Мексика. Загородный дом. В спальне Голубич и Фрида Кало, жена известного мексиканского художника Диего Риверы. Фрида в легком, прозрачном пеньюаре, прихрамывая, направляется к низенькому столику, берет два бокала с вином и возвращается к широкой кровати.
– Выпьем за единственное, ради чего стоит жить – за любовь. Хотя, постой, ради искусства тоже можно жить. Тогда просто за тебя, мой страстный босанец. Удивительно, но в любовной страсти ты не уступаешь знойным мексиканцам. А, кстати, чей это дом?
Мустафа выпивает вино и целует прильнувшую к нему женщину.
– Это дом моего хорошего друга. Не бойся, он не выдаст нас.
– А я и не боюсь. Это он пусть боится, если что. А мой муж на этот раз может знать, что ты в Мексике?
– Лучше не надо. Я здесь по делам. С ним встречаться не собираюсь…. Слушай, а почему твой муж выгнал этого знаменитого русского революционера? Газеты писали, что они большие друзья.
– Ну, во-первых, он не русский, а еврей. А во-вторых, Диего начал нас со Львом здорово подозревать. Признаюсь, не без оснований. Я не могу отказать мужчине, если он хочет меня. У меня в жилах огненная кровь. Не ревнуй. Ты лучше его. Хотя и любишь привирать. Ты мне сказал, что приехал сюда по делам. Ну, какие у тебя могут быть дела, кроме любовных. Ты – прирожденный любовник. Жигало. Так же, как и я. Ну-ка, быстро скажи, что приехал исключительно ради меня или я задушу тебя. Нет, можешь не отвечать. Я все равно задушу тебя.
Любовники замирают в страстном объятии.
О своих особых отношениях с Голубичем любвеобильная Фрида откровенно рассказала сербскому журналисту Маричу: «Он – босниец и перед войной приезжал по делам в Мексику… Мы были очень близки… Гораздо ближе, чем просто друзья… И он всегда предупреждал, может мой муж знать, что он здесь, или нет…»
* * *
В баре «Кит и Кат», расположенном в центре Мехико, излюбленном месте мексиканской художественной богемы, в отдельном кабинете «пировали» Сикейрос, Ривера и Григорий Рабинович – представитель советского Красного креста в Нью-Йорке, один из руководителей операции по ликвидации Л. Троцкого. Он же – Мустафа Голубич.
– Товарищи, операция «Утка» полностью подготовлена. Оружие и камуфляж уже на месте. Теперь дело за вами. Я должен передать вам, что руководство Коминтерна надеется на вас. Враг мирового коммунистического движения должен быть ликвидирован.
– Скажите, пожалуйста, а товарищ Сталин знает об операции? – поинтересовался Сикейрос. На его тонком женственном лице проявилась волнение.
– Я не могу вам точно сказать, товарищи, но вы понимаете, что руководство Коминтерна всегда руководствуется указаниями товарища Сталина. Итак, вашей группе будет придана еще небольшая группа профессионалов, которым мы не можем отказать в участии в операции. Запомните их имена: Мартинес, Альварес и Хименес. Они заслужили эту честь. Встречаемся в условленном месте.
* * *
В ночь с 23 на 24-е мая 1940 года к дому-крепости Троцкого бесшумно подкатили четыре автомашины. Выскочившие из них люди, одетые в военную и полицейскую форму, мгновенно оказались у стен здания.
Сикейрос, одетый в мундир майора, постучал в дверь.
– Кто там? – спросил охранник Роберт Шелдон Харт.
– Открывай, Амур, это я, – ответил Сикейрос.
Харт приоткрыл дверь, куда мгновенно проникли нападающие. Они сразу же открыли бешеный огонь из автоматов. Кто-то бросил гранату в сторону караульного помещения.
– Нужно все-таки проверить спальную комнату! – крикнул Сикейрос.
– Я сделаю это.
Человек в маске, фигурой и голосом похожий на Григуловича, исчез в проеме двери. Остановившись около двери в спальню, он буквально поливает смертельным огнем две кровати.
– Уходим, уходим! – снова кричит Сикейрос. – Амур, ты уходишь с нами. Тебе нельзя оставаться.
Группа бросается к выходу.
В доме наступает тишина, которую нарушает детский голос.
– Дедушка, дедушка, где ты?
– Боже мой! Они захватили Севу! – в ужасе кричит Троцкий, оставаясь лежать под кроватью. Его жена вскакивает на ноги и бросается в комнату внука, охваченную огнем. Мальчик же в это время выскочил во двор и побежал в сторону караулки, волоча раненную ногу.
* * *
Машина въезжает во двор виллы и останавливается около высоких деревьев. Из неё выходит один из братьев Ареналь и охранник Троцкого Харт. В машине Сикейрос, уже снявший накладную бороду, и Григулевич.
– Его нельзя оставлять. Он видел меня, – нервно говорит последний.
– Я просил тебя одеть маску. Вот теперь сам и решай свою проблему.
– Может быть, ты поможешь мне. Мне как-то не по себе.
– Нет уж, друг. С меня хватить и тех в доме. Там, кажется, кричал ребенок.
Григулевич чертыхнулся и вылез из машины. Затем он обошел её сзади и оказался за спиной Харта.
– А ты, товарищ, молодец. Без тебя мы бы провозились с воротами. Да и шуму лишнего бы наделали, – похвалил Харта Ареналь. Тот не успел ответить. Григулевич выстрелил Харту в затылок.
– Ты что, с ума сошел?! – закричал Ареналь. – Это же наш товарищ!
– Я не имею право оставлять его в живых. Он видел нас всех. Мы не можем оставлять такого свидетеля, мы слишком мало его знаем. И потом, где мы будем его прятать и как вывозить из страны?
– Боже мой, – прошептал Ареналь, – вот так легко застрелить своего же.
– Если тебе когда-нибудь понадобится убить меня ради общего дела, пожалуйста, сделай это не задумываясь. Он – еще один безымянный герой и жертва мировой революции.
* * *
На вилле, где Голубич встречался с Фридой Кало, он сам и Карлос Контрерас. Он же итальянский коммунист Витторио Видали. Мустафа раздраженно отбрасывает газету.
– Они провалили все дело. Ты только послушай, о чем пишет газета. Эти неумехи выпустили по трем комнатам более двухсот пуль и практически не попали ни в одного человека. Только одна пуля оцарапала кожу на ноге у внука «Утки».
– А я, между прочим, если ты помнишь, говорил, что нельзя поручать это дело художнику.
– Нам нужен был в деле известный в Мексике человек. Но ведь он был не один. А где были испанцы. Что-что, но стрелять-то они должны уметь. Черт! Теперь «Тому» предстоит держать ответ перед центром.
* * *
Дом Троцкого. Один из охранников прибивает к его стене доску, на которой написано: «В память Роберта Шелдона Харта, 1915–1940, убитого Сталиным».
* * *
Кабинет Сталина. Докладывает Берия. Он бледен и явно расстроен:
– «Том» доносит о неудаче, товарищ Сталин. 24 мая 1940 года произведено нападение на дом Троцкого в Мехико. Наиболее полно обстоятельства освещает американская газета «Уорлд Телеграф». По существу происшедшего нами получено из Америки донесение нашего человека. А именно:
а) О нашем несчастье Вы знаете из газет подробно. Отчет Вам будет дан, когда я или «Филипе» выберемся из страны.
б) Пока все люди целы и часть уехала из страны.
в) Если не будет особых осложнений, через 2–3 недели приступим к исправлению ошибки, т. к. не все резервы исчерпаны.
г) Для окончания дела мне нужны еще 20–30 тыс. долларов, которые нужно срочно прислать.
д) Принимая целиком на себя вину за этот кошмарный провал, я готов по Вашему первому требованию выехать для получения положенного за такой провал наказания. 30 мая. Том».
Сталин, который все это время сидел за столом, с каменным лицом выслушивая донесение, при последних словах немного расслабился и поднялся из-за стола. Он молча прошелся по кабинету. Остановился около длинного стола под зеленым сукном и внимательно посмотрел на застывших Берию и Судоплатова.
– А где сейчас этот Эйтингон?
– Он уже в Москве, товарищ Сталин. Мы прорабатываем план «Мать».
– Хорошее название для плана. Прямо как у Максима Горького. Мне понравилась прямота товарища Эйтингона. Это большевистская прямота. Он честно признает свою вину и готов исправить ошибку. Это тоже по-большевистски. Я вот что думаю, а давайте-ка мы предоставим товарищу Эйтингону полную самостоятельность в принятии решений на месте. Не будем от него требовать согласования с центром всяческих мелочей и деталей. Пусть он сам подберет нужных людей. Если ему нужна будет помощь, мы ему её немедленно окажем. А что касается денег, то не надо скупиться на такое благородное и нужное для страны дело. Дайте ему не тридцать тысяч, а триста тысяч долларов. Я думаю, это будет правильно.
* * *
Знакомая вилла в Мехико. Голубич в дверях приветствует красивого молодого человека.
– Добрый день, друг Бабич. Или сейчас вы уже Фрэнк Джексон? Я лучше буду называть вас Фрэнком. Про Бабича я знаю, потому, что сам добывал вам подлинный югославский паспорт. Я – Филипе, помощник Пабло. В ближайшие дни вам лучше не встречаться с ним. Скажите, вы готовы выполнить поручение центра?
– Да. Я уже говорил Пабло, что не изменю данного слова. Я хорошо понимаю, какое это ответственное и почетное задание.
– Хорошо, Фрэнк. Я очень рад. Ты достойный сын своей матери. Запоминай. Операцию назначили на 20 августа. Твоя знакомая Сильвия уехала, это хорошо – она не будет тебе мешать. Пабло и мать будут ждать тебя в ста метрах от дома в разных машинах. Выйдя из дома, ты можешь бежать или налево – к машине матери, или направо – к машине Пабло. Второе – предпочтительней. Пабло будет спокойней, чем мать. Быстро уезжайте, а остальное мы возьмем на себя. Удачи тебе, Рамон. До свиданья.
* * *
В Белграде позднее лето. Манчич и Голубич медленно гуляют по центру города.
– Я так рада, что ты наконец-то забыл про свою Европу и приехал в Белград. У тебя столько работы, что ты редко навещаешь меня. Но я вижу, что тебя что-то беспокоит. Ты купил почти все газеты, точно ждешь какого-то очень важного сообщения. Что ты интересного вычитал в сегодняшней газете, Муйко? Ты так хмыкнул при этом. Я не поняла – расстроился ты или обрадовался?
– Я действительно все время жду плохих новостей из… Германии. Но сегодня меня поразило одно сообщение из Мексики. Газеты написали, что в Мексике убит Лев Троцкий. Ты не любишь политику, но я думаю, ты о нем слышала.
– Ну, не до такой же степени я аполитична, чтобы не знать о Троцком.
– Так вот, его убил какой-то молодой ухажер его секретарши. Возможно, из ревности. Но я хмыкнул не от этого, а от того, что Лев Троцкий как корреспондент бывал в Белграде. Даже написал статью про убийство эрцгерцога Фердинанда. Больше того, он знал одного из участников сараевского покушения – Владимира Гачиновича.
– Ты же его тоже знал? Знал. А что с ним стало?
– Он умер в Швейцарии, в Берне. Ходили слухи, что его убили. Возможно, что-нибудь сказал лишнее. Может быть, тому же Троцкому. Никто не знает.
Елизавета идет некоторое время молча, опустив голову, взволнованно теребя концы шелкового шейного платка. Потом поднимает глаза на своего друга.
– Мустафа, а ты бы смог убить человека?
Мустафа удивленно смотрит на неё. Потом в его глазах читается понимание. Помолчав, словно вдумываясь в вопрос, ответил, тщательно подбирая слова.
– Конечно. Я же три раза воевал. Ты же видела мои шрамы.
– Нет, я не о том… не о таком убийстве… на расстоянии. А человека, которого ты знаешь, ты смог бы убить?
Голубич снова отвечает после некоторой паузы.
– Наверное, смог бы. В каждом мужчине спит воин. Но это теоретический вопрос. Все зависит от обстоятельств. Смотря, что этот знакомый сделал. А почему ты спрашиваешь?
– Да так. Что-то грустно стало от твоих новостей. Скажи еще, ты сам боишься смерти?
– Знаешь, Лиза. Когда ты в течение нескольких лет слышишь над головой вой снарядов и стон мин, каждая из которых может уже в следующую секунду разорвать твое тело на куски, постепенно привыкаешь. Начинаешь все воспринимать как тяжелую работу. Кровавую, но неизбежную.
– А в бога ты веришь, мой дорогой, мой любимый Муйко?
Мустафа в ответ только вздохнул.
– Я буду молиться за тебя. Ничего не бойся. Я так буду молить Бога, что с тобой ничего не случится.
Пара останавливается около небольшого фонтана, вокруг которого бегают дети. Голубич некоторое время с нескрываемой грустью следит за ними. Манчич замечает его грустный взгляд.
– Ты когда-нибудь хотел иметь детей, Муйко? – спрашивает она, прижимаясь к нему.
– Всегда хотел, как и все нормальные люди. Только жизнь мне не позволила. Сначала война. Потом денег не было. Когда я был в России по делам «Красного креста», у меня была там любовь, но та женщина никогда не смогла бы приехать в Югославию. А я никогда бы не смог прожить без моей Сербии и моей Боснии. А потом я встретил тебя, моя любовь.
– А почему бы нам не подумать о детях вместе?
– Боюсь, моя дорогая, сейчас уже немного поздно. Но не из-за возраста. Я новой войны боюсь. Я был в Германии. Я видел, как представители самой цивилизованной европейской нации, которые нас, сербов, за людей не считают, резали евреев и грабили их дома и магазины. Сейчас я смотрю на этих детей и думаю, что ждет их через год или два. Что ждет нас всех? Пойми меня. Новая война будет намного страшней. Мне, конечно, не избежать окопов, а тебя я пошлю в деревню. Это будет самое безопасное место. В деревню, да подальше – в горы. Одним словом, пойдешь, Лизонька, в партизаны.
– Фу, ты так это говоришь, точно уже что-то произошло. Словно война уже началась.
– Да, моя дорогая. Оккупация Польши и есть её начало. Но хватит о грустном. Ты хотела сходить в кино. Извини, я не смогу тебя сопровождать. У меня встреча, но короткая. Помни, я буду ждать тебя дома с бутылкой хорошего вина, поэтому не заводи в кино шашни. Времени у тебя на это не будет.
Вечер. Манчич выходит из кинотеатра и медленно идет домой. Она погружена в свои, видимо, невеселые мысли. Поднимается на крыльцо, тихонько открывает входную дверь и на цыпочках проходит в гостиную. Там она видит Мустафу, сидящего в наушниках перед маленькой радиостанцией, записывающего звуки морзянки. Елизавета испуганно прикрывает дверь и выбегает на улицу. Походив некоторое время вдоль дома, она вновь поднимается на крыльцо, умышленно громко ступая по ступеням. Гремя ключами, она открывает дверь. Распахнув её, Елизавета сразу же попадает в объятья Мустафы.
– Фу! Напугал до смерти. Ты что, за дверью меня поджидал?
– Да, поджидал. Где он?
– Кто? – принимая игру, недоуменно спрашивает Елизавета.
– Как кто? Твой ухажер, который тебя до дома провожал и пытался поцеловать. Вот, всю помаду размазал. Или все-таки поцеловал? Я ему ноги-то пообломаю.
– Успокойся. Я его прогнала. Назначила другой де…
Мустафа не дает ей договорить, зажимая рот поцелуем.
* * *
Вновь кабинет Сталина. Вождь слушает своего помощника Поскребышева: «Товарищу Сталину И. В. Группой работников НКВД в 1940 году было успешно выполнено специальное задание. НКВД СССР просит наградить орденами Союза СССР шестерых товарищей, участвовавших в выполнении этого задания. Прошу Вашего разрешения. Народный комиссар внутренних дел Л. Берия.
– Читайте проект приказа.
– «За выполнение особого задания наградить орденами Ленина – Меркадер Каридад Рамоновну, Эйтингона Наума Исааковича; орденами Красного Знамени – Василевского Льва Петровича, Судоплатова Павла Анатольевича; орденами Красной Звезды – Григуловича Иосифа Ромуальдовича и Пастельняк Павла Пантелеймоновича».
Сталин берет бумагу и крупно пишет карандашом:
«За (без публикации)».
* * *
Москва. На квартире Каридат Меркадер и Эйтингон. На столе водка, коньяк, вино. Женщина уже много выпила. Она тихо плачет.
– Пей, пей, товарищ Пабло, или как тебя там. Пей! Это вино «Напареули» прислал сам Берия. Читай этикетку. Видишь? Розлив 1907 года. Царское вино. Теперь его пьют главные большевики. Что тише?! Ничего не тише! Кого мне теперь бояться?
Женщина наклонилась к столу и зашептала почти прямо в лицо своему начальнику и любовнику:
– Я им больше не нужна… Меня знают за границей. Меня опасно использовать. Но они также знают, что я больше не та женщина, какой была прежде… Каридад Меркадер это не просто Каридад Меркадер, а худшая из убийц… Постой… Не перебивай меня… Пей, давай! Ты лучше других знаешь, что я ездила по всей Европе, разыскивая чекистов, покинувших родину, чтобы безжалостно убивать их. Я сделала даже больше этого! Я превратила в убийцу моего сына Рамона. Я сделала это для них… Я видела своего сына, выходящим из дома Троцкого, связанного и окровавленного… и я даже не могла подойти к нему… Я должна была бежать от него… А теперь он в тюрьме. И он… боится своих начальников… своих хозяев… Он отказался бежать из тюрьмы, хотя мы легко могли устроить это. Почему? Нет, ты ответь мне, почему? Молчишь. Потому что и ты боишься их… И я боюсь. Они дали мне орден. Спасибо. Орден взамен на мою жизнь.
– Успокойся, дорогая, успокойся. Иди ко мне, я обниму тебя. Вот так. Сейчас тебе дают отдохнуть. Но тебя не забыли. Когда нужны будут верные, смелые люди, тебя позовут. Ты еще многое сделаешь.
* * *
Сталин со своей женой Надеждой, её матерью и Мустафой Голубичем сидят за обеденным столом. Собственно, обед уже закончился. Мужчины пьют вино из высоких бокалов.
– Это очень хорошо, товарищ Мустафа, что вы познакомились с моей тещей в Кисловодске. Иначе я не имел бы удовольствия узнать вас. Еще по бокалу вина? Кстати, судя по вашим пальцам, вы – курильщик. По-моему вы, дорогой мой Мустафа, курите трубку, как и я. Ну вот, я угадал, – засмеялся Сталин. – А не раскурить ли нам по одной трубке дружбы? А? Вы не против?
Сталин и Голубич сидят в креслах одни в специальной «курительной» комнате. Медленно и со вкусом попыхивают трубками, выпуская длинные струи густого трубочного дыма. Сталин наклоняется совсем близко к лицу Голубича.
– Это очень хорошо, что я узнал тебя, Мустафа, – неожиданно он переходит он на «ты». – Ты настоящий национальный патриот-революционер. Скоро, очень скоро станешь настоящим интернационалистом. Мне, – Сталин делает особое ударение на слово «мне», – очень нужны такие храбрые, такие преданные революции люди, которые не болтают о либерализме и человеколюбии, а действуют, делают любую работу, которая нужна мировой революции. Собирай в кулак своих самых верных и надежных друзей. У меня есть для вас дело. Это непростое дело. Это работа на историю. Такая, которую ты уже делал в Сараево.
Мустафа медленно идет по Красной площади, не замечая ничего вокруг. Его глаза сияют радостью.
* * *
Офис ЦК Компартии Югославии в Париже. В комнате Милан Горкич – 1-й секретарь партии, интеллигентный, хорошо образованный человек с приятными манерами. По комнате нервно расхаживает Радолюб Чолакович, поочередно вглядываясь в лица Светислава Стефановича и Петка Милановича, которые внимательно прислушиваются к негромкому разговору Горкича с Голубичем. Мустафа сидит у раскрытого окна со своей неразлучной трубкой в руке.
– Он, видите ли, приехал, чтобы передать нам недовольство товарища Димитрова нашей работой. Боже мой! Я очень уважаю этих людей, но как они могут судить о нашей работе, об условиях, в которых она ведется, только по нашим донесениям и отчетам?
– Я надеюсь, ты этого ему не сказал? – негромко спросил Мустафа, что-то внимательно разглядывая в трубке. – Ты же понимаешь, что этого нельзя делать?
– Ну, не так прямо, но кое-что сказал о том, что сам думаю по этому поводу.
– Он и ко мне приставал. Требовал, чтобы я дал принципиальную партийную оценку положению дел и работе ЦК, – вступил в их разговор Сретен Жуевич.
– И что же ты? – повернулся к нему Голубич.
– Я сказал, что этот вопрос нужно обсудить на общем нашем заседании, где все смогут высказаться.
– Кстати, а что ты о нем думаешь? Ты с ним и его «товарищами» Джиласом и Карделем в Москве встречался? – спросил Мустафу Горкич.
– Так, видел несколько раз в Коминтерне, перекинулся парой слов, но с Иосипом не разговаривал. Да мы с ним никогда и не были один на один. А где он сейчас?
– Сейчас он у Зденека Райха. Проверяет бухгалтерские книги. Центр хочет знать, на что мы тратим партийные деньги.
– Проверяет бухгалтерские книги… коммунист – революционер… какая-то бюрократическая организация. Заседания, протоколы, отчеты, бухгалтерия, канцелярия. Что с вами происходит, други мои. Неужели, без всего этого нельзя сделать революцию?
Дверь в кабинет резко распахивается, входит Йосип Броз Тито. За ним Жуевич с кипой канцелярских папок.
Йосип Броз подчеркнуто деловит, энергичен. Говорит властно, тоном начальника, которому нельзя возражать, за ним можно только записывать мудрые мысли и указания.
– Я просмотрел ваши финансовые документы. Мне кое-что непонятно. Ну, например, как вы умудрились сохранить все деньги, полученные от партвзносов и как помощь? Объясните, на что же вы жили, работали? Или вы не работали?
– Я уже тебя, товарищ Броз, просил не делать преждевременных выводов, а знакомиться с реальным положением дел, – начинает заводиться Горкич. – И, пожалуйста, оставь свой менторский тон. Перед тобой не дети и на партийной работе мы не меньше тебя. Поэтому нас учить…
– Спокойно, учиться всем полезно. Так учил нас Ленин, – лениво возразил Тито, оглядывая лица присутствующих. Его взгляд наталкивается на Голубича. Тот сидит с независимым и незаинтересованным лицом, спокойно покачивая носком начищенного штиблета. Тито хмурится и замолкает. Он явно не хочет продолжать разговор в присутствии Мустафы. Тот понимает, поднимается и медленно, не прощаясь, выходит из кабинета.
– А этот, он что, часто здесь бывает? – спрашивает Броз ему вдогонку.
Все молчат. Наконец, Горкич объясняет.
– У нас двери открыты для всех, особенно для соотечественников. Люди приходят с разными вопросами. А кто и с проблемами. А наших разбросало по всей Европе.
– А этот, чем он занимается?
– Да мы как-то особенно не интересовались. Я знаю, что он работает по линии «Красного креста», но точно не знаю. Ну, так как наши финансовые дела? – сменил Горкич тему разговора.
– Я вот спросил, как вы умудрились деньги сохранить, на что жили?
– Очень просто, товарищ Броз. Мы все полученные суммы положили в разные банки, а живем и работаем на проценты от вкладов.
– Ага. Рантье, значит. Ну, ну.
* * *
Рассказывает Чолакович: «Я совершенно неожиданно встретил Мустафу в одном из парижских музеев. Я был с дамой и пытался очаровать ее своим знанием современной живописи, поэтому очень старался. Мою цветистую речь прервал знакомый насмешливый голос:
– Извините, что перебиваю, но не могу не выразить свое восхищение вашей речью, хотя некоторые мысли, по-моему, несколько спорные.
– Дорогой мой… – и я замолчал, потому что не знал, под каким именем Мустафа бродит по Парижу.
Но больше всего меня поразил его вид. Он очень исхудал, запавшие глаза были воспалены. В заметно поредевших волосах появилось много седины.
– Да-да, это именно я, – понял мою паузу Голубич и, повернувшись к моей спутнице, представился ей с полупоклоном.
– Гаврило Стилинович – профессор искусствоведения загребского университета. Друзья, если уж судьба подарила мне эту встречу, позвольте мне пригласить вас на ужин.
Мы расположились в одном из многочисленных ресторанчиков. Мустафа заметно нервничал. Еще в дороге я заметил, что он все время пытается обнаружить за собой слежку. Вскоре мое предположение подтвердилось. Не успели мы сделать заказ, как Мустафа предложил поменять ресторан. Потом еще один и еще. Моя дама устала, не могла понять, что же мы ищем, и попросилась домой. Я с грустью и глубоким состраданием смотрел в лицо моего великого друга. Я понимал, что после нескольких десятилетий нелегальной жизни, этого необыкновенного, выдающегося разведчика настигла профессиональная болезнь – мания преследования. Я знал, что теперь она не оставит его до конца жизни, что, даже находясь среди своих, в своей стране, он будет оглядываться, будет тревожно всматриваться в лица, пытаясь вычислить своего преследователя. Мне было жаль его до слез…».
* * *
День. Но Мустафа, по своему обыкновению, спит на кровати прямо в одежде. Во сне он видит сцену расстрела Дмитриевича-Аписа. Солдаты стоят кругом. В центре три осужденных офицера. Хорошо видно только лицо Аписа. Он очень нервничает, курит затяжку за затяжкой, едва успевая выпустить дым. Кто-то из командиров расстрельного взвода: «Уже четвертую пачку курит, как выехали».
И вот осужденные уже стоят в приготовленных ямах. Апису её края чуть выше колен. Двое привязаны веревками к столбам, стоящим сзади. Апис не привязан. Оглушительно грохочут выстрелы. От резкого звука Голубич вздрагивает во сне всем телом, словно они действительно раздаются в его номере. Дым рассеивается. Апис лежит, но яма ему явно мала. Голова и плечи на краю. Он шевелится и медленно встает. Ему очень больно. Все его огромное тело сотрясается от боли и ужаса. Мустафа вертится в кровати. Апис кричит солдатам: «Ребята, стреляйте же метче! Давай, давай, не робей! Цельтесь в голову и сюда». Говоря это, он упирает палец себе в сердце. Выстрелы. Апис падает и лежит неподвижно.
Мустафа, тяжело дыша, сидит на кровати.
* * *
Ночь. В номер Голубича в гостинице «Люкс» входят военные в фуражках с васильковыми околышами: «Собирайтесь. Быстро. Едем».
– Вещи брать?
– Насчет вещей инструкций не было.
Окна в машине задернуты. Лес. Здание. Входят. Встречает генерал. Заходят в темный кабинет. В углу стол с зажженной лампой. Из-за него поднимается Сталин.
– Извини, Мустафа, не дали тебе спать.
– Ничего, товарищ Сталин.
– Ничего-то ничего, но я вижу, что у тебя очень усталый вид. Ты даже заметно похудел. Иди сюда к этому столику, хочу с тобой выпить хорошего коньяка. Или ты хочешь что-нибудь другое? Может быть, добавить света?
– Нет, нет, товарищ Сталин. Все хорошо.
– Тогда наливай, пожалуйста, и за мной, стариком, поухаживай. Не спорь, я намного старше тебя, но я больше за столом сижу, а ты по всему свету мотаешься.
Сталин хитро прищурился.
– Я ведь про тебя все знаю. Ну, будь здоров, дорогой мой Мустафа. Лимон, лимон бери, очень хорошо после рюмки коньяка, – Сталин говорил, как бы заставляя себя.
– Спасибо, товарищ Сталин. Я хоть и устал, что вы правильно заметили, но я готов выполнить любое ваше поручение.
– А может, все-таки дать тебе передышку? Поедешь на Кавказ, отдохнешь. Ты же знаешь как хорошо на Кавказе? – в голосе Сталина прозвучала едва уловимая грусть.
– Ладно, ладно, вижу, что обижает тебя мое предложение, – Сталин внимательно вглядывался в глаза собеседника. – Время сейчас очень тяжелое. Всем трудно. Но ты очень нужен мне в Белграде, Мустафа. Очень. Дело идет к войне. Очень большой и очень опасной. Мне, если что, очень нужен военный союз с Сербией. Ты понимаешь меня? Ты должен и можешь это сделать. Именно ты, а не Тито. Прошу, поезжай. Я лично тебя прошу. Надеюсь, ты по-прежнему веришь в справедливость нашего дела? Не обижайся, вижу, что веришь, поэтому и прошу, возвращайся в Белград. Но сначала покрутись по Европе. И, пожалуйста, без какого-либо риска. Давай, Мустафа. Я верю тебе. Одному верю.
Был декабрь 1939 года.
* * *
Голубич сидит один на скамье в Александровском саду около Кремля. Он погружен в свои мысли, и видно, что мысли эти невеселые:
«Эх, Муйко, Муйко. Сидишь один, живешь один, спишь один. Почему ты один, Муйко?» И добавляет, глядя на Кремль: «И он тоже один, совсем один».
Встает и медленно, очень тяжело переставляя ноги, как-то по-стариковски идет по дорожке сада. Голова его опущена и втянута в плечи.
* * *
– Давненько я не видел тебя, друг мой Мустафа, – распахнув объятья, приветствовал гостя генерал сербской армии Душан Симович. – Где же ты все это время пропадал? Ну-ка, дай на тебя посмотреть. Хорош, хорош! Тебе бы сейчас мундир. Я тебя видел только с погонами поручика. А теперь тебе полагается как минимум полковник. Нам тебя очень не хватало. Проходи, проходи, дорогой.
Ответив на приветствие, Голубич проходит в кабинет и останавливается, ожидая хозяина.
– Вот туда, пожалуйста, – указал ему тот на маленький столик в углу кабинета. Столик был накрыт закусками и бутылками.
– Подожди, подожди, не рассказывай. Давай сначала выпьем за тех, кого уже нет с нами. Ты сейчас что пьешь? Наверное, французские коньяки или, чего доброго, виски. Или водку?
– Да нет же, господин генерал. Я родился сербом, им и умру. А вот попить пришлось всего, но я предпочту нашу старо-монастырскую ракию.
– Для старых друзей я по-прежнему Душан. Оставим генерала для молодых. Ну, давай за тех наших друзей, с которыми и умереть было не страшно. А теперь рассказывай.
* * *
– Вот и вся моя маленькая «Одиссея», – закончил Мустафа. – Если бы не судьба Сербии, можно было бы и на покой.
– Это ты хватил! Какая в наши годы пенсия? Я вот до сих пор сам летаю и не думаю бросать. Давай еще по одной и к делу. По глазам вижу – дело у тебя ко мне важное.
Проговорили они долго. Входил и выходил адъютант. Что-то менял на столике. Приносил сидящим уже за большим столом кофе. Менял пепельницы.
– Значит, гарнизоны пойдут за тобой. Хорошо у нас разведка поставлена, ничего не знают. Но вы молодцы. Такую работу провели и нигде, ничего не просочилось. Раньше, если что в Сербии готовилось, так первым делом на рынке обсуждали, стоит или не стоит начинать.
– Сейчас можно голову потерять, поэтому язык и прячется за зубами. Все должно быть хорошо. Мы сумеем вывести народ на улицы, а дальше уже ваше дело, военных. Ваш отказ загонять народ в дома заставит их уйти, не может не заставить. А как только уйдут, сразу в Москву. Там уже все готово.
– Помоги нам Бог. Спаси и сохрани нашу многострадальную Родину. Живио Сербия! – поднял руку Симович.
– Живио Сербия! – повторил Голубич.
* * *
Интересно перебирать фотографии тех дней – на большинстве из них радостные возбужденные лица многочисленных людей на улицах разных городов Сербии, Хорватии, Черногории, Боснии и Герцеговины. Лозунги: «Да здравствует Сербия. Да здравствует сербское воинство. Сербия и Россия – сестры навсегда». Демонстрации прошли по всем крупнейшим городам Югославии.
А на этой поистине исторической фотографии видно, как кучка министров покидает правительственное здание. Им на смену идут люди в военной форме. А на этой генерал Симович в парадном мундире подписывает какие-то бумаги.
А это уже ночная Москва. В кабинете в Кремле Симович и Молотов подписывают договор. Банкетный зал. К Божину Симичу, стоящему в стороне, с бокалом вина подходит Сталин, предлагает чокнуться.
– Поздравляю и благодарю, господин Симич. Вы хорошо, даже очень хорошо проделали свою часть работы. Передайте Мустафе мои поздравления. Еще раз благодарю, – и неожиданно приблизившись к лицу Симича, добавил с какой-то затаенной завистью, – да-а-а, «Черная рука», – и отошел, оставив оторопевшего собеседника одного.
А вот и утренние газеты с крупными заголовками: «Москва и Белград подписали договор о взаимопомощи в случае нападения на одну из сторон».
* * *
Берлин. Взбешенный Адольф Гитлер мечется по кабинету.
– Они что, с ума там сошли, в Белграде? Я же не могу ничего начинать, пока у меня на Юге такое творится. Полковник, пишите приказ: «Фельдмаршалу Кейтелю и генералу Йодлю. Приказываю. Начало операции по плану «Барбаросса» перенести на 22-е июня 1941 года. Далее. Директива №…»
– 26, мой фюрер.
– Директива номер 26. Приказываю, всеми имеющимися на данном направлении силами нанести удар возмездия по Югославии. В минимальный срок захватить Белград. Адольф Гитлер.
* * *
Большая комната, освещенная настольной лампой. Окна задернуты плотными тяжелыми шторами. На массивном письменном столе печатная машинка. На ней кто-то печатает, но человека не видно. Только лишь сверкает крупный перстень на безымянном пальце правой руки. Со спины видно, как человек заканчивает печатать, вынимает лист, внимательно перечитывает текст, складывает лист и кладет его во внутренний карман пиджака, висящего на спинке стула. В дверь осторожно стучат.
– Кто там? Войдите.
– Это мы. Не помешали? – в комнату входят Милован Джилас и Александр Ранкович, ближайшие помощники Тито.
– Входите, входите, товарищи. Что-то вы сегодня с утра пораньше. Случилось что-нибудь?
– Да нет, не случилось. Но некоторые странные вещи происходят, поэтому мы решили посоветоваться с тобой.
– Ну, ну, в чем дело?
– Дело, собственно, вот в чем, – начал объяснять Ранкович, высокий, немного сутуловатый мужчина, с худым продолговатым лицом, на котором выдавался крупный нос. – Некоторые наши товарищи, причем, хорошо проверенные товарищи, начали отказываться от выполнения партийных поручений.
– Это еще что за новость! А какие причины? – перебил его Тито.
– В этом-то и дело, – вступил в разговор Джилас. – Все они утверждают, что уже работают по заданию какого-то важного и известного человека. Имени они не называют, но мы установили, что приказы им отдает один и тот же субъект.
– Самое удивительное, – задумчиво вмешался Ранкович, – это то, что люди соглашаются работать на него без совета с нами. Он послал Вую Николича в Ниш, Селю Ивановича куда-то в район Лескетовца и Вранье. Вокруг него собираются еще и Матья Видакович, Чиле Ковачевич, Радивое Увалич, Чеда Попович, Чеда Крушевац, Милош Мамич, потом этот, Ранка Стефанович, братья Крусовац.
– Так, так, – задумался Тито. – Вот что, товарищи, надо бы добыть его фотографию. Но сделать это нужно незаметно. Это возможно?
– Думаю, что это не составит никакого труда. Я даже знаю, кто может это сделать, – заверил Джилас.
– Только осторожно, – повернулся к нему Тито, – а то перепугаете еще человека.
Ранкович и Джилас, пожав Тито руку, уходят.
Тито задумчиво ходит по комнате. На его властном, самоуверенном лице тревога.
– Кто бы это мог быть? Кто бы мог быть? Неужели тот? А что, пожалуй. Что-то о нем давно ничего не было слышно. И ведь никто мне не сообщил, что он в Белграде. Когда же он вернулся? Да это и не важно, когда. Важно – зачем. И с какими полномочиями? И почему Москва молчит? Почему никто не сообщил? Такая фигура здесь, под боком. Думай, думай, Иосип. Это может быть очень даже опасно. В Коминтерне поговаривали, что он и Сталин…, так, так. Ну и дела! Надо срочно, что-то предпринять. Нет, сначала надо выяснить, он ли это, а уж потом что-то делать. Вот это сюрприз. Может Георгия запросить? Нет, так не принято. Не спеши, думай. Как говорят русские, дров бы не наломать.
* * *
В нынешнем центре Белграда, там, где проспект Маршала Тито выходит на площадь «Славия» Джилас и Ранкович встретились с Васой (Василием) Ковачивичем-Чилетом.
– Послушай, товарищ Васа, у нас к тебе серьезный разговор. Пойдем, посидим где-нибудь, выпьем по чашечке кофе.
За столиками, стоящими прямо на улице, около маленького кафе, было пусто. Троица заняла крайний столик и заказала три порции ракии и кофе. Некоторое время молчали, словно ожидая выпивку, потом, обменявшись здравицей «Живели!», закурили. Начал Джилас:
– Друже Ковачевичу, Светозар Вукманович поведал нам, что ты каким-то работодателем обзавелся. Занят так, что на нашу работу у тебя и времени не остается. Работа-то хоть денежная?
– А-то как же. В наше время попробуй найти хоть какую-нибудь работу. Но ничего, мы приучены выполнять общественную работу, за которую еще и приплачивают. Но дело, товарищи, серьезное и отнимает много времени.
– А ты не мог бы нам показать твоего работодателя? – поинтересовался Ранкович. – Может, нам тоже что-нибудь перепадет?
Чилет отрицательно покачал головой.
– Это трудно. Сомневаюсь, чтобы он захотел встретиться. Занят он очень. А в чем дело-то? Случилось что-нибудь?
– Слушай, ну если встретиться трудно, тогда ты нам хотя бы его фото покажи, чтобы знать с кем дело имеешь?
– Это, пожалуй, можно. Это я сделаю.
– Только ты не напугай его. Сделай это незаметно. Что человека зря беспокоить.
– Слушайте, а вы, часом, не придумали ли чего? Уж не ликвидировать ли его надумали?
– Нам больше делать нечего? Что это ты нам такие вопросы задаешь, как тебе такое в голову пришло? Ты же понимаешь, что мы тебе не обязаны отчет давать.
– Это я так, на всякий случай, – усмехнулся Васо. – Времена теперь смутные, не поймешь где кто.
– Да нет же, – успокоил его Ранкович, – просто один наш товарищ хотел бы проверить, не встречал ли он его раньше где-нибудь. В Москве, например.
– А… Понятно… Только вы в нем не сомневайтесь. Если вы точно говорите о том же, о ком и я, то это верный человек. Вернее и надежнее не бывает.
– Верный? Смотря во что верить.
– Он, между прочим, был «младобосанцем», а потом заодно с Дмитриевичем-Аписом в «Черной руке» был. И к Сараево, вернее, к принцу Фердинанду руку приложил. Все наши войны прошел в отряде Танкосича, имеет «Золотой крест» за храбрость.
– Да кто же это такой? – видно было, что оба собеседника потрясены услышанным. – Тогда мы его наверняка знаем.
– Конечно, знаете. Увидите фото и узнаете. Его все знают. Давайте так – послезавтра встретимся здесь же. Идет?
– Хорошо. Если не мы сами, то кто-нибудь от нас придет. Кого ты хорошо знаешь. Чтобы лишний раз не мелькать.
* * *
Джилас и Ранкович у Тито на конспиративной квартире, в уже знакомой комнате с задернутыми плотными шторами. Тито с изумлением смотрит на принесенную ему фотографию. На ней Мустафа Голубич. Судя по его статичному, спокойному виду, фото не было сделано внезапно, незаметно от него. Тито совершенно очевидно нервничает, но делает вид, что ничего нового не узнал.
– А, этот. Этого я знаю…. Ничего не предпринимайте, я все знаю.
– А как быть с нашими людьми? – недоуменно спрашивает Ранкович.
– Сказал же, ничего не делайте. Я сам все решу и сообщу вам. Что еще интересного?
* * *
Тито один в комнате. Он в смятении. Ходит из угла в угол. «Так вот кто устроил все эти демонстрации. И переворот. А я-то думаю, с чего это наши военные вдруг так зашевелились. И договор с Москвой наверняка его рук дело. Это уже нехорошо. Это очень нехорошо и очень опасно. Почему молчит Москва? Может, они точно знают, кто все сделал? А что, если кто-нибудь из его людей был в Москве при подписании откуда-то свалившегося договора? И мои-то хороши. Никто ничего не знал. Половина партии работает на сторону, а они спят. Все делай сам абсолютно за всех. Так, спокойно. Надо все спокойно проанализировать и принять решение. Единственное и правильное. Узел надо разрубить, пока еще есть возможность повернуть все себе на пользу». И нехорошо усмехнувшись, добавил: «Себе… и партии тоже».
Вечер. Звук печатной машинки. Кто за ней сидит? Мы снова не видим. Видим только кисти рук и крупный перстень на безымянном пальце правой руки. На листе крупными буквами написано:
Мустафа Голубич. Родом из Сточа, Герцеговина…