных записок на имя начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева следующее: «Немцы и мадьяры содержатся в сравнительно благоустроенных лагерях Сибири, а на работы в Европейской России назначаются почти исключительно славяне, как элемент более надёжный, и в результате… славяне, которые добровольно перешли на нашу сторону, в надежде встретить к себе братское отношение со стороны русского правительства и общества, оказываются в положении рабов, голодных, босых, плохо одетых, нередко больных, вынужденных нести непосильный труд и выносить бесчеловечное отношение со стороны разных эксплуататоров из русских, немцев, евреев и мусульман, к которым они попадают на работы… Необходимо безотлагательно разрешить всем желающим славянам поступать добровольцами в славянские части».

Каким-то образом, видимо, откликаясь на критику подобного рода, император Николай II в июне 1916 г. принял «соломоново решение» и повелел освобождать пленных чехов и словаков (а равно с ними и других славян) из лагерей для военнопленных при условии принятия ими российского гражданства. В данном царском указе не содержалось ещё прямого распоряжения о формировании из бывших военнопленных национальных полков, но вместе с тем для тех, кто, согласно высочайшему повелению, переходил в подданство российского императора, открывалась теперь прямая дорога и в добровольцы русской армии. Ну а после этого, казалось бы, ничто уже не могло помешать начавшемуся процессу?.. А вот и нет, подишь ты, какой скорый… Именно в тот момент в дело вмешалось российское министерство внутренних дел, совмещавшее тогда в своём департаменте не только функции уголовной, но и политической полиции.

Оно через своих осведомителей выяснило, что Союз чехословацких обществ в России негласно поддерживает связь с Чехословацким национальным советом во Франции, во главе которого стоит якобы криптоеврей Томаш Масарик (официально словак по национальности), являвшийся одновременно ещё и весьма знатным масоном. Но так называемых скрытых евреев, а также членов «тайных» лож более чем предостаточно имелось на тот момент и в самих российских общественно-политических кругах, с чем уже вполне свыклись, да и вообще темой о жидомасонском заговоре трудно было кого-либо тогда в России удивить. Вместе с тем, когда агенты тайной полиции донесли по начальству, что, кроме масонов, в составе обоих национальных комитетов имеются ещё и люди, искренне сочувствующие социалистическим идеям, вот такого рода известие сразу же вызвало самый настоящий и уже совсем нешуточный переполох в правящих кругах. Как! И эти люди будут создавать в России свои вооруженные отряды под видом национальных полков?.. Да ни в коем случае!

В результате Союз чехословацких обществ в России сразу же был отстранён от дел, а вопросами формирования национальных воинских подразделений стал заниматься созданный в Петрограде полностью подконтрольный царскому правительству так называемый Чехословацкий народный совет. После этого больше на словах, чем на деле, процесс по привлечению военнопленных был «начат», более того — «процесс пошёл», но только вот количество чехословацких добровольцев, сражавшихся с оружием в руках за нашу и свою родину, фактически не увеличивалось. А для отвода глаз прикормленная и прирученная (как всегда, и нашими, и вашими) «независимая» пресса выдала в то же время «на-гора» очередной бред сивой кобылы под названием «германский заговор в Зимнем дворце», во главе которого якобы стояла полунемка-императрица и её «любовник» Распутин. Именно они с подачи потерявших всякое чувство меры высокооплачиваемых столичных щелкопёров оказались вдруг ответственными, в том числе, и за «саботаж» при формировании новых славянских национальных полков для русской армии.

2. Чехословацкий корпус

После Февральской революции 1917 г. Чехословацкий народный совет, потерявший могущественного покровителя в лице царского правительства, сразу же ушёл в небытие и полное историческое забвение, а вот киевский Союз чехословацких обществ, напротив, в результате низвержения прежних правительственных препонов возродился, как Феникс из пепла, и вновь встал у руля начатого им в 1914 г. дела. Вскоре, однако, он по какой-то причине полностью поменял прежнюю официальную вывеску и стал называться отделением в России Чехословацкого национального совета. То есть отделением того самого комитета, который был создан в Париже Томашем Масариком при поддержке французского правительства (не без участия французских спецслужб, конечно), а также, по некоторым сведениям, и американского банковского капитала. После этого от «Феникса» действительно начало попахивать неким душком предательства российских интересов в пользу иностранных держав.

В конце весны того же 1917 г. для окончательного подтверждения своих полномочий в качестве новоявленного политического руководителя в Россию из Франции с официальным визитом пожаловал и сам Томаш Масарик. К его приезду на Юго-Западном фронте по распоряжению Временного правительства России срочно укомплектовали ещё один чехословацкий полк (3-й, имени Яна Жижки — военного предводителя гуситского сопротивления). И вот в таком составе, то есть уже в количестве полутора бригады, чехи и словаки в июле 1917 г. приняли участие в знаменитом (печально, правда, знаменитом) наступлении русских войск под Зборовым.

Битва под Зборовым (75 километров восточнее Львова) показала, что создание чехословацких воинских формирований было совсем даже не бесполезной затеей, поскольку именно благодаря им, а также двум русским гвардейским полкам (Семёновскому и Преображенскому), как отмечают многие исследователи (другие — более сдержанны), уже основательно разложившемуся от революционных беспорядков и левой агитации Юго-Западному фронту с трудом, но всё-таки удалось выстоять в этом однозначно непростом сражении, неожиданно превратившемся из наступательной операции в сугубо оборонительную. Причём решительность и инициативу, а также исключительную личную храбрость проявили во время данной операции как раз чешские офицеры, командиры среднего звена. Особенно отличился тогда маленький, наполеоновского роста, Станислав Чечек, назначенный после своих зборовских подвигов заместителем командира сформированного вскоре ещё одного — 4-го полка (на старших командных должностях по-прежнему находились в то время пока ещё только русские офицеры). А Ян Сыровы в Зборовском сражении даже потерял правый глаз, так что его — в ознаменование проявленного им героизма, а также ввиду появившегося теперь у него физического изъяна окрестили вторым одноглазым «Яном Жижкой».

После столь знаменательных для чехословаков боёв Временное правительство приняло решение сформировать из числа всё тех же военнопленных ещё пять полков, образовав таким образом две полноценные стрелковые дивизии. По всей видимости, аппетиты как самих чехословаков, так и явно симпатизировавшего им правительства А.Ф. Керенского стали увеличиваться чуть ли не в геометрической прогрессии. Для вновь формируемых подразделений, а также для восполнения потерь, понесённых в ходе последних боёв, срочно потребовались дополнительные офицерские кадры. Так, в результате нового набора в конце лета того же 1917 г. в числе других прибыл в лагерь чеховойск ещё один будущий герой сибирского мятежа тридцатичетырёхлетний подполковник Сергей Николаевич Войцеховский. Сначала он был назначен начальником штаба 1-й дивизии, но потом, согласно его собственному прошению, его перевели на освободившуюся должность полевого командира 3-го чехословацкого полка. Ну и, наконец, там же под Зборовым, а потом и под Тернополем (в период вынужденного отступления русской армии) проявил чудеса храбрости, пожалуй, один из самых ярких персонажей нашего дальнейшего рассказа двадцатипятилетний поручик Радола Гайда.

По происхождению он являлся славянином-черногорцем, хотя некоторые исследователи, приверженцы теории о еврейском заговоре, утверждают, что он был, что называется, не без этого (те же немногие, кстати, причисляют к криптоевреям и С. Войцеховского). Гайда в отличие от большинства своих товарищей по национально-освободительному движению, тех же Станислава Чечека и Яна Сыровы, не имел профессионального военного образования, он окончил лишь краткосрочные фельдшерские курсы, плюс к этому поучаствовал в нескольких боевых операциях Первой мировой войны, сначала на Балканах, а потом и в России. Здесь он первое время сражался в рядах сербских добровольцев, но затем перешёл на службу во 2-й чехословацкий полк.

До лета 1917 г. мало кто знал и даже слышал его имя, и вот только после Зборова и Тернополя оно впервые появилось на страницах некоторых газет, описавших подвиги Гайды, а также тяжёлое ранение, после которого его направили на излечение в киевский госпиталь. Здесь Гайду и застало известие о награждении его высшим боевым орденом России — крестом Святого Георгия (4-й степени) и о досрочном производстве в капитаны русской армии. Орден чешскому герою, по преданию, вручил тогда сам председатель Временного правительства А.Ф. Керенский. После выздоровления и прибытия в расположение формируемой 2-й дивизии по личной просьбе Томаша Масарика капитана Гайду первым из чехов назначили на должность командира полка (7-го Татранского). По другим сведениям, это назначение произошло лишь в марте 1918 г.

И вот, наконец, 26 сентября 1917 г. приказом Верховного главнокомандующего Российской армии генерала Духонина был образован Чехословацкий корпус в составе двух пехотных дивизий, запасной стрелковой бригады, артиллерийского дивизиона и двух инженерных рот. Примечательно, что, согласно пункту шестому данного приказа, во всех частях корпуса вводился (с какого-то, грубо говоря, перепугу) дисциплинарный устав французской(!) армии. Объясняется такой нонсенс у современных исследователей чаще всего двумя основными версиями. Согласно первой из них, Т. Масарик, до того времени по-прежнему находившийся в России, вытребовал у Временного правительства разрешение на переброску формируемого Чехословацкого корпуса на противогерманский фронт в Западную Европу, в полное распоряжение французского верховного командования; отсюда якобы и новый устав.

Вторая версия трактует случившееся несколько иначе и состоит в следующем. В процессе назревания в России летом 1917 г., говоря научным языком, новой революционной ситуации, в правительственных кругах появилась идея создания на основе чехословацких частей корпуса наёмников-ландскнехтов для подавления массовых народных выступлений, в том числе даже и на фронте. Генерал Корнилов, по некоторым данным, ещё во время уже упоминавшихся нами боёв под Тернополем, являясь командующим Юго-Западным фронтом, предлагал использовать чехов в качестве заградительных отрядов на пути отступающих русских частей. После этого к подобного рода услугам со стороны легионеров пытались прибегать и украинские республиканцы, и их же «доморощенные» националисты, потом опять, уже во второй раз, тот же самый Корнилов во время своего знаменитого августовского антиправительственного мятежа, а также генерал Алексеев в период создания Добровольческой армии Юга России.

Однако Томаш Масарик на протяжении всего 1917 г. категорически запрещал легионерам вмешиваться во внутриполитические дела России, и они до поры до времени неукоснительно соблюдали это правило. Так вот, возвращаясь к нашей теме, для того, чтобы как минимум оградить военнослужащих Чехословацкого корпуса от разлагающего влияния революционной вседозволенности, имевшие на них виды политики самого высокого уровня и применили к ним устав французской армии, испытанный на прочность, образно выражаясь, не одной, а как минимум тремя революциями (а если посчитать дни Парижской коммуны, то и всеми четырьмя).

В августе 1917 г., изрядно потрёпанная в боях под Зборовым и Тернополем чехословацкая бригада, в составе 3-х полков, была отведена на отдых в район Бердичева и Житомира (правобережье Днепра). А в это время в тылу, на Полтавщине (днепровское левобережье), формировались осенью 1917 г. пять новых полков Чехословацкого корпуса. Таким образом, всё шло как бы своим чередом, и дальнейшие события не предвещали для легионеров никаких осложнений, не случись в ночь с 25 на 26 октября (по старому стилю) в Петрограде социалистической революции.

3. В тисках новых обстоятельств

После заключённого вскоре новым большевистским правительством перемирия с Германией чехословацкие части сразу же превратились для России в большую, в 40 тысяч личного состава, и очень непростую проблему. Сначала, правда, этот славянский корпус, как и весь Юго-Западный фронт, отошёл по наследству к самостийной Украине, которая в своих четырёх универсалах к 11 января 1918 г. провозгласила полную независимость от бывшей Российской империи. А 15 января стараниями представителей Антанты чехокорпус официально объявили составной частью французской армии на правах иностранного легиона, и даже начали содержать за счёт поступивших из-за границы средств.

Более того, есть данные о том, что ещё во время политического совещания в Яссах (Румыния), проходившего в конце ноября 1917 г., союзники приняли решение выделить на содержание корпуса

15 миллионов рублей. Вследствие этого для советского правительства России проблема неприкаянного корпуса оказалась некоторым образом на время закрыта. Однако, как показали дальнейшие события, это было далеко не так. На самом деле, согласно секретному соглашению, достигнутому там же, в Яссах, чехословацкие легионеры за ссуженные им Антантой деньги обязывались не только продолжать боевые действия против немецких и австрийских войск, но и включиться, если потребуется, и в вооруженную борьбу с большевиками (заявления Масарика о политическом нейтралитете чехокорпуса там, на высоком верху, — в правительственных кабинетах стран Антанты — никто на тот момент в расчёт уже, естественно, не принимал).

Если говорить не только о политических, но и о бытовых условиях, то надо заметить, что в целом легионерам жилось в тот период на Украине, по всей видимости, в общем-то достаточно неплохо. Хотя, как сообщают хроникёры, им в зиму 1917–1918 гг. пришлось изрядно поголодать, так что вроде бы как даже порой и до употребления лягушек доходило дело. Но опять-таки лягушки, а точнее их лапки, как известно, — один из деликатесов французской кухни (в том числе, может быть, даже и армейской), и это во-первых. Ну, а во-вторых, с пятнадцатью антантовскими миллионами (более миллиарда на наши деньги) да на сытной Украине и сидеть голодом — в такое что-то верится с трудом. Кроме самого вкусного в мире свиного сала в славящейся своим хлебосольством Малороссии, даже в то — военное — время много чего можно было раздобыть из съестного, а если за хорошие деньги — так и тем более. Причём, если учесть, что украинские сёла уже тогда порой располагались друг подле друга почти в шахматном порядке, и где кончалось одно, там сразу же начиналось другое, то получалось, что за продуктовыми наборами интендантским командам и выезжать-то особенно никуда далеко не приходилось — всё находилось очень близко, что называется, под рукой. Таким образом, в период объявленного большевиками почти трёхмесячного перемирия с Германией свободного времени, как и денег, у легионеров вполне хватало, для того чтобы обеспечивать себя не только продовольствием, но вдобавок к этому и ещё кое-чем.

В условиях наступившей после двух подряд революций временной вседозволенности, из частей, в том числе и Юго-Западного фронта, началось массовое дезертирство военнослужащих Российской армии. Солдаты спешили в свои деревни делить обещанную большевиками барскую землю, ну а офицеры в то же самое время в массовом порядке бежали на юг России, в Добровольческую армию генералов Алексеева и Корнилова, для того чтобы организоваться и вернуть назад ту самую потерянную землю, а вместе с ней — прежние сословные привилегии, возродить попранную «жидами-большевиками» православную веру и пр. В результате прямо на прифронтовых полях и в цейхгаузах резервных частей оставалась масса брошенного и бесхозного оружия, которое чехи, оказавшиеся, ко всему прочему, ещё и весьма практичными людьми, стали аккуратно собирать, где прикупать, а где и просто, за здорово живешь, как говорится, прибирать к рукам. Ну не пропадать же добру, в самом-то деле.

За этими праведными занятиями потихоньку-помаленьку подошёл февраль 1918 г., и тут случилось то, чего легионеры опасались больше всего. Видя, что большевики намеренно затягивают процесс с подписанием мирного договора, немцы решили их немного поторопить и в конце указанного месяца возобновили боевые действия на восточном фронте. В результате Российская армия, полностью деморализованная революционной анархией, безначалием и дезертирством, сразу же опрокинулась и начала отступать на всех участках, в том числе и на Украине. В Ровенской области в районе

г. Сарны (северо-запад Украины) наступающие немецкие части прорвали фронт, захватили город, после чего погрузили несколько полков в эшелоны и двинулась в глубь украинской территории на Коростень-Киев. Серьёзно обеспокоенные возникшими чрезвычайными обстоятельствами, военнослужащие чехословацкой бригады, по-прежнему дислоцировавшейся на правобережье Днепра, в тот же день, поскорей собрали что называется свой «нехитрый» скарб и скорым маршем направились… нет, не навстречу врагу, а совсем в противоположную сторону. Драпанули, в общем. А с другой стороны, был ли им резон опять одним отдуваться практически за весь фронт, как в июле прошлого года под Зборовым?

Однако надо заметить, что отступить на восток в быстром темпе легионеры всё-таки не смогли: накопленное имущество, главным образом вооружение, которым они предельно основательно запаслись (на несколько военных кампаний вперёд), чрезвычайно замедлило их движение. Железнодорожных составов для этой цели в достаточном количестве сразу же найти им не удалось, поэтому значительную часть обмундирования, оружия и боеприпасов они погрузили на подводы, после чего одной, двумя лошадиными силами очень медленно двинулись на восток в направлении Киева. А немцы, создавалось такое впечатление, словно бы задались только одной единственной целью — догнать чехословаков, окружить их, взять в плен, да и перевешать всех за «измену родине».

Лишь 2 марта легионеры достигли Днепра, и здесь им опять же, вследствие обременённости военным имуществом, с большим трудом удалось переправиться чуть севернее столицы Украины на левый берег и двинуться дальше в направлении станции Бахмач (170 км северо-восточнее Киева). В то же самое время полки второй дивизии корпуса, погрузившись в железнодорожные составы, перекочевали с Полтавщины сначала поближе к Киеву на станцию Гребёнка, а потом также направились к Бахмачу. Причём у них по пятам в точно таких же железнодорожных эшелонах следовали передовые немецкие соединения, так что и этим чехословацким частям приходилось вести постоянные аръергардные бои, которые выпадали главным образом на долю ударного батальона под командованием подполковника Бориса Фёдоровича Ушакова.

Когда где-то числа 7 марта, легионеры второй дивизии прибыли, наконец, на станцию Бахмач, то оказалось, что полков первой дивизии, отступавших с конца февраля из-под Житомира, там всё ещё нет, в то время как немцы весьма значительными силами уже достигли данного района и начали осуществлять операцию по окружению и уничтожению частей Чехословацкого корпуса. В тех неотвратимо роковых условиях не обстрелянным ещё как следует военнослужащим второй дивизии ничего другого не оставалось, как принять, несмотря ни на что, полномасштабный бой с очень давним и до той поры пока более удачливым противником. В этот момент легионеры, то ли вспомнив боевые подвиги своих великих предков времён Яна Жижки, то ли просто от отчаяния обречённых, но проявили такую силу духа, такую стойкость и отвагу, что на целых четыре дня полностью заблокировали все подступы к станции превосходящим силам врага.

Они держали оборону до той поры, пока их товарищи из первой дивизии, утяжелённые злополучным боевым скарбом, не достигли, наконец, Бахмача. После этого обе дивизии погрузились в эшелоны и стали организованно отступать по направлению к Курску, к спасительным пределам бескрайних российских территорий. О том, что драка чехословаков и немцев была действительно серьёзной и упорной, говорит хотя бы тот факт, что потери за истекшие несколько дней боёв с каждой стороны составили, по разным подсчётам, только убитыми от 400 до 600 человек. Ну а то, что чехословаки смогли выстоять и не проиграть в той баталии, имея дело с далеко не самым слабым противником, свидетельствовало в очередной раз о том, что они действительно могли, когда хотели, по-настоящему хорошо воевать. И, наконец, последнее, что, видимо, ещё необходимо отметить по поводу сражения у станции Бахмач, — это новые подвиги капитана Гайды. Как утверждают некоторые источники, именно он, умело руководя действиями вверенного ему воинского подразделения, не раз выправлял ситуацию и спасал положение дел. Бахмач, таким образом, стал своего рода Тулоном для амбициозного чешского «корсиканца».

На границе с Россией братьев-славян встретили уже части Красной армии, командование которой к легионерам в то время ещё никаких серьёзных претензий не предъявляло, так как они до той поры твёрдо придерживались тактики политического нейтралитета и в борьбе с советской властью никакого участия пока не принимали. Да к тому же после боёв под Гребёнкой и Бахмачом чехословаки стали как бы даже союзниками красных, которые, насколько представлялось возможным, пытались остановить немецкое наступление, расценивавшееся советским правительством не иначе как провокация, направленная на подавление Октябрьской социалистической революции. Так что в Курске легионеров встретили по-братски, а главнокомандующий советскими частями на южном направлении большевик В.А. Антонов-Овсеенко в газете «Правда» даже выразил «отважному корпусу» глубокую благодарность за то, что он «доблестно и с честью» сражался против немцев. Вместе с тем, видя то, насколько чехословацкие эшелоны переполнены оружием, тот же Антонов-Овсеенко распорядился часть его конфисковать на нужды формирующихся частей Красной армии. После этого к полкам и батальонам легионеров были прикреплены большевистские комиссары, в обязанность которых входило не только наблюдать за лояльностью чехословаков по отношению к советской власти, но и агитировать военнослужащих корпуса вступать в ряды ВКП(б).

Уладив таким образом необходимые формальности, железнодорожные составы отважного корпуса направили в район Пензы.

В то время, пока эшелоны Чехословацкого корпуса не спеша двигались на восток, делегаты от его Национального совета прибыли в Москву для встречи с представителями Советского правительства с целью согласовать с ними дальнейшие мероприятия по переброске своих военнослужащих во Францию. Сорок тысяч вооруженных до зубов иностранцев в то время, когда старая российская армия уже была к тому времени распущена по домам, а новая только ещё формировалась, стали вновь сильной головной болью для Совнаркома. Ответственным за чехословацкую проблему большевики назначили товарища Сталина. Представители Чехословацкого национального совета обратились к Советскому правительству с просьбой поспособствовать скорейшей эвакуации своего корпуса в Западную Европу. Такое желание в общем-то не встретило никаких возражений со стороны народных комиссаров, они и сами оказались настроены так, чтобы как можно скорее избавиться от чешской «занозы».

Вместе с тем план эвакуации, предложенный представителями ЧНС, не получил одобрения со стороны правительства Ленина. Чехословаки выразили желание выехать из России (на транспортах, обещанных союзниками) или через Чёрное море из Новороссийска, или северными морями из Архангельска и Мурманска. Вариант с Новороссийском не прошёл сразу же, поскольку на Северном Кавказе в то время формировалось белогвардейское вооруженное сопротивление и направлять в тот район 40 тысяч легионеров было крайне неразумно для Советов. В свою очередь, и переброска на север чехословаков также являлась немного рискованным предприятием, поскольку в начале марта в Мурманске для защиты северных территорий от возможного немецкого вторжения со стороны Финляндии, по соглашению с Совнаркомом, высадился англо-французский вооруженный десант. И хотя данная операция не являлось пока актом прямой военной интервенции, однако никто не мог поручиться, что в какой-то момент «союзники» не повернут штыки против советской власти и не сагитируют на такое грязное дело ещё и чехословацких легионеров. В любом случае всё это достаточно сильно настораживало, поскольку могло произойти хотя и в относительной, но всё-таки весьма опасной близости от столичных центров, в силу чего вариант с Архангельском и Мурманском после непродолжительной дискуссии большевики также отвергли как неприемлемый.

Последним портом, способным принять океанские транспорты, оставался, таким образом, только Владивосток (в районе Одессы и Севастополя хозяйничали на тот момент немцы). В то время, когда в Москве шли переговоры с чехословаками, в Сибири и на Дальнем Востоке всё было более или менее спокойно. Известные нам события в Благовещенске тогда уже «благополучно» завершились, атаман Семёнов и носу пока не высовывал из-за китайской границы, к тому же и земско-эсеровская политическая оппозиция в Сибири, как многим казалось, доживала свои последние дни. При этом Владивосток, если брать расстояние по железной дороге, находился за девять тысяч вёрст от Москвы, поэтому потенциальная угроза центральным районам России со стороны корпуса (сформированного, не будем забывать, по распоряжению Временного правительства) сводилась почти к самому минимуму. В силу данных причин вариант с владивостокским портом в итоге и был предложен Сталиным как наиболее приемлемый. Мнение правительства Центросибири по данному вопросу никто тогда, к сожалению, не спросил. Дело «уладили» без всякого на то согласия сибиряков, их только поставили перед фактом и всё; коммунисты действовали, увы, по старой колониальной схеме: «дивиденды — наши, а проблемы — ваши».

26 марта, по завершении переговоров в Москве, в Пензу в адрес местного совдепа пришла телеграмма за подписью Сталина, в которой содержалось распоряжение о беспрепятственном пропуске подразделений Чехословацкого корпуса по Транссибирской магистрали во Владивосток. При этом, однако, легионерам поставили одно обязательное условие: следовать на Дальний Восток не в качестве военнослужащих, а как обычным частным лицам, в связи с чем советское правительство потребовало полного разоружения корпуса. Последнее условие вряд ли было приемлемо как для самих легионеров, так и для их зарубежных покровителей, поэтому, мотивируя своё несогласие тем, что эшелонам корпуса предстоит очень дальний путь, на котором вполне могут случиться разного рода непредвиденные (форс-мажорные) обстоятельства, представители ЧНС сумели каким-то образом убедить Совнарком пойти на некоторые уступки в вопросе о разоружении. А именно: чехословакам разрешили оставить для самоохраны каждого из своих эшелонов по 160 винтовок и по 1 пулемёту с полным боекомплектом.

Почему именно 160 — никто и нигде не поясняет. Возможно, такое количество военнослужащих насчитывала каждая отдельная рота чехокорпуса. Эшелоны, как правило, комплектовались побатальонно, поэтому получалось, что на три-четыре разоруженные роты приходилась одна вооруженная. Вроде бы немного, однако, если учесть, что сформировали тогда всего около 60 эшелонов, то оказалось, что вооруженными остались в общей сложности более

9 тысяч человек, а это как минимум три полка. Сила, согласитесь, достаточно внушительная. Почему центральное советское правительство пошло на такие уступки — остаётся только гадать. Вопросов здесь, как говорится, больше, чем ответов. И что же в итоге? А в итоге большевики получили вооруженный мятеж, явившийся, по всей видимости, результатом, в том числе, допущенной ими в марте 1918 г. роковой ошибки.

Оружие, согласно распоряжению Сталина, необходимо было передать специальной комиссии в Пензе, предварительно собрав его в опечатанных вагонах. По сведениям источников, чехословаки сдали тогда более 50 тысяч винтовок, около 1200 пулемётов, 72 артиллерийских орудия и даже 3 аэроплана. Как видим, легионеры действительно имели при себе весьма внушительный арсенал. А если учесть при этом ещё и те несколько тысяч винтовок, которые с официального разрешения остались при корпусе, а также то вооружение, которое чуть ранее уже конфисковал у чехословаков в Курске Антонов-Овсеенко, то его суммарное количество ещё более возрастёт. К тому же надо ещё заметить, что два полка — первый и четвёртый — так те вообще к моменту мятежа оказались разоружены не в полном объёме, так как по договорённости с большевиками несколько их батальонов находилось до конца мая по-прежнему к западу от Пензы, охраняя при полном боевом вооружении данный район от возможного прорыва немцев с территории Украины. А сколько ещё пистолетов и гранат чехословаки попрятали по разным потайным местам в своих эшелонах?.. Вот и получается, что они в период осенне-зимнего стояния на Украине насобирали в «закрома» почти двойной комплект боевого снаряжения. Запасливые ребята оказались, ничего не скажешь.

Ещё одним непременным условием пропуска чехословаков во Владивосток стало требование: немедленно убрать с командных должностей, а потом и совсем уволить из корпуса всех русских офицеров как потенциальных пособников контрреволюции. Данное распоряжение пришлось выполнить без всяких условий, но это вряд ли огорчило легионеров, поскольку в результате на освободившиеся высшие командные должности в корпусе были назначены, наконец, сами чехи из числа тех, кто хорошо зарекомендовал себя за весь предыдущий период боевых действий: Чечек, Сыровой и другие, а также выдавший себя за иностранца Сергей Войцеховский.

Вместе с тем в ходе исполнения данного распоряжения появились и многочисленные нарушения, проконтролировать которые советским властям было достаточно трудно, а посему некоторые офицеры, снятые в марте-апреле со своих постов, всё-таки не покинули корпус и вместе с бывшими подчинёнными поехали в теплушках дальше на восток. Так поступил, например, знакомый нам уже подполковник Борис Фёдорович Ушаков, инкогнито оставшийся в эшелоне ударного батальона и решивший вместе с чехословаками перебраться во Францию, для того чтобы там продолжить войну с Германией. Мало того, по дороге из Пензы на восток к легионерам с той же целью «прибивались» и другие русские офицеры, не имевшие никакого отношения к корпусу, но изъявившие желание вместе с чехословаками покинуть ставшую уже ненавистной Совдепию, что называется, до лучших времён.

4. Сибирский «анабасис»

[383]

Так вот, согласно достигнутым договорённостям, 27 марта 1918 г. началось, наконец, организованное движение чехословацких

эшелонов по железной дороге в направлении Пенза-Сибирь-Дальний Восток, и уже через месяц, в конце апреля, первые батальоны второй дивизии (а именно её подразделения возглавили железнодорожную колону «анабасиса») достигли города Владивостока. Однако здесь их ждал неожиданный сюрприз: обещанных представителями Антанты пароходов для транспортировки в Европу в заливе Золотой Рог не оказалось. Более того, их там и не ожидали, по крайней мере, в ближайшее время. Таким образом, иностранные партнёры первыми нарушили условия мартовского трёхстороннего соглашения. Потихоньку-помаленьку, но в течение мая во Владивосток прибыло в целом около 14 тысяч чехословацких легионеров, и куда их девать — никто не знал. Их временно разместили в военных казармах, обеспечили продовольствием, организовали досуг, и, тем не менее, обстановка во Владивостоке накалялась с каждым днём (ведь даже одно ружьё, по весьма меткому замечанию А.П. Чехова, в конце пьесы обязательно должно выстрелить, а тут их скопилась — до двух-трёх тысяч, если не больше)…

Вместе с тем многочисленные проблемы с эвакуацией возникли не только во Владивостоке, но и в других местах — фактически на всём протяжении Транссибирской магистрали. Трудностей в условиях революционной разрухи действительно было немало, начиная отсамых мелких — бытовых и кончая вечными — гамлетовскими. Ну, во-первых, продовольствие. В Сибири деревни и сёла располагались не одна близ другой, как в Украине, а на расстоянии порой дневного перехода, а то и больше. Зная о подобного рода трудностях, представители ЧНС по окончании мартовских переговоров со Сталиным, ещё находясь в Москве, весьма предусмотрительно заключили договор со столичным Народным банком о кредите и другой посильной помощи со стороны сибирской кооперации в деле продовольственного обеспечения корпуса. Это значительно облегчило чехословакам решение вопросов, связанных с питанием. Сразу отметим, что попутно в конторах сибирских кооперативных союзов доверенные лица от легионеров входили в контакт с представителями подпольного антибольшевистского сопротивления и завязывали с ними весьма доверительные отношения.

Ещё одной проблемой, остро вставшей перед чехокорпусом во время его передвижения во Владивосток, оказалась нехватка железнодорожных локомотивов. Значительная их часть находилась в полностью изношенном за годы войны состоянии, поэтому не могла уже использоваться. А те паровозы, что ещё хоть как-то бегали после бесконечных ремонтов, были задействованы для более неотложных дел: доставляли, в частности, продовольственные эшелоны из Сибири в голодающие районы Центральной России, а также перевозили освобождаемых из заключения, согласно Брестскому мирному договору, военнослужащих германской и австрийской армий. Более того, иногда, когда, наконец, удавалось вытребовать у местных властей какой-нибудь свободный локомотив, порой случалось так, что не сразу представлялось возможным найти ещё и полностью укомплектованную паровозную бригаду, а также топливо. В таких случаях чехословакам приходилось самим заготавливать себе дрова, а потом ещё и становиться за управление паровозом… благо опытные машинисты в их среде тоже имелись.

Вдобавок ко всему прочему в конце апреля вскрылись реки Амурского бассейна, вследствие чего проезд по железной дороге от Читы до Благовещенска стал на некоторое время просто физически невозможен. Эта часть Транссибирской магистрали и раньше-то могла пропускать не более одного чешского эшелона за двое суток (!), а теперь и вовсе… В условиях природного катаклизма, когда повсюду разлились вышедшие из берегов водные потоки, на две недели как минимум, а то и больше всяческое движение на Благовещенск полностью прекратилось. Оставалась, правда, в качестве запасной ветка КВЖД, по ней можно было доехать до Харбина и оттуда опять же по железной дороге добраться до Владивостока. Но здесь, так же как и на Северном Кавказе, вовсю разворачивалось в то время антибольшевистское повстанческое движение. Таким образом, даже в самом крайнем случае советские власти вряд ли допустили бы чехословаков на территорию белогвардейской уже по сути КВЖД.

И, тем не менее, всё-таки не разливы амурских речных притоков повлияли на суть вновь возникшей проблемы с эвакуацией легионеров. Главная причина состояла в том, что в начале апреля, кода уже началось движение эшелонов в глубь российских восточных территорий, во Владивостоке высадился сравнительно небольшой, но достаточно дерзкий японский десант. Он наделал столько политического шума, что Москва даже начала готовиться к отражению широкомасштабной военной интервенции со стороны Антанты. И в то же самое время, напомним, из Маньчжурии выступил со своим отрядом, значительно усиленным за счёт иностранных союзников, атаман Семёнов. Так что в общем и целом теперь и на востоке России создалась вполне реальная военная угроза, с которой советскому правительству необходимо было считаться в любом случае. А тут ещё и кочующий по просторам Сибири, по-прежнему достаточно хорошо вооружённый иностранный корпус («… и имя ему — легион»). В связи с этим большевики сразу же предприняли ряд неотложных мер для того, чтобы в очередной раз перестраховаться и обезопасить себя от потенциальной чешской угрозы.

То, как менялось в течение апреля отношение к чехокорпусу, можно проследить на примере телеграфных переговоров представителей Совнаркома и комиссара по иностранным делам Центросибири Г. Вейнбаума. Так, в самом начале апреля нарком по делам национальностей И.В. Сталин уведомил сибирских большевиков о том, что в Архангельск пускать чехословаков нельзя, что единственно возможным маршрутом для переброски их корпуса остаётся Дальний Восток. Сибирь, далее телеграфировал Сталин, для такой операции вполне приемлема, и в первую очередь потому, что контрреволюция на её территории «пришиблена».

Но уже 9 апреля, после того как стало известно о японском десанте, а также поступили первые известия о начале наступления Г. Семёнова, позиция наркома по делам национальностей резко меняется, он уже больше не уверен в том, что контрреволюционеры в Сибири пришиблены. «Распоряжение о пропуске чехословацких эшелонов при условии оставления при них минимального количества оружия было дано от имени Совнаркома при иных условиях… Теперь после десанта положение изменилось. Теперь необходимо полное разоружение эшелонов и отпуск их на восток только маленькими частями и с перерывами, ни в коем случае не вместе». А 21 апреля в адрес Центросибири из Москвы пришла телеграмма ещё и от наркома иностранных дел Г.В. Чичерина, в которой говорилось: «Чехословацкие отряды не должны продвигаться на восток». И как результат: полное и окончательное разоружение корпуса и категорическое запрещение его эшелонам следовать в порт Владивосток. О содержании этих телеграмм, хотя они и шли с грифом для служебного пользования, чехословаки вскоре узнали от своих новых друзей — подпольщиков, имевших в структурах Центросибири тайных осведомителей. Полученные известия с ещё большей силой толкнули легионеров в объятия сибирских заговорщиков.

В результате в период вынужденного и продолжительного простаивания эшелонов на сибирских станциях некоторым чехословацким офицерам среднего звена удалось довольно плотно снестись с местными контрреволюционными организациями. Последние после привезённых из Москвы капитаном Коншиным указаний о совместных действиях с легионерами полностью доверились им и посвятили их специальных представителей в общий стратегический план предстоящего всесибирского антибольшевистского выступления, после чего чехословакам осталось определиться лишь в одном: они в «игре» или нет.

Масло в огонь в этом смысле стали подливать и начавшие циркулировать в то же самое время слухи (кем-то, видимо, сознательно распускаемые) о том, что большевики намереваются не только окончательно доразоружить корпус, но и направить в концлагеря всех его военнослужащих, после чего, согласно якобы тайному протоколу Брестского мирного договора, передать их в руки Австро-Венгрии. О том, что чехословаков могло ожидать на родине, мы уже говорили. В общем, панические настроения в среде легионеров нарастали как снежный ком. И тут в адрес отделения ЧНС, находившегося в то время в Омске, пришло официальное уведомление из Москвы: развернуть первую дивизию корпуса назад и направить для эвакуации в порт Архангельск. В Совнаркоме таким образом, видимо, решили разделить силы чехословаков как минимум на две разобщённые группы, чтобы легче было в случае необходимости их обезвредить. Данное распоряжение Советского правительства окончательно убедило легионеров в том, что против них действительно затевается какое-то чёрное дело и что нужно немедленно принять какие-то срочные меры для того, чтобы обезопасить себя от злоумышлений германо-большевиков (так чехословаки всё чаще и чаще стали за глаза называть представителей советской власти).

Теперь что касается официальной советской версии всех этих событий. В конце апреля военный министр большевистского правительства (нарком военмор) Л.Д. Троцкий, которому в условиях всё нарастающей военной угрозы со стороны, как тогда говорили, внутренней и внешней контрреволюции поручили срочно разрулить чехословацкую проблему, встретился с высокопоставленным представителем Великобритании господином Локкартом. Последнему был задан конкретный вопрос по поводу обещанного странами «Сердечного согласия» транспорта для эвакуации легионеров из Владивостока в Западную Европу, на что Локкарт также недвусмысленно заявил, что никаких грузовых, а тем более пассажирских судов во Владивосток из Америки и Европы в ближайшее время не планируется и тем самым продекларировал очевидное нарушение прежних договорённостей, что попахивало как минимум плохо завуалированным саботажем со стороны Антанты.

В этих условиях Совнарком и принял решение развернуть первую дивизию Чехословацкого корпуса назад — в порт Архангельск. Легионеры должны были следовать туда по железной дороге на прежних условиях, то есть как частные лица, но с собственной охраной на каждый эшелон. Новый маршрут, надо отметить, не вызвал абсолютно никаких официальных возражений ни со стороны Англии, ни со стороны Франции, что они и подтвердили нотой от 2 мая, согласно которой, чехословацким войскам, двигавшимся во Владивосток для последующей отправки во Францию, предписывалось развернуться на Мурманск и Архангельск, «где они могли защищать оба порта, а также охранять Мурманскую железную дорогу» (от немцев. — О.П.).

Вместе с тем у военно-политического руководства стран Антанты имелись, как мы знаем, тайные планы в отношении своих чехословацких легионеров. Им была уготована роль передового отряда войск иностранной интервенции в России. Для данных мероприятий на территории Сибири и Дальнего Востока сначала планировалось использовать японцев (в тот период — также членов антигерманского блока), однако этому очень сильно воспротивились американцы, тогда уже становившиеся главными стратегическими противниками Японии в Азиатско-Тихоокеанском регионе. В условиях достаточно трудно разрешимых японо-американских противоречий выбор и пал на «нейтральных» чехословаков.

11 мая 1918 г. первый лорд Адмиралтейства (то есть военно-морской министр Англии) Я. Смэтс, а также начальник Генерального штаба Г. Вильсон направили правительству своей страны докладную записку, в которой, в частности, говорилось: «Представляется неестественным, что в тот момент, когда прилагаются большие усилия для обеспечения интервенции со стороны Японии… чехословацкие войска собираются перевести из России на Западный фронт». Далее рекомендовалось, чтобы части, уже находившиеся во Владивостоке или на пути к нему, организовать «в эффективные воинские части… французским правительством, которое нужно просить, чтобы впредь до того, как они будут доставлены во Францию, использовать их в качестве части интервенционистских войск союзников…». А 16 мая британский консул во Владивостоке Ходжсон получил секретную телеграмму из МИДа Англии, в которой прямо указывалось, что корпус «может быть использован в Сибири в связи с интервенцией союзников». Данная операция, что вполне очевидно, была направлена конечно же, в первую очередь, против большевистской революции, а потом уже, — как это официально объявлялось, — для предотвращения угрозы со стороны Германии на Восточном фронте.

А тем временем в начале мая нарком военмор (а фактически — второй человек в государстве) товарищ Троцкий вызвал к себе официального представителя Чехословацкого корпуса в Москве Вячеслава Нейберта и уведомил его о принятом Совнаркомом решении. Последний в тот же день направил в Омск своим коллегам по российскому отделению Чехословацкого национального совета телеграмму с извещением об изменении маршрута следования частей корпуса. Те эшелоны, что находились на тот момент в Омске и восточнее его, должны были продолжить движение во Владивосток, а все остальные (то есть располагавшиеся западнее Омска) заворачивались в обратном направлении и через северную железную дорогу подлежали транспортировке в порты Архангельска и Мурманска. Бытовавшая тогда в рядах чехословацких военнослужащих охранительная присказка: «Мчимся быстро за Урал, чтобы Троцкий не догнал», таким образом, сработала только наполовину, и грозный лев большевистской революции (Лев Давидович) всё-таки их достал (а потом чуть было не «съел» их со всеми потрохами).

Конечно же пришедшие в Сибирь новости, мягко говоря, не очень обрадовали легионеров. Некоторые исследователи склонны объяснять негативную реакцию чехословаков вполне обоснованными опасениями, что Архангельск и Мурманск могут быть опять-таки захвачены немцами с территории оккупированной ими Финляндии, а эти «львы» пугали чехословаков, пожалуй, даже больше, чем Троцкий с его грозными латышами-красногвардейцами. Как обычно поступают в подобных ситуациях? Правильно: из двух зол выбирают наименьшее. Для выработки коллективного решения по данному вопросу в середине мая в Челябинске была созвана так называемая предсъездовская конференция делегатов от легий, а также срочно направлены в Москву несколько представителей от ЧНС для повторных переговоров с Советским правительством.

Конференция в Челябинске проходила с 15-го по 23 мая. Место проведения данного совещания конечно же выбрали не случайно, поскольку в Челябинске и его окрестностях находилось на тот момент около 9 тысяч легионеров, то есть почти половина из числа тех, кто не доехал ещё до Владивостока. Кроме делегатов от военнослужащих корпуса и членов ЧНС, на конференцию прибыли, по некоторым данным, и представители от «демократической контрреволюции» — эсеры и меньшевики, а также в обязательном порядке, естественно, и кураторы от Англии и Франции. Последним, несмотря на некоторое сопротивление со стороны чехословаков, всё-таки удалось уговорить их подчиниться распоряжению Троцкого и, более того, ни в коем случае не выказывать какого-либо неудовольствия по поводу случившегося — это, что называется, во-первых.

А во-вторых, те же люди до узкого круга особо доверенных лиц довели в общих чертах ещё и секретный план Антанты по проведению на территории Сибири, Волги и Центральной России всеобщего антибольшевистского вооруженного восстания, одним из основных звеньев которого и должен был стать сорокатысячный Чехословацкий корпус. Выступление намечалось на конец июня месяца, и до того момента легионерам настоятельно рекомендовалось не проявлять нелояльного отношения к советской власти, дабы не навлечь на себя раньше времени каких-либо подозрений. В общем, так или иначе, но чехословаки всё-таки позволили себя уговорить и таким образом вынужденно смирились и со своей вряд ли счастливой участью, и с отведённой им нелёгкой ролью бунтовщиков в предстоящих в скором времени событиях.

5. Инцидент в Челябинске

И всё бы, наверное, произошло, как и планировалось, не вмешайся в ход событий Его величество случай. Всё испортил инцидент, произошедший в том же самом Челябинске 14 мая, то есть где-то за день до открытия конференции, и развившийся чуть позже в вооруженное противостояние легионеров с местными советскими властями.

На так называемой переселенческой ветке, на территории которой располагались эшелоны 2-го и 3-го чехословацких полков, 14 мая формировался ещё и железнодорожный состав для отправки на родину бывших военнопленных австрийской армии. В соответствии с условиями Брестского мирного договора Россия, Германия и Австрия должны были в кротчайшие сроки произвести между собой обмен военнопленными. В Сибири на тот момент таковых находилось что-то около 500 тысяч человек. Небольшую часть из них, в основном венгров-мадьяр, большевикам удалось мобилизовать в красногвардейские отряды, остальных же по мере возможности периодически отправляли из сибирских концлагерей на родину. При этом довольно часто случалось так, что ждущих своей очереди чехословацких легионеров подолгу держали на запасных путях, в то время как мимо них вне всякой очереди и на всех парах мчались на запад эшелоны, набитые до отказа австрийцами, немцами, венграми, а также теми чехами и словаками, которые в отличие от земляков-легионеров не стали нарушать присяги на верность Дунайской империи и немецко-австрийскому военно-политическому блоку.

Точно так же и в тот злополучный день 14 мая рядом с эшелонами легионеров, стоявших на путях переселенческой ветки, неспешно формировался очередной небольшой состав с военнопленными. И всего-то вагонов в нём было… лишь три теплушки. Охраны как таковой на тот момент рядом с ними почему-то не оказалось (пленных в Сибири тогда вообще довольно небрежно охраняли, ибо считали, что никому из иностранцев и в голову не придёт решиться на побег из нашего далёкого таёжного края). От нечего делать бывшие сослуживцы, а теперь непримиримые противники перекидывались друг с другом, как обычно и раньше бывало в таких случаях, нелитературными фразеологизмами на родном языке; чехи так, между прочим, посылали австрийцев и венгров, образно выражаясь, ко всем чертям, а те, в свою очередь, тоже желали и им в ответ всего самого «наилучшего» на этот счёт. В общем, происходила обычная, мало что обещающая, скорее комичная, нежели драматичная, перебранка, как вдруг из вагона с военнопленными неожиданно вылетала металлическая болванка (чугунная ножка от печки-буржуйки) и угодила прямо в голову одному из чешских легионеров, занимавшемуся какими-то хозяйственными делами на площадке между железнодорожными путями. Им оказался рядовой Франтишек Духачек, который от полученного удара потерял сознание и тут же упал; многие подумали, что замертво.

Понятное дело, что чехи тем же следом кинулись к эшелону с обидчиками для разборок. Злости у них на своих бывших национальных притеснителей накопилось на тот момент и без того с избытком, да и численностью они намного превосходили оппонентов, так что возмездие настигло виновников инцидента очень быстро и оказалось, ко всему прочему, ещё и достаточно суровым. Сначала чехи отцепили все три неприятельских вагона от локомотива, дабы ничто им не помешало учинить самосуд, потом взяли австро-венгерские теплушки молниеносным штурмом, у них ведь какое-никакое оружие-то всё-таки имелось, а у их противников, в лучшем случае, — только кулаки. Поэтому уже через несколько минут все пассажиры теплушек оказались в положении вроде бы как вновь взятых в плен, после чего над ними учинили дознание, в ходе которого среди них. надо полагать, также весьма быстро был определён круг лиц, подозреваемых в совершении преступления. Вслед за этим сразу же начался допрос, что называется, с пристрастием, и вскоре девять человек, избитых в кровь пленных «подследственных», выдали легионерам главного виновника совершенного преступления — военнослужащего по имени Иоганн Малик.

Последний, как ни странно, также оказался чехом по национальности, он был как раз из числа тех, кто не поддался на пропаганду агитаторов и не счёл возможным изменить своей воинской присяге, данной на верность Австрийской империи. С точки зрения легионеров, Иоганн Малик совершил таким образом как бы двойное преступление: не только убил их товарища, но и отказался в составе чехословацких национальных полков принять участие в освобождении родины от австро-венгерского ига. Преступнику и предателю легионеры, недолго думая, нанесли несколько ударов штыками в грудь и в шею, от коих он мгновенно скончался. Когда к месту происшествия прибыл наряд красноармейцев, уже оказалось слишком поздно: незаконный суд свершён, а его приговор приведён в исполнение.

Двоих чехов, застигнутых красноармейцами на месте преступления с оружием в руках, тут же арестовали и передали следственным органам. Ни у кого из легионеров арест не вызвал в тот момент никаких претензий, поскольку всем было понятно, что за совершенное убийство кому-то придётся обязательно ответить. Тем более что якобы «убиенный» Франтишек Духачек (тот из чехов, что пострадал первым) к этому времени уже, что называется, оклемался и оказался совершенно жив и здоров, лишь только немного с повреждённой головой. Его тут же направили в больницу, а арестованных чехов — в тюрьму. Предварительный допрос подозреваемых в убийстве, однако, ничего не дал, легионеры категорически отрицали свою вину, а на вопросы следователя, кто же тогда заколол Иоганна Малика, отвечали: «Не выдадим».

Показания потерпевшего Духачека также не внесли никакой ясности: «14 мая сего года при отправке трёх вагонов с военнопленными с переселенческой ветки я исправлял фургон, когда вагоны подошли, из первого вагона была кинута железина — с целью убития (так в тесте. — О.П.), которая попала мне в голову, и я упал без сознания, но голову мне не пробило, так как я стоял в шапке». Это что касается случившегося непосредственно с ним, а дальнейшие события пострадавший вообще не помнил. Тогда следствие приняло решение вызвать на допрос нескольких свидетелей из числа легионеров. Нашлось около десяти человек желающих, но они, явившись в следственную комиссию, начали наводить такую тень на плетень, что дело не только не сдвинулось с мёртвой точки, но и ещё больше стало запутываться. Налицо имелся явный саботаж, в ответ на который советские власти приняли решение задержать свидетелей, что называется, до выяснения. И вот тут-то всё и началась…

Когда делегаты собравшейся в Челябинске конференции узнали об аресте, с их точки зрения, абсолютно ни в чём невиновных людей, в то время как зачинщики всего происшествия (венгры и австрийцы) без всяких проблем уже катили и опять на всех парах по рельсам всё дальше к себе домой в Европу, это вызвало в среде чехословаков вполне резонное недовольство и желание добиться справедливости по данному делу. При обсуждении возникшей проблемы из уст одного из делегатов прозвучал призыв при помощи оружия немедленно освободить арестованных братьев. Некоторые источники утверждают, что тем человеком являлся наш «последний герой» — капитан Гайда. Однако, поскольку данное предложение очень сильно попахивало авантюризмом, его поначалу не одобрили, и, более того, среди делегатов возобладало мнение — попытаться, пожалуй, договориться с большевиками, что называется, по-тихому и уладить возникшее недоразумение с арестом свидетелей без стрельбы, без жертв и прочих изысков вооруженного противостояния. Во второй половине дня 17 мая в следственную комиссию, а также в исполком местного совета направились представители от конференции, которым была поставлена задача — не угрозами, а аргументированными доводами добиться от советских властей освобождения арестованных накануне легионеров.

Что происходило дальше — нам известно из показаний председателя следственной комиссии Челябинска товарища Кольцова, которые он дал уже после окончания всех этих событий. По его словам, три чеха во главе с офицером во второй половине дня 17 мая явились сначала в помещение следственной комиссии, но, не обнаружив там Кольцова, отправились к нему домой, потом ещё куда-то, пока, наконец, не застали его в штабе городской охраны. Здесь состоялся, что называется, разговор на повышенных тонах, чехи потребовали немедленного освобождения арестованных, обвинили советскую власть в сотрудничестве и пособничестве немцам и т. д. Вспомнил чешский офицер, кстати, и о том ещё, что две недели назад большевики не разрешили военнослужащим корпуса публично отметить Первомайский праздник труда.

В ответ комиссар Кольцов резонно заметил, что это не есть правда, что легионерам предлагали отпраздновать Первомай, но только со всеми вместе, и с большевиками в том числе, однако они отказались и поэтому должны пенять только на самих себя. А что касается задержанных свидетелей, то советский уполномоченный заявил, что они будут отпущены только тогда, когда поступит соответствующее разрешение от следственных органов, и никак иначе. Услышав такой категоричный ответ, чешский офицер в сердцах наговорил Кольцову ещё несколько нелицеприятных вещей, которые советский милицейский комиссар счёл ни много ни мало за оскорбление существующей власти и тут же приказал арестовать зарвавшихся парламентёров. То же самое и ровно с тем же результатом, по всей видимости, произошло и в Челябинском исполкоме, данных о том инциденте мы, к сожалению, не нашли, однако точно известно, что в общей сложности ещё 12 человек чехословаков были арестованы в тот день большевиками. Последнее обстоятельство, надо полагать, и переполнило через край терпение легионеров.

Так что в семь часов вечера того же 17 мая Сергей Войцеховский, командир 3-го полка, отдал ударной роте приказ сначала взять под контроль здание железнодорожного вокзала, а потом захватить исполком, помещение следственной комиссии, а также штаб городской охраны. Никакого сопротивления большевики в тот день не оказали: по одним сведениям, они просто растерялись и разбежались, по другой версии, не желая усугублять ситуацию, отдали распоряжение красногвардейцам из Заречного рабочего района (около семисот человек личного состава) не вступать пока в бой с чехословаками и переждать «бурю в стакане». В результате всей этой неразберихи, по словам комментаторов, легионерам удалось не только освободить из тюрьмы арестованных товарищей, но добиться кое-чего и сверх намеченного плана. Так, некоторые источники сообщают, что мятежники захватили городские оружейные склады и переправили в расположение своих эшелонов около 2800 винтовок и даже несколько артиллерийских орудий. Всё реквизированное, однако, им пришлось вскоре вернуть на место, так как городская власть пообещала простить и даже не наказывать никого из легионеров при условии, что они немедленно прекратят устраивать беспорядки в городе и возвратят назад всё незаконно присвоенное оружие.

На следующий день, осознав, видимо, что они, пожалуй, немного хватили сверх меры, чехословаки не только перестали «безобразничать», но даже решили повиниться в содеянном. Так, в качестве подтверждения своего искреннего раскаяния они распространили по Челябинску печатные прокламации, в которых заверяли местную власть, а также население города в чувстве собственной любви и уважения к России, к её народу, а также к её демократической революции. Однако это не помогло: когда в Москве узнали о том, что произошло 17 мая в Челябинске, то расценили случившееся как попытку контрреволюционного переворота, спланированного и организованного под руководством монархически настроенного русского офицерства в союзе с правоэсеровскими оппозиционерами. По приказу Троцкого в ночь с 20-го на 21 мая в Москве была в полном составе арестована и отправлена в тюрьму делегация Чехословацкого национального совета во главе с председателем отделения ЧНС в России Прокопом Максой.

Днём следующего дня П. Макса прямо из Бутырки провёл телефонный разговор с Л. Троцким, из которого узнал, что Советское правительство восприняло вооруженное выступление чехословаков в Челябинске как попытку свержения советской власти и поэтому собирается принять в ближайшее же время в ответ на имевшую место угрозу соответствующие и адекватные меры. Лучший выход для легионеров, как определил это Троцкий, теперь — немедленно сдать всё оставшееся у них оружие и смиренно ждать решения соответствующих органов по поводу своей дальнейшей участи. А до того момента, пока их земляки не разоружатся, члены делегации от ЧНС должны были оставаться в тюрьме в качестве заложников.

Видя, что столичные власти не на шутку раздосадованы и дабы не обострять усложнившуюся ситуацию до предела, представители ЧНС отправили из Москвы в Челябинск телеграмму следующего содержания: «Начальникам всех чехословацких эшелонов, делегатам предсъездовской конференции частей в Челябинске. Вследствие конфликта, происшедшего между чехословацкими частями и местными органами советской власти, чтобы избежать в будущем подобных случаев, Чехословацкий национальный совет приказывает всем чехословацким эшелонам, безусловно, сдать всё оружие представителям советской власти. Ответственность за безопасность чехословаков ложится на органы Российской Федеративной Советской Республики. Каждый, кто откажется выполнить этот приказ, будет объявлен вне закона, и с ним будут поступать как с мятежником. Москва. 21 мая 1918 г. П. Макса, Б. Чермак».

В тот же день данное распоряжение зачитали делегатам челябинской конференции. Реакция их оказалась вполне предсказуемой: телеграмма вызвала бурю негодований; Максу и Чермака, а равно с ними и всех представителей от ЧНС, арестованных в Москве, сразу же заподозрили в соглашательстве. Поэтому, здесь же на конференции, по горячим следам что называется, были произведены перевыборы членов отделения ЧНС в России, в результате чего новым председателем этой организации стал присутствовавший на челябинском совещании Богдан Павлу, в отличие от социал-демократа Прокопа Максы он являлся политиком уже хотя и умеренных, но всё-таки праволиберальных взглядов (рука, рука кураторов!). Так закончился второй акт челябинской драмы, а

23 мая наступил, наконец, и её эпилог.

В этот день всеми советскими исполнительными органами в пределах Транссибирской железнодорожной магистрали была получена правительственная телеграмма, подписанная начальником оперативного отдела народного комиссариата по военным делам товарищем Араловым с уведомлением: «Предлагаю немедленно принять срочные меры к задержке, разоружению и расформированию всех эшелонов и частей чехословацкого корпуса (выделено мной. — О.П.) как остатка старой регулярной армии. Из личного состава корпуса формируйте красноармейские и рабочие артели. Если нужна помощь чехословацких комиссаров, обратитесь к помощи комитетов чехословацких эсдеков в Пензе, Самаре, Петропавловске и Омске. О предпринятых мерах и результатах сообщите в Москву народному комиссару по военным делам…».

Драма близилась к своему завершению: разоружать, расформировывать и определять в рабочие артели. Об этих «рабочих артелях» чехословаки — в большинстве своём бывшие военнопленные — имели вполне определённое и однозначно негативное представление, сформировавшееся в период пребывания их в русских концлагерях. Значит, опять холодные бараки, полуголодное и полностью бесправное существование и, самое главное, — безрадостная перспектива быть выданными австрийским властям на расправу. Дальнейшие комментарии, как говорится, излишни.

В то же день, 23 мая, чехословакам каким-то образом удалось узнать и ещё об одной телеграмме, посланной челябинскими властями в Екатеринбург в адрес местного совдепа с просьбой направить в Челябинск отряд рабочих красногвардейцев для помощи в операции по разоружению чехословацких легионеров. Занавес…

Теперь спрашивается: как бы поступили мы в такой ситуации?..

Во время исполнения этого гамлетовского монолога Владимир Высоцкий, говорят, метался по сцене, как загнанный егерями волк. Наверное, точно в таком же состоянии, если будет, конечно, уместно подобное сравнение, находились и легионеры в период с 23-го по 25 мая 1918 г., то есть в ситуации, когда или — ты, или — тебя. И чехословаки решили: оказать сопротивленье. Для общего руководства предстоящими теперь совсем уже не детскими «играми», по предложению брата Голечека, они избрали временный исполнительный комитет из 11 человек под председательством всё того же Б. Павлу. В него вошли представители от вновь избранного отделения ЧНС, а также от офицерского и рядового состава военнослужащих корпуса. А для координации действий отдельных частей и оперативного управления ими была избрана особая тройка (или, как сказали бы сейчас, — военная хунта) в составе поручика Чечека, капитана Гайды и подполковника Войцеховского.

Временный исполком сразу же разослал по эшелонам распоряжение: «Оружия нигде Советам не сдавать, самим столкновений не вызывать, но в случае нападения защищаться». Таким образом, конференция, по мнению ряда мемуаристов, а также некоторых исследователей данного вопроса, утвердила операцию так называемой «активной обороны». Однако Радола Гайда в своих воспоминаниях, по мнению отдельных комментаторов, выдвигает немного другую версию, он полагает, что временный исполком срочно разработал тогда в Челябинске и принял к действию план не обороны, а, напротив, полномасштабного наступления, то есть восстания, которое планировали поддержать местечковые подпольные организации с их вооруженными группами. Причём всё должно было свершиться в ближайшие же календарные дни конца мая 1918 г.

В определённой степени вполне логично предположить в связи с этим, что новый, весьма и весьма опасный, план разрабатывался и утверждался опять-таки не без участия кураторов из Антанты. И в самом деле: в одиночку, без всесильных покровителей, решиться на такой отчаянный шаг, как вооруженный мятеж внутри суверенной страны, ещё год назад являвшейся великой державой и имевшей до недавнего времени одну из самых сильных армий в мире?.. При всём, как говорится, уважении — вряд ли. Другой вопрос: почему вышеупомянутые кураторы согласились перенести дату запланированного восстания с конца июня на конец мая, то есть на месяц раньше срока? Да просто, видимо, другого выхода у них тогда не было, вот и всё. Промедли они ещё хотя бы чуть-чуть, продолжая проповедовать тактику временного непротивления злу насилием, и Чехословацкий корпус уже через несколько недель оказался бы полностью разоружен и расформирован большевиками. И тогда сибирским подпольщикам пришлось бы действовать в одиночку, полагаясь только на собственные силы и оружие. Шансы на успех восстания в таком случае уменьшались бы ровно наполовину, если не больше.

Когда Троцкий узнал о том, что легионеры приняли решение не подчиняться распоряжению о полной сдаче оружия, терпение теперь лопнуло и у него. 25 мая вышел его знаменитый приказ:

«Все Советы, под страхом суровой ответственности, обязаны немедленно разоружить чехословаков. Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте (здесь и далее выделено мной. — О.П.). Каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и заключён в лагерь для военнопленных.

Местные военные комиссары обязуются немедленно выполнить этот приказ, всякое промедление будет равносильно бесчестной измене и обрушит на виновных суровую кару. Одновременно присылаются в тыл чехословакам надёжные силы, которым поручено проучить неповинующихся. С честными чехословаками, которые сдадут оружие и подчинятся советской власти, поступить, как с братьями, и оказать им всяческую поддержку. Всем железнодорожникам сообщить, что ни один вооруженный вагон чехословаков не должен продвинуться на восток. Кто уступит насилию и окажет содействие чехословакам с продвижением их на восток — будет сурово наказан. Настоящий приказ прочесть всем чехословацким эшелонам и сообщить всем железнодорожникам по месту нахождения чехословаков. Каждый военный комиссар должен об исполнении донести».

Поздно вечером того же 25 мая правительственная телеграмма с данным приказом поступила в Сибирь. В связи с этим хочется подчеркнуть, во-первых, что, видимо, всё-таки не совсем правы те исследователи, которые считают, что именно последнее распоряжение Троцкого самым непосредственным образом спровоцировало чехословаков на мятеж в Сибири. По нашему мнению, приказ наркома военмора от 25 мая 1918 г. ещё больше и сильнее, что ли, убедил легионеров в правильности принятого ими накануне решения, но и только. Само же тайное постановление челябинской конференции о вооруженном сопротивлении, как мы показали выше, было принято однозначно до, а не после того, как Троцкий подписал свой последний приказ. Роковое решение легионеров явилось реакцией скорее на правительственные телеграммы из Москвы от 21-го и 23 мая, к которым Лев Давидович имел лишь косвенное отношение. Суть дела от наших уточнений особо, конечно, не меняется, и, тем не менее, некую дополнительную ясность в данном вопросе мы посчитали нужным всё-таки внести.

6. Наздар

[399]

от Родиона Ивановича (Гайды)

По некоторым сведениям, уже по дороге из Челябинска в Новониколаевск, то есть числа 24 мая, Гайда телеграфом посредством секретного кода отдал распоряжение командиру одного из своих батальонов, находившемуся в Мариинске, капитану Кадлецу немедленно начать вооруженное выступление против местных большевистских властей. По прибытии в Новониколаевск 25 мая сам капитан Гайда в местной гостинице «Метрополь» провёл последнее совещание с представителями городского подполья, на котором заговорщики утвердили дату и время совместного вооруженного выступления: в час ночи 26 мая. Известить заговорщиков о начале мятежа должна была сигнальная ракета, а опознавательными знаками послужить бело-зелёные (национальные цвета сибирских областников) повязки на рукавах. В Новониколаевске в это время находился один из членов Западно-Сибирского комиссариата ВПАС Михаил Линдберг, которого Гайда также уведомил о перенесении даты начала всесибирского выступления, о чём Линдберг, в свою очередь, тут же поспешил сообщить в Томск, остальным членам ЗСК. Начальника центрального военного штаба подполковника Гришина-Алмазова на тот момент в Новониколаевске не оказалось, он находился в Томске, так что общее руководство выступлением передали, по всей видимости, одному из его помощников по центральному штабу полковнику Белову. Известно также, что в комитет по организации стихийного выступления в Новониколаевске вошёл в качестве одного из руководителей ещё и правый эсер Нил Фомин.

Дислокация чехословацких частей по состоянию на 26 мая 1918 г.

Примерно 14 тысяч легионеров, в том числе 5-й и 8-й полки в полном составе, а также три батальона 2-го запасного полка, личный состав артдивизиона 2-й артбригады и инженерная рота, находились во Владивостоке.

Далее на запад до самого Иркутска ни одной чешской части не дислоцировалось. В Иркутске располагался, по имеющимся сведениям, один батальон 7-го Татранского (под командованием капитана Померанцева) полка, а при нём — личный состав двух батарей второго дивизиона 2-й артбригады. На станции Иннокентьевская, близ Иркутска, находились ещё два батальона (нам, к сожалению, не удалось выяснить какого полка) под командованием штабс-капитана Гоблика и поручика Фиолы. На станции Половина — батальон 2-го запасного полка. В Нижнеудинске ждал своей очереди на отправку эшелон с хлебопёками 2-й дивизии под охраной роты из 8-го полка. На перегоне между Канском и Нижнеудинском застрял последний эшелон 2-го запасного полка, а в самом Канске находился батальон ударников второй дивизии под негласным командованием подполковника Ушакова. Далее на запад, кажется, не было ни одного подразделения корпуса вплоть до самого Мариинска, где располагался, как мы уже указывали, батальон 7-го полка под началом капитана Кадлеца и при нём ещё личный состав двух последних артбатарей второй дивизии.

Дальше чехословаков опять оказалось погуще. На Новониколаевском вокзале вот уже почти месяц находились два первых батальона 7-го полка под общим руководством самого комполка, капитана Гайды. На подходах к городу разместился батальон 6-го полка. Далее в Омске стоял штабной эшелон Чехословацкого корпуса, в котором следовал на восток его командир генерал-майор В.Н. Шокоров, а также другие офицеры штаба под охраной роты ударного батальона первой дивизии. Ещё два батальона 6-го полка располагались: один — на станции Петропавловск, а другой — где-то на перегоне Петропавловск-Омск. В Челябинске дислоцировалась самая большая группировка в составе второго и третьего полков полностью, последнего батальона 6-го полка, а также 3-й запасной полк и 3-я ударная рота. Далее на запад, до самой Волги, никаких чехословацких формирований не было, лишь в Златоусте находился штабной вагон 1-го полка.

Ну и, наконец, в районе Сызрань-Пенза дислоцировались: личный состав разоруженной уже к тому времени 1-й артиллерийской бригады, 1-го и 4-го полков в полном составе, а также 1-й запасной полк. Причём несколько чехословацких батальонов, по-прежнему охранявших от немцев подступы к Пензе, находились в тот момент при полном вооружении и боекомплекте. Этой волжской группировкой примерно в 8–9 тысяч солдат и офицеров по поручению челябинской конференции командовал поручик Чечек. Уральская (челябинская) группа, насчитывавшая в своём составе тоже около 9 тысяч военнослужащих, поступила под начало подполковника Войцеховского, «сибирские» батальоны чехословаков общей численностью примерно в 4 тысячи человек возглавил по поручению конференции капитан Гайда, ну а во Владивостоке, тут уж, как говорится, сам бог велел, легионерами командовал начальник штаба корпуса генерал Дитерихс. Ну вот, собственно, кажется, и всё.

Днём освобождения Сибири Григорий Николаевич Потанин назвал 26 мая 1918 г. Ту же самую дату в качестве официальной впоследствии подтвердило и Временное Сибирское правительство. И в самом деле, именно 26 мая (в воскресенье, кстати) в результате целого ряда событий, растянувшихся на ночь, день и ещё одну ночь, советскую власть свергли сначала в Новониколаевске, потом в Челябинске, а за день до этого (25 мая) — в Мариинске. 26-го же числа была осуществлена попытка вооруженного мятежа и в главной цитадели советской Сибири — в городе Иркутске. Инициаторами и, собственно, главными участниками сего «стихийного бедствия» стали военнослужащие Чехословацкого корпуса, о которых мы предварительно и достаточно подробно рассказали в предыдущей главе.

Почти в то же самое время, а точнее двумя днями ранее, в пятницу 24 мая, серьёзный вооруженный инцидент произошёл и в Томске, в нём приняли участие советские красногвардейцы, с одной стороны, и боевиками из офицерско-эсеровского антибольшевистского подполья — с другой. Следует заметить при этом, что данное вооруженное столкновение произошло без какого-либо участия со стороны чехословацких легионеров, их вообще не было на тот момент в городе. Опасаясь неправильной интерпретации с нашей стороны, а тем более искажения исторических фактов, мы вместе с тем, осознавая, что ничего случайного нигде и никогда не происходит, всё-таки полагаем, что и случившееся 24 мая в Томске вооруженное противостояние со стрельбой имело последовательную логическую связь не только с предыдущими, но и с последующими событиями подобного рода и послужило, таким образом, если не началом, то, во всяком случае, — своего рода прологом предстоящей великой битвы за освобождение Сибири.

1. События 24 мая у женского Иоанно-Предтеченского монастыря в Томске

Днём 24 мая Томск внезапно был взбудоражен тревожным колокольным набатом, раздававшимся с территории Иоанно-Предтеченского женского монастыря. Его спустя некоторое время поддержали колокольни и некоторых других церквей города. И в тот же час, словно по заранее обговорённому плану, из близлежащих улиц стали стекаться к монастырю горожане (хотя понятно, что многие пришли на звон колоколов чисто по собственной воле, ни с кем заранее не договариваясь), другие же начали собираться около своих приходских церквей. Потом вдруг неожиданно со стороны монастыря раздалась ещё и интенсивная оружейная стрельба, продолжавшаяся с перерывами в течение примерно полутора часов. Советские историки всегда трактовали это событие как заранее спланированную провокационную акцию со стороны офицерского антибольшевистского подполья. Так что же произошло на самом деле?

В мае, как писала местная газета «Знамя революции» (№ 99 за 1918 г.), а также «Омский вестник» (№ 101 за тот же год), в результате ревизии двух крупнейших томских монастырей, мужского — Алексеевского и женского — Иоанно-Предтеченского, удалось выявить значительные запасы продовольствия в виде муки, круп, масла, солений и даже варений, а также значительное количество домашнего скота — коров, лошадей и овец. По постановлению Томского исполкома некоторую часть продовольственных запасов решено было реквизировать в пользу Союза увечных воинов (инвалидов первой мировой войны), а также на нужды городских Домов презрения. В добавок к этому, согласно тому же постановлению, подлежали конфискации ещё и несколько коров — для снабжения молоком детских приютов, и одной лошади — для распашки огородов там же, в Домах для сирот.

22 мая с накладными на продовольствие от Томского совдепа к стенам женского монастыря подъехал на автомобиле председатель Союза увечных воинов в сопровождении нескольких товарищей по «профсоюзу». Однако, несмотря на имевшиеся у него на руках документы, выданные городской властью, перед ним, а также перед недоумевающими взорами его товарищей предстали наглухо закрытые крепкие железные ворота, с обратной стороны которых монастырский староста в самой что ни на есть категоричной форме отказался выполнять требование незваных гостей — впустить их на территорию женской обители. Покрутившись некоторое время у монастыря, но так и ничего не добившись, горе-реквизиторы отправились, что называется, несолоно хлебавши, ни с чем, да восвояси. Получив в прямом смысле слова от ворот поворот, они, что вполне естественно, тут же пожаловались по инстанции на своих обидчиков, вследствие чего настоятельница монастыря мать Зинаида буквально на следующий же день была вызвана на «ковёр» к управляющему делами Томского исполкома Фёдору Орлову. Доподлинно неизвестно, каким образом удалось тогда уговорить упорствующую игуменью, но, как свидетельствует «Знамя революции» (№ 102 за 1918 г.), она дала-таки официальное согласие на конфискацию части продовольственных запасов монастыря в пользу инвалидов войны и детей-сирот.

И вот в пятницу 24 мая уполномоченные от Союза увечных воинов во главе со своим председателем вновь явились к воротам Иоанно-Предтеченского монастыря и на сей раз уже без всяких проблем были допущены на его территорию. Однако, как только грузовичок с инвалидами заехал внутрь скрытого за каменными стенами двора, кто-то из служек, видимо, на основании специального распоряжения, полученного заранее, начал бить в набат монастырской колокольни. На его тревожный звон тут же отозвались колокола некоторых других томских церквей, после чего к стенам Иоанно-Предтеченской обители стали быстро стекаться люди из близлежащих городских кварталов. Некоторые из прибывших так, на всякий случай, а может быть, действительно, по заранее достигнутой договорённости явились к месту происшествия даже и с оружием. В это время монахини стали усердно распространять среди собравшейся толпы ложные слухи о якобы намечавшейся в тот день полной конфискации всего церковного имущества, то есть не только продовольствия, но и предметов религиозного культа — икон, святых реликвий, а также драгоценной утвари и пр. Мгновенно возбудившиеся от такого рода известий люди тут же ополчились против прибывших реквизиторов, которые, внимательно наблюдая конечно же за всем происходящим, предпочли себе во благо вновь ретироваться, дабы не подвергать своё и так уже изрядно подорванное на минувшей войне здоровье новым рискам.

Однако, как только представители Союза увечных воинов покинули территорию монастыря и оказались в безопасности, они, добравшись до ближайшего телефонного аппарата, с трудом обнаруженного где-то на частной квартире в одном из ближайших домов (какое неудобство — сотовых-то не было), тут же сообщили обо всём случившемся в исполком. Там, узнав все подробности, сочли на этот раз, что вариант мирных переговоров со служителями культа полностью себя исчерпал, и распорядились выслать к монастырю для наведения порядка и осуществления продовольственной экспроприации караульную команду в количестве шести человек. Однако высокие начальники, как довольно часто случается, чего-то не учли, в данном случае — масштабов разгоравшегося конфликта, и их затея в очередной раз полностью провалилась. Караульная команда оказалась слишком незначительной, поэтому её, а вместе с ней и вновь явившихся под их охраной инвалидов толпа, собравшаяся у главных ворот монастыря, тут же опрокинула вспять, в результате чего раздалось уже и несколько первых выстрелов, сначала — с одной стороны, а потом — и с другой.

И только после того, как до центра города донеслись сухие отзвуки отдалённой перестрелки, в исполкоме приняли, наконец, решение послать к монастырю усиленный отряд рабочей гвардии. Возглавить эту экспедицию вызвался председатель томской ЧК, знакомый уже нам Дмитрий Кривоносенко, который вместе со своим молодым помощником Виктором Нанявой прямо из здания исполкома направился в штаб Красной гвардии. Но, прибыв туда, чекисты узнали, что вооруженные гвардейцы несколько минут назад уже отбыли к монастырю, поэтому им ничего не оставалось, как в сопровождении только двух конных бойцов выехать на место громко заявившего о себе в тот день происшествия. Добравшись до монастыря и войдя внутрь его ограды, Кривоносенко и Нанява неожиданно оказались вдруг один на один с многочисленной толпой до крайности перевозбуждённых граждан, вследствие чего попали под самую что ни на есть раздачу прямого народного волеизъявления и гнева.

Когда чекисты поняли, что они очутились в умело расставленной кем-то ловушке, было уже слишком поздно. Их, оставшихся лишь вдвоём (конногвардейцы ускакали искать основной отряд), тут же окружила плотная толпа, преисполненная крайним недовольством от одной общей свалившейся на них, понятно, не только в тот день, а ещё раньше беды. В их числе, в первую очередь, выделялись чрезвычайно разгневанные женщины (а они, как известно, весьма и весьма непредсказуемы в таком состоянии) — все как одна в повязанных на головах патриархальных платочках, с взорами, полными боли и накопившейся уже давно злобы. Здесь же находились несколько студентов и студенток вперемежку с почтенного вида интеллигентами и просто обывателями — обычными статистами в таких ситуациях. Однако тут же, среди толпы, изредка мелькали мрачного вида мужчины с офицерской выправкой и весьма суровыми взглядами из-под козырьков неловко сидящих на них гражданских картузов. Со словами: «Вот они — изверги, антихристы, безбожники», раздававшимися со всех сторон, толпа стала смыкаться вокруг Дмитрия Кривоносенко и его молодого товарища.

В такой до предела накалившейся обстановке, в окружении множества возмущённых горожан чекистам ничего другого не оставалось, как достать табельное оружие и с его помощью попытаться проложить себе путь к спасению. Кривоносенко для острастки сделал сначала пару выстрелов в воздух, толпа вроде бы немного отхлынула, но в этот момент из её плотных рядов раздался ответный выстрел, которым Дмитрий Иванович сразу же был довольно серьёзно ранен в ногу, вследствие чего ему стало уже довольно трудно передвигаться самостоятельно и пришлось опираться то на плечо своего молодого коллеги, то на собственную саблю. От безысходности (и уже, видимо, совсем плохо себя контролируя), чекисты в ответ также начали стрелять, причём прямо в людей, на поражение, в результате трое мужчин и одна женщина оказались убиты и ещё несколько человек ранены.

В следующие минуты им каким-то образом удалось всё-таки вырваться из окружения и даже немного оторваться от слегка замешкавшейся толпы, однако вскоре их опять настигла погоня, после чего в их сторону сначала полетели камни, а потом по ним вновь начали стрелять. Двумя-тремя меткими выстрелами в спину Кривоносенко был смертельно ранен и тут же упал. В Виктора Наняву также попало несколько пуль, тем не менее он смог удержаться на ногах, отбежать ещё немного и спрятаться за деревьями. Выглянув из своего убежища, он увидел, как к распростёршемуся на земле старшему товарищу подошли несколько человек, один из которых произвёл контрольный выстрел в голову чекиста. Нанява, израсходовав весь боекомплект, имевшийся в его револьвере, вынужденно притаился в надежде спасти хотя бы собственную жизнь. Подоспевший вскоре, как нельзя кстати отряд красногвардейцев спас молодого чекиста от смертельной опасности. Что же касается Дмитрия Кривоносенко, то ему в тот день, что называется, очень сильно не повезло, тело его без каких-либо признаков жизни по окончании инцидента погрузили в автомобиль и отправили в морг, или в мертвецкую, как тогда называли это скорбное на все времена учреждение.

На этом, однако, инцидент не закончился, и красногвардейцам ещё некоторое время пришлось вести у монастыря уже немного вялую, но всё-таки достаточно упорную перестрелку с противоборствующей стороной. Но силы оказались на тот момент неравны, и вскоре боевики из подпольных эсеро-белогвардейских группировок, дабы не попасться в руки явно одерживающего верх противника, вслед за остальной толпой протестующих вынуждены были рассеяться по близлежащей местности. Красногвардейцы же, оцепив примыкавший к стенам монастыря сад, некоторое время ещё рыскали по нему, пытаясь обнаружить и задержать кого-нибудь из стрелявших, но безрезультатно.

Со стороны подпольщиков, по данным томского профессора Н.С. Ларькова, участие в этом бою принимали штабс-капитан Н.Ю. Шефферлинг, а также братья Ф.Е. Вольхен и С.Ф. Вольхен. Причём, как утверждал в своё время любитель-краевед (бывший полковник КГБ) А. Трофимов, именно Шефферлинг сделал контрольный выстрел в голову тяжело раненному Кривоносенко. На основании материалов томской газеты «Понедельник» (№ 9 за 1918 г.) мы смогли также выяснить, что в перестрелке у женского монастыря 24 мая в числе многих других участвовал и подпоручик Часовников. А «Сибирская жизнь» (№ 53 за 1918 г.) сообщала о двадцатишестилетнем прапорщике Николае Златомрежеве, одним из первых явившемся по звону набата к Иоанно-Предтеченской обители, участвовавшего в бою с красногвардейцами и за что спустя некоторое время арестованного, а потом казнённого большевиками.

В завершение операции к месту вооруженного столкновения в тот день пожаловали ещё и венгры-интернационалисты. По воспоминаниям их командира Ференца Мюнниха, сразу же по прибытии они взорвали металлические ворота, что обеспечило абсолютно беспрепятственный доступ на территорию мятежной обители и позволило произвести там все необходимые мероприятия по её зачистке, по окончании которых основные силы красногвардейцев отвели в казарму, а в монастыре ещё некоторое время дежурил наряд караульной команды. Несмотря на то что никого из подпольщиков на месте происшествия в тот день задержать не удалось, кое-какие ниточки, ведущие к заговорщикам, большевики всё-таки обнаружили. Так, в поясе случайно убитого при перестрелке старосты нашли список тех лиц, кто по сигналу тревожного колокола должен был явиться в монастырь для его защиты. В этом перечне значились несколько боевиков-эсеров, а также офицеров из подпольных вооруженных групп. По горячим следам некоторых из них чекисты через несколько дней выследили и арестовали.

В 10 часов вечера 24 мая Томский исполком объявил в городе военное положение, которое вводилось с 12 часов ночи того же дня. Вся полнота власти и распоряжение вооруженными силами переходили в руки военно-революционного штаба, в который вошли:

большевики Семён Канатчиков (председатель) и Ермолай Тиунов, а также В. Синёв и С. Лисицын. Председателем губчека вместо погибшего Д. Кривоносенко назначили большевика Сергея Дитмана. Постановление о военном положении подписали товарищ (заместитель) председателя губернского исполкома Семён Канатчиков и управляющий делами Фёдор Орлов. Согласно их же распоряжению, в Томске на период военного положения, с 10 часов вечера до 5 часов утра вводился комендантский час; никакие собрания и митинги не разрешались (больше трёх, что называется, не собираться) даже в дневное время, а в случае невыполнения этого требования любые скопления людей должны были быть «рассеяны с применением вооруженной силы». А «к лицам, оказывающим сопротивление и не подчиняющимся приказаниям начальников воинских частей и патрулей» могли применяться «самые решительные меры, вплоть до расстрелов на месте».

Город начал полниться слухами о скором вооруженном восстании против советской власти не только в Томске, но и по всей Сибири («Сибирская мысль», Томск, от 31 мая 1918 г.), так что некоторые из жителей даже стали в спешном порядке покидать губернский центр и уезжали, что называется, от греха подальше: или за город на дачу, или в деревню к родственникам.

2. Последние совещания в Новониколаевске. Начало мятежа — выступление чехословаков в Мариинске

Год спустя командующий Сибирской армией генерал-лейтенант Гайда издаст приказ по вверенным ему белогвардейским войскам:

«Приказ войскам Сибирской армии. № 300. 19 мая 1919 г. г. Пермь.

26-го сего мая н. ст. исполняется годовщина свержения большевиков в Сибири.

Приказываю: в районе Сибирской армии этот день праздновать. Занятий не производить. Начальникам гарнизонов и командирам частей назначить парады войскам; пищу в этот день улучшить; для солдат устроить бесплатное посещение театров и кинематографов. Помещения воинских частей украсить национальными и сибирскими (выделено мной. — О.П.) флагами.

Командующий Сибирской армии генерал-лейтенант Гайда.

Начальник штаба генерального штаба генерал-майор Богословский».

А годом ранее, где-то в районе числа 24 мая 1918 г., Гайда, тогда ещё пока не генерал, а только капитан, прибыл в Новониколаевск с челябинской конференции чеховойск в расположение своего 7-го Татранского полка. Полк его к тому времени, как мы уже отмечали, оказался рассредоточен побатальонно, а где и поротно, вперемежку с другими подразделениями на нескольких станциях от Новониколаевска до Иркутска, то есть на территории большей части Западной и Восточной Сибири. Именно в том числе и по этой причине двадцатишестилетний Радола Гайда волей временного исполнительного комитета чеховойск и был назначен командующим так называемой сибирской группировкой восставшего корпуса.

Вернувшись в Новониколаевск предположительно 24 мая, Гайда в тот же день провёл секретное совещание с представителями местного эсеровского и офицерского подполья, а также отдал ряд важных распоряжений по вверенному ему полку. Так, по свидетельству члена Западно-Сибирского комиссариата ВПАС Бориса Маркова («Алтайский луч», Барнаул, № 91 за 1918 г.), за два дня до начала мятежа Михаил Линдберг встречался в Новониколаевске с представителями командования 7-го чехословацкого полка и попросил их отложить своё выступление хотя бы на одну неделю для того, чтобы успеть оповестить об этом все подчинённые ВПАС нелегальные антисоветские организации, скорректировав таким образом план совместного вооруженного восстания. Однако легионеры категорически отказались переносить дату намеченного на конец мая выступления, так как она уже была утверждена в Челябинске одновременно для трёх группировок чехокорпуса: поволжской, уральской и сибирской.

По сведениям советского журнала «Пролетарская революция» (№ 5 за 1928, с. 64), всё тот же Борис Марков, находившийся в те дни в Мариинске, получил указание срочно подготовить местных подпольщиков для совместного выступления с легионерами. Одновременно с этим, сюда же в Мариинск, от капитана Гайды в адрес заместителя командира 7-го полка капитана Кадлеца, вместе со своим батальоном располагавшегося на запасных путях станции, поступила та самая телеграмма с условным текстом, о которой мы уже упоминали.

Из воспоминаний генерала Гайды:

«Необходимо ещё заметить, что с капитаном Кадлецом, помощником командира 7-го полка, мы уже заранее проработали ряд вопросов… Мы имели свои шифры, условные знаки и т. д. Так, например, фраза «отдайте письмо комиссару» означала «займите город», и строжайший большевистский цензор не заметил бы ничего предосудительного в такой телеграмме и, пропуская её, решил бы судьбу города…».

Мариинск находился примерно в 350 километрах восточнее Новониколаевска, поэтому туда срочное сообщение (приказ) могло поспеть к сроку только телеграфом. А вот до станции Чулымск (Чулымская), что располагалась на западе от Новониколаевска всего в 100 километрах, 25 мая от мятежного командора Гайды был направлен простой конный курьер. На данной стации дислоцировался батальон 6-го Ганацкого полка под командованием поручика (по другим данным, штабс-капитана) Чеховского. В секретном письме, которое доставил на станцию Чулымск курьер, Гайда сообщил Чеховскому о том, что волей челябинского совещания он (Гайда) назначен командующим сибирской группировкой войск корпуса, на основании чего он приказывает Чеховскому силами вверенного ему батальона захватить станцию, а также прилегающий к ней посёлок Чулымск. После этого, продвигаясь дальше на запад, в сторону Омска, атаковать и по возможности также захватить станцию Барабинск (примерно в 300 километрах от Новониколаевска).

«Приказываю: сегодня ночью занять станцию и посёлок Чулымск, разоружить охрану и захватить паровозы, телеграф и почту… Продвигаться осторожно, по пути следования разоружить большевиков на станции Барабинск. По возможности действовать так, чтобы в Омске не могли получить точный доклад о том, что происходит… установить связь с белогвардейцами и железнодорожной охраной, которая большей частью на нашей стороне».

Что касается остальных подразделений чехокорпуса, которые располагались на территории Восточной Сибири и находились на ещё более удалённом расстоянии от Новониколаевска, чем Мариинск, и с которыми не представлялось возможным связаться, как с Кадлецом, секретным кодом (потому что о нём большинство командиров просто не успели оповестить), то для связи с такими частями также был послан специальный курьер с секретным приказом о срочном выступлении.

«Новониколаевск. 25 мая 1918 г.

Командирам чехословацких эшелонов.

Посылаю с моим знакомым из сербского войска (воевода Зозич), следующий приказ: Как всем вам, вероятно, известно, съезд и командиры частей постановили, что продвижение до Владивостока далее будет проводиться военным порядком. Уже приняты меры. Сегодня ночью будут заняты Новониколаевск, Чулымск, Барабинск, а на той стороне — включая станцию Мариинск. Старайтесь объединить по два-три эшелона, займите станции, на которых находитесь, внимательно следите за тем, что происходит, где могут возникнуть бои. В случае необходимости постарайтесь объединиться и действовать совместно, но не далее Иркутска. Остановиться перед Иркутском в том случае, если у вас нет уверенности в том, что сможете занять его. С железнодорожниками ведите себя очень осторожно и тактично. Вообще относитесь ко всем справедливо. Не допускайте никакого грабежа и краж. Не нарушайте работу транспорта, пропускайте пассажирские поезда и производите проверку. Позаботьтесь о том, чтобы все эшелоны поддерживали связь со мной. Оружие нигде не отдавайте. Укрепите своё положение. Действовать таким образом меня уполномочила коллегия, избранная съездом в составе

4-х членов филиала Чехословацкого национального совета, 3-х офицеров и 4-х рядовых. Первая дивизия ещё 24 мая получила приказ двигаться вперёд.

Остальное сообщу при первой возможности.

Командир 7-го полка Гайда».

Ну и, наконец, 25 мая Гайда провёл ещё одно, на этот раз последнее, совещание с представителями новониколаевского подполья, оно проходило в гостинице «Метрополь», в номере, который занимала супруга военного руководителя боевых подпольных организаций Западной Сибири Мария Александровна Гришина (в девичестве Захарова). Предположительно, на той исторической встрече присутствовали: со стороны легионеров — Гайда и Гусарек, от эсеровского руководства — Линдберг и Фомин, от офицерского подполья — капитан Травин и поручик Лукин. Записей на той встрече, естественно, никаких не велось, однако по некоторым воспоминаниям известно, что на ней определили время выступления — в час ночи на 26 мая, а также приняли план военного переворота, состоявший в захвате сначала вокзала и железнодорожного моста через Обь, потом — Дома революции (резиденции совдепа, исполкома и штаба Красной гвардии), телеграфа и, наконец, военного городка (казарм красногвардейцев-интернационалистов). Условным сигналом к началу мятежа должна была послужить сигнальная ракета, выпущенная чехословаками, а в качестве опознавательного знака утвердили бело-зелёные повязки на рукавах.

Предположительно, по возвращении с последнего совещания Гайда получил из Мариинска весьма лаконичную и определённо недвусмысленную для него телеграмму от капитана Кадлеца: «Письмо отдано», что означало — город Мариинск занят чехословацкими частями, что «мосты сожжены» и обратного пути уже нет…

Таким образом, первый выстрел со стороны легионеров прогремел в Мариинске — уездном городе Томской губернии — 25 мая 1918 г. В какое точно время произошло данное историческое событие, опять-таки имеются достаточно противоречивые сведения. Кто-то из исследователей настаивает на том, что вооруженное выступление началось утром, кто-то утверждает, что — в середине дня, а некоторые считают, что всё произошло только после 15 часов, то есть где-то ближе к вечеру. С нашей точки зрения, последняя версия наиболее логична, поскольку, случись всё утром или днём, в Новониколаевске уже в любом случае к вечеру 25 мая советские власти узнали бы о мятеже и, наверное, предприняли бы все необходимые меры для того, чтобы не допустить ничего подобного со стороны легионеров

7-го полка у себя в городе (как поступили, например, большевики Иркутска днём 26 мая). Однако у сторонников утреннего выступления есть как бы неопровержимое доказательство своей правоты — это телеграмма члена Мариинского исполкома А. Колесникова, вроде бы как отправленная им с городского телеграфа по всей линии железной дороги в 7 часов 35 минут утра 25 мая:

«В Мариинске два эшелона чехов, стоявшие на стоянке, разоружили проходивший партизанский отряд, следовавший на восток для борьбы с Семёновым… Наступают на город. Все Советы просим слать немедленно революционные отряды. Исполнительный комитет с Красной Армией и частью партизанского отряда, переправившись через реку Кию, задерживает наступление… Шлите всё, ибо это вызов Советской Федеративной республике…».

Данную телеграмму впервые, кажется, ввёл в научный оборот

А.Х. Клеванский в своей монографии «Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус», вышедшей в Москве в 1965 г. Её же продублировал в 1973 г. в работе «Очерки истории вооруженной борьбы Советов Сибири с контрреволюцией…» известный новосибирский историк В.С. Познанский. Если действительно телеграфное сообщение Колесникова существовало, то остаётся всё-таки неразрешимой загадка: почему его телеграмма, отправленная рано утром из Мариинска, только лишь в 12 часов ночи (есть такие данные) поступила в Новониколаевск?..

Но, однако, оставим научные споры, для нас особо непривлекательные, и рассмотрим остальную часть дела. Для начала информация общего характера. Итак, к 25 мая на станции Мариинск находилось несколько эшелонов с чехословаками, то был, ещё раз повторимся, батальон 7-го Татранского полка под командованием капитана Э. Кадлеца, а также личный состав двух артбатарей второй чехословацкой дивизии под началом капитана Воронова — всего около 900 человек, при более чем 160 винтовках и, как минимум, одном пулемёте. Эти подразделения в начале мая находились в Новониколаевске, однако, после того как пришло распоряжение из Москвы не накапливать на отдельной станции по нескольку эшелонов с легионерами, батальон Кадлеца, а также инженерную роту отправили дальше на восток («Омский вестник», № 110 от 5 июня 1918 г.).

В той же статье газета сообщает о том, что ещё 6 мая Гайду вызвали в Новониколаевский исполком и выказали крайнее неудовольствие по поводу того, что между всеми составами 7-го полка почему-то протянута телефонная связь, как будто бы они находятся на боевых позициях. Провода между эшелонами приказали немедленно свернуть, что и было исполнено. Вдобавок к этому от Гайды потребовали ещё и полностью разоружить всех находившихся в его подчинении солдат и офицеров, однако данное распоряжение командир полка выполнить категорически отказался. Члены исполкома, подумав, решили тогда, что не стоит, пожалуй, пока нагнетать напряженность, и не стали категорично настаивать на своём. Тем не менее батальон Кадлеца, а потом и инженерную роту они всё-таки принудительно переправили в Мариинск.

Этим силам противостоял, здесь в Мариинске, лишь один красногвардейский отряд из Омска (очередной «транш» на противосемёновский фронт) в количестве примерно 200 человек при полном вооружении с несколькими пулемётами и даже с двумя артиллерийскими орудиями. Омичи, так же как и чехословаки, ждали на железнодорожной станции своей очереди по транзиту на восток. В самом городе имелось, по одним сведениям, местное красногвардейское ополчение, по другим- лишь небольшой отряд революционной милиции, доставшийся мариинским большевикам по наследству от прежней земской власти и подчинявшийся в тот период городскому исполкому.

Таким образом, силы двух противоборствующих сторон были примерно равны. Легионеры превосходили красных по численности личного состава, однако те, в свою очередь, имели преимущество в качестве и количестве вооружения. Вместе с тем незадолго до 25 мая в Мариинске случилось происшествие, существенно повлиявшее, как нам представляется, на весь этот паритет. 22 мая, в день Николы Вешнего (в России, как и везде, очень любят праздники), видимо, после значительных, как и полагается в таких случаях, возлияний между омскими красногвардейцами и мариинскими милиционерами произошёл очень серьёзный конфликт со стрельбой, в результате которого омичи одержали верх и, как свидетельствует газета «Сибирская жизнь» (№ 36 за 15 июня 1918 г.), полностью разоружили обескураженных оппонентов и даже чуть ли не отстранили их от службы.

Конфликт между мариинскими стражами порядка и омскими красногвардейцами разгорался уже давно — с тех самых пор, когда последние прибыли на железнодорожную станцию и по какой-то неизвестной причине на достаточно продолжительное время задержались на ней. Вследствие этого они сначала стали заниматься реквизициями лошадей у местных извозчиков, а потом и запасов продовольствия у городских жителей. Причём страдали при этом, по данным той же «Сибирской жизни», в первую очередь служащие железной дороги, которых омичи обвиняли в своём вынужденном простое и возмещали на них, таким образом, все появившиеся издержки.

Столь многочисленные факты преднамеренных правонарушений, совершаемых под маркой революционной необходимости, не очень нравились местным милиционерам, и они не единожды вставали на защиту как железнодорожников, так и других городских обывателей. Очередной такой конфликт между милиционерами и красногвардейцами как раз и произошел вечером 22 июня, результатом чего явилась даже перестрелка, чуть-чуть не переросшая в боевое столкновение. К счастью, обошлось без жертв, если не считать одной убитой лошади; вместе с тем серьёзное ранение получил командир омского отряда партизан (партизанами их прозвали местные жители).

Таким образом, к 25 мая красные во взаимных дрязгах несколько подрастеряли в Мариинске свой боевой потенциал и поэтому не смогли, в том числе и по этой причине, наверное, оказать достойное сопротивление натиску белочехов. Второй составляющей успеха вооруженного мятежа легионеров стал фактор внезапности, которым в полной мере воспользовались чехословаки и примкнувшие к ним немногочисленные боевики из антибольшевистского подполья. Очевидцы тех событий описывают случившееся в тот день следующим образом. По сговору с мариинскими железнодорожниками, выйти на которых помогли чехословакам местные эсеры, капитан Кадлец попросил эшелон с омскими красногвардейцами перегнать и расположить так на запасных путях, чтобы он был полностью открыт и стал бы удобной мишенью для атаки со стороны легионеров.

И вот в назначенный час чешские солдаты под командой своих капралов вышли, как обычно, на занятия по физподготовке, выстроились повзводно и начали выполнять упражнения: кто — с сапёрной лопаткой, кто — с деревянным муляжом вместо винтовки, а кто — и с настоящим табельным оружием. И в этот момент прозвучал армейский горн, подавший условный сигнал к штурму; легионеры, повернувшись в сторону омского эшелона, бросились в его расположение и без особого труда взяли его, как пираты, на абордаж. Первым делом нападавшие захватили артиллерийские орудия, потом пулемёты, а затем и всё остальное вооружение и имущество. Красногвардейцы не успели оказать практически никакого сопротивления: настолько умело, а главное молниеносно была проведена атака на их позиции. Да, собственно, и позиций-то как таковых там никаких не существовало, у эшелона стояло лишь небольшое охранение, да и то… так, для близира, что называется. Ведь от кого, собственно, стоило ожидать нападения, здесь, в глубоком преглубоком провинциальном сибирском тылу? От чехословаков? Но ведь они до самого последнего момента находились с омскими красногвардейцами в определённом смысле в одном положении, в положении товарищей по несчастью, вместе терпеливо ожидали на соседних путях отправки на восток. Они тесно общались между собой, обменивались и делились, наверное, чем-то друг с другом в трудную минуту, и тут вдруг такое.

Многие из омских партизан, не то что не сумев, а даже и не успев оказать никакого сопротивления, тут же попали в плен к своим бывшим «добрым» соседям по запасным тупиковым путям станции Мариинск. Никакой информации о жертвах произошедшего боевого столкновения нам найти не удалось, поэтому вполне вероятно, что тогда вообще никто серьёзно не пострадал. Те из красногвардейцев, кто сумел избежать окружения и ареста, бежали к железнодорожному мосту через реку Кия, на восток от Мариинска и, переправившись на другой берег, закрепились там для организации обороны. Вскоре к ним присоединились и покинувшие город большевики. Оказать достойное сопротивление мятежникам в самом Мариинске им, по-видимому, также не удалось, поскольку в материалах по данным событиям чаще всего фигурирует цифра — 2 часа, именно столько времени понадобилось чехо-белым для того, чтобы полностью овладеть сначала станцией, а потом и всем городом. Придя в себя и собравшись за рекой с силами, красные попытались отбить Мариинск назад, но этого им также не удалось осуществить, и они вынуждены были вновь отступить и закрепиться на правом берегу Кии, создав здесь в последующие дни достаточно мощную линию обороны. Те же самые меры они предприняли и к западу от Мариинска, так что город оказался хотя и свободен, но вместе с тем зажат с двух сторон, как бы в тисках советских частей.

День 26 мая (воскресенье) стал в Мариинске первым днём долгожданной свободы. После храмовой службы, как и полагается, на главной, Соборной, площади города состоялся политический митинг. Настроение в городской среде, как отмечали очевидцы, было «покойное, довольное, направление митинга противобольшевистское». На радостях, в ознаменование достигнутой первой победы над диктатурой, захваченных в плен красногвардейцев («партизан») чехословаки отпустили на свободу, но взамен взяли у них устное обещание не выступать больше никогда с оружием в руках против демократии.

На следующий день ответственный за наведение нового порядка в Мариинске капитан Кадлец издал несколько обращений к жителям города. В первом из них он для начала разъяснил позицию командования Чехословацкого корпуса по поводу только что свершившихся событий, подчеркнув, что легионеры ни в коем случае не собираются вмешиваться во внутренние дела России, а лишь намерены обеспечить себе свободный путь во Владивосток, а оттуда во Францию, для борьбы со своим заклятым врагом — Германией. В следующем объявлении до городских обывателей было доведено распоряжение о низложении советской власти, о введении в городе военного положения, и, наконец, ещё одно, последнее воззвание, сообщало волю победителей по поводу создания новых структур политической власти. «Вызываю граждан г. Мариинска избрать себе новое правление, которое возьмёт в руки власть. Двух из новоизбранных приглашаю явиться ко мне».

На основании данного распоряжения, как констатируют некоторые источники, в тот же день 27 мая была создана так называемая революционная коллегия в составе семи человек, в которую вошли три представителя от Советов (рабочих, солдатских и крестьянских депутатов), а также четверо членов от ведущих революционных партий (по одному человеку от большевиков, меньшевиков, а также правых и левых эсеров). Однако уже в ближайшие дни в Мариинск пришли две телеграммы из Новониколаевска, где 26 мая также произошёл успешный чехо-белогвардейский переворот. Одна из телеграмм сразу же в значительной степени изменила положение вещей. Её подписал капитан Гайда, и в ней Кадлецу давалось прямое указание — немедленно арестовать бывших членов исполкома и передать власть прежним органам земской власти.

Вторую телеграмму 28 мая отправил в Мариинск член Западно-Сибирского комиссариата ВПАС Михаил Линдберг, находившийся также в Новониколаевске в это время. В ней Михаил Яковлевич разъяснил для широкого круга сторонников победившей демократии позицию Сибирского правительства по вопросу о власти, отметив, что Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов должны быть в обязательном порядке лишены всех властных полномочий. По поводу же их дальнейшей судьбы Линдберг заметил, что они вполне могут существовать, но лишь как «классовые организации» трудящихся — ну что-то навроде профсоюза, по всей видимости.

На основании новых указаний из Новониколаевска капитан Кадлец тут же приказал арестовать остававшихся ещё в городе членов городского и уездного исполкомов, а также распустил революционную коллегию, заменив её комитетом общественной безопасности, в состав которого вошли теперь только правые эсеры и меньшевики. Есть данные, что ещё и представители рабочих профсоюзов принимали на первых порах участие в работе вновь учреждённого комитета.

Сибирское советское руководство, узнавшее вскоре о событиях в Мариинске, сразу же попыталось восстановить в городе прежний порядок. В район Мариинска уже в ближайшие дни было направлено несколько красногвардейских отрядов из близлежащих населённых пунктов. Первыми откликнулись на призыв о помощи шахтёры Анжеро-Судженских копей (весьма значительная часть углекопов на этих шахтах, кстати, являлась выходцами из крестьян Мариинского уезда). Здесь сразу же сформировали отряд в 90 человек, и уже в воскресенье 26 мая он отбыл в район Мариинска. Подойдя к городу с запада, шахтёры под командованием левого эсера П. Сашенко сразу же предприняли атаку на позиции чехословаков, а вскоре к ним присоединился и отряд из Томска в количестве всего лишь 50 человек, но зато с двумя артиллерийскими орудиями.

Помощь с востока тоже не заставила себя долго ждать. Первым на выручку мариинским и омским партизанам в район железнодорожного моста на правый берег реки Кия прибыл красный отряд со станции Итатка во главе с левым эсером М.Х. Переваловым. Вскоре сюда же доставили 200 красногвардейцев из Боготола и 300 человек из Красноярска во главе с Михаилом Ильичём Соловьёвым, он и возглавил здесь на месте Мариинский фронт. Значительно меньшее количество штыков направил под Мариинск Ачинский совдеп, однако на то у него были свои веские причины, поскольку на территории данного уезда в это же самое время началось крестьянское восстание (кулацкое — по версии советских историков), также привлёкшее к себе некоторое количество воинских сил.

В итоге под Мариинском красным удалось собрать до полутора тысяч бойцов, правда, не достаточно хорошо обученных для противостояния закалённым в боях Первой мировой войны легионерам, однако полных революционной решимости во что бы то ни стало покончить с врагами советской власти. К тому же в рядах красногвардейцев находились ещё и воины-интернационалисты из числа военнопленных, имевших, так же как и чехословаки, богатый боевой опыт. Эта красная линия обороны располагалась в 35 верстах (примерно в 30 километрах) к востоку от Мариинска, как мы уже указывали, на правом берегу реки Кия, в районе станции Суслово. А сразу за рекой на противоположной её стороне возвела свои укрепления повстанческая вооруженная группировка.

3. Вооруженное восстание в Новониколаевске

Вечером 25 мая, когда в Мариинске уже была свергнута советская власть и началась собственно полномасштабная гражданская война на территории Сибири, на железнодорожном вокзале «Обь» в Новониколаевске всё ещё мирно играл чехословацкий духовой оркестр. Тот день пришелся на выходной, и, как обычно в субботний вечер, в районе железнодорожной станции собралась публика для того, чтобы послушать военных музыкантов. Пожалуй, мало что есть приятнее в Сибири, чем первые уже по-летнему тёплые майские вечера; после надоевшей всем шестимесячной зимней стужи они всегда так радуют нас, сибиряков, своим ненавязчивым весенним обаянием, что только и хочется — дышать запахами оживающей природы и радоваться, радоваться новой жизни.

В центре Новониколаевска также на вполне мажорной ноте завершался 25 мая приятный субботний уикенд: работали цирк, театр и многочисленные кинотеатры, до отказа заполненные ещё не знавшей телевизора и интернета публикой. Так, в частности, в одном из таких культурно-развлекательных заведений кто-то устроил бесплатное театральное представление для военнослужащих местного гарнизона, которое затянулось(!) по какой-то непонятной причине далеко за полночь. Задержавшиеся в театре красноармейцы даже не успели ещё разойтись по казармам, как всё началось. По свидетельству газеты «Бийская правда» (№ 73 за 1918 г.), их окружили и блокировали прямо во время представления, причём безоружными, так что они даже не сумели оказать никакого сопротивления мятежникам.

В Доме революции тем же вечером шло заседание городского исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов, где был заслушан доклад Ф.П. Серебренникова об усилении продразвёрстки в уезде и приняты необходимые решения по данному вопросу. Исполкомовское заседание также затянулось допоздна, в результате чего члены городского комитета уже фактически ночью продолжили решать какие-то свои неотложные дела. Около полуночи в Дом революции по телефону с железнодорожного вокзала сообщили, что в районе расположения чехословацких эшелонов происходят какие-то подозрительные перемещения, абсолютно не свойственные для столь позднего времени суток. Однако этому тревожному сообщению в исполкоме почему-то не придали никакого значения и продолжили заниматься другими проблемами. Чуть позже на новониколаевский телеграф пришла та самая телеграмма из Мариинска от члена исполкома А. Колесникова, в которой сообщалось о вооруженном мятеже чехословацких легионеров. Поступившее срочное донесение тут же передали в исполком, но там на него просто не успели отреагировать.

Ровно в час ночи над Новониколаевском взвилась красная сигнальная ракета. Мятеж начался. Напомним, что на запасных путях железнодорожного вокзала находилось в тот момент два батальона

7-го Татранского полка под непосредственным командованием штабс-капитанов Кульвашера и Каудельки, всего около полутора тысяч солдат и офицеров, вооруженных как минимум 300 винтовками и двумя пулемётами. На их стороне также должны были выступить ещё до ста местных подпольщиков главным образом из числа бывших военнослужащих 41-го Сибирского стрелкового полка, расквартированного в период войны в Новониколаевске, но в начале 1918 г. расформированного большевиками. Они, так же как и чехи, к моменту восстания оказались недостаточно хорошо вооружены, а по свидетельству некоторых очевидцев, так даже ещё и хуже, чем легионеры, у которых имелось хотя бы по винтовке на каждых четыре-пять человек да как минимум два пулемёта. У русских же офицеров-подпольщиков — лишь утаённые каким-то образом револьверы да несколько винтовок. Им противостояли набранные не так давно и плохо обученные красноармейцы, в количестве, может быть, двух рот, не больше; отряд рабочей гвардии примерно в 300 человек и около

50 австрийцев и мадьяр из интернациональной пулемётной команды. Всего около 600 человек. Таким образом, красных оказалось более чем в два раза меньше, чем легионеров, но в отличие от чехов они имели качественное и количественное превосходство в вооружении.

Однако решающим фактором в развернувшемся боевом столкновении, так же как и в Мариинске, стал фактор неожиданности в сочетании, правда, ещё с таким достаточно эффективным оружием, как гранаты (или ручные бомбы — так их тогда называли), при помощи которых чехословаки во многом и смогли обеспечить себе тактическое преимущество во время переворота. Эти малогабаритные, но весьма полезные в ближнем бою «адские машины» легионеры тайно и в большом количестве понапрятали в своих эшелонах по разным укромным местам и приберегли их на самый экстренный случай. Гранаты применялись главным образом для того, чтобы в первые минуты боя ошеломить противника, поразить его основные огневые точки, вывести из строя как можно больше живой силы, захватить пулемёты и другое вооружение.

Именно так в Новониколаевске за считанные минуты в час ночи 26 мая повстанцы отбили у красных сначала вокзал, а потом железнодорожный мост через Обь. Сразу же после этого, разделившись на две боевые группы, чехословаки двинулись по направленям: первая группа — к Дому революции (по улицам Томской и Михайловской), там располагался исполком и штаб Красной гвардии, вторая (по Омской и Вокзальной улицам) — к военному городку, где размещалась пулемётная команда интернационального красногвардейского отряда имени К. Маркса под командованием Семёна (Самуила) Гершевича, представлявшая весьма серьёзную угрозу для восставших. К первой группе легионеров вскоре по прибытии их к месту назначения примкнули местные офицеры подпольщики, правда, вместо обещанных ста, по некоторым данным, их оказалось всего 17 человек, во главе с бывшим командиром 41-го Сибирского стрелкового полка полковником Ясныгиным.

Бой за Дом революции продолжался около 40 минут. Как писала «Бийская правда» (№ 73 за 1918 г.), наступавшие предварительно закидали здание гранатами, охрана здесь была небольшая, поэтому и не смогла оказать достойного сопротивления. Хотя другие источники сообщают, что в штабе Красной гвардии, располагавшемся на втором этаже здания, имелось 4 пулемёта — достаточно внушительная огневая мощь, — но оборонявшиеся по какой-то причине толи не смогли, толи не успели этим преимуществом воспользоваться. Таким образом, после непродолжительного боя Дом революции уже где-то примерно через час после начала всей операции оказался полностью захваченным. Как гласит предание, в помещение исполкома первым ворвался поручик Лукин и крикнул: «Руки вверх! Ни с места!» ну и т. д. Находившимся там руководителям городской советской власти ничего не оставалось, как сложить оружие и сдаться на милость победителей. Во время проведения данной операции со стороны нападавших погиб один чех и двое получили ранения, оборонявшиеся же, в свою очередь, потеряли двоих человек убитыми.

Что касается боя в военном городке, то там всё оказалось, по всей видимости, гораздо сложнее. Воинов-интернационалистов (венгров-мадьяр главным образом) не удалось уже застать врасплох, так что противостояние здесь продолжалось в течение нескольких часов, в результате которого небольшая часть красногвардейцев была или убита, или взята в плен, и лишь десяти венграм во главе с Семёном Гершевичем, точно известно, что удалось каким-то образом вырваться из окружения. Они покинули Новониколаевск пешим порядком и направились на юг, в сторону Барнаула. На основании растиражированных во многих исследованиях данных бывшего коммунистического партийного архива Новосибирской области, а также опираясь на обнаруженные нами материалы газеты «Русская речь» (Новониколаевск, № 129 от 18 марта 1919 г.), можно констатировать, что в бою за военный городок погиб ещё один чех и двое получили ранения. О том, что в сражении за Новониколаевск отдали жизни именно два легионера, пишет в своих воспоминаниях и генерал Гайда, он даже называет имена этих чехов: Август Плачи и Фердинанд Шмилауэр.

В то же самое время восставшие заняли почту, телеграф, казначейство и тюрьму, а потом и другие административные здания. В общей сложности вся операция по освобождению Новониколаевска от большевиков продолжалась в течение нескольких часов: в одних источниках — два, в других — шесть, в третьих значится, что она закончилась только к полудню.

В ту же ночь на 26 мая, согласно письменному приказу капитана Гайды, на станции Чулымск (Чулымская) выступил батальон 6-го Ганацкого полка под командованием поручика Чеховского. Сохранилась выдержка из дневника военнослужащего чехокорпуса Антонина Зеленки, принимавшего участие в этой операции:

«Ночь с 25-го до 26 мая 1918 года.

Мы готовимся к выступлению. Около полуночи пришёл приказ тихо одеться, приготовить любое оружие и ждать. У меня не было винтовки, поэтому я вызвался бросать гранаты. В час ночи был отдан приказ начать. Первое, что надо было сделать, — взять в свои руки телефон и захватить станцию, ликвидировать охрану моста, занять дорогу в сторону Омска и Новониколаевска, задержать проходящие поезда, осмотреть станционные склады. Охрана сопротивления не оказала. Собираясь идти на Омск, мы обложили вагоны изнутри мешками с песком. У нас было в общей сложности 150 винтовок. В Чулымской мы выставили охрану моста со стороны Новониколаевска и выехали в 4 часа утра к Барабинску».

Несомненно, очень большой удачей для мятежников в Новониколаевске стал захват в плен четверых руководителей местного исполкома: трёх большевиков — А.И. Петухова, Ф.П. Серебренникова и Шмурыгина, а также левого эсера Д.М. Полковникова. Такое удалось чехо-белым в то лето лишь дважды — здесь и ещё в Бийске. В остальных случаях большевистские главари вовремя успевали покинуть мятежные районы, правда, некоторые из них чуть позже всё-таки попадали в плен; происходило это или в ходе специальных мероприятий по их поимке, или просто по несчастливому стечению обстоятельств. Кроме советской верхушки, 26 мая в Новониколаевске были задержаны и некоторые другие сторонники свергнутой власти. Всех их распределили сначала по временным местам заключения (большинство содержалось в одной из казарм военного городка), и только потом, после проведения предварительного расследования, часть из них перевели в тюрьму, а остальных отпустили.

Что же касается захваченных 26 мая в плен руководителей Новониколаевского исполкома, то их сразу же определили под усиленную охрану в арестантское отделение, находившееся на улице Барнаульской. Вскоре сюда же доставили известного нам уже, некогда грозного большевистского опричника, отлучённого ещё до переворота от всех дел, Фёдора Горбаня. Он ночью 26 мая находился в военном городке, после его захвата бежал в сторону станции Тайга, но, не доехав до неё, в районе Болотной был задержан, пытался выдать себя за спекулянта, но ему не поверили, отправили в Новониколаевск, где его, конечно, сразу опознали и, припомнив старые дела, тут же сопроводили в камеру к его бывшим товарищам по городскому исполкому. 4 июня Горбаня, а также ещё четырёх главных городских комиссаров повели из арестантского отделения на гарнизонную гауптвахту, но не довели: при «попытке к бегству» всех их застрелили. Этот самосуд (в чём вряд ли кто сомневался) свершился якобы по распоряжению офицера, начальника конвоя, родного брата которого большевики расстреляли во время мартовского военного положения. Око за око, зуб за зуб… Красные, кстати, тоже не особо церемонились в те дни с попавшими в их руки главарями мятежников. Так, Михаил Осипович Меркушкин-Азеев, командированный в освобождённый Барабинск, в качестве уполномоченного Западно-Сибирского комиссариата ВПАС, при повторном занятии города большевиками попал к ним в плен и был сразу же казнён.

4. Столкновения с чехословаками на подступах к Омску

25 мая в Омск, как и во многие другие города Сибири, пришла правительственная телеграмма, подписанная Львом Троцким, о полном разоружении чехословацких эшелонов. В тот момент на омской железнодорожной станции, как мы уже указывали, находился лишь штабной вагон чехокорпуса под охраной роты ударного батальона первой дивизии. В некоторой близости от города, где-то на перегоне Петропавловск-Омск, застрял один из батальонов

6-го полка. И вот 26 мая по линии железной дороги поступило, наконец, сообщение, что к городу приближается состав с чехословацкими военнослужащими, это как раз и был один из эшелонов того самого, потерявшегося где-то на, батальона. Местные власти сразу же приняли решение в Омск его не пускать и задержать в рабочем пригороде, на станции Куломзино. С целью разоружить железнодорожный состав с легионерами, по распоряжению председателя Западно-Сибирского исполкома Владимира Косарева, в Колумзино направили объединённый отряд омских красноармейцев и милиционеров в количестве примерно 300 человек под командованием начальника омской городской милиции Петра Успенского. На собранную наспех бригаду советского «спецназа» и возложили исполнение приказа Троцкого.

Прибыв в Куломзино, Успенский сразу же без лишних проволочек предъявил легионерам категорический ультиматум: полностью сдать всё стрелковое оружие и допустить в свои вагоны милиционеров для осмотра, а если понадобится — то и для обыска. В ответ на данное требование, спустя некоторое время, командир иностранного батальона распорядился отдать Успенскому 30 винтовок и — всё, заявив, что больше у них ничего нет. А допускать милиционеров в эшелон его комендант поручик Дзихо категорически отказался. После этого наступила, что называется, классическая мхатовская пауза, по окончании которой Успенский всё-таки не решился дать команду своему отряду сразу же штурмовать чехословацкий железнодорожный состав. Свидетели тех событий отмечали, что в стенках его вагонов были проделаны многочисленные отверстия, позволявшие легионерам вести огонь прямо изнутри, в том числе и из пулемётов. Но главная опасность состояла даже не в этом. Успенского, видимо, всё-таки, в первую очередь, смутил тот факт, что бой с непокорными чехами придётся вести фактически на перроне вокзала Куломзино, вследствие чего могут пострадать случайно попавшие под огонь гражданские лица. Поэтому он принял решение: сначала отогнать чехословацкий эшелон в малолюдный сортировочный тупик и уже там разобраться с легионерами, что называется, по полной программе.

В качестве боевой поддержки для осуществления данной операции решили поднять по тревоге отряд местных красногвардейцев из числа деповских рабочих, незаметно отвести их в сортировочный тупик и там скрытно рассредоточить. После того как всё было исполнено, к машинисту чехословацкого состава направился главный кондуктор станции и вручил ему путёвку с новым маршрутом следования. Далее всё могло произойти, как говорится, согласно вновь утверждённому плану, однако тут в дело вмешались два наблюдателя от временного исполнительного комитета легионеров, которые находились тут же при паровозной бригаде. Они сразу заподозрили во всём происходящем что-то неладное и наложили запрет на дальнейшее движение (видимо, имели такое право). После чего один из них с новой путёвкой направился к коменданту поезда за консультацией, а второй остался контролировать исполнение распоряжения о прекращении движения. Через некоторое время первый наблюдатель вернулся в сопровождении вооруженных чехов, они выдворили паровозную бригаду сибиряков из кабины локомотива и тут же заменили её своими машинистами. Ещё через несколько минут состав медленно тронулся с места и задним ходом начал движение в обратную сторону, удаляясь на глазах оторопевших милиционеров опять туда, откуда он только что прибыл, — на станцию Марьяновка, располагавшуюся в 50 километрах к западу от Омска.

В 12 часов дня в Омский исполком поступила срочная информация, что разоружить чехословацкий эшелон в Куломзино не удалось, что операция полностью провалена и что железнодорожный состав с легионерами, лишь в незначительной степени разоруженный, отступил к Марьяновке, где находился, по некоторым данным, ещё один точно такой же эшелон в сопровождении роты вооруженной охраны. Таким образом, ситуация серьёзно осложнилась, фактор неожиданности, дававший вполне определённый шанс на успех, для большевиков оказался безвозвратно потерян: и чехословаки после всего случившегося, стало ясно, что предпримут все необходимые меры для самообороны, и с ними теперь уже гораздо труднее будет справиться.

Вследствие этого в Омском исполкоме приняли решение — направить в помощь Успенскому ещё и красногвардейцев под командованием тридцатилетнего Андрея Звездова. Данное воинское подразделение в уже полностью укомплектованном и экипированном состоянии находилось в тот момент на главной железнодорожной станции Омска и ожидало отправки на противосемёновский фронт. В тот же день по уральской ветке в город прибыл ещё и состав с красноармейцами из Перми, а также отряд латышей (под командованием Окулова и Эйдемана), все они в скором времени также готовились отбыть в Забайкалье. У них Омский совдеп для осуществления операции по разоружению чехословацких легионеров «арендовал» на ближайшие дни часть бойцов и аэроплан.

Где-то около пяти часов вечера 26 мая, как свидетельствуют источники, Успенский, находившийся на тот момент ещё в Куломзино, получил приказ от Косарева наступать на Марьяновку и вновь попытаться разоружить чехословаков. Отцепив, с разрешения председателя железнодорожного совета, от ожидавшего отправки на Ишим пассажирского поезда локомотив, Пётр Успенский прицепил его к составу с вверенным ему подразделением, разместил прямо в кабине машинистов станковый пулемёт и тут же отдал распоряжение двигаться по направлению к Марьяновке. Когда Андрей Звездов со своими красногвардейцами прибыл в Куломзино, отряда Успенского там уже не было, спустя некоторое время он получил предписание: пока оставаться на месте и дожидаться дальнейших указаний. В десять часов вечера поступило известие, что эшелон Успенского попал в засаду и почти полностью уничтожен чехами. Подробности этой трагедии стали известны только спустя некоторое время, когда о них рассказали оставшиеся в живых бойцы омского «спецназа».

Как писал позже в своих воспоминаниях один из участников тех событий К.Ф. Телегин, Успенский решил устрашить и разоружить чехов одним только революционным порывом, но этого оказалось уже недостаточно на тот момент. Пренебрегая элементарными правилами тактики ведения боя, а может быть, попросту ничего не зная о них, он погубил не только самого себя, но и обрёк на смерть многих из вверенных ему бойцов. Как полагал тот же Телегин, Успенскому необходимо было остановить эшелон не на самой станции, а на подступах к Марьяновке, выгрузить личный состав, рассредоточить красноармейцев и милиционеров на несколько групп, произвести разведку и только после такого рода обязательных предварительных мероприятий начинать атаку. Однако, вопреки таким вот простейшим уставным рекомендациям, он подвёл железнодорожный состав практически к самой станции и остановился сразу же за семафором на расстоянии прямой видимости от противника, сделавшись таким образом весьма удобной мишенью для легионеров.

Вдобавок ко всему чехословаки сумели основательно перехитрить военнослужащих красного эшелона, полностью усыпив их бдительность. Подъехав к станции, они увидели, что по её перрону тихо и спокойно расхаживают жители местного посёлка, на примыкавших к вокзалу железнодорожных путях возле своих вагонов мирно суетятся переселенцы, да и сами чехословаки, располагавшиеся рядом с ними в военных эшелонах, ничем не выказывали как будто никакого недружелюбного настроения. Напротив, их духовой оркестр (точно так же, кстати, как и в Новониколаевске накануне восстания) услаждал публику задушевными мелодиями популярных композиторов, а поселковые мальчишки, участвуя в таком редком для этих мест культурном мероприятии, с удовольствием помогали музыкантам, держа перед ними нотные тетради. Так что ничего абсолютно не предвещало подготовленной легионерами кровавой разборки. Оценив ситуацию, Успенский отдал красным бойцам распоряжение неспешно выгружаться из вагонов, а сам, взяв в руки белый флаг, пошёл вместе с несколькими товарищами в сторону вокзала для переговоров с командованием легионеров. Но не успел он пройти и половины пути как, толи по условному знаку стоявшего на площадке водоналивной колонки «дирижера» с палочкой, толи после произведённого неизвестно кем сигнального выстрела вдруг из леса, примыкавшего почти вплотную к вагонам с красным «спецназом», началась интенсивная ружейная, а потом и пулемётная стрельба.

Ещё не успевший к этому времени далеко отойти от своего эшелона Успенский с товарищами тут же быстро вернулся назад к паровозу, в кабине которого стоял заправленный лентой пулемёт. Его развернули в сторону начавших стрельбу чехов, но в тот момент, откуда ни возьмись, к локомотиву незаметно подскочил легионер и метнул в кабину машинистов гранату. Причём он выполнил бросок настолько профессионально, что пулемётная точка красных сразу же была уничтожена, а Пётр Успенский получил ранения, что называется, не совместимые с жизнью и на следующий день умер. Не менее трагичной оказалась и судьба многих его товарищей. Попав под плотный огонь противника, красноармейцы и милиционеры вели неравный бой с чехами в течение почти 30 минут. Сначала они, сгрудившись тесной массой, держали оборону у вагонов, но потом, видя, что противник уже готовит им окружение, оставили свои позиции и побежали, подлезая под железнодорожные платформы и рассеиваясь в сгущающихся сумерках по мелколесью. По разным данным, в том бою погибли от 70 до 150 красных и 22 военнослужащих чехокорпуса. Многие из состава омского отряда попали в плен.

Уже ближе к ночи того же дня к Марьяновке подошёл ещё один военный эшелон под командованием большевика Андрея Звездова и меньшевика-интернационалиста Евгения Полюдова. Их отряд, во-первых, оказался более многочисленным и состоял не только из омичей, но и из присоединившихся к ним красноармейцев из Перми — всего в общей сложности около 1000 человек личного состава. Во-вторых, усиленный батальон Звездова был и вооружен гораздо лучше, чем милиционеры Петра Успенского. Кроме упоминавшегося уже нами аэроплана, производившего воздушную разведку, у вновь прибывших красноармейцев имелось даже одно артиллерийское орудие на платформе, что уже являлось огромным качественным перевесом над винтовками и несколькими пулемётами чехословаков.

Имея некоторый, если не боевой, то хотя бы военный опыт, Звездов не стал лезть, что называется, на рожон, а, остановившись, как того требовал воинский устав, на достаточно безопасном расстоянии от станции, предварительно выслал к Марьяновке разведку и только после этого начал боевые действия. В сторону расположения противника по его приказу выпустили три артиллерийских снаряда, один из которых, благодаря искусству наводчиков, разорвался в непосредственной близи от эшелонов с иностранными легионерами. И только уже после проведённой артподготовки Звездов, посоветовавшись с другими командирами вверенного ему красноармейского подразделения, решил начать атаку на станцию рано утром следующего дня.

В 4 часа утра развернувшиеся в боевой порядок красноармейцы начали наступление на посёлок Марьяновка, однако уже на самых подступах к нему выяснилось, что чехословаки, после того как по ним был открыт артиллерийский огонь, ещё ночью покинули станцию и отошли на запад в сторону разъезда Помурино, а потом ещё дальше — к станции Маскалёнки. Легионеры, по всей видимости, решили временно отступить для того, чтобы сохранить собственные силы и дождаться подкреплений из Челябинска, где находилась самая мощная на тот момент группировка чеховойск в несколько тысяч человек. В Марьяновке они оставили раненых бойцов из отряда Успенского, а остальных пленных увезли с собой в качестве заложников. Их на станции Маскалёнки заставили рыть братскую могилу, куда чехословаки схоронили своих погибших в бою товарищей.

После всего случившегося под Марьяновкой омские большевики во главе с Косаревым решили не продолжать в ближайшее время боевых действий против оказавших столь жесткое сопротивление легионеров, но, взяв передышку, произвести мобилизацию всех имеющихся у них сил, плюс к этому — попросить помощи из Томска, а возможно, дождаться и обещанных подкреплений из Москвы, от Троцкого, и только потом обрушиться всей своей мощью на чехословаков. Так что 28 мая на запад в сторону расположения чеховойск была направлена мирная делегация во главе с большевиком З. Лобковым. И в тот же день на станции Исилькуль (на полпути между Омском и Петропавловском) две противоборствующие стороны на взаимовыгодных условиях подписали договор о перемирии сначала на 2 дня, но потом продлили его ещё на некоторое время, до 4 июня включительно.

Однако эта мирная тактика, как показали дальнейшие события, явилась по большей части ошибочной и привела в результате к полному поражению красных в сражении за Омск. Во-первых, омским большевикам так и не удалось дождаться помощи ни из Томска, ни из Москвы, а во-вторых, им пришлось вскоре разделить имевшиеся у них силы на два фронта и вести борьбу с восставшими чехословаками не только на западе, но и на востоке. Причём на восточном направлении против частей Гайды бои не прекращались ни на один день и велись с переменным успехом в районе Барабинска и Каинска (что на долгое время сковало, кстати, силы новониколаевской группировки чехо-белых и не позволило ей до определённого момента успешно развить наступление на Барнаул, Анжеро-Судженск и Мариинск). На западе же от Омска большевики, имея перевес в артиллерии, не смогли воспользоваться преимуществом и спокойно позволили легионерам за несколько мирных дней обеспечить своим частям сначала количественное, а потом и качественное превосходство.

5. События, связанные с разоружением частей Чехословацкого корпуса в Иркутске, а также на подступах к городу

25 мая в Иркутске, так же как и в Омске, была получена телеграмма Троцкого о немедленном и полном разоружении находившихся на территории губернии чехословацких эшелонов. Напомним, что в самом Иркутске (а вернее на его железнодорожном вокзале) находился в тот момент один батальон (около 700 легионеров) под командованием капитана Померанцева (по некоторым данным — капитана Новака). Дальше на запад, на ближайших к Иркутску полустанках — Иннокентьевская и Батарейная — размещалось ещё два батальона, на станции Половина — один эшелон легионеров, в районе Нижнеудинска — столько же, ну и, наконец, в Канске — самые отчаянные «головорезы» — ударный батальон второй дивизии под командованием подполковника Ушакова. Восточнее Иркутска, согласно большинству источников, вплоть до самого Владивостока ни одной чешской части не располагалось.

Как писала газета «Омский вестник» (№ 102 от 26 мая 1918 г.), уже в тот же день, 25 мая, к станции Иркутск были стянуты отряды местных красноармейцев, а также воинов-интернационалистов и ещё броневики и артиллерия. Историк В.С. Познанский даёт более подробную информацию по поводу этих частей: 1-й Сибирский стрелковый полк, кавдивизион венгров-интернационалистов, маршевые роты барнаульцев, анжеросудженцев, черемховцев, а также хорошо испытанное в предыдущих боях с «контрреволюцией» средство — артиллерийская батарея.

По сообщению того же «Омского вестника» (№ 126 от 26 июня 1918 г.) в 4 часа дня 26 мая, после того как в результате длительных и трудных переговоров уже практически оказалось достигнуто соглашение, и чехословаки согласились сдать всё своё оружие, за исключением «прожиточного минимума» в 30 винтовок, вдруг неожиданно прозвучало несколько провокационных выстрелов со стороны красных, и разгорелся бой. Советская историография приводит в качестве начала вооруженного столкновения в Иркутске ту же самую дату и время, но только рисует, естественно, совершенно иную картину случившегося. Согласно её версии, чехословаки в категорической форме отказались выполнять требования большевиков о разоружении и первыми открыли огонь по их частям.

Описания дальнейших событий также немного противоречат друг другу, советские историки вполне уверенно утверждают, что совместными и согласованными действиями красных стрелков, кавалерии и, главным образом, броневиков, а также артиллерии чехословацкий мятеж был достаточно быстро подавлен и легионеры без особых проблем разоружены. Согласно их материалам, большевики создали в Иркутске в те дни целых две линии обороны. Первая находилась непосредственно на вокзале, а вторая — в районе духовного училища. Железнодорожную станцию и примыкавшее к ней рабочее Глазковское предместье чехословаки захватили достаточно быстро, однако выдвинуться дальше они не посмели, наблюдая в пределах прямой видимости ещё одну и гораздо более мощную линию советской обороны с артиллерией и броневиками. Плюс к этому над ними начал кружить ещё и красный боевой аэроплан с бомбами и пулемётом на борту. Дальнейшее сопротивление они посчитали нецелесообразным.

Противоположная же сторона конфликта впоследствии (после того как советскую власть в Сибири свергли) утверждала совсем иное. С её слов получается, что легионеры проявили в бою на станции Иркутск чудеса боевой выучки и героизма, в результате чего сопротивление большевиков почти мгновенно оказалось сведено на нет, так что уже вскоре они вынуждены были запросить мира, дабы избежать полного захвата города чехословаками. Для переговоров с командным составом эшелонов на вокзал выезжали член Центросибири Гейцман и член Иркутского совдепа Шевцов. В результате чехи согласились сдать не только захваченное во время боя оружие, но и разоружить почти полностью свои прежние арсеналы.

Кто прав в данном споре — достаточно трудно теперь выяснить. Но вместе с тем у исторической науки имеется на руках официальный документ, подводящий как бы итог всем тем событиям, а также полемике вокруг них: всё-таки подписанное соглашение о сдаче легионерами всего остававшегося у них ещё вооружения, за исключением тридцати винтовок на эшелон, а также так называемого лично приобретённого оружия (трофейного) — сабель, кинжалов и револьверов. В обмен на это чехословацкие эшелоны беспрепятственно пропускались на территорию Забайкалья и далее — в порт Владивосток.

На основании вышеизложенного возможно таким образом предположить, что вооруженный инцидент в Иркутске закончился, что называется, боевой ничьей в тот день, тогда как на первом этапе противостояние двух противоборствующих сторон носило, по всей видимости, абсолютно бескомпромиссный характер. Об этом свидетельствуют, в частности, достаточно серьёзные потери в живой силе у обоих противников: около 50 человек было убито и около 100 ранено в общей сложности. Из них чехословаков, по разным данным, соответственно — 12 (16) и 33 (60) военнослужащих. Причём, примечательно, что около 30 человек тяжелораненых из числа легионеров после окончания боя и подписания мирного соглашения, определили в иркутский госпиталь, где они находились, надо полагать, до самого своего окончательного выздоровления. Последнее, возможно, являлось одним из условий, выдвинутых представителями чеховойск, и тем самым свидетельствовало в очередной раз об имевшем месте паритете двух враждебных сил в данном конфликте.

В ночь на 27 мая, как раз в то время, когда в Иркутске, наконец, удалось уладить все дела и отправить на Дальний Восток с богом, как говорится, эшелон капитана Померанцева (Новака), со станции Иннокентьевской, что находилась в нескольких верстах к западу от Иркутска (теперь это Иркутск-Сортировочный), пришли известия ещё об одном инциденте с участием чеховойск. Здесь силами «местного» эшелона, а также прибывшего ему в помощь батальона с полустанка Батарейная в ответ на требование о разоружении был атакован и по большей части пленён иннокентьевский красный гарнизон. После этого восставшие чехословаки вроде бы как намеревались двинуться к Иркутску, для того чтобы и здесь тоже навести свой «порядок». Победа на Иннокентьевской далась легионерам достаточно легко: по некоторым сведениям бой продолжался всего 20 минут, в результате которого им удалось захватить станцию и прилегающий к ней посёлок. Местное большевистское руководство, захватив деньги и документы, в последний момент успело сбежать по Ангаре в Иркутск и сообщить там обо всём случившемся. Потери в живой силе во время столкновения на Иннокентьевской оказались совсем невелики: чехословаки не досчитались якобы лишь только одного бойца, а красные — пятерых. 34 человека легионеры взяли в плен. Ещё восставшим удалось захватить находившийся в посёлке артиллерийский, а также — пороховой склад, что оказалось для них конечно же как нельзя более кстати в той ситуации.

Вновь реально возникшая угроза вынудила руководство Центросибири принять срочные меры, но на этот раз не военного, а сугубо мирного характера. Было принято решение отправить на Иннокентьевскую делегацию из представителей советской власти, а также иностранных консулов. Центросибирь представляли Гейцман, а также Яков Янсон и Фёдор Лыткин, от иностранных послов в неё вошли генконсулы Франции и США — Буржуа и Гаррис. В половине пятого утра 27 мая вся группа парламентёров на нескольких автомобилях двинулась от Иркутска к станции Иннокентьевская. Присутствие на переговорах столь высокопоставленных иностранных представителей, видимо, очень сильно повлияло на легионеров, так что они, недолго думая, уже в тот же день согласились принять предложение Центросибири.

Текст договора. Станция Военный городок Забайкальской железной дороги. 27 мая 1918 г. «Мы, нижеподписавшиеся: 1) представители русской власти: Янсон, Гейцман, Лыткин, 2) представители чехословаков: штабс-капитан Гоблик, доктор Тайер, прапорщик Дакснер, 3) французский генеральный консул Буржуа и французский офицер Верей, американский генеральный консул Гаррис, гражданин Макгаун и переводчик Берген приняли следующие взаимно обязательные условия: 1) в целях избежания ненужных недоразумений и кровопролития и установления взаимного доверия с чехословаками русские власти обязуются каждому эшелону чехословаков давать гражданского комиссара, в задачи которого входит разрешать все недоразумения, все спорные вопросы, могущие возникнуть в пути, а также оказывать полное содействие к передвижению порученных ему лиц; 2) считая все выше перечисленные гарантии вполне обеспечивающими свободу передвижения, чехословаки со своей стороны обязуются без всякого промедления сдавать всё оружие, кроме лично приобретённого, а именно: кроме сабель, шашек, кинжала и револьвера; 3) техника сдачи оружия вырабатывается по взаимному соглашению договаривающихся сторон; 4) желая окончательно гарантировать безопасность следования чехословаков на восток, русские власти обязуются давать им охрану в 30 винтовок, по 20 патронов на винтовку; 5) пунктом сдачи 30 винтовок и всех наличных патронов является ст. Чита Забайкальской ж.д.; 6) настоящий документ вступает в силу с момента полписания его договаривающимися сторонами».

В конце дня 27 мая оба мятежных эшелона со станции Иннокентьевская, разоружившись согласно достигнутой договорённости, проследовали через Иркутск в Читу. 28 мая на тех же условиях удалился в том же направлении ещё один батальон чехословацких войск, находившийся до той поры на станции Половина. И всё, казалось бы, складывалось для правительства Центросибири как нельзя лучше в районе Иркутска, если бы не одно но: остальные эшелоны легионеров, располагавшиеся ещё дальше на запад до границ Енисейской губернии, не изъявили абсолютно никакого желания присоединяться к достигнутому соглашению. Они, видимо, уже точно знали о событиях в Мариинске и Новониколаевске, а может быть, даже и получили уже к тому времени приказ Гайды о начале всеобщего вооруженного выступления против советской власти. Так или иначе, но в ночь с 28-го на 29 мая эти части также подняли вооруженный мятеж, в результате которого была свергнута власть большевиков в городах Нижнеудинске и Канске.

Что касается их товарищей по оружию, тех четырёх эшелонов, что приняли условия Центросибири и проследовали безоружными во Владивосток, то их, так скажем, примиренческую позицию можно объяснить, пожалуй, лишь тем, что, возможно, они совсем ничего не знали о решениях предсъездовской конференции в Челябинске, а также ни сном ни духом, как говорится, не ведали, что определены теперь под команду мятежного командора Гайды, а тем более, видимо, даже и не получали от него никаких приказов о всеобщем вооруженном выступлении. Вполне вероятно также, что и иностранные консулы не имели никакой информации о передвинутой на конец мая дате вооруженного восстания, поэтому и дали промашку, уговорив четыре эшелона чехословаков, целый стрелковый полк, практически полностью сложить оружие под Иркутском.

В том же примерно направлении, кстати, действовала и часть политических руководителей Чехословацкого корпуса, находившаяся на тот момент уже во Владивостоке: Гирса, Гурбан и Гоуска. Они сразу же после получения известий о начале мятежа в Сибири отправили через Иркутск всем эшелонам телеграмму с разъяснениями, в плане того что вооруженное столкновение с сибирскими властями является полным недоразумением, которое необходимо в ближайшее же время преодолеть совместными усилиями. В этом же послании они указывали, что изменённый план по эвакуации через Архангельск инициирован не кем иным, как самими союзниками ввиду отсутствия во Владивостоке транспорта. В связи с чем они призвали своих братьев по оружию согласиться с новыми требованием сибирских властей и немедленно преодолеть все возникшие недоразумения путём мирного диалога с большевиками («Голос Приморья», Владивосток от 31 мая 1918 г.).

6. Свержение советской власти в Челябинске

Свои отличительные особенности имел и переворот в Челябинске. В этом городе, а точнее на тупиковых путях его так называемой переселенческой ветки, по разным подсчётам, к моменту переворота скопилось от 8 до 9 тысяч солдат и офицеров Чехословацкого корпуса под общим началом подполковника Сергея Войцеховского (командир 3-го полка) и поручика Яна Сыровы (командира 2-го полка). Под руками у местного совдепа имелось на тот момент всего 700 человек красногвардейцев и красноармейцев. При таком соотношении сил никаких шансов на успех в противостоянии с легионерами у челябинских большевиков практически не было.

Почему здесь именно так всё сложилось, можно объяснить несколькими причинами. Ну, во-первых, станция Челябинск являлась собственно началом Транссибирской железнодорожной магистрали, именно отсюда в 1892 г. её потянули на восток. Ну а поскольку правительство Ленина, опасаясь неприятностей со стороны сорокатысячного Чехословацкого корпуса, как мы уже выяснили, отправило его личный состав, как говорится, куда подальше, то есть по старой имперской привычке — к нам в Сибирь, то и получилось, что железнодорожные чиновники, тоже по традиции, беспрекословно исполняя приказ столичного начальства, поскорей направляли чехословаков именно в Челябинск, в город, ставший с 1892 г. пограничьем Сибири. Ну а поскольку пропускная способность Транссиба оказалась в то время недостаточно высока, то и образовался в Челябинске затор из многочисленных чехословацких эшелонов.

Теперь по поводу того, почему против двух полков легионеров в городе удалось собрать всего лишь один неполный батальон красных бойцов. И тут всё как будто бы просто. Во-первых, Челябинск периода второй и третьей русских революций — это не тот промышленный гигант с более чем миллионным населением, что мы имеем сейчас. В 1917 г. в нём проживало всего 70 тысяч человек, что было значительно меньше, чем, допустим, в Омске, Томске и даже в Иркутске. Во-вторых, Челябинск тогда являлся не областным центром, а лишь уездным городом Оренбургской губернии. А поскольку район Оренбурга стал с конца 1917 г. местом ожесточённой борьбы большевиков с контрреволюцией, то по распоряжению губернских властей туда из всех уездов периодически отправлялись отряды красных добровольцев. Так что, хоть и богата (как любят говорить, например, современные хоккейные тренеры) челябинская земля талантами, однако и её ресурсы не беспредельны. Те 700 человек красноармейцев и красногвардейцев, что имелись в наличии в городе к концу мая 1918 г., остались, видимо, последним резервом, что удалось собрать местным большевикам, что называется, «по сусекам». Ещё до первого вооруженного конфликта с чехословаками 17 мая челябинский совдеп, как мы знаем, обращался к своим екатеринбургским товарищам с просьбой прислать им в помощь рабочих-красногвардейцев, но так, видимо, никого и не дождался.

Ну и, наконец, последнее: мятеж в Челябинске начался, как и в Новониколаевске, ночью (только не 26-го, а 27 мая), когда военнослужащие красных частей по большей части мирно спали у себя в казармах, так что они были достаточно быстро и легко разоружены. А судя по воспоминаниям одного из участников тех событий большевика Александра Буцевича (журнал «Пролетарская революция», № 5 за 1922 г.), создаётся впечатление, что в Челябинске вообще никакого вооруженного столкновения не произошло, а просто чехословаки взяли в ночь на 27 мая все важнейшие объекты города, практически без боя, под свою охрану — и всё.

Судите сами: днём после ночного переворота Буцевич, по его собственным словам, спокойно разгуливал по улицам Челябинска, сначала зашёл в общественную столовую в центре города, позавтракал. Потом он направился в советский исполком, который, в это с трудом верится, но продолжал заседать и решать ещё какие-то вопросы, правда уже под охраной чешских легионеров, стоявших у входа в здание. Здесь, в исполкоме, Буцевич провёл некоторое время, после чего получил от вышестоящих товарищей задание как можно быстрее добраться до г. Кургана и срочно организовать там рабочих для отпора чехословацкой угрозе. В том самом направлении Буцевич без всяких препятствий в тот же день и отбыл.

Если учесть, что данные воспоминания были опубликованы в начале 20-х годов, когда жесткой советской цензуры образца 30-х годов ещё не существовало, то словам Александра Буцевича, с нашей точки зрения, вполне можно доверять и, следовательно, на основании их сделать некоторые выводы. Если учесть колоссальный перевес сил у чехословаков и принять во внимание, что действительно челябинские большевики в первые дни после мятежа находились на свободе и, более того, продолжали исполнять некоторым образом свои служебные обязанности, то весьма вероятно, что никакого вооруженного сопротивления они в ночь на 27 мая вообще не оказывали, в противном случае их бы сразу же арестовали или уж, на худой конец, не позволили бы работать да ещё и отдавать какие-то там распоряжения.

Хотя на основании других сведений создаётся впечатление, что всё происходило совсем даже наоборот. Так более поздние советские источники сообщают о том, что в первые же дни мятежа (а точнее в ночь на 3 июня) в Челябинске, точно так же как и в Новониколаевске, были убиты, и не просто убиты, а «зверски зарублены» белоказаками несколько местных коммунистов, в том числе и руководитель челябинских большевиков Е.Л. Васенко. Скорей всего, здесь произошло то же самое, что и в Мариинске: сначала наблюдалось терпимое отношение со стороны легионеров к представителям советской власти, но уже через несколько дней, после соответствующих распоряжений сверху, последовали их аресты, а потом и расправа над некоторыми из них со стороны подтянувшихся к городу казаков.

В поддержку данной версии некоторым образом высказывается ещё один свидетель челябинского антибольшевистского переворота — некто Н. Молочновский («Преддверие Сибири — Челябинск». М.1969). Он пишет о том, что после отстранения большевиков от власти в городе начался, прежде всего, процесс открытой, в смысле свободной, демократической митинговщины с элементами пока что лишь выяснения отношений, но не сведения счётов. «На площадях и в театрах митинги, в которых принимают участие местные земцы, кооператоры. Все говорят об Учредительном собрании, о Брестском мире, восхваляют чехов, как спасителей Родины и революции. Чехи тоже не остаются в долгу, Богдан Павлу рассыпается в преданности Российской демократии, говоря, что чехи готовы до последнего сражаться с предателями большевиками и немецкими офицерами, которые командуют красной гвардией.

Полоса митингов захватила скопившееся в Челябинске, прятавшееся по домам офицерство и казачество.

Старый воинский начальник, который был избран председателем первого митинга, так держал свою речь: «Господа офицеры, чем мы были до сего времени? Мы жили на нелегальном положении, мы продавали газеты, мы грузили дрова, мы чистили сапоги, мы не отказывались ни от какой чёрной работы, но мы не были предателями родины, мы сохранили честь офицера, мы не шли на службу к большевикам.

Среди Вас, господа офицеры, есть предатели, служившие в красной гвардии»…

Шум, гам, возгласы: «предатели, мерзавцы», повисли в воздухе… Полились речи и откровенных монархистов и благоразумных кадетов и эсеров».

Вскоре возобновила свои заседания разогнанная большевиками городская дума. Одновременно с этим русские офицеры местного гарнизона сформировали военный совет во главе с полковником Н.Г. Сорочинским.

Через несколько дней после того, как в Челябинске, таким образом, прочно встала на ноги новая демократическая власть, гаранты этой власти — чехословацкие легионеры, — разделившись на две боевые группы, продолжили боевые действия и мероприятия по низложению большевистской диктатуры на территории Урала и Сибири. Третий полк имени Яна Жижки под предводительством своего командира подполковника Сергея Войцеховского начал наступать в направлении Миасса и Златоуста — на запад, до воссоединения с идущими им навстречу частями поволжской группировки, а затем — к Троицку на юг. Потом (после освобождения Кургана частями второго полка) третий полк Войцеховского должен был выполнить ещё одну задачу — по железной дороге пробиться к Екатеринбургу.

Второму полку под командованием Яна Сыровы приказали захватить сначала Курган, что он осуществил 2 июня, потом через Петропавловск выйти на соединение с батальонами 6-го полка, находившимися в районе станции Исилькуль. Далее Сыровы предписывалось продолжить наступление и захватить Омск, а затем восточнее города встретиться с легионерами капитана Гайды. В завершение омской операции второму полку ставилась задача — опять-таки по железной дороге развить наступление на Тюмень и, наконец, вместе с частями Войцеховского завершить всю операцию захватом Екатеринбурга, где содержался под домашним арестом бывший царь Николай II с семьёй.

Таким образом, в четырёх крупнейших городах Транссибирской магистрали: в Омске, Иркутске, Челябинске и Новониколаевске — произошли 26–27 мая вооружённые инциденты с участием военнослужащих Чехословацкого корпуса, а в двух из них власть большевиков была свергнута и передана в руки временных органов демократического самоуправления. А что же областническая столица Сибири — Томск? Там Григорий Потанин, там группа ведущих общественников-автономистов, объединённых в единый политический кружок вокруг своего «патриарха», там же Западно-Сибирский комиссариат Временного правительства автономной Сибири, здесь же, наконец, и одна из крупнейших подпольных организаций региона, возглавляемая Николаем Сумароковым и Анатолием Пепеляевым?..

1. Лицом к лицу с противником

Первые, самые приблизительные слухи о развернувшемся в Сибири крупномасштабном мятеже начали курсировать по Томску уже вечером 25 мая. Именно тогда в военно-революционный штаб поступило ошеломляющее известие о событиях в Мариинске. Об этом через тайных осведомителей сразу же узнали местные подпольщики и постарались как можно скорее распространить долгожданную новость в среде своих единомышленников. Не менее оперативно сработало и так называемое сарафанное радио, в течение нескольких часов оповестившее и растормошившее значительную часть городского обывательского населения. А когда на следующий день в одной из томских газет появилось небольшое, но уже полуофициальное сообщение о мариинских событиях, некоторые из жителей, как мы уже указывали выше, предчувствуя, что вскоре и в их городе могут начаться серьёзные вооруженные инциденты, до того разволновались, что даже в спешке стали покидать родной Томск.

Вся территория Томской губернии указом военно-революционного штаба после полученных известий из Мариинска, а потом и Новониколаевска была сразу же объявлена на военном положении. В район Мариинска, а также в помощь новониколаевским товарищам томские большевики в ближайшие же дни (27–28 мая) выслали два небольших красногвардейских отряда. Оба они проследовали по железной дороге через станцию Тайга. Здесь, кстати сказать, они встретили не очень радушный приём со стороны местных железнодорожников, поддавшихся, как мы уже отмечали в одной из предыдущих глав, правоэсеровской агитации и ещё до всех этих событий осуществивших попытку мирного отстранения большевиков от власти в своём станционном посёлке. Ну а когда в Тайгу пришли известия о свержении вооруженным путём Советов в Мариинске и Новониколаевске, железнодорожники местного депо одобрили и поддержали выступление поселковых подпольщиков, совместными усилиями распустив исполком и передав всю полноту власти избранному ими комитету общественного спасения.

Последнее обстоятельство также в немалой степени побудило томских коммунистов направить на станцию Тайга дополнительные воинские силы и специальную делегацию во главе с военным комендантом Томска Иваном Лебедевым. Последний был в прошлом профессиональным военным, имел звание капитана, поэтому именно ему поручили организовать первую линию обороны в районе станции Тайга, после чего, если позволит оперативная обстановка, выдвинуть часть сил в район Юрги. Вместе с ним тогда же и с той же целью прибыли из Томска: заместитель начальника городской Красной гвардии Михаил Александров, член исполкома П. Коляда, а также ещё один весьма видный советский функционер — левый эсер Николай Мазурин — член исполкома совета железнодорожных депутатов Томской железной дороги и одновременно (с мая месяца) главный советский комиссар этой дороги.

Мазурин во время начала чехословацкого мятежа находился в Красноярске, оттуда он сразу же отбыл в Мариинск с поручением от Енисейского исполкома заключить с восставшими легионерами перемирие хотя бы на несколько дней. Однако переговоры с капитаном Кадлецом — вождём повстанцев — ни к чему положительному для большевиков не привели, и Николай Владимирович тем же следом выехал из Мариинска в Томск для того, чтобы в губернском центре срочно организовать отряд красных железнодорожников и направить их на борьбу с мятежниками. Отсюда Мазурин 28 мая и проследовал на станцию Тайга, оставил там в распоряжение Лебедева набранную в Томске вооруженную группу железнодорожников, а сам двинулся дальше на анжеро-судженские шахты — формировать дополнительные силы для отпора врагу.

Усилиями томских большевиков в деповском посёлке Тайга очень быстро был восстановлен прежний правовой порядок, а зачинщиков протестного движения против советской власти арестовали и отправили под конвоем в Томск. После этого красные военспецы приступили к основной своей задаче — к организации прочной линии обороны на главной узловой станции Томской железной дороги. На запад в направлении полустанка Яшкино в качестве боевого авангарда или, так скажем, железнодорожного блокпоста выдвинулась из Тайги небольшая группа разведчиков под командованием левого эсера В. Буренина, а также подразделение воинов интернационалистов во главе с венгром И. Силади. Кстати, точно такой же заградительный отряд под началом ещё одного левого эсера — П. Хорхорина — Советы выдвинули из Томска в район посёлка Самусь, в устье Томи, для того, чтобы воспрепятствовать возможному продвижению чехословаков от Новониколаевска к Томску речным путём.

Теперь, уже непосредственно переходя к томским событиям, необходимо ещё раз подчеркнуть, что и губерния, и сам её центр, по замыслам организаторов планировавшегося всесибирского эсеро-белогвардейского мятежа, должны были стать в авангарде процесса по захвату власти, а затем — основной базой для дальнейшего наступления на Сибирь. Однако преждевременное выступление легионеров Чехословацкого корпуса буквально за один день спутало все прежние планы, и в этой обстановке перед томскими подпольщиками встала задача — срочно внести необходимые коррективы, соответствующие создавшемуся положению прямо, что называется, по ходу пьесы.

И надо сказать, что для принятия такого рода вынужденных и срочных решений очень кстати представился как раз и вполне удобный случай. Дело в том, что в конце мая в Томск на очередную региональную конференцию планировали собраться руководители сибирского эсеровского антибольшевистского сопротивления. Для участия в ней должны были съехаться что-то около 17 делегатов. Однако ко времени начала выступления чехословацких легионеров на месте оказалось всего, по разным подсчётам, толи 7, толи 9 человек, включая трёх членов Западно-Сибирского комиссариата. Ввиду чрезвычайных обстоятельств, совершенно отчётливо при этом понимая, что времени для раскачки у них уже практически не осталось, эсеры решили открыть и провести своё совещание в урезанном составе, то есть тем количеством делегатов, которое имелось на тот момент в Томске; обсудить создавшееся положение и принять ряд конкретных мер по немедленному разворачиванию собственных повстанческих знамён в поддержку чехословацкого мятежа.

В понедельник 27 мая в 9 часов вечера на конспиративной квартире по улице Ярлыковской (теперь Карташова) в доме № 3 собрались все участники экстренного совещания («Сибирская мысль», Томск, от 31 мая 1918 г.), среди которых присутствовало три члена Западно-Сибирского комиссариата Временного правительства автономной Сибири: Павел Михайлов, Борис Марков и Василий Сидоров. Известно также, что в работе этого тайного совещания принимали участие: член Всесибирского краевого комитета ПСР Моисей Фельдман («Голос народа», Томск, за 20 июля

1918 г.) и ещё два представителя от томской губернской организации правых эсеров — П.Г. Лихачёв и некто Орлов («Сибирская мысль», Томск, от 31 мая 1918 г.). Собрание удалось провести почти в полном объёме и рассмотреть на нём несколько очень важных вопросов, и среди них — главный — о восстании. Решено было всем подпольным организациям Западной и Средней Сибири немедленно присоединиться к мятежу Чехословацкого корпуса и оказать тем самым вооруженную поддержку легионерам в их борьбе с советско-большевистской диктатурой. В самом же Томске боевым группам приказали выступить 29 мая, ровно в 7 часов утра («Голос Сибирской армии», № 20 от

29 мая 1919 г.). И вот, когда эсеры уже почти заканчивали своё совещание, к ним неожиданно нагрянули с «визитом» рабочие-красногвардейцы.

О подозрительной вечеринке на Ярлыковской сообщил в штаб Красной гвардии некий почтальон. По указанному им адресу членом красногвардейского штаба молодым и напористым Матвеем Ворожцовым сразу был выслан дежурный наряд, и уже через несколько минут, поскольку штаб-квартира Красной гвардии располагалась всего лишь на расстоянии одного квартала от Ярлыковской, все участники эсеровской сходки оказались задержанными. Как свидетельствуют источники, во время этой операции красногвардейцы конфисковали много важных документов, разоблачавших «коварные замыслы заговорщиков», а также оружие — один пистолет системы «Браунинг» с патронами, — что, видимо, и послужило формальным поводом для задержания эсеров и помещения их в тюрьму, Последнее обстоятельство вызвало конечно же крайнее неудовольствие с их стороны.

Особенно вызывающе вёл себя при аресте, как гласит предание, Павел Михайлов, он всячески стыдил осуществлявших данное мероприятие красногвардейцев, среди которых он узнал тогда некоторых бывших членов ПСР, перешедших к тому времени в стан левых эсеров и ставших лучшими друзьями большевиков. Михайлов призывал своих товарищей по борьбе хорошенько запомнить лица «предателей» для того, чтобы, когда вновь придут к власти «наши», не забыть рассчитаться по всей строгости закона с этими «большевистскими прихвостнями». Вениамин Вегман, современник и, более того, непосредственный участник многих из тех событий, отмечал ещё, что все заговорщики достаточно необычно выглядели тогда при аресте. У большинства из них, в том числе и у П. Михайлова, видимо, по старой, конспиративной привычке, была сбрита почти вся «растительность» на голове и на лице, а у некоторых — даже и брови.

Всех без исключения арестованных — виднейших и известнейших сибирских революционеров — тут же отвели в тюремное отделение на Воскресенской горе («Сибирская мысль», Томск, от 31 мая 1918 г.) и содержали все последующие дни под усиленной охраной. Особенно «повезло» в этом плане трём членам Западно-Сибирского комиссариата, которых в отличие от остальных «подвергли сугубой изоляции», распределили по отдельным камерам и у каждой поставили по часовому из числа наиболее сознательных охранников.

Документальный компромат, изъятый у эсеровских заговорщиков при аресте, свидетельствовал о том, что в Томске готовится вооруженное восстание. Так, в частности, при обыске на Ярлыковской якобы удалось обнаружить текст заранее заготовленного воззвания, предназначенного для оповещения томичей о свершившемся в городе перевороте и о низвержении диктатуры большевиков. Из других документов явствовало, что эсеры уже распределили между собой основные управленческие полномочия и должности на случай предполагавшейся победы, а также, — что они намеревались привлечь в помощь местным подпольщикам не менее 300 военнослужащих Чехословацкого корпуса из Новониколаевска. И, наконец, был обнаружен приказ подпольному штабу — провести операцию по затоплению в устье Томи нескольких пароходов с целью: воспрепятствовать томским коммунистам бежать из города по реке. Однако главная информация — дата и время начала вооруженного выступления — в тот раз каким-то образом всё-таки ускользнула из рук томских чекистов.

Арестованные руководители эсеровского подполья, успевшие на своём совещании назначить конкретную дату начала антисоветского мятежа в Томске, вряд ли что-либо сообщили на сей счёт во время допросов. (Хотя, это только наши предположения.) Но, тем не менее, большевикам, в конце концов, всё-таки удалось тогда выведать столь желанную для них тайну. У историков, занимавшихся исследованием данного вопроса, есть две достаточно правдоподобные версии на этот счёт.

По одной из них в тот же самый день, а точнее в ночь на 28 мая, в Томске якобы удалось арестовать ещё одну группу заговорщиков. Во время рейда красногвардейского патруля по уже мирно спящему городу за ставнями одного из домов был замечен свет, и это насторожило караул: ведь комендантский час давно уже наступил. Красногвардейцы решили проверить на всякий случай, нет ли там чего-нибудь криминального, направились к подозрительному дому и тут же напоролись толи на эсеровских боевиков, толи на офицеров-подпольщиков, а возможно — на тех и других одновременно, собранных вместе на нелегальную сходку. Завязалась ожесточённая перестрелка, через некоторое время сюда же прибыл дополнительный вооруженный отряд красных в количестве 20 человек во главе с самим начальником городской пролетарской гвардии тридцатилетним поляком Феликсом Галинским. Подпольщики сопротивлялись отчаянно, несколько человек из числа красных бойцов получили ранения, в том числе их командир Галинский. Однако ввиду численного превосходства противника, боевики вскоре прекратили сопротивление и отступили, рассеявшись в спасительной ночной темноте.

И всё-таки некоторых из подпольщиков удалось тогда задержать и допросить. И вот с ними, как оказавшими вооруженное сопротивление представителям законной власти, надо полагать, уже не стали особо церемониться. Кто-то из арестованных, возможно, не выдержал допроса с применением физических мер воздействия и выдал, как полагают комментаторы тех событий, не только дату начала общегородского восстания, но и имена некоторых офицеров, находившихся по заданию подпольщиков в рядах городского красноармейского отряда. Таковыми оказались: поручик Максимов и штабс-капитан Николаев; их тем же следом арестовали.

Точно известно также, что 28 мая был задержан и бывший прапорщик (по другим сведения — поручик), а к тому времени уже священник Николай Златомрежев. Как писала потом одна из томских газет, его схватили на собственной квартире, отвезли в гостиницу «Европа», «в подвалы совдепа, и оттуда он уже не вышел живым». Жестоким допросам, по всей видимости, подвергся в те дни ещё один демобилизованный прапорщик, член правоэсеровской партии Иван Иванов, он и до этого неоднократно задерживался большевиками по подозрению в «контрреволюционной» деятельности, но до того момента ему каким-то образом удавалось избегать ответственности. Однако в трагические дни конца мая судьба оказалась к нему не так благосклонна, как раньше, после ареста он точно так же сразу же бесследно исчез, а в начале июня его труп обнаружили в реке со сломанной, видимо, во время допросов челюстью и выбитым глазом.

Ещё одну версию того, как красным удалось узнать о дне и времени вооруженного выступления, приводит в одной из своих статей упоминавшийся уже нами очевидец тех событий, журналист, а впоследствии известный советский историк В. Вегман. По его словам, подпольщики на самое последнее перед восстанием совещание допустили по неосторожности двух большевистски настроенных юношей (Бориса Качинского и Бориса Максимовича), которые, о многом там узнав, сразу же сообщили обо всём в исполком.

Таким образом, благодаря полученным тем или иным способом сведениям у томских большевиков появилась возможность заранее подготовиться к отражению атаки боевых групп заговорщиков. Тем они, видимо, и спасли себя от, возможно, точно такого же сокрушительного разгрома, которому подверглись их товарищи в Мариинске, Новониколаевске и Челябинске. Так из всё той же полученной накануне восстания секретной информации стало известно, что заговорщики планировали нанести удар главным образом, по следующим целям: по Дому свободы, где располагался штаб Красной гвардии, по гостинице «Европа», где уже несколько месяцев размещался губернский исполком и офис ЧК, а также по тюрьме на Воскресенской горе, где содержались в тот момент члены Западно-Сибирского комиссариата ВПАС, ну и, конечно, по военным складам с целью захвата оружия. Узнав об этом, красным оставалось лишь усилить к утру 29 мая охрану данных объектов, укрепить их дополнительными пулемётными точками, а также попытаться нанести упреждающий удар по штабу восстания, который, по полученным сведениям, должен был находиться на момент начала мятежа в здании учительского института, располагавшегося тогда на улице Александровской (теперь Герцена), почти на самой окраине города. Зданием учительского института в ту пору улица заканчивалась, дальше никаких строений не существовало, только — лес, так что место являлось весьма подходящим для конспирации.

Подпольщики, в свою очередь, узнав о провале, решили, тем не менее, не отменять намеченного выступления. Однако для того, видимо, чтобы фактор внезапности с их стороны каким-то образом всё-таки сработал, они перенесли время начало мятежа с семи часов утра на четыре часа ночи 29 мая. Но и эту точку отсчёта потом уже, видимо, по ходу дела им также пришлось скорректировать. В статье Вегмана, опубликованной сразу по горячим следам тех событий («Знамя революции», № 105 за 30 мая 1918 г.), говорится о том, что нападение на Дом свободы началось двадцать минут шестого утра, то есть как минимум на час позже вторично запланированного времени «Х». И всё, видимо, потому, что ударом большевиков по штабу восстания были окончательно спутаны все планы подпольщиков, и они начали атаковать красных уже без какого-либо общего руководства, а каждая группа стала действовать по собственному усмотрению.

На подходах к учительскому институту красные в два часа ночи устроили засаду и провели несколько задержаний прибывавших туда подпольщиков. Там же была перехвачена подвода с винтовками и убит офицер, сопровождавший этот внушительный арсенал. А несколькими днями ранее совершенно случайно большевики обнаружили ещё и закопанный в земле схрон с оружием. Однажды утром, вскоре после событий у женского монастыря, к часовому Дома свободы подошёл рабочий и сообщил, что в Лагерном саду во время копки песка для ремонта печей он нашёл зарытые в землю винтовки и цинки с патронами. Направленный туда наряд, по воспоминаниям красногвардейца Александрова, конфисковал целый арсенал в сто винтовок, по всей видимости, как раз те трёхлинейки, которые в конце марта похитили со склада 39-го полка и которых недосчитались томские чекисты при раскрытии эсеровского тайника на квартире Николая Немиро.

В завершение наших предварительных замечаний нужно ещё отметить, что силы противоборствующих сторон в Томске находились в количественном отношении в примерном равенстве. У подпольщиков имелись две объединённые боевые группы — эсеровская и офицерская — всего, по всей видимости, не более 700 человек, а у Советов — сравнительно небольшой отряд рабочей гвардии, красногвардейцы-интернационалисты и две вряд ли надёжные роты красноармейцев (пехотинцы и артиллеристы). И хотя подпольщики имели некоторое преимущество в опытных офицерских кадрах, зато томские большевики, так же как и их товарищи в других городах Сибири, обладали значительным и, главное, качественным превосходством в вооружении. Таким образом, шансы на победу у заговорщиков, с учётам всех этих обстоятельств, а также многочисленных неудач, предшествовавших их выступлению, были не так уж и велики. Им явно не помешала бы в тот момент помощь со стороны чехословаков, но ни одного батальона с легионерами на железнодорожных станциях Томска, а также в непосредственной близи от города в тот момент не наблюдалось. И всё-таки томские оппозиционеры приняли решение — выступить…

Утром 29 мая сразу в трёх местах города, как свидетельствуют источники, разгорелись бои. В районе Дома свободы, у здания исполкома, а также около учительского института. Как писал В. Вегман, «из разных углов местности… начали выходить небольшие группы белогвардейцев», так же как и в Новониколаевске, с бело-зелёными повязками на рукавах. Эти люди ещё до наступления комендантского часа успели вечером 28 мая рассредоточиться по конспиративным квартирам, чердакам, подвалам и другим укромным местам.

Интенсивная перестрелка (два-три залпа, потом — одиночные выстрелы) между противоборствующими сторонами продолжалась, в общей сложности около пяти часов и начала стихать лишь только к 10 часам утра. Однако редкие отзвуки вооруженного противостояния были слышны ещё примерно до часу дня.

Самый ожесточённый бой утром 29 мая произошёл, по всей видимости, у Дома свободы. Здесь находились основные силы красногвардейцев, сюда же были направлены, надо полагать, и лучшие боевые группы повстанцев. Краткую зарисовку этого уличного сражения сделал несколько дней спустя всё тот же Вениамин Вегман, находившийся во время тех событий как раз в Доме свободы.

— Вставайте!.. Началось!..

Я протираю глаза.

— Что такое? — спрашиваю.

— Перестрелка началась!

Я взглянул на красногвардейца и сейчас же догадался в чём дело.

— Уходите из своего кабинета!

— Зачем?

— Уходите — говорю вам.

И не успел он проговорить последнее слово, как послышался сухой треск оружейных пуль, которые врезались в стену дома. Послышался звон стекла.

Я взглянул на часы, было 20 минут шестого.

Я вышел из кабинета и пошёл осматривать, что делается в других углах дома.

Кругом — движение на диво упорядоченное. Наша молодая Красная гвардия, как я — большой скептик — лично убедился, хорошо дисциплинированна.

Отряды то уходят, то приходят и каждый раз приносят трофеи: то арестованных белогвардейцев, то захваченные револьверы и винтовки.

Стреляли главным образом из городского сада. Красногвардейцы отдельными отрядами начали наступать и теснить, а затем и окружать наступающих белогвардейцев.

Вскоре был захвачен первый отряд белогвардейцев — 24 человека. Их повели в караульную команду. Вслед за тем в Дом свободы доставили воз с винтовками. Офицер, взявшийся, как видно, доставить винтовки в Учительский институт, где находился штаб, убит.

Теснимые со всех сторон, многие белогвардейцы — на рукавах у некоторых из них были повязки из материи белого и зелёного цвета — побросали ружья, револьверы и патроны, которые потом находили в саду и даже на улицах. («Знамя революции», № 105 за 30 мая 1918 г.)

Обстрел Дома свободы вёлся в то утро не только с территории Городского и Соборного садов, но и с чердаков некоторых близлежащих зданий, и вроде бы как даже из слухового окна одного из них по красногвардейцам прицельно и весьма умело строчил пулемёт (маловероятно, однако сообщения об этом имеются). Опасность захвата оплота революционного большевизма, таким образом, была, видимо, достаточно велика, но, тем не менее, красным всё-таки удалось отстоять свою цитадель, после чего перейти в наступление и, выражаясь совсем уже военным языком, полностью опрокинуть противника. Ровно с тем же результатом закончились примерно к 10 часам утра бои и в других районах города. Все объекты, подвергшиеся атаке со стороны мятежников, Советам удалось удержать, захватить пленных и даже уничтожить некоторое количество боевиков. Потери же самих красных в тот день оказались совсем невелики: один красногвардеец по фамилии Герасименко получил тяжелое ранение в живот, а ещё один — Потеряев — погиб. К сожалению, не обошлось без жертв и со стороны мирного населения. Так, смертельное ранение получила одна пожилая женщина, спешившая в то злополучное утро на улицу Торговую (ныне Вершинина) пораньше занять место на продовольственном базарчике.

Положение большевиков, несмотря на одержанную победу, оказалось, тем не менее, довольно шатким. Во-первых, вскрывшаяся накануне измена в рядах красноармейских подразделений, сильно подорвала доверие Советов к ним, и военно-революционный комитет, по некоторым сведения, практически не использовал их для борьбы с мятежниками, опасаясь перехода набранных по контракту военнослужащих на сторону эсеро-белогвардейских боевиков. Во-вторых, более преданные, с этой точки зрения, отряды пролетарской и интернациональной гвардии были уже достаточно утомлены не прекращавшимися уже несколько дней круглосуточными дежурствами да вдобавок ко всему оказались ещё и изрядно потрёпаны в результате только что закончившегося многочасового боя.

Поэтому во избежание повторного вооруженного выступления со стороны оппозиции, которое на этот раз, возможно, могло и пересилить потенциал красных, томские большевики решили прибегнуть к элементарному запугиванию своих противников и развесили днём 29 мая по улицам официальное объявление, подписанное председателем военно-революционного штаба Семёном Канатчиковым. В нём мятежники извещались о том, что, в случае возобновления ими боевых действий, красная артиллерия сразу же начнёт обстрел «тех мест города, где таковые попытки последуют». Для большей убедительности в устье реки Ушайки была поставлена на якорь баржа с размещёнными на ней несколькими пушками, стволы которых навели на торговую часть в центре города, откуда, предположительно, и ожидалось нападение на губисполком. Пушки, кстати сказать, установили на особых платформах, при помощи которых они достаточно легко и быстро поворачивались в любую сторону.

И толи это предупреждение подействовало, толи силы мятежников также оказались уже изрядно истощены, но только к часу дня 29 мая повстанцы полностью прекратили вооруженное сопротивление властям, и стрельба в Томске окончательно утихла. Есть сведения, что вооруженная оппозиция, реально оценив свои возможности, решила не предпринимать больше попыток самостоятельно свергнуть власть большевиков, а попросить помощи у чехов. По распоряжению штаба мятежников, в Новониколаевск к легионерам направили специального представителя, а проще говоря — гонца. История даже сохранила нам его фамилию — А. Чернецкий. Наступавшие с запада по Транссибу чехословаки уже успели к тому времени захватить Юргу (28 мая) и Яшкино (29 мая), так что до них было совсем рукой подать. Однако на их пути ещё находилась станция Тайга, контролировавшаяся достаточно сильным красным гарнизоном из Томска.

Несмотря на полное прекращение боевых действий, напряженность в Томске 29-го и 30 мая не спадала.

«Город, — по воспоминаниям одного из безымянных очевидцев, — как-то насторожился и сосредоточился. Неровно и тревожно шли занятия в учреждениях. С тревогой и шумом носились по мостовой советские автомобили и грузовики. Тяжко громыхая, проползла куда-то мортирная батарея. На заборах появился свежий и сырой от клейстера декрет: «Ввиду предательского выступления белогвардейских банд, военно-революционный штаб предупреждает граждан Томска, что в случае новых попыток выступления будет открыт артиллерийский обстрел…». Появились слухи, что чехи подходят к Тайге с востока и запада, и даже вроде бы имя Гайды впервые прозвучало уже в эти дни» («Голос Сибирской армии», № 20 от 29 мая 1919 г.).

Находившиеся в крайнем напряжении большевики теперь, когда выступление вооруженной оппозиции в городе вроде бы временно прекратилось, с нетерпением ждали последних известий из Тайги от военного коменданта Лебедева о том, как развиваются события на порученном ему для контроля 75-километровом участке железнодорожного пути Тайга-Яшкино-Юрга. Прорваться до станции Юрга, как мы уже поясняли, необходимо было для того, чтобы соединиться там с наступавшим с юга отрядом добровольцев из Кемерово, Кольчугино и других рабочих посёлков Кузбасса. После чего совместными усилиями этой объединённой пролетарской группировки планировалось атаковать Новониколаевск и выбить из города мятежных чехословаков.

В тот ответственный момент проявили революционную сознательность и представители городского союза фронтовиков, рядовых участников минувшей войны, стоявших по преимуществу на левых политических позициях. Как вспоминает В. Вегман, придя в губисполком, они заявили о желании сформировать из своего состава отряд добровольцев для отправки на тайгинский фронт. Данное предложение большевики конечно же восприняли как дельное и при этом весьма своевременное, но вместе с тем у них возникли некоторые опасения по поводу того, а не повернут ли фронтовики оружие против советской власти, и поэтому объявили им, что винтовки и пулемёты они получат не в Томске, а только после того, как прибудут на станцию Тайга в распоряжение коменданта Лебедева. На том, собственно, и порешили, однако выполнить данный план в полном объёме, кажется, так и не удалось.

В те дни в Томске начала осуществляться ещё одна тактическая задумка большевиков, также направленная на успешное осуществление операции по освобождению Новониколаевска. Товарищам М. Сумецкому и Е. Фефуру военно-революционный штаб поручил срочно привести в порядок и вооружить два речных

парохода для того, чтобы по получении известий о взятии Лебедевым Юрги немедленно перебросить на этих бортах по Томи и Оби в район Новониколаевска дополнительные силы и нанести удар с тыла по частям чехословацких мятежников. Таким образом, к вечеру 30 мая на пары было поставлено, как и планировалось, два парохода. Один большой — под названием «Ермак» и другой — поменьше, с новым революционным именем «Федеративная республика». На нижнюю палубу «Ермака» втащили несколько лёгких орудий и около

30 станковых пулемётов, а также другое, более лёгкое вооружение и боеприпасы.

В пять часов вечера 30 мая Вегман зашёл в губисполком и с удовлетворением отметил для себя, что там царит очень благоприятная обстановка («Заря», Томск, № 12 от 9 июня 1918 г.). Только что из Тайги пришло сообщение об успешном бое в районе Юрги, о том, что противник разбит и в панике отступает к Новониколаевску. В этих условиях военно-революционный штаб планировал уже к утру следующего дня отправить по железной дороге на запад около 150 добровольцев-фронтовиков, а по реке — отряд красноармейцев в район Новониколаевска. Всё складывалось настолько удачно, что члены штаба поручили Вегману отразить данное обстоятельство каким-то образом в завтрашнем номере «Знамени революции». Посоветовавшись с товарищами, Вениамин Давыдович решил разместить на передовой полосе своей газеты специальный политический «аншлаг», извещавший городское население обо всех последних победах советской власти в борьбе с мятежниками. Заголовок редакционной статьи, по замыслу автора, должен был быть набран большими буквами через всю страницу и звучать следующим образом: «Никогда ещё Советская власть не стояла так прочно и незыблемо, как теперь».

2. Бегство

И вдруг, буквально через несколько часов, обстановка в губисполкоме изменилась самым что ни на есть кардинальным образом. Когда в 11 часов вечера того же дня Вегман вновь пришёл в здание бывшей гостиницы «Европа», то «сразу же почувствовал что-то недоброе». Далее, проходя мимо кабинета секретаря исполкома Фаддея Орлова, он разглядел в полуоткрытую дверь, что последний занят сортировкой документов, часть из которых он нервно рвал в клочки, а другие тщательно упаковывал в ящики. «Эта работа в такой неурочный и тревожный час меня озадачила. — Что это вы делаете? — спрашиваю. — Скоро узнаете. Зайдите в штаб».

И через некоторое время Вениамину Давыдовичу рассказали вот что: информация об удачных для красных боях под Юргой оказалась крайне запоздалой и оттого абсолютно неверной. Успешный поначалу бой за станцию произошёл ещё во вторник 28 мая, но, поскольку телеграфное сообщение чехословаки во многих местах уже прервали, известия с фронта, по меркам военного времени, шли непростительно медленно. Поэтому, когда в Томске днём 30 мая получили, наконец, телеграмму из Тайги о победе под Юргой, станция к тому времени была уже как сутки вновь отвоёвана восставшими легионерами. Более того, 29-го числа чехословаки выбили красных уже и из Яшкино — примерно в 30 километрах от Тайги.

События под Юргой, как выяснилось, развивались следующим образом. Вместе с частями под командованием Ивана Лебедева на станцию Тайга 26–27 мая прибыл и небольшой отряд интернационалистов (50 бойцов) под началом венгра Имре Силади. Спустя некоторое время по приказу Лебедева воины-интернационалисты выдвинулись вперёд, в район полустанка Яшкино, где наткнулись на подразделение чехословаков. Здесь они сразу же вступили в бой, в ходе которого опрокинули и даже начали преследовать мятежников. В завершение операции, что называется на плечах противника, красногвардейцы ворвались на станцию Юрга и вскоре захватили её. Однако, сильно увлёкшись атакой, интернационалисты на довольно значительное расстояние оторвались от основных сил, в результате чего они вскоре были окружены, а потом и полностью уничтожены. В неравном бою погиб и сам Силади.

Об этом, собственно, и сообщалось в телеграмме И. Лебедева, которая пришла в Томск из Тайги поздно вечером 30 мая. Во второй части поступившей фронтовой сводки содержалась ещё более обескураживающая информация: ввиду многократно превосходящих сил противника, томский отряд вынужденно оставил без боя станцию Тайга и отступил к Томску. Данную телеграмму военно-революционному штабу, собравшемуся в 12 часов ночи на своё расширенное заседание, зачитал член штаба Борис Гольдберг. Здесь на экстренном собрании в ту трудную для томских большевиков ночь присутствовали члены губисполкома, командиры красногвардейских и красноармейских частей, а также другие ответственные советские работники.

Такое представительное совещание и в столь поздний час собрали в ночь на 31 мая для того, чтобы решить один очень трудный вопрос: что делать дальше? Всем стало ясно, что уже через несколько часов под городом появятся вооруженные до зубов батальоны мятежного капитана Гайды, а внутри самого Томска в то же самое время незамедлительно выступят опять местные боевики-подпольщики.

Шансов противостоять таким силам у томских красных было не очень много. И это тоже все прекрасно понимали. Однако оказать достойное сопротивление («Достойно ли терпеть безропотно позор судьбы иль нужно оказать сопротивленье?») томские большевики ещё вполне могли. В их распоряжении находилось около 200 рабочих-красногвардейцев, столько же воинов-интернационалистов, примерно 400 красноармейцев и ещё добровольцы-фронтовики — всего около 1000 человек с более чем 30 пулемётами и 16 артиллерийскими орудиями. Да к тому же к утру ожидали ещё и Ивана Лебедева с его отрядом. Как видим, у томских красных имелись очень серьёзные аргументы для того, чтобы ну хотя бы попытаться по-настоящему огрызнуться.

По-гамлетовски настроенная, меньшая (как обычно в таких случаях) часть собрания в лице молодых красногвардейских командиров — Матвея Ворожцова, Фёдора Зеленцова и В.И. Репина — предлагала, несмотря на численное превосходство противника, всё-таки дать ему последний и решительный бой на подступах к городу. Держаться столько, сколько представится возможным и, только когда уже не будет других вариантов для продолжения сопротивления, организованно отступить. Однако данное предложение почему-то не вызвало одобрения у остальной части собрания. По наблюдению того же Вегмана, все сидели, «понуря головы и погруженные в думы, каждый переживал какие-то тяжелые мучительные минуты». Тем не менее открыто выступить против предложения группы Ворожцова никто всё-таки не решился, но вместе с тем некоторыми из присутствующих стали выдвигаться разного рода мотивации по поводу того, что, может быть, стоит подумать о сохранении своих боевых частей для более важных в дальнейшем войсковых операций. И именно за эту спасительную идею большинство и ухватилось. («Так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок, решимость наша».)

Однако данной лукавой увёрткой явно малодушные поползновения некоторых томских товарищей тогда, к сожалению, ни мало не ограничились. После того, как «здравомыслящим» большинством было одобрено возникшее как-то само собой мнение о немедленной эвакуации, сразу же стал горячо обсуждаться вопрос о том, как это лучше сделать. Без продолжительных споров участники расширенного заседания сошлись на том, что вернее всего данное мероприятие возможно будет осуществить при помощи речного флота. Сначала поступило предложение — погрузить на пароходы все имеющиеся воинские подразделения, всё вооружение, значительные запасы продовольствия, а также всех желающих выехать из города и в первую очередь — конечно же тех, кому угрожала опасность преследования, а тем более расправы со стороны белых.

Но постепенно и это, достаточно справедливое теперь уже по остаточному принципу, предложение точно так же незаметно замолчали и затёрли, как и предыдущее — о принятии боя с чехами. При обсуждении новой трудной темы выяснилось, что к эвакуации людей на тот момент готовы лишь два парохода — «Ермак» и «Федеративная республика» — те самые, которые планировали использовать для проведения наступательной десантной операции под Новониколаевском. Для того чтобы подготовить в длительную экспедицию другие суда, нужно было время, а оно у томских большевиков теперь, когда они решили, грубо говоря, поскорее смыться, оказалось теперь в большом дефиците.

Поэтому сразу же после начала обсуждения данного вопроса некоторые из участников совещания высказали мнение, что слишком большой караван в силу своей тихоходности и малой маневренности может стать лёгкой добычей преследователей. Так что разумнее-де будет осуществить эвакуацию двумя стоящими уже под парами и наиболее быстроходными судами — «Ермаком» и «Федеративной республикой». И вот надо же было так испугаться, что это до крайности прагматичное и по большому счёту малодостойное предложение в завершение всего и получило одобрение большинства присутствующих. Ну а поскольку вместимость двух пароходов оказалась весьма ограничена, то и эвакуации теперь подлежали только те, кто по соображениям личной безопасности особенно нуждался в ней. Таким образом, возможность организованно выехать из города и избежать тем самым нежелательной встречи с новыми властями получили только что-то около 400 человек, не более.

Первые места в списке счастливчиков конечно же по праву заняли ведущие большевистские и советские работники с семьями, а остальное надо было как-то распределить между красногвардейцами, красноармейцами и воинами-интернационалистами. Тут слово взял присутствовавший на заседании с самого его начала Ф. Мюнних и заявил, что «военнопленных, служивших в красной гвардии, необходимо эвакуировать, ибо на них в первую голову обрушится белогвардейщина, жаждущая мести; да и чехословаки менее всего будут церемониться с немцами и мадьярами, к которым они питают исконную национальную вражду». Эти слова командира красных интернационалистов сразу же и, похоже, совершенно безоговорочно убедили участников совещания в том, что необходимо, несмотря на ограниченные возможности, всё-таки удовлетворить просьбу дружественных иностранцев в полном объёме, так что те в количестве 250 человек без всяких проблем и очереди разместились на одном из пароходов «ноева ковчега». Оставшиеся совсем уже в малом количестве места заняли советские работники, а также те красногвардейцы и красноармейцы, которые в ту ночь или охраняли здание губисполкома, или находились по долгу службы где-то поблизости от пристани, то есть вовремя узнали об эвакуации и смогли в отличие от многих других своих товарищей ею воспользоваться.

Ещё одной трудной дилеммой на расширенном заседании военно-революционного штаба стал денежный вопрос. С кратким докладом по данной проблеме выступил опять Борис Гольдберг — заведующий финансовым отделом губисполкома. Он сообщил, что в городском отделении Госбанка на тот момент находилось 60 миллионов бюджетных рублей, а также два с половиной миллиона из тех, которые томским большевикам удалось в марте вытребовать в качестве контрибуции у местной буржуазии, и ещё 200 тысяч рублей хранились в сейфе губисполкома. Репин от имени всё той же группы напористых красногвардейских командиров предложил полностью изъять всю наличность, а также золото из банка и забрать всё с собой. Однако и это максималистское предложение молодёжи было отвергнуто большинством присутствовавших, а одобрено следующее решение: поскольку значительная часть бюджетных средств предназначалась для выплаты заработной платы рабочим и служащим, то не стоит ни в коем случае посягать на общегородские деньги, а равно с ними — и на всё остальное, забрать же с собой имеет смысл только те 200 тысяч, что находились в непосредственном ведении кассиров губисполкома.

Ну и, наконец, последним, заключительным, актом большевистского совещания в ночь на 31 мая стало выступление командира 1-й советской гаубичной батареи Евгения Ильяшенко. Он заявил, что вместе с другим своим коллегой, военспецом

О.Я. Устьяровым, отказывается от эвакуации и остаётся по собственному желанию в городе для того, чтобы силами вверенных ему и Устьярову воинских подразделений обеспечить в губернском центре правовой порядок на переходный период. Но для этого, по мнению самого Ильяшенко, ему, прежде всего, нужен был специальный сопроводительный документ о его полномочиях, а также по возможности точная установка — какой политической организации передать власть в Томске. Неожиданное заявление молодого красноармейского командира несколько озадачило участников совещания, а некоторых вроде бы как даже и позабавило. Вениамин Вегман так описывал тот эпизод.

«Как ни грустно было на душе, но это заявление вызвало у всех улыбку, а многие даже громко расхохотались.

— Передайте, кому хотите, — заметил один.

— Но только не эсерам, — бросил кто-то вдогонку.

— Так кому же? Меньшевикам? — спросил Ильяшенко.

— Да, да, да! Передайте меньшевикам, если хотите. Это будет так пикантно! — послышались голоса.

Видя, что Ильяшенко хочет до конца выполнить свой долг по всем правилам военного искусства и обычаям военной чести и морали, совещание постановило снабдить его таким документом, которого он добивался. Тут же и при моём содействии сделали набросок текста, который и передали мне, чтобы отпечатать его на машинке в трёх оттисках.

На этом расширенное собрание военно-революционного штаба завершило работу, его участники сразу же поспешили по домам — оповещать близких и родственников о предстоящей эвакуации и собирать самое необходимое в дорогу. Некоторые из тех, кто жил на окраине города, покинули совещание ещё раньше, боясь опоздать к отходу пароходов, которое намечено было на 4 часа утра [453] . В это время Вегман вместе с Ильяшенко отыскали в здании губисполкома одну из ответственных машинисток, которая и отпечатала им необходимый документ.

Томск, 1918 г. 31 мая.

Революционный Штаб, обсудив, ввиду приближения чехословацких эшелонов, положение дел, постановил:

Дабы избежать кровопролития и не подвергать город разгрому, эвакуироваться, передав власть над городом томской организации РСДРП (меньшевикам-интернационалистам) и забрав с собой имеющуюся на руках советскую кассу для передачи её общегосударственной советской кассе. Из остальных советских средств, хранящихся в томском отделении Народного банка, предлагается уплатить за вторую половину текущего месяца жалование служащим советских учреждений, а оставшуюся сумму предназначить для содержания детских приютов и богаделен, не находящихся на иждивении частных лиц. Революционный штаб, вынося настоящее постановление, находится в уверенности, что новая власть над городом возьмёт под свою защиту оставшихся в Томске сторонников Советской власти, как например, красногвардейцев, красноармейцев и др. Выполнение постановления о передаче власти над городом поручается командиру 1-й томской советской гаубичной батареи — Ильяшенко и командиру 1-го советского стрелкового полка Устьярову.

Этим же начальникам поручается до передачи власти освободить из заключения всех идейных противников Советской власти.

Члены Томского Военно-Революционного Штаба.».

Получив один из экземпляров на руки и решив до конца исполнить все формальности, Ильяшенко помчался на пристань для того, чтобы заверить только что отпечатанный мандат у членов военно-революционного штаба. «И вскоре этот документ, — пишет Вегман, — украсился тремя подписями: Канатчикова, Гольдберга и Синёва»

Город стал постепенно пустеть в том смысле, что из него, как и год назад, начала исходить официальная власть (представительство в Томске очередного колониального российского абсолютизма). Многие советские историки, а точнее сказать — большинство, в общем-то оправдывали потом томских коммунистов, которые якобы по вполне «разумным» соображениям военной тактики, сдали город врагу фактически без единого выстрела. Ни слова упрёка… А те, кто пытался хоть как-то раскрыть глаза на имевшее место предательство, совершенное по отношению к своим ещё сражавшимся тогда товарищам под Мариинском и Омском, сначала, образно выражаясь, мыкались по лагерям, а потом — по кочегаркам и «домам кукушки»… Тяжёлое было время в этом смысле… Однако кто скажет, что искателям исторической правды легко сейчас — при новой демократической власти?.. Хотя, может быть, всё-таки стало немножко полегче — после того, как красные сами ушли.

Вениамин Вегман, несмотря на грозящую ему серьёзную опасность, также решил остаться в городе и разделить таким образом участь тех, кто не смог по разным причинам эвакуироваться вместе с «избранными». Вдвоём с Карлом Янсоном он в последний раз обошёл в то утро опустевшие кабинеты губисполкома (бывшие жилые комнаты гостиницы «Европа»). В одной из комнат они обнаружили орудийные замки. В силу невозможности увезти с собой всю артиллерию городского гарнизона красные решили снять с орудий замковые части, уложить их в ящики и забрать с собой, однако «эвакуационная лихорадка всех вывела из равновесия», и их попросту забыли на полу в губисполкоме. Когда закончили осмотр и вышли на улицу, то в городе уже начало светать. Попрощавшись, Янсон с захваченной по пути пишущей машинкой в руках сел в автомобиль и отъехал в сторону пристани, а Вегман остался у брошенного здания теперь уже совершенно один.

«Над рекою стоял легкий сизый туман, на фоне которого рельефно выделялся силуэт вооруженного «Ермака», к которому пешком и на лошадях стягивались со всех сторон собирающиеся эвакуироваться. Раздался первый гудок. Как больно резанул он моё ухо! Ещё два гудка — и они уедут! Скорей бы!».

Зачинался последний день весны и одновременно первый день новых, долгожданных перемен (долой колониальное прошлое!), небывалых ещё для Сибири исторических надежд и свершений, о которых мечтали и за которые боролись не одно, а несколько поколений сибирских областников и каковые должны были теперь воплотиться, наконец, в создании Сибирской демократической республики… со своим временным парламентом и с собственным временным правительством, избранным в январскую стужу в Томске на заседании «последних» депутатов разогнанной большевиками Сибирской областной думы.

В завершение той бессонной ночи, как писал Вегман («Заря», Томск, № 12 от 9 июня 1918 г.), нужно было выполнить ещё одну очень трудную, но необходимую миссию: поскорее известить обо всём случившемся находившихся в Доме свободы красногвардейцев, по-прежнему нёсших там круглосуточное дежурство из-за угрозы новой атаки со стороны эсеро-белогвардейских боевиков. Миссия Вегмана, надо полагать, представляла определённые трудности не только с морально-этической и психологической точки зрения, но и элементарно создавала угрозу для его жизни, ибо — никто не мог предсказать заранее, и в первую очередь сам Вениамин Давыдович, как поведут себя красногвардейцы, узнав, что их бросили на произвол судьбы, а по сути оставили в прямом смысле на растерзание врагам.

Чего наслушался и натерпелся тогда в Доме свободы редактор «Знамени революции» — можно себе только представить. Он никогда потом публично никаких деталей того разговора не воспроизводил, а лишь ограничился однажды в высшей степени взвешенной по своей политкорректности выдержкой:

Не стану описывать ту горечь обиды, которую переживали красногвардейцы. Их пролетарскому негодованию ещё долго не было конца.

— Что же скажут горожане? Трусами они обзовут нас.

— Надо было дать бой чехословакам! Лучше смерть, чем такое постыдное бегство!

Вегмана, надо полагать, спасло в то утро от гнева красногвардейцев во многом лишь то обстоятельство, что он, так же как и они, оказался (причём добровольно) в числе «брошенных», то есть обречённых на неминуемое преследование со стороны тех, в чьи руки переходил контроль над городом, и среди которых, как все прекрасно понимали, находились люди по разным причинам, вряд ли склонные что-либо прощать большевикам, а также их активным сторонникам. Однако вместе с тем надо признать, что Вениамин Давыдович находился, если так можно выразиться, немного в более привилегированном положении, чем, допустим, рядовые красногвардейцы. Он в любом случае мог рассчитывать на некоторое снисхождение со стороны победившей власти, поскольку её костяк составляли эсеры, со многими из которых Вегман был прежде на короткой, что называется, ноге. Так, в частности, он некогда находился в приятельских отношениях с лидером ЗСК Павлом Михайловым. Кстати, последнего, а также всех арестованных 27 мая участников подпольной конференции, а равно с ними и других политических заключённых, находившихся в тюремном изоляторе на Воскресенской горе, освободил в половине седьмого утра 31 мая по поручению Ильяшенко некто Михаил Лившиц («Голос Сибирской армии», № 20 от 29 мая 1919 г.).

После трудного разговора в Доме свободы Вегман сразу же направился ещё и на станцию Томск-I, чтобы встретить там прибывавшего из Тайги Ивана Лебедева с его отрядом. Однако в службе пути ему сказали, что эшелон прибудет только через два часа, и никак не раньше. Эмоции и усталость от пережитого за последние часы взяли, наконец, своё, и Вениамин Давыдович решил просто пойти к себе домой и хотя бы немного поспать.

Проспал он, по его словам, довольно долго, а когда проснулся, то увидел, что в городе вовсю распоряжается уже совсем другая власть. За окнами его квартиры пеше и на лошадях передвигались вооруженные люди с бело-зелёными повязками на рукавах, а вскоре стали появляться и конвойные с первыми арестованными. Тогда наш герой определился во мнении, что больше уже никуда не пойдёт и будет дожидаться ареста у себя дома. Но, безрезультатно прождав почти до самого вечера, он, наконец, не вытерпел и тоже вышел на улицу — подышать «воздухом свободы». У гостиницы «Россия» (сейчас облвоенкомат), из ресторации которой доносилась победно-весёлая музыка и громкие голоса праздничного застолья, он неожиданно встретил одного из руководителей победившей власти — Павла Михайлова и от него узнал, что может не опасаться ареста, поскольку ордер на его задержание пока аннулирован по распоряжению членов Западно-Сибирского комиссариата…

На фоне безудержного обывательского веселья, с одной стороны, и арестов, а где и прямых расправ над бывшими приверженцами советской власти — с другой два интеллигента-революционера, в прошлом — сотоварищи по революционной борьбе, а теперь — непримиримые политические противники, немного поговорили друг с другом и, сухо раскланявшись, разошлись, как ни в чём не бывало в разные стороны, как будто один другому только что уступил не власть над городом, а партию в бильярд.

А что же меньшевики-интернационалисты, которым томские коммунисты формально передали свои полномочия по управлению городом и губернией? Ну, во-первых, по свидетельству меньшевистской газеты «Алтайский луч» (Барнаул, № 81 за 1918 г.), таковых социал-демократов — приверженцев самого левого крыла в меньшевистской партии — в Томске вообще ни одного не было, в городе функционировала лишь небольшая организация меньшевиков-оборонцев, то есть правых представителей РСДРП(м) — и всё. Вот им-то, собственно, и пришлось ночью 31 мая официально принимать власть.

По сообщению корреспондента той же барнаульской газеты, в два часа ночи на квартире одного из томских меньшевиков неожиданно зазвонил телефон. Слегка, по всей видимости, испуганный человек, встревоженный столь ранним звонком, взял трубку и узнал, что по решению губисполкома ему и его товарищам по партии передаются все функции политической власти в Томске. Плохо ещё соображающий спросонья, только что разбуженный политик, мало что понимая из услышанного, пытался, наверное, вспомнить, не первое ли сегодня апреля и не разыгрывает ли его кто-нибудь. Потом сообразил, что вроде бы нет: на календаре — 31 мая. «Ах, да! Позавчера в городе был бой. Ну, правильно, теперь, всё ясно: наверное, что-то случилось из ряда вон выходящее и нужно срочно ехать в «Европу»».

Ильяшенко, получив мандат военно-революционного штаба, также начал сразу же объезжать квартиры томских меньшевиков, которые, спустя некоторое время, собрались в здании бывшего советского исполкома. «Вступив во владение пустым местом», томские плехановцы, посовещавшись, решили передать делегированную им большевиками власть в руки городской думы, что вскоре они и сделали. Вместе с тем о своих полномочиях на общее руководство в тот же день заявил и Западно-Сибирский комиссариат Временного правительства автономной Сибири. Днём 31 мая он уведомил об этом всех, в том числе и городскую думу. А на балконе здания городской управы по его распоряжению в тот же день было вывешено сразу два победных знамени: красное — социалистов-революционеров — с начертанными по обеим сторонам их извечными лозунгами: «В БОРЬБЕ ОБРЕТЁШЬ ТЫ ПРАВО СВОЁ» и «ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ», а также бело-зелёное — сибирских областников.

Не менее анекдотичным, если, конечно, приемлемо подобное выражение для тех событий и той обстановки, оказалось то, что днём 31 мая подписчики «Знамени революции», получив очередной номер своего любимого периодического издания, увидели в передовице заголовок, набранный огромными буквами: «Никогда ещё Советская власть не стояла так прочно и незыблемо, как теперь»… Этот же последний выпуск большевистской газеты в тот праздничный день раздавали бесплатно по городу на потеху публике и уличные мальчишки-разносчики.

Однако недолго длилось радостное ликованье, потому как вскоре наступили уже по-военному суровые будние дни. Так, 1 июня на противоположном берегу реки Томи обнаружили обезображенные тела прапорщика Николая Златомрежева и поручика Сергея Прохорова-Кондакова. Оба героя были казнены по скорому приговору бежавших большевиков, при этом тела их, как признала экспертиза, подвергались сильным истязаниям во время допросов. У Прохорова-Кондакова, который тяжелораненым попал в плен во время боёв

29 мая, были даже выколоты глаза. Студентом 4-го курса университета его мобилизовали на фронт, вернувшись в начале 1918 г. по демобилизации в Томск, он сразу же вступил в подпольную организацию. В воскресенье 2 июня в городском кафедральном соборе состоялось отпевание поручика С.К. Прохорова-Кондакова, а потом его похороны. Тело Николая Златомрежева предали земле несколько позже, поскольку следственный комитет, созданный новой властью, в течение нескольких недель проводил расследование обстоятельств его гибели. Его отпели и похоронили 25 июня на кладбище Алексеевского мужского монастыря. На крышке его гроба во время церемонии прощания лежали ручные кандалы, в которых Златомрежева и нашли уже мёртвым.

Где-то в районе 10–12 июня в прямом смысле слова всплыли (Томь действительно превращалась в речку смерти) ещё две жертвы. Ими оказались члены городской эсеровской организации Иван Петрович Иванов и штабс-капитан Николаев. Последний, как мы уже указывали, в самый канун восстания оказался разоблачён большевиками как агент подпольной организации, внедрённый в структуру командования городского красноармейского отряда, и арестован. Что касается прапорщика Иванова, то он после возвращения с фронта одним из первых примкнул к томским нелегалам и сразу же попал под подозрение к большевистским особистам, его неоднократно задерживали, допрашивали, но потом отпускали. Однако после 29 мая события приобрели совсем другой оборот, да и его прошлый рецидив, видимо, явно не пошёл бывшему офицеру на пользу… Ещё одного члена боевой эсеровской группы — поручика Максимова, также арестованного незадолго до начала восстания, а потом бесследно исчезнувшего, по некоторым сведениям, вообще не нашли. Вот те пять жертв, о которых нам стало известно в ходе обработки материалов по изучаемой теме, возможно, их было и больше.

Подводя, наконец, своего рода итог этим непростым и очень важным историческим событиям, нужно всё-таки подчеркнуть следующие: Томск оказался первым из губернских центров Сибири, захваченным восставшей оппозицией в мае 1918 года. Если ничего не бывает случайным, то данный факт вполне можно признать символичным, да он в общем-то и стал таковым, поскольку спустя ровно три месяца после того, как освобождение пришло в Томск, советская власть была полностью ликвидирована на всей территории Сибири и Дальнего Востока. 31 августа чешские батальоны Рудольфа Гайды и сибирские части под командованием Анатолия Пепеляева (оба стали уже полковниками к тому времени) в районе станции Оловянная соединились с забайкальскими повстанцами атамана Семёнова, а чуть позже — и с легионерами второй чехословацкой дивизии под началом генерала Дитерихса.

Томск. 2006 — 2013