Деревянные ворота, покрашенные веселой зеленой краской, были открыты настежь, и Глеб, не останавливаясь, въехал прямо во двор. Он здесь бывал редко, и каждый раз теща не разрешала ему заезжать во двор, заросший бархатистой травкой, поучала, что нельзя ездить на машине по живому. Сейчас он, к своему удивлению, увидел, что, несмотря на позднюю осеннюю пору, когда у деревьев вовсю позолотилась листва, трава все еще имела темный, бутылочно-зеленый цвет, лишь кое-где слегка тронутый желтизной. Сморщенное в осеннем насморке небо, словно старушка-плакальщица, которая никак не может разразиться слезами скорби по отошедшим в мир иной, вызывало желание поскорее дожить до следующего лета, жгучую потребность в тепле огня и солнца.

  Несмотря на вероятность близкого дождя, во дворе уже были выставлены длинные, потемневшие от времени столы из некрашеных досок и такие же лавки, казавшиеся грубыми и нелепыми рядом с ухоженным, свежевыкрашенным домиком. Столь дикое сочетание объяснялось неординарными событиями, имеющими только одну первопричину — отсутствие хозяйки. Глеб узнал о случившемся из утреннего телефонного звонка. Ему до сих пор не верилось, что эта высокая, худощавая и моложавая для своих лет женщина — старухой ее никак нельзя было назвать — вдруг отправилась в свое последнее путешествие, и теперь где-то рядом парит ее неугомонная душа, возмущаясь беспорядками, возникшими за столь непродолжительное время отсутствия хозяйки дома.

  Вдруг рядом раздались странные звуки, заставившие Глеба вздрогнуть, — это Ольга, его жена, удивительно спокойно воспринявшая известие о смерти матери, только теперь начала всхлипывать, а потом зарыдала. Высокая, спортивного сложения, страстная любительница мини-юбок, с задиристо рассыпающейся копной рыжих волос, обрамляющих худощавое лицо с небольшим изящным носиком, с вызывающе-дерзким взглядом зеленых глаз, ни при каких обстоятельствах не теряющая самообладания, Оля в одно мгновение неузнаваемо изменилась, как-то поблекла и съежилась. Когда она, внезапно постаревшая, сгорбившаяся, конвульсивно содрогаясь в плаче, кутаясь в черный платок, выходила из машины, в ней было трудно узнать спокойную молодую двадцатидевятилетнюю женщину, которая всю дорогу слушала развлекательные передачи радио «Европа-плюс». К ней бросилось несколько пожилых женщин, и их причитающие голоса слились в скорбном хоре, оплакивая безвременно ушедшую бабу Ульяну.

  «Впрочем, почему безвременно? Дожила до восьмидесяти лет, мне бы достичь этого рубежа», — подумал Глеб и начал разгружать багажник. Женщины, как по команде, перестали причитать и с любопытством окружили быстро растущую гору пакетов и сумок с продуктами. Ольга, снова спокойная и рассудительная, деловито распоряжалась, показывала, куда нести овощи, куда мясо, а куда рыбу. Глеб вошел в дом. Там набилось много народу, в основном женщины среднего возраста и старше. В комнате царил полумрак — окна были закрыты ставнями, и только с десяток свечей разгоняли темноту. Пахло расплавленным воском и еще чем-то тяжелым, удушающим, отчего першило в горле и хотелось прокашляться. Ульяна, мать Оли (отчество ее за два с половиной года супружества Глеб так и не запомнил), лежала в большой проходной комнате на диване. Тонкие черты ее лица, при жизни энергичного, слегка смуглого, еще больше заострились, но в то же время лицо стало мягче, просветлело. Вот только волосы заметно поредели, стала пробиваться седина. Спокойствие, бесконечное спокойствие вечности исходило от нее.

  Глеб неуклюже перекрестился, скорее машинально. У изголовья дивана стояла маленькая рыженькая колобкообразная женщина и громко причитала, беспрерывно теребя концы повязанного на голове покойницы цветного платка. Глеб попробовал сосредоточиться на мыслях о покойнице, но это ему плохо удалось. Так случилось, что с тещей за два года, прошедшие после свадьбы, он виделся всего несколько раз, и их приезды сюда обычно заканчивались ссорами с женой. Нет, теща не была сварливой женщиной, скорее очень властной, хотя и умной. Дом содержала в чистоте, хозяйство — в порядке, со всем справлялась сама, без мужчины. Отец Оли умер много лет тому назад, осталась его фотография — мужчина средних лет с широко открытыми глазами, в темном двубортном пиджаке в полоску. У тещи были черные пронзительные глаза и, несмотря на возраст, черные волосы, завязанные в пучок на макушке, в которых Глеб лишь сейчас заметил седину. Она не походила на забитую сельскую старушенцию, одевалась по-городскому, здраво рассуждала на любую тему, имела привычку во время разговора пристально, не мигая, смотреть собеседнику в глаза, словно пытаясь вывернуть его наизнанку. В свой первый приезд он попытался выдержать ее взгляд, а ей, казалось, только это и надо было. Своеобразная дуэль длилась несколько минут, в течение которых она монотонно рассказывала о сельских буднях, как вдруг неожиданно прервала свое повествование и обратилась к нему: «Глебушка, а у тебя с той рыжей и щербатой когда закончится? Ты же теперь в законном браке с Олечкой. И женщина та вроде бы замужняя?»

  Глеб замер, так как сразу понял, о ком идет речь — о Зинке из соседнего отдела, имеющей длинные рыжие волосы, пышную грудь и небольшую щербинку между зубами «а-ля Пугачева». «Но откуда старая карга об этом дозналась, сидя в селе за семьдесят километров от нашего дома и ни разу у нас не побывав?» — всполошился он. Тогда он попытался свести все к шутке, но Оля восприняла слова матери серьезно и начала допрашивать его с пристрастием. После этого он старался не испытывать судьбу — не встречаться взглядом с тещей, но та все равно провоцировала его на это, и в итоге многое тайное становилось явным, и каждый раз затем следовала семейная ссора. Поэтому он решил больше не ездить к теще.

  Задумавшись, Глеб не заметил, как в комнату вошла Оля, и теперь она рыдала, склонившись на грудь матери. Кто-то принес табуретку, и Олю усадили возле гроба. Приход Оли воодушевил рыженькую старушку-плакальщицу, и она стала особенно усердно, с надрывом, причитать, за несколько минут едва не доведя Олю до истерики. Глебу было жаль жену, но он не решался подойти к ней, чтобы увести от гроба матери. Раздался громкий шепот, который ветерком пронесся по комнате: «Певчие идут! Певчие идут!»

  Три старушки в темных одеждах, преисполненные достоинства, важно прошествовали сквозь людскую толпу, словно и не было никого в комнате. Их белые строгие лица, оттеняемые черными платочками, при изменчивом свете свечей казались восковыми и как бы парили в пространстве, создавая ощущение явившихся взорам умерших душ. Они были настолько похожими, будто прошли строгий отбор по росту и телосложению. Сменив у изголовья растаявшую в темноте плакальщицу и словно повинуясь невидимому дирижеру, они все в один и тот же миг запели псалом. Несмотря на то что пели в один голос, их голоса сохраняли индивидуальность и переплетались, то сливаясь, то вновь расходясь. Мелодия слов без музыки завораживала не смыслом, а именно звучанием и уносила мысли в неизвестность, далеко-далеко, откуда не было возврата. И тогда зазвучал в полную силу более высокий голос средней старушки, поражая своей чистотой, заставляя осознать бренность и мимолетность человеческого существования. Пение гармонировало с все более сгущающейся темнотой, молчаливой толпой, множеством крохотных огоньков свечей и даже с запахами увядающих, но еще живых цветов, воска, ладана и человеческого пота.

  Глеб почувствовал, как его тронули за рукав. Какая-то женщина, в обязательном черном платочке и неузнаваемая в темноте, знаками показала, чтобы он следовал за ней. На улице, хотя уже совсем стемнело, было лучше видно, чем в только что покинутой комнате. Свежий воздух и холод вывели Глеба из состояния отрешенности, в котором он неосознанно пребывал все это время. Глеб даже потряс головой, чтобы полностью выйти из этого состояния.

  — Ой, извините! Я подумала, что вы с дороги и вам надо бы поесть и отдохнуть. В хате Ульяны это невозможно — там певчие будут петь до полуночи, а потом останутся только близкие для прощания с покойной, на всю ночь. По нашим поверьям, нельзя покойника оставлять одного до тех пор, пока его тело не будет предано земле.

  — Я вроде бы тоже родственник, — мужественно сознался Глеб, в глубине души не желая провести ночь в одной комнате с покойницей.

  — Да, конечно, — торопливо согласилась женщина, в которой Глеб наконец узнал соседку, приносившую в дни их прошлых наездов молоко по утрам, — но обычно остаются дети покойника и бабы. Если вы хотите, то, конечно, можете остаться там.

  — Нет-нет, — поспешно возразил Глеб и, чтобы его правильно поняли, добавил: — Я не хочу нарушать устоявшиеся обычаи. Только надо было бы Олю предупредить.

  — Можете не волноваться, с Олечкой договорено, она знает, где вы будете ночевать, — успокоила его соседка. — Я живу недалече, через несколько хат. Пойдемте, я сейчас дам вам поесть и вернусь сюда, к Ульяне. Потом приду и постелю, или вы хотите сразу прилечь отдохнуть?

  — Нет, спасибо, я так рано не засну, но вот ужинать совсем не хочется.

  — Захочется. У меня борщ и пампушки с чесноком. Пирожки с капустой. Картошка с шашлыком.

  — С шашлыком? — удивился Глеб.

  — Ну да, свеженина, в обед на сковороде пожарила. Вчера кабанчика зарезали, сегодня утром, когда узнала про Ульяну, отнесла мяса на поминки. Баба Наталка и Варька уже куховарят на завтра.

  «Шашлык — это просто свежее мясо, жаренное на сковородке», — понял Глеб местное значение известного блюда и вдруг почувствовал, что очень голоден — не в силах терпеть даже минуты, так у него засосало в желудке.

  — Ну, если вы настаиваете, — промямлил он, еле сдерживая себя, чтобы не броситься бегом к обещанному ужину.

  Соседка ступала тяжело, с трудом передвигая натруженные ноги. Глеба начало тошнить от голода, и в какой-то момент ему захотелось схватить ее на руки и пробежать оставшееся расстояние. Но, во-первых, она была уже немолода, во-вторых, имела не только натруженные ноги, но и лишний вес, причем в избытке, в-третьих… Впрочем, Глебу и первых двух причин было предостаточно.

  За стол он садился в полуобморочном состоянии и первую ложку борща поднес ко рту дрожащей рукой. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо возникало такое дикое желание есть. Уже твердой рукой держа ложку, он добрался до дна тарелки. Напротив, на сковородке, аппетитно шкварчало только что снятое с огня жареное мясо. Тут он вспомнил, как его товарищ по институту, вегетарианец по убеждению, агитировал их в столовой не употреблять мяса, ибо оно есть мертвечина, а он и другие ребята смеялись и поедали шницели, заявляя, что в них мяса нет, не было и не будет, пока их готовят в студенческих столовых. В памяти всплыло бледное лицо мертвой тещи, и ему показалось, что в помещении запахло мертвечиной. «Мяса я есть не буду», — твердо решил про себя Глеб.

  — За упокой души Ульяны, — неожиданно раздался над головой голос соседки, которую, как он теперь знал, звали Маней, и Глеб поперхнулся борщом.

  Закашлявшись до слез, он дождался, пока Маня двумя мощными ударами по спине не вернула ему возможность дышать. Лишь сейчас он заметил, что на столе появился графин с прозрачной жидкостью, а рядом с тарелкой — стограммовая стопка, наполненная до краев. Убедившись, что с Глебом все в порядке, соседка стоя, не присаживаясь к столу, выпила такую же стопку, только налитую до половины, и, не закусывая, выжидающе уставилась на него.

  — За упокой души, — пробормотал Глеб, опрокидывая стопку, и тут же огнем ожгло горло, разлилось в желудке, заставило выпучить глаза, так что он на мгновение даже перестал видеть.

  Но вскоре на смену огню пришло приятное ощущение, и Глеб обнаружил, что в руках держит вилку и жует кусок мяса со сковородки, а мертвечиной больше не пахнет. Соседка быстро налила по второй. После третьей она покинула Глеба.

  Глеб от безделья слонялся по комнате, выходил в коридор и, глотнув холодного воздуха, в котором чувствовалось приближение заморозка, в тоске возвращался обратно, стараясь не смотреть в ту сторону, где за ним насмешливо наблюдал потухшим оком экрана старенький цветной «Электрон». Человечество изобрело телевизор для того, чтобы отдельные индивиды не так сильно чувствовали одиночество, но, с другой стороны, это изобретение разъединяло людей, заменяя живое общение изображениями на экране. Сейчас он был лишен и телевизора, и общения. Выяснилось, что Маня была дальней родственницей тещи, как говорится, седьмая вода на киселе или еще дальше, и на его просьбу после ужина включить телевизор она, погрустнев, ответила отказом, не вдаваясь в объяснения. Уходя, она пообещала вскоре вернуться. По всей видимости, душа тещи сильно опечалилась бы, увидев зятя уткнувшимся в голубой экран. Поискав что-нибудь почитать, он обнаружил в коридоре стопку старых газет периода перестройки, приготовленных, видно, для растопки, и среди них детскую книжку без обложки. Книжка оказалась для совсем маленьких, но была написана в стиле Кафки, то есть полной абсурда. Маленький бумажный кораблик, который по странной прихоти автора был назван степным, плывет среди луж и представляет, что это бескрайний океан. Содержание газетных материалов было еще хуже — трубили о радужных планах, о близком безоблачном будущем, когда у каждой семьи будет отдельная квартира, в стране — изобилие продовольствия и материальных благ при бескрайнем океане демократии. Оказавшись теперь в будущем, было смешно читать все это. «Какими глупыми мы были, как верили мы им», — попробовал он переиначить слова популярной в прошлом песни, но вышло чересчур коряво и настроения не улучшило.

  Хмель постепенно улетучивался, и на смену ему пришли головная боль и такая тяжесть в теле, что даже веки с трудом поднимались. Глеб все чаще стал поглядывать на графин с жидким огнем. «Лечить подобное подобным», — вспомнил он неувядаемые слова из романа «Мастер и Маргарита», и лишь прирожденная скромность не позволила ему реализовать греховные намерения.

  «Тут скоро завоешь волком от скуки», — вначале подумал, а потом для убедительности произнес это вслух. Испугав тишину звуками собственного голоса, Глеб этим удовлетворился, но не в полной мере. Выйдя на крыльцо, он увидел в темном небе стыдливо прячущуюся молодую луну, которая выросла только на четверть.

  «Волки воют на полную луну и к голоду, собаки — к покойнику, а я сейчас завою от скуки, — подумал он. — Что, интересно, чувствует четвероногое существо, тренируя голосовые связки по ночам? Чем, интересно, его прельщает не всегда полный светящийся диск в ночном небе?» Им овладело неудержимое желание завыть, как, возможно, делали далекие предки, вернувшись после неудачной охоты и узнав, что подруга ушла к другому, захватив весь запас провизии и шкур. Вокруг было тихо, только вдалеке слышался собачий лай. Глеб подошел к калитке и потерялся в густой темноте. Ни одного светящегося окошка, огонька, никакого знака присутствия здесь человека — ощущение было такое, будто село вымерло. «Ведь еще не слишком поздно, чтобы замуровывать себя в домах до рассвета», — разозлился он, и ему захотелось сделать что-нибудь эдакое, чтобы стряхнуть сон с этого мертвого места. Вернувшись на крыльцо, он негромко завыл, как, по его убеждению, должны выть волки. Потом он завыл громче и, осмелев, стал выводить рулады на полную силу легких. Неожиданно его охватило блаженство, это было очень необычное для него состояние. Вдруг он почувствовал, что не один. Резко оборвав вой, он слегка приоткрыл дверь, чтобы луч света из комнаты помог ему сориентироваться в обстановке. Рядом стояла Маня и с любопытством смотрела на него. Внезапно окончательно протрезвев, судорожно сглотнув образовавшийся комок в горле, Глеб с невесть откуда взявшейся хрипотцой сказал:

  — Извините, видно, немного перебрал. Крепкая у вас водка. Что-то на меня нашло.

  — Вы не смущайтесь и проходите в дом, — приветливо сказала она и, приблизившись почти вплотную, прошептала: — Это Ульяна балуется. Не хочет покидать землю.

  У Глеба сразу похолодела спина, и он поспешил войти в дом.

  Яркий электрический свет успокоил его, и он вновь вспомнил о своей выходке, но, к своему удивлению, даже не почувствовал смущения. Маня, облегченно вздохнув, опустилась на стул и тихо сказала:

  — Не то чтобы сильно устала, но очень ноги болят. Сейчас немного передохну и вам постелю.

  — Ваши слова меня заинтриговали. Вы полагаете, что со мной этот конфуз случился не из-за выпитого, а из-за вмешательства… — и Глеб многозначительно поднял глаза к потолку.

  — Полагаю, что так и есть, — твердо сказала женщина. — Ваша теща была необычным человеком. В былые времена ее назвали бы ведьмой и пытали бы водой. Не утонет — ведьма, сожгут на костре или побьют камнями, утонет — не ведьма, но, как сами понимаете, не всегда удавалось женщину после этого откачать. А за ней водилось много грешков, способна была на колдовские штучки. Не улыбайтесь, Глеб. Я преподаватель в здешней школе, мне это слово больше нравится, чем учитель. Солидное, обстоятельное. В свое время окончила пединститут в Киеве, сюда попала по распределению на три года, а осталась на всю жизнь. Как обычно бывает — замужество, родилась дочь. А ведь я даже училась в аспирантуре, заочно, но силы воли не хватило довести задуманное до конца. Поэтому себя причисляю к интеллигенции, пусть и сельской, я этого не стыжусь. К суевериям отношусь как обычный здравомыслящий человек, тем более что преподаю физику и математику, а эти предметы больше основываются на логике и законах природы, чем другие науки. Ульяна своими штучками порой нарушала мое представление о целостности мира и незыблемости некоторых законов. Мы с ней дружили — она ведь здесь тоже пришлая, как и я.

  — Если можно, расскажите о ней, — попросил Глеб, ему действительно было интересно. — Скажем так, я замечал некоторые странности, общаясь с ней, но не придавал этому особого значения.

  Глеб вспомнил, что, когда рассказал Зинке о чудесном ясновидении тещи, та сначала испугалась, а потом высмеяла его, заявив, что, видно, об их отношениях как-то пронюхала его жена, а перед ним разыграли спектакль. Однако Зинка предупредила, что в любом случае не хочет неприятностей на свою голову, тем более что у нее супруг ревнивый, поэтому — адью!

  — Мне, право, неудобно, может, Олечка не хочет, чтобы вы знали… гм-гм, о некоторых моментах, касающихся жизни ее матери? — нерешительно произнесла Маня.

  Только теперь Глеб хорошо рассмотрел ее. Лицо у нее было округлое, кожа светлая, чистая, из-под черной косынки выбилась прядь светлых волос, глаза были темно-карие. На вид ей можно было дать лет сорок, не больше. На ней была бесформенная, похожая на ватник темная куртка, придававшая телу квадратную форму, и теплая, тоже темная юбка.

  «Одежда ее старит, вот если ее приодеть как следует, она была бы даже очень ничего», — подумал он. Его стало разбирать любопытство, захотелось побольше узнать о покойнице, тогда как при жизни она совсем его не интересовала. Он припомнил, что Ольга никогда ничего не рассказывала ни о матери, ни о своей жизни в селе. Над этим он особенно не задумывался, решив, что она просто стесняется матери. Теперь ему за этим виделась какая-то тайна, тщательно скрываемая от него.

  — Маня, ну я вас очень прошу… ну, пожалуйста! Может, я тоже вам для чего-нибудь пригожусь, — канючил Глеб, делая большие наивные глаза.

  Он стал похож на большого ребенка — такое выражение лица он много раз репетировал перед зеркалом и знал, что оно безотказно действует на женщин. У них, наверное, неосознанно пробуждались материнские чувства, и сразу хотелось помочь этому симпатичному тридцатичетырехлетнему кареглазому блондину с правильными чертами лица и фигурой атлета. Он знал: чтобы чего-то добиться от женщины, ее надо рассмешить, и делать это как можно чаще, или вызвать жалость, но только на время, иначе она решит, что ты убогий…

  — Кто знает, может, и в самом деле пригодитесь, — задумчиво произнесла Маня. — Но с условием: то, что я сейчас расскажу, останется между нами, Олечке ни гу-гу.

  — Ни гу-гу! — радостно согласился Глеб.

  — Хорошо, только немного подождите меня, я сейчас вам постелю. — Глеб молча протестующе замахал руками, замотал головой. — Не спорьте, это бесполезно.

  Она вышла в другую комнату, куда он даже не заглянул за время своего долгого ожидания. Глеб с любопытством огляделся: ощущение было такое, будто он попал в эту комнату в первый раз, а не просидел в ней минимум полтора часа. На стенах веселенькие обои не из самых дешевых. Неразложенная софа с красной обивкой и три мягких стула в тон. Стенка отечественного производства, полированная. За стеклом много фаянсовой посуды и хрусталя. Несколько небольших фотографий в рамочках, словно отражающих жизненный путь хозяйки дома.

  «В молодости она была совсем недурна и даже очень пикантна», — отметил про себя Глеб. Вот она школьница, наверное первоклашка — со смешными косичками, торчащими в разные стороны. Хотя нет, по всей видимости, это ее дочка. А вот это она сама с длинной русой косой по пояс — здесь ей лет четырнадцать, не больше. А этот снимок сделан, вероятно, в институтские годы, и вот, пожалуй, одна из самых последних фотографий — стоит в плотно облегающем фигуру летнем цветастом платье с глубоким вырезом, больше открывающим, чем скрывающим. За ее спиной виднеется море — наверное, была на отдыхе. Скорее всего, ей тогда было тридцать три или тридцать четыре года, выглядела очень эффектно, задорно смеялась, открыв ровные белые зубки. Глеб представил, как она сейчас выйдет, переодевшись в легкий халатик, узкий во всех стратегических местах. Не то чтобы он бегал за каждой юбкой, но любил в женщинах, как он выражался, «перчинку» и, обнаружив ее, мгновенно увлекался, никогда не был против легкого непродолжительного флирта. Хотя бы на одну ночь. А в Мане чувствовалось что-то эдакое. У него никогда не было женщин старше его, и он был не прочь разнообразить свой опыт.

  Маня вышла в той же самой куртке-ватнике и неизменном черном платочке, светлая прядь больше не выбивалась из-под него. От такого официоза у него сразу улетучились эротические фантазии, и он снова увидел перед собой уставшую женщину средних лет.

  — Я постелила вам на кровати, скоро опять пойду к Ульяне и останусь там до рассвета. Дверь закрывать не буду — чужие здесь не ходят. Удобства во дворе, но там очень темно, поэтому поставила ведро в коридоре.

  Она говорила с трудом, словно за те несколько минут, пока стелила постель, она израсходовала все свои силы. Глебу было неудобно заставлять уставшего человека тратить на него время, но он понимал, что другой возможности может не представиться.

  — Вы обещали рассказать о теще, — напомнил он.

  — Раз обещала — расскажу, но прошу не забывать о нашем уговоре.

  — Ни гу-гу!

  Глеб понимающе кивнул, и она устало улыбнулась, как на фотографии, и эта улыбка внезапно преобразила и омолодила ее лицо. «Было бы неплохо, если бы она сбросила с себя это бабское одеяние», — подумал он.

  — Хорошо, слушайте. Ульяна появилась в этом селе в конце пятидесятых годов. Вначале снимала угол в хате. Время это знаете из истории: хрущевская оттепель, кукуруза — царица полей и практическое бесправие колхозников, лишенных паспортов, следовательно, и свободного передвижения по Стране Советов. Что ее привело сюда, сугубо городскую жительницу, никто не знал. Потом стали всплывать некоторые эпизоды из ее прошлой жизни. Вроде бы после войны она пробыла в лагерях на Колыме почти десять лет. За что? Ходили слухи, что во время оккупации она находилась в Киеве и путалась с одним немецким офицером, от которого даже родила ребенка. Вместе с немцами отступала до самой Германии, а там ей не повезло, попала не в зону оккупации союзников, а к землякам и отправилась по этапу прямо в Сибирь. Где и чем она занималась после освобождения — неизвестно. Просто неожиданно появилась в селе, устроилась табельщицей в контору. Очень грамотная, возможно, даже как-то была студенткой. Доросла без образования до бухгалтера. Очень властная. Ее даже больше боялись, чем главного бухгалтера. Умела подчинять себе людей. Посмотрит в глаза, что-то пошепчет — и человек идет за ней, как баран. Стали к ней бегать по ночам, днем она не принимала, боялась. А чего боялась? Люди и так все знали. Село — ничего не скроешь. Кто к кому пошел, кто от кого вышел и когда, наутро все село знало. К ней бегали женщины, у которых не ладилось в семье, девушки с неудачами любовными. Врачевала она травами, заговаривала рожу, излечивала испуг. Добро делала людям, но это, как говорится, одна сторона медали. Умела она насылать порчу на людей, наговорами занималась. Люди при встрече с ней опускали глаза и старались потихоньку прошмыгнуть, чтобы чем-нибудь ее не задеть, а она только усмехалась. Встретит кого-нибудь из мужчин и велит ему, например, выкосить ей луг, или почистить колодец, или дров наколоть — тогда газа не было в селе. Женщинам — чтобы пропололи огород или сделали какую-нибудь работу по дому. Небольшие задания, на час-два в день. Бывало, по пять человек после работы или в выходной день к ней приходили и трудились. Вот такую панщину установила она. А не дай Бог кто-нибудь ослушается, — жди беды. Случалось, и помирали люди.

  Глеб, вначале внимательно слушавший рассказ, стал снисходительно улыбаться, так как все это походило на бабушкины сказки из далекого детства. Женщина заметила перемену его настроения, и это, похоже, ее задело.

  — Как я уже говорила, когда Ульяна появилась в селе, то снимала угол, но не прошло и месяца, как перебралась в дом местного кузнеца. Совсем немного прошло времени после окончания войны, забравшей много мужчин, и для женщины найти себе пару, особенно подходящего возраста, было проблематично, но не для Ульяны. С кузнеца она начала, а вскоре стала жить с агрономом. Из-за нее он оставил жену с маленьким ребенком, точнее, та вернулась к родителям в соседнее село, к своему счастью, не связалась с Ульяной, хотя тогда еще никто не знал, какой она страшный человек. А вскоре они построили тот дом, в котором до сих пор и жила Ульяна.

  Глебу вспомнились слова из песни Высоцкого: «С агрономом не ходи — ноги поломаю, можешь раза два пройтись с председателем».

  — Это был отец Оли? — спросил он.

  — Нет. У нее начался роман с председателем, — Глеб усмехнулся, — а агроном скоропостижно умер. Естественной смертью — сердце схватило. И роман этот начал набирать обороты, жена председателя стала потихоньку собирать вещи — жизнь дороже. Но тут председатель проштрафился: ревизия обнаружила значительные злоупотребления, в особо крупных размерах, и он попал в тюрьму на пятнадцать лет.

  — И через шесть-девять месяцев родилась Оля, — попробовал продолжить историю Глеб.

  — Неправильно. До рождения Олечки оставалось еще восемь лет. За это время Ульяна сменила двух мужей, или не мужей — один Бог знает. Прости меня, Господи, что упоминаю имя твое всуе.

  — Да, видать, теща была женщиной веселого нрава, — усмехнулся Глеб.

  — Как сказать. Она всегда была однолюбкой и оставалась верной мужчине, пока тот был жив.

  Глеб вздрогнул.

  — Вы хотите сказать, что все они умерли? — У Глеба даже пересохло в горле, настолько он серьезно все это воспринял.

  — Нет, не все. Некоторые уезжали — в командировку, на заработки, погостить к родственникам — и больше не возвращались. Иногда присылали письма, а иногда нет.

  — Не хотите ли вы сказать… — и Глеб замолк.

  Высказать вслух такую мысль о покойной, когда ее тело еще не предано земле, было кощунством.

  — Нет, ничего не хочу сказать. — Маня криво усмехнулась. — Ведь когда с ними что-нибудь случалось, ее близко не было. Все случаи можно было объяснить естественными причинами. Инфаркт, пневмония, рак. Один, правда, заснул в поле после обеда, а тут комбайн стал собирать гречиху в валки. Самое интересное другое: липли к ней мужчины, тянуло их, как пчел на мед. Не боялись, что с ними случится то же, что и с предшественниками.

  — А отец Ольги как умер? — спросил Глеб.

  — А он не умер, по крайней мере, не здесь. Он дольше всех жил в законном браке с Ульяной, а когда Олечке было четыре года, подался на заработки в Сибирь, там и остался. Вначале письма присылал, потом перестал. Сибирь огромная, поди сыщи. А развод они так и не оформили.

  — А после него тоже мужчины погибали? — спросил он.

  — Ой, вы себе такое в голову вбили! Да никто же не погибал, разве что под комбайном, и на рыбалке был случай, но это все совпадения. Водка проклятая губит: как напьются мужики, так им море по колено, и тут их поджидают всякие случайности. А так все естественные смерти, болезнь кого хочешь найдет, — вдруг изменила тон Маня и даже внешне преобразилась.

  — Слишком много случайностей, — пробормотал Глеб. — И никто этим не заинтересовался?

  — Интересовались, и не один раз, и все удовлетворились тем, что совпадения это, случайности. Редко, но бывает.

  — А люди что говорили об этих совпадениях? — допытывался Глеб.

  — Ну что люди могут сбрехать о ближнем своем? Ведьма, говорили. Мужиков привораживает, а потом порчу на них насылает, наговоры разные делает. Питается этой… их биоэнергетикой, а как надоест, ищет новую жертву.

  Разительная перемена в тоне разговора вызвала у Глеба недоумение. Отчего эта вроде бы умная женщина стала паясничать?

  — Взять того же отца Олечки — был младше Ульяны на десять лет, а та родила почти в пятьдесят. А мужики как мотыльки на огонь. Летят и горят. И еще люди говорят, что быть беде в течение сорока дней, пока душа ее не покинет землю. Пакостей натворит агромадных. А что и с кем может произойти, никто не ведает, один бес знает.

  Тут Глеб с удивлением заметил, что Маня вдрызг пьяная и у нее еле поворачивается язык. Всего несколько минут назад была совершенно нормальным человеком, и вдруг развезло?

  Словно в подтверждение мыслей Глеба она, вдруг охрипнув, предложила:

  — Давай выпьем по одной? — и потянулась за графином.

  Глеба передернуло. Не так давно он допускал фривольные мысли в отношении ее, а сейчас перед ним чуть не падала со стула пьяная баба. Она налила в стопки водки и залпом выпила. Глеб последовал ее примеру. После всего услышанного ему очень хотелось напиться и забыться до рассвета, к тому же он боялся не уснуть на новом месте. Она налила еще по одной, выпила и, подмигнув, сказала:

  — Знаешь, а ведьмовство ведь передается по материнской линии, от матери к дочке. Не боишься, что Ульяна успела передать свои секреты Ольге? Ну, мне пора. Пойду посижу возле Ульяны, посторожу ее, подготовлю в последний путь. А ты поспи, если сможешь. — Хихикнула, рыгнула и, тяжело поднявшись, не оборачиваясь, вышла из дома.

  Глеб решил ее не удерживать. Оставаться вдвоем с пьяной бабой в доме ему не хотелось. «Лучше в собеседники взять графин с прозрачной жидкостью, благо, ее осталось изрядное количество, и напиться, как еще никогда не напивался, чтобы забыться тяжелым сном до самого утра», — рассудил он.

  Проспать до самого утра ему не удалось. Посреди ночи — по крайней мере, было еще темно, а он не помнил, куда засунул часы, когда ложился, — он проснулся по естественной нужде. Мочевой пузырь разрывался, голова раскалывалась от боли, а во рту было как на поле после удобрения органикой. Хуже всего было то, что он не запомнил, где в комнате находится выключатель. Искать в темноте разбросанную с вечера одежду (он помнил, как раздевался, но смутно) было почти нереально. Но он рискнул. Опрокинул подряд два стула, натолкнулся на стол и остановился, когда приятно, мелодично зазвенел звоном хрусталь за стеклом серванта. Выходит, он не пошел спать в другую комнату, а остался в гостиной и прилег на софу. Хотя он вроде бы помнил, как, пошатываясь, перешел в другую комнату, на ходу стягивая с себя одежду, но потом произошел обрыв памяти. По-видимому, ему все только пригрезилось, ведь он не помнил, где там расположен выключатель, но где он в гостиной, знал точно. Стоять в одних трусах на ледяном полу было очень холодно, и он решил укутаться теплым одеялом. К своему ужасу, он почувствовал, что совсем потерял ориентацию и теперь не может найти софу! Холод и позывы к мочеиспусканию боролись между собой за монополию над ним, вытеснив на время головную боль на задний план. Темнота не отступала, а он надеялся, что глаза к ней привыкнут. Отбросив мысль найти одеяло и мечтая лишь о том, чтобы испытать облегчение, освободив мочевой пузырь, он нащупал стену и начал осторожно передвигаться вдоль нее, надеясь таким образом найти или выключатель, или дверь в коридор, где стояло заветное ведро, или, в крайнем случае, выйти на улицу. Вскоре он и в самом деле нащупал дверной косяк и, мысленно моля Бога, чтобы это не оказался вход во вторую комнату, прошел в дверной проем. Насколько он помнил, шага через три слева от него должен быть газовый котел и рядом с ним плита, и там, на полу, — вожделенное ведро. Глеб оторвался от стены и пошел вперед, мысленно рассчитав маршрут. Он все еще ничего не видел, поэтому закрыл глаза и вытянул перед собой руки — ему показалось, что так проще ориентироваться в темноте. На десятом шаге он засомневался, на двадцатом ужаснулся, а дальше просто шел, ни о чем не думая. Коридор, насколько он рассмотрел его при свете, имел от силы пять-шесть шагов в длину и заканчивался верандой. Значит, он прошел его двойную, если не тройную длину, но так и не добрался до выхода. Никакие спасительные мысли в голову не лезли, поэтому он сделал еще несколько шагов, но так и не достиг желаемого. Внезапно он почувствовал, что ступает по мягкому ковру. Он наклонился и, к своему удивлению, на ощупь определил, что это трава. Ему стало легче. Выходит, дверь из коридора на веранду и наружная оказались открытыми, и он незаметно вышел на улицу, хотя странно, как это он не почувствовал, что спустился с крыльца, не ощутил холода снаружи? Он решил не обращать внимания на эти детали сейчас, когда мочевой пузырь изнемогал от желания освободиться.

  Тугая струя ударила в дно пустого ведра, которое, по-видимому, находилось на весу, а возможно, его кто-то держал! Но Глеба уже ничто не могло остановить, и только испытав облегчение, Глеб осторожно нащупал ведро и, к своему ужасу, наткнулся на холодную руку, держащую его! Мысли спутались, заметались: кто этот человек, который услужливо держит ведро? Специально он это делает или просто так получилось? Он должен его благодарить или извиняться?

  Глаза у него были по-прежнему закрыты, словно таким образом он мог сильнее сгустить вокруг тьму и сделать себя невидимым.

  — Извините, то есть спасибо… это я случайно, такая темень… заблудился я… проклятие, ни один фонарь не горит… — залепетал он что-то несуразное.

  — Глебушка, сколько раз я тебе говорила: не езди по живому на машине, не мочись на траву, она может пожелтеть и погибнуть! — Глеб узнал голос тещи и снова стал извиняться.

  — Извините меня, пожалуйста, я больше не буду, Ульяна Павловна, — он наконец вспомнил ее отчество.

  — Можешь называть меня мамой, Глебушка. Мы же с тобой родня. Конечно, не будешь ездить по траве, уж я за этим прослежу! И с рыжей ты продолжаешь встречаться, — упрекнула она его.

  — Неправда, не встречаюсь я с ней больше! — крикнул Глеб и, вспомнив мертвое бледное лицо тещи, лежащей на диване, певчих, свечи, бросился назад.

  Глеб лежал на кровати, закутавшись в ватное одеяло, и ему очень хотелось в туалет. Странный кошмарный сон наконец отпустил его сознание. По-прежнему густая темень окружала его. Он привстал и опустил ноги на холодный пол. Поискал в темноте одежду, но не нашел. Его стала бить дрожь, скорее нервная, чем от холода. Неужели этот сон сейчас обернется явью? На ощупь определил, что лежит на металлической кровати, а не на софе, и успокоился. Значит, он находится во второй комнате, а не в гостиной. Когда встал с кровати, она страшно заскрипела, нарушив тишину, и он испуганно замер. Хотя никого скрип не мог разбудить, ведь он должен быть в доме один. Маня сказала ему перед уходом, что до утра не вернется.

  Он сделал несколько простых гимнастических упражнений, чтобы немного согреться. В соседней комнате послышались легкие шаги. Глеб почувствовал, как у него в прямом смысле волосы на голове встали дыбом. Он все еще надеялся, что это только слуховая галлюцинация, но шаги неумолимо приближались. Мрак в комнате нарушил крохотный огонек свечи, которую держало в руках нечто белое и длинное. «Погребальный саван!» — догадался Глеб, лишился дара речи и чуть не потерял сознание. Привидение приблизилось, погребальный саван развевался, смутно очерчивая фигуру, но лицо оставалось в тени. Сердцу стало тесно в груди, легкие сковал спазм.

  — Извините, Глеб, но в это время у нас отключают электричество. Идемте, я вас проведу, — заговорило привидение голосом Мани, и Глеб облегченно вздохнул.

  — Спасибо, а то я как-то потерял ориентацию, — сказал он, и ему стало стыдно, так как голос его дрожал — нервное напряжение еще не полностью спало. — Продрог чертовски, слышите, даже голос дрожит, а одежду не могу найти.

  — Не волнуйтесь, я быстро проведу туда и назад, не успеете замерзнуть, — шепнула Маня и, взяв его за руку, повела за собой.

  Рука была горячая и чуть влажная. Женщина шла довольно быстро, и Глеб удивился тому, что слабый огонек свечи выдерживает их темп движения. Вдруг она резко остановилась, и он налетел на нее и непроизвольно обхватил свободной рукой. Сквозь тоненькую рубашку он ощутил упругое горячее тело, и его сразу бросило в жар. Ночная рубашка спереди была с большим вырезом, и его рука скользнула по голой груди, слегка задев ее вершину, мгновенно отвердевшую. Женщина тихо вскрикнула от возбуждения и развернулась к нему лицом, на секунду задержав рукой его руку на своей груди. Глебу, испытывавшему сильное возбуждение, показалось, что на женщине, несмотря на холод в доме, ничего под рубашкой не надето. Чтобы проверить свое предположение, он провел рукой по ее спине до поясницы и убедился, что прав. Она задрожала и тесно прижалась к нему, обвив его руками. Он обнял ее за талию и тут с удивлением почувствовал, что она падает, увлекая его за собой. Не успев толком испугаться, он оказался на ней и услышал, как под тяжестью их тел тихо скрипнула софа. Не оставляя ему времени на размышления, она опытной рукой освободила его от трусов, майки и начала жадно ласкать, приведя в состояние, близкое к эйфории. Забыв обо всем на свете, он предался с этой женщиной сумасшедшему сексу.