Голубич в кабинете одного из начальников русской Охранки. Напротив него за столом русский генерал Генштаба.

– Мы получили в отношении вас депешу из Белграда. Полковник Артамонов очень доволен знакомством с вами. Мы здесь, в России, очень благодарны, господин Голубич, за ваше отношение к нашей стране. Мы надеемся, что в ближайшие дни сможем обсудить, с вашего согласия, конечно, условия будущей работы и, что самое главное, место. Европа – вот где интересно: Париж, Лозанна, Вена, в конце концов.

Раздается стук в дверь.

– Да!

– Разрешите войти, ваше превосходительство?

– Входите, входите, штабс-капитан. Вот, знакомьтесь, наш большущий друг из Боснии Мустафа Голубич.

– Штабс-капитан Шешель.

Генерал приглашает своего подчиненного сесть.

– Господин Шешель покажет вам нашу столицу…, да и вообще займется вашим бытом, а главное, не даст вам скучать. У нас, кстати, барышни не хуже ваших южанок, а капитан?

– Постараюсь, господин генерал.

– Тогда передаю господина Голубича в ваши руки. Постарайтесь только продумать, как сделать так, чтобы отсутствие нашего друга не слишком бросалось в глаза его сербским коллегам. Одним словом, продумайте всю программу. Рад был познакомиться с вами, дорогой господин Голубич. И до скорой встречи.

* * *

Штабная палатка Аписа. Сам полковник лежит на походной кровати. Стук в кол крепления.

– Кто?

– Это я, Мустафа.

– Входи, друже.

Апис тяжело садится. Он сильно располнел. Вид у него нездоровый. Входит Мустафа.

– Добрый вечер, господин полковник.

– Здорово, Мустафа. Какие новости?

– Ничего хорошего. Думаю, нужно предпринять что-то серьезное. Пора ударить по болгарскому королю. Семью Корбугов давно пора ударить об землю. Давно заслужили.

– И как ты думаешь это сделать?

– Мне хватит ребят тимочан. Я уже присмотрел человек 10–15, все орлы. Все готовы. Мы переходим границу. Нам в этом поможет один болгарин. Он давно с нами. А там главное добраться до гнезда. Спалить нужно все, тогда наверняка власть перейдет к лидеру крестьянской партии Александру Стамболийскому. С ним мы договоримся. Он сторонник объединения южных славян. А по завершении дела нужно закончить с этой австрийской шавкой – Оскаром Потиореком. Что-что, а панику его смерть посеет.

– Так-то оно так. Но разведка доносит, что неприятель готовит наступление. Ты знаешь положение дел на фронте? Если оно начнется, вам не успеть ни с болгарином, ни с австрияком.

Апис понижает голос.

– У нас наверху или идиотизм, или прямая измена. Столько людей погибло, а можем еще оказаться между австрийским молотом и болгарской наковальней. А что это там за шум?

В палатку вбегает адъютант Аписа.

– Беда, господин полковник! Воевода Танкосич убит. Мина.

Мустафа выскакивает из палатки.

* * *

Почти каждый славянский народ пережил свою Голгофу. Для сербского народа и его армии это была война с Австрией. Не получая помощи, предаваемая своими правителями и военными командирами, сербская армия вынуждена была отступать через самые труднодоступные горные хребты Албании в сторону острова Корфу.

Совершенно больной Апис почти все время лежит в повозке. Его распухшие ноги укутаны несколькими шинелями. Мустафа идет рядом, изредка подталкивая телегу, помогая обессилившим лошадям. Он сильно похудел, но глаза по-прежнему горят.

– Не, мой дорогой Муйко, – раз за разом повторяет Апис другу, – это не руководство войском, это прямая измена. Кто-то должен за это ответить. И ответить сурово.

Мустафа согласно кивает и в полголоса говорит идущему рядом Павлу Бастаичу:

– Если они посмеют тронуть его, они будут иметь дело со мной и моим отрядом. Пусть только попробуют.

* * *

А в кабинете короля Александра Карагеоргиевича во дворце в Белграде, как всегда плетутся интриги. Король, расхаживая по комнате, внимательно слушает доклад министра внутренних дел Сербии Любы Иовановича-Чупы. Тот подчеркнуто деловым, но достаточно подобострастным тоном докладывает.

– Свидетели, ваше величество, доносят, что наш «бычок» всерьез расшалился. Вместе со своим подручным Мустафой Голубичем он вынашивает планы убийства греческого короля и германского императора. Хотя их планы далеки от завершения и, может быть, невозможны для реализации, не считаться с ними нельзя. Удалось же им в Сараево. Для вашего величества даже неуспешная попытка принесет огромные политические проблемы.

– И что вы предлагаете, господин министр?

– Если вы позволите, ваше величество, я бы обратил ваше внимание на следующий чрезвычайной важности факт: полковник Дмитриевич сам по себе невелика фигура при всех его огромных размерах. Но он опирается, как вам известно, на нелегальную «Черную руку». Мы знаем о ней кое-что, но этого недостаточно. Мы, к сожалению, точно не знаем, кто из высших офицеров хранит в своем ранце черные перчатки. Надо признать, что они имеют контроль над армией. Также нам известно, что члены организации не останавливаются ни перед чем, да и ни перед кем.

– Так, все-таки, что же делать? – нетерпеливо перебивает его король.

– Думаю, ваше величество, ей нужно противопоставить другую, абсолютно лояльную к вам организацию, которую можно было бы назвать…

– Белая рука, – вновь перебивает министра король.

– Браво, ваше величество! Я имел в виду другое имя, но теперь я его забыл. Браво! Полная противоположность. «Белая рука», как символ добра и политической чистоты, против «черной руки» – символа коварства и террора.

– И кто же войдет в эту «чистую» организацию?

– Я уверен, все политики и военные, кому дороги наши традиции: монархия, патриотизм и Сербия.

– Так, это понятно. Я надеюсь, вы возьмете на себя организационные вопросы. Только действовать нужно очень быстро – мы и так опоздали. А «черная» верхушка? Что с ней делать?

– Известных нам главарей нужно срочно арестовать, предварительно заменив их на их должностях. Надо лишить их возможности направо и налево обвинять во всех неудачах правительство и даже вас, ваше величество. А после ареста, подготовить военный суд и передать их ему, обвинив, прежде всего, в сараевском убийстве и в развязывании не нужной нам войны.

– Пожалуй, это правильный ход. Но нужно все тщательно подготовить. Обвинение в убийстве эрцгерцога, доказательство вины и осуждение виновных значительно облегчит нам переговоры с Веной. Этот процесс послужит доказательством нашей доброй воли и дружеского отношения к Австро-Венгрии. Хороший ход! Начинаем действовать прямо сейчас. Успехов вам, господин министр.

* * *

Солнечный день. Прекрасный остров Корфу – место военно-морской славы русского флота под командованием адмирала Ушакова. А сейчас здесь расположились бежавшие от австрийской армии сербские войска. На кострах котлы с кашей. Около своей палатки в раскладном кресле сидит Апис. Рядом с ним прямо на земле, положив под голову вещмешок, лежит Мустафа.

– Вот что с нами сотворили изменники. Предали Сербию, предали единство славян, Россию. Надо тебе, мой Муйко, менять жизнь. Хватит воевать. Ты – доброволец. Ты можешь уйти в любой момент. Сейчас я приказываю тебе уйти. Если хочешь помочь нашему делу, ты должен учиться. Иди и учись. У тебя впереди большая и, надеюсь, героическая жизнь.

– А ты?

– Ну, я… Мне еще нужно посчитаться с нашим королем, с Александром.

– Без меня?

В ответ Апис молча потрепал его по плечу.

– Я никак не могу понять причину таких ваших отношений с королем Александром. Ведь это «Черная рука» посадила его на трон, не так ли?

– Дорогой мой Мустафа. Благодарность никогда не была основным чувством человека. Знаешь, скорее даже наоборот. Сначала человека просто распирает от благодарности, а потом он избегает того, кто его спас или помог ему, а нередко начинают ненавидеть спасителя. Удивительное существо человек, помни об этом. Так и у нас с королем Александром. Все произошло в 1903 году.

Все началось в казарме гвардейских офицеров. Они много пьют, кричат, перебивая друг друга. Слышны выкрики: «Долой Обреновичей, долой шлюху Машин, да здравствуют Карагеоргиевичи!» Дмитриевич-Апис пытается кого-то успокоить, навести маломальский порядок.

– И вот ночью, в конце мая, мои офицеры окружили конак. Мы все рассчитали, но охрана оказалась на высоте и открыла огонь почти в упор. Я был так тяжело ранен, что выздоравливал несколько месяцев. Мы потеряли людей, но Обренович и Машин получили свое. На престол вернулись Карагеоргиевичи. А что получили мы – люди, шедшие под пули? Да, нам повысили звания, должности, но никто не был введен в правительство. Король Александр окружил себя людьми, большинство из которых относятся к нам враждебно. Если бы не «Черная рука» и неизбежность возмездия, нас давно бы всех передушили. Но влиять на политику нам крайне сложно. Вот видишь, друг, до чего довели сербскую армию. Сначала незаслуженное поражение, потом этот исход – Голгофа. А сейчас мы изгнанники. Я, видимо, вскоре лишусь своего поста. Так что сейчас самое время тебе уходить, иначе может быть поздно.

* * *

– И как же ты оказался в Швейцарии? – нетерпеливо повторил вопрос майор Хелм. Мустафа с трудом разлепил спекшиеся губы. Было видно, что его снова свирепо избивали.

– Я приехал туда, – едва выговорил он первые слова.

– Дайте ему кто-нибудь воды, иначе он не сможет говорить. А ты «думмкорф», дурья башка, пей и рассказывай все сам. Не заставляй нас ждать и не морочь нам голову. Иначе тебе здесь все кости переломают. И ты сам будешь в этом виноват.

– Я, господине, говорю всю правду. Мне нечего скрывать. Жизнь гоняла меня по всей Европе, не оставляя мне иногда средств к существованию. Я уехал в Швейцарию как стипендиат государства. Я неплохо учился в Белграде, хорошо воевал. У меня, господин майор, золотая медаль за храбрость. Но только я немного обжился…

* * *

На берегу женевского озера на длинной скамейке Голубич, покуривая трубку, беседует с молодым скромно одетым человеком, судя по стопке книг, лежащей рядом с ним, тоже студентом.

– Люди, которые это придумали, не глупее нас с тобой. Любая монархическая власть сосредоточена в руках одного человека – короля, императора. Он принимает окончательные решения, и он же берет на себя всю ответственность за неудачу.

– Да, я у кого-то читал, что именно поэтому масоны, прежде всего, пытаются разрушить любую монархию. На монарха трудно влиять, к нему приблизиться даже нелегко.

– Это все так. Именно поэтому германский император должен ответить за разорение Сербии и моей Боснии. Он вступил в войну на стороне Австрии, зная, что её ультиматум Сербии несправедлив, обвинения необоснованны. Нельзя было за убийство Фердинанда – врага славян, убивать тысячи людей. Он знал, что эта война будет отличаться от балканской. Тут уже не штык и сабля убивают, а пулеметы, аэропланы, бронированные машины, шрапнель и даже газ. А ты видел дула немецких мортир? О, они прекрасно знали, что будет великая резня.

– За это ты хочешь убить Вильгельма?

– Да, убью, хотя бы его охраняли тысячи полицейских. Каждый должен заплатить по долгам – и Вильгельм, и Карагеоргиевич.

– Я готов помочь тебе, Гойко. Я, правда, не много, что умею. Но при случае бомбу бросить в автомобиль смогу или как Гаврило Принцип.

* * *

Вновь пыточная в гестапо.

– Извините, господин майор, в Сточу рассказывают об одном торговце металлоломом. Он мало зарабатывал и решился на кражу. Попался, отсидел в тюрьме и опять стал собирать железо, зарекшись когда-либо воровать. Но с того момента, как его выпустили на волю, первым, кого арестовывали, если случалась кража, был этот человек. Такая и у меня судьба. Начали швейцарцы кого-то ловить и первым делом меня выгнали во Францию. Начал там занятия, пришла бумага из Белграда. Король Александр с Пашичем приготовили суд над Дмитриевичем-Аписом. Я воевал рядом с этим человеком и знал его храбрость, честность и патриотизм. Его схватили, а меня притащили из Парижа. Они хотели, чтобы я дал ложные показания на того, кого считал своим учителем и благодетелем. Я отказался и превратился из свидетеля в обвиняемого.

– А что именно ты должен был показать на Аписа?

– Что он хотел развязать войну.

– Разве это не так? – удивился Хелм.

– Наоборот, господин майор, Драгутин думал, что смерть наследника остановит войну. Кому же её вести, не старику же дряхлому Францу Иосифу? Так он хотел жизнью одного человека спасти много жизней.

– Да, оригинальная мысль. Сам придумал или Апис подсказал? Ладно. Это неважно. Скажи-ка, лучше, когда ты начал работать на русскую разведку?

– Я, господин, правда, бывал в России, но не для работы на них как разведчик. Может быть, к сожалению, сейчас бы не сидел тут у вас. Все это ради денег, ради работы в «Красном кресте». Платили они негусто, но все лучше, чем ничего.

* * *

Женевское озеро. День заметно клонится к ночи. Мустафа в одиночестве сидит на широкой длинной скамье. Рядом с ним лежат газеты и книга, но он не притрагивается к ним. Он погружен в невеселые думы. Мимо равнодушно проходят люди. Наконец, кто-то останавливается рядом и молча садится обок. Мустафа по-прежнему погружен в свои мысли.

– Простите великодушно. Вы не подскажите мне, буква «Омега» какая по счету в греческом алфавите?

Голубич «выныривает» в действительность и оглядывается на соседа. Рядом сидит хорошо одетый молодой человек, с мелкими чертами лица, чем-то похожий на француза.

– Извините, вы что-то спросили?

– Да, я спросил, не знаете ли вы, какая по счету в греческом алфавите буква «Омега»?

Голубич мысленно переносится в Санкт-Петербург в кабинет в «охранке». Капитан Шефель пожимает ему руку и повторяет: «Запомните, пожалуйста, ваш позывной – «Омега». Пароль звучит: «Вы случайно не знаете, какая по счету в греческом алфавите буква «Омега»?» Отзыв: «У нас в школе не учили греческий язык».

Голубич снова в Женеве. На него с улыбкой понимания смотрит незнакомый молодой человек.

– Омега, Омега. Извините, но у нас в школе не учили греческий язык.

Незнакомец облегченно выдыхает:

– Ну, слава Богу! А то я подумал, что опознался. Здравствуйте, меня зовут Николай. Для вас просто Коля. Коля Игнатьев. А как ваше имя?

– Гойко. Гойко Милетич. Я из Белграда. Студент юридического факультета.

– Значит, мы коллеги – я тоже студент. Вам привет от штабс-капитана Шешеля. Я, правда, не знаю, что с ним, но кое-какие бумаги о вас от него остались. Поскольку наши интересы на Балканах остались прежними, мы восстанавливаем старые контакты. Если ваши настроения относительно сотрудничества с Россией не изменились, мы хотели бы продолжить наши отношения?

– Да, конечно, – излишне горячо согласился Мустафа. – Я думал, что все старое осталось в прошлом. Не знал, как быть, к кому обратиться.

– Вы правы, у нас большие перемены, но глобальные интересы остались прежними. Мне поручено передать – пароль, отзыв и имя остаются те же самые. Мы больше не будем встречаться в публичных местах. Встречи будут конспиративными. Я – ваш связной. Вот возьмите – это на первое время. Вы сохранили связи с вашими соратниками?

– Да. Большинство из них в Европе. Кое-кто здесь, в Женеве.

– Очень хорошо. Вот держите еще. Часть этого передайте тому, с кем собираетесь работать в ближайшее время. Задание я сообщу в следующий раз. Мы встречаемся через неделю, в это же время в парке, около мавзолея Карла Брауншвейгского.

– Простите, Коля. Я так понимаю – это деньги. А как же с распиской?

Николай рассмеялся.

– Гойко, мы же вас знаем. Документы оформите в Москве. Думаю, что вас скоро туда пригласят. Счастливо, господин Милетич.

Коллеги расстались. Оставшийся на скамейке Мустафа обратил внимание, что с соседней скамьи спешно поднялся и устремился за Николаем невзрачный мужчина, очень похожий на филера. Голубич нехотя поднялся, неторопливо собрал газеты и книги и, перейдя на другую сторону аллеи, направился вслед за подозрительным типом. Очень скоро он убедился, что не ошибся – подозрительный человек действительно следил за его новым знакомым. Убедился Голубич также и в том, что Николай, несмотря на его молодость, был неплохо обучен – он тоже заметил слежку. Молодой разведчик несколько раз проверил свое подозрение: поменял направление движения, остановился, чтобы перезавязать шнурки у ботинка, а, выйдя на широкую торговую улицу, несколько раз останавливался около витрины, чтобы, как в зеркале, рассмотреть своего преследователя. Шел он не спеша, подолгу разглядывая витрины и объявления, чем заметно нервировал шпика. Начинало смеркаться, и тот явно боялся потерять «объект» в темноте. Чем дальше троица удалялась от центра, тем темнее становилось на улице, тем грязнее и запущеннее становились здания. Неожиданно Николай остановился около одного из них и, откровенно оглянувшись, быстро вошел под арку во двор. Мустафа и без того приблизившийся к нему, ускорил шаг и, дождавшись, когда шпик осторожно скроется в арке, поспешил за ним. Войдя во двор, он увидел, что удалившийся вглубь двора связной, выскочил из-за дерева, к которому подходил филер, и сильно ударил его чем-то по лицу. Шпик оказался не промах. Он успел увернуться и смягчить удар, но все-таки не смог устоять на ногах и опустился на колени. В этот момент Голубич оттолкнул связного и громким шепотом приказал:

– Быстро уходи. Он один, поэтому все остается в силе. До встречи.

Уже убегая, Николай увидел, как Мустафа сильным ударом ноги опрокинул шпика на землю. Потом наклонился к упавшему и тихо, но внятно спросил:

– Что с тобой? Кто это тебя так?

– Задержи его…. Это – русский шпион…. Помоги мне, я из полиции, – с трудом выговорил тот и бессильно обмяк, прислонясь спиной к дереву.

– Хорошо, хорошо. Не беспокойся, я помогу.

Наклонившись к беспомощному телу, Мустафа резко повернул ему голову, мгновенно свернув шею. Тот беззвучно выдохнул и упал ничком на землю. Несколькими шагами-прыжками Голубич оказался у арки. Осторожно выглянул на улицу и, не увидев никого, вышел на неё и, покачиваясь, пошел прочь, на ходу глотнув из карманной фляжки шнапсу. Шел он довольно быстро и скоро скрылся за поворотом.

* * *

В съемной каморке Голубича Павел Бастоич. Он внимательно слушает рассказ друга.

– Вот так-то, друг мой Павло. А мы-то думали, что про нас все забыли. Нет, не забыли, ни с той, ни с другой стороны. Вот, держи деньги. На всякий случай поменяем квартиры. Но по-прежнему на недорогие и недалеко отсюда. Это раз. Второе – мне нужны новые старые ботинки. Сейчас же пойди и возьми их в скупке. Размер помнишь? Хорошо. Только не узкие, а то прошлый раз купил, я чуть все ноги не стер. И третье – надо постепенно, до минимума, свести наши посиделки в сербской кафане. Теперь нам нет нужды мелькать просто так. Но до получения нового приказа нужно закончить с делом Александра. Согласен? Ну, давай, возьми мои ботинки и выброси их в каком-нибудь надежном месте. И скорее неси другие, а то я и на улицу выйти не смогу. А завтра купим себе по паре новых. Поспешай, друже.

* * *

Красивая, как и раньше, только заметно поседевшая, Елизавета Манчич сидит за столом, бессильно положив руки на его край. Перед ней фотография Мустафы. Долго и грустно смотрит женщина на дорогое лицо любимого человека. Неожиданно раздается звонок в дверь. Лиза медленно, словно возвращаясь откуда-то издалека, поднимается и с нескрываемым удивлением идет к входной двери. Открывает её и удивляется еще больше. На пороге стоит незнакомый, худой, даже изможденный мужчина. Он внимательно рассматривает женщину, затем, как бы убедившись, что перед ним именно та, кого он хотел видеть, здоровается.

– Добрый день госпожа Манчич!

– Здравствуйте! Простите, а Вы кто? Я вас не припоминаю.

– Мы с вами раньше не встречались. Я – хороший знакомый Мустафы Голубича, доктор Живкович.

Елизавета вздрагивает, словно от удара, и испугано оглядывается по сторонам.

– Не бойтесь. За мной никто не следит.

И после короткой паузы грустно добавляет:

– Теперь уже никто не следит.

– От Мустафы, а где он, что с ним? Проходите, пожалуйста.

Двое сидят за столом молча, изредка поглядывая друг на друга. Каждый боится начать разговор первым. Наконец, Манчич не выдерживает мучительной тишины.

– А ведь у меня есть его фото.

Медленно и тяжело встает, достает из ящика комода мужскую фотографию и кладет на стол перед Живковичем.

Тот удивленно смотрит на снимок, потом прямо в глаза женщины.

– Вы ошибаетесь, это не Мустафа Голубич. Этот человек совсем не похож на него.

Елизавета берет у него из рук фото и тоже пристально смотрит ему прямо в глаза.

– Извините, я машинально взяла не ту фотографию.

Подходит к шкафу и достает фото. Протягивает её Живковичу.

– Да, это Муйко Голубич. Это – он.

Долго смотрит на улыбающееся, счастливое лицо человека, которого он видел живым последним из людей.

– А вы давно видели Му… Голубича? Что с ним, где он?

Спросила и испугано посмотрела в глаза мужчины, на которые медленно навернулись слезы. Тот с трудом разжимает губы.

– С ним уже ничего… Он умер 29 июля 1941 года.

– Как умер? – переспрашивает женщина, словно о человеке, о котором они говорят, ни при каких обстоятельствах нельзя сказать – умер.

– Он умер у меня на руках в камере гестапо. Кто-то выдал его фашистам.

– Вы-дал…фашис-там… – по слогам повторяет Елизавета. – И вы знаете, кто это сделал? Он сам знал, кто его предал?

– А вам он ничего не говорил? Никого не подозревал?

– Он очень нервничал последние дни. Говорил, что за ним кто-то следит. Однажды сказал, что больше всего боится быть выданным кем-нибудь из своих. Кто-то наверху в партии очень боялся его, боялся его полномочий и возможностей. Он не говорил кто, но где-то на самом верху.

Гость утвердительно кивает в такт её словам:

– Он сказал, что на него донесли. И в анонимке, по которой его схватили, были два хорватских слова. Понимаете, не сербские, а хорватские.

– Да, но ведь главный у них…секретарь… он же – хорват. Эта боязнь быть выданным кем-нибудь из своих или, хуже того, быть ликвидированным своими, очень угнетала Мустафу. Но только один раз он признался мне, что у них там… не в партии, а во всем их движении что-то пошло не так, как надо. Он злился, что слишком много негодных людей, которых он называл «примазавшимися карьеристами», губят святое дело…