Глава первая
Тревожные вести
Полыхнуло густым дымом с вершины ближайшего кургана, и стал он сразу похож на богатырский шлем, увенчанный султаном из черных колышущихся перьев.
Пахари бросали сохи в борозде и мчались во весь дух на неоседланных лошадях к стенам Переяслава. Сюда же бежали люди из соседних неукрепленных поселений. Стоял апрель весенняя страда в разгаре.
За толстыми бревенчатыми стенами крепости гулко перекликались била. Сполох!
К северным воротам, в сторону Воинова тока, не спеша выехал на толстоногом соловом коне воевода Переяслава Слуд в сопровождении сотни богатырей-гридей; сверкала кольчужная броня, червенели миндалевидные шиты, дробно стучали подковы резвых боевых коней.
Толпа расступалась, давая дорогу всадникам.
Слуд, седой и суровый, молча смотрел из-под кустистых бровей вперед по ходу коня. Он был неприступен и грозен с виду, как каменное изваяние громоносящего бога руссов — Перуна.
Дружинники же его, подбоченясь, лихо сидели в седлах, перемигивались со встречными молодками — гридей трудно было удивить военной грозой и тревогой: это было их жизнью, чуть ли не повседневной.
Город Переяслав стоял передовой крепостью от набегов хазар на правом берегу Трубежа, притока Днепра. Киев мог быть уверен в том, что эта твердыня не даст внезапно напасть на столицу молодого Русского государства. Орды беспокойных степняков вынуждены были оставлять здесь немалые силы, не без основания опасаясь удара в спину при продвижении в глубь Русской земли.
Несчетное число раз Переяслав выдерживал длительные осады и ни разу не был взят врагом. Десятисаженные земляные валы вокруг города, дубовые стены, а пуще того — непоколебимая стойкость защитников твердыни — неизменно принуждали врага к отступлению.
Отсюда в Дикое поле на передовые заставы, отправлялись сторожевые дозоры, которые вот и сейчас, задолго до появления врага, дали знать дымами на курганах о его приближении.
Сам дым говорил о многом: синий — о том, что встречена небольшая орда; черный и густой означал, что надвигается большое войско и оно уже близко. Заглушая и выпуская дым несколько раз, дозор извещал, в скольких часах пути враг; попеременно подбрасывая в костер то сухую солому, то горючий сланец, отчего цвет дыма менялся от синего до черного, сторожа сообщала, что недруг наступает спешно и открыто.
Сведущему человеку сигнальные дымы были ведомы как собственная ладонь. А сведущими на границах Руси в то грозное время были все от мала до велика.
Между тем, под тревожные звуки бил люд переяславский собирался на вечевой площади. Сторожевая дружина занимала места на стенах и башнях. Туда же по тревоге, каждый на заранее установленное место, поднимались вооруженные топорами, мечами, копьями, тугими луками кузнецы и кожевники, гончары и плотники — весь работный и ремесленный люд города — и смерды-оратаи. Около стен, внутри крепости, разжигались костры под чанами со смолой и водой. Ратники разбирали оружие. Машинные мастера проверяли исправность тяжелых камнеметов.
Староста городников Будила, великан с черными глазами на тронутом оспой курносом лице, с густой смоляной бородой, снимал полотняный фартук, чтобы заменить его броней. Плотный белобрысый подмастерье суетился рядом, помогая богатырю натянуть кольчугу на необъятную грудь. Из бойницы башни Будила увидел, как соловый конь легко вынес воеводу Слуда на холм, увенчанный высоким раскидистым дубом, посреди Воинова поля — места ратного ученья сторонников и дружины.
Гриди, горяча коней, скакали вокруг, бросали вперед копья, догоняли и подхватывали их на лету. Другие сходились в потешном поединке. Третьи, щелкая тетивами тугих луков, внезапно ныряли под брюхо коня и пускали стрелы в деревянных болванов, расставленных здесь для воинского ученья.
— Ишь разыгрались, зайцы попрыгучие! — ворчливо обронил Будила густым басом, любуясь однако ратной потехой. — Вот ужо прибежит казарин да и пообрывает вам прыгунцы.
— Куда козарину супротив русского витязя, — возразил Тудор, староста шорников. — Мало троих на одного, и то побьет. Не единожды случалось сие.
— Троих может и осилит русич, ежели то не вой самого Итиль-хана. Ан видится мне, ноне не трое на одного идут козары. Глянь, дым какой повалил с кургана. Сила прет великая. Давненько не видывали на Руси таких сполохов. Святослав-князь унял было козарина. Сказывают прошлым летом крепкий мир обговорил с Хаканом.
— Козарин, он што твой волк. Мира дает, коли в овчарне его устережешь. Тогда он хвост подожмет — прямо-таки друг лучший. А как соберется зверье в стаю, так и пошли разбойничать. Покамест всех овец не порежут, не уймутся.
— Мы им не овцы.
— Знамо дело. Да степняки мыслят по-иному, особливо молодые. Наш мирный норов за слабость и опаску считают. А доселе не поймут, пошто с битой рожей утекают в свои пределы... Гля, как воронье разгулялось. Поживу чует. — Конопатое сухое лицо Тудора опечалилось. — Много поляжет русичей на полях бранных, ибо тяжкой и злой будет сеча.
— Взбодрись духом, Тудор! Не пристало нам, старшинам работного люда, головы свои, битвы не начиная, на вражьи копья надевать. Скорее их головы на русском рожне побывают... — Будила усмехнулся в лохматую бороду и так сжал древко копья, что Тудору показалось — оно сейчас лопнет в узловатых ручищах городника. — Может, нынче приведется, дак на поединок пойду.
— Ты, Будила, истый богатырь, — сказал шорник почтительно. — Не упомню яз, штоб какой ни то козарин аль печенег мог с тобой совладать. Только на моей памяти повалил ты с десяток поединщиков, а яз тут всего-то шестое лето живу. Силушки ты великой, Будила, да только пошто судьбину пытать?
Мастер-городник нахмурился и сказал назидательно:
— Поединок — бой правый! Он дух ратников своих укрепляет. Яз победил — вся вражья рать сердцем дрогнет: значит, правда на моей стороне. Значит, бог не поддержал их поединщика в седле. Соображать надобно, голова-полова... Ну а ежели сам паду от могутной десницы вражьей, дак то за землю Святорусскую, и тем упокоюсь честию в садах Перуновых...
— Гляди! — прервал его Тудор, указывая рукой в сторону дальнего степного кургана.
Там точками показались всадники, летящие во весь дух. От свиты воеводы отделился десяток удальцов и с гиком и свистом устремился навстречу неведомым наездникам...
Вскоре по красным миндалевидным щитам и островерхим шлемам можно было узнать русских комонников передовой заставы. Следом за первым всадником бежали два иноходца, один за другим. Меж двух копий, прикрепленных к их седлам, лежал на попоне человек. Далее, окруженный со всех сторон, скакал высокий вороной жеребец. В богатом седле с прямой передней лукой, связанный по рукам и ногам, сидел ссутуленный всадник нерусского обличья в сверкающих позлащенных латах. Шлема не было. На бритой спереди голове заплетены три косицы из оставленных на затылке волос. Поверх панциря колыхался от встречного ветра шелковый архалук, по голубому полю которого, казалось, прыгали и летали диковинные золотые птицы.
Всадники подскакали к холму и резко осадили коней. Но иноходцы с человеком на попоне, в груди которого торчал обломок пестрой стрелы, не задерживаясь, пробежали в ворота крепости.
Слуд внимательно оглядел дозорных. Вблизи было видно, что витязям пришлось нелегко, что была скоротечная рубка с врагом и бешеная многочасовая скачка — коренные и заводные кони все в пене, всадники в пыли и крови, на кольчугах и шлемах следы от ударов. У переднего воина посечено лицо.
— Кто таков? — коротко бросил воевода, вперив пронзительный взгляд в пленного.
Тот отвернулся.
— Козарский князь Казаран, — выступил вперед человек с посеченным лицом, десятский передовой сторожи Колюта. — Норовили степняки тишком порезать заставу, да дозорный Тешта углядел их и копием достал княжьего оружника. А тут и мы подоспели. До десятка бусурман было, но обложили их соколы мои. Отбивался князь козарский аки лев, покамест Ставр не ошеломил его булавой. Мы же с воями козарскими зло рубились. Всех посекли. Сами ж потеряли Ваулу да Казю, а у Тешты стрела в груди. Князь Казаран молчит, слова не вытянешь. Да только один богатырь ихний, помирая, сказывал, што валит на Русь сила несметная козарская. Впереди сам хакан-бек Урак, а с ним десять его тарханов. Теперича девять осталось, — поправился Колюта, указывая на пленного. — Похваляется нечистый хакан-бек козарский Урак, — продолжал он, — пожечь всю Русь Светлую, а князей и воевод наших сделать своими конюхами. Ишшо сказывал, што ноне миром они с печенегами и те тож силой великой несчитанной споро бегут к Киев-граду и сей часец перелезли через Змиевы валы и обложили городище Родень...
Воевода удивленно приподнял бровь — мир хазар и печенегов показался ему странным. Неужели вся степь кочевая ополчилась на Русь?
— Так ли? — спросил он пленника.
Тот зло повел на воеводу налитыми кровью глазами, облизнул пересохшие толстые губы, криво усмехнулся и промолчал.
— А ведь мы с тобой встречались, князь Казаран. Аль не припомнишь? Похвалялся ты меня в полон взять и колодку на шею надеть, а теперь... — Слуд недобро прищурился, не закончил.
Руссы, окружавшие их, рассмеялись. Воевода сурово глянул на них и, когда все смолкли, распорядился:
— Полонянника напоить, перевязать раны!.. Тебе, Колюта, с десятком свежей сторожи и полоном спешно скакать в Киев-град. Поведаешь все как есть князю нашему Святославу. Да пуще глаза стереги тархана козарского. Много чего он ведает. Вам же, друзи, — обратился Слуд к дозорным, — отдыхать и готовиться к битве! А покамест по имени великого князя Святослава жалую каждого серебряной гривной!
Слава князю Святославу! — рванули из ножен мечи запыленные витязи: десятки клинков молниями блеснули над их головами.
К Колюте и пленнику подошли лекари-ведуны, перевязали раны, напоили отваром из пахучих трав. Отроки подвели свежих коней — коренных и заводных. Гриди легко взлетели в седла и с места в карьер рванулись в сторону Киева. Вскоре только по легкой струйке пыли в колышущейся степи угадывался их путь.
А к городу со всех сторон стекались всадники сторожевых застав. Воеводе докладывали:
— Козары валом прут. Передом три тысячи с князем их Казараном. За ним в одном конном переходе три тумена с самим хакан-беком. А еще один тумен на Чернигов-град поворотил. Только сказывают, князь Казаран попался в тенета нашим удальцам. Так ли, воевода?
Слуд утвердительно кивал седой головой и расспрашивал дозорных о подробностях:
— Как оружна передняя рать козарская?
— Сам хакан-бек Урак обозом великим идет с кибитками, шатрами и верблюдами. Пылища-а, ажио все небо застило. А чело легко оружно, скачет на быстрых конях. Видать, норовят козары сторожи наши пошарпать. Легко бегут. Часом тут будут.
Со стороны Русского моря тоже мчались дозоры, докладывали:
— Печенеги бегут правым берегом Непры-реки. Полонянники сказывали: две орды Илдея да Кури числом до двух туменов мыслят лодии купецкие у Киев-града перехватить.
Передовые русские заставы далеко в степи первыми встречали врага, схватывались с ним в коротких сечах. Многие падали порубленными на степной ковыль, поливая кровью свою родную землю, смертию упреждая веси и города русские о нежданной грозе.
Если какая сторожа поздно замечала хитрого кочевника, то ложилась вся средь курганов. Мертвые сжимали окостеневшими руками мечи и секиры, и, чтобы взять их, враги рубили пальцы павших богатырей. Иначе было не вырвать.
Глава вторая
«Потягнем за Русь, братие!»
Воевода Слуд скоро сорок лет, как встречает зарю в боевом седле. Много повидал он битв на своем веку: рубился под стягом князя Игоря с хазарами, вместе с ним принуждал к дани гордую и коварную Романию; окованным в железо плечом подпирал великокняжеский стол мстительной и мудрой Ольги; ходил жечь печенежские станы в передовых полках юного и грозного Святослава.
Был воевода спокоен и невозмутим, когда подлетали к нему на горячих конях вестники беды с окраин Дикого поля. Ровным глуховатым голосом отдавал он краткие распоряжения, и тут же от свиты отделялся стремительный наездник, чтобы вмиг исполнить приказание.
Весть о том, что передовая орда хазар состоит всего из трех-четырех тысяч легких комонников, а основные силы придут к Переяславу не раньше чем через сутки после нее, заставила старого воина улыбнуться в душе, а хитрый и опытный ум полководца тут же стал составлять план обороны города.
— Жизнемир! — позвал воевода своего сына, тридцатилетнего русого молодца — косая сажень в плечах, — тысяцкого тяжеловооруженной дружины.
Когда тот подъехал, Слуд вполголоса объяснил ему свой план:
— Чело воинства козарского надобно разгромить. Возьми дружину и...
Вскоре через южные ворота к Трубежу ровным строем спустились четыре сотни пеших ратников в тяжелых бронях, с громадными копьями и щитами почти в рост человека. Гриди погрузились в ладьи, вывесили щиты на бортах и, дружно все враз вспенивая воду сотнями весел, устремились вниз по течению, к Днепру.
Одновременно из северных ворот показался конный отряд. Грузной рысью двинулись в сторону Киева могучие кони. В седлах невозмутимо и грозно сидели закованные в железо воины. В правое стремя каждого упиралось древко копья с тяжелым ромбовидным наконечником, к седлу приторочен мощный лук, рядом с которым висела окованная железом булава или широкий боевой топор. На кожаном поясе каждого витязя слева пристегнут двуручный меч.
Земля гудела под копытами богатырских коней.
Впереди всех, рядом с Жизнемиром, возвышался всадник-великан без шлема и щита. Он подбрасывал и ловил огромную булаву.
— Хватит баловаться, Икмор, — хмуро заметил тысяцкий. — Не до того теперь... — И хлестнул коня плетью.
Отряд перешел на крупную рысь...
В трех верстах от города ладьи вошли в узкий пролив, скрытый от любопытных глаз зарослями лещины. Ратники сошли на берег и, тихо ступая, двинулись по глубокой балке в обход Переяслава.
Вскоре конный отряд Жизнемира и пешие дружинники соединились на опушке леса в двух верстах от крепости. Справа под обрывистым берегом журчала речка Воинка — приток Трубежа. Жизнемир собрал сотских.
— Воевода мыслит, што козары в передовой орде не всю силу кажут. По хитрости своей они запасную дружину тож мают, — излагал тысяцкий. — Надобно нам принудить ворога всю орду показать. Доглядчики козарские во граде и селищах ведают об уходе нашем к Киев-граду, но веры полной не дают и глаз свой за нами спослали, да не един. Посему яз два десятка гридей со всеми конями нашими и чучелами в седлах далее спослал. Пускай ворог мыслит, што ушли мы. К битве вой коней пригонят иным путем, догляда вражьего за нами тогда уж не будет...
— Исполать тебе! — одобрили сотские. — Хитро измыслил!
— Далее, — продолжал Жизнемир, — всякий схорон ратный птица полетом своим выдает...
Все невольно посмотрели вверх, но небо над ними было пустым. Стаи птиц, обычные над скоплением людей в лесу, на этот раз над ними не кружились.
Тысяцкий усмехнулся.
— Спослал яз десяток отроков на токовище Перуново рассыпать вкруг идолов чувалы овса да проса. Птица зерно чует, а сесть для клевания стережется, вот и гомонитстаей. Пускай козары там, на токовище Перуновом, за пять поприщ от нас ищут воев засадных.
— Да-а, ловко!
— В гнездо ястреб;! зозуля яйца не положит!
— Куда ворону супротив кречета!
— Вдарим же мы по ворогу, как час наш настанет, — прервал восхваления Жизнемир. — Подождем, когда воевода огнем подаст нам знамено к битве...
На вершины самых высоких деревьев забрались дозорные. Город Переяслав с валами и стенами, реки Трубеж, Альта и Воинка, огромный пустырь — Воинов ток — все виделось отсюда как на ладони. Сам Жизнемир, сидя верхом на суке дуба, обозревал из-под рукавицы степную даль.
Со стороны Дикого поля над ковыльными волнами в безоблачном небе встала вдруг темная пелена. С каждым мгновением она разбухала вширь, и вскоре под ней можно было разглядеть черную мерцающую полоску...
А над пеленой, опережая ее на версту, заполонила небо туча черного воронья. Хазары идут!
Надвигается степная гроза. Спешит беда великая на Русскую землю!
На вечевой площади Переяслава кипело людское море. Била на столбах продолжали гудеть. Четверо простоволосых мужиков размеренно ударяли палицами-колотушками по полым бревнам, подвешенным к единой перекладине. На самой высокой сторожевой башне полыхал черным дымом костер. Ему вторили дымы на курганах и башнях острогов, посылая грозную весть по городам и селищам Русской земли.
— Братие и дружина! — раздался с высокого помоста зычный голос воеводы переяславского. Все в шрамах, жесткое лицо его горело гневом, длинные седые кудри трепал ветер. В лучах солнца взблескивал золотом панцирь, добытый в сече на Фессальской земле.
В наступившей тишине голос Слуда был слышен всем.
— Перун, бог наш разящий, зовет славных русичей к трудам ратным. Идут полчища нечистого козарина на святую Русь! Черный ворон хакан-бек Урак ищет живота нашего, полона и рабского труда! Но нам ли, руссам, страшиться нахвальщика бессовестного?! Разве не пращуры наши, деды, отцы и мы сами рубили козарские головы и рушили козарские вежи за разбой и набеги?! Несметную рать ведет в наши пределы хакан Урак. Сам, собака, тешится поглядеть горящую землю нашу, услыхать плач и стоны детей и жен наших, пожечь на вонючих кострищах табунных святыни святорусские!
Воевода на мгновение замолк, внимательно оглядывая безмолвное людское море, и продолжил:
— Переяслав-град — ключ земли Русской! А кто и в кои времена мог вырвать ключ из рук русича, покамест он жив?! Так к оружию все! Потягнем за Русь, братие и дружина!
— Потягнем!!! — словно громом потрясло окрестности. Галки рассыпались в синем небе.
— Во славу Руси! Пер-ру-ун!!! — гремела площадь.
Дюжие дружинники выносили из ратной избы на площадь связки копий, секир, мечей, горы щитов. Их мгновенно разбирали сторонники русские и поспешали на стены. Ратников-ополченцев встречали и расставляли на боевых местах десятские и сотские, часто из простых людей, знавших ратную науку и отличившихся в былых сражениях.
— Чур меня! Заколол было, леший! — воскликнул Будила, сторонясь рыжего мужика с копьем, которым обычно в дружинном пешем строю управляются четверо. — Нешто яз тебе козарин, голова-полова? — улыбнулся городник. Сам будучи немалого роста, он едва до плеча доставал кудлатому великану. Рубаха на необъятной груди мужика была распахнута, ручищи граблями торчали из широких рукавов.
— А ча? — осклабился тот. — Спужался? Меня, чать, и медведь пужается.
— А казарин не спужается, — пошутил кто-то.
— На рожон сядет, дак небось спужается, ежели сразу не помрет. На то яз и прозван сельчанами Кудимом Пужалой.
— Пошто ты, Кудим Пужала, броню не надел? Чай, у воеводы для тебя и кольчуга и шелом нашлись бы? — спросил, подмигнув ратникам, Будила.
— Ан нету. Все брони и одежки малы мне. Велик телом зело. Чтоб тулуп пошить мне, десятка баранов мало, — сокрушенно ответил великан.
Ратники заулыбались. А черный, как грач, щупленькии мужичонка, неотлучно сопровождавший Пужалу, сказал:
— Кудим нашего села мужик. Бона оно стоит, за лесом, Курятино. Олонесь налетели на нас козары, дак Кудим ослопом многих уложил. Потом сел на свово мерина, бо никакая другая коняка его не удержит, и пустился вдогон за козарской ватагой. Так с жердиной и поскакал. Козары как узрели его, застонали ажио: «Вай, Перун!». Кто еле ноги унес, а кто со страху с коней пал да ему и сдался. Дак вот его матушка с трех козар кафтаны посымала, штоб Кудиму одежку пошить, и то коротка оказалась. А ведь ему всего-то двадцать лет от роду. Сущее наказанье с ним.
Кругом рассмеялись, а Будила спросил:
— Чай, не одну гривенку за полон выручил? Куда ж злато-серебро подевал, коль в одних портках в город пришел? Небось в кубышку схоронил и сидишь на ней, ако Кашей Бессмертный?
— Ча? Не надсмехайся, не то в ухо дам, — пообещал Кудим. — А гривенок нетути. Весь полон заграбастал тиун воеводы Ядрея за долги. Чтоб ему лопнуть, клопу поганому. Мало ишшо, бает... Вот, мож, ноне наловлю козар поболее, дак и долгу конец. Сказывают, много их будет тут.
Ратники враз загрохотали смехом.
— Ай тебе козарин клоп?
— А по мне все одно, только б не разбежались, — без тени улыбки заявил Пужала.
— Ишь ты, — хохотали вокруг. — Не разбежались бы!..
— Сколько ж ты задолжал тиуну, раз более десятка полонянников для откупа не хватило? И што ты у него такого взял?
— Да как орда наскочила, яз в самый раз у тиунова подворья стоял. Гляжу, што б такого для отмаху взять. Тут жердя торчит. Рванул яз ее што есть мочи и давай степняков потчевать. Да толечко жердя та из хлева того тиуна была. Как яз ее вырвал, так хлев и завалился. Да задавились в нем четыре свиньи с боровом. Вот тиун и взъелся.
— Ха-ха-ха! Завалилась! Постройка-то, — заливался староста шорников Тудор.
— Ча это он, га? — указал на него пальцем Кудим.
— Ой! Ха-ха-ха-ха! Вот тебе и Пужала!.. Унесите меня скореича, не то лопну туточки!..
— Да ну вас всех к лешему! — отмахнулся от ратников смерд и, подойдя к стене, стал смотреть в степь. Наконечник четырехсаженного копья-рогатины на толстом ясеневом древке поблескивал высоко над головой великана.
А в город через все четверо ворот продолжали идти люди. Кто пеший с косой на плече, кто на неоседланных лошадях с топорами или дедовскими мечами. Шли старики, женщины, дети; матери несли младенцев под крепкие стены твердыни; входили обозы со съестными припасами.
На вечевой площади табором располагались беженцы. Горели костры под котлами — женщины варили своим защитникам похлебку и толоконную кашу.
Все еще продолжали прибывать сторожи с покинутых застав. Воины везли раненых товарищей, гнали перед собой хазарских или печенежских полудиких косматых коней.
На стену, где зубоскалили ратники, поднялся безусый отрок в богатом одеянии и почтительно обратился к старосте городников:
— Витязь Будила, воевода Слуд зовет тебя.
Мастер стал спускаться со стены. Отрок шел следом, поминутно оглядываясь на Пужалу и удивленно качая головой. Наконец не выдержал и спросил:
— Што за ратник такой? Впервой вижу.
— Витязь и непоколебимый защитник земли Святорусской... Только он этого еще не ведает.
Воевода встретил городника на пороге своего терема, что считалось на Руси особой честью. Богатырь отметил это про себя.
— Исполать тебе, славный витязь! Зайди в горницу, разговор есть.
— Слава и тебе, воевода! Благодарствую за честь, — поясно поклонился Будила.
Они прошли через длинные бревенчатые сени в горницу с узкими оконцами, изукрашенными затейливой резьбой и цветными стеклами — дивом, виданным только в очень богатых теремах Руси. Бревенчатые со смоляным духом стены сплошь увешаны щитами фрязинов, ромеев, латынян, хазар, арабов и других неведомых народов. На них или рядом с ними висели мечи и кинжалы, копья, сулицы, секиры, панцири и кольчуги. А посредине главной стены, как бы над всем этим чуждым воинством висели крест-накрест два русских, синеватого отлива, двуручных меча.
Хоть и не единожды бывал здесь Будила, но словно заново увидел все. С нескрываемым уважением смотрел он на хозяина, ведал, что добыто все это воеводой в дальних походах, в жестоких сражениях. Говорят, бился Слуд с воями, «зело черными, ако беси», на краю земли, в жарких полуденных пределах, где кошки бывают с теленка, где обитает единорог в два тура величиной и еще животина с гору, у которой спереди и сзади по хвосту...
Воевода молчал, как бы давая гостю осмыслить увиденное, потом пригласил к столу. Отроки молча налили в серебряные кубки хмельного меда, и по горнице сразу разлился пряный запах лесных трав.
— Во славу Перуна и великого князя Киевского Святослава! — поднял ритон Слуд.
— Во славу... — повторил Будила.
Когда осушили кубки, воевода, испытующе глядя на городника, заговорил:
— Сказывают, у козар объявился какой-то богатырь из заморских стран, именем Абулгас, — Слуд усмехнулся, сказал с нажимом: — Нет равных тому богатырю в силе и ловкости, всех валит на сыру землю — тем похваляются козары... Поведали мне доглядчики, што бежит он к нам в передней орде. А коли так, то будет этот самый Абулгас звать на бой поединщика. Пойдешь ли ты супротив него?
— Мне ли, стоя на родной земле, страшиться нахвальщика чужедальнего? — с достоинством ответил Будила. — Пойду на этого самого Абулгаса. А ежели он не протрубит в рог, то яз сам его позову на бой!
— Нет! — возразил воевода. — Тебе надобно пойти на битву, только когда протрубит рог вражий! Штоб по думкам моим ратным сеча с козарами случилась. Нам о перемоге над ворогом лютым мыслить надобно, а не об удальстве молодеческом. А потому, витязь Будила, в поле выйдешь, как час твой приспеет. Для поединка же обрядись крепко. Бери, што любо: коня, бронь аль меч добрый!
— Благодарствую, воевода. Только бронь яз надену свою, привышную. Копие мне отковал доброе трубчатое, с рожном-буестью дружец мой Мичура. Рубиться же я люблю секирой, она у меня добрая... А за коня поклон тебе, воевода! Накажи оседлать Лешего. Жеребец сей крепок, неукротим и к поединкам приучен.
Глава третья
Хазары пришли
Передовая орда кагана-беки Урака из трех тысяч всадников появилась у стен Переяслава с восходом солнца на следующий день. Две сотни стремительных наездников на горбоносых карабаирах подскакали к северным воротам крепости и осадили коней перед мощной бревенчатой башней у самого края широкого, заполненного водой, рва. Один из кочевников, в зеленом шелковом архалуке поверх блестящего пластинчатого панциря, в косматом шлеме, сухой, черный и узкоглазый, крикнул:
— Эй, коназ Селюд! Покажись!
— Чего тебе? — встал на виду воевода.
— Отдай Хазран-тархана. Некогда нам, в Куяву спешим. Не отдашь, с колодкой на шее поведу тебя по тропе невольников!
— Один уже водил, — усмехнулся воевода. — А теперь сам ту колодку на шею себе нахлобучил. Похваляйся не со двора на сечу едучи, а на двор въезжаючи!
— Чего ж ты, коназ Селюд, на бой не идешь, а как сурок в норе спрятался, — ответил уязвленный хазарин. — Боишься должно быть. Выходи в поле с силой Шад Хазара Наран-Итиля померяться! Я вызываю тебя, коназ Селюд! Я, Хаврат-эльтебер Грозный!
— Повремени малость со своим собакой Итиль-ханом. Подавится он русской костью во веки веков...
— Держи тогда, коназ Селюд! — и из свиты хазарского хана выпорхнула вдруг стрела и со звоном отлетела от мгновенно подставленного телохранителем железного щита.
Тотчас на стене щелкнули тетивы тугих богатырских луков.
Хазары гикнули и отлетели от крепости в поле, поддерживая в седлах двух раненых товарищей. Один, убитый, волочился по земле, застряв ногой в стремени.
Русские ратники улюлюкали и разбойно свистели им вслед. Хаврат-эльтебер обернулся, погрозил кулаком. Свист и улюлюканье усилились.
— Лови его! Улю-лю-лю-лю!
— С коня упадешь! За хвост цепляйся, вояка! Ха-ха-ха-ха!
— Сапоги не растеряй! Гы-гы-гы-гы! Ха-ха-ха! Оказавшись на безопасном расстоянии, Хаврат-эльтебер крикнул:
— Клянусь Мухаммедом и его святыми сандалиями, я возьму этот проклятый город еще до захода солнца!..
Хазарский стан раскинулся на Воиновом токе, в двойном полете стрелы от северных ворот Переяслава. Кочевники с опаской поглядывали ыа мощные земляные валы и высокие бревенчатые стены с частоколом наверху.
Издалека хазарский стан походил на потревоженный осиный рой. Суетливо переливались из конца в конец поля разноцветная масса коней и людей. Посверкивали кольчуги на воинах, выделялись яркие пятна попон, проблескивали наконечники копий, колыхались на слабом ветру бунчуки беков.
Но большинство степняков были одеты в рваные овчинные полушубки без рукавов или в стеганые матерчатые халаты, подпоясанные кушаками. Кое-кто в шлемах, другие с непокрытой головой. Длинные до плеч волосы, наголо обритые головы или выбритые наполовину с заплетенными позади косицами.
Мимолетного взгляда было достаточно, чтобы понять, сколь разношерстное воинство двинул каган-беки Урак на Русскую землю. Здесь были представители почти всех народностей, составлявших многоликий Хазарский каганат. Помимо самих хазар — крымские готы и кара-булгары, ясы, касоги, таласы, саксины, буртасы, бояндеры, печенеги и булгары камские. На полудиких косматых низкорослых конях, покрытых порой вместо седел бараньими или коровьими шкурами, кочевники непринужденно и ловко обходились без поводьев и стремян.
Особняком от всех расположились всадники в богатом вооружении, в голубых, зеленых или желтых архалуках, в блестящих кольчугах со стальными нагрудниками. У каждого по два арабских или нисийских скакуна — коренной и заводной — в позолоченной сбруе; деревянные седла с высокой передней лукой, широкие железные стремена — все украшено золотыми и серебряными накладками, самоцветами. Прямые, чуть загнутые к концу сабли с узкими длинными клинками из ширванской, хорезмской или дамасской стали вложены в ножны из тисненой, орнаментированной драгоценным металлом кожи. Боевой пояс обтягивал стан каждого богатого воина, на нем — чеканные бляшки и подвески. Каждая бляшка — знак воинской доблести, она давалась за одного убитого или плененного врага. И чем больше бляшек имел воин на своем боевом поясе, тем большим почетом он пользовался.
И уж совсем героем был тот, кто носил на поясе подвески-наконечники. Даже среди великолепных воинов из свиты самого Хаврата немногие имели по две-три подвески. А у сотника Джанги Ан-Насира, араба в белой чалме поверх стального шлема, было одиннадцать подвесок, говорящих об одиннадцати победах богатура в поединках.
Этих прекрасных наездников в Хазарии звали ал-арсии, то есть «златоцветные воины». Они составляли войско самого кагана-беки. В передовой орде, начальником которой после пленения Хазран-тархана стал альтебер Хаврат, их было пятьсот человек. Большинство ал-арсиев возглавляли отряды простых кочевников, и те боялись этих грозных воинов и подчинялись им беспрекословно.
Пока по приказу эльтебера его воины готовились к штурму крепости, сам он возлежал на ковре в тени огромного дуба, росшего на холме посреди Воинова тока. Проворные слуги накрывали дастархан, а полководец тем временем вел неторопливую беседу с хорезмийским богатуром Абалгузи-пехлеваном. Огромного роста, с выпуклой грудью, с изрытым оспой рутинным лицом, с тусклыми полусонными глазами и лысиной, просвечивающей сквозь редкие пепельные волосы, знаменитый поединщик, казалось, оставался безразличным к словам Хаврата. А тот рассказывал:
— В войске кагана-беки Урака двенадцать тысяч ал-арсиев. Это на постоянной службе. И все они правоверные мусульмане. У них свой тумен-тархан, который передает кагану-беки все их желания и претензии. На место погибших или состарившихся воинов тумен-тархан принимает других. И хотя ал-арсиям платят немного, да и то в случае войны, живут они богато за счет набегов на соседние народы. Меч и меткая стрела несут им богатство...
А как только начнут дуть холодные ветры и застынут реки, ал-арсии разделяются на двенадцать орд, по тысяче в каждой, и во главе со своими бин-беки идут собирать дань с подвластных племен. Третья часть добычи идет воинам и делится в зависимости от заслуг и положения каждого. Да-а, отмеченные знаком Аллаха ал-арсии живут неплохо: по четыре жены имеют и много добра. Рабы пасут их скот и обрабатывают полученную от кагана-беки землю.
Но если кого из них поймают на воровстве или он припрячет часть добычи, тогда ему отрубают большой палец на правой руке и с позором выгоняют из войска. Однако пустым место ал-арсия надолго не остается...
— И все же почетнее и благороднее доли, — Хаврат-эльтебер благоговейно поднял палец, — чем быть тургудом в войске самого Великого Кагана Царя-Солнце Шад-Хазара, нет. Все тургуды ходят в золоте и серебре. Им платят по тысяче динаров в год.
Кроме того, часть добычи, взятой на войне, тоже идет им, если они даже не были в походе. Тургудов четыре тысячи, и все они живут в крепости Ал-Бейда, где стоит дворец Царя-Солнце. Глава над тургудами чаушиар-каган, а над чаушиар-каганом, кроме самого Великого Шад-Хазара Наран-Итиля, никого нет. — Хаврат-эльтебер вздохнул. — Тургуды безнаказанны перед людьми и судимы могут быть только самим чаушиар-каганом. Они ездят на лучших арабских скакунах четырех цветов: красного, белого, пегого и вороного...
— Почему так? лениво осведомился Абалгузи-пехлеван.
— На красных конях ходит личная охрана самого Шад-Хазара Наран-Итиля — царя над ста царями, Живого Бога всех хазар!. На белых жеребцах ездит тысяча тургудов охраны Звезд Царя-Солнце —е его жен, их двадцать пять, — и наложниц, которых у Шад-Хазара шестьдесят: все они, и жены и наложницы, дочери царей подвластных народов... Пегие кони носят на себе личную охрану чаушиар-кагана. Последняя тысяча сидит на черных как ночь карабаирах — это вестники смерти. В битвах они последними вступают в бой, сея ужас и смерть. А в мирное время черные тургуды исполняют приговоры, укрепляя свои сердца к крови и стенаниям жертв. Их все боятся...
— А ал-арсии могли бы с ними справиться, если бы того захотел Аллах? — спросил Абалгузи-пехлеван.
— Т-сс! — Хаврат испуганно посмотрел по сторонам. — Ты произнес опасные слова! Они могут привести нас к неисчислимым бедствиям, а то и под меч палача. Остерегись, чужеземец! — эльтебер долго еще не мог успокоиться, потом сказал негромко: — Во-первых, такого Аллах никогда не допустит. А во-вторых, — он понизил голос до шепота, — если бы это случилось, то тургуды посекли бы всех ал-арсиев за час. Они неустрашимы, как горные барсы. А сила их равна силе четырех тысяч львов! — И уже громче продолжал: — Тургудов в войско чаушиар-кагана набирают со всего света. Берм только богатуров вроде тебя, и чтобы у каждого было не менее пяти побед в поединках. Когда тургуд совершает десятую победу, его сажают на красного коня охранной тысячи самого Великого Кагана Шад-Хазара Наран-Итиля... Но есть еще одно условие: кто вступает в войско тургудов, должен принять иудейскую веру. Потому что сам Шад-Хазар Наран-Итиль этой веры и у него помимо хазарского есть еще одно имя, иудейское — Иосиф.
— А я думал, он правоверный мусульманин, — удивился Абалгузи-пехлеван.
Но эльтебер постарался переменить тему разговора:
— Некоторые тургуды, по своему желанию и с согласия чаушиар-кагана, идут в поход и сейчас. Но их при кагане-беки не более полутысячи. Эти богатуры хотят приобрести славу смелых и неодолимых поединщиков в сражениях с урусскими великанами, чтобы приблизиться к трону самого Царя-Солнце. — Хаврат опять понизил голос до полушепота: — К тому же тургуды в походе при кагане-беки Ураке — глаза и уши чаушиар-кагана, а значит самого Шад-Хазара Наран-Итиля. — И продолжал уже обычным голосом: — Остальные тургуды неотлучно живут в Ал-Бейда, посредине столицы Хазарии Итиль-кела. А стоящие на страже в покоях Дворца Солнца каждый день могут лицезреть самого Великого Кагана. Это большое счастье! Ибо того из посторонних, кто даже случайно увидит Шад-Хазара Наран-Итиля, немедленно умерщвляют.
— Воистину сказочна и загадочна ваша страна, — покачал плешивой головой хорезмиец.
— Воистину так!..
Когда дастархан был накрыт и слуги, сложив руки на животе, встали поодаль, к холму подъехали два тысяцких — бин-беки. Один — старый, с козлиной бородой, сухой и длинный Харук-хан, другой — молодой, толстобрюхий весельчак Асмид-эльтебер. Они сошли с коней у подножия холма, кинули чембуры подбежавшим воинам.
— Мир и благополучие вам, друзья! — приветствовал Асмид своего начальника и хорезмийского богатура, сбивая плетью пыль с расшитых серебром зеленых сафьяновых сапог.
— Испейте с нами, доблестные, — повел рукой Хаврат-эльтебер, приглашая гостей садиться.
Асмид, несмотря на полноту, сел легко, поджав под себя ноги. Харук опускался медленно, кряхтя и постанывая, долго выискивая удобную позу. Одет он был не столь пышно, как Асмид: сапоги простой кожи потерты и стоптаны, старый архалук в заплатах. Только кольчуга отменная, русская, кованная в Смоленске. Шлем на голове тоже русской работы — из Киева: в нижней части его, у бармицы — отделка из меха черно-бурой лисицы, пойманной некогда в новгородских лесах.
У себя дома Харук-хан обедал скромно. Единственная жена его давно умерла. Прислуживала хану и варила неприхотливую баранью похлебку старая кривая ясырка. Из двух сыновей старший состоял ал-арсием в тумене кагана-беки Урака, а младший погиб три года назад, пропоротый рогатиной при набеге на русские пределы.
Говорят однако, что Харук-хан богаче самого кендер-кагана — управителя торговыми и судебными делами всей Великой Хазарии. Ибо бесчисленны были отары овец и табуны лошадей старого хана. Земли его раскинулись у пределов Руси и Печенегии. На крутом берегу реки Воронежа возвышалась могучая каменная крепость, названная родовым именем хазарских эльтеберов, к которому принадлежал Харук. Крепость Харукхан защищала Хазарию от беспокойных и стремительных печенегов. А на самой Гранине с Русью стояла еще одна подвластная Харуку твердыня — Чугир.
Харук один мог выставить в поле целый тумен воинов, но в этот поход предпочел взять всего одну тысячу, за что получил немилостивое замечание от самого кагана-беки. Но старому хану свое было дороже.
Слуги усердно подливали в аяки хмельную настойку. А неподалеку от холма бедно одетые, чумазые от дыма походных костров воины жадными глазами провожали каждый кусок, отправляемый в рот высокородными начальниками. Асмид взял с углей не успевшую прожариться баранью лопатку и со смехом швырнул ее в толпу. Тут же возникла куча-мала, Асмид от хохота повалился — на спину, Хаврат-эльтебер усмехнулся в черную бороду, засмеялся и Абалгузи-пехлеван, а Харук-хан крикнул страже хриплым голосом:
— Гоните к шайтану этих обжор! — и заслонил яства руками. Асмид еще пуще расхохотался, со всхлипом восклицая:
— Обжоры... ох... обжоры, сожравшие навоз из-под коня доброго хозяина Харука! Хох-ох-ха-ха-ха!
Старик сверкнул яростными глазами, ощерился и схватился за рукоять кинжала. Асмид, указывая на него пальцем, чуть не захлебнулся от хохота:
— Зачем ты хочешь зарезать меня за съеденное дерьмо твоего коня?! Я здесь не причем. Ох-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха!
Харук разозлился не на шутку. В уголках его хищного ощеренного рта проступила пена, рука с лязгом вырвала кинжал из ножен.
— Прекратите, доблестные! — вмешался Хаврат-эльтебер. Стража между тем ударами бичей отгоняла голодных воинов подальше от сытного стола беков.
— Мне непонятно и тревожно, — как ни в чем не бывало продолжал Хаврат. — Обычно урусы встречали нас здесь строем и давали бой. Поэтому четвертую тысячу моих славных воинов я послал в обход. Но старый лис Селюд спрятался за стенами и вытащить его оттуда будет нелегко... Что посоветует мне мудрость ваша?
— Надо идти на Куяву! — без обиняков заявил Харук. — Там собрались сотни кумвар-ладей с товарами, и мы возьмем их с налета. У тебя под рукой, Хаврат-эльтебер-беки, целых четыре тысячи воинов. А, как нам донесли, у кагана Святосляба нет сейчас и трех тысяч. Мы завяжем бой, а там подойдут тумены кагана-беки Урака Непобедимого. Успех в быстроте! Нельзя дать урусам собраться! За медлительным и ленивым следом бежит беда!
— Нет! — возразил бин-беки Асмид. — Каган Святосляб грозный воитель, подобный Искандеру Зуль-Карнану. Не зря его зовут «коназ-пардус». Он поражает своих врагов как небесный гром... Нас в сего четыре тысячи! В кумварах-ладьях не просто купцы. Каждый урусский торговец — это смелый и искусный воин: а их под Куявой не одна тысяча! Каган Святосляб способен разгромить нас и малым числом своих окованных железом богатуров. И тогда отступать нам будет некуда — коназ Селюд загородит дорогу в степь, и мы все погибнем, не дождавшись прихода туменов Непобедимого!
— В тебе живет душа трусливой бабы! — закричал Харук. — По правому берегу реки Юзуг к Куяве бегут печенеги. Они первыми захватят купцов, а нам оставят только дым пожарищ да дерьмо своих коней!
На этот раз Асмид-эльтебер схватился за кинжал. Ноздри его приплюснутого носа побелели и затрепетали. Хаврат примиряюще положил ему руку на плечо. Хан яростно вогнал клинок обратно в ножны: словно капли крови блеснули рубины на рукояти кончара.
— А я полагаю брать Пуресляб, — спокойно сказал Хаврат. — У коназа Селюда мало воинов. Кара-будуны урусов не богатуры, они не умеют правильно держать меч. Если мы всеми силами ударим по городу с этой стороны, — он показал на северные ворота, — смогут ли урусы удержать нас?.. Здесь тоже много добра! Когда мы разрушим эти стены и вырубим урусов, кто тогда будет угрожать нам? Тогда дорога на Куяву будет открыта.
Эльтебер внимательно посмотрел в глаза Харуку, засмеялся, обнажив белые ровные зубы:
— Печенеги одни не полезут на горы Куявы. Они боятся кагана Святосляба так, что, дрожат хвосты их коней. Прошлым летом коназ-пардус малым войском разметал орду бек-хан а Кури. Поэтому, славный Харук-хан, печенеги станут ждать приход.! на них туменов... Воля кагана-беки Урака Непобедимого должна быть исполнена, и город Пуресляб разрушен. Кроме того, надо освободить из плена доблестного Хазран-тархана. Честь воинов не позволяет нам оставлять его в руках грязных кяфиров.
— Попался как сурок в петлю, ну и шайтан с ним, — проскрипел сквозь зубы Харук.
Однако Хаврат-эльтебер услыхал. Лицо его сделалось грозным, черные глаза метнули молнии. Захлебываясь гневом, он стал выкрикивать:
— Слава и мощь Хазарской державы — в единстве эльтеберов, тарханов и беков! Кто против, тот будет изгнан в толпу табунщиков! Или ты, Харук-хан, — голос Хаврата стал вкрадчивым, — хочешь, чтобы Асмид-эльтебер бросал объедки со своего дастархана тебе, а не твоим вечно голодным пастухам?
— Прости, Ослепительный. Оговорился... — Старый хан склонил голову, затаивая в себе яд мести.
— Я вызвал из засады четвертую тысячу воинов Алмаз-хана, — сказал Хаврат уже спокойно. — Скоро будет дан сигнал к битве. Больше не задерживаю доблестных...
Военачальники спустились с холма и, вскочив на коней, умчались к своим отрядам.
— Могучий пехлеван Абалгузи, я не зову тебя на эти стены, — сказал хазарский полководец. — Место такого богатура возле меня. Может быть, ты еще сегодня узнаешь счастье поединка с урусом.
— Я не встречал среди них настоящих богатуров, хотя не раз видел их купцов в Хорезме и Итиль-келе. И сегодня, схватившись с их дозором, не нашел достойного себе.
— Настоящие богатуры редко бывают купцами. А в дозоры урусы посылают легких наездников, быстрых как ветер, чтобы они могли ускакать от беды и подать весть своим. Настоящие тяжелые богатуры, такие, как ты, живут у них в городах и селениях. В Пуреслябе есть строитель крепостей Будули. Это настоящий богатур и любит поединки. Всех убивает или берет в неволю. Готов ли ты сразиться с ним?
— Готов, о светлый хан! Я всегда готов к битве. Души двадцати двух чужеземных богатуров отправлены в заоблачные дали моей рукой. Я привык к победам... — Абалгузи-пехлеван помолчал и добавил: — Уруса Будули тоже убью.
Глава четвертая
Луки богатырские — в десницах могутных!
Со стен Переяслава было видно, как загорелись селища вокруг города, как засуетился хазарский стан.
— Глянь, лестницы вяжут, на приступ пойдут непременно!
— Большая орда нагрянула, трудно будет устоять супротив нее.
— Устоим. Сила у нас тож немалая. Валы высокие, стены крепкие и ров глыбокий, враз не перемахнешь.
— Мечи, копья да луки у нас не в пример козарским, покрепше будут. Побьем ворога! Немало степняков и ранее зубы свои ломали о твердь переяславскую...
Воевода Слуд спокойно следил за полем. По его команде к северной стороне укреплений подошла большая дружина с тяжелыми луками. Их тетиву мог натянуть далеко не каждый ратник, зато стрела, пущенная с расстояния в триста шагов, насквозь пробивала вершковую доску. Наконечник ее весил без малого четверть фунта, и кузнецы умели так закалить его, что ни одна, даже самая крепкая, кольчуга не выдерживала мощного просекающего удара.
Будила поднял лук, тронул пальцем тетиву.
— Сможешь ли стрельнуть из такого, молодец? — спросил он Кудима Пужалу.
Смерд презрительно скривился, легко оттянул тетиву из воловьих жил на всю длину стрелы, и она, взвизгнув, устремилась во вражеский стан. Ратники с любопытством наблюдали, что будет... Через мгновение из толпы хазар выметнулся раненый конь: всадник от неожиданности слетел наземь. Конь повалился набок и забился в агонии.
— От эт-то да-а! Богатырь! — изумлялись вокруг и щупали неохватные ручищи рыжего великана.
Кочевники между тем отхлынули еще на сотню шагов от стены. Слетевший с коня хазарин вскочил и, прихрамывая, побежал следом за товарищами. Со стен ему вслед захохотали, заулюлюкали...
— Выстрел, достойный настоящего богатура! — восхитился Хаврат-эльтебер. — Может, сам Будули пустил стрелу?
— Моя рука может согнуть любой богатырский лук, — заявил уязвленный Абалгузи-пехлеван. — Я желал бы пустить еще дальше. Вот только есть ли такой лук в хазарском войске?
— Эй! Подать сюда лук Сампан-богатура! — распорядился Хаврат-эльтебер.
Лук принесли двое воинов. Абалгузи-пехлеван с удивлением посмотрел на грозное оружие, однако без заметного усилия взял его одной рукой...
По преданию, герой хазарских сказаний Сампан-богатур, получив этот лук от самого Тенгри-хана — бога неба и небесного огня, — выстрелил из него и был испепелен молнией. Сказание говорит, что Тенгри-хан наказал богатура за непочтение к божьей воле, так как Сампан поднял оружие не для защиты родины, а для того, чтобы сразить орла — вестника бога неба. Языческие жрецы до сих пор узнают волю Тснгри-хана и грядущее своего народа по полету орлов.
Но Хаврат-эльтебер, будучи мусульманином, как и все златоцветные воины кагана-беки, презирал язычников и не придавал значения словам и заклинаниям их жрецов.
Так ли это было или по-другому, но во время войны богатырский лук, как охранительный талисман, всегда возили в передовой хазарской орде.
Под изумленные возгласы окружающих Абалгузи-пехлеван согнул в дугу кибити из рогов горного барана и завел тетиву на стальной подзор...
Воевода Слуд, будучи свидетелем необычного выстрела, приказал привести к себе стрелка. Когда Кудима подвели к воеводе, тот с изумлением посмотрел на громадину смерда. Не выказывая ни удивления, ни почтения, ни страха, Пужала молча разглядывал прославленного военачальника.
— Это твоя стрела сбила козарского коня? — спросил Слуд.
— Знамо дело, а чья же ишшо. Только коняку жалко.
— Пошто ее жалеть, она же козарская? — удивился воевода.
— Коняка — она коняка и есть. Скотина бессловесная. Ее бы в соху запрячь да поле вспахать. Все польза. А так мертвая лежит. Целил в козарина, попал в коняку. Жалко.
— Дак кони козарские к сохе не приучены, — возразил кто-то из гридей.
— К добру всякую скотину приучить можно...
— Полно, не до споров! — прервал воевода. — По нраву ли тебе лук пришелся, добрый молодец?
— Легковат малость, а так ниче.
Вокруг засмеялись богатыри-дружинники. Сами удальцы хоть куда, свободно размахивающие полупудовыми булавами, они с сомнением покачали головами, когда Слуд приказал принести из гридницы лук знаменитого Еруслана...
Еруслан, старший гридень переяславской дружины, был богатырем силы страшной. Однажды на пиру-братчине у великого князя Киевского он на спор смял руками фряжеский панцирь. Упругая сталь подалась под его силой, словно лубяной туесок. Здесь, в гриднице, Святослав побратался с Ерусланом. Но прошло два года, и богатырь, рассорившись с князем, уехал в Царьград, в дружину к самому Роману-царю.
Уезжая на чужбину, оставил Еруслан в родном городе свой богатырский лук, обещав вернуться непременно. Кибити дивного оружия были сделаны из рогов тура, втулка из крепкой стали, подзоры усилены пластинами из моржовых клыков, а тетива сплетена из воловьих жил.
Могуты переяславские, киевские, новгородские, черниговские не раз и не два пробовали завести тетиву на подзор. Но даже самому сильному из них, Икмору, не удалось сделать это. Вершка на два не дотянул он тетиву и под смех товарищей оставил непокоренный лук.
Стрелы, оснащенные орлиными перьями, с наконечниками в добрую треть фунта, были под стать луку.
— Ну что, подойдет тебе такой? — спросил воевода? — С тех пор как уехал в Царьград хозяин его, ни один стрелок не осилил сию могутную метальницу. Попро...
В этот миг в щит одного из гридей тяжело ударила стрела, пробив его насквозь. Раненый воин не смог удержаться от крика.
— Стрела из козарского стана! — испуганно воскликнули рядом, разглядывая и дивясь нежданной вестнице смерти.
Гриди попрятались за частокол. Только Кудим и воевода по-прежнему стояди на виду вражеского стана.
Слуд невозмутимо поглядел в сторону хазар. Кудим же разозлился. Глаза его сверкнули, лицо стало красным, под стать шевелюре. Никто не успел заметить, как Ерусланов лук оказался снаряженным к бою и взлетел на уровень плеча. Тетива громко чакнула, и тяжелая стрела улетела к хазарам, туда, где гарцевала группа всадников в ярких одеждах...
Когда стрела Абалгузи-пехлевана унеслась к руссам, Хаврат-эльтебер удивленно воскликнул:
— Могучий выстрел! Достойный самого Сампан-богатура!
— Смотрите, правоверные! Кяфиры попрятались! — закричал старик в чалме с четками в руках. — Слава тебе! Наконец-то стрела Сампана нашла достойную цель! И пущена она рукой правоверного мусульманина, а не язычника. Бисмоллох!
— Никогда за всю свою боевую жизнь не видел я ничего подобного! — удивился бин-беки Харук. — А мне уже семьдесят лет.
— Деды наши не помнят богатура, пустившего стрелу из этого лука! — подхватил Асмид-эльтебер. — Мы верим, ты повалишь урусского поединщика. У них нет такого силача. И...
И вдруг колыхнулся воздух и неведомая сила сорвала бармицу и шлем с головы Абалгузи-пехлевана. За спиной его кто-то громко вскрикнул. Все обернулись: с коня валился могучий тургуд из личной охраны Хаврата; в сверкающей стальными пластинами груди его торчал хвост огромной стрелы с орлиным оперением. Воин слабеющими руками тщетно пытался вырвать ее. — Есть у них такой силач! — прохрипел он. Еще миг — изо рта тургуда хлынула кровь, тело сползло в серебристый ковыль.
Не успели хазары оправиться от изумления, как еще одна стрела пробила шею карабаира, на котором сидел сам Хаврат-эльтебер. Конь встал на дыбы и грохнулся набок. Бек едва успел соскочить с седла. Тургуды, не церемонясь, подхватили своего начальника за воротник и, таща его волоком, помчались прочь.
Тело убитого телохранителя осталось лежать в траве. Мертвые руки его по-прежнему сжимали древко огромной стрелы. Полудикий поджарый конь лизал безжизненное бледное лицо своего хозяина, ржал протяжно и жалобно.
А страшные стрелы продолжали лететь со стены Переяслава, легко достигая хазарского стана. Прежде чем кочевники сообразили в чем дело, пятеро были убиты. Конь одного из них испуганно метался по степи, волоча по кочкам и пахоте запутавшегося истерзанного наездника.
— Остановись! — пытался удержать Кудима воевода. Но тщетно. Пужала продолжал стрельбу. Гудела тетива, срываясь с могучей пятерни. Со стен было хорошо видно, в какое смятение пришел вражеский стан.
— Да будет тебе, стой!
— И не пытайсь, воевода, — молвил щуплый односельчанин Кудима. — Покамест все стрелки не изведет, не остановится. Я уж его знаю.
— А ты кто таков?
— Как есть шабер Кудимов, а именем Тимоха Грач. Он, в шутку сказать, руки, а язмь, значитца, голова евонная. Нас так и зовут в селище.
— Дак голова руками вертит, а не наоборот. Накажи ему остановиться!
— Чичас!
Когда Кудим выпустил очередную стрелу, Тимка выхватил из рук соседнего гридя сулицу и подсунул ее другу. Только теперь, ощутив подмену, смерд опустил лук и проворчал недовольно:
— Эх-х, разыгралась силушка молодецкая, ан стрелки и кончились. Видать, жадный был энтот... как его... Яруслан, што так мало оставил. — Богатырь вытер пот с лица. — Попал аль нет в кого?
— Да ить козар, чать, дюжину с коней повалил, а то и вместе с конями...
— Князя ихнего никак подстрелил!
— Да могли сам Еруслан так управиться с луком?
— Чать, нам и втроем с ним не совладать!..
— Володеть тебе луком сим! — громко сказал воевода. «Рождает же мать-земля Святорусская этакую силищу...» — подумал он.
— Эй, отроки! — крикнул Слуд. — Обрядить витязя для битвы! — и уже тише торжественно добавил: — Верстаю тебя перед страшной сечей витязем Ряда Полчного! Будь защитником земли нашей матери. Бей без пощады врагов стоячих. Щади лежачих. Не держи зла на покорных... Земля Святорусская! — голос воеводы зазвенел. — Перун, отец наш! Дайте ему силы для дела правого! Защитите его, боги русские, от стали вражьей! — Слуд коснулся обнаженным мечом плеча коленопреклоненного Кудима.
— Благослови тя Перун на добром слове, воевода! — ответил проникновенно смерд и, подумав, решительно тряхнул огненными кудрями. — Только яз без Тимохи не согласный!
— Поверстать Тимоху в отроки! — рассмеялся Слуд. — Раз голова ты ему, так быть тебе оружничим при Пужале!
Тимка повалился в ноги воеводе: надо же, такое счастье привалило!
— Подымешь оружию-то богатурскую? — спросили рядом.
— Палицу, чать, нее, — чистосердечно признался Тимка. — В ней, мыслю, не менее пуда будет.
— Пуд не пуд, а половину потянет, — ответил седоусый гридень, не без труда поднимая над головой Ерусланову булаву. — А вот доспех ее никакой не сдержит.
— Кудим Пужала потешит с ней силушку свою!
Нового гридя уже обрядили в доспехи. Кольчугу со стальными пластинами, в которую могли поместиться два средних человека, и ту едва натянули на необъятную Кудимову грудь. Казалось, не выдержит кольчуга, расползется по колечкам. Остроконечный клепаный шлем пришелся впору, а вот сапог подходящих так и не сыскалось, даже Ерусланойы ему оказались малы.
— Нича! В лычницах способнее, — прогудел довольный Кудим.
— Витязи в лаптях не ходят, деревенщина! — засмеялся седоусый гридень.
— От сапогов силушки не прибавится, — глубокомысленно возразил Кудим. — Вот ты в сапогах, давай поборемся.
— Што ты, — отстранился тот под смех товарищей. — Яз уж лучче с медведем.
— После битвы пошить ему сапоги добрые! — распорядился воевода. — А сейчас и так сойдет. Да подайте ему щит Ерусланов. Из тех, что тот оставил. Авось не обидится, возвернувшись.
Отроки принесли огромный дубовый щит, обтянутый красной кожей и окованный стальными бляхами.
— На че он мне? Я лучче так, — отстранился Кудим.
— Бери! И у козарина сыщется рука, што и твою грудь пропороть сумеет. Видал стрелу? И скрозь щит сразила гридя!
Кудим легко взял щит в левую руку. Тимка помог застегнуть ременную петлю на правом плече. Отроки поднесли богатырю огромный двуручный меч.
— Простой ему мал будет, — сказал Слуд и сам затянул на Кудиме широкий боевой пояс из толстой кожи — честь для любого воина великая.
Тимка между тем тоже обрядился в добротный воинский доспех. Для его щуплой стати нашлось все, и сапоги тоже.
— Ну берегись, поганый козарин! — то и дело приговаривал К Тимка. — Теперича берегись!
— Да он тебя как ту вошу приплюснет, — посмеивались гриди.
— Шали-ишь! У меня руки есть, — показал тот на Пужалу.
— Ну коли так...
— А че мне сказывать, как тиун придет? Чегирь, он жадный до ужасти. Все как есть отымет, — сказал вдруг Кудим.
— А ты свово Чегиря под зад тем сапогом, што воевода наказал тебе справить. Да пошибче, — посоветовал седоусый гридень.
— Дак он тут же и дух испустит, — возразил Кудим. — А меня в поруб.
— Ну тогда положи его замест стрелы да пусти в поле с Ерусланова лука. Чать, далеко улетит, не воротится.
Кругом рассмеялись. Суровый воевода тоже не удержался от улыбки.
«По простодушию, не по глупости сие. Замордовали мужика...» — подумал Слуд. А вслух сказал:
— Ты теперь витязь старшой дружины великого князя Киевского и всея Руси Святослава. Кто ж посмеет тронуть тебя, когда грозное имя сие отныне хранитель твой!
И тут неожиданно взревели карнаи. Хазары, подхватив лестницы и приметы, с визгом, грохоча мечами о щиты, двинулись на штурм северной стены Переяслава.
Загромыхали русские камнеметы, раскаленные в огне снаряды полетели навстречу врагу. Прыскнули со стен и башен тучи стрел.
Передние ряды перед рвом замешкались. Десятки кочевников тут же упали мертвыми и ранеными. Другие остановились было, но сзади напирали разъяренные толпы. Забрасывая ров приметами, они взбирались на вал. Вот уже лестницы приставлены к стене, петли арканов захлестывают зубья заборала. Хазары остервенело полезли наверх, зажав в зубах лезвия мечей и кинжалов.