Он увидел ее во сне. Увидел так ясно и близко, как тогда, в той прокуренной грязной комнате. Она смотрела прямо на него больными черными глазами, и в каждом зрачке плескалось отражение полной луны.

- Ты не умер..., - облегченно выдохнула она. - Тебя не убили... Ты нашел то, что искал?

Он вывернул себя наизнанку, как набитый мешок, и не увидел ничего, кроме грязи, пыли и паутины воспоминаний. Ему стало больно. Так больно, что он закричал.

- Прости, - сказала она. - Я не хотела причинить тебе боль, я просто думала...

- Но ведь нет тебя, нет!!! - закричал он. - Где ты?!!

- Ты же знаешь, - испуганно шепнула она, но он не слышал ее слов, он крушил стены. Они падали удивительно легко, как только что построенный карточный домик. Он увидел, что не стены это, а исписанные бумажные листы. Он протянул руку, но листы съежились, буквы расплылись, и сквозь пальцы его серыми хлопьями засочился пепел. Он сжал руку в кулак:

- Где ты?!

- В полнолунии, - сказала она, и луна в ее зрачках задрожала и сверкнула. - Мне плохо...

Ему показалось, что его голова сейчас раздуется и лопнет. Он поднял руку, сжатую в кулак, и ударил ее по лицу. На пальцах осталась кровь ее губ, он поднес ладонь к глазам, пристально рассматривая красное пятно, потом вцепился в него зубами.

Он проснулся от собственного крика, перебинтовал прокушенную руку и долго, жадно курил в кровати. Потом быстро оделся и ушел.

Он почти бежал по улице, и редкие в столь ранний час прохожие шарахались от него, как от прокаженного. Он купил бутылку вина и, спустившись под мост, чтобы спрятаться от любопытных глаз, выпил залпом почти половину. Но легче не стало. Он допил вино, бросил в реку бутылку и снова долго и жадно курил. Потом пошел, не торопясь и слегка шатаясь, непонятно куда, пока шли ноги. И затуманенный алкоголем мозг притупил ощущение боли, и почти не чесалась рука под бинтом, и даже прохожие стали милостиво поглядывать на него, как на просто малость подвыпившего человека, бредущего по улице домой. Домой?.. Его так рассмешило это слово, что он зашелся в судорожном приступе смеха, больше похожем на истерические рыданья. Мир сузился до размеров его ботинок, и он силился разглядеть что-то в их матовой коже до боли, до рези в глазах, и в последнее мгновенье, перед тем, как упасть, увидел дрожащий свет полной луны.

- Ну, что ж ты, милок, - сказала седая старушка, помогая ему встать. - Осторожнее нужно, как-никак гололед. Так и голову разбить можно, или руку, ногу сломать...

- Спасибо, - машинально кивнул он, удерживая отряхивающую его руку. - Не нужно. Спасибо.

- У тебя случилось что? - заботливо спросила старушка. - Время раннее, а ты вон выпивши уже... Может, тебя домой проводить?

Он, наконец, поднял на нее глаза: старушка, как старушка, божий одуванчик, и с трудом разлепил ссохшиеся губы:

- У меня нет дома.

- Так не бывает, - сказала старушка строго. - Может, пьяный боишься показаться?

- Бывает, - скорее сам себе возразил он. - Спасибо, я пойду.

И не слушая усилившихся причитаний старушки, быстро двинулся прочь.

- Я жду тебя уже вторую неделю, - девушка старалась говорить спокойно, но голос ее дрожал, и сигарета прыгала в пальцах. В кухне было привычно полутемно, и горел газ. Он, так и не сняв пальто, сидел на табуретке, прислонившись виском к прохладной стене.

- Понимаешь, - сказал он. - Все было не так. Мы все использовали с самого начала. Все не на то. И теперь ничего не осталось. Я могу жить только на пределе. Я попробовал иначе и не получилось. Прости.

- Значит, опять? - затряслись плечи девушки. - Ты же так долго оттуда вылазил!

- Опять, - кивнул он. - И на этот раз насовсем.

- Ты сошел с ума! А я? Что будет со мной?!

- Ты знала на что шла. Прости, мне пора.

Девушка подошла к нему вплотную и посмотрела в глаза:

- Это действительно все?

Он молчал. И тогда она сказала, как что-то давно решенное и абсолютно верное:

- Ты заплатишь за это.

- Я знаю, - кивнул он и понял, как сильно он устал.

Старое здание театра давно было пора доснести, но городские власти все никак не могли решить реставрировать его или отстроить заново, и оно периодически служило крышей то влюбленным, то бомжам. Он пролез в разбитое окно, истово молясь, чтобы никого больше здесь не было. Внутри все было как и много дней назад: обломки кирпичей и стен, куски штукатурки и остатки узорного потолка, ржавая вешалка и буфетная стойка, растасканная на части. Лишь белая мраморная лестница нелепо возвышалась во всем своем великолепии посреди этого хаоса, лестница, ведущая на балкон, которого давно не было.

Он сильно замерз, руки его тряслись, усталое тело послушно опустилось на одну из ступенек. Онемевшие пальцы то и дело соскальзывали с ледяной железной коробки, пытаясь открыть замок. Вот долгожданный щелчок, он лихорадочно сорвал с себя пальто, зная, веря, что больше оно уже не понадобится, закатал рукав свитера, порвал рубаху, пытаясь расстегнуть пуговицу на запястье, и вытащил из коробочки наполненный шприц. Несколько секунд смотрел на мутную жидкость, словно еще раз что-то решая для себя, и вздрогнул в последний раз, когда холодная игла коснулась кожи.

Луна - она для тех, кто спит, или для тех, кто плачет? Полная луна - отражение беспокойной желтизны кошачьего глаза. Я люблю ее квадратной, я люблю ее круглой, я люблю ее любой формы, я ненавижу ее. И если во всем этом есть смысл, значит, я так ни черта и не понял. Найти бы автора этой пьесы и в морду ему... А где-то у оранжевой речки, там уже грустят человечки, от того, что слишком долго нету нас... А я уже иду.

Оранжевая река стала большой-большой, он захлебывался и тонул до тех пор, пока не понял, что не река это, а луна. Большая, белая, квадратная. Тогда он засмеялся, перестал барахтаться и пошел.

Он шел немыслимо долго. Капало из крана время, а он все шел; он оброс бородой, и волосы его, уже седые, развевались за спиной, как знамя; а он все шел; его ногти стали похожи на когти зверей, выпали зубы один за другим, а он все шел; его глаза перестали видеть, лишь слабо различая свет и тень, а под ногами его все еще была луна - большая, белая, квадратная... И тогда он понял, что больше нигде ничего не существует.

Она смотрела на него больными черными глазами, и в каждом зрачке плескалось отражение полной луны.

- Ты вернулся, - сказала она. - Ты вернулся, как и обещал...

Он прижался лицом к ее черному свитеру, он плакал, он гладил ее волосы, он что-то бормотал бессвязно, не обращая внимания на обступивших их людей, с любопытством наблюдавших за этой сценой.

- Мастер, ты спятил? - раздался знакомый голос над его головой. Он повернулся, обвел всех людей ликующим взглядом:

- Я вернулся! Вы слышите, я вернулся!

Девушка в его руках вдруг стала медленно оседать, заваливаясь на бок. Он взвыл как-то совсем по-звериному, и прижал ее к себе.

- Мастер, - снова сказал тот же голос. - Мастер, она вчера умерла.

И он увидел, что в руках у него ничего нет, серый обшарпанный угол пуст, и тогда он понял, что больше нигде ничего не существует.

И когда он понял это, он упал. Упал в большое, белое, квадратное. Потому что не мог больше идти. Потому что идти было некуда.