Лунный свет всегда тревожил ее. Он полосой падал из окна на ковер у ее кровати, превращая привычный, много раз виденный рисунок в странные причудливые шрамы неожиданно поблекших сплетающихся линий - живых и что-то шепчущих. Круглая луна своим одиноким глазом, казалось, подглядывала с каким-то несколько извращенным любопытством за каждым ее едва уловимым движением под одеялом: за дрожью неплотно прикрытых век, за скользящими змейками темных волос, за чуть заметным колыханием груди, едва прикрытой тонким шелком ночной рубашки. Под этим пристальным, изучающим взглядом она боялась лишний раз пошевелиться, по коже мелкими мурашками бежала неприятная дрожь, и все время казалось, что кроме этого оцепенения в призрачном лунном свете больше ничего не существует. И это оцепенение будет длиться вечно, потому что для луны и этих таинственных переплетений ковра времени нет и никогда не было.

Утром привычные дела уносили ее водоворотом событий: институт, работа, люди, которые были рады ей, в каком бы состоянии она ни находилась. Она обладала странным свойством - притягивать к себе чужие взгляды. На нее смотрели по разному: кто - с восхищением, кто - с откровенным восторгом, кто - с немым изумлением, кто - с растерянностью, но никогда никто не смотрел на нее с завистью. Никто, кроме луны. Она производила впечатление человека ниоткуда. Смотрящим на нее со стороны все время казалось, что в ее серых огромных глазах, в опущенных уголках губ, чуть тронутых серебристой помадой, в мягком завитке волос, скрывающем пульсирующую синеватую жилку на виске, таится какое-то бездонное знание чего-то такого, о чем было страшно даже думать, не то, что произнести вслух. Но стороннее созерцание никогда не переходило в слепое поклонение или любовь - люди всегда инстинктивно сторонятся непонятного - оно и притягивает и отталкивает одновременно, но практический и рациональный ум всегда оказывается сильнее - от того, что нельзя объяснить и понять, лучше держаться подальше: а вдруг затянет, потом до конца жизни не выберешься...

Она возвращалась вечером с работы, смывала под душем налипшие за день взгляды, со вкусом ужинала и, постояв несколько минут, настраиваясь, и даже, как будто, шепча про себя что-то вроде молитвы, снимала белое покрывало с мольберта, стоящего в углу комнаты.

С холста струился прозрачный свет любопытствующей луны, подглядывающей в окно сквозь щелку задернутых штор на сжавшуюся под одеялом одинокую фигурку.

Она окидывала холст оценивающим взглядом и морщилась: не то, луна не была настоящей, она не тревожила, не заставляла дрожать. Одинокая фигурка никак не связывалась с ночью, тревогой и лунным светом, а существовала как-то сама по себе, разве что вместе с постелью и одеялом. Это был обычный лунный пейзаж и только. Дешевая иллюстрация третьесортной книжки, которыми иногда подрабатывали некоторые из ее однокурсников.

Она брала в руки мастихин и аккуратными, почти нежными движениями начинала соскребать с холста еще не высохший слой краски, привычно уничтожая написанную ею пародию. Когда холст превращался в одно большое смутное, неясное пятно, она доставала кисти, палитру, тюбики красок и принималась за работу.

Но как только знакомый глаз луны приникал к замочной скважине штор, она откладывала кисточки, оттирала выпачканные пальцы и, даже не взглянув на то, что в очередной раз вышло из-под ее рук, что выползло из ее подсознания на свет Божий, накрывала мольберт белым покрывалом.

Она всегда рисовала много и жадно, все время таская в своей необъятной плетеной сумке карандаши и бумагу. Она застывала на улице около живописной спящей кошки, она не могла оторвать взгляда от интересного лица, случайно выделенного ей из обыденной серой толпы в вагоне метро - выскакивала на первой попавшейся станции и садилась на скамейку, напряженно стараясь передать запомнившийся ей изгиб губ или прищуренный взгляд случайного попутчика... Она рисовала причудливо изогнутые деревья, полуразрушенные церквушки, пелену дождя за окном троллейбуса, словно подсознательно желая, запечатлев мир, который находился вокруг нее, избавиться от страха перед другим... Перед своим внутренним миром, в котором безраздельно царила завистница-луна...

Кроме этого, было еще одно лицо, которое ее рука выводила машинально, во время лекций на краях тетрадей, на первых попавшихся под руку листках... Эти зарисовки потом, осознав, что именно нарисовала ее рука, она беспощадно вырывала из тетрадей и рвала на мелкие кусочки... Она не хотела помнить его... Но память ее рук и тела оказывалась сильнее, и, стоило ей только на минуту забыться, пальцы снова начинали выводить знакомые, так и не забытые черты...

...Он всегда ждал ее на том единственном их переходе. Она неслась с работы или из института, не чуя под собой ног, и даже вечная глубина метрополитена была не так страшна, потому что она не чувствовала себя одинокой, она ехала к нему, торопя про себя поезд в такт движению вагона: быстрее, еще быстрее, ну же! Эскалатор на переходе, всегда такой короткий казался бесконечно длинным, людские спины медленно колыхались по дороге к нему, ей волей-неволей приходилось замедлять шаг, подчиняясь неспешному такту движущейся массы, она досадливо морщилась, и тут же снова начинала улыбаться, пытаясь угадать, с чем он встретит ее на сей раз.

Он никогда не приходил на свидание без цветов. Это могло быть что угодно - нежная, похожая на только что вылупившегося цыпленка, мимоза, побледневшая от собственной скромности гвоздика, царственная и величавая как корона белая лилия или дерзкая, готовая каждого наглеца осадить колючками, алая роза... Это стало их своеобразной игрой: она всегда загадывала по дороге, что именно он подарит ей на этот раз, и почти всегда ошибалась. Он был непредсказуем.

Она летела к нему навстречу, вытягивая шею, чтобы разглядеть его из-за спин впереди идущих людей, и, стоило ей только увидеть рукав его рубахи или завиток волос на его виске, как ее охватывала безудержная радость: он как всегда пришел первым.

Их уносил эскалатор наверх, к солнцу и зелени деревьев, к их любимой лавочке на берегу реки, к разноцветным зонтам летних кафе, к свежему, теплому ветру, ласкающему их лица, к сплетению рук и губ, к счастливому сумасшествию встречающихся взглядов...

Все закончилось до такой степени банально, что она просто растерялась: так бывает не только в кино?.. Нет, он никуда не пропадал, он по-прежнему ждал ее на их переходе, но как-то раз, совершенно случайно, на улице... У нее в тот день сильно болела голова, наверное от запаха растворителя, с работы удалось отпроситься, и она решила прогуляться немного пешком, надеясь, что прохладный летний ветер развеет ее головную боль. Ветер действительно принес с собой облегчение, и ей захотелось вдруг одной дойти до их любимой лавочки, посидеть на ней в одиночестве, побаюкать свое счастье в предвкушении сегодняшнего вечера...

Лавочка была занята. Она улыбнулась, радуясь, что это место дарит счастье кому-то еще, что кому-то так же хорошо, как им, подошла поближе, решив про себя не мешать, просто посмотреть и пройти мимо, просто увидеть такие же сияющие глаза, полные счастливого сумасшествия...

Они сидели на лавочке и смотрели друг на друга, девушка держала на коленях цветы и не отводила от него влюбленного взгляда. А он... Он был неотразим, как всегда, где бы он ни находился: на работе, дома, на лавочке, в переходе...

...В ту ночь, так и не сумев заснуть, она и заметила подглядывающую за ней круглую луну. Ей стало по-настоящему страшно, но, поднявшись и включив везде свет, она трясущимися руками налила себе кофе и долго уговаривала себя не сходить с ума - не ты первая, кого обманули в этой сумасшедшей жизни, это еще не повод, чтобы превращаться в шизофреничку...

Он несколько раз ей звонил. Она, услышав его голос, банально бросала трубку. Его попытки подкараулить ее где-нибудь по дороге на работу или в институт тоже не увенчались успехом. Она просто молча смотрела на него своими огромными серыми глазами, не произнося ни слова. Он тонул в их бездонном знании, стушевывался, начинал спотыкаться, а потом и совсем замолкал. И тогда она уходила. После нескольких таких неудач, он исчез. Она была этому рада, ей было куда больнее видеть его, чем не видеть вовсе, вот только ночами... Ночами все продолжалось... Луна все так же подглядывала за ней, не зависимо от того, какой она приходила ночью - круглой, квадратной или осколком чего-то белого и тревожного.

Тогда-то она и решила - нарисовать этот свой страх. Нарисовать и, тем самым, избавиться от него навсегда, выплеснув его на холст. Но только все время получалось что-то не то... Все та же самая дешевая иллюстрация третьесортных книжек... И она стирала краски с холста снова и снова, с маниакальным упорством возвращаясь к картине каждый вечер...

Одна из ее немногочисленных подруг, как-то забежав в неурочное время на полчасика покурить, случайно увидела это холст с луной и одинокой фигуркой в кровати, и всплеснула руками, уверяя ее, что это - просто шедевр, и она действительно гений, а вместе с тем и непроходимая дура, потому что давно не выставила эту картину в их институтскую галерею или не повесила в Доме художников для продажи, ее бы там оторвали с руками и ногами за бешеные бабки.

Она отделалась неопределенными фразами о незаконченности работы и, закрыв холст белым покрывалом, увела подругу на кухню к кипящему чайнику, ловко переведя разговор на очередной подружкин роман, о котором та могла говорить взахлеб часами.

...Вчера опять не получилось... Она машинально проделала все утренние, так необходимые, процедуры, и неожиданно поняла, что, занятая исключительно своей ночной борьбой с луной, она уже много дней ничего другого не рисовала... Она порылась в своей сумке и не обнаружила там ни бумаги, ни карандаша, не обнаружила того, без чего она всегда чувствовала себя, как без рук, и без чего никогда не выходила из дома. Она попыталась вспомнить, когда видела их в сумке в последний раз, и, к своему удивлению, не смогла... Она бросила ненавидящий взгляд на закрытый белым покрывалом холст и вышла из квартиры.

...Вагон метро качало и потрясывало. Она стояла, неудобно прижавшись плечом к поручню, зажатая между молодым человеком с большим рюкзаком, с четырьмя сережками в левом ухе и потрепанного вида гражданином, который то и дело пытался повиснуть на ней всем своим весом, дыша в лицо позавчерашним перегаром. Сумка с книгами оттягивала руку, потрепанного гражданина приходилось все время отталкивать, возвращая его в вертикальное положение. Ее отражение в стекле окна смотрело на нее измученно и грустно.

Она никогда не любила час пик, но этого было не избежать, по крайней мере, три раза в день, пятнадцать раз в неделю, с двумя выходными от работы и учебы, и от постоянной толчеи в метро. Утром, днем и вечером, по дороге в институт, на работу и обратно домой, с одним переходом, каждый день, одно и то же, одно и то же...

Поезд неожиданно замедлил ход и остановился. К ее горлу подкатил комок тошноты. Не смотря на то, что с самого рождения она жила в городе, где, как ей казалось, всегда существовало метро, но, сколько она себя помнила, ей все время приходилось делать над собой усилие, спускаясь под землю. Когда она была маленькой - эскалатор казался ей длинной тощей змеей, которая, проглотив ее в самом начале, медленно всасывает ее в себя, опуская все ниже и ниже к прожорливому желудку. Вагоны разносили беспомощных людей по бесконечным разветвлениям огромного подземного организма, и только заметив верхний, полукруглый свод конечной станции, и пробивающийся сквозь желтое сияние ламп дневной солнечный свет, она чувствовала облегчение, и ноги сами несли ее к выходу, обгоняя медлительность поднимающихся ступеней. Она прочитала где-то, что это болезнь - боязнь замкнутых пространств, клаустрофобия, но пока существовало движение вагона - существовала иллюзия возможности передвигаться, даже в этом замкнутом пространстве...

Поезд упорно стоял. Она, в очередной раз придав вертикальное положение своему нетрезвому соседу, уставилась на свое отражение в стекле вагона, пытаясь спрятаться от нарастающей внутри нее паники. Бледное, измученное лицо, уставшие глаза, легкий шарф, выбившийся из-под плаща... И почему-то сразу вспомнилось другое - радостное и счастливое... Ничего не боящееся... И рядом - он...

"Станция Проспект Мира, переход на кольцевую линию", - объявил голос из динамиков, и она, опомнившись, стала продираться сквозь толпу к дверям.

- Спят на ходу, а потом несутся, как оглашенные, - раздался недовольный женский голос за ее спиной.

- Извините, - негромко пробормотала она, изо всех сил стараясь не оставить в вагоне сумку.

Двери закрылись за ее спиной, она, машинально сняв окончательно сбившийся шарф, вздохнула и пошла к эскалатору. И только через несколько секунд поняла, что навстречу ей все громче и громче несутся звуки саксофона.

Она поднялась по эскалатору, прислонилась к стене и закрыла глаза. В ее голове снова закружились картинки прошедшего лета, музыка уносила туда, причиняя почти физическую боль... Музыка летела и парила, музыка неслась, теряясь в переходах метро, музыка звала и обещала надежду...

Она нечаянно застыла около музыканта, и поняла, что больше не может... Не может и не хочет... Что луна вправе праздновать победу...

Он отложил саксофон и подошел к ней:

- Девушка, вам плохо?

- Нет, - сказала она одними губами, и сумка упали из ее рук. - Мне хорошо...

- Давайте, я помогу вам, - саксофонист улыбнулся странной улыбкой, в которой ей почудились запах лета, детства, и вся ее нелепая, и никому не нужная жизнь...

- По-моему, это вам нужно помочь, - нашла в себе силы усмехнуться она, и, порывшись в сумках, бросила в его саксофонный кейс смятую бумажку.

Он снова улыбнулся:

- Визитных карточек мне еще никогда и никто не кидал...

- Оставь на память... - у нее не было сил для разговоров. У нее не было сил для поиска денег, у нее вообще больше не было сил...

Ноги машинально вынесли ее из метро и так же машинально остановились на троллейбусной остановке. Дома ждала незаконченная картина и луна за окном...

Она провозилась почти всю ночь, с отчаяньем приговоренного человека, исступленно, яростно, желая разделаться, покончить с этим наваждением раз и навсегда. И когда уже не было сил, она, даже не бросив последнего взгляда на то, что у нее получилось, закрыла холст покрывалом и рухнула в кровать, не сумев даже раздеться, лишь, как в детстве, спрятавшись с головой под одеялом...

Утром, открыв глаза, она долго не могла понять, что же именно ее разбудило, пока, наконец, до нее не дошло, что в дверь давно и упорно звонят. Она коснулась замка и по привычке заспанно спросила:

- Кто?

В ответ неожиданно раздалось странное:

- Полетаем?

Она так оторопела от такой наивной наглости, что слабо улыбнулась себе спящей и приоткрыла дверь.

В дверном проеме стоял саксофонист, держа впереди себя бутылку мартини, как цветы, и улыбался. Первое, что она подумала: он спятил, я его совсем не знаю, вторая мысль была жестче: выгнать на фиг, и пойти спать обратно, тем более, что теплая кровать манила свернувшимся, как котенок, одеялом, но он улыбался так по-настоящему, в его улыбке было обещание вселенского чуда, в ней дрожали от росы цветы и плавилось так ей любимое лето... Третье, что она подумала: дура!!! И впустила его в квартиру.

Он вошел, и они пили мартини, и она усадила его в кресло, напротив одеяла, все еще помнящего теплоту ее тела, и, глотнув мартини прямо из горлышка, сказала:

- Рассказывай...

Он почему-то задумался, потом улыбнулся:

- Рисуй...

И она, странно, как это иногда бывает во сне, подчиняясь всем его то ли приказам, то ли желаньям, которые звучали и в ней самой, взяла в руки карандаш...

Он улыбался так, как она никогда не умела улыбаться, он улыбался - и все вокруг его улыбки пахло летом и запахом сирени, и чем-то еще до боли знакомым с детства... А может, самим детством?..

- Чьим? - подумала она, водя карандашом по мелованной бумаге, и тут же одернула себя: кому какая разница, в конце концов?..

- Думаешь о детстве? - он снова протягивал ей мартини. - О твоем или моем?

- Откуда ты?... - растерялась она, и, глядя в его глаза, рассмеялась: все было понятно и так, не стоило ни о чем спрашивать...

- Ты всегда рисуешь цветы на асфальте? - он чувствовал себя в ее кресле, напротив ее не застеленной кровати, как у себя дома. Или, как у них?

- Всегда, - выдохнула она, пытаясь поймать карандашом этот странный изгиб его губ, так красиво укладывающийся в улыбку чуда.

"Чудо-юдо-рыба-кит..." - подумала она...

- Поплыли? - он повернулся в кресле и коснулся ее лодыжки кончиками пальцев. По ее ногам пробежала дрожь, скользнула вдоль бедер, задела грудь, и застыла где-то в районе висков.

- Куда? - дрожащим голосом спросила она, втянув под себя ногу и пытаясь изобразить простым карандашом зеленый дым его глаз. - Хотя... Я даже не буду спрашивать куда...

- А тебе это надо? - он снова протянул ей мартини.

- Нет, - подумав, мотнула головой она, штрихуя его вьющиеся волосы. - А ты не боишься, что когда я тебя нарисую, тебя не станет?

- Смотря как нарисуешь, - пожал плечами он. - Если очень стараться...

- Я постараюсь! - неожиданно со злобой ответила она и отшвырнула от себя рисунок. Он не получился!!! Она так и не смогла передать этой его неуловимости улыбки, этой его незабываемости и непохожести, этого его ощущения не проходящего лета...

Она соскочила с кровати, подхватила с пола упавший лист, с которого смотрели улыбающиеся глаза и взгляд торжествующего лета, и стала рвать его на мелкие клочки.

Кусочки бумаги падали на пол, она топтала их в исступлении, она выгоняла его, а он по-прежнему сидел напротив нее в кресле, улыбаясь своей незабываемой улыбкой и протягивая ей бутылку мартини...

- Уходи, - устало сказала она, когда истерика закончилась, и она, обессиленная и сникшая сидела на кровати, уставившись невидящим взглядом в белое покрывало.

- Подари мне эту картину, - неожиданно спокойно попросил он, словно только что не носился вокруг нее с водой и мокрым полотенцем, и указал на закрытый покрывалом холст.

Она подняла на него глаза, но у нее не было сил, чтобы удивляться...

- Забирай, - сказала она. - Забирай и уходи.

Когда за ним захлопнулась дверь, все вещи, стоявшие в ее квартире, всегда такие родные и близкие, попрятались по углам, и она осталась один на один с кривляющейся пустотой мольберта. Звенящая тишина заполнила ее всю, коснулась ее глаз и превратилась в луну. В зияющую белую, круглую луну. Луна заглянула в замочную скважину штор и удовлетворенно увидела съежившуюся на кровати фигурку напротив пустого мольберта. Она накинула плащ и вышла на улицу.

...И небо между домами казалось ей сплошной серой стеной... Стеной одного из многочисленных домов, без окон, без дверей, без крыш... Просто сплошной серой пеленой, построенной нелепым строителем, который никогда не знал, что он строит и зачем, и кому и как потом придется в этом жить... От этого стало грустно, но не более, потому что все вокруг продолжалось: и это серое небо, и эти серые крыши, и этот дом, в котором она жила... Продолжала жить... Еще умела жить... Она снова уставилась на серое небо за окном троллейбуса. Там, как и много дней назад, шел безудержный дождь. И серые дома, проплывающие мимо, казались такими же кусочками этой большой серой ступни, уже давно наступившей ей на голову...

- Я не могу больше... - уже даже не поняла, а просто облегченно выдохнула она и, все уже решив наперед, спустилась в метро.

Поезд, который должен был принести ей вечное облегченье, почему-то задерживался, и она, обессилевшая от ожидания, прислонилась к холодной плите колонны.

И в это время неожиданно и тоскливо под потолком зала заструился саксофон, он летел и парил, несся в переходах метро, вливая в нее зеленый дым глаз, даря надежду, и обещание не проходящего лета... Песнь торжествующего лета...

Она улыбнулась, открыла глаза и сделала шаг ему навстречу. Ее закружила в восторженном танце его музыка, сдирая с нее, как обертки с конфет, печальные воспоминания, ночные страхи и подглядывающую луну...