Рисунки Г. НОВОЖИЛОВА

Командующий одиннадцатой армией Левандовский приказал сводному Терскому полку под командованием Алексея Христова и комиссара Сергея Волоха поступить на неопределенный срок в распоряжение особоуполномоченного представителя ЧК товарища Терехова Ивана Вениаминовича. Это было в начале апреля, когда армия срочно перебрасывала свои подразделения на Бакинское направление. А сейчас был конец июля…

Три месяца Терехов метался по степям, бросая все силы туда, где, по слухам или по данным разведки, появлялась какая-нибудь банда, и все это время им попадались мелкие офицерские или казачьи осколки деникинской армии… Волох мягко и в то же время настойчиво советовал ему довериться боевому опыту Христова, практически лишенного возможности командовать вверенным ему полком. В конце концов Иван Вениаминович сам понял, что его руководство не приведет к желаемому результату, и скрепя сердце согласился не вмешиваться в руководство полком. Христов потребовал, чтобы ему конкретно объяснили, какая задача поставлена перед ними. Не желавший кривить душой Терехов помрачнел. Его выручил Волох, в нескольких предложениях объяснивший командиру полка, что они ищут известного ему Ропота, который, по имеющимся данным, собирается поднять восстание против Советской власти на Кубани и Тереке, и что их задача — предотвратить готовящееся кровопролитие, ликвидировать Ропота.

Христов надолго задумался. Он многое слышал о противоречащей здравому смыслу деятельности Ропота и не понимал, какие задачи ставит перед собой этот сын священника из станицы Ольгинской.

— А чего он добивается? — пожал плечами Алексей. — Надо ж понять, с какого боку начать операцию по его ликвидации. Ропот, по-моему, не так глуп, чтоб искать удовольствия от стычек с нами.

— Вы правы, — хмуро согласился Терехов. — Он хочет создать здесь свою казачью республику…

— Вот оно что… — Христов задумался. И через некоторое время вновь оживился. — Что же вы раньше молчали! Гонялись за офицериками, которых, как я слышал, Ропот терпеть не может, а главное упустили. — Он лукаво посмотрел на чекиста и комиссара. — Банда Маруси-атамана…

— Меня бабы не интересуют, — поджал губы Терехов.

— Меня они тоже интересуют лишь как бабы, — обиделся Алексей. — Эта банда не просто воюет с нами, а, как я смыслю, действует по какому-то плану. Судите сами: мужиков сейчас в станицах мало, и она сманивает баб, особо девок, заражает своим примером. А из баб можно такой полк создать — армия спасует… Потом эта Маруся уж больно хитро действует… Вешает только советчиков да тех, кто в Красной Армии служил, возвращает станичникам продналоги, будто от произвола большевиков их спасает. Неспроста все это! По-моему, она связана с Ропотом и действует по его подсказке.

Волох был согласен с Алексеем. Но Терехов не желал признавать свое поражение. Спор мог продолжаться долго, но Волох предложил компромисс: Терехову с двумя резервными взводами оставаться в Лабинской и действовать по своему усмотрению, трем эскадронам под общим командованием Христова прочесать всю местность, а отдельному эскадрону Шапошникова, с которым останется и он, Волох, заняться бандой Маруси-атамана. На том и порешили, ибо план устраивал всех…

Чертова баба действовала так, что видавший всякое Шапошников бледнел, когда получал от разведчиков очередные сведения. Совершила дерзкий налет на Родинковку, но, едва эскадрон прибыл туда, объявилась на Чаплыгиной хуторе. Шапошников бросил эскадрон в сторону Армавира, чтобы отрезать ей единственно возможный путь к отступлению, так как со стороны Курганной и Кужорской банду ждали эскадроны Христова, а в Лабинской взводы Терехова. Но она вновь обманула их, появившись в той же Родинковке, где разгромила прибывший с Шапошниковым большой продотряд и в тот же день неожиданно совершила сверхдерзкий налет на Лабинскую. Взводы были разбиты, а сам Терехов отсиживался в огородах. Но в сумерках его схватили, отволокли на майдан и повесили. Сделали это очень поспешно, почти в полной темноте. Веревка попалась ветхая, и он через несколько секунд рухнул на землю. Палачи зачертыхались, грубо подняли его, поставили на ноги. Один из них полез было на дерево, чтобы укрепить новую веревку, как вдруг к ним подъехали несколько всадников.

— Кого это вы? — властно спросил сильный, молодой женский голос.

— Поймали вот… в огородах прятался. По одежде вроде как из главненьких.

Превозмогая слабость, Терехов силился в темноте разглядеть обладательницу властного голоса, но ничего толком не увидел. В это время за околицей прозвучало несколько выстрелов. Всадница живо повернулась в ту сторону, немного помедлила — выстрелы не повторялись.

— Живи, большевичок! — насмешливо бросила она Терехову. — Бросьте его… За мной!

Терехов проводил взглядом всю группу всадников, и силы оставили его — он потерял сознание…

— Ожил? — угрюмо спросил его Христов, когда тот очнулся.

Терехова уже перенесли в помещение штаба, в комнату, которую он сам облюбовал себе и из которой так поспешно бежал, когда увидел за окном стремительно мчавшихся всадников.

— А вот двадцать три красноармейца уже не оживут, — продолжал командир полка. Терехов не видел его лица, так как тот сидел в углу, куда не попадал свет лампы. — Ты говорить можешь?

— Могу, — неохотно отозвался Терехов.

— Как все случилось?

— Не знаю…

— Ну, ну… Твое счастье, что веревка гнилая оказалась…

Через полчаса пришли Волох и Шапошников, которые от уцелевших красноармейцев узнали кое-что о случившемся. Узнали и о позорном бегстве Терехова, которое лишило отряд возможности организовать оборону или совершить отход с боем и с меньшими потерями. Волох отказывался верить рассказам красноармейцев, ведь он отлично знал личную храбрость Ивана Вениаминовича по совместной разведывательной вылазке в тылы Добровольческой армии. Шапошников тоже недоумевал. По дороге к штабу оба решили не говорить всего командиру полка в присутствии Терехова. Алексей с мрачным недоверием выслушал их доклад, хмуря смоляные брови и бросая полные презрения взгляды на молчавшего Терехова.

— Интересно, что это за сатана такая? — не без доли восхищения спросил Алексей. — Какая она из себя? Что говорят?

Шапошников неумело набросал портрет атаманши, ссылаясь на данные Ильи Горбунова. Молодая, красивая, отчаянная, с мужиками не балуется, держится строго… и все.

— Ну и портрет… Любая красивая бабенка может быть на подозрении… Вот что, дорогие товарищи! — Христов решительно встал. — Связана эта баба с Ропотом или нет, но банду я приказываю уничтожить! Тебе все ясно, Шапошников?

— Так точно, товарищ командир полка! — вытянулся Шапошников. — Когда прикажете выступать?

— Через два часа чтоб выступили. Нельзя дать ей далеко уйти!.. Я останусь здесь. Держите постоянную связь… Сергей, — обратился он к комиссару, — ты здесь останешься?

— Нет, с эскадроном. Сегодня Лабунца ранило, так заменю его… Шапошникову мешать не буду…

— Это я тебе и хотел сказать! Ты хоть и толковый мужик, а все ж лучше, когда один командует.

Неделю эскадрон Шапошникова метался от станицы к станице — банда как в воду канула. Комэска, памятуя разгром в Лабинской, не рисковал разделить эскадрон на два параллельно действующих отряда и ограничивался лишь авангардными действиями разведвзвода Горбунова, но и они не приносили определенных вестей. Единственное, что удалось узнать, — это точное описание внешности атаманши. Выслушав разведчиков, Сергей Волох задумался, помрачнел, замкнулся…

В станицу Предгорную эскадрон вступил в полдень. Шапошников не стал даже посылать туда разведчиков, не надеясь застать банду. Он не ошибся, но оказалось, что еще утром проклятая баба была здесь, разбив прибывший вчера продотряд и повесив на майдане председателя только что созданного сельсовета.

Командир эскадрона расположился в том самом доме, где ночевала ненавистная ему атаманша. Дом был большой, недавней постройки, на высоком каменном фундаменте; напротив дома — обмазанный глиной пустой сарай, двор совершенно голый, без единого деревца и не обнесенный традиционным плетнем, хотя возле сарая лежали заготовленные колья и прутья. Из этого дома, как отметил про себя Шапошников, хорошо просматривались все прилегающие улицы, да и отдавать распоряжения можно было прямо из окон.

В который раз подивившись небабьей смекалке атаманши, комэска мрачно обошел все три комнаты дома, сопровождаемый полненькой моложавой хозяйкой, с любопытством, без всяких намеков на стеснение, глазевшей на огромного командира. В спальне он обратил внимание на широкую, еще не убранную деревянную кровать. Перехватив его взгляд, хозяйка игриво пояснила:

— Здеся вот нонче и ночевала Марусенька. Только что за сон без мужика?!

— Марусенька? — возмутился Шапошников. — Пошла вон отсюда!

— Господи, да что ж это делается! — слезливо затараторила она, прижимая к глазам передник. — Из собственного дому гонят? Кто ж поможет разнесчастной вдове?

— Федька! — заорал Шапошников.

В горницу влетел лоснящийся от пота, голый по пояс ординарец.

— Убери ее отсюда!

— Куда?

— Сунь в подклеть. И покуда не прикажу — не выпускай!

Федька схватил упиравшуюся хозяйку за руку и потащил за дверь.

— Вот стерва, — проворчал Шапошников. Сбросив с плеч бурку, он с минуту блаженно сидел на лавке у окна, наслаждаясь комнатной прохладой, потом высунул в окно свою черную папаху и тараканьи усы. — Федька!

— Чего? — отозвался тот с веранды.

— Покличь комиссара.

— А где он?

— Это ты должен знать. Давай побыстрее!

Федька ловко перескочил через перила и босой, в одних штанах побежал по улице.

— Стой! Сукин ты кот… — понеслось ему вдогонку.

Федька неохотно вернулся.

— Ты почему в одних портках?

— Жарко ведь, — оправдывался ординарец.

— А вдруг банда?… Штанами отбиваться будешь?

— Какая тут банда… — ворчал Федька, быстро одеваясь. — Небось дрыхнут где-нибудь в холодке… Все! Можно идти?

— Ступай, — примирительно кивнул комэска. — Горбунова тоже позови. — Он тепло посмотрел вслед ординарцу, как смотрят на любимцев. Нагловатый паренек вот уже три года был неразлучен с Шапошниковым. Когда он хмурил черные брови и бросал по сторонам колючие взгляды светло-карих глаз, то здорово походил на комэска, за что его с легкой руки Горбунова прозвали Полушапкиным. Во время отдыха командир эскадрона любил сидеть расслабившись и ни о чем не думая, вернее, думая о чем угодно, только не о служебных делах. Это ему удавалось раньше, но сейчас… Он досадливо сорвал с головы папаху, взъерошил слипшиеся темно-русые волосы и проворчал:

— Проклятье! Отроду не думал, что с бабой воевать буду. С бабой? Аль против бабы?… Э-э! Не все ли равно!

С улицы послышался женский вопль и крутая брань мужчин. Шапошников недовольно поморщился: «Отдохнуть не дают…»

В дверь постучали. Стук тихий, словно кошка царапается: так стучит обычно Илья Горбунов, командир разведвзвода.

— Горбунов, входи!

За приоткрытой дверью показался хищный нос и смеющиеся глаза Ильи.

— Звал?

— Звал. Входи… Не знаешь, что там за шум? — Шапошников кивнул в окно.

Илья засмеялся, оскалив крупные редкие зубы.

— Мужик бабу гоняет…

— Чего ж ты не остановил его? — сдвинул брови Шапошников.

— Так ведь за дело, товарищ комэска. Мы ж не впервой такое видим, как за Марусей гоняться стали: где она побывает, там бабы враз себя атаманами ставят… Эта вот тоже командовать начала, да мужик у нее гордый оказался. У нас соседка была, тож мужиком помыкать любила. Он терпел, терпел, да не стерпел. Поехали они как-то раз на покос. Выехали, значит, за станицу, а баба по привычке чешет языком, едут степью — она не унимается! Он остановил лошадей, сгреб свою милку с телеги, подтащил к муравьиной куче, подол ей задрал да и посадил… А сам за плечи держит, чтоб не сбегла. Уж она!..

— И откуда ты нахватался побрехушек разных? — усмехнувшись, перебил его Шапошников. — Что ни день, то новая.

Илья, обиженный, что не дали закончить рассказ, пожал плечами:

— Да так… Что услышишь, что увидишь…

— Зубы заговаривать ты мастер. А когда ты меня с этой самой Марусей познакомишь? Где она сейчас?

— Эх, товарищ командир, — плутовато пряча глаза, вздохнул Илья. — С такими бабами так запросто не познакомишься… Привыкли мы с генералами воевать, а она умней их…

— И тебя тоже?

— Да не только… — Илья насмешливо блеснул глазами.

Шапошников не обиделся за намек. Рассеянно выглянул в окно: у крыльца расхаживал разомлевший от жары часовой, а вернувшийся Федька, вновь без гимнастерки и сапог, забрался с ногами на широкие перила веранды и чистил винтовку.

В горницу без стука вошел Волох. Он был невысок, худощав, русоволос, черты лица мягкие, глаза серые с густыми белесыми ресницами. Вот уже полгода он комиссар полка, а в эскадроне никак не могут к этому привыкнуть. При виде комиссара Шапошников встал.

— Сиди, — махнул рукой Волох и обратился к Илье: — Вот ты-то мне и нужен. Ты разбираешься в материи… в той, что бабам на юбки нужна? — Получив в ответ утвердительный кивок, комиссар продолжил: — Постарайся сегодня же раз добыть несколько отрезов получше. Я очень надеюсь на тебя… Только никому о том, для кого это нужно. Ясно?

— Так точно, товарищ комиссар!

— Действуй.

Шапошников удивленно посмотрел на Сергея.

— Зачем тебе тряпки? — спросил он, когда закрылась дверь за Горбуновым. — Уж не надумал ли ты Маруське платье подвенечное подарить?

— Может, и так, — без улыбки ответил Волох. — Ты как думаешь, где сейчас может быть банда?

— Хрен ее знает! Кабы знал, не сидел бы здесь… Вот стемнеет — мы хутора прощупаем. Горбунова с его взводом пошлю на розыски.

— Никуда ты не выступишь и никого и никуда не пошлешь.

— Это почему ж? — насупился командир эскадрона. — Отстраняешь меня?

Волох захлопнул окно. Присел рядом.

— Ты знаешь, что я не вмешивался в дела эскадрона всю эту неделю. Ты метался по следам банды, я молчал — все было правильно. Но вот некоторые неизвестные тебе обстоятельства заставили меня задуматься. Вся эта охота постепенно приобретает для меня сугубо личное значение… Если я скажу, что Ропот был… моим близким другом…

— Постой, — перебил его Шапошников. — Что за чушь ты городишь! Какой тебе Ропот друг? Это вот Горбунову он хоть и оставил отметину на морде, да жизнь спас, а к тебе какое он имеет отношение?

— Самое непосредственное, — грустно улыбнулся Сергей. — Мы с ним в 1907 году у помещика Макеева батрачили, а потом почти пять лет бродяжничали по Кубани, Зеленчуку, Егорлыку, Куме и Тереку… За это время мы настолько привыкли друг к другу, что… Словом, были как братья. Потом наши дороги разошлись.

— Муть какая-то! — воскликнул Шапошников.

— К сожалению, в жизни случаются и такие парадоксы… Сегодня, Семен, я исповедуюсь перед тобой, потому что после Ропота и одной девушки ты стал для меня самым близким человеком. И еще потому, что я уверен: все это останется известным лишь тебе… Я не питаю ненависти к Андрею Ропоту, но он враг дела, которому я предан до конца своей жизни. Мне тяжело вести за ним охоту, но судьба, как мне кажется, приготовила для меня еще один неприятный сюрприз… Какой? Этого я тебе пока не могу сказать. Мне важно убедиться в своих предположениях, и если они подтвердятся…

Волох умолк, погрузившись в мрачное раздумье. Шапошников, пораженный услышанным, тоже молчал, стараясь получше переварить в уме последние слова Сергея, и чем больше он о них думал, тем сильнее возрастало его беспокойство.

— Ты что надумал? — спросил он, не выдержав напряженного молчания.

— Банда, по-моему, сейчас притихнет надолго, — словно не слыша вопроса, заговорил комиссар.

— Как же, притихнет! — возразил Шапошников. — Ей и делов-то: налетела, награбила и смылась!

— Напрасно ты так считаешь. К любому противнику нужно относиться с уважением.

— Это как же? Пардон, дорогая Марусенька, вылазь из кустов, я тебя поцелую?

— Я сегодня к ней в гости собираюсь, — неожиданно сказал Волох.

Шапошников вяло махнул рукой:

— Давай топай… Она вон там, на кровати, спала.

— Я серьезно…

Комэска взглянул на комиссара как на полоумного:

— Кончай разыгрывать.

— Слушай…

И Волох вкратце изложил свой план. Когда он кончил, Шапошников некоторое время обалдело смотрел на него. Потом постучал пальцами по столу.

— Ошалел парень! Где это видано, чтобы комиссар полка ходил в такую разведку? А вдруг тебя признают?

— В этом-то и мой козырь! Ведь если кто и узнает в коробейнике комиссара, то ему не поверят, то же, что и ты, скажут.

— Эх, Сергей, сам говоришь — противника уважать надо, а сам их за дурачков считаешь…

— Ты меня в мой капкан не лови. Лучше скажи, кого связным взять?

— Кончай дурить! — рассердился Шапошников. — Никуда ты не пойдешь! Это я вам, товарищ комиссар, по старой дружбе говорю — приказывать не имею права.

— Тяжелый ты человек, Семен… — вздохнул Волох.

— Это верно, — насмешливо отозвался Шапошников. — В Ростове меня взвешивали, так девяносто два килограмма по тянул.

Волох безнадежно махнул рукой. Они некоторое время сидели молча. За окном сгущались сумерки. В горнице быстро темнело.

Волох вдруг встрепенулся, распахнул окно. Федька, издавна побаивавшийся комиссара, мигом соскочил с перил.

— Ты еще не проголодался? — спросил Волох у Шапошникова. И кивнул: — Сообрази-ка нам поужинать.

— Это я мигом, — пообещал Федька и осторожно спросил: — А это самое принести?

— Жарко… — отозвался Шапошников, явно желавший показать свою непричастность к Федькиному предложению. И сердито посмотрел на ординарца.

Федька заморгал глазами.

— Принеси. Авось похолодает, — поддержал Федьку Волох, не замечая смущения комэска.

Федька убежал. Волох заложил руки за спину и принялся мерить шагами комнату от угла к двери и обратно. Шапошников старался не смотреть на него. Молчание стало тягостным, но, к счастью, вскоре появился Горбунов. С сияющим видом он втащил за собой высокий узкий короб с заплечными ремнями.

— Во! — с гордостью произнес он. — Целый мануфактурный склад!

— Смотри-ка! — удивился комиссар. — Даже короб раздобыл… Откуда?

— Да мои ребята в Лабинской захватили. Сказывали, что короб сама Маруся за собой таскала… Тут три разных куска материалу имеется. Была еще всякая всячина, да растащили…

Волох внимательно посмотрел на короб.

— Слушай, — вдруг осипшим голосом сказал он. — Глянь, там на крышке не вырезаны буквы «С» и «В»?

Илья отстегнул ремни, поднял крышку и, заглянув на внутреннюю часть ее, удивленно подтвердил:

— Есть…

Сергею стало дурно, от слабости зазвенело в ушах. Чтобы не упасть, он ухватился за край стола, добрался до лавки, сел.

— Это мой короб, — раздельно произнес он.

Перехватив удивленные взгляды разведчика и командира эскадрона, добавил:

— Я с ним с двенадцатого по шестнадцатый год ходил, всякую всячину продавал. С одной стороны — торговец, а с другой — связной… Подай-ка сюда короб, Илья.

Горбунов поставил перед ним свой лабинский трофей. Комиссар бережно вынул три куска материи, внимательно осмотрев и прощупав каждый с видом знатока, совершающего выбор в купеческой лавке, затем проделал какую-то манипуляцию с заклепками на крышке и показал тайничок меж крышкой и мягкой прокладкой. В тайничке, к удивлению самого Волоха, оказался пожелтевший номер газеты «Рабочая правда» и потрепанная тетрадь. Отдав газету Шапошникову, он возбужденно начал перелистывать тетрадь.

Семен нехотя пошуршал газетой, передал ее разведчику, тоже не придавшему ей должного внимания, и наклонился к Сергею.

— А там что?

— Песни, старина, песни. Любил я их… да и сейчас люблю.

— Что-то я не слыхал, чтобы ты пел.

— Чин не позволяет, — улыбнулся Волох.

— Ишь, какое высокопревосходительство!

Газету комиссар оставил на столе. Тетрадь же, так никому и не показав, вновь спрятал в тайник. Еще раз рассеянно пощупав материю, сунул обратно в короб. Закрыв крышку, глубоко вздохнул, крепко провел по лицу рукой.

— Как ты думаешь, Горбунов, где сейчас атаманша? — обычным ровным голосом спросил комиссар.

— Отсиживается где-нибудь, — неохотно отозвался разведчик, пожимая плечами.

— И я так думаю… — Волох окончательно успокоился, и лишь невидимая в сгустившихся сумерках бледность выдавала его внутреннее напряжение. — У тебя родственники в Глинной есть?

— А что? — насторожился Илья.

— Знать нужно.

— Есть… дед…

— Вот как! — оживился Волох. — Это очень хорошо… Вот что, Илья! Мы с тобой пойдем в глубокую разведку. Подбери еще одного смышленого паренька, который сможет быстро добраться до своих…

Горбунов вопросительно посмотрел на комэска, но тот отвернулся, чтобы закрыть окно.

— Возьмите моего Федьку, — не оборачиваясь, глухо посоветовал Шапошников.

— Это дело, — одобрил выбор Волох.

На улице уже совсем стемнело. Комиссар и разведчик тихо переговаривались, обсуждая детали предстоящей операции. Шапошников безучастно сидел за столом, прислушиваясь то к их голосам, то к доносившимся через открытые окна звукам с улицы: вечерней перекличке петухов, звонкому бабьему смеху, сопровождавшему небрежный перебор гармошки на краю станицы, лошадиному храпу у стойла, глухим шагам часового.

— В станицу придешь, — говорил Волох Илье, — спрячься у деда, а Федьку где-нибудь неподалеку устрой…

— А вдруг дед помер?…

— Ориентируйся на месте. Про Федьку никому ни слова! Кроме тебя, никто и не должен знать, где он. — Волох мучительно скривился, как от зубной боли, не зная, как лучше вы сказать свой план. — Потом вот что… Если короб действительно принадлежал, как ты говоришь, атаманше, то… В общем, если я не приду к твоему деду до ночи, то осторожно наведи обо мне справки; если не узнаешь ничего определенного, постарайся к полуночи подобраться к нужнику того дома, где остановилась атаманша. Жди до утра. Если не приду, сматывайся вместе с Федькой. Обо мне не думай. Сам выпутаюсь… Ясно?

— Угу, — неопределенно промычал Илья.

— Вы все предусмотрели? — вмешался Шапошников. — А может, лучше окружить станицу и?…

— Окружив станицу, ты противопоставишь всей банде лишь разрозненные части эскадрона, которые она либо легко опрокинет, чтобы уйти, либо, используя оперативный простор, искромсает по частям. Этого противника нужно сначала изучить как следует, а уж потом принимать решения. Ты сам как бы на ее месте действовал?

— Так то я, а то баба…

— Ох, Семен, не битый ты. А вот Терехову, поди, не сладко от воспоминаний.

— Ладно тебе, — взмолился Шапошников. — Ты скажи лучше, куда коней денешь?

— Стреножим, и пусть гуляют.

— А волки?! — предостерег Илья.

— Вот то-то, — удовлетворенно поддержал его комэска. — Придется тебе в дополнение брать еще какого-нибудь деда, чтоб коней стерег.

— Придется, — задумчиво согласился Сергей.

Возле дверей послышалась возня, и в горницу ввалился Федька с большим узлом в руке.

— Ты где, чертенок, так долго шлялся? — набросился на него Шапошников.

— Маруська всю самогонку попила, вот и пришлось искать, — невозмутимо оправдывался Федька.

— Знаю я твою самогонку! Как увидишь смазливую бабенку, так голову теряешь… Твое счастье, что комиссар тебя с собой забирает, а то б ты у меня в подклети самогонку искал.

— Это с хозяйкой? С ней можно… Она ничего…

Илья расхохотался.

— Цыц! — грозно сказал комэска. — Засвети лампу, времени мало…

Федька проворно зажег висящую над столом «летучую мышь», расставил на столе содержимое узелка, где вместе с литровкой самогона оказались кринка молока, каравай хлеба, котелок с теплыми щами, кусок сала и деревянная чашка с солеными грибами.

— Ну и насобачился ты на денщнковой службе! — насмешливо поддел его Горбунов.

— Я не денщик, а ординарец, — хмуро ответил Федька.

— А какая разница?

— Большая! Я с командиром эскадрона и комиссаром полка из одного котелка щи хлебаю, под одной шинелью сплю, одних вшей кормлю Понял?

— Гляди, как серьезно…

— Так его, Федор, — вступился комиссар.

Шапошников налил три стакана: себе, Волоху в Горбунову.

— За удачу! — поднял он свой стакан.

Выпили, крякнули и дружно потянулись за грибками. Шапошников налил половину своего стакана и протянул Федьке:

— Сегодня разрешаю…

Удивленный Федька выпил, избегая насмешливого взгляда Ильи, небрежно бросил в рот корку хлеба.

— Ешь, ешь плотнее, — похлопал его по плечу комэска. — Сегодня тебя отпускаю с Горбуновым и комиссаром в разведку. Давно ты напрашивался…

— Правда?! — обрадовался ординарец. — Э-эх… Вот Ропота бы поймать…

— Щенок… — дико осклабившись, сказал Горбунов.

— А что? — невинно разинул глаза Федька. — Ропот — это не Маруська, его голыми руками не возьмешь. Жаль, говорят, с Деникиным за границу убег.

— Брешешь, здесь он! — выпалил Илья.

Волох бросил на Шапошникова предостерегающий взгляд. Тот понимающе кивнул и безразличным тоном спросил:

— А ты откуда знаешь?

— Знакомых встретил. Сказывали, что видели его на днях в Казьминке…

— А что ж молчал?

— Меня не спрашивали. Мне приказано искать банду Маруси, а не Ропота.

Волох досадливо стукнул кулаком по столу. Шапошников сердито пошевелил усами.

— Ничего, — устало произнес комиссар, — все к лучшему. Слушай, Горбунов. Дело в том, что весь наш полк выполняет задание командования: ликвидировать Ропота. За бандой Маруси мы гоняемся лишь потому, что предполагаем ее связь с Ропотом и надеемся напасть на его след. Дело в том, что стало известно о готовящемся под его руководством восстании против Советской власти на Кубани.

— А на что это ему? — недоверчиво спросил Илья.

— Ропот — авантюрист, мечтающий создать свою республику. Он из тех людей, которые не хотят быть вровень со всеми. Ему власть подавай, какой бы крови народу она ни стоила…

— Ты меня не провожай, — говорил Волох полчаса спустя, когда Горбунов и Федька вышли. — Я сейчас к разведчикам, одежонку подобрать. Давай здесь простимся…

Шапошников неуклюже обнял друга. С минуту они постояли молча.

— Может, не пойдешь? — дрогнувшим голосом спросил Семен. — Чай, Горбунов и без тебя узнает, в Глинной банда или нет…

— Мог бы не пойти, если бы не одно обстоятельство. Понимаешь, Семен, тянет меня туда. Бывает ведь с человеком такое, когда знаешь, что опасно, а отказаться не можешь. Какая-то сила тянет, будто лягушку в пасть ужа. У меня такое предчувствие… Да нет, не плохое… А в общем-то я сам в нем не разберусь.

Шапошников безнадежно вздохнул.

— Хоть сегодня на прощанье скажи: сколько тебе лет?

— Двадцать семь, — ответил Волох, смущенно почесав затылок.

— Молодой ты, комиссар! Я думал, тебе за тридцать…

— Время сейчас молодое. Ну прощай.

— Прощай, — пробормотал Шапошников уже вслед вышедшему комиссару.

Илья ждал его на ступеньках с коробом на плечах. Из-под веранды доносился голос Федьки, выпускавшего хозяйку из заточения:

— Поторапливайся, а то опять запру.

— Федор, — негромко позвал Волох.

— Иду!

Когда проходили мимо коновязи, Федька поотстал.

— Степка, — тихо позвал он.

Из-под лошадиной морды высунулась всклокоченная голова ездового, расположившегося на отдых в яслях.

— Что надо? Это ты, Федька?

— Я. Подь сюда.

Степка проворно вынырнул из-под брюха лошади.

— Ловкач! — похвалил его Федька.

— Это что. Я могу на скаку в седле кабардинку сплясать! Хочешь, завтра покажу?

— Это ты комэску покажешь. Будешь у него вместо меня. Беги, он вызывает.

— А как же ты? — испугался Степка.

— Я комиссара в полк сопровождать должен, — скучающим тоном пояснил Федька.

Он и не предполагал, что уже больше никогда не вернется к привычным обязанностям ординарца командира эскадрона. Заменивший его с сего часа Степка, прежде чем идти к командиру, поднял нос к звездам, словно собирался проверить, не пропала ли какая, широко зевнул и задал себе глубокомысленный философский вопрос:

— И почему это звезды без луны бывают, а вот луна без звезд не бывает? И на что эти звезды? Проку от них нет, а от луны хоть свет…

Тишина. Глубокая ночь. Завернутые в тряпье копыта четырех коней приглушенно приминают пожухлые травы. Сверкают из-под кустарников и из оврагов волчьи глаза, словно вопрошая: не добыча ли заглянула в их владения?

Тоненький серпик месяца неотлучно следовал за группой, беспокоя Горбунова, не любившего ночные «прогулки» при иконном, как он выражался, освещении. Луна да звезды, по его глубочайшему убеждению, нужны для мечтателей, но не для разведчиков. Сейчас они светят для таких, как вон Федька: думает небось о скамеечке и грудастой дурочке под боком…

Сам Илья старался не смотреть на звезды. Он старый разведчик — не по возрасту, конечно, — ему двадцать шесть, — а по шести годам, проведенным в конных и пеших походах по тылам противника. Свидетельство тому три Георгиевских креста, четыре медали и серебряный портсигар, подаренный генералом Алексеевым после знаменитого выхода из австро-германского окружения… Горбунов вслушивался в ночную тишину, с привычной быстротой осматривал местность. Вместо теплой лунной ночи перед ним мельтешили хлопья медленно оседающего снега. По белым улицам незнакомой станицы брел восьмилетний мальчишка в тяжелом отцовском тулупе, а прямо перед ним стояло сухое лицо деда Григория со жгучими немигающими глазами…

Четвертый спутник, бородатый станичник из Ярославской, которого Горбунов выбрал из числа своих разведчиков за спокойный, ровный характер, думал о своем доме. Когда несколько дней тому назад эскадрон, преследуя банду, на несколько часов заскочил в станицу, раскинувшуюся на левом берегу почти высохшей речки, он успел повидаться с семьей. Узнав, что сын за красных, старый отец не выразил ни удивления, ни радости; степенно поцеловал сына, перекрестил его и рассудительно заключил: «За кого господь бог наставил, за того и воюй честно».

Сергей Волох тоже был занят воспоминаниями. Он никогда не имел семьи и с тех пор, как себя помнит, был предоставлен самому себе. Жизнь сталкивала его с разными людьми, каждый из которых вольно или невольно оказывал воздействие на формирование его характера и мировоззрения. И если дурные воздействия не взяли верх, то лишь благодаря благотворному влиянию старой баронессы Штенгель, обучавшей мальчонку немецкому языку, а заодно знакомившей его с историей, философией, искусством. Барон Штенгель был одним из богатейших людей. Его усадьба и винокуренный и галетный заводы находились в двенадцати верстах от станции Кубанка. От усадьбы веером расходились обсаженные тополями хорошо укатанные дороги к шестнадцати хуторам барона, где трудилось много обладателей «волчьих билетов». Предприимчивый и расчетливый хозяин не терпел бездельников, и вскоре Сергею, внуку сторожа, пришлось разъезжать по хуторам, выполняя различные мелкие поручения хозяина. Там-то, в хуторах, и познакомился он с бывшими политзаключенными. Подружился со многими и стал их постоянным связным.

Когда Сергею было пятнадцать лет, он впервые надел на плечи короб и начал так полюбившуюся ему жизнь разносчика нелегальной литературы под видом безобидного торговца мелким товаром.

Иногда и ночью он тихо напевал свою «Коробушку», которую так любили слушать в станицах и хуторах и благодаря которой торговля у него всегда шла успешно.

…А они впервые поладили в ржаном овине, что стоял среди прочих таких же на земельном наделе ее отца и брата. Однажды ночью на сеновале она любовалась вот такими же яркими звездами и недоумевала: зачем бог создал их такое множество? Тогда он полушутя, полусерьезно рассказал ей о строении солнечной системы.

— Будет врать-то, Сережка! — не поверила она. — Где ж бог тогда там живет и куда души покойников деваются?

— А их по планетам расселяют, — не задумываясь, ответил он. — Военных на Марс отправляют, купцов — на Меркурий, крестьян на Сатурн, моряков да рыбаков — на Нептун. Сам бог живет на Луне, чтоб Землю получше видеть. Все святые, угодники и ангелы-адъютанты около него отираются.

Она не приняла шутки, спросила о том, что ее в тот момент волновало:

— А куда ж мы попадем? Ты купец, а я казачка. Выходит, мне на Марсу, а тебе на Меку… Меркурий?!

— Нет… мы влюбленные, а все влюбленные попадают на Венеру, звезду любви.

— Правда? — с неподдельной искренностью обрадовалась она.

…Когда же это было? Ах да! Летом шестнадцатого года… А осенью мы виделись последний раз…

Волох отчетливо помнил ту встречу. Его уже давно разыскивали жандармы. Знали, что он непременно придет в Воронежскую, и ждали, чтобы схватить, проверяя каждую подводу из Екатеринодара, ощупывая взглядом мало-мальски похожих на него людей. Подъезжая тогда на попутной подводе к церкви, где стояли жандармы, он почуял неладное, бросился бежать к реке через огороды. Сам того не замечая, вскочил в их сад и носом к носу столкнулся с ней. Как она обрадовалась встрече! Но его мысли были заняты другим, он не в состоянии был думать ни о чем, кроме своего спасения. Она целовала его, не стесняясь застывшей неподалеку с лопатой в руке матери, скорбно смотревшей на них, что-то говорила, прикладывая его руку к своему животу. А он… Он не слышал ни единого слова. Бросил у ее ног мешавший бежать короб и удрал…

— Стоп! — тихо скомандовал комиссар, осаживая коня и подняв вверх руку.

Все остановились, спешились. Ночь уходила, и хотя до рассвета оставалось около часа, стало заметно светлее. Метрах в ста от места остановки можно было различить густые заросли кустарника.

— Там, — Волох махнул рукой в сторону, — небольшая балка и родничок. Для лошадей место удобное. До станицы километров десять. Идите прямо, но не напоритесь на конный дозор… Впрочем, тебя, Горбунов, учить не надо. Ну а я — туда, — он кивнул налево. — Пока! Топайте…

Илья и Федька быстро стреножили коней и, не говоря ни слова, скрылись в балке.

— Тебе все ясно? — спросил Волох бородача.

— Так точно, товарищ комиссар!

— Тише… Жди нас два дня. Не придем — уезжай…

Сергей взвалил на плечи короб и неторопливо пошел навстречу занимавшемуся рассвету…

До станицы оставалось версты две, когда Волох увидел двоих вооруженных всадников. Они стояли в тени тополей у обочины дороги и спокойно дожидались пешехода. Один из них, молодой безусый паренек без рубахи, в синих бриджах, сидел в седле на тонконогом терском жеребце, небрежно закинув на луку седла правую ногу; на лоснящейся от пота груди его перекрещивались тонкие ремни шашки и кобуры нагана, поперек седла, под ногой, виднелась новенькая французская винтовка. Другой был уже стар, кряжист и не позволял себе поблажек: одет полностью, под ним пегая невысокая кобыла («в бою на ней хорошо», — отметил Сергей) стояла спокойно, вооружен как молодой, лишь винтовка старая. Он внимательно разглядывал приближающегося коробейника.

— День добрый, станичники! — поприветствовал их Волох, не замедляя шага.

— Добрый… — отозвался старший, не сводя с него изучающего взгляда.

Молодой равнодушно скользнул взглядом по коробу, прилипшей к телу залатанной холщовой рубахе, паре висевших на бечевке через шею лаптей, засученным до колен штанам и запыленным ногам незнакомца.

— Стой! — негромко скомандовал он, видя, что коробейник и не думает останавливаться. — Куда прешь мимо поста? Подойди…

Волох послушно подошел и стал перед лошадиными мордами.

— Куда идешь? — начал допрашивать молодо».

— В станицу.

— За каким хреном она тебе нужна?

— Да так… — путник пожал плечами. — Отдохнуть малость, товар на хлебушек сменять…

— Что в коробе-то несешь?

— Да так… Сатин, ситчик…

— Постой, — перебил его старший. Он наклонился в седле и, сверля взглядом короб, спросил Волоха: — Ты откедова идешь?

— С Невинки… А что?

Казак резко выпрямился.

— С Невинки, говоришь… Прошка, останешься здесь, а я этого к атаманше сведу.

— На што он тебе сдался! — лениво ответил Прошка. — Небось и сам дойдет…

— Тебе сказано — знать надобно!

— Ну валяй! Тебе с горы видней…

Шевельнув поводьями, старший выехал на дорогу.

— Пошли, коробошник…

— Пошли, — покорно отозвался Волох.

Илья с Федькой умудрились проскользнуть в сотне шагов от степного дозора. Разомлевшие казаки валялись в траве, о чем-то негромко переговаривались. Неподалеку от них понуро стояли кони, лениво помахивая куцыми хвостами.

Горбунов ящерицей скользил в траве, увлекая за собой Федьку, который только дивился неутомимости разведчика, стараясь подражать его гибким, вкрадчивым движениям. Но «бегать» на брюхе было не так-то просто. Когда казачьи лошади исчезли за крохотным курганчиком, он схватил Илью за ногу.

— Погоди, давай передохнем маленько…

— Терпи, казак, — командиром будешь! — подбодрил его Горбунов, не оборачиваясь. — Видишь, впереди два стога? Там загон для скота. Там передохнешь до вечера… Подбери язык, уж недалече…

Федька согласно мотнул головой. Однако до загона добирались почти целый час тем же способом, и он окончательно выбился из сил, пока они заползли в тень одного из стогов. Илья внимательно осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил.

Федька, тяжело дыша, блаженно вытянулся на спине.

— Так как, денщик, теперь пойдешь в разведку? — насмешливо окликнул его Илья.

— Пойду, — сердито ответил ординарец. — А ты не больно зубоскаль-то… Насобачился на брюхе лазить и радуешься!

— А ты ничего. Язык ниже брюха вывалил, а брыкаешься…

Федька закрыл рот. Помолчали, наслаждаясь покоем.

— Илья, а где комиссар?

— В станицу придем — узнаем.

— А здесь долго будем?

— Я ж сказал: до вечера… Что, спать хочешь?

— Хочу! — с вызовом бросил Федька.

— Спи, — спокойно ответил разведчик.

Федька больше ничего не спрашивал. Через минуту он уже мирно посапывал, намаявшись после бессонной ночи.

— Помощничек… — с завистью пробурчал Илья, покосившись на напарника.

Ему-то спать было нельзя, а впереди была еще одна бессонная ночь…

Утопающая в зелени садов и стройных тополей станица казалась вымершей. Все живое попряталось в тень. У околицы повстречалась группа конных казаков, видимо, отправлявшихся сменять дозорных. Проехали мимо молча, окидывая Волоха равнодушными взглядами, сдержанно покивали в знак приветствия его конвоиру. Тот так же молча кивал в ответ. Повстречалась неведомо куда бежавшая с высунутым языком собака. У одного дома барахтались в пыли куры. Длинноногий белый петух сонно присматривал за ними, стоя в стороне, как урядник в казарме.

«К дождю», — отметил про себя Сергей, покосившись на кур.

Впереди показалась церковь. Они подходили к майдану, когда впереди послышался дробный перестук множества копыт, и навстречу им из-за деревьев вынырнули всадники, человек пять.

Конвоир тронул коробейника за плечо:

— Стой!

Волох остановился, чувствуя, как бешено застучало в груди, как непрошеное волнение стиснуло горло: он увидел несущуюся впереди всадницу на сером в яблоках скакуне.

Гордо запрокинута голова, прикрытая серой каракулевой папахой, в которую она запрятала густые черные волосы. На белом, не тронутом загаром лице четко выделялись черные нахмуренные брови. Зеленый френч, перетянутый на тонкой талии офицерским ремнем, казалось, готов был лопнуть на высокой груди. Серые бриджи мягко обтягивали бедра и стройные ноги, на которых красовались хромовые сапожки с вытяжками и высокими каблуками. На ремне висела кобура с пистолетом, а на тонком, перекинутом через плечо ремешке, украшенном серебряными бляшками, легкая шашка. Во всем облике всадницы было так много очарования и властности, что ею можно было только любоваться и подчиняться ей, не раздумывая.

Атаманша, заметив на безлюдной улице казака и задержанного, натянула поводья. Небрежным взглядом она окинула оборванца, стоящего с низко опущенной головой, перевела вопросительный взгляд на конвоира. Однако что-то заставило ее вновь взглянуть на незнакомца.

— Откуда? — властно спросила она.

Волох молчал, не поднимая головы. За него ответил казак.

— Сказывал, с Невинки, а я гляжу, короб вроде знакомый… Не твой ли?

— Мой! С другим не спутаешь.

Конвоир больно ухватил коробейника за плечо.

— Ага! Знать, ты с Лабинской топаешь… Красный шпион!

Не отвечая, Волох усталым жестом стянул с головы кубанку, обтер ею пот с лица и в упор глянул в лицо атаманше.

Грозно нахмуренные брови вздрогнули, растерянно поползли вверх. Выражение презрительного внимания в ее глазах вдруг сменилось выражением радостного удивления, и все лицо ее беспомощно затрепетало.

— Ты?

Он снова не ответил.

Застеснявшись вспыхнувшего на щеках румянца, она выпустила поводья, прикрыла лицо руками. Казаки с любопытством разглядывали коробейника.

Атаманша быстро справилась с собой, отвела руки от лица с таким видом, будто это был жест человека, стремившегося скинуть усталость, вызванную тяжким бременем забот. Еще раз быстро глянула на Сергея и негромко распорядилась:

— Щербатый, езжайте без меня.

Заросший до бровей подвыпивший верзила, облаченный в поношенную белую черкеску, махнул остальным спутникам рукой и дал коню шпоры.

Атаманша проводила их взглядом.

— Ты, Карпыч, тоже возвращайся, — бросила она конвоиру. — Сама доведу… Не бойся, уж теперь он от меня не убежит…

Казак намека не понял, но с готовностью подтвердил:

— От тебя не убежишь…

Она не удержалась от грустной улыбки, вызванной не столько льстивым замечанием, сколь далеким теперь воспоминанием.

— Пошли, — кивнула она Волоху.

Он нахлобучил на голову кубанку и, не поднимая взгляда, зашагал рядом с серым кабардинцем, чувствуя на себе жгучий взгляд черных глаз всадницы. Молча миновали улицу, вышли на майдан, свернули во двор поповского дома, находившегося прямо напротив церкви. Пока им открывали ворота, Сергей успел заметить свесившуюся над перилами колокольни чубатую голову и тупое рыло «максима».

Двое дюжих казаков, дремавших в тени крыльца на соломенных подстилках, подняли головы.

— Чего-йт ты так рано вернулась? — спросил один из них.

— Не твое дело! — резко одернула его атаманша, легко соска кивая с седла. — Принимай лошадь, да побыстрее! Это тебе не у Деникина.

Казак подхватил брошенные ему поводья, подозрительно покосился на усталого коробейника.

— Купца привела? Аль тряпок тебе мало?…

Она выразительно положила руку на кобуру.

— Ступай…

Сонная физиономия бывшего деникинца исказилась от страха.

— Ну вот… Спросить уж нельзя, — пробормотал казак, поспешно отводя коня.

На веранду выбежала кругленькая попадья.

— Ах, Марусенька! Свет ты наш ясный! Уже вернулась…

Атаманша легко взбежала по лестнице. Остановилась перед попадьей.

— Распорядись, матушка, с обедом. Да баню приготовь побыстрей.

— Все будет, милая, как ты прикажешь. — Кинув любопытный взгляд на Волоха, она проворно скатилась по ступеням.

— Зойка, где ты?! — через минуту кричала она у дома для прислуги.

Атаманша обожгла Волоха взглядом, вошла в открытую дверь. Он покорно последовал за ней в коридор, куда выходило несколько дверей. Она остановилась подле одной, пропустила его вперед. Зайдя следом, закрыла дверь на крючок, вновь окинула жгучим, недобрым взглядом.

— Сымай короб!

Снял. Повернулся на минуту к ней спиной, чтоб поставить короб к стене. Не успел разогнуться, как на плечи обрушились сильные удары плетью.

— Вот тебе! Вот, — дрожащим от слез голосом вскрикивала она, нанося удары. И вдруг выронила плеть, запрокинула руки ему на плечи. Серая папаха свалилась на пол, из-под нее волной выскользнули густые черные волосы, рассыпались по спине и плечам.

— Сережка!.. Сережка ты мой…

Волох растерянно гладил ее волосы, плечи, спину.

— За что ж ты плетью?

— А за что ты бросил меня тогда… беременную…

Он вздрогнул, поднял ее мокрое от слез лицо и неожиданно для себя начал осыпать его поцелуями.

— Прости, прости меня! Ведь я не знал…

Она доверчиво и счастливо улыбнулась сквозь слезы, как улыбалась ему в дни давних встреч.

— Я же сказала тебе, а ты убежал…

— За мной гнались… — И стыдливо добавил: — Да и перетрусил…

Она благодарно взглянула ему в глаза, понимая, что значит для мужчины такое признание.

— Знаю… А после ты мог прийти?

— Her, — грустно ответил он, — меня забрали в армию.

— И это знаю… Потом мне сказали, что ты убит…

— Кто? — с изумлением спросил Сергей.

— Наши станичники, что с фронта вернулись. Я тогда чуть не удавилась с горя…

— А как же ты здесь очутилась? — тихо спросил он о главном, что его сейчас волновало больше всего.

В ответ она горько всхлипнула.

Он поцеловал ее заплаканные глаза и подумал: «Никому я тебя не отдам… Лучше сам убью…» И почувствовал, как дрогнули руки, сжимавшие это красивое лицо.

В дверь осторожно постучали.

— Отопри, — шепнула она и, подобрав с пола папаху и плеть, убежала в другую комнату.

Волох открыл дверь.

Теребя передник, у порога стояла симпатичная девушка лет семнадцати-восемнадцати с пушистой русой косой. Потупив глаза, она, по-сибирски окая, произнесла:

— Матушка послала узнать, когда обед подать прикажете.

— Пусть несет, — отозвалась из комнаты атаманша.

— Хорошо… — Девушка несмело глянула в лицо Сергея и убежала.

Комната, в которой скрылась атаманша, была спальней с широкой деревянной кроватью, на которой возвышалась пышная перина с горкой разнокалиберных подушек. Сама атаманша стояла перед задернутым занавеской окном и рассеянно перебирала пуговицы френча.

— Лена, — тихо позвал он.

Она беззащитно вздрогнула, безвольно опустила руки и снова шумно по-детски всхлипнула. Он бережно обнял ее за плечи.

— Ты что?

— Давно меня так никто не называл… Отвыкла от своего имени. — Резко повернулась, в упор глянула в глаза. — Ты меня случайно нашел?

Он отрицательно покачал головой.

— А как?

— Когда мне рассказали о Марусе-атаманше, я подумал, что ее лицо по описанию похоже на твое. Окончательно поверил, когда увидел свой короб и узнал, что он был у тебя.

Счастливая улыбка вновь озарила ее лицо. Она была настолько захвачена счастливой встречей, что совершенно не обратила внимания на его ответ. Он тоже не заметил, как проговорился. А может, сделал это умышленно…

— Как хорошо, что я не успела захватить его из Лабинской…

— Хорошо, — согласился он.

— Ты есть сильно хочешь?

— Да.

— Ой, Сережка, знал бы ты, как мне хочется самой для тебя обед сготовить!

Он промолчал, не зная, как увязать это простое желание любящей женщины с необычностью обстановки: предводительница банды и комиссар Красной Армии, и эта идиллическая сценка с приготовлением обеда…

— Давай хоть на сегодня забудем обо всем? — предложила она.

— О чем?

— О войне и обо всем другом, кроме себя.

Волох печально улыбнулся.

— Обо всем не забудешь… А ты мне еще ничего не рассказала.

— Что ж тебе рассказать, о чем?

— Хотя бы что тебя заставило стать во главе… Стать атаманом.

— Месть, — коротко ответила она. Суровые складки вновь четко обозначились в уголках рта. Сияющие счастьем глаза потемнели.

— Кому и за что ты мстишь? — устало спросил он.

— Красным! За тебя, за себя, за… — Ее лицо вновь горестно сжалось. — Потом… После… Я все тебе расскажу…

Опять послышался вкрадчивый стук в дверь.

— Обед несут…

Через порог чинно переступила попадья. За ней с огромным подносом в руках вошла та же русокосая девушка.

— Зойка, ставь кушанье! — скомандовала попадья, указывая девушке на стол своим коротеньким пухлым пальцем. И тут же униженно согнулась перед вошедшей атаманшей. — Вот, извольте, пожалуйста, Марусенька. Кушать принесла, как было сказано… Может, еще чего изволите?

— Спасибо, — вяло отозвалась атаманша. — Можешь идти… Только баню не забудь.

— Что вы! Как можно… Зойка, останешься прислуживать!

Попадья, пятясь, вышла из комнаты. Тихо прикрыла дверь.

Девушка проворно освобождала поднос.

— Ты откуда будешь? — спросил Сергей и тут же ожегся о ревнивый взгляд атаманши.

— Мы из Сибири, — тихо ответила девушка. — Весной всей семьей переехали. Голод у нас…

— Попадья тебе родственница?

— Какая там родственница! — раздраженно вмешалась в раз говор Лена. — Батрачит на нее, вот и все родство! Аль сам на куркулей не гнул спину?

— Матушка очень добра… — пролепетала девушка.

— Знаю я эту доброту! — резко, но не повышая голоса, оборвала ее Лена. — Пока лошадь работает, к ней добры, а как вытянет ноги — шкуру сдерут и — на обед собакам… Можешь идти! Без тебя мимо рта ложку не пронесем.

— Хорошо, — покорно ответила девушка.

Попадья стояла за дверью и подслушивала. Когда девушка вышла, она ласково погладила ее по русым волосам.

— Поди погуляй, Зоюшка. Я сама уберу.

И хотя девушка знала, что немытая посуда все равно будет лежать до ее прихода, она обрадовалась возможности провести вечер с подружками.

В сумерках Илья и Федька со всеми предосторожностями пробрались к окраине станицы. За три года службы в разведке Горбунов научился подбирать удобные места в самых различных населенных пунктах. Полазив в нескольких садах и огородах, он обратил внимание на сильно запущенный огород, который, как он помнил, принадлежал бездетной семье Карагодиных. «Видать, Петр не вернулся с фронта», — подумал он. Вспомнил про баню в саду. Дал знать напарнику, чтобы подождал, пробрался во двор.

Дом и сарай оказались давно сгоревшими. От всего хозяйства осталась лишь полуразобранная печная труба да внутренний плетень, отгораживавший когда-то двор от сада и огорода. В саду сиротливо стояла покосившаяся баня. Илья долго присматривался к ней: не забрался ли кто?

— Карр! Карр! — подал он условный сигнал.

Быстро нырнули в небольшой предбанник с глиняным полом. И только тут разогнули спины. Илья неосторожно потянул к себе чуть приоткрытые двери. Громко заскрипели старые петли. Оба вздрогнули, замерли, тревожно прислушиваясь к тишине. Дверь открывать больше не рискнули, протиснулись в образовавшуюся щель, осмотрелись.

Когда-то здесь была жилая времянка, переделанная потом в баню, о чем говорила большая русская печь с низкой топкой. У печи был разобран верх, и поставлен большой железный котел с клепаными стыками. К котлу можно было залезть только по гнилым полатям, тянувшимся от печи до стены у двери. Вдоль стены напротив стояла такая же гнилая широкая скамья. Над ней — небольшое окошко с выбитой рамой. Светились гнилушки, неприятно пахло плесенью. Духота.

— А котел целый! — чуть слышным шепотом удивился Федька, осторожно забравшись на полати.

— Видать, худой, — предположил Илья. — Слазь, а то загремишь…

Федька слез.

— Здесь и будем отсиживаться?

— Я — нет, а ты сиди, покуда не приду.

— Тут как в крысоловке. И не выберешься…

— В окно выскочишь! Я дверь в предбаннике прикрою — услышишь… Наган держи наготове. И вот еще тебе… — Илья на ощупь сунул ему ручную бомбу. — С этой штуковиной как нибудь отмахнешься… Смотри только, не спи! Чуть что — лезь в печь, а то удерешь — ищи потом тебя…

Федька обиженно засопел.

— Ну, ну, не серчай! — примирительно сказал разведчик. — Я ухожу.

Федька остался один в плотной тьме. Глянул в окно на небо, но близко растущие вишни скрыли его своей листвой. Он огорченно вздохнул, осторожно присел на краешек скамьи, предварительно проверив ее прочность рукой. С полчаса просидел неподвижно, вертя в руках оставленную Ильей бомбу и разглядывая светящиеся гнилушки на полатях.

Резкий звук медленно открываемой двери заставил его вздрогнуть и настороженно вскочить на ноги.

Из предбанника послышались осторожные шаги и девичий испуганный шепот:

— Страшна-а… Фрось, зажигай скорей свечу.

Он выхватил из кармана наган и, мгновение поколебавшись, нырнул в печь. Под руками и коленями слабо прохрустела сажа, но было достаточно высоко, чтоб проползти на четвереньках. Пробравшись к дымоходу, просунул туда ноги, повернулся лицом к горловине печи и замер.

Слабый свет тоненькой свечи, какими обычно торгуют в церкви, осветил красноватым светом покрытую белым налетом плесени стену, вернее, видимый Федьке кусок ее и часть оконного проема. Босые ноги тихо прошлепали по глине пола.

— Ставь свечу сюда, — раздался приглушенный голос.

Федька определил, что свечу устанавливают на полати. Три тени топких девичьих фигурок запрыгали в такт колебанию язычка пламени на стене. Это его успокоило.

— Ой, девчонки! Окно-то открытое… — зашептала одна тень, указывая рукой на окно.

— И правда, — отозвалась другая. — Надо завесить.

— Чем?

Девушка, заметившая открытое окно, шагнула к стене. Он увидел толстую русую косу, спадавшую на грудь, нежный профиль и вздернутый носик. Она посмотрела в окно. Ничего не увидев, отрешенно вздохнула и решительно прошептала:

— Ладно! Юбкой завешу. Тут и гвозди есть…

Прикрыв лицо кубанкой, чтоб не выдать себя дыханием, Федька с неподдельным любопытством наблюдал за девушкой. Успел отметить, что она странно для местных жителей окала. «Видать, из переселенцев», — подумал он.

Девушка проворно сняла верхнюю юбку, оставшись в нижней, завесила окно. К ней приблизились две чернявые подружки.

— Ой, Зойка, — прыснула одна из них, — вот бы кто увидел!

— Сказали б, что с парнем… — пошутила другая.

— Пускай говорят! Я к Марусе пойду и тогда поговорю им, — бесшабашно проокала Зойка. — А вы чего дверь не закрыли!

И сама на цыпочках скользнула мимо печи. Протяжно и жалобно скрипнули петли. Две оставшиеся подружки испуганно сжались, широко раскрыв глаза.

— Ух, как скрипит! — шепнула Зойка, подходя к подругам.

Заглянула внутрь печи:

— Ничего не видать.

Все трое осторожно присели на скамью, прямо напротив печи. Слабый свет свечки неясно заиграл на лицах, и, хотя рассмотреть их толком было невозможно, Федька отметил, что Зойка, пожалуй, самая симпатичная, хоть и собирается вступить в банду Maруси.

— Начнем, девчонки? — тряхнула головой Зойка.

— Ты сначала толком скажи, как надо… А уж потом…

Зойка склонилась к ним. Федька навострил уши так, что самому показалось, будто они стоят, как у собаки.

— У нас девчонки так делали…

— Это в Сибири? — прервал ее уточняющий шепот.

— Ну да. Где же еще!.. Подымают юбку и задом лезут в печь… Если тронет лохматой рукой — за богатого выйдешь…

— Это за зад тронет? — снова уточнила та же девушка.

— Ну да! А ты думала… А коль голой рукой коснется — знать, за бедного замуж выйдешь.

— Страшно, — вздохнула одна, вглядываясь прямо в Федьку расширенными от страха и любопытства зрачками.

Другая вдруг прыснула, прикрыв рот рукой.

— Ты чего, Кать?

«Ну вот, — подумал Федька, — теперь всех знаю: белая — Зойка, рядом с ней — Фроська, а эта Катька».

— Да, вспомнила, — продолжая давиться смехом, ответила Катя. — Мне мамка рассказывала, будто городские барышни под юбками короткие штаны носють…

— Это зачем же? — удивилась Фрося.

— Про то не сказывала… Видать, для формы, чтоб от станичных баб отличаться, как казаки от пехоты.

Федька засунул в рот край кубанки и судорожно затряс плечами, крепясь изо всех сил, чтоб не расхохотаться в голос.

— До гроба не надену! — категорично заявила Фрося. — Я казачка! А ты, Зойка?…

— У нас тоже не носят… Вот если Маруся возьмет к себе — мужицкие надену… Ну, кто первый?

Первой быть никто не хотел. Зойка вынула из волос гребешок, спрятала за спину.

— В какой руке? — обратилась она к Фросе.

— В этой…

— Угадала. Кать, тебе…

Катя тяжело вздохнула.

— Ты не бойсь, — подбодрила ее Зойка, — мы ж тоже полезем.

Катя нетвердыми шагами приблизилась к печи, испуганно посмотрела внутрь. Быстро перекрестилась и опять заглянула, словно пыталась заранее определить, что ее ждет там…

Федька сжался в комок, когда девушка поползла на него.

— Подол… Подол подними, — страшным голосом зашептала Зойка. Они с Фросей стояли уже по бокам печи и с жадным любопытством наблюдали за подругой.

Она поспешно закинула подол юбки на спину. Федька при всем желании ничего не увидел. Инстинктивно он протянул вперед руку с кубанкой. Девушка робко надвигалась на него. Коснулась кубанки, замерла, не разобрав, к чему прикоснулась. Он для убедительности повертел кубанкой.

Обратно девушка вылетела пулей. Отскочила к стенке. Не отрывая испуганного взгляда от печи, оправила подол и обессиленно опустилась на скамью, чувствуя, что ноги ее не держат.

— Ну что? — почти разом спросили подружки.

Катя откинулась к стенке и со счастливой улыбкой ответила:

— Лохматый…

— Везет тебе! — позавидовала Фрося.

Зойка нетерпеливо подтолкнула ее.

— Давай ты…

Федьке пришлось опять подарить «богатого». Но прыткая Фрося так радостно боднула ногами, что плеснула в лицо «благодетеля» сажей. Нестерпимо защекотало в носу. Он вновь уткнулся в кубанку.

— Ну что? — раздалось опять.

— Тоже богатый! — бойко прихвастнула Фрося.

Счастливые и довольные «богачки» уселись рядом и выжидающе смотрели на подругу, не определившую свою судьбу. Та тяжело вздохнула, словно предчувствуя неладное.

— Видать, мне бедный достанется…

«Богачки» ответили торжественным молчанием. Они и не желали, чтоб попова батрачка уравнялась с ними.

Стоя возле подруг, Зойка бесстыдно подняла подол нижней юбки. Слабый свет свечи заиграл на ее белых стройных ногах.

В носу назойливо щекотали пылинки сажи: оторвешь от носа кубанку и выдашь себя. А девушка уже совсем близко надвинулась на него. В отчаянии он вытянул вперед правую руку. Рука коснулась чего-то голого, и тут — силен дьявол соблазна! — Федька забыл обо всем, сжал пальцы. И будто огнем его опалило, аж дыханье зашлось.

Девушка беспомощно замерла.

— Г-г-голый, — заикаясь, передала она подругам.

Те сочувственно вздохнули.

Робким движением девушка попыталась освободиться. Федька же безнадежно крутил носом в кубанке и, забывшись, не разжимал пальцев.

— Ты чего так долго? Вылазь, — зашептала в печь Катя.

— О-о-он… не пущает, — отозвалась Зойка заплетающимся языком, чувствуя, что силы вот-вот оставят ее.

— Чхи! А-а-апчхи! — сначала глухо, а потом звонко донеслось из печи.

В голос взвизгнув, Фрося и Катя сломя голову кинулись вон из бани. Коротко и громко мяукнули ржавые петли. Ворвавшийся поток свежего воздуха всколыхнул крохотный язычок пламени свечи и затушил его. Воцарился плотный мрак.

Глухо охнув, Зойка плюхнулась в глубокий обморок. Несколько минут Федька сидел неподвижно, надеясь, что девушка быстро придет в себя и убежит. Но она лежала неподвижно. Вот-вот могли вернуться опомнившиеся горе-гадалки с кем-нибудь из мужиков. Он опасливо перелез через девушку и облегченно перевел дух — слава богу! — не очухалась, а то б визг подняла… Хотел уйти, но чувство вины заставило его подумать и о девушке. Бережно вытянул ее из печи и, держа на руках, беспомощно повертел головой по сторонам. Проверил ногой прочность скамьи, осторожно положил на нее девушку. Попытался в темноте заглянуть ей в лицо, ничего не увидел, лишь ощутил на щеке слабое дыхание. И не удержался от соблазна, нашел ее пухлые губы и неумело поцеловал.

Зойка глубоко вздохнула и, Федька инстинктивно почувствовал это, открыла глаза. Тут же испуганно вскочила на ноги.

— Не бойся, — как мог мягче прошептал он, опасаясь нового обморока. — Я тебе ничего не сделаю.

Она охнула опять, но чувств не лишилась. Прижалась к стене, беспомощно вглядываясь в темноту.

— Кто ты? — вымученно выдавила она из себя. — Леший?

— Не, я Федька.

— Какой Федька?

— Да ты меня не знаешь, я не тутошний.

— Пусти меня.

— А я и не держу… Ты только никому не сказывай, ладно?

— Не скажу, — безразлично пообещала она. Вытянув вперед руку, двинулась к двери, но тут нечаянно наткнулась на рукоятку нагана за поясом Федьки. Поспешно отдернула руку, остановилась и спросила:

— Ты красный?

— Скажу да — к Маруське побежишь, скажу нет — не поверишь… Думай что хочешь, только прошу тебя, никому обо мне не сказывай… Я тебя не тронул, хоть и мог бы, так и ты не выдавай меня…

— В печи ты сидел? — как-то робко спросила она.

— Да понимаешь, так получилось… — замялся он. — Ты где живешь?

— Зачем это тебе? — удивилась Зойка, не ожидавшая подобного вопроса.

— Да так… Может, сватать приду.

Она немного помолчала в замешательстве.

— Еще в лицо не видел, а уже сватать собираешься… Может, я кривая, хромая, горбатая…

— Вот и спрашиваю, чтоб увидеть опосля.

— Я у попа батрачу… Только я за красного не пойду.

— Это почему?

— Они всех поразорили, пограбили… Сколько народу из-за них полегло…

В голосе девушки не было убежденности, чувствовалось, что повторяла чужие слова. Федька этого не уловил и искренне возмутился, забыв, что окончательно выдает себя.

— Кто тебе набрехал такое! Это царь да белые гады войну начали, а на нас сваливают! А ты… ты тож под их дудку?…

Снаружи послышался шум: шло несколько человек. Федька запнулся на невысказанной фразе, замер, прислушался, выхватил наган. Звонко щелкнул предохранитель. Подошедшие нерешительно остановились у бани.

— Эй! Кто там есть? — спросил сиплый голос подвыпившего мужчины.

— Лезь в печь! — шепнула Зойка.

Но Федька подскочил к окну.

В тот же миг все ночное пространство за окном осветила яркая вспышка молнии. Мощный раскат грома потряс землю.

Девушка увидела при вспышке молнии взлохмаченную Федькину голову и плечи в проеме окна. Поняв его намерение, шепнула:

— Не бойсь, не выдам!

После секундного замешательства Федька отскочил от окна, обхватил Зойку за плечи и крепко поцеловал. Она не сопротивлялась, не отталкивала.

Вновь вспыхнула молния и громыхнуло. Федька исчез в окне. Зойка торопливо накинула юбку, заметив в предбаннике свет керосинового фонаря, поспешно шагнула ближе к двери.

В баню вошли отец и брат Кати. Следом обе подружки. В руках Кати фонарь, пламя которого судорожно металось из стороны в сторону. Отец отобрал у нее фонарь, закинул винтовку за плечо, посветил в лицо Зойке.

— Ты одна?

— Одна…

Он посветил в печь и накинулся на подруг.

— Тьфу! Балаболки! Описались с перепугу, а тут ходи из-за вас по грозе… Марш по домам!

Девушки не заставили повторять, живо выскочили из бани под проливной дождь. За ними, ругаясь, выбрались мужчины.

Федька, притаившийся под вишнями, успокоенно вздохнул и снова полез в баню.

Садами и огородами добирался Илья до своего дома. Вспомнив привычку деда давать на ночь корм скотине, решил пока забраться в сарай, чтобы не рисковать напрасно.

Осторожно проник во двор, юркнул в дверь хлева. Дохнуло знакомым запахом парного молока и навоза. В углу замычала корова, внучка той телки, которую когда-то огрел он по боку поленом, приняв за лешего. Илья грустно улыбнулся своим воспоминаниям, усевшись в противоположном от коровы углу на кучу сена.

Ждать пришлось недолго. Вскоре от дома зашаркали дедовы, шаги. У двери дед на некоторое время задержался, подозрительно осматривая незадвинутый засов.

— Олух старый! — обругал он себя. — Забыл засов задвинуть…

— Дед, — тихо позвал Илья, когда тот вошел в хлев.

— Кто, там? — спросил дед.

— Я, Илья.

— Ты, басурман?

— Я самый.

— Откуда взялся?

— С того света.

— Я так и думаю… Давно похоронил тебя.

Они сошлись в темноте. Обнялись. С чувством троекратно облобызались.

— Кто у нас дома, нонче?

— А кому быть? Бабка в прошлом году померла… Один я…

Дед говорил спокойно, как, впрочем, всегда.

— Ты иди в дом. Я покедова сена корове положу, — предложил он внуку.

— Ладно, — согласился Илья. На пороге, как бы невзначай, спросил: — Дед, а у кого атаманша расположилась?

— У попа. А тебе на что? Аль в гости собрался?

— Может, и схожу. Говорят, она из себя ничего, можно посвататься…

— Опоздал с яйцами на базар.

— Ничего… А который час?

— Одиннадцать будет.

Как бы подтверждая слова деда, ослепительно сверкнула молния, грянул гром. Дед степенно перекрестился.

— Видишь, правильно.

Илья устало вскинул голову навстречу первым каплям теплого летнего дождя.

— Знаешь, дед, я, пожалуй, сейчас в дом не пойду. По делу надо сходить.

— Какие дела в непогодь! Пережди… — попытался остановить его соскучившийся по людям дед.

Но Илья ждать не хотел. В дождь лучше всего добраться незамеченным к дому попа, как было условлено с Волохом. Надо бы узнать о нем.

— В станице ничего нонче не произошло?

— Вроде нет, — ответил дед, шурша сеном. — Вот только сосед наш, Карпыч, — помнишь его? — сказывал, коробошника поймали. Думали, лазутчик красный, а атаманша в нем мужика своего признала.

— Кого? — не поверил своим ушам разведчик. — Врешь, поди, дед?

— Может, и вру, — согласился дед. — Почем покупал — по том и продаю. Сосед, однако, сам его из степи привел. Видел, как она на него смотрела. Да и сейчас он у нее…

Только теперь понял Илья намеки комиссара, но в предательстве его не заподозрил. Многое ему пришлось повидать и ко многому привыкнуть за годы гражданской войны. Видел он, как братья убивают друг друга, как отец воевал с сыном, а вот чтоб жена воевала против мужа — такого не встречал.

Вновь сверкнула молния и затрещал гром. Крупные капли дождя часто зашелестели по соломенной крыше хлева.

— Ты меня жди, дед. Приду ночевать.

— Подожду.

Илья согласно кивнул и скрылся во тьме. Старик даже не заметил, в какую сторону он ушел.

Лена, а сегодня она не хотела быть ни Марусей, ни атаманшей, ушла в баню первой. Потом высокая пожилая женщина с усталым лицом, очень похожая на Зойку, позвала Сергея.

— Она уже вышла? — смущенно осведомился он.

— Вышла. К батюшке пошла по делу.

Вымылся он с удовольствием. Давненько не приходилось мыться вот так спокойно, не торопясь, одному. Да и баня у попа отменная. В предбаннике вместо своей одежонки увидел чистое белье и… знакомые бриджи, зеленый френч и пару хромовых сапог с чистыми портянками. Усмехнулся подарку, но делать было нечего, надел. Френч и сапоги оказались впору, а вот бриджи были коротковаты и висели на заду. Затянув ремень, удивился — он был, оказывается, толще в талии, чем Лена.

Почти вслед ему на половину атаманши ввалился какой-то подвыпивший тип в длиннополой черкеске. На казака непохож. Хоть черкеска и сидит на нем аккуратно, но чувствовалось, что это непривычная для него одежда. Походкой и неестественно выпрямленной спиной он напоминал кадрового военного.

— Где атаманша? — с заметным армянским акцентом спросил он, подозрительно оглядев Волоха.

— Чего тебе, Овсепян? — раздался голос Лены из спальни.

— Вот ты где… — Овсепян, покачиваясь, направился в спальню.

— Сюда не входи! — предостерегла она. — Пулю получишь.

Но тот не обратил внимания на предостережение. Хозяйственно стал у двери, небрежно раздвинул занавески. Тут же грянул выстрел. Пуля сорвала с него папаху. Он испуганно отскочил в сторону, мгновенно протрезвев.

— Ты чэго! Своих нэ узнаешь?!

— Сказано было — не входи. Потом ты должен знать, что в мою комнату никому не разрешается входить. Или тебя не предупредили об этом?

— Ты атаман или не атаман? Могу я к атаману по делу зайти? Вдруг красные…

— Об этом меня предупредит Савельич. Что надо? Говори и проваливай!

— Кто этот человек, с которым ты собираешься спать?

Ответа не последовало. Сергей опасался, что наглый вопрос будет стоить армянину жизни. Тот и сам испугался зловещего молчания, попятился к выходу. Но там неожиданно выросла огромная фигура пожилого казака с маузером в руке. Он спокойно осмотрел присутствующих и не проронил ни слова.

— Овсепян, Савельич еще не вышвырнул тебя? — спокойно спросила атаманша.

— Нет еще, — буркнул Овсепян, опасливо покосившись на телохранителя.

— Сегодня мне по случаю встречи с мужем не хочется портить твоей шкуры. Но ты надейся.

— Так он… — поразился армянин.

— Мой муж! А завтра — твой атаман.

— Зачем мой? Мой атаман Ропот! Он меня к тебе поставил, и от его имени я спрашиваю: зачем атаман? Может, он красный шпион?!

Волох в это время молча стоял в стороне, внешне невозмутимо наблюдая за происходящим. Когда же она назвала его атаманом, дерзкая мысль мелькнула в мозгу: что, если принять атаманство и завлечь банду в засаду? Но тут же отказался от этого замысла. Такое действие он расценивал как вероломное предательство. Пусть эти люди, если судить по роже Овсепяна, сволочи, но если они признают его своим атаманом, значит поверят в него. И такое предательство, пусть даже совершенное из лучших побуждений, не имеет себе оправдания. К тому же многих вовлекли в банду не личные убеждения, а враждебная Советской власти агитация. Потом они не поверят, что он был комиссаром полка, а будут убеждены, что получил это звание за предательство; и всю жизнь будут питать чувство неприязни ко всем представителям Советской и партийной власти: знаем, мол, как вам власть досталась!.. Нет, он не примет этого подарка! Честная смерть всегда почетнее позорной жизни.

— Успокойтесь, Овсепян. Я не стану атаманом!

С минуту царило напряженное молчание, прерванное усталым, каким-то надломленным голосом атаманши:

— Ты слышал, Овсепян?… Теперь проваливай!

— Ухожу, — поспешно заверил ее армянин. — Только скажи, кто твой муж?

— Сергей Волох, — ответила она.

Звук собственного имени заставил Сергея вздрогнуть. Овсепян, как показалось ему, напрягся, пытаясь что-то вспомнить, но, видимо, не вспомнил, ушел, поселив в душе неприятное предчувствие.

— Мне можно войти? — осторожно спросил Сергей.

— Сережка… — воскликнула она с такой укоризною, что вмиг рассеяла все сомнения. — Запри только дверь и лампу захвати.

Она сидела на кровати, положив руки на колени и печально склонив голову. Волосы заплетены в одну, девичью, косу, какую носила она в дни их первых встреч. Одета в женское: белая кофта да синяя юбка. Сергей поставил лампу на столик у кровати под матерчатый абажур и невольно забыл обо всех треволнениях, залюбовавшись преобразившейся атаманшей.

— Зачем ты отказался? — со стоном в голосе спросила она, подняв к нему большие, полные невыразимой тоски глаза. — Пойми же, я не могу их бросить! Я сама поднимала казаков. А сейчас не могу быть атаманом. Хочу быть просто бабой Сергея Волоха. Сережка! Что ты со мной сделал! Если бы этот армянин вчера ворвался вот так — убила б! А сегодня не могу… Я уже твоей бабой себя чувствую.

— А кто этот Овсепян?

— Кто его знает… Вроде у Деникина в контрразведке служил… Мне его Ропот в помощники подсунул.

— А Ропот кто? Ты у него служишь?

— Нет. Как подняла я казаков, заявился он и предложил сообща действовать.

— Видать, затевает что-то? — осторожно спросил Волох.

— Может, и так, — неохотно ответила она. — Чеченцы да черкесы его уважают…

— Пойдут за ним?

— Только свистнет… У него сейчас сабель пятьсот под рукой, да моих двести. А он мужик толковый. Даром что с костылем ходит, любого генерала раздолбает, как бог черепаху.

Волох задумался над услышанным. Он не сомневался в военных и организаторских способностях Андрея. Но что же он затевает? Считает, что наступила пора привести в жизнь свои замыслы, связанные с казачьей республикой? Но при чем здесь чеченцы? Здесь что-то новое… Теряясь в догадках, он невольно по привычке покачал головой. Наблюдавшая за ним Лена сочла этот жест за колебание и с проснувшейся надеждой спросила:

— Может, станешь атаманом? У меня отряд — во! Что прикажу — враз исполняют! А?

Он присел рядом на краешек кровати, нежно обнял ее за плечи.

— Не надо об этом…

Они долго сидели молча, то обнимаясь, то всматриваясь в лица друг друга нежно и пристально.

— Сережка, а ты петь не разучился? — спросила она, будто, лишись он своего голоса, не станет самого большого сокровища. — Я ведь тебя за песни полюбила. Помнишь тогда?…

Он хорошо помнил, как в конце мая 1916 года пришел в обезмужиченную войной станицу со своим коробом, в тайнике которого нес антивоенные листовки.

День был воскресный. В церкви только что отслужили молебен за упокой души погибших воинов и во славу российского воинства. Толпа женщин, девушек, немногочисленных непризванных парней, стариков и детишек повалила из церкви. Он видел черные платочки, лица убитых горем стариков, не по возрасту серьезных детей и не выдержал. Сбросил короб наземь, выдернул из него старенькую балалайку и ударил по струнам.

Одни посмотрели на него с любопытством, другие — как на юродивого, а третьи — с явным возмущением. А он запел сильным тенором, о красоте которого не раз слышал, но не придавал значения. И люди замерли, пораженные, потом потянулись к певцу, забыли на время о своих горестях, окунувшись в жизнерадостный поток песни. А он все пел. Кончал одну, начинал другую. Задорные, веселые пел песни: люди слушали и улыбались, и он улыбался вместе с ними. Потом голос вдруг сорвался на высокой ноте, и он беспомощно опустил балалайку, закашлялся.

Над ним наклонилась полная женщина с большими ласковыми глазами.

— Что с тобой, сынок?

Он смущенно улыбнулся, выразительно показал на горло.

— Пойдем со мной. Помочь тебе надобно, нельзя тебе без голоса! Чем людей радовать будешь?

Она подняла короб, обняла обессиленного певца за плечи.

— Спасибо тебе, парень! — растроганно пробормотал белобородый казак. — От людей спасибо! Утешил ты многих…

Он покорно шел рядом с незнакомой женщиной, не в сила к произнести ни одного слова. И никто не посмеялся над ним: смотрели благодарно, сочувственно. Многие совали ему монеты, а он лишь смущенно и болезненно улыбался.

— Мам!..

Их догнала стройная черноглазая девушка с черной пушистой косой. С нескрываемым любопытством взглянула на незнакомого парня.

— Чего тебе, Ленка? — спросила мать.

— Да так…

И пошла рядом.

А вечером в коробе ничего не осталось. Торговала сама хозяйка. Выручка его поразила: за трехрублевый товар — двенадцать целковых!

— Ну, парень, — улыбнулась ему хозяйка, пряча деньги в опустевший короб, — эдак, если твои дела пойдут, я дочку за тебя отдам… Ишь, как глядит!

Ленка и впрямь поглядывала на него. От слов матери залилась румянцем и поспешно убежала к подружкам, которые оживленно судачили во дворе, разглядывая приобретенные безделушки и отрезы на кофты.

А через два дня они уже тайком от всех целовались…

Лена вспоминала о другом, о чем давно должна была сказать ему, но не могла, не решалась.

…Искаженное яростью лицо отца и насупившегося брата, нежданно вернувшихся с фронта, грустный взгляд матери.

Она с высоко вздувшимся на последнем месяце беременности животом молча стоит перед ними.

— Шлюха! — яростно кричит отец. — Убью!

Он пытается ударить ее по животу.

— Отец, не тронь, — просит она, уворачиваясь от удара и отступая к печи.

Он не слушает, исступленно трясет ее, грязно ругается. Ударил-таки. Она, словно только что это было, снова чувствует сильную боль в животе. Вскрикнув от боли и отчаяния, выхватила из-под печи топор и пошла на отца…

Из дома ее не выгнали. А в конце марта она родила сына. Отец первым подошел к внуку, долго смотрел и наконец потеплевшим голосом недовольно буркнул:

— Глаза голубые — не наш…

А она обрадовалась, что у сына такие же глаза, как у Сергея…

— Что ж не скажешь, кто у нас родился? — прервал Волох затянувшееся молчание.

— Сын… — И она горько расплакалась.

Волох почувствовал, как радостно забилось сердце.

— Чего ж плачешь? Радоваться надо…

Но вместо утешения слова его вызвали еще более горькие рыдания. И комиссар похолодел от ужасного предчувствия.

— Он умер? — глухо спросил он.

— Его… убили! — выдавила она сквозь слезы.

Глубокий яростный стон невольно вырвался у него. Холодный пот прошиб все тело. А в сознании почему-то всплыл старик Серебряков, пытавшийся встать рядом с приговоренным к расстрелу сыном.

— Кто его?

— Красные!

Он вздрогнул всем телом.

— Не может быть!

Нет, он не исключал возможности, что пуля бойца Красной Армии может случайно поразить какого-нибудь мальчонку, но просто не мог поверить, что это может быть его сын.

— Весною… Ему почти три годика было. Он уже говорил…

Мой малышка! О, боже ты мой! Боже-е…

Сам с трудом сдерживая подступавшие к горлу рыдания, Волох слушал ее бессвязную речь.

…Весной 1920 года белогвардейские части, прикрывая подступы к Екатеринодару, оказали ожесточенное сопротивление Красной Армии под станицей Воронежской, где Лена жила с матерью. Отец и брат ее ушли воевать еще в начале восемнадцатого года. Где они, с кем они — никто не знал. Слухи же ходили самые противоречивые. Сынишке было уже без двух недель три года. Он бегал, смешно и бессвязно разговаривал, радуя мать и бабушку.

Но вот белые поспешно оставили станицу, и вслед за ними ворвалась конница красных. Не усмотрела Лена, как ее Степушка выкатился на улицу. Кинулась за ним, а тут мимо приоткрытой калитки промчался на разгоряченном коне всадник в буденовке. Выскочила за ворота — лежит в грязи Степушка. Бедняжка, он даже вскрикнуть не успел — лошадиное копыто угодило прямо в голову. Всадник ускакал, не оглянувшись, может, струсил, испугавшись ответственности, а может, и не заметил сгоряча. И до поздней ночи разносились по станице истошные вопли двух женщин…

Словно взорвалось тогда что-то в груди Лены. Поступившее в то же время известие о смерти отца восприняла почти равнодушно. Через несколько дней собрала она два десятка спрятавшихся по домам казаков, переоделась в мужское и заметалась по степям, горам и станицам Кубани, мстя за своего Степушку…

— Вот так и стала Ленка Христова Марусей-атаманшей, — с печальным вздохом закончила она свой рассказ.

Последняя фраза подбросила Волоха с постели.

— Как твоя фамилия? — почти закричал он.

Удивленная и обиженная, она тоже села.

— Христова. А ты до сих пор не знал?…

— О господи! — пробормотал Сергей. — Твоего брата не Алексеем зовут?

— Алешкой… Ты его знаешь? Что с ним?

— Я схожу с ума… — простонал он.

Алексей Христов был командиром их полка.

— Что? Да говори же!

Она трясла его за плечи, пыталась разглядеть в темноте лицо.

— Я не могу тебе сказать всего. Да и вообще не могу сказать что-либо… Сама потом все узнаешь.

— Говори сейчас! Слышишь?

Он постарался успокоить ее поцелуем и тихо сказал:

— Твой брат жив и здоров. Скоро ты сама его увидишь.

Почувствовав, что пора на условленную встречу, начал одеваться.

— Ты куда? — испугалась Лена, обхватив его за шею голыми руками и притягивая к себе.

— На двор схожу…

Она рассмеялась тихим счастливым смехом.

— А я испугалась! Думала — уйти хочешь.

— Теперь только смерть разлучит нас.

На улице было чуть светлее, чем в комнате. Часовой на веранде окинул его равнодушным сонным взглядом и отвернулся.

По лужам звонко шлепают последние капли дождя, глухо стучат по черепичной крыше дома. В саду их шум еще сильнее, каждая капля перекатывается с одного мокрого листа на другой, пока достигнет земли. Шагов почти не слышно.

Сергей долго стоял, вслушиваясь в монотонный стук дождя и напряженно вглядываясь в темноту.

— Илья…

— Я здесь, — донесся ответный шепот откуда-то сбоку, из кустов смородины.

Волох осторожно нырнул в смородину на звук голоса и натолкнулся на насквозь промокшего разведчика.

— Отправь немедленно Федьку к Шапошникову! Банда пробудет здесь еще дня два-три, но нашим лучше успеть завтра к вечеру. Передай, что удар надо нанести силами всего эскадрона вдоль дороги с севера, иначе погубит эскадрон. Здесь около двухсот сабель и отличная дисциплина. И главное: Ропот где то поблизости. У него под рукой около пяти сотен. Действительно готовит восстание, имеет связи со многими станицами и горными аулами чечен и черкесов…

Илья невольно выругался.

— Пусть передаст, что я прошу не трогать атаманшу. Считаю, что она не виновна в своих преступлениях. Действует не по убеждению. Сынишку у ней наши убили… Так пусть и передаст! Во что бы то ни стало нужно захватить некоего Овсепяна — он человек Ропота и многое может знать. Все! Ступай, не медли.

Илья наклонился к комиссару, чуть замявшись, спросил:

— А правда, товарищ комиссар, что Маруська оказалась вашей женой?

Волох понял: это не простое любопытство, а скорее проверка его надежности. Ответил прямо:

— Да, она моя жена!

— Знать, мальчонка…

— Мой сын, — подтвердил Сергей.

Илья больше ничего не спрашивал.

— Можно отправляться?

— Можно. Только сам из станицы не уходи — нужен будешь…

Зойка в это время укладывалась спать на сеновале под навесом, рядом с младшим братишкой. Расположиться на ночь здесь она надумала, придя от подруг после неудачного гадания, чтоб как-то смягчить неприятное ощущение: хоть и человек сидел в печи вместо домового, но нагадал-то он ей голого, а подружкам — богатых. Поэтому она и решила попробовать еще раз узнать: за кого же она выйдет замуж?

Стоя подле разостланного старого одеяла, она закрыла глаза и внятно проговорила:

После этого Зойка, как положено, трижды плюнула через левое плечо и в ожидании улеглась рядом с беспечно спящим братишкой.

Федька изнывал от скуки, сидя в печи, куда его загнал дождь, свободно проникавший через худую крышу бывшей бани. Спать было нельзя да и неудобно, и он предался размышлениям. Федьке было всего двадцать лет от роду. Грамоте он учился по роману Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», который осилил за полтора года боев и походов под руководством комиссара Волоха.

Хоть он и прочитал столь занимательную книгу, но не мечтал о графских приключениях. Он был воспитан в бедной казачьей семье, а продолжил воспитание с весны восемнадцатого года в эскадроне Шапошникова. Потому и мечты его были вполне практичными.

Федька мечтал о будущем, когда он, окончив курсы красных командиров, вернется в родную станицу на гнедом коне, в новеньком командирском обмундировании и непременно с красавицей женой Зойкой — уж шибко у нее бедра гладкие! И выберут его станичным атаманом, чтоб готовил конников для Красной Армии.

Он живо представил своих сверстников, с завистью поглядывающих на станичного атамана, то есть на него, и ревнивые взгляды девчат на его Зойку… «Чтой-то она мне в голову влезла! Аль влюбился?»

Через открытую дверь, сквозь монотонный шум падающих капель донеслись звуки, похожие на шаги.

Федька с тоской заерзал на месте. Взглянул в окно, но вылезать на дождь не хотелось, и он поглубже залез в печь.

Шаги послышались ближе, и вскоре в баню вошли двое мужчин.

— И на что ты меня сюда завел? Что на улице, что тут. Это не крыша, а одно название…

— Извини, дорогой, — отозвался армянский акцент.

Другой голос насмешливо предложил:

— Давай в печь залезем?

Федьку аж в жар бросило при этих словах. Вцепился обеими руками в наган. Однако армянин отказался.

— Сажа, а мне нельзя пачкать свой атаманский костюм.

— Не глупи, Овсепян! Тебя ж ее казаки ухлопают, как только пикнешь об атаманстве!

— Э-э-э… Это я и без тебя знаю! Скажи, что Ропот говорит?

— Приказал сидеть неделю здесь.

— И Маруся приказала дрыхнуть ровно столько же.

— Она баба толковая, — задумчиво проговорил второй собеседник. — У Андрея Филиппыча на нее особые надежды… Как вербовка?

— Это, думаю, лучше, чем у вас. В каждой станице есть подходящие люди… Токо как бы Марусю нам не потерять…

— А что случилось?

— Днем одного коробочника поймали. И что ты думаешь?… Он оказался мужем Маруськи!..

— Ну и что? — озабоченно спросил второй.

— Сразу все к черту — и с ним в постель!

— А до этого не баловала ни с кем?

— Ты что! Убьет, только сунься!

С минуту длилась пауза. Посланец Ропота о чем-то размышлял. Закуривая, долго возился с промокшим огнивом, вышибая снопы искр из кремня.

Когда он прикуривал, Федька успел разглядеть кончик самокрутки да промокшую черную бурку.

— Дело и впрямь плохо. А что за мужик?

— По одежде оборванец, а лицо… Умное лицо. Она предложила ему стать атаманом — отказался!

— Вот как! Интересно… Голодранец бы не отказался.

— И я так думаю…

— А может, пужливый какой? Как звать, не узнал?

— Сергей Волох.

— Как? Волох?… Не может быть! Это комиссар большевистского полка! — У незнакомца чуть не вылетела из рук поднесенная ко рту цигарка. — В жизни не поверю, чтоб комиссары на такое дело отважились!

— Чепуха какая-то! — растерянно согласился с ним Овсепян. — Какой комиссар пойдет в такую ловушку?

— То-то и оно… Я сейчас смотаюсь к Ропоту, а днем наведаюсь. Ты с него глаз не спускай, чтоб не удрал. Да, чтоб ни один волосок с его головы не упал: он когда-то большой друзьяк Ропота был. Мало ли что Филиппыч прикажет… Понял?

Оба вышли, оставив Федьку в полной растерянности. Что делать? Комиссар Волох в опасности, его нужно спасти! Нужно успеть к своим раньше незнакомца, отправившегося к Ропоту. Нужно предупредить комиссара! Но как?… Нужно еще дожидаться Илью, своим ходом, через ближние и дальние дозоры добираться до коней… Холодный пот прошиб юного разведчика, тряс озноб от нетерпения и собственного бессилия. Он, забыв об осторожности, несколько раз вылетал из бани, суматошно бегал по заброшенному саду и злой, еще более нетерпеливый, возвращался обратно. Выскакивая в очередной раз, он столкнулся в дверях предбанника с Ильей, тот передал ему приказ комиссара. Федька, в свою очередь, поведал о только что услышанном. Илья, привыкший в разведке ничему не удивляться, выслушал внимательно и молча. Когда Федька кончил свой рассказ, лаконично приказал:

— Так и доложишь.

— А как же комиссар?

— Это от тебя зависит. Я сегодня попытаюсь что-нибудь сделать, чтоб предупредить. Торопись. Я провожу.

Уже расставаясь в степи, Федька вспомнил о Зое.

— Илья, в поповском доме живет девчонка-батрачка… Беленькая такая… Зойкой зовут. Может, она пригодится? Скажи, Федька, мол, передал…

Илья, чувствуя его смущение, невольно ухмыльнулся.

— Ну и ловкач ты, парень! Уже и девку подцепил… Ладно, потом расскажешь.

Надежды, что комиссар снова выйдет в сад, не было. «И она его больше от себя не отпустит сегодня… Да он ничего и не подозревает», — подумал Илья. Однако действовать нужно было немедленно. Но как предупредить его, чтоб наверняка?… Может, дед? Да, надежда была только на деда: только он мог помочь в данной ситуации. Но с кем сейчас господин бывший урядник? От этого зависело многое…

Илья толкнул дверь, и она легко подалась, распахнувшись бесшумно. Дед не закрыл — значит, ждет. С минуту постоял в сенцах: почему-то захотелось уйти. Но надеяться больше было не на кого. Только дед мог предупредить комиссара. Илья нащупал ручку двери и, чуть поколебавшись, резко рванул на себя.

Струя свежего воздуха ворвалась в комнату: замигал огонек лампадки под иконой, взвилось и осело пламя в лампе на простенке, заколыхалась старенькая ситцевая занавеска, отделяющая кухонный закуток. В комнате все как и двадцать лет назад, только еще больше постарело и обветшало. Гнилые доски пола пронзительно взвизгнули и заскрипели под ногами, давно осыпалась штукатурка на печи, и от всего жилища веяло гнилью и унынием.

— А-а-а, внучек! — Дед свесил голову с печи. Его желтые совиные глаза были бесстрастны. — Входи, входи. Аль не домой пришел?

Илья сделал два шага вперед и замер. Из горницы на него глядело дуло винтовки, которую держал в руках невысокий чернобородый казак в промокшей черкеске. Илья напрягся, цепко впился взглядом в казака, ловя каждое движение, готовый воспользоваться любой его оплошностью. Но тут краем глаза заметил, как качнулась занавеска закутка, за спиной предательски скрипнула половица. Он расслабился, поняв, что не вырваться сейчас отсюда. Глянул на деда, но лицо его ничего не выражало.

— Ого! Никак это твои телохранители? — весело спросил он. — Вот не думал, что тебя в сотники произвели!

— Угадал, внучек! — невозмутимо отозвался дед. — Расскажи вот теперь им, кто ты, да что ты, да откуда ты? На что тебе надобно знать, где и как поселилась атаманша да кого нонче поймали?

Четыре сильных руки схватили Илью за локти, вывернули руки за спину, проворно вынули из-за пазухи наган и две запасные обоймы.

— Ого! — воскликнул голос сзади. — Хороша штучка!

— Ну-к, дай сюда, — пробасил другой и, Илья почувствовал это, сунул наган себе за пояс.

Разведчик не оглянулся, не стал разглядывать, кто скрутил его; смотрел в немигающие глаза деда и поражался его хладнокровию.

— Ну и сволочь же ты, дед! — почти восхищенно бросил он, в надежде хоть капельку вывести его из себя.

Дед согласно потряс бородой.

— А ты все такой же нахал, внучек!.. Жаль мне тебя!

— На что ж выдал? — усмехнулся Илья.

— Вот потому-то, что жалко! Чтоб знал, где место казаку.

— Быть по-твоему, дед! У нас теперь с тобой одно место — на кладбище! Только я там вперед поселюсь, так что жду тебя в гости…

— Кончай базарить! — оборвал его стоявший в горнице казак. — Пошли, там наболтаешься…

Это обещание не очень обрадовало разведчика, но, чувствуя, что взят людьми, хорошо знающими его, хоть он пока и не узнал никого, весело отозвался:

— Спасибо, станичники! Не забудьте отблагодарить моего деда, что родного внука продал!.. — И, уже будучи вытащен в сени, крикнул: — Дед, посмотри, у тебя на иконе не Иуда намалеван?

— Ну и нахал у меня внучек! — пробормотал оставшийся в одиночестве дед Григорий и покосился на икону.

Он привык к затхлой тишине своего запущенного жилища, она не оглушала его, не навевала тоскливых мыслей.

— Кис, кис… — позвал он единственного, кроме него, обитателя дома.

Но кошки не было: шастала где-то с котами. Внизу затянул монотонную песню сверчок, как бы пытаясь своим пением заменить отсутствующую кошку.

Старик поглядел на бегающих по полу и по столу в поисках съестного голодных мышей, на огонек лампадки перед неразличимым за слоем паутины и пыли образом — масло в лампадку он подливать не забывал, а вот стереть пыль было как-то некогда, а может, и не хотелось — и впервые за долгие прожитые здесь годы побоялся потушить лампу. В ушах опять прозвучали прощальные слова внука, он снова покосился на образ и тяжело вздохнул.

— Попробуй разберись, кто там… Может, и вправду Иуда?…

Вот басурман! Заставил на старости лет в собственном боге сомневаться!.. Что ж они, однако, с ним сделают? Неужто убьют?

Не должны… Обещали отпустить, как допытаются, что надобно…

Завтра узреем, что к чему…

И снова уставился на совершенно обнаглевших мышей.

Стиснув Илью с трех сторон, казаки вели его по раскисшим улицам станицы. Звонко чавкала под ногами жидкая грязь. Слышалось тяжелое дыхание усталых конвоиров.

Яркие звезды подмигивали пленнику. Ноздри его жадно вдыхали вместе с чистым ночным воздухом родные станичные запахи: нежный аромат фруктовых деревьев, терпкий запах навоза, душистого сена и высохшей полыни; из печных труб вместе с запахом кизячного дыма разносился дразнящий дух оставленных на утро щей со свежей капустой, свежевыпеченного хлеба и супа с уткой.

Вышли на майдан, и… Илья на какое-то время забыл, что он пленник, когда очутился во дворе поповской усадьбы. Он с надеждой оглядел наглухо прикрытые резными ставнями окна, надеясь, что — чем черт не шутит! — комиссар заметит его и поймет о грозящей опасности.

Но окна были глухи и темны. Ему развязали руки и втолкнули в погреб.

— Гляди, не убейся на лестнице, еще пригодишься… — предостерег голос старшего, показавшийся смутно знакомым.

— Постараюсь, — пробурчал Илья, нащупав под ногами сырой земляной пол. Развел затекшие руки.

Над головой стукнула крышка. Кто-то долго возился с замком.

— Караулить будем? — спросил закрывавший замок.

— Не сбежит! — степенно ответил старший. — Пойдем поспим маленько. Кто знает, что завтра атаманша надумает…

Они ушли. Илья прислушался к звуку удаляющихся шагов и непроизвольно передернулся всем телом, подобно стряхивающей воду собаке. Только сейчас он по-настоящему почувствовал, как промок и озяб. Чтоб хоть немного согреться, начал ожесточенно разминаться. Согревшись, примостился на бочке и принялся обдумывать ответы на предстоящем допросе. О побеге не думал: нужно было видеть Волоха…

— Спать хочешь? — участливо спросила Лена и безжалостно затормошила задремавшего Сергея. — Нет, Сереженька, будешь со мной за все четыре года расплачиваться…

— Дай чего-нибудь выпить и закусить…

Лепа порывисто спрыгнула с постели, засветила лампу и, как была, нагая, отправилась в соседнюю комнату. Вскоре вернулась с бутылкой, краюхой хлеба и несколькими кусками ветчины. Поставила на столик:

— Ешь.

Сергей не ответил, он безмятежно спал.

— Вставай! — решительно шепнула она и стянула его ноги с кровати.

Он растерянно моргнул, виновато улыбнулся. Лена налила в кружку вина:

— Пей!

Вино восстановило силы. Сон прошел…

— Сережка, знал бы ты, как я хочу опять иметь от тебя ребенка!

— Как же ты будешь брюхатым атаманом? Того и гляди — родить не успеешь, как убьют где-нибудь!

— Брошу, Сережа! Брошу всю свою банду, как ее красные называют!.. Мы как из Лабинской уходили, так я сама в потемках чуть какого-то мальчонку не задавила… Потом подумала: может, и тот красный вот так же… Мать того мальчонки до сих пор небось от страху не отошла… Шлет на мою голову проклятья…

— Вот видишь! На войне все возможно, — с жаром зашептал Волох. — Думаешь, мне сына не жалко? Ты как сказала, так я чуть не завопил… Аж в горле сжало… Бросай все! Давай завтра удерем отсюда?

Лена печально вздохнула.

— Погоди, милый… Что ж обо мне казаки подумают? Ведь это я их подняла на такое, оторвала от семей, заставила кровь проливать и сама же их брошу?… Нельзя так!

Однако Сергей не терял надежды спасти ее.

— Ты мне веришь?

— Я тебе всегда верила! Даже когда ты удрал, и то верила.

— Спасибо! — поблагодарил он, целуя ее волосы, и задал неожиданный вопрос: — А вдруг я красный?…

Лена, видимо, не ожидала такого вопроса. Долго сосредоточенно молчала и наконец, медленно растягивая и чеканя каждое слово, произнесла:

— Если это так и об этом узнают наши — я сама убью тебя!

«Примерно то же, что я думал о тебе днем», — подумал Волох, а вслух сказал:

— Не все ли равно, кто убьет!

— А почему ты это спросил?

— Да так… — уклонился он от ответа, с тревогой ожидая следующего вопроса.

Лена вдруг порывисто села, прикрыв на сей раз обнаженную грудь краем одеяла.

— Сережка, а ведь ты до сих пор ничего не рассказал о себе! И я забыла…

Еще по пути в станицу он придумал правдоподобный рассказ в двух вариантах: один для Лены, второй — на тот случай, если атаманшей окажется другая женщина. Ожидал этот вопрос еще в начале встречи, а сейчас… Сейчас не хотелось врать, хотелось выложить все начистоту. Но пойдет ли откровенность на пользу им обоим и делу? Решил рассказать выдуманную историю.

— Да что обо мне говорить, — нехотя начал он после продолжительной паузы. — Жизнь была обыкновенная… Как утек из вашей станицы, подался в Армавир, и, считай, в тот же день меня забрали в армию… Попал на прусский фронт. Скукота! На австрийском было, сказывали, куда веселее. Там хоть немножко наступали да отступали, а мы в окопах вшей кормили да с немцами братались… Я им песни пел — нравилось, просили еще петь… Так год и проболтался там… В октябре семнадцатого был в Питере, видел все своими глазами.

— За большевиков воевал?

— Нет, — солгал Сергей, — наблюдал… Интересно ж было там! Видел, как Зимний дворец брали… Потом болтался по матушке-России. Как здесь тихо стало, вернулся, решил старым ремеслом заняться…

— К нам не заходил?

А вот этого вопроса он никак не ожидал!

— Мне сказывали, там войска красных стоят… Вроде и штаб там какой-то… Боялся, в армию заберут.

— Враки! Нет там ни красных, ни белых… — В ее голосе звучала нескрываемая обида и боль. — Не думала я, Сережа, что ты… такой трус! Уж лучше бы воевал за красных, чем штаны в подвалах просиживать!.. Теперь понятно, почему ты не схотел стать атаманом…

Чудачка! Она и не подозревала, какую радость испытывал от ее колких слов он, Сергей Волох. Она любила его и хотела гордиться им, как и всякая другая женщина желает гордиться достоинствами любимого человека.

— Это ты брось… — попытался он защитить выдуманного Волоха. Попробовал обнять Лену, но она грубо оттолкнула его.

— Отцепись! — Быстро накинула ночную рубашку. — Спи, ты спать хотел.

Обиженно сопя, как перенесший незаслуженное наказание ребенок, повернулась лицом к стенке.

— Значит, больше не любишь?

— Не приставай, я спать должна!

— А если я скажу, что служу у красных?… Что я, к примеру, комиссар полка! Что ты на это скажешь?

Она повернулась к нему, явно заинтересованная.

— А зачем, комиссар, ты сюда попал?… Не трепись! Комиссары на такие свидания не ходят!

— Много ты знаешь о них! В разведку, скажем, пошел.

— Это комиссар-то полка? Что в полку, народу мало, послать некого?

— Пожалуй, верно… Но представь себе такое. Попадается этому комиссару твой короб, и узнает он в нем когда-то принадлежавшую ему вещь. А он помнит, где и у кого его оставил! И догадывается, что атаман банды — его любимая женщина. Решил на свой страх и риск проверить, и если его догадка окажется верна, то попытаться образумить ее, вернуть себе… Такое может быть?

— Смелый же этот комиссар! Сует голову прямо в пасть волку.

— Ну и ну. То трус, то смелый… Как же это понимать?

— Это я про комиссара. А ты трус!

— А ты бы хотела, чтобы я был комиссаром?

Она ненадолго задумалась.

— Как женщина хотела бы, а как атаман… Лучше оставайся трусом!.. А интересно было бы: Маруся-атаман — жена комиссара Красной Армии Волоха! — И надолго замолчала, что-то обдумывая и изредка поглядывая на Сергея. Потом вдруг оживленно спросила:

— Сережа, а тебя Ропот знает?

— Знает, — неохотно ответил он. — Мы с ним до двенадцатого года вместе бродяжничали. Он потом в офицерское училище поступил и попал в самый аккурат на фронт в четырнадцатом…

— Тогда вот что. Если ты комиссар, то уходи к своим сейчас же! Армянин, видать, уже послал человека в Преградную, тут недалече, чтоб узнать, кто такой Волох…

Сергей похолодел при этом известии, Ропот, разумеется, прекрасно знал, кто такой сейчас Сергей Волох и какую задачу выполняет их полк. Она говорила: Андрей в Преградной… Уж не готовит ли он ловушку всему полку? Ведь Христов и Терехов получили донесение разведчиков о его пребывании в Казьминке и, несомненно, двинули туда основные силы полка… Видимо, банда Маруси-атамана была лишь приманкой, на которую он хотел поймать весь полк и, кажется, добился желаемого. Его люди наблюдают за передвижением наших подразделений… Интересно, что он придумал, откуда и по кому нанесет первый удар, означающий начало восстания? Наверняка по эскадрону Шапошникова, как по наиболее слабому звену!.. А что она предпримет, если я уйду? Ропот не захочет терять такой боеспособный летучий отряд…

— Что ты в таком случае сделаешь? — с тайной надеждой спросил он.

— Уведу своих в другое место, — хладнокровно ответила атаманша, разом перечеркнув его надежды.

— А потом?

— Не знаю.

Не очень-то Ропот посвящает в свои планы ближних. Значит, если Волох уйдет сейчас, банда останется целой. Нужно выбить из рук Ропота эти двести сабель.

— Нет, я не комиссар! Я коробочник! Я остаюсь с тобой!

И опять они долго лежали молча.

— Сережа, — каким-то надломленным голосом прервала молчание Лена, — завтра утром мы повенчаемся. Я уже предупредила попа. Ты согласен?

— Да! — твердо ответил он.

— Смотри, комиссар, — повеселела она. — Будет теперь атаман Елена Волох, а не Маруся.

— А почему тебя так назвали?

— Это Андрей Филиппыч придумал. Говорит, была где-то такая атаманша. Теперь — дудки! Буду твое имя носить!

— А я, как законный перед богом и людьми муж, выпорю тебя розгами и запру в чулан. Придут казаки к атаману, а я пошлю их туда, где Макар овец не пас! Отвоевалась, скажу, моя баба! Не хрена ей людей пугать, пущай мне детишек рожает да обед готовит.

В ответ, как лесной ручеек, зажурчал счастливый смех.

— Ой, Сережка!.. Неужто так и сделаешь?

— А что? Имею на то законное право.

— Было б неплохо, коль ты бы так сделал, — уже без смеха тяжело вздохнула она…

За окнами шел проливной дождь. Могучие раскаты грома, повторенные и усиленные эхом в горах, невольно заставляли вздрагивать.

Когда-то Ропоту доставляло большое удовольствие бегать босиком, с непокрытой головой по такой погоде, но теперь, в дождливую погоду, мучительно начинало ныть простреленное колено. Вот и сейчас он полулежал на неведомо как попавшем сюда стареньком, обшитом кожей диване, вытянув раненую ногу и обложив ее пуховыми подушками. Подле дивана стоял его знаменитый костыль, на табурете лежали шашка с серебряным эфесом и маузер. Слева — стол с беспорядочно разбросанными книгами, брошюрками и листками исписанной бумаги. Тут же лампа с прикрученным фитилем.

Во дворе послышался шум, он потянулся за оружием.

Дверь открылась, впуская мокрого усталого порученца по особым делам Реву.

— За тобой гнались? — сухо спросил Ропот.

— Хуже, — мрачно бросил Рева. — Маруська себе мужа нашла…

— Что особенного, если бабе захотелось развлечься!

Рева многозначительно хмыкнул.

— Армянин сказывал, его зовут Сергей, а по фамилии Волох…

Ропот стремительно вскочил с дивана, подхватил костыль в шагнул к Реве.

— Ты с этим не шути, — тихо проговорил он.

— Я не шучу, — упавшим голосом ответил порученец.

Мысль работала четко, будто не было бессонной ночи. Обстоятельства требовали быстрого решения и немедленных действий. Это и была та непредвиденная случайность, которую попросту невозможно предвидеть. По замыслу Ропота, двести сабель Маруси-атамана должны были принять на себя удар эскадрона Шапошникова под Глинной и за счет численного превосходства разгромить его. Остальные части полка Христова, завлеченные в Казьминку, должны ринуться на выручку. При этом полк непременно растянется на марше, благодаря чему можно будет короткими фланговыми ударами силами отряда той же Маруси-атамана развеять и разгромить весь полк. Успех этой операции и должен был убедить казаков и горцев в целесообразности вооруженного выступления под руководством Ропота. Мятежные Кубань и Терек, наученные горьким опытом, могли поверить не словам, а только делу. И вот, когда с огромным трудом удалось заманить «дичь», капкан может не сработать из-за неисправности главной пружины.

Андрей в упор посмотрел на Реву. Тот в замешательстве опустил глаза. Он всегда неловко чувствовал себя под взглядом Ропота. Ропот щелкнул крышкой серебряных часов: было без четверти семь. Он укоризненно покачал головой, кивнул на закрытые ставни Ахмату. Тот понял. Вышел.

— Он мог видеться с кем-нибудь?

— По-моему, нет. Армянин не зря служил в контрразведке у Деникина, посты поставил, велел наблюдать.

— Тогда бери двух коней и быстро скачи в Глинную. Скажи, что я прошу отдать комиссара мне для получения нужных сведений.

— А Маруська отдаст? — опасливо спросил Рева.

— Устройте так, чтоб казаки узнали, кто он. Ты только смотри! Мне он нужен живой. Чтобы ни одного волоска из него не выдрали!

Звякнули засовы на ставнях, и вместе со светом в комнату ворвался свежий утренний воздух. Ропот положил руку на плечо порученца.

— Ты должен быстро добраться до Глинной… Иначе все погибло…

Из окна он наблюдал, как уезжал Рева. Потом еще долго стоял неподвижно, погруженный в невеселые размышления.

Сквозь щели в крышке погреба Илья видел полоску синего неба, веточку сирени да суматошно мечущихся по двору прислугу и работников поповского дома. Несколько раз по крышке погреба прошлепали босые девичьи ноги.

— Зойка! — донеслось из сада.

Босые ноги вновь стукнули по крышке.

«Уж не Федькина ли краля?» — подумал разведчик.

— Зоя, — негромко позвал он, когда девушка в очередной раз пробегала мимо.

Она испуганно отскочила в сторону.

— Ой!.. Кто тут?

— Тише, Зоечка… Тебе привет от Федьки, — торопливо за шептал Илья.

Услышав это имя, девушка смущенно зарделась и тихо спросила:

— А ты кто?

— Я Илья Горбунов, Федькин друзьяк… Не таращь так глаза на меня — заметят!

Зойка с независимым видам задрала голову к сирени.

— Слыхала я, как попадья вспоминала тебя недобрым словом… А Федька где?

Горбунов уловил в голосе девушки скрытую неприязнь к своей хозяйке и обрадовался этому.

— Федьки нет. Но он к тебе придет, видать, влюбился.

— Ишь как быстро…

— Зоечка, милая, некогда мне баланду разводить! Помоги мне.

— А что надо?

— Скажу сейчас. Только не говори об этом никому!

— Про Федьку ж не сказала…

— Спасибо! Передай коробочнику, что Илью, мол, дед выдал. Скажи, где я. И скажи еще: им известно, где я был ночью, а про Федьку они не знают… Все!

— Зойка! — донесся от дома голос попадьи.

— Передам, — шепнула она и убежала.

Человек десять казаков из одной с Леной станицы да Зойка в качестве подружки невесты присутствовали при обряде бракосочетания грозной атаманши и Волоха.

Невеста в белой кофте и юбке, не сходящейся у пояса, жених тоже в одежде с чужого плеча. У обоих усталый вид и темные круги под глазами. Казаки тоже выглядят неважно, лишь расчесанные волосы да торжественные лица немного соответствуют случаю. Зато степенно читающий молитву поп — при полном параде.

В церковь молодые идти отказались, и потому обряд совершался в самой большой комнате поповского дома. Млеющая от нежданно свалившегося счастья Зойка дрожащими руками держала над головой невесты позолоченную коронку. Над женихом венец держал гигант Савельич.

— Раб божий Сергий, любишь ли ты невесту свою Марию? — задал поп положенный по обряду вопрос.

— Елену, — мягко поправила невеста.

Священник удивленно взглянул на присутствующих казаков. Те утвердительно закивали головами.

Зойка обалдело икнула. На нее цыкнули, неодобрительно покосились.

— Елену, — поправился поп.

— Люблю! — твердо ответил Сергей.

— Раба божья Map… Елена, любишь ли ты жениха своего Сергия?

— Да!

Священник степенно благословил их иконой с изображением святой Марии с младенцем на руках. Новобрачные не догадались стать на колени перед образом. Никто не осмелился напомнить им об этом. Они выслушали благословение, приложились губами к иконе, обменялись неведомо откуда раздобытыми кольцами, поцеловались, и на этом обряд закончился.

Новобрачные молча удалились на свою половину поповского дома. Зойка последовала за ними. Казаки же вышли на двор, где уже собралось множество любопытных и желающих повеселиться по случаю свадьбы.

В сопровождении Карпыча, арестовавшего ночью Илью, пришел во двор дед Григорий. На нем была облезлая широкая папаха, мятая, выцветшая черкеска с поржавевшими газырями, перепоясанная тонким ремешком, на ногах нечищеные, но еще крепкие сапоги. Он тоже приложился к кружке самогона; осушив ее, зажмурился, подергал широкими ноздрями и двинулся к дому. На веранде его встретил Овсепян, окинул оценивающим взглядом, с усмешкой спросил:

— Твой внук красивый?

— Посмотри — узнаешь! Далась только тебе его краса… Чай, он не девка.

— Ладно. Стойте здесь!

Овсепян вошел в коридор. Дед проводил его недобрым взглядом.

— Кто там? — донесся из спальни спокойный голос атаманши.

— Я к тебе как к атаману…

— Говори!

— Ночью одного красного поймали. Доглядывал. Прикажешь привести на допрос?

Зойка невольно ойкнула, испуганно прикрыла рот ладонью. Широко раскрытыми глазами посмотрела на сидящего у открытого окна Волоха: в свадебной суматохе она совсем забыла выполнить поручение Ильи.

Лена сидела на табуретке у стоящего на столике зеркала и с помощью Зойки заплетала волосы в две женских косы и крепко укладывала их на затылке, чтоб не растрепались под папахой. Услышав про красного лазутчика, невольно взглянула в сторону мужа. С минуту пристально всматривалась в его лицо, ожидая увидеть какие-нибудь признаки замешательства. Сергей заметил ее внимание и равнодушно отвернулся к окну.

— Еще ничего от него не узнали? — спросила атаманша, не сводя глаз с Волоха.

— Нет! Только имя да фамилию, да и то его дед сказал.

— Какой дед?

— Как какой? Родной… Он здешний.

— Так это дед его выдал? — продолжала спрашивать она, заметив, как напрягся Сергей.

— Он.

— Что ж, веди…

Хлопнула дверь.

— Сергей, ты на допросе будешь?

Волох, чувствуя ее скрытый интерес, ответил как мог беспечнее:

— Посмотреть можно. Сроду не видал ничего такого.

— Ну, ну… посмотри. — Она вышла из спальни и уже из комнаты позвала: — Иди сюда, допрашивать здесь будем… Зойка, марш отсюда!

Девушка проворно шмыгнула к Волоху и быстро зашептала ему в ухо:

— Это какой-то Илья! Он велел передать, что Федька ушел…

Сергей благодарно кивнул.

Выбежав на веранду, Зойка увидела, как несколько казаков вели сквозь толпу гуляющих невысокого мужчину. Она обратила внимание на глубокий шрам, пересекающий лицо пленника от щеки по подбородка. Веселье стихло. Все смотрели на пленника.

— Братцы! — вдруг крикнул кто-то. — Да это же Илгоха Горбунов!

— Здорово, станичники! — весело приветствовал Горбунов своих знакомых.

Жители Глинной хорошо помнили веселого и озорного внука Горбуновых. Многим он насолил своими проказами. Много свадеб было справлено при его шумном участии. Многие часто вспоминали задиру и весельчака Илгоху добрым словом.

Станичники загалдели, затолкались, чтобы получше рассмотреть пленного земляка.

— Ты чо, Илья, у красных?

— Как эт тебя угораздило?

На веранду вылетела попадья, увидела поднимающегося по лестнице под конвоем старого обидчика, уперла руки в бока и обрадованно закричала:

— Попался, голубчик! Давно по тебе веревка плачет! Постойте, дайте поглядеть, как этого ирода разукрасили!

— Кого я вижу, братцы! — обрадованно закричал Илья, вскинув руки, будто желая обнять желанного друга. Знающие Горбунова умолкли, заулыбались, потянулись поближе, ожидая очередной шутки.

— Тьфу на тебя! — сплюнула попадья, пятясь. — Век тебя не видела и видеть не желаю!

— Как не видела! — воскликнул тот с искренним удивлением. — А кто тебя, матушка, ночью в кустах обжимал?

Глаза попадьи от возмущения вылезли на лоб.

— Паразит! Антихрист! — закричала она, потрясая кулаками.

Горбунов повернул свою широко ухмыляющуюся физиономию к столпившимся внизу станичникам, в притворном ужасе обхватил голову руками.

— А еще кто, матушка?

Толпа грохнула хохотом. Поняв, что смеются над ней, попадья взвилась еще пуще.

— Ирод! Иуда! — выкрикивала она. — Сатана!.. Сволочь!

Ухватившись за живот от смеха, Илья едва выдавил:

— И как ты стольких ангелов обласкала…

Попадья, поняв наконец причину неудержимого хохота, умолкла. В углу веранды она увидела скорчившуюся от смеха Зойку.

— И ты тоже! — злобно прошипела она. — Ну погоди же…

Побагровевший от смеха Овсепян махнул рукой конвоирам.

Кто-то подтолкнул Илью. Дед Григорий неуверенно поплелся следом, не спуская взгляда со спины внука.

Первое, что увидел Горбунов, когда его втолкнули вслед за Овсепяном, была плеть, висящая на стене. Напротив входа, у окна, так, что тень скрывала его лицо, сидел Волох, облаченный в серые бриджи и зеленый френч. Илья лишь мельком скользнул по нему взглядом и с нескрываемым интересом стал рассматривать сидящую за столом женщину. Серая папаха, черная черкеска с серебряными газырями, перекрещенная тонкими ремешками от шашки и кобуры револьвера, белая рубаха-косоворотка, виднеющаяся в широком вырезе черкески, — все это сидело на ней ладно, с чуть уловимым кокетством и молодецкой лихостью. Белое, не тронутое загаром лицо с подвижными чертами не было жестоким. «И как это ее угораздило в атаманы…» — с сожалением подумал он. Она окинула его настороженным взглядом, медленно перевела взор на неподвижно замершего у двери деда Григория и с любопытством спросила:

— Дед, ты знаешь этого человека?

— А как же! — возмутился дед. — Чтоб я да не знал собственного внука! Он сызмальства при мне… Казаком его сделал, а он спутался хрен знает с кем.

Овсепян украдкой покосился на Волоха. Осторожно уселся на табуретку.

— Расскажи, дед, что знаешь! — распорядился он.

— Эт про што?

— Как пришел, что говорил…

— Пришел обыкновенно, как все люди ходят, — ногами, — спокойно заговорил дед, не глядя на внука, засунув по привычке большие пальцы рук за ремешок на поясе. — Дело перед грозой было… Я ему говорю, чтоб в хату шел, а он спрашивать начал: где атаманша проживает да кого поймали вчерась…

Лена беспокойно повела бровями.

— Я ему про все рассказал, что знал, — продолжал дед. — А как он ушел, призадумался. «Зачем, — думаю, — ему все знать надобно?» Пошел к Карпычу, — старик кивнул на знакомого Волоху казака, — он сосед мой. Рассказал ему про все… Потом… Вот он!

— Молодец, дед! Ты настоящий казак! — похвалил Овсепян. — Говори, что хочешь за добрую услугу?

— Да мне ничего не надобно. Вот только внука… не убивайте.

Все, за исключением Карпыча, посмотрели на старика как на помешанного.

— Зачем же донес про него? — не сдержала удивления атаманша.

— Хочу, чтоб снова с казаками был, а не супротив казаков.

— Ну и болван ты! — чуть ли не со слезами в голосе вскипел Илья. — Настоящие казаки с Кубани и Дона за власть Советскую воюют, а не за толстобрюхих куркулей Деникиных да вот этих лавошников! — Он кивнул в сторону Овсепяна.

— Молодец, дорогой! Теперь мы знаем, ты большевичок! — довольно потирая руки, воскликнул Овсепян.

— А я в не собирался отпираться! Сбрехал бы, так ты б не поверил.

— Правильно! Теперь скажи: зачем сюда пришел?

— Сюда не приходил, сами привели! Я этот дом с малых лет не перевариваю.

— Это я уже видел… Зачем в станицу пришел? Зачем про атаманшу спрашивал?

— А на что тебе знать? Может, влюбился!

— Надо знать, дорогой. Ты лучше не серди меня. Скажешь все — с дедом домой пойдешь, не скажешь — так отделаю, ноги у меня целовать будешь!

Илья пружинисто напрягся, когда Овсепян, возбужденно сверкая глазами, нарочито медленно приблизился к нему. Двое казаков повисли на его руках. Овсепян сдернул с гвоздя плеть, поиграл ею и ожесточенно начал хлестать пленного, стараясь попасть по лицу.

— Я тебя, дорогой… сволочь! Я тебе весь морда исполосую!

Повисшие на руках казаки не давали разведчику уклоняться от ударов. Он пригибал голову, по плеть все равно достигала лица. Неожиданно армянин ударил его ногой в пах. Илья охнул от резкой боли и потерял сознание.

Дед Григорий тусклым взглядом наблюдал за избиением, не проронив при этом ни звука.

— Отнесите его в сарай! — распорядилась атаманша.

Овсепян, тяжело переводя дыхание, остался стоять посреди комнаты в позе зверя, у которого неожиданно отняли полуистерзанную жертву.

— Не можешь ты допрашивать пленных, — с нескрываемым торжеством и насмешкой поддела его Лена. — Надо об этом Ропоту сказать, чтоб отправил уборные чистить…

— У Деникина не таких заставлял говорить! — просипел бывший подполковник деникинской контрразведки, направляясь к двери. На пороге он обернулся, кинул недобрый взгляд на Волоха: — Еще посмотрим…

После его ухода в комнате несколько минут царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь доносившимся со двора и улицы веселым оживлением.

— Как ты думаешь: зачем ему нужно было знать, где я живу? — нарушила молчание Лена, пытливо заглядывая в лицо мужа.

— Не знаю… — уклонился тот от ответа.

— Зато я знаю! — с вызовом бросила она. — Ему нужно было увидеться с тобой! И вы виделись! Ты передал ему, что услышал от меня… А вот уйти он не успел: пожрать у родного дедушки захотелось!

— Думай что хочешь!

— Должна думать! По вашей милости сделалась атаманом!.. Сегодня же уведу отряд. Этого расстреляем!

— Если ты уверена, что он связан со мной, расстреливай и меня.

Она затравленным взглядом смотрела ему в лицо.

— Сережка, кто я?

Волох неопределенно пожал плечами.

— Если для меня, так с одной стороны жена, с другой — сатана!

Она горько усмехнулась.

— Баба не баба, мужик не мужик… Не могу я тебя убить! Люблю же… Слышишь, люблю!

Лена порывисто бросилась к нему, стала на колени и заплакала, уткнувши лицо ему в живот.

— Что же нам делать?! — выдавила она сквозь слезы. — Ведь не могу же я все бросить!

— Можешь, если захочешь!

— А почему ты не хочешь?

— Во-первых, я уверен в нашей правоте. А ты в чем-либо уверена?

— Нет! Но предателем тоже не могу быть! — Она подняла к нему заплаканное лицо и впервые в этот день улыбнулась.

— Странно у нас получается, Сережка. Ничего друг другу не говорили, а все известно… Я теперь почти верю — ты комиссар… Уходи сегодня же, иначе я не смогу спасти тебя! Слышишь?…

— Слышу. Теперь ты послушай. Раз уж действительно карты открыты, делай как прикажу я, твой муж. Ты должна бросить банду! Сделаешь это ради себя, ради меня, ради наших будущих детей, ради брата, наконец!

— Брата?

— Да! Алексей Христов — командир полка, где я комиссар.

Лена оторопело посмотрела в глаза мужа, пытаясь заметить хоть искорку спасительной лжи. Медленно села на пол, закрыла руками лицо, будто спрятаться хотела.

— Господи! Что ж это?… Брат — командир, муж — комиссар, а я… О-о-о! И моего Степушку тоже красные убили!

— Это нелепая случайность!

— Где ты был раньше, чтоб сказать мне это? Зачем мне все это знать теперь, когда уже нет возврата?…

Она вдруг умолкла, напряженно прислушалась к воцарившейся во дворе неожиданной тишине.

— Что там случилось? — взволнованно спросила.

Со двора, так же неожиданно, как до того наступила тишина, донесся взрыв бурных криков и резких возгласов. Множество ног застучали в коридоре за дверью.

— Беги! — Она кивнула ему на окно, выхватила из кобуры револьвер. — За меня не бойся!

— Все равно не уйти. Кони…

Дверь с треском распахнулась, и в комнату ввалилась толпа возбужденных казаков во главе с торжествующим Овсепяном.

— Вот он!

Все взоры обратились на Волоха.

— Попался, комиссар!

— Хотел нас угробить, теперь сам запляшет…

Волох шагнул вперед и так, что за общим гомоном его услышала только жена, шепнул:

— Не делай глупостей! Меня не спасешь…

Атаманша трижды выстрелила в потолок.

— Тихо!

Толпа вздрогнула, умолкла, шарахнулась назад.

— Что случилось? Почему врываетесь ко мне без дозволения? — негромко спросила она, с мрачной решимостью сверкая глазами.

Из толпы вытолкнули запыленного, уставшего Реву.

— Пущай он объяснит.

Рева отер рукавом капли пота со лба, опасливо покосился на револьвер в ее руке.

— Ты, Мария, этой штукой не балуй…

— Ты за этим приехал, чтоб советы мне давать? Без тебя знаю, чем и с кем мне играться.

— Я от Ропота, — многозначительно заявил он.

— Не впервой вижу, знаю, что за голубь. Говори, что надо!

— Андрей Филиппыч приказал арестовать твоего мужа. Он комиссар! Он шпионил за нами…

— А Ропот почем знает, кто он?

Она умышленно тянула время, лихорадочно искала хоть малейшую зацепку в словах связного, чтоб послать его к черту. Но тот твердо знал, что делает.

— Знает. Они с ним друзьяки были…

— Вот как… — И медленно произнесла: — А если я не отдам его?

Рева опасливо попятился в толпу.

— Казаки знают! Они не позволят…

— Ты с кем, атаманша? — выкрикнул кто-то. — С нами аль нет?

Толпа сдержанно загудела, надвинулась. Она не дрогнула. Шагнула навстречу. И они вновь умолкли, отшатнулись, готовые, казалось, повиноваться ее власти.

И тут вперед вышел гигант Савич.

— Стреляй в меня, племянница! — спокойно предложил он. — Ты казаков поднимала против Советской власти, я помогал тебе.

Атаманша вздрогнула всем телом, словно от удара пастушечьего бича. Окинула толпу тяжелым недобрым взглядом. Медленно опустила револьвер обратно в кобуру.

— Хорошо, — медленно, разделяя каждое слово, произнесла она. — Я отдам его… Но с условием… — Все напряженно ловили каждое ее слово. — Он умрет сегодня же… Здесь, на майдане. Не ни до казни, ни после ни один волос не упадет с его головы… Кто хоть пальцем тронет — разорву на куски! Согласны?

В толпе согласно закивали. Одобрительно загудели, понимая ее чувства в этот тяжелый момент.

— Ропот приказал к нему его доставить! — выкрикнул Рева.

Глаза атаманши дико сверкнули.

— Проваливай отсель! Увижу — застрелю!

Рева не заставил повторять угрозу. Знал — исполнит.

— Чего стоите? Ведите его к тому… Да охрану поставьте получше, чтоб я спасти не смогла!

Она с усилием склонила голову к плечу, желая хоть искоса взглянуть на мужа, неподвижно стоявшего за ее спиной, но не взглянула. Резко вскинула голову и быстро вышла. Казаки поспешно расступились, уступая дорогу. С веранды окинула хмурым взглядом притихшую при ее появлении толпу во дворе.

— Закройте рты! Мужа моего уже забрали… Казнь через два часа… А теперь мотайте отсюдова!.

Пока люди поспешно покидали поповский двор, неподвижно стояла на веранде. Когда двор совсем опустел, сорвала вдруг с головы папаху и, прикрыв ею лицо, стремительно убежала на конюшню.

Заглянувшая туда минут через десять Зойка увидела, как атаманша, зарывшись головой в сено, судорожно извивалась в рыданиях…

Волоха отвели в один из пустующих амбаров поповской усадьбы. Никто на него не крикнул, никто не толкнул. Овсепян хотел было дать какие-то указания, но его по-доброму послали так, что он, сжавшись, поспешил скрыться неведомо куда.

Когда глаза свыклись с полумраком, Волох разглядел скорчившегося на полу Горбунова, который молча глядел на комиссара сквозь щелки распухших век на окровавленном лице.

— Больно? — сочувственно спросил Сергей, усаживаясь рядом.

— Ничего, уже отошел, — отозвался разведчик, с трудом шевеля распухшими губами. — Жаль, не успел вас предупредить.

— О чем?

Илья коротко рассказал о подслушанном Федькой разговоре в бане.

— Это было бы ни к чему.

— Чего так?

— Меня жена об этом предупреждала. Но я не мог уйти.

— Почему?

— Сам не понимаешь? Уйди я — и банда уйдет. У Ропота сил останется больше для восстания… Потом, мне кажется, нам готовят ловушку. Ропот ведь понимает, что я пришел в разведку не один и что данные о расположении банды уже известны в эскадроне. Но он не приказал им покинуть Глинную, а лишь распорядился арестовать меня и доставить к нему. Значит, Шапошникова здесь ждут. Точнее, ждет Ропот, а атаманше об этом не говорит. Ведь военная логика подсказывает, что для уничтожения банды нужно окружить ее. Но в этом случае силы эскадрона, и без того небольшие, будут распылены, и не составит труда разгромить его… Если Шапошников послушает меня, нанесет направленный удар силами всего эскадрона, то сможет и урон нанести, и себя уберечь… Здесь все решает время: если успеют в ближайшие два-три часа — успех будет…

— А почему позже не будет?

— Психологический фактор, — невесело усмехнулся Волох. — Скоро на майдане должны казнить меня. Любопытных соберется много… Потом банда уйдет и будет жалить злее прежнего…

— Ты чего здесь крутишься, дед? — раздался голос снаружи.

— Узнать хочу, — захрипел в ответ голос деда Григория. — Чего с внуком моим будет?

— Вот гад! — со злостью буркнул Илья.

— А чего с ним будет, — равнодушно ответил один из часовых. — Должно, повесят вместе с комиссаром.

— Ты на майдане посмотри, — посоветовал другой. — Коль виселицу на двоих делают, знать, там и встретишь опосля своего Илюху.

— Благодарствую, — сухо ответил дед. — Карпыч, подь ко мне на немножко. Дело есть…

Карпыч неохотно вышел из тени амбара. Вскоре вернулся.

— Чего это он? — спросили его.

— Да так, наган просил…

— Какой еще наган?

— Да что у Ильи ночью отобрали.

— А на что он ему?

— Память, говорит… Да еще боится. Красные придут, ему тоже петельку накинут.

— Отдал?

— Отдал. Пущай потешится! Поди, и в руках держать не сможет…

— Гляди, как бы у твоего брюха не подержал…

Карпыч хмыкнул что-то неразборчиво.

Илья призадумался. Видимо, дед что-то затевает. Вряд ли он всерьез станет думать о защите. В его возрасте смерти не боятся. Ее ждут как высшего блага, как избавления от непосильного бремени жизни. Но что он задумал? В душе шевельнулась смутная надежда…

— Станичники! — весело зашумел разведчик. — Хотите, расскажу, как Карпыча женили в первый раз?

— Гляди-ка, оживел?

— Давай, Илюха, сбреши напоследок!

— А ты что, у него сватом был?

— Заткнитесь, коль слушать хотите! — крикнул Илья. Когда караульные утихомирились, начал рассказ, лукаво поглядывая на грустного комиссара: — Когда Карпыч молодой был, народ тогда еще темнее вас, дурандосов, был. Карпыч вон до двадцати годочков без штанов в одной длинной рубахе бегал, песочком игрался: наберет песочку в подол и бежит через всю станицу…

Казаки начали сдержанно посмеиваться. Карпыч усиленно зашмыгал носом, пытаясь сохранить невозмутимость.

— Отец его примечает, сынок-то вырос, а пользы от него нету. Вот и решил женить балбеса, работницу в дом взять. Облюбовал отец по себе девку в Исправной, собрался ехать сватать ее. По такому случаю сыночку разрешили надеть полное казачье обмундирование: черкеску, сапоги хромовые да синие шерстяные штаны. Знает отец, что сынок — малость дубина неотесанная, решил перед дорогой его уму-разуму научить, как в доме невесты вести себя. «Как приедем, — втолковывает он ему, — посадят тебя на видном месте, чтоб все видели, каков ты из себя. Ты сиди смирно, прямо. Ноги расставь, как мужик настоящий; руки на коленях держи, локти в стороны, не жмись, как девка. Как соберутся все да станут напротив тебя — ты на меня смотри. Моргну правым глазом — откинешь правую полу черкески; моргну обоими глазами — откинь обе полы. Пущай смотрют! Штаны у тебя вон какие! Впору самому станичному атаману носить». Карпыч, а он тогда еще Карпенком был, головой мотает — от лошадей научился, — понял, мол, сделаю, как велишь. Сели они на бричку, поехали. Ехали, ехали, и захотелось нашему Карпычу по большой нужде сходить — то ли с перепугу от будущей женитьбы, то ли растрясло в дороге… Спрыгнул с брички и в кусты. Да-а-а… А в штанах-то ему непривычно! Вот и снял он их, повесил повыше, чтоб не приведи бог! — вниз не свалились. Управился со своим делом, сапоги напялил и ну телегу догонять. А про штаны-то и забыл! С непривычки, конечно… Вот приехали в Исправную. Их встретили, посадили как положено. Карпыч коленки раздвинул и на отца глядит, сигнала ждет. Выходит наконец наряженная невеста, напротив жениха у стенки становится. Самое время штаны показывать. Отец ему правым глазом, как условлено, знать дает. Карпыч тут же раз — полу длиннющей черкески в сторону и голой коленкой трясет. Отец, как увидел, и ну обоими глазами моргать: закройся, мол! А для Карпыча это другой знак: он и другую полу откидывает…

Слушатели за стеной захохотали в голос.

— Аи да Карпыч!

— Куда же ты, Карпыч?

— Обиделся…

Сергей не смеялся.

— Выше нос, товарищ комиссар! — бодро окликнул его Илья. — Живы будем — не помрем! Все уладится.

— Возможно… Илья, если останешься жив, не давай в обиду жену мою… Постарайся, если удастся, взять ее в плен, доставить к Христову. Она, оказывается, его родная сестра, чего я прежде не знал. — После небольшой паузы он с некоторым смущением в голосе добавил: — Если что, так и скажи, я просил повременить с ее казнью. Пусть подождут несколько месяцев… Может, она окажется беременной, так ребенок мой! Я хочу, чтоб он родился! У меня ведь никого нет…

— Все сделаю, товарищ комиссар, — тихо, но твердо заверил Илья. И с беспечной усмешкой добавил: — Если меня не повесят…

Громыхнул засов. Медленно, с нудным скрипом раскрылись двери.

— Выходите! — скомандовал голос Карпыча.

Встрепенулось сердце. В животе сразу как-то похолодело. Они обменялись взглядами, полными ясности и глубочайшей выразительности. Вся духовная сила человека, казалось, сосредоточилась в этом предсмертном взгляде. Илья с удивлением, осознанным значительно позже, отметил, что понимает мысли комиссара, будто в этот прощальный час они оба стали единым организмом.

«Поднимешься?» — спросил взгляд Волоха. Илья поднялся. Плечом к плечу вышли из амбара под яркие горячие лучи полуденного солнца. Во дворе было безлюдно. Зато из-за высокого плетня поповской усадьбы доносился сдержанный гул сотен голосов.

Настежь распахнулись широкие ворота. Прямо от них начиналась живая улочка сквозь притихшую людскую толпу, которая, извиваясь, вела к середине майдана, где над ветхим помостом, с которого многие годы вели сходки казаков станичные атаманы, возвышалась наспех сколоченная виселица.

Они шли медленно, испытывая чувство неловкости от непривычного внимания десятков пар живых человеческих глаз, сопровождавших их со вниманием, с любопытством, с состраданием. Близ помоста смирно стоял кабардинский скакун с застывшей, как изваяние, всадницей. Черные, распущенные в знак траура волосы пышными вьющимися локонами спадали ей на плечи, спину.

Взошли на помост: Волох — молча, спокойно, Илья — чертыхаясь и спотыкаясь о гнилые ступени, с каким-то непонятным самому недоверием к происходящему. У виселицы хозяйничал Савич; он повел плечами, окинул обоих сумрачным взглядом и, кивнув на стоявшую под перекладиной скамью, отрывисто буркнул:

— Влезайте.

— Стой! — неожиданно громко разнесся над притихшей площадью звонкий голос атаманши. Все взоры с напряженным интересом обратились к ней: неужто отменит казнь? Стало совсем тихо. Она подъехала к краю помоста, который был немного выше крупа лошади, стала прямо перед мужем.

— Сережа, спой что-нибудь, — тихо, но отчетливо произнесла она. — Для меня спой… Как жена прошу, а не как…

Она не договорила. Волоху достаточно было увидеть вблизи ее бледное, припухшее от слез лицо, полные невыразимой тоски глаза, чтобы понять неожиданную просьбу не как потребность в последний раз услышать его голос, с которого началась их столь печальная любовь, а как искорку надежды на его спасение. Она знала чарующую силу его голоса и надеялась, что волшебные крылья песни смягчат остервенелые души людей, что ей легче будет потом повлиять на их единодушное решение казнить комиссара и красного разведчика. Сергей не питал подобных иллюзий. Ответил теплой печальной улыбкой: к чему все это?

— Сережа… — И в голосе столько отчаянной мольбы, что он невольно вскинул голову.

— Хорошо, — согласился Волох, — но у меня тоже есть просьба.

— Говори!

— Не вешайте моего товарища. Если не найдете возможности помиловать его — расстреляйте после моей казни.

В невероятной для такого скопления народа тишине, царившей над майданом, его слова вызвали одобрительный гул. Атаманша повелительно махнула рукой. Илья благодарно посмотрел в спину комиссара и в сопровождении двух казаков, один из которых оказался до оскомины надоевшим Карпычем, сошел с помоста, где остался стоять, дожидаясь казни Волоха и своей дальнейшей участи. Теперь внимание всех присутствующих было приковано к оставшемуся на помосте в одиночестве комиссару. Могучий Савич, повинуясь властному жесту атаманши, тоже сошел вниз.

Лица, лица и лица. Многообразие черт, выражений, чувств. Недоверие, смешанное с крайним любопытством и нетерпеливым ожиданием: комиссар — и вдруг поет!

Невдалеке, полускрытая туманной дымкой, темнела гряда гор, над ними ослепительно чистая бирюза небес. Он смотрел в бесконечную высь неба, чувствуя, как оттаивает недавнее болезненное ожидание смерти. Ненасытным взором оглядывал Сергей все вокруг, жадно вдыхал прогретый воздух, чуть ли не впервые в жизни ощущая его горьковато-кислый привкус.

Молчание становилось тягостным. Толпа начала приходить в недовольное движение. Сергей медленно набрал полные легкие воздуху и, чуть приоткрыв рот, единым выдохом вытолкнул его обратно.

— Эх! — чуть слышно сорвалось с губ. Он внимательно при слушался к звуку своего голоса, как опытный музыкант прислушивается к первым аккордам инструмента, от которого успел отвыкнуть и теперь, собравшись играть на нем, пытается уловить: нет ли каких дефектов?

Песня легко и свободно полилась над площадью, над станицей, заполняя все притихшее вокруг пространство волшебным звучанием задушевно-серебристого тенора. В глазах пораженных слушателей уже не светилось выражение недоверия и голого любопытства. Их лица потеплели, зарумянились, восхищенно засверкали глаза.

— Ишь ты… — единым вздохом вырвался из сотен губ невольный возглас признания.

А песня все неслась и неслась, обволакивая и пленяя людей своими незримыми объятиями. Отчетливо звучал голос певца, забирая такие высокие ноты, что многие открывали рты и привставали на носки, словно пытались дотянуться до той выси, на какую забирается голос чудодея-комиссара.

Зачарованные слушатели не обращали внимания на скользившего меж ними деда Григория, пробиравшегося ближе к помосту.

Илья облизывал потрескавшиеся губы и с не меньшим удивлением, чем окружающие, вслушивался в голос комиссара: в эскадроне никто даже не подозревал о таком его таланте. Что-то тяжелое опустилось ему в карман. Сквозь рваную ткань ощутил холодное дуло нагана и понял — дед. Но не обернулся, лишь быстро опустил руку, до боли в ладонях сжал рукоять нагана. Дед понятливо гмыкнул.

Рядом с Ильей, словно псих, тряс бородой Карпыч. Винтовка в его руках выделывала замысловатые коленца.

Вот он, последний куплет. В словах лукавство, торжество победы веселого коробейника над простодушной любительницей пестрых платочков, а в голосе певца — невыразимая грусть:

Громовым эхом прокатился над майданом винтовочный выстрел.

Вся площадь, а с ней, казалось, и вся станица вздрогнула от внезапного звука и застыла, оглохшая от столь же внезапно возвратившейся тишины.

На глазах у сотен людей певец вздрогнул и вытянулся. Близко стоящие видели, как несколько раз шевельнулись его губы. Он медленно опустился на колени, затем рухнул ничком на помост и больше не двинулся.

Карпыч выронил винтовку с чуть дымившимся стволом, исступленно мотая бородой, выпучив обезумевшие глаза, диким голосом забормотал:

— Я не хотел, братцы! Он душу мне вывернул!

— А-а-а-а! — прорезал тишину страшный в своем отчаянье женский голос. Заржал поднятый на дыбы скакун. Над головой Карпыча молнией блеснул клинок шашки. — Гад!

Хрустящий звук удара. В лицо Илье брызнула кровь. Карпыч, тупо мотнув рассеченной головой, свалился под копыта лошади.

Кто-то подмял Илью, свалил на землю, неловко навалился сверху. Еще не успев что-либо сообразить, разведчик увидел, как скакун отпрянул от окровавленного тела конвоира и в тесноте обрушил передние копыта прямо на лежащего сверху человека, почувствовал страшную тяжесть и услышал над ухом протяжный старческий стон. И снова увидел скакуна, метнувшегося обратно к помосту.

— Казаки, бросай оружие! — повелительно крикнул зычный голос откуда-то с края майдана. — Вы окружены силами конного полка Красной Армии.

Сотни лиц повернулись на голос. Кричал смуглый рослый всадник, на черной папахе которого стоявшие поблизости увидели пятиконечную звезду. Но наибольшее впечатление производили нацеленные на толпу винтовки в руках окружающих его красноармейцев.

Казаки мгновенно взяли наизготовку оружие, но им не хватало главного: команды звонкого женскою голоса, к которому они привыкли и которому они полностью доверяли. Повинуясь единой мысли, связавшей всех одной волей, казаки, а вместе с ними все присутствующие неслуживые станичники, женщины, и дети вновь обратили свои взоры к помосту, к одинокой женской фигуре в казачьем облачении.

Шапошников нервно покусывал ус, понимая, что последнее слово принадлежит только этой прекрасной бандитке. Он видел труп на помосте, окровавленную шашку в руке атаманши. Нет, он не предполагал, он был уверен, что тело на помосте — это комиссар Волох и что убит он этой женщиной. Однако на войне бывают такие моменты, когда даже воинская доблесть, помноженная на ненависть к противнику, оказывается бессильной. Противники готовы схватиться в смертельной схватке, но между ними — многоликая толпа ни в чем не повинных и беззащитных людей. Что делать? Для всякого человека, если в нем есть что-либо человеческое, сомнений не могло быть. И если люди нередко пренебрегали столь необходимыми условностями, то лишь потому, что во главе их в такие моменты стояли обычные сволочи. В ком нет чувства сострадания и любви к другим людям, тот никогда не сможет любить и себя. Шапошников не был сентиментален, он просто родился и вырос в такой же станице, где обычай гласил: не бей лежачего. И эта простая заповедь запала в его сознание на всю жизнь. Сейчас эта невоюющая любопытствующая толпа лишала эскадрон возможности нанести внезапный решающий удар, но эта же толпа заперла в кольцо и банду. В создавшейся ситуации судьбу сражения и жизнь беззащитных людей держала в своих руках атаманша.

Шапошников увидел, как она сунула шашку в ножны, что-то сказала кому-то. Быстрым жестом скрутила волосы, запрокинула их на затылок и ловко надела папаху.

— Станичники! — донесся до комэска ее звонкий надломленный голос. — Только что вы слышали песню красного комиссара. Так петь может только честный человек, и друзья у такого человека не могут быть сволочами! Эти люди — его друзья, — она вытянула руку в сторону Шапошникова и его людей. — Расходитесь по домам! Пока все женщины, старики и дети не смотаются с майдана — ни один выстрел не прозвучит над станицей. Если хоть один красный выстрелит в это время, значит, он наплюет на могилу комиссара Сергея Волоха, и этот человек умрет! Расходитесь!

И пока станичники поспешно покидали майдан, комэска и атаманша пристально ловили каждый подозрительный жест друг друга. Ни один красноармеец и ни один казак не сдвинулись с места. Наконец враги остались наедине, ощетинившись обнаженными клинками, дулами винтовок, наганов, маузеров, револьверов и пулеметов на тачанках.

Наступил самый напряженный момент, когда любой подозрительный жест мог стать роковым для очень и очень многих. Горячий пот градом струился по лицу Шапошникова, заливая глаза. Мучительно хотелось провести рукавом гимнастерки по лбу, но не решался. Каждая секунда тягостного ожидания охлаждала противников и углубляла чувство напряжения, где у кого-нибудь могли не выдержать нервы.

— Эй, красные! — снова раздался голос атаманши. — Кто вам больше нужен: кто подчинялся или кто приказывал?

— Ты! — густым голосом ответил Шапошников, в который раз поражаясь смекалке этой женщины.

— Тогда, чтоб не было кровопролития, отпустите моих казаков по домам. Они больше не будут воевать с вами, коль я прикажу. Я остаюсь! Судить будете меня! Я поднимала казаков, мне и отвечать. Согласны?

Многие облегченно вздохнули. Некоторые осторожно отерли пот с лица. Шапошников окаменел в напряженном раздумье.

И в этот момент, когда противники, утомленные впечатлением встречи и огромным нервным напряжением, готовы были поверить в мирный исход встречи, прозвучал предательский выстрел. Никто не мог впоследствии вспомнить, откуда он был произведен, но резкий звук заставил вздрогнуть державшие оружие руки.

Винтовочные выстрелы, стрекот пулеметов, крики отчаяния и проклятия, дикое ржание раненых или просто напуганных лошадей, холодный перестук клинков — все смешалось в ужасающей какофонии.

До начала схватки Горбунов неподвижно лежал под телом деда Григория, притворяясь убитым. Никто не обратил на него внимания даже тогда, когда он, предполагая трагический поворот событий, вертел по сторонам головой, ища места, где можно укрыться от пуль своих. Ему хорошо был виден помост и лестница на него: другого здесь укрытия не найдешь. Рядом с лестницей на коне сидит Овсепян. Илья упустил его из виду на какой-то миг, когда тот выхватил револьвер и в кого-то выстрелил. Разведчик пружинисто вскочил на ноги и увидел несущегося прямо на него буланого жеребца. Почти в упор выстрелил в голову лошади, едва успел отскочить в сторону. Овсепян выронил при падении револьвер, но проворно высвободился из стремян, кинулся за оружием, однако Горбунов кошкой вспрыгнул на него, с размаху ударил по обнаженным в напряженном оскале зубам.

— Теперь-то мы с тобой рассчитаемся! — прокричал он, но не услыхал собственного голоса. Ударил рукоятью нагана по голове — испытанный прием разведчиков, когда нужно сохранить жизнь врага для получения каких-либо показаний. Быстро оттащил обмякшее тело к стенке помоста, огляделся.

Сражение с самого начала стало неуправляемым. Шапошников, оказавшийся во главе эскадрона, отчаянно отбивался от наседавших казаков, не имея возможности отдать какое-либо приказание. Он не знал, что атаман Елена Волох, будучи раненной пулей того первого выстрела в плечо, вообще лишилась возможности влиять на ход событий: рана была пустяковой, но она была тем последним, что отнимает силы. Не знал командир эскадрона и того, что назначенный утром вместо раненого Чухиля командиром третьего взвода Федор Сибирцев не стал отсиживаться за спинами первого взвода в тесноте улицы, а, проскочив огородами на соседнюю улицу, нанес фланговый удар по майдану и всем взводом пробился к помосту.

Майдан заполняли красноармейцы. Илья сделал несколько удачных выстрелов, перебегая от одной группы сражающихся к другой группе, в надежде найти атаманшу, он не видел, как она упала на тело мужа после предательского выстрела Овсепяна, он вообще не придавал значения этому выстрелу. Наконец его внимание привлек сильный шум за спиной, на помосте.

Десяток казаков и красноармейцев сцепились у того места, где должно было лежать тело комиссара. Горбунов вспрыгнул на помост. Могучий Савич, выбив саблю из рук худенького красноармейца в истерзанной в клочья гимнастерке, сдавил свою огромную ручищу на его горле и занес кинжал. Илья выстрелил в казака, и тот без стона рухнул, разжав пальцы. Только теперь разведчик узнал в спасенном Федьку. А тот даже не глянул на спасителя, вновь кинулся в гущу сражающихся. И тут Илья увидел атаманшу. Она сидела на помосте, совершенно безразличная к происходящему: левое плечо в крови, на лице выражение полного отчуждения и безграничной усталости…

Когда подъехал Шапошников, на помосте, кроме сидящей в том же положении атаманши и убитого комиссара, не было никого. Вооруженный наганом Федька бегал возле помоста, отгоняя любопытных. Комэска остановился возле командира разведвзвода, задумчиво стоявшего над телом деда Григория. Заглянул в сухие, потускневшие глаза старика.

— Дед?

— Он.

Шапошников непроизвольно сделал рукой движение, будто хотел снять папаху, которой на нем не было: не заметил в пылу боя, как потерял ее. Рядом двое разведчиков связывали руки бывшему деникинцу.

— Овсепян?

— Он самый, — с нескрываемой ненавистью ответил Горбунов.

— Скажи, — обратился Шапошников к пленному, — почему у станицы дозоров не было?

— Эта сука приказала! — Овсепян злобно кивнул на по мост.

— Уведите его! Через час допросим, — распорядился он и мрачно покосился на атаманшу. — Чего тут сидит? Пристрелила комиссара, а теперь любовь напала?

— Да не убивала она его! — сказал Илья. — Когда он пел, тут один псих случайно выстрелил в него… Она свела счеты за это… — Илья кивнул на труп Карпыча.

Шапошников влез на помост.

— Эх, Сергей, Сергей! Чуяло мое сердце такое, да разве тебя остановишь!

— Минут пять не дожил, — печально вставил Илья. — Слышали б вы, как он пел…

Елена подняла растрепанную голову. Безразлично посмотрела на Шапошникова и чуть слышно спросила:

— Где брат? Хочу напоследок повидаться с ним.

— Какой брат? — не понял комэска.

— Товарищ командир! — поспешил вмешаться Горбунов. — Мне товарищ комиссар нынче, когда мы в амбаре сидели, сказывал, что в девках она Христова была…

От такой неожиданности Шапошников даже отступил на шаг и невольно присвистнул.

— Ну и бабочка! Это уж я не знаю… Муж — комиссар, брат — командир. А она…

Илья забеспокоился, встал между Шапошниковым и Еленой.

— Товарищ командир, Сергей Акимыч не велел ее убивать. Просил погодить… Говорил, может, она от него брюхатая, так чтоб сына ему, значит…

Шапошников ошалело заморгал глазами, не зная, что ответить.

Елена беспомощно затрепетала всем телом. Подобие печальной улыбки скользнуло в уголках ее глаз.

Комэска задумчиво ехал по станице. Потери были велики — шестьдесят красноармейцев. Столько эскадрон не терял за все два года своего существования. Восемьдесят убитых и шестьдесят пленных казаков из банды его не утешали. Прав оказался Волох: эта женщина была противником более серьезным, чем некоторые царские генералы во главе дивизий. И если бы не самопожертвование комиссара, от эскадрона не осталось бы ничего.

— Сюда, пожалуйста, — елейно заверещала попадья, когда Шапошников в сопровождении Горбунова поднялся на веранду поповского дома.

Она проворно прошмыгнула вперед и распахнула перед ними двери комнат, в которых еще недавно жила атаманша.

— Располагайтесь, господин начальник! Ах, Илюшенька! Я так переживала за тебя!

— Ты б, матушка, другие комнаты предложила. Чай, из этих еще квартиранты не выехали.

— Какие квартиранты, Илюшенька? Аль ты про эту бандитку?

— И про ее мужа.

— Так ить он покойник!

— Для тебя покойник, а для нас дорогой товарищ. Комиссар наш. Понятно? — наставительно поддержал разведчика командир эскадрона. И приказал Горбунову: — Распорядись, чтоб тело сюда принесли.

Красноармейцы бережно уложили тело Волоха на бурку. Лена как привязанная поплелась следом. Ее никто не останавливал, никто даже слова не сказал, будто это не она была недавним грозным врагом. Вертевшаяся во дворе попадья скользнула по ней любопытным взглядом.

— Эй, матушка! — крикнул Илья. — Пришли-ка сюда Зойку.

— Сейчас, Илюшенька! — с готовностью встрепенулась та.

Тело положили на оставшуюся неубранной кровать. Красноармейцы вышли. Елена осталась одна. Когда пришла Зойка, сказала сквозь стиснутые зубы:

— Принеси воды… Перевязаться. — И кивнула на валявшееся на полу оружие: — Отнеси это, отдай…

Горбунов сам отнес сухонькое тело деда на кладбище. Разведчики помогли своему командиру выкопать могилу рядом с могилой бабки, которую нашли по нацарапанной на кресте надписи: «Раба божья Аграфена Горбунова».

На похороны ушло менее часа.

— Прощай, дед! — с грустью, но без сожаления простился Илья. — Хоть жил ты дурнем, да помер человеком. Прощай!

В пятом часу вечера Горбунов вновь появился на поповском дворе. На крыльце дома увидел понуро сидящего Федьку. Присел рядом.

— Ты чего здесь сидишь? Аль из денщиков разжаловали?

— Угадал. Еще утром назначен вместо Чухиля комвзвода три.

Илья присвистнул, хлопнул парня по плечу.

— С тебя магарыч! Теперь ты не Федька, а товарищ ком взвода Федор батькович — не знаю, как тебя по батюшке. Звучит?

— Чего ты зубоскалишь, когда столько людей полегло!

Потупив взор, подошла Зоя, начала подниматься по ступеням. Илья шутливо поймал ее за руку.

— Куда торопишься, Зоечка?

— Я к Лене. Может, ей что надобно…

— Лучше не ходи, — посерьезнел Илья. — Чего ей надобно, того ты ей не вернешь.

Девушка вновь опустила опечаленное лицо, повернулась, собираясь уходить.

— Погоди, — остановил ее Горбунов. — Познакомься сначала с моим лучшим другом, командиром взвода Федором Сибирцевым.

Федька густо покраснел.

Девушка слегка поклонилась новопредставленному начальству, но не произнесла ни слова, даже головы не подняла.

— Вот так так! — удивился Илья. — Ты что ж, не знаешь его?

Она отрицательно покачала головой и впервые взглянула на парня.

— Черт знает что! — возмутился разведчик. — Ты какой Зойке привет передавал? Не этой?

Чтобы скрыть свое смущение, Федька грубо ответил:

— Чего ты ко мне прицепился! Без тебя разберемся!

Илья криво усмехнулся.

— Разбирайтесь, коль в потемках не разобрались! Как разберетесь, приходи вон туда. — Он махнул рукой в сторону еще не убранных столов с остатками свадебного пира. — Я зверски жрать хочу, а с тобой потолковать надо. Дело есть.

Он удалился к столам, оставив их наедине.

— Так это ты был?… — первой нарушила молчание девушка, заливаясь румянцем.

— Я, — вздохнул Федька и без обиняков выпалил: — Выходи за меня замуж! Теперь-то разглядел, какая ты, не передумаю.

— Вот чудной! Только увидел и сразу — замуж!

— А чего?! Покуда мы здесь стоим, давай и поженимся… Я скоро в Москву поеду учиться на командира.

Зоя с недоверчивой прямотой посмотрела в мрачноватое исцарапанное лицо парня, нерешительно вздохнула.

На веранду вылетел Степка. Увидев Сибирцева и Горбунова, обрадованно закричал:

— Ага, вы здесь! Вас обоих командир кличет.

— Не ори, горлан! — цыкнул Илья, неохотно поднимаясь из за стола с полным ртом. — Как жрать аль спать — всю дорогу дела находятся…

Вслед за Федором он вошел в комнату, где только утром его истязали.

Шапошников сидел за столом. Рядом с ним Лабунец с перевязанной щекой, который что-то писал карандашом на помятом листке бумаги.

— Садитесь, — Шапошников кивнул на скамью у стены, — Нужно составить донесение в штаб полка с протоколом допроса вашего Овсепяна…

— Нужен он мне… — пробурчал Илья, продолжая жевать.

— Давно не ел? — осведомился Шапошников, не терпевший вольностей в своем присутствии.

— Как давеча в Глинной подкрепился.

— Тогда жуй… Так вот, товарищи командиры, потери у нас, как знаете, большие. Погиб и мой заместитель, и два командира взвода. Мы с комиссаром сейчас решили переукомплектовать эскадрон. Будет два взвода и взвод разведки. Командиром первого взвода назначаю Сибирцева, он же будет моим заместителем. В его способностях сегодня убедились все. Кабы не его самостоятельные действия — неизвестно, чем бы закончился бой… А тебе, Горбунов, придется искать Ропота. Даю десять человек. Пока не найдешь, не возвращайся!..

После похорон, которые состоялись за церковной оградой кладбища, Шапошников подозвал к себе Сибирцева.

— Вот что, заместитель. Поручаю жену комиссара на твое попечение. Найди какую-нибудь бабенку, которая присмотрела б за ней. Утром мы выступаем.

Федор сразу вспомнил про Зойку. Поэтому не стал отказываться от щекотливого поручения. Елена одиноко сидела у могилы мужа, вырытой рядом с братской могилой красноармейцев. Она была в той же одежде, только левая рука покоилась в люльке из повязанного на шею платка.

— Пошли? — осторожно предложил он.

Она рассеянно взглянула на него, не поняв сказанного.

— Поздно, говорю. Пойдем в дом.

— Пойдем, — спокойно согласилась она. И решительно заявила: — К попадье не пойду.

— Ладно, — согласился Федор, догадываясь о ее чувствах. — Только надо найти Зойку.

— Иди ищи. Я здесь подожду. — Перехватив вопросительный взгляд его, успокоила: — Не бойсь, не сбегу.

Федор поверил. Отправился искать Зойку. Не найдя девушку ни в черной, ни в белой кухнях, побежал в дом для работников, который представлял собой длинное помещение без перегородок, с двумя маленькими окошками и большой плитой у стены. Четыре грубо сколоченных топчана, заменявших кровати, огороженные занавесками, — углы для отдельных семей. В одном из углов здоровый, кряжистый русоволосый бородач хлестал кого-то на топчане за откинутой занавеской, приговаривая:

— Я тебе покажу, стерва, как от работы увиливать! Ты у меня узнаешь, почем хлебушек стоит!

Федька подошел ближе, не думая вмешиваться в дела семейные, но, увидев мечущуюся по рваной подушке белокурую голову Зойки, перехватил свистевшие вожжи.

— Стой! Чего бьешь?

Бородач удивленно обернулся.

— Не лезь лучше, парень.

— Советская власть бить женщин запрещает.

— Вот пущай своими женщинами и распоряжается! А эта — не баба, а девка, моя дочь. Чего хочу, то и делаю!

— Была твоя.

— Это как? Может, твоя?

— Угадал.

Бородач растерянно заморгал, опустил руки.

— Ты не шуткуй, парень! За такие шуточки, знаешь…

— И не собираюсь шутковать. Забираю я твою дочь, дядя! Сегодня забираю, а завтра уедем.

— Как это! Куда же?

— Со мной. Женюсь я на ней!

— Будя брехать-то! — не поверил отец. И спросил дочь: — Ты его знаешь?

Зоя уже сидела на топчане, вытирая слезы, слушала их разговор. На вопрос отца утвердительно кивнула.

— Вот так-то! — обрадовался Федька. — Собирайся, Зоя!

Отец и вовсе растерялся.

— Это как же? Без родителев порешили?

— А чего с тобой решать, коль ты дерешься.

— Так за дело! Ее попадья ищет, работать надо. Чай, кормить нас задаром никто не будет! Выгонют — что делать станем? Куда подадимся? Земли нет, дома нет, скотины тоже нет. Лошадь была, да и та сдохла. Небось Советская власть только законы пишет, а подмоги нема!

— Не бреши про власть-то! — неожиданно раздался за спиной у Федора бесшабашный голос Горбунова. Он вошел в дом незаметно, решив здесь поспать перед разведкой, и слышал большую часть разговора. Теперь он стоял перед ними, небрежно за сунув руки в карманы и покачиваясь на носках. — Вот, гляди на меня. Видишь? Считай, что я Советская власть! Так уж и быть! Дарю тебе дом с хозяйством: сад, огород, сарай с коровой и десятком овец, двух быков, амбар и землю на две души. Хватит?

— Это откедова?

— Свой дом дарю. Деда нонче убило — жить в доме некому. Мне это наследство ни к чему. Считай это свадебным подарком жениха родителям невесты. Вот только пару кошек достать не мешало бы, там подпольная банда завелась.

Отец Зои недоверчиво смотрел на разведчика, не зная, то ли смеяться шутке, то ли верить сказанному.

— Ты на меня не гляди, как на пугало! Я дело говорю, не до шуток. Пойдем к попу, документ составим.

— Иди, иди, — дружелюбно подтолкнул отца девушки Сибирцев. — Командир Красной Армии брехать не станет.

— Эх, — отрешенно вздохнул Илья, сладко потягиваясь. — Видать, не дадут мне поспать до самой смерти. Ну да ничего, на том свете отосплюсь вволю. Так пошли, что ли? А ты, Федор, иди тещу свою веди. Пущай хозяйством займется, а то корова, поди, охрипла от мычанья. С утра не доена!

— Илья, погоди. Где твой дом искать? Мне приказано эту… жену комиссара охранять, а она не хочет к попадье идти. Сам понимаешь… Раненая она, Зоя поможет как раз.

— А где она?

— На кладбище осталась.

— Ты тогда топай за ней, Зойку пошлем за тещей. Ждите нас на улице — хором пойдем хозяйство осматривать.

Отцу Ипполиту уже приходилось сегодня много удивляться, но Илья поразил его больше всех. За всю свою жизнь ему не приходилось сталкиваться с таким случаем, когда человек так просто разбрасывается всем своим имуществом.

Минут через двадцать документ был готов. Горбунов внимательно прочел написанное, расписался, заставил расписаться попа, хлопнул по документу печатями.

— Так-то вернее. Держи — подарок Советской власти!

На веранде они столкнулись с Шапошниковым.

— Ты чего здесь? — накинулся тот на разведчика. — Чем занимаешься?

— Дарю свое имение тестю командира первого взвода товарища Сибирцева!

— Какое еще имение? Какому тестю? Где Сибирцев?

— Должен дожидаться нас за воротами вместе с невестой, тещей и гражданкой Волох!

Комэска по-гусиному вытянул шею и зло зашипел:

— Издеваш-шься надо мной!

— Никак нет! Точно говорю.

— А ну веди его вместе со всем бабьем!

Илье хотелось добавить еще насчет того, что все станичное бабье не уместится на поповском дворе, но поопасался.

— Слушаюсь! А вы вот потолкуйте с будущим тестем вашего любимчика. — Он подтолкнул к командиру отца Зойки.

Когда Горбунов подвел к командиру не на шутку оробевших молодых вместе с успевшей наплакаться тещей, то нашел его мирно беседующим с отцом девушки.

— Товарищ Горбунов, от имени командования Красной Армии объявляю тебе благодарность за поступок, достойный бойца красноармейца! — поднявшись, торжественно проговорил комэска. — А вот товарищу Сибирцеву объявляю выговор! За то, что оставил гражданку Волох без охраны, а еще за то… — И он сбился на добродушный лад. — Дурачок ты, Федька! Мог бы мне сказать, посоветоваться. Я ж тебе как отец довожусь! Ну-к, показывай свою раскрасавицу!.. Ишь ты! Ничего… Знает, шельмец, кого выбирать! Как же он в тебя втюрился, дочка?

При воспоминании о знакомстве девушка так густо покраснела, что Шапошников заметил это даже в наступающих сумерках и сам смутился.

— Ну, ну. Не надо… А Федька парень хороший. Вот только жениться ему рановато! Пусть сначала выучится, а уж потом… Ну да я в таких делах не советчик…

Через два дня после трагических событий в станице Глинной восемь разведчиков во главе с Горбуновым приблизились к станице Темнолесской.

После долгого раздумья Горбунов решил не посылать никого за сведениями в станицу. У него не было уверенности, что Ропот находится здесь. Он руководствовался лишь интуицией разведчика, выработавшейся за годы службы в разведке. Разумеется, одной лишь интуиции здесь было недостаточно: Илья вспомнил прошлогодние слухи о том, что Ропот, преследуемый деникинцами, укрывался именно здесь. И он решил не наводить справок в Темнолесской, а осторожно прощупать лес на северном склоне горы.

Было еще темно, когда разведчики углубились в буковую чащу. Пробирались медленно, осторожно преодолевая густые заросли папоротника.

Часа через два ехавший впереди Иван Виденеев поднял руку. Его жест моментально повторили все едущие следом. Горбунов несколько секунд ждал сигнала опасности. Такого сигнала не последовало, что означало: разведчик сомневается, как быть дальше. Подъехал к нему.

— Что там?

— Поляна, — лаконично ответил Виденеев.

Но Горбунов и без его слов уже увидел большую овальную поляну: ехать напрямик рискованно, нужно делать крюк. К ним уже присоединились остальные разведчики, стали в ряд, машинально маскируясь за стволами деревьев и листвой кустарников. Илья поднял руку, чтобы приказать двигаться в обход, да так и замер: прямо перед ними на поляну выехала группа казаков. Но не они привлекли внимание разведчиков: впереди ехал всадник на вороном дончаке, в синей черкеске и без головного убора, со знаменитым костылем на тонком ремешке — Андрей Ропот.

Ропот остановился. Пристально посмотрел на лесные заросли перед собой. Привыкший к повиновению дончак игриво вскинул голову, повернулся боком к разведчикам; теперь и красавец конь, и завоевавший мрачную славу всадник были хорошей мишенью.

Разведчики, не дожидаясь приказания командира, вскинули винтовки. Горбунов только тут заметил, что продолжает держать поднятой правую руку. Сжал кисть в кулак, что означало: без команды не стрелять. Сейчас в зажатом кулаке Илья держал жизнь Ропота. Все решали секунды, данные ему на размышление. Что ж, Ропот однажды держал в своих руках его жизнь и в память об этом случае оставил безобразный шрам на лице, но тогда меж ними было единоборство, а сейчас…

Илья видел, как Ропот повернулся к казакам, что-то приказал, указывая рукой в их сторону.

— Огонь! — громко прозвучала хриплая команда.

Грянул дружный залп восьми винтовок.

На глазах у замерших от неожиданности казаков Ропот мягко вывалился из седла на траву. Вороной жеребец дико вскинулся на дыбы, яростно взбил воздух передними ногами, будто желая умчаться к закрывшим солнце кучевым облакам, и рухнул рядом с хозяином.

Словно по команде, вся группа казаков развернулась и вразброд умчалась в лес.

Горбунов выехал из-за укрывавшего его кустарника. Остальные остались на месте, держа оружие наизготовку.

Дончак еще судорожно рыл ногами землю и тихо хрипел. Вскоре он затих. Илья искренне пожалел этого красавца коня, которым мог бы гордиться любой кавалерист. Подъехал к неподвижно лежавшему на боку Ропоту, соскочил с седла. Разведчики видели, как, стоя к ним спиной, он долго смотрел на поверженного врага. Потом нагнулся, снял с тела костыль, оружие, полевую сумку. Вскоре он присоединился к своим.

— А с ним что делать будем? — кивнув в сторону Ропота, спросил Виденеев.

— Нет нам нужды убитого с собой тащить, — ответил Горбунов. — Костыль да сумку покажем, и хватит доказательств. А его пусть свои хоронят. Если вернутся. Мужик он был смелый, может, и вспомнят…

В тот же день, вечером, Горбунов сдал трофеи Шапошникову. Тот вместе с Лабунцом поспешил к Христову.

— Товарищ командир полка, силами нашего эскадрона намечавшийся мятеж Ропота ликвидирован! — с гордостью доложил Шапошников.

— Поздравляю, товарищи! — несколько вяло поблагодарил их Христов. У него была своя печаль, каждому из присутствующих понятная: на днях должен был состояться суд над сестрой Еленой Волох.

Христов задумчиво повертел в руках костыль и сумку Ропота.

— А знаешь, Шапошников, по-моему, эскадрону здорово помогли. Я сегодня был на допросе. Казаки говорят: их связала по рукам и ногам песня комиссара нашего полка Сергея Волоха! Пленные вспоминают, что они чуть не плакали, слушая песню под виселицей. Похоже, они разошлись бы по домам на выдвинутых атаманшей условиях. Два предательских выстрела унесли жизни очень многих людей. Только два предательских выстрела.

Он поднял голову, и по его задумчивому взгляду комэска понял: Христову не до него, теперь он обдумывает что-то свое, большое и важное.