обрыня недолго наблюдал за битвой: свои дела влекли воеводу. В сопровождении сотских и печенежского хана Товлыза Свирепого витязь обошел боевой стан на острове. Половина ратников спала у костров тяжелым сном смертельно уставших людей. Другие укрепляли вал частоколом из разобранных строений посада. Всеми работами руководил тысяцкий Радислав, пожилой воин с простым и ясным лицом, присланный сюда Святославом вместо опального Рубача. Правая рука военачальника покоилась на перевязи, лоб обмотан тряпицей, пятна крови запеклись на грубошерстном плаще. Он не спал вот уже почти сутки, но был бодр и подвижен. Подходя, Добрыня услыхал мягкий грудной голос тысяцкого.

— Вот тут и вбей колья, Завид. Козарин полезет, а ходу и нетути: ты его копьем в ров столкнешь. Понял, голуба моя?

— Как не понять, — ответил хриплый бас. — Все сполню, как велишь. Не сумлевайся.

— Бучма! Подбрось, голуба моя, дровец в костер. Ан не видишь, товарищам твоим темно… Чекан-богатырь, посматривай, штоб ворог змеей подколодной к нам не пролез.

— Устерегу, воевода. Не бойсь. Я дело ратное ведаю. Не впервой, чать, в дозоре стою.

— Добро! Я так только… Кентарь, сходи, разбуди десяток Сенчи. Пора и вам, голуба моя, головы преклонить до зари…

— Пошто гонишь? Есть еще силушка, воевода. Дело справим — отдохнем! — откликнулся из темноты скорый говорок.

— Нет-нет, голуба моя, — прозвучал мягкий голос Радислава. — Ты уж сполняй приказ. Поутру битва грядет, а ты силушку срасходовал. Как быть, а, голуба моя? Нехорошо!

— Ладно уж! — прозвенел веселый Кентарь. — Будь по-твоему! Не сердись…

— A-а! Честь тебе, воевода-витязь! — увидел Радислав Добры ню.

Добрыня ответил на приветствие. Помолчали. Радислав заговорил первым:

— Н-да. Мыслится мне, не к делу Ядрей согласился в крепость идти. Не выпустят его козары, голуба моя.

Понимал это и Добрыня, но не стал объяснять, почему согласился Ядрей на столь неслыханное дело. Никто на острове не знал, что в плену русском был сам каган-беки Великой Хазарии. Был да сплыл! Чего рассказывать. Добрыня строго-настрого запретил Колюте раскрывать эту былью бывшую историю.

Воевода кратко изложил свои ратные соображения Радиславу, похвалил его за труды во славу Руси Светлой, посетовал, что раненый тысяцкий так и не отдохнул.

— Ничего, — мягко отозвался Радислав, тронутый вниманием прославленного витязя. — Раны не болят, а я двужильный… Опаско мне, голуба моя, мало воев у нас. Козар в тверди много. А ну, как ночью навалятся на нас?

— Мыслю, не навалятся. Хакан-бек будет ждать, покамест битва на том берегу свершится.

— Кто-о?! — изумился Радислав.

Добрыня нахмурился, поняв, что нечаянно проговорился. Хорошо еще, никто, кроме тысяцкого, не услыхал ошеломляющей новости: присутствие в крепости самого кагана-беки могло и напугать кое-кого. Пока там, за рекой, гремела битва, Добрыня остерегался сообщать ратникам эту новость. Вот если победит Святослав, тогда…

— Там сидит хакан-бек казарский, — понизив голос, указал на стены Саркела Добрыня. — Сидит, ако волк в клетке. Только не говори покамест никому.

— Да-a, голуба моя! Не бойсь, не скажу. А я-то мыслю про себя, пошто козарин нынче злее злого. А оно вона што!.. А как же теперича Ядрей? — вдруг спохватился Радислав.

— Кто ведает. Поутру видно будет. А так — Перун ему в подмогу! Ежели что случится с Ядреем, жалко. Добрый воевода… Ну ладно, я пошел. Смотри тут!

— Будь покоен, голуба моя! Будь покоен. Иди себе, раз дело зовет.

Добрыня зашагал к реке. Он долго стоял и смотрел на противоположный берег. Огонь там погас, но гул могутный стелился над спящей рекой: то битва рокотала! Там отчаянные сполохи иногда чертили небо…

Тревога неведения заполнила Добрыню. О, как хотел он быть там, в гуще боя, зорким глазом следить за на- пругой вражьей и мечом острым усмирять степную гордость…

Всего в пятистах шагах от русского воеводы, на самой высокой башне, также одиноко стоял каган-беки Великой Хазарии и с той же тревогой ждал исхода сражения. Оба, и русс и хазарин, понимали: именно эта битва может решить исход всей войны; это сражение может положить конец многолетнему спору двух непримиримых врагов — Руси и Хазарского каганата; этот жестокий бой может низвергнуть одного в бездну забвения, а другому подарить бессмертие в веках! Кто победит? — об этом думали, бездействуя, сын простого охотника из города Любеча — витязь Добрыня — и высокородный эльтебер Дикого Поля — Асмид-хан!

Оба невольных зрителя оказались в плену: Добрыня, хотя и мог самовольно уплыть в битву, был в плену приказа; каган-беки Асмид сам собой распоряжался, но был в плену собственной оплошности. И думали они по-разному. У Добрыни и мысль не мелькнула, что его присутствие на поле брани решит исход сражения в пользу Руси. А вот Асмид безоговорочно верил в свой исключительный полководческий дар и, следовательно, страдал значительно сильнее.

Ночной бой сказал кагану многое. Асмид сразу понял, что во главе всех туменов встал Санджар-тархан. И это радовало и раздражало его одновременно. Если победят хазары — хорошо! Но слава достанется не ему, а Санджару — это плохо!

— Тогда мой трон пошатнется! — вслух подумал Асмид.

И в то же время победа Руси не тревогу несла в душу честолюбивого кагана, а леденящий ужас.

— Тогда голова моя слетит с плеч! — уверил он себя.

А битва на том берегу гремела и рокотала, и, кто там кого побеждал, было неясно.

Кончалась короткая летняя ночь. Восток посерел. Как хищные рыбины, обозначились на тусклом зеркале воды боевые ладьи руссов. Они окружили крепость со всех сторон, и воины в островерхих шлемах сидели в них неподвижными истуканами.

К рассвету сражение за рекой разыгралось с еще большей силой…

Вот уже заря коснулась воды розовой ладонью. Над полем битвы колыхались клубы черной пыли и дыма…

Солнце показало яркий пальчик над краем земли, и день вдруг улыбнулся людям. Но люди не заметили этого. Одни с яростью смотрели друг другу в глаза, чтоб избежать смертельного удара ратной стали и внезапно поразить стоящего напротив; другие в тоскливом неведении ждали и молили своих богов о даровании победы своим товарищам.

Солнце взошло. На стенах крепости толпами стояли хазары и безмолвно смотрели на противоположный берег.

На острове русские ратники и их сторонники — все как один — были на откосном берегу, и взоры их устремились туда же.

Каган-беки случайно скосил глаза на посад и подумал:

«Вот бы сейчас ударить по урусам. Они не успели бы даже добежать до завалов и встать в оборону!»

Он уже собирался было отдать нужный приказ, но понял бессмысленность его, ибо хазарские воины в крепости также не были способны к бою. Оставалось одно — ждать!

И вот издалека раздался сначала неясный, непонимаемый клик. Одновременно с ним от противоположного берега, залитого дымом, отделилась точка, она быстро росла, и люди разглядели, что это плыл челнок. Одна из сторожевых ладей шевельнулась и пошла наперерез. Клик издали стал набирать силу, вот он достиг ладей и, словно отскочив от них, полетел к Саркелу.

— Пер-рун!

— Пер-рун! Р-руссы-ы! — громыхнуло над рекой.

Каган-беки Асмид закрыл уши ладонями, чтобы не слыхать имени ненавистного бога руссов, с которым они так бесстрашно шли в яростные сражения и которым теперь утверждали радость своей победы…

Богатыри на острове ликовали, выражая кликом восторг свой, и слезы катились из глаз их. Печенеги вторили руссам. И даже христиане — готы, болгары и греки — раз за разом выкликали имя грозного языческого бога славян.

Челнок тем временем подлетел к острову. Тысяцкий Остромир с сияющим лицом встал перед Добрыней:

— Брат! Победа! В ночной битве развеяны все полки козарские! Ворог бежал, побросав стяги! Слава!

— Слава! Слава! Слава! — взметнули клинки и копья над головами руссы и их союзники…

Каган-беки Великой Хазарии и все его богатуры, застрявшие в крепости, с ужасом смотрели вниз. А к острову со всех сторон летели острогрудые, стремительные русские ладьи, и в каждой сидело по сорок воинов.

— Это мой позор и моя смерть! — сказал громко Асмид и сам не заметил того.

— Урусам еще Саркел взять надо, а он неприступен! — сказал Амурат-хан.

Асмид-каган не удостоил его ответом.