Она всегда любила старинные вещи. Они притягивали ее каким-то странным своим отношением к тому, чего она никогда не знала, к тому, что происходило когда-то без нее. Она осторожно касалась кончиками пальцев тонкого стекла изящной чаши, по всему ее телу пробегала легкая дрожь, и она на миг представляла себя греческой аристократкой, одетой в тонкую тунику и подносящей эту чашу к полным, чувственным губам... Давно застывшие краски старого холста манили ее своей бесконечной, потускневшей от времени глубиной, и она могла стоять часами перед пейзажем или неизвестным лицом, прислушиваясь к странной дрожи, волнами омывающей ее изнутри. Она всегда очень нервничала, когда картины уносили на реставрацию, и после их возвращения на привычное место, долго и пристально всматривалась в знакомые силуэты, пытаясь определить, стали ли они другими, изменились ли с той поры, как их коснулась чужая рука. И почти всегда ей казалось, что исчезло что-то неуловимое, что-то волшебное, что еще несколько месяцев назад равняло их с вечностью...

Она работала смотрителем в небольшом музее. Мир, который ее окружал, всегда казался ей столь несовершенным: он все время менялся. После того, как умерла ее любимая кошка, наевшись на улице какой-то дряни, она окончательно поняла, что привязываться в этой жизни ни к кому нельзя, чтобы потом, когда текучесть мира унесет любимое существо куда-то в очередные ответвления, ей неизвестные, не было мучительно больно...

Старинные вещи, которые окружали ее на работе, дарили ей ощущение уверенности. Они пережили и повидали так много лиц и веков, и, тем не менее, остались такими же, какими вышли когда-то из-под руки мастера, и это являлось для нее проявлением того, что никогда не было в окружающем ее мире: проявлением стабильности.

Ее маленькая квартира на окраине города тоже походила на маленький музей. Со своей скромной зарплаты, она умудрялась, отказывая себе практически во всем, раз в месяц покупать какую-нибудь очень понравившуюся ей антикварную вещицу. И чем старее была купленная ею вещь, тем больше она радовалась приобретению.

Она пришла в музей сразу, кое-как закончив школу-интернат, и по прошествии десяти лет безупречной работы и житья в общежитии, ей выделили стандартную однокомнатную квартиру с крохотной кухней и такой же ванной, которую она взялась обустраивать с неприсущим ей рвением.

В музее она была самой молодой, и сердобольные старушки-смотрительницы, подрабатывающие к пенсии, считали ее слегка не от мира сего, и потому жалели и подкармливали, шушукаясь между собой о ее странной привычке подолгу застывать перед экспонатами и вздрагивать, словно возвращаясь откуда-то издалека, как только ее кто-нибудь окликал.

Она любила бродить по залам музея в сумерках, сразу после закрытия, когда смотрительницы выпроваживали задержавшихся посетителей, большую часть которых, особенно зимой, составляли влюбленные парочки. Она провожала странным, непонимающим взглядом воркующую пару, и снова завороженно застывала у новой картины, подаренной музею очередным желающим попасть в историю меценатом.

...Он первый раз появился в музее в начале зимы, в те дни, когда серое низкое небо съедает тусклый блин солнца без остатка. Она бы не обратила на него никакого внимания, как не обращала его никогда ни на кого: мало ли бродит по музею одиноких людей, которым некуда деваться или просто нужно убить время, но он сделал то, чего посторонним делать было нельзя ни в коем случае - он коснулся кончиками пальцев ее любимой античной чаши. Она, задохнувшись от такого кощунства, резко поднялась со стула и стремительно шагнула к нему. Он отдернул руку и обернулся. И гневный окрик, готовый сорваться с ее губ, превратился в тихий удивленный выдох. Она увидела в его глазах отражение ее собственных волн, ее дрожи и благоговения перед вечным...

На следующий день он пришел снова и на этот раз долго стоял перед портретом, работы неизвестного автора 15 века - самой старой картиной, которая была в их музее. Был будничный день, почти не было посетителей, и она смогла разглядеть его получше. На нем было черное длинное пальто, с поднятым воротником, из которого выглядывала худая шея, обмотанная грязным шарфом. Трехдневная щетина и спутанные ветром волосы делали его похожим на бродягу, но тонкое, изящное лицо с огромными, тоскливыми, впавшими глазами явно говорило о хорошем происхождении и о том, что обладатель его знавал когда-то лучшие времена. Он был нескладным и очень худым, и все время, словно от холода, прятал руки в глубокие карманы пальто. Когда он закашлялся громким, лающим кашлем, виновато оглядываясь и прижимая руку к губам, она заметила, какие тонкие и длинные у него пальцы - пальцы человека, который никогда не знал физической работы...

- Вам плохо? - осмелилась спросить она, с тревогой слушая его непрекращающийся кашель.

- Извините, - сумел выговорить он, задыхаясь от удушливого приступа. - Это сейчас пройдет...

- Я могу принести вам воды, - робко предложила она и, поймав его благодарный взгляд, быстро выскользнула из зала, напрочь забыв, что посетителей в музее ни в коем случае нельзя оставлять одних без присмотра...

Он пил принесенную ею воду маленькими торопливыми глотками, она стояла рядом и видела, как сильно дрожат его руки.

"Когда он ел в последний раз?" - неожиданно подумала она, всем сердцем ощущая какую-то странную, непонятную ей самой вселенскую жалость. Точно так же когда-то она от всей души пожалела маленькую облезлую кошку, невесть какими путями оказавшуюся у дверей ее квартиры.

- Вам сейчас нужно горячего чая с медом и домой, в постель, - сказала она, забирая протянутый стакан. - С таким кашлем не стоит ходить по улице.

Он вытер покрасневшие глаза рукавом пальто и в первый раз взглянул на нее.

- Спасибо... Но так получилось, что у меня нет дома...

Она растерялась. Она была твердо уверена, что у каждого человека в этом мире должно быть место, куда он может прийти вечером после работы: маленькая квартирка, как у нее, или койка в общежитии... Место, которое принадлежит только ему и никому больше. Где на стены можно вешать красивые картинки из журналов, ставить на тумбочку полюбившиеся вещицы, и даже что-то передвигать, если очень захочется перемен, чего она, правда, никогда не делала: ей и так хватало изменчивости этого мира... Его ответ словно вышиб почву из-под ее ног, и она лихорадочно пыталась что-то понять, но в голове звенело, обрывки мыслей ворочались тяжелыми каменными глыбами. Заломило висок.

- Но вы же не можете жить на улице, - схватилась она за спасительную мысль: в этом она тоже была твердо уверена.

Человек невесело усмехнулся, при этом лицо его прорезали две глубокие складки по обе стороны губ.

- Бывает и хуже... Спасибо за воду, - он повернулся и медленно пошел к выходу из зала. Она смотрела ему вслед, и вдруг ясно и отчетливо представила, как он выходит один на холодную улицу, ветер вцепляется в его волосы, рвет на худой шее шарф, пытается забраться под пальто, чтобы окончательно заморозить... А идти ему некуда, и нигде не будет того спасительного тепла, того стакана с чаем и медом, который ему сейчас так необходим...

- Постойте! - сказала она неожиданно громко и сама испугалась собственной смелости. - Если хотите... вы можете пойти ко мне...

Человек резко остановился и так же резко повернулся.

Она стояла перед ним маленькая, нелепая, одетая в малиновый халат смотрительницы, из-под которого выглядывало серое старушечье платье и прижимала к плоской груди пустой стакан. Во взгляде ее плескалась жалость и что-то еще странное: то ли молящее, то ли боящееся... Когда-то он рассмеялся бы в лицо, услышав такое предложение от такого убожества. Но сейчас... Он чувствовал, как накатывает новый приступ кашля, голова гудела от поднимающейся температуры, и больше всего на свете хотелось лечь. Неважно куда и где, лишь бы было тепло... Он привалился к дверному косяку и закрыл глаза.

- Я сейчас, - суетливо заторопилась она. - К тете Дусе сбегаю, подменюсь. Я быстро! Вы подождите...

Через десять минут она бежала обратно под удивленными взглядами смотрительниц, страшно боясь, что он не дождался ее и ушел. Он сидел на ее стуле, прислонившись виском к холодной стене.

- Пойдемте, вам совсем плохо... - она коснулась его рукава маленькой ладонью и тут же одернула руку. Он тяжело поднялся и, слегка шатаясь, пошел за ней следом.

...Она летала, не чуя под собой ног от счастья. Он так сразу и органично вписался в пространство ее комнаты, словно был одной из антикварных вещиц, с такой любовью расставленных ею по своим местам. Он, как заблудшая, бездомная кошка, случайно попавшая в теплую квартиру, почти все время проводил на стареньком диване, вставая лишь затем, чтобы сходить в ванную, залезть в холодильник или прикурить очередную сигарету. Запах дыма не мешал ей, хотя она сама никогда в своей жизни не курила, ей даже нравился сиреневатый налет, который появился на стенах ее квартиры, окрасив ее в какой-то смутный, все время сумеречный цвет. Теперь она никогда не задерживалась на работе. Она, легким прикосновением руки, поведала тайну своей любимой чаше, рассказав, как он метался в бреду, и она в четыре часа ночи бегала встречать скорую, как плакала, глядя на его лицо в испарине пота и разметавшиеся по подушке спутанные волосы, как поила его из ложечки горьким лекарством, уговаривая, как маленького ребенка: "За меня, за тетю Дусю, за Татьяну Петровну...", и как всплеснула от счастья руками и торопливо побежала на кухню, когда он в первый раз попросил поесть... Чаша поняла ее, отозвавшись тонким прозрачным звоном. Поняла и простила, и она была ей за это благодарна.

В один из вечеров, покормив его куриным бульоном, она сидела в кресле, лучась нежностью и покоем, и смотрела на него. Он потушил очередную сигарету.

- Я так до сих пор и не знаю, как тебя зовут, - неожиданно сказал он.

- Лира, - ответила она, боясь признаться, что когда приходил врач, ей пришлось пошарить в его карманах и отыскать паспорт. С тех пор его имя звенело в ее голове, как летний колокольчик.

- Лира? - удивился он. - Вот тебе родители удружили...

- Это не родители... У нас в интернате воспитательница была... Татьяна Петровна. Очень музыку любила. Когда она начинала играть на пианино - все девчонки плакали. Она и меня хотела научить, да только не вышло... Не талантливая я...

- Ты детдомовская что ли?

- Ага, - кивнула она. - У нас там хорошо было, не обижал никто... Татьяну Петровну я до сих пор навещаю. Она, правда, на пенсии уже. Но очень за меня переживает, говорит, я ей как дочка...

- Ну, приятно познакомиться, Лира, - со странной интонацией в голосе произнес он. - Лучше поздно, чем никогда. А я - Кирилл. Ты давно в музее работаешь?

- Да. Как школу окончила, меня туда Татьяна Петровна и устроила. Мне там нравится. Красивое все вокруг...

- Антиквариат любишь, - хмыкнул он.

- Что? - не поняла она.

- Вещички старинные. Вон, всю комнату заставила...

- Нравится? - радостно спросила она. - Это еще мало... Я бы много чего хотела купить, да денег не хватает...

- И нравится тебе так жить? - Кирилл не отводил от нее взгляда, словно что-то пытаясь понять для себя.

- Как? - растерялась она.

- Не скучно?

- Ну что ты! - Лира снова улыбнулась. - Они же все живые... Я с ними разговариваю, они много-много знают. Куда больше, чем я. И когда у них хорошее настроение - могут со мной поделиться.

- Ну, ну, - снова хмыкнул Кирилл и отправился в ванную.

Улыбка медленно сползла с ее лица. Она хотела рассказать ему, какую интересную историю прозвенел ей бронзовый колокольчик, как раз в то время, когда она, боясь заснуть, сидела у кровати Кирилла и каждый час промокала его горячий лоб холодным полотенцем, как ободряюще смотрела на нее эта великолепная дама с маленького портрета, висящего над диваном, как помогала ей статуэтка ангела, даря терпение и надежду...

"Он еще слишком слаб, - подумала она и снова улыбнулась. - А я тут со своими рассказами... Он поправится и мы поговорим... Мне так много хочется ему рассказать..."

- Послушай, - сказал Кирилл на следующее утро.

Она собиралась на работу, вновь окутанная его сигаретным дымом. Застыла у дивана.

- Купи бутылку коньяка.

Лира растерянно улыбнулась:

- Я... Конечно... Только... Я не знаю, какого...

- Ты что, никогда не пила коньяк? - удивился Кирилл.

- Татьяна Петровна говорила, что это вредно. Можно стать алкоголиком...

Кирилл рассмеялся.

- Чистейшей души человек - твоя Татьяна Петровна! Но я тебе клятвенно обещаю, что от одной бутылки коньяка плохо еще никому не становилось.

- Но ты... после болезни, - робко возразила она.

- Немного коньяка после болезни - самое лучшее лекарство. Я тебе сейчас на листочке напишу, какой нужно, чтобы не перепутала.

По дороге на работу Лира заглянула в магазин. Коньяк, название которого написал ей Кирилл, стоил почти половину ее зарплаты. Лира долго стояла у прилавка, мучительно соображая. В ее кошельке оставалось ровно столько, чтобы дотянуть до аванса, и то, она была не уверена, что этого хватит им двоим. Первый раз в жизни она опоздала на работу. Выглядела она еще больше потерянной, чем обычно, что вызвало нескончаемый поток вопросов со стороны всеведущей тети Дуси.

- Уж не заболела ли ты, девонька?

Лира отрицательно покачала головой и, мучительно краснея, произнесла:

- Тетя Дуся... Вы не могли бы мне денег занять?

- Господи, и в этом вся проблема?! - всплеснула руками тетя Дуся. - Стоило так из-за этого переживать! Ну, с кем не бывает, потратилась, больше, чем нужно! Сколько тебе надо-то?

Лира, еще больше смущаясь, назвала сумму.

Выщипанные и выкрашенные черным ниточки-брови тети Дуси поползли наверх:

- Подарок себе, что ли, решила сделать? На Новый год?

Лира молча кивнула: она никогда не умела врать. В интернате ей не раз попадало за это от однокашников: когда все дружно срывали урок или устраивали другие мелкие пакости учителям - все прекрасно знали, что она не выдаст, если только ее не спросят напрямую. Но знали об этом и учителя. И всегда спрашивали. А потом ночью, в темноте спальни, девчонки устраивали ей темную, и весь класс по неделям с ней не разговаривал.

Тетя Дуся полезла в карман форменного халата, отсчитала несколько купюр:

- Держи. Только чтобы обязательно показалась мне в обновке! Я оценю!

Лира снова молча кивнула, взяла протянутые деньги и побежала в свой зал. Ей казалось, что все портреты смотрят на нее с осуждением, и даже любимая чаша повернулась лицом к стене, чтобы не встречаться с ней взглядом. Но дома ждал Кирилл, и он просил коньяка...

...Лира несла бутылку в руках, как только что купленную антикварную вещь. Кирилл на удивление, не валялся, как обычно на диване. На журнальном столике стояла поджаренная картошка, тарелка с порезанным лимоном и два стакана.

- У тебя фужеров и рюмок в принципе нет? - он взял из рук Лиры бутылку коньяка и долго разглядывал этикетку. - Молодец, то, что нужно!

- Почему же, есть! - заторопилась Лира, ободренная его похвалой, и едва скинув пальтецо, полезла в шкаф. Там, за нагромождением статуэток и различных вещиц, стояли два небольших кубка, которые она когда-то давно купила себе на день рождения. Она не знала точную дату своего дня рождения, и потому позволяла себе устраивать его, когда захочется, но не чаще одного раза в год.

- Вот! - торжественно объявила она и поставила их на стол.

- Совсем другое дело, - оживленно улыбнулся Кирилл. - Помыть их только нужно, пожалуй...

- Да, да, конечно! - Лира подхватила кубки и проскользнула в кухню.

Она что-то радостно мурлыкала себе под нос, неосторожно включила воду и обрызгалась с ног до головы, залившись веселым смехом.

- Ты чего? - заглянул на кухню Кирилл и, глядя на нее, мокрую и какую-то взъерошенную, тоже не сдержал улыбки.

- Слушай, только не обижайся, я хотел тебя спросить, - начал он, когда она, довольная и сияющая, поставила на столик отмытые и блестящие фужеры. - У тебя какого-нибудь другого платья нет?

- А что? - растерянно спросила Лира, оглядывая свое серенькое, так ею любимое платье.

- Ты же в нем выглядишь, как... - Кирилл сдержался, чтобы не сказать что-нибудь резкое. - Как старуха...

С лица Лиры окончательно сползла улыбка. Она съежилась и потянула на себя дверцу шифоньера. Она никогда не обращала особого внимания на одежду. Одежда должна была быть удобной и недорогой, к этому ее крепко-накрепко приучили в интернате. Сердобольные старушки смотрительницы часто отдавали ей какие-то вещи своих невесток и дочерей, Лира была им очень благодарна, потому что так не приходилось тратиться на одежду и оставалось больше денег на покупку очередной безделушки.

- Отойди-ка, - бесцеремонно отодвинул ее Кирилл и заглянул в недра шифоньера. Копаться особо было не в чем. Пять тусклых платьишек, висящих на плечиках, и аккуратно сложенные в стопочку вещи, которые Лира, похоже, никогда не надевала.

- Ну-ка, ну-ка, - Кирилл покопался в стопке, нарушив привычный порядок, и вытащил почти с самого дна бархатное платье цвета морской волны, которое отдала Лире сердобольная тетя Дуся, заявив, что невестка ее совсем с ума сошла, собираясь выкинуть такой шикарный наряд на помойку только потому, что он стал ей мал. Лира принесла его домой, но никогда не надевала: слишком большим ей казался вырез на груди, а обтягивающие платья носили только нехорошие женщины, это она тоже твердо усвоила из уроков Татьяны Петровны.

- То, что надо, - с удовлетворением заметил Кирилл и протянул платье Лире. - Сегодня все-таки рождество.

- Господи, я и забыла! - ахнула Лира и машинально взяла платье.

- Ну, что ты стоишь? Иди, переоденься!

Лира спряталось в ванной. Торопливо разделась, путаясь в комбинации, потом поняла, что с бюстгальтером это платье носить нельзя и покраснела, расстегивая застежку. Несколько минут помучилась, натягивая на себя узкий бархат, потом одернула подол и глянула в зеркало. На нее из зеркала смотрела незнакомая ей женщина. Платье мягко облегало стройную фигурку, придавая ей почти совершенные формы. Цвет морской волны как-то резко оттенил ее глаза, сделав их из бесцветно-серых почти бирюзовыми. Лира провела рукой по волосам, собранным, как обычно, в конский хвост, и, не совсем понимая, зачем она это делает, расстегнула заколку. Пышные, чуть вьющиеся волосы упали на ее плечи. Лира провела по ним расческой, вспомнив, как в интернате ее дразнили мальчишки: "Вьются волосы, вьются волосы, вьются волосы у блядей. Почему они не вьются у порядочных людей?!" Она тогда долго плакала и полночи стояла перед зеркалом в туалете, пытаясь распрямить непокорные пряди. Когда она поняла, что сделать это не удастся, она схватила ножницы и откромсала хвост под корень, за что наутро выслушала выговор от Татьяны Петровны и была отправлена мыть туалеты...

- Ты что там, уснула? - раздался стук в дверь.

Лира схватила заколку и быстро собрала волосы обратно в хвост. Потом, бесконечно смущаясь, открыла дверь и вышла в комнату.

Кирилл застыл с бутылкой в руках.

- Да ты почти красавица! - констатировал он, рассматривая ее, как уникальный, неодушевленный, музейный экспонат. - Только вот...минуточку...

Он поставил открытую бутылку на стол и шагнул к Лире. Она задохнулась от такого близкого запаха его тела, зажмурилась. Его рука коснулась ее заколки, слегка задев шею. По телу Лиры пробежала легкая дрожь. И пока Кирилл что-то делала с ее волосами, она вся дрожала, даже не пытаясь понять, что же с ней происходит.

- Вот так-то лучше, - сказал Кирилл, отходя и любуясь на дело рук своих. - А румянец тебе очень к лицу. Еще бы косметики немного... Ну да, ладно, не все сразу. Садись, картошка уже почти остыла.

Лира неловко опустилась в кресло. Ей все время хотелось поправить платье на груди.

Кирилл разлил коньяк по кубкам.

- Ну, с праздником, спасительница!

Лира поднесла кубок к губам. Пахло приятно и как-то щекотало ноздри. Она вдохнула и храбро сделала глоток. Горло обожгло, и Лира закашлялась. На глазах выступили слезы.

- Да, пьяница из тебя никакой! - рассмеялся Кирилл. - Закусывай лимончиком! - и поднес лимон к ее губам.

...Комната плыла в полумгле, и только старенький, похожий на фонарик светильник, глазел из угла, купаясь в причудливо извивающемся табачном дыму. Кирилл негромко говорил, а она понимала и не понимала, слегка кружилась голова, и было просто приятно слушать его такой уже близкий и родной голос.

- Я - художник. И, поверь мне, хороший художник. Было все - выставки, фуршеты, слава, друзья, красивые слова, любимая женщина... С утра - похмельная голова, таблетка или бутылка пива, потом очередная тусовка, какие-то нужные люди, с которыми обязательно надо выпить, какие-то дела, которые обязательно надо решить, какие-то встречи, на которых обязательно надо побывать... Я не помнил, как возвращался домой, падал пьяным трупом, а наутро все начиналось сначала... Круговорот не прекращался... Какой-то страшный, нескончаемый круговорот... Однажды утром я проснулся и вдруг понял, что уже пять лет ничего не рисовал... Пять лет бессмыслицы и алкоголя... И я подумал - а где я? И тогда я ушел... "С жиру бесишься!" - сказали мне друзья. "Допился!" - сказала любимая женщина... Мне нужно было подумать, я забрал холсты и уехал на дачу... И понял, что не могу больше писать... Во мне все умерло... Когда я вернулся - любимая женщина спала с моим лучшим другом, заявив мне, что выходила замуж за известного художника, а не за спившегося и свихнувшегося неудачника... Куда-то сразу же провалились все хорошие знакомые, те, кто за честь почитал сидеть со мной рядом на банкетах и выпрашивал контрамарку на очередную выставку... Я смотрю на тебя и удивляюсь - неужели у тебя есть то, что я так отчаянно искал все это время?...

Бутылка коньяка стремительно пустела. Лира, как сквозь сон, видела, как меняются черты лица Кирилла, становятся жестче и отчетливей, как все больше проскальзывает в его речи злых и несдержанных фраз, как он перестает слышать ее ответы, потому что уже давно разговаривает сам с собой, или с кем-то из того, прошлого его окружения, словно что-то пытаясь ему доказать...

Кирилл остановился на полуфразе, прислушался, обвел комнату странным взглядом.

- Карина?!

В этом имени звучала такая боль, что Лира невольно вздрогнула.

- Карина! Не бросай меня... - Кирилл почти плакал.

- Я здесь, - прошелестела Лира и осторожно коснулась его волос дрожащими пальцами.

- Я знал, что ты вернешься, - облегченно выдохнул Кирилл, и, встав с кресла, почти рухнул на пол у ее ног. Обнял ее колени руками. Лира сидела, неестественно выпрямившись и дрожа.

- Я люблю тебя... - Кирилл поднялся с пола и легко взял ее на руки. Лира боялась даже дышать, не то что пошевелиться.

Кирилл осторожно опустил ее на диван и стал медленными поцелуями покрывать ее лицо...

- Тебе так нравилось, помнишь? - шептал он, зарываясь в волосы Лиры.

Лира слабо попыталась освободиться, но лицо его тут же исказилось:

- Ты опять уходишь?!!

Звенящая боль его голоса заставила Лиру сжаться в комок.

- Нет... Я здесь...

Кирилл приподнялся и накрыл ее губы жадным, горячим поцелуем. Лира задохнулась, и тут же вся, без остатка, отдалась во власть этого нетерпеливого и зовущего языка...

...Когда он аккуратно и очень нежно стал снимать с нее платье, Лира уже почти не сопротивлялась. Она судорожно вздохнула, когда его губы коснулись ее груди, и закрыла глаза, чтобы не видеть его странно изменившегося лица, искаженного желанием и мукой. Он раздвинул ее ноги и вошел в нее резко и сразу. Она захлебнулась воздухом, едва сдержав крик, но она еще с интерната знала одну простую непреложную истину: кричать нельзя. Даже когда очень больно - кричать нельзя, иначе может быть еще хуже. По ногам потекло что-то теплое, но Лира уже почти не чувствовала ничего, она была в полуобмороке, и лишь лицо Кирилла то приближалось, то отдалялось, расплывчатое и искаженное...

Он мучил ее почти полночи, потом громко вскрикнул и затих, скатившись с ее тела к стене дивана. Она долго лежала, не шевелясь, потом слегка повернула голову и увидела, что он спит. А на ресницах его все еще блестят слезы...

Лира осторожно поднялась, стараясь не смотреть вниз, на свое обнаженное тело, прижала к груди попавшееся ей под руку платье и скользнула в ванную.

Она лежала в горячей воде, и мыслей не было, не было ничего, кроме усталости, ощущения испачканности и ноющей боли в каждом миллиметре ее тела...

Утром Кирилл хмуро разглядывал простыню. Лира собиралась на работу, стараясь двигаться, как можно осторожнее.

- У тебя, что, никогда не было никого? - задал он риторический вопрос, чувствуя себя полным болваном и не придумав ничего лучшего.

Лира быстро собрала с дивана испачканное кровью белье и затолкала в допотопную стиральную машину, доставшуюся ей с дачи все той же Татьяны Петровны.

- Кто такая Карина? - спросила она в ответ с каким-то наивным, почти детским любопытством.

- Я говорил с тобой о Карине? - хмуро удивился Кирилл и, готовый провалиться сквозь землю под этим чистым, пристальным взглядом, устало выдохнул. - Это моя жена... Послушай... Извини, что все так получилось... Я почти ничего не помню...

- Не мучь себя, - неожиданно сказала она. - Мне так хочется, чтобы ты улыбнулся...

Он поднял на нее глаза, готовый взорваться, но она смотрела на него с таким трепетом и нежностью, что лицо его расслабилось, и в уголках губ действительно появился слабый намек на жалкое подобие улыбки.

... Новый год они встречали вдвоем. Лира, как обычно, накануне съездила к Татьяне Петровне - поздравить с наступающим праздником, и как обычно, хотя, как всегда долго отказывалась, привезла от нее несколько баночек с соленьями и вареньем. Кирилл без всякого выражения смотрел на это выставленное на стол кулинарное изобилие, потом поднял на нее глаза:

- У тебя деньги есть?

- Да, - растерянно кивнула Лира. - Немного...

Она вытащила из сумочки кошелек и вытряхнула его содержимое на стол.

- Не густо, - констатировал Кирилл и поднялся.

- Ты куда? - испуганно спросила Лира.

- Я вернусь через пару часов. Хорошо?

В ее глаза отразилось такое смятение и страх - он же никуда не выходил все эти дни, что Кирилл застыл на месте. Потом в два шага оказался рядом, приподнял ее лицо за подбородок и сказал отчетливо, как говорят маленькому ребенку:

- Я вернусь через пару часов. Ты поняла?

- Да, - кивнула Лира, понемногу успокаиваясь: раз он сказал, что вернется, значит, вернется, обещания всегда нужно выполнять.

Он действительно вернулся через два часа с огромным пакетом в руках.

- Принимай деликатесы! - рассмеялся он, глядя на ее удивленное лицо.

Лира доставала из пакета какие-то баночки, пакетики, коробочки, понимая, что никогда в жизни не видела ничего подобного, и, уж тем более, никогда не ела.

- А теперь брысь с кухни, - ласково сказал Кирилл. - Сегодня моя очередь готовить.

И Лира послушно ушла в комнату, чтобы в сто пятидесятый раз протереть несуществующую пыль, поправить мишуру на веточках ели, которые вчера вечером она подобрала около елочной распродажи, поставила в большой треснутый кувшин и долго и старательно украшала сделанными когда-то ею самой игрушками.

Журнальный столик ломился от незнакомых и очень аппетитно выглядевших блюд, из духовки на всю квартиру пахло чем-то совсем потрясающим. Лира, одетая все в то же платье цвета морской волны, сидела напротив Кирилла и не верила всему происходящему. Он казался ей сказочным принцем, появившимся из волшебного королевства других ответвлений, и случайно оказавшегося в ее маленькой квартирке, принцем, который вот-вот спохватится, что он залетел не туда и тут же исчезнет. Но Кирилл сидел в кресле, крутил в руках бокал с шампанским и никуда исчезать не собирался. Когда часы пробили двенадцать, Кирилл пригубил шампанское и протянул ей какую-то коробочку.

- С Новым годом.

- Это мне? - ошеломлено спросила Лира, и на глазах ее заблестели слезы. - Это правда мне?

- Ты с ума сошла, реветь! - грубовато оборвал ее Кирилл. - Прекрати немедленно! Тебе, конечно, а кому же еще?!

Лира осторожно открыла коробочку. Запах французской косметики очаровал ее сразу же и навсегда. Полными слез глазами она смотрела на различные оттенки переливающихся теней, мягкую розовую кисточку для румян, матовый бархат пудры...

- Прекрати, пожалуйста, плакать, - мягко сказал Кирилл. - Никогда не выносил женских слез...

Лира порывисто поднялась из кресла и неумело, неловко прижалась к нему.

- У меня тоже есть для тебя подарок!

Она так же порывисто кинулась в сторону шкафа, сняла с полки любимую ее статуэтку ангела и протянула Кириллу:

- С Новым годом!

- Спасибо, - Кирилл повертел безделушку в руках и осторожно поставил на стол. - Раздача слонов закончилась, можно и поесть. Я голоден, как собака.

Лиру не покоробила его легкая небрежность. Если бы это было в ее силах, она отдала бы ему все... Она, не задумываясь, отдала бы ему все, что у нее было...

...В эту ночь он не называл ее Кариной...

...Весна пришла неожиданно сразу. Потекли ручьи, грязные и по весеннему звонкие, в музее прибавилось работы из-за постоянной грязи, которую посетители приносили на своей обуви и старательно размазывали по паркету. Кирилл стал задумчивым и хмурым, и вновь почти перестал подниматься с дивана. Он много курил, и когда Лира приходила с работы, комната вновь утопала в табачном дыму, а из пепельницы, которую он забывал вытряхивать, все время вываливались окурки. Но Лира ничего не замечала, в своей счастливой слепоте. Она прибегала с работы, рассказывала ему о каких-то мелочах, которые казались ей важными и нужными: что тети Дусина невестка разводится с ее сыном, потому что нашла себе какого-то нового русского, и что у бабы Кати из пятого зала родилась внучка, которую назвали в честь бабушки Катериной, а директор пообещал со следующего месяца прибавить всем зарплату, немного, конечно, но все-таки хорошо... Кирилл мрачно слушал, иногда за весь вечер не произнеся ни одного слова и подкуривая очередную сигарету от только что докуренной...

Один из залов музея освободили под какую-то новую выставку, которую должны были вот-вот привезти откуда-то очень издалека. Рабочие таскали ящики и коробки, суетился директор, разбираясь с какими-то бумажками и громко с кем-то ругаясь по телефону. Лира внимательно следила, как бы кто из этих неуклюжих носильщиков не опрокинул что-нибудь из экспонатов, и директор даже похвалил ее за ответственность, от чего она густо покраснела.

Наконец все приготовления были закончены. С завтрашнего дня выставка должна была открыться, но Лира, как она делала это всегда, вечером, перед самым закрытием музея, когда практически не было посетителей, пробралась в приготовленный зал.

В зале было темно, и только в огромные окна падал свет уличных фонарей, пересекаясь на паркете странными геометрическими фигурами. Лира нащупала выключатель и включила свет.

По всему залу висели бабочки. Огромные, средние, маленькие, всех цветов и оттенков, бархатные, гладкие, махровые, прозрачные... Их тонкие крылышки переливались в электрическом свете золотым, фиолетовым, серебряным, изумрудным... У Лиры перехватило горло от немого восторга. Она медленно пошла вдоль стен, разглядывая стоящие и висящие стенды. Бабочек было безумно много, и ей показалось, что она попала в страну, где всегда царит лето, в страну, где живут эльфы и прекрасные принцы, в страну из которой мог прийти к ней Кирилл... Но самое главное, что привело ее в такой неописуемый трепет, это то, что ни одна из этих крылатых красавиц не могла улететь. Все они очень аккуратно были приколоты маленькими, почти незаметными булавочками к своим картонкам. И им уже была не страшна изменчивость окружающего мира. Там, где были они, всегда теперь будет лето, независимо от того, что творится за окном - цветет сирень, падает ли снег, или, как сейчас, идет холодный дождь...

Кто-то окликнул ее, Лира вздрогнула, возвращаясь из чудесной страны бабочек, и увидела укоризненно качающую головой тете Дусю, стоящую в дверях зала.

- Половина восьмого, мы тебя обыскались уже!

- Половина восьмого?! - испуганно спросила Лира. - Ой... я не думала, что так поздно...

С тех пор, как появился Кирилл, она никогда не задерживалась на работе до половины восьмого, и теперь мысль о том, что он ждет ее дома, и уже потерял, наполнила ее сердце паническим ужасом.

Она так торопилась домой, что чуть не упала на скользком повороте, спасибо какому-то прохожему, который придержал ее под руку.

Лира влетела вверх по лестнице, задыхаясь от быстрого бега, открыла дверь и в изнеможении прислонилась к ней спиной.

- Я пришла! - еще успела по инерции крикнуть она, только потом осознав, что в квартире непривычно темно, и Кирилла нет.

Лира, не раздеваясь, прошла в комнату, машинально включила свет и так же машинально понесла к помойному ведру полную окурков пепельницу. Потом забралась с ногами в кресло и стала ждать.

Кирилл пришел около двенадцати. Лира открыла дверь и поразилась незнакомости его взгляда. И пахло от него как-то по-другому, совсем не тем запахом, к которому она привыкла.

- Ты еще не спишь? - спросил он и снял с нее пальто.

- Ты ела что-нибудь? - он разделся и прошел на кухню.

Лира двигалась за ним, как привидение.

- Господи, ну что такого случилось! - неожиданно разозлился Кирилл, поймав ее беспомощный взгляд. - Не могу же я вечно сидеть у твоей юбки!

- Я ничего... - сказала Лира, глотая слезы. - Я же ничего не говорю...

- Лучше бы говорила! - огрызнулся Кирилл. - И нечего на меня смотреть такими собачьими глазами!

Он разогрел какую-то еду, усадил ее за стол и стал есть с аппетитом изголодавшегося человека, который решил для себя какую-то самую большую проблему в своей жизни. Он поел, отодвинул тарелку, и еще до того, как он открыл рот, чтобы что-то сказать, она уже всем своим существом знала, что именно сейчас она услышит.

- Ты прости меня, - сказал Кирилл. - Но такая жизнь не по мне... Я сегодня встретил Карину, и понял, какой я был болван! Бросить все, что у меня было, отказаться от славы, денег, и ради чего?! Ради каких-то непонятных поисков?! Ради этой захудалой квартирки, забитой мещанской безвкусицей под самый потолок? Ты - хорошая, добрая, - он сказал это тоном, каким говорят с законченными дебилами. - Но ты не понимаешь... Художнику нужен полет, а не однообразие... От однообразия художники спиваются... Карина готова мне все простить, завтра у меня встреча с нужным человеком, он обещал устроить выставку тех работ, что остались... Хотя, это для него будет достаточно сложно, все уже забыли мою фамилию... Из обоймы выпасть так просто... Но я смогу, я наверстаю, остались еще люди, которые меня помнят! Карина поможет... Она не растеряла все связи... Она ждала меня...

Лира молча плакала, не понимая и половины из его речи. Она лишь осознавала, что он уйдет в какие-то другие ответвления этого изменчивого мира, туда, куда делись ее родители, которых она никогда не знала, куда ушла ее любимая кошка, объевшись какой-то дряни, куда вот-вот собирается Татьяна Петровна, которую вчера положили в больницу...

- Сейчас уже поздно, - сказал Кирилл. - Ты так много для меня сделала, я не мог уйти, не простившись и не объяснив. Но я сейчас пойду...

- Куда ты пойдешь? - сквозь слезы возразила она. - Сам же сказал, что поздно... Оставайся... Уйдешь утром...

- Ты правда этого хочешь? - Кирилл пристально взглянул на нее. - Ты хочешь последнюю ночь?

- Да, - кивнула Лира. - Все равно уже ничего нельзя изменить...

Она сказала это с едва заметной, очень слабенькой надеждой в голосе. Но он разрушил ее надежду:

- Ты права. Ничего нельзя изменить. Да и незачем менять. Как хорошо, что ты это понимаешь...

...Она машинально стелила постель, как делала это много раз, мылась под душем, надевала ночную рубашку, а в голове ее все время стучали отчаянные молоточки: "В последний раз, в последний раз, в последний раз..."

Она гладила его непослушные волосы, его лицо то приближалось, то удалялось, а она не чувствовала ничего, кроме этих молоточков, все громче звучащих в ее голове: "В последний раз, в последний раз, в последний раз..."

Он скатился с нее и закурил сигарету, как он это делал всегда, она следила во тьме за красным огоньком, вдыхала сигаретный дым, и молоточки в ее голове превращались в набат: "В последний раз, в последний раз, в последний раз..."

Он уснул под утро, она долго смотрела на него спящего, ее голова уже разламывалась на части, и вдруг Лира ясно и отчетливо увидела музейный зал, полный разноцветных бабочек, которые уже никогда никуда не улетят, и где бы они не находились, там всегда будет лето, независимо от того, что творится за окном - цветет сирень, падает ли снег, или, как сейчас, идет холодный дождь...

Лира поднялась с кровати и скользнула в кухню. В нижнем ящике стола лежали шампуры, которые достались ей от предыдущих хозяев. Она смутно догадывалась об их предназначении, но на булавочку они походили больше всего...

...Он умер почти мгновенно, у Лиры по анатомии всегда была пятерка, и она очень хорошо знала, где у человека находится сердце, потому что ее сердце уже не вмещало всю боль изменчивости мира...

Она легла с ним рядом и обняла еще теплое тело. Сон практически сразу окутал ее измученную душу, даря надежду и покой. Теперь он всегда будет с ней. В том мире, где ничего не меняется, и никто ни от кого не уходит. В том мире, где царят прекрасные бабочки и летают эльфы...

И уже проваливаясь в спасительное забытье, она услышала тонкий, звенящий звук чего-то упавшего. Это с журнального столика скатился на пол маленький ангелочек и разлетелся на сотни уродливых осколков...