Глава первая

На императорском корабле

Легкая, с хищными обводами греческая кондура, вспенивая острым носом встречную волну, стремительно летела вверх по полноводной реке. Гнали корабль вперед десять пар гибких кленовых весел. Скрипели уключины, звенели кандалы на руках гребцов. В крепкие дубовые брусья вделаны невольничьи цепи, и длина их как раз позволяла сделать полный взмах веслом.

Надсмотрщик с длинным бичом в узловатой руке стоял за спинами рабов. Иногда жгут из воловьей кожи вспарывал воздух и тотчас вторил ему звенящий вскрик: у кого-то из лопнувшей кожи брызгала кровь.

Все рабы рослые и могучие. Были тут черные атлеты Африки, смуглые исполины Востока, черноволосые силачи Македонии и Фракии, узкоглазые богатуры Хазарии и желтоволосые могуты-славяне. Кондура царская, и гребцы для нее подбирались не случайно.

Надсмотрщик, сам невольник и поэтому истязатель более безжалостный, чем любой свободный человек в этой должности, зря рукам воли не давал. Не из жалости — калечить живую машину было строго запрещено, она должна работать исправно. Да и побаивался надзиратель: хоть и скованы рабы, а вдруг...

Гребцов хорошо кормили, чтоб сила их не убывала. А если заболевал кто, того равнодушно бросали в волны. Спасешься — живи, наслаждайся свободой! Утонешь — туда и дорога! В то жестокое время лошадей жалели больше, чем людей. Да и кто рабов за людей признавал?!

Однако как хорошо ни кормили царских гребцов, жира на такой работе не нагуляешь. Иной раз с восхода до заката машет раб веслом и валится тут же на жесткую скамью смертельно уставший, не желающий никаких благ, кроме сна без сновидений. Иной раз и им попутный ветер дарил часы и даже дни желанного отдыха. Но чаще это происходило в открытом море. С тех пор как кондура вошла в устье Днепра, гребцы не знали отдыха: река сопротивлялась их натиску, а попутного ветра, чтоб надулся прямоугольный парус, не было уже более двух недель.

Наверху в плетенной из лозы каютке возлежал на мягкой тахте посол византийского императора патрикий Михаил. Мысли его были далеко, там, куда стремил его корабль, — в Киеве, во дворце грозного северного воителя Святослава.

Двор Никифора Фоки беспокоила неумолимо возрастающая мощь Киевской Руси. В Таматархе и Керчи, рядом с колонией Византии в Таврии, обосновались значительные отряды воинственных подданных Киева. И хотя эти города-порты, запиравшие выход в Черное море, принадлежали Хазарии, руссы чувствовали себя там большими хозяевами, чем воины и купцы великого кагана Иосифа.

Более двух веков продолжалась упорная борьба за обладание плодоносной Таврией между Византией и хазарским каганатом. В середине десятого века греки готовы были торжествовать победу. Но тут явилась третья сила — Киевская Русь. Походы на Константинополь дружин Олега и Игоря потрясли империю. Однако эти свирепые властители Севера не смогли удержать за собой плоды скоротечных побед. Иное дело — нынешний князь Руси Святослав. Он был подобен орлу: смел, дерзок, стремителен, всесокрушающ и цепок. Все, что попадало в его когти, он держал мертвой хваткой. Скороходные и верткие ладьи руссов все чаще появлялись у берегов византийских владений в Крыму. Бородатые рослые воины прыгали с кораблей на сушу и, закрывшись огромными красными щитами, обрушивали на цветущее побережье безжалостную мощь тяжелых копий и длинных обоюдоострых мечей. Лилась кровь ромейская, горели поселения и хлебные нивы, а вместо птичьего щебетания в задымленном воздухе грозно и весело свистели тучи каленых стрел. Полыхал огонь, смрадом пахло. Вороны слетались на бранчливую тризну. Радовались черноперые разбойники — еды вдоволь. Плодилось воронье!

А с суши набегали орды хазар и печенегов. С трудом отбивался Херсонес. Отступиться же от благодатных земель в Крыму Константинополь не желал, ибо эта заморская колония давала Византии треть всего хлеба.

Патрикий Михаил, ловкий дипломат и интриган, должен был склонить к союзу с империей великого князя Руси, отвратить его военную мощь от ромейских владений в Таврии или с помощью руссов вытеснить с полуострова давних своих соперников — хазар. Зимой в тайной беседе Никифор Фока так и не смог дать вразумительного ответа русскому послу воеводе Асмуду, который изложил требование Святослава: не мешать Руси в борьбе с Хазарским каганатом. Сейчас посланник базилевса вез такое согласие. И еще: если удастся, то хитростью или посулами выторговать у северного соседа Таматарху и Керчь после их взятия в войне с Хазарией.

Патрикий Михаил был уверен в успехе своей миссии, ибо полагался не только на свой природный ум, но и на коварство, которое во все времена было основой дипломатии царьградского двора. Вот и сейчас императорский посол вез пять кентинариев золота для подарков бек-ханам Печенегии, чтобы они двинули своих всадников на Русь. Если это случится, то царь скифов Сфендослав будет более сговорчив. Но печенегов не обмануть: они в простоте и свирепости своей ни в какие посулы не верят, а плату берут только вперед. Тяжкую миссию возложил император на своего посла, поэтому Михаил был хмур и задумчив.

Иногда патрикий смотрел сквозь узкое окно-бойницу на берег. С тех пор как кондура вошла в устье Днепра, ее по обоим берегам преследовали шайки печенегов. Иногда дикие всадники кричали что-то, призывая пристать к берегу. А когда корабль плыл дальше, они грозили длинными узкими мечами, и возмущенный крик степняков, несмотря на шум волны и скрип уключин, долетал до ушей греков. Патрикий приказал не обращать на них внимания. Тогда кочевники в ярости пускали стрелы, пытаясь попасть в кормчего. Стрелы чаще падали в воду, не долетая. Но иногда они с грохотом вонзались в борт. Если это случалось, тогда дюжие воины-катаф-ракты брали тяжелые луки. Греческие стрелы летели вдвое дальше печенежских и легко доставали врага. Кочевники с визгом и гиканьем поворачивали своих косматых низкорослых коней и растворялись в степи. Но проходило немного времени, и стремительные всадники снова возникали из знойного марева. И все повторялось сначала...

Кондура подходила к порогам. Греки решили переночевать на острове святого Лаврентия — последнем приюте перед нижними днепровскими порогами. Но и тут оказались печенеги: трое дозорных, посланных на остров для разведки, едва не попали в засаду, одного из разведчиков ранили стрелой в грудь.

Патрикий приказал кормчему поставить корабль посредине реки, там, где до берегов было дальше всего, и выставить на ночь усиленную стражу.

При дымном свете смоляных факелов гребцам-невольникам принесли еду — рисовую кашу с оливковым маслом и куски ржаного хлеба. Звеня цепями, рабы жадно набросились на пищу. Хриплыми голосами требовали они воды и добавки. Воды им давали вдоволь, добавки — чуть-чуть и то потому, что завтра им предстояло перетаскивать корабль посуху, минуя пороги. Рабы бранились, грозили бунтом. Бич надсмотрщика не умолкал...

Но человек — везде человек! Как только наполнились желудки и спала первая усталость, кое-где вспыхнули разговоры. Невольники вспоминали родные очаги, далекие и недосягаемые, похвалялись былой боевой славой и кляли злую судьбу, заточившую их в цепи. Иные в воображении своем воспроизводили образы матерей, жен, детей: об этом не говорили, это держали в сердце. Говорили о другом.

— Меня в бою оглушили. Так в неволю угодил, — рассказывал огромный, заросший черной бородой, плешивый араб. — Ха-х! Но перед тем я семерых румов зарубил!

— Почему тебя, Назар-али, из плена не выкупят? — спросил кто-то из полумрака.

— Запросили много: тысячу динаров. Где взять столько золота? Я ведь не шейх и не халиф, и богатых родственников у меня нет. Вот и таскаю весло... — Помолчал и закончил со злобой: — Наверное, так до смерти будет. Но если аллах даст мне волю, сто румов зарублю! Завет себе дал!

— Сказал, — рассмеялся русоголовый гигант. — Я их руками давить буду без всякого завета. Тенгри-хан поможет мне в этом. Жаль, у печенегов нет лодок, а то бы я давно свободен был.

— А ты как в неволю попал, Уруслан? — спросил Назар-али своего соседа. — Ведь вы, урусы, с румами не воюете.

— По любви! — буркнул русс.

— Расскажи!

— А че рассказывать. Однажды, лет пять тому, в битве козарин меня булавой ошеломил. Да яз покачнулся только и срубил ворога мечом. Со зла пополам развалил. Дак то богатырь был, почти што как яз, и десницы могутной, а меня не осилил... А тут баба единым перстом загнала в железо. Яз ране мыслил, што силушка моя завсегда меня из беды выручит. На Крите-острове яз под стягом ромейского царя рубился. Было раз, мы впятером с утра до полудня держали в горном проходе всю агарянскую рать, покамест Никифор не обошел ее.

— Х-ха! — изумился араб. — Так это ты был в желтом шлеме и с двумя мечами в руках?

— Яз первым в проходе стоял. За мной еще четверо побратимов стрелами секли агарян.

— Там меня в плен взяли. Когда румы сзади напали на нас, ты, Уруслан, вперед рванулся и ошеломил меня. Очнулся я связанный уже.

— Мож, и яз, а мож, кто иной. Не припомню. Многих тогда ошеломил и порубил яз. Царь ромейский тогда златой похвалой одарил и в терем свой дозорным воем перевел...

— Да-а! А теперь на одной скамье весла таскаем. Ха-ха-ха-ха! — громыхающим басом расхохотался Назар-али. — Не хочет аллах разлучить нас с тобой. Раз уж так, давай побратаемся, Уруслан-богатур?

— Давай, Назар-бек! Доля наша теперь едина с тобой... Клянусь Перуном! — Еруслан поднял правую руку вверх, звякнула цепь. — Беру в побратимы богатыря агарянского Назар-бека. Моя кровь — твоя кровь! Моя судьбина — тебе счастье! Ежели мне воля, то и тебе воля! А ежели тебе смерть, так и мне смерть! А ежели смерть только мне, то ты отмщение ворогу мечом принесешь!

— Клянусь аллахом исполнить все в точности и принимаю на себя обет побратимства по языческому обряду, как кардаш Уруслан-богатур сказал! Аллах всемогущий, услышь меня, и пусть все свершится по воле твоей! — Араб провел ладонями по лицу и устремил их к востоку.

Невольники с завистью наблюдали за этим обрядом: двоим легче в любой беде. В эту ночь многие рабы побратались.

Любопытство всех было возбуждено рассказом Еруслана. Даже надзиратель из своего угла просил:

— Расскажи, Уруслан, как звали ту гурию, которая в цепи тебя одела?

— Как звали? — проворчал богатырь. — Как звали... Веру русскую променял было из-за птицы-жар. Тут Перун и наказал меня! А ту бабу звали... — Рассказчик помолчал, как бы вспоминая. — А не все ль равно, как звали-величали паву ту? Стервой звали! — выругался невольник. — Змеей подколодной! Штоб ей сдохнуть!

И все! Сколько товарищи по несчастью ни спрашивали, Еруслан молчал. Только побратиму шепнул на ухо ненавистное имя царственной сирены.

— Х-ха! О-о! — разинул рот Назар-али. — Неужели?!

— Молчи! — строго сказал Еруслан. — Никому ни слова!

— Да будет по-твоему, Уруслан! Да будет так! — ответил араб и долго еще качал плешивой головой.

Гребцы галдели, обсуждая превратности судьбы, которая одного ласкает, а другого бичом стегает...

— Ну вы, порождение крокодила! — крикнул надсмотрщик. — Набили животы, бездельники. Всем спать!..

— Сам бездельник и сын скорпиона! — раздалось в темноте. — Смотри, попадешь нам в руки, кожу с живого сдерем!

Надсмотрщик замолчал, укладываясь на своем прокисшем ложе в носу кондуры. Воцарилась тишина. С берега долетел тоскливый крик выпи.

 

Глава вторая

Поражение Летки

Бывает же: живут себе люди, беды не ведают и не ждут, жизнью довольны, все им удается. Так и с Леткой. В десятках битв сражался он с врагами Руси; меткие стрелы пролетали мимо, и острая бранная сталь ни разу не коснулась лихого наездника. Любой самый ловкий и коварный враг встречался с Леткой лишь для того, чтобы найти себе страшную рану, а то и саму смерть.

Друзья любили удальца, ибо душа его молодецкая всегда была открыта для добра. За подвиги сам великий князь Киевский дважды наградил его гривнами — высшим знаком воинской доблести. За спасение княжича Владимира удальцу присвоили звание сотского ближней княжей дружины: это тем боле удивительно, что все гриди в княжеском окружении были рослыми и могучими. Летко же отличался малым ростом и силой великой не обладал. Но подвиги его так же пленяли воображение воинов, как ратные дела былинного богатыря Святогора.

Будучи послом великого князя в Итиль-келе, Летко Волчий Хвост сделал то, что не удавалось самым искусным дипломатам: он сумел расстроить союз Хазарии с Бухарским эмиратом, поссорил между собой кагана-беки Асмида и чаушиар-кагана Равию, ловко увлекши их прелестями женщины-рабыни невиданной красоты. По сути, это Летко поднял восстание бедноты в Итиль-келе, оставив для этого в Хазарии Араза — забытого потомка рода Ашин, рода великих каганов.

При всем этом посол оставался в тени. Даже слово предупреждения объявил хазарам не он, а недалекий умом, но зато страшный видом и голосом боярин Рудомир.

Святослав верил ему, тем более что все сказанное Леткой сбывалось с исключительной точностью, словно только он один и руководил грозными событиями.

А после того, как Летко, будто прочитав мысли князя, посоветовал вести наступление на Хазарский каганат в лоб — по реке Дону, ударом по вражеским крепостям, — Святослав и совсем приблизил его к себе. Великий князь Киевский увидел в молодом сотском дальновидного военачальника и доверил ему такое дело, для которого он не нашел подходящего воеводу из своего окружения, — возглавить поход на Камскую Булгарию.

Совсем недавно князь-витязь под гром мечей о щиты и «славу» возвел своего любимца в достоинство воеводы-тысяцкого. Судьба счастливо увенчала ум и великие дела этого человека...

Тогда, на левом берегу Днепра, после встречи с удалым послом Харук-хана, Святослав посмотрел на Летку с изумлением:

— И тут успел, заманил князя Харука в друзья Руси Светлой?! Ну, коли так, орда его поможет тебе попугать булгар камских. Харук пойдет туда на конях, а ты в лодиях. По мысли моей, вы силой ратной задержите не только булгар, но и буртасы остерегутся пойти на подмогу козарам. И придется хакан-беку одному только со своими ордами стоять супротив моих дружин...

Счастливый ехал Летко на лихом белом коне по улицам весеннего Киева мимо расписных боярских теремов. Ехал, и задорная улыбка не сходила с его уст. Так же задорно-веселы были и два его попутчика: сотский Святич и гридь Тука. Третий вообще никогда не улыбался: это был знаменитый поединщик Абалгузи-пехлеван — хорезмиец на службе у великого князя Киевского. Встречные приветствовали Летку. Но не все: бояре гордо отворачивались, завидуя славе безродного. Однако и высокородные вынуждены были жаться к заборам: связываться с княжеским любимцем опасно, а скорую карающую длань Святослава знали все. Да и спутники новоиспеченного мужа нарочитого сначала работали руками, а потом уж начинали думать...

Солнце светило с синь-неба. Пахло весной. Лопались на деревьях почки, стреляя в воздух терпким духом. Голова кружилась от весеннего хмельного раздолья.

Навстречу, горяча коней, спешила группа богато одетых всадников. Летко направил иноходца прямо на них. Эти не свернули с дороги, а передний заорал:

— Прочь! Освободи путь конунгу Ольгерду!

Летко Волчий Хвост презрительно усмехнулся, продолжая ехать посредине улицы. Трое его товарищей засмеялись дерзко. А могучий Святич громыхнул басом:

— Катись кренделем, варяг! Не видишь знамено князя великого Киевского на корзне мужа сего?!

Передний всадник-норманн остановил коня и обернулся назад, не зная что делать. Другой, в длинном синем плаще и в крылатом шлеме, горбоносый, с водянистыми глазами и гордой осанкой, процедил:

— Пусть посторонятся.

Передний двинул коня прямо на Летку. Святич рванулся к нему, и не успел варяг охнуть, как был сорван с седла могучей рукой, описал дугу в воздухе и шлепнулся в грязь под копыта коней.

Норманны схватились за мечи. Руссы недобро прищурились. Казалось, боя не миновать. Сюда со всех сторон сбегались любопытные... И вдруг в напряженной тишине раздался звонкий переливчатый смех. Летко вздрогнул, перевел недобрый взгляд с Ольгерда, и словно горячая стрела ударила его в грудь: на высоком поджаром коне, чуть позади варяжского князя, сидела девушка красоты невиданной и смеялась. Глаза небесной лазури смотрели на Летку задорно, и удалой воин вдруг растерял всю свою спесь.

— Храбрый князь, пропусти же нас, — отсмеявшись, серебряно-звонко попросила она. — Нас позвал король Святослав. Он будет сердиться, если мы задержимся.

— Братие, — сам не зная почему, глухо приказал воевода-тысяцкий. — Ослобоните путь князю варяжскому. — И свернул к забору.

Ольгерд глянул на него, снял шлем, склонил гордую голову:

— Я рад был бы разделить с тобой, славный ярл россов, добрую чашу вина. Тебе покажут мой дом. Я жду тебя вечером! И прости, я не хотел тебя обидеть.

— Благодарствую, князь.— В свою очередь поклонился Летко Волчий Хвост. — И ты прости мою дерзость. Не яз тому виной, а красно солнышко да зелена весна.

— Да, весна веселит молодую кровь. Я понимаю, — засмеялся конунг, надел шлем, поднял в салюте правую руку в железной перстатой рукавице и тронул повод рослого вороного коня.

Молодая красавица все так же задорно смотрела на удалого русса и, когда конь ее пошел вперед, вдруг подмигнула Летке и опять серебристо рассмеялась.

Воевода покраснел и проводил уходящий отряд Ольгерда горящим взором. Он не видел, как выбрался из грязи поверженный Святичем варяг; не слышал, как тот, сев в седло, подъехал к сотскому и, свирепо глядя в глаза ему, прорычал:

— Надеюсь, ты знатного рода? Если это так, то я вызываю тебя на бой! Я сын ярла Роальда. Мое имя Ин-гвард! Когда встретимся?

— Встретимся! — презрительно бросил Святич. — Рожу сначала умой, бродяга! Через седьмицу выходи на судное поле около княж-терема на Горе.

— Хорошо! — И варяг ускакал вслед за отрядом, не соизволив больше вести перебранку с обидчиком.

А Летко Волчий Хвост, ошеломленный, смотрел на удаляющихся норманнов, и куда девалась его бесшабашная удаль. Он уже не обращал внимания на задорное весеннее солнце, лазурное небо, на терпкий запах лопнувших почек.

— Очнись! — словно из другого мира прозвучал мощный бас Святича. — Что с тобой? Поехали!

— Кто она? — невольно вырвалось у полуоглохшего молодца.

— Краса-то пресветлая? Хороша, слов нет. Да только не по купцу товар: жена она Ольгерда — Альбида.

— Жена?!

— Она. Так што отступись, мил друг. Не накликай беды на свою голову.

— Он же старик!

— Старик не старик, а видать, по душе ей, раз прилепилась.

— Да-а. Ну поехали, што ли!

И все время, пока они ехали до терема Летки, никто не проронил ни слова.

За добрым ковшом медвяной браги молодой воевода был хмур и задумчив. Товарищи никогда его таким не видали. И только Святич понимал друга.

— Выбрось ее из головы, Летко, — вполголоса увещевал сотский удалого наездника и воина. — Эти бабы — змеиное отродье. Берегись их, коль беды не ведаешь. А Альбида к тому ж чуждой крови да и мужняя жена. Ежели уж так приспичило, найдем мы тебе красу-девицу, поглядишь — глаза ослепнут! Отринь грусть-тоску от сердца молодецкого! Нам ли горе горевать, лучше в поле полевать! Нам дева красная — стрелка каленая, а кум-побратим — добрый меч-кладенец! Расскажи лучше, каково там, в Итиль-граде козарском?

— А где подворье Ольгерда? — спросил Летко.

— Быть в гости желаешь? — поморщился Святич, задетый тем, что друг, оказывается, и не слушал его. — Не советую быть на подворье варяжском. В пасть волку лезешь.

— Поеду! Не твоя печаль.

— Гляди, коль так. Дело хозяйское. Тогда и яз с тобой.

— Возьмите и меня, друзи, — попросился застенчивый Тука. — На случай чего втроем способнее будет отмахнуться.

— Ну, а я еще с десятком богатуров неподалеку буду, — поддержал Туку чернобородый Абалгузи-пехлеван.

— Спаси бог, братие, — поблагодарил друзей Летко. — Только ни к чему сие. Кто меня тронет, когда грозное имя Святослава-князя — надежный хранитель мой!

— Так-то оно так. Но все же... Береженый в огне не горит и в воде не тонет, ему и яд тайный нипочем! — Святич засмеялся. — А потом, мне за княжецким столом гульнуть страсть как охота. Аль тебе жалко варяжских разносолов?

— Мне што. Поедем. И ты, Тука, будь с нами. Мыслю, и Абулгас-богатырь тож лишним не будет...

Узнав в княж-тереме, кто такой встреченный им забияка, Ольгерд приветствовал Летку и его друзей на нижней ступеньке крыльца своего терема. Во дворе по обеим сторонам дорожки стояли, словно в почетном карауле, вооруженные варяги, каждый подняв в приветствии правую руку. Летко, обычно пренебрегавший роскошью, на этот раз изменил себе. Даже щеголеватый Абалгузи-пехлеван зацокал от восхищения языком, увидев друга в блестящем наряде. Рубаха алого шелка облегала ладное сухое тело молодого воеводы; синие хазарские шаровары, расшитые серебром и жемчугом, заправлены в красные сафьяновые сапоги; на широком боевом поясе, украшенном крупными рубинами, висит кривая дамасская сабля — дивный подарок Хаджи-Хасана; на голове — высокая шапка из золотистого каракуля; а длинный до пят голубой плащ-корзно застегнут у шеи большой жемчужной пряжкой, цена которой — косяк кобылиц!

Конь-араб, черный как ночь — только бабки белые да звезда во лбу — принес русича. Варяги алчно прищурились, узрев этакое чудо, которое им доводилось видеть только разве у великих властителей Востока. Украшен чудо-конь был столь же ярко, как сам всадник. Султан из перьев черной цапли брызгал голубоватыми алмазными искрами, узда с широкими поводьями зеленела изумрудами, хазарское седло с высокой передней лукой украшено серебром и слоновой костью; широкие стремена тронуты искусной золотой вязью.

— Кто это? — шептались варяги.

— Наверное, брат короля Святослава...

— Нет! Это один из его ярлов.

— Откуда у него такие богатства?

— Он недавно вернулся из столицы Хазар-хана. Говорят, этот ярл оказал большую услугу эмиру Бухары и самому Святославу. За это осыпан милостями и того и другого.

— У него на шее две гривны: золотая и серебряная. Это тоже за услуги? — скептически отозвался варяг, днем ощутивший на себе могучую силу Святича.

— Ошибаешься, Ингвард. Гривны король Святослав дает только за ратную доблесть. Два года тому ярл Летко, тогда еще простой вестфальдинг, зарубил в открытом поле трех печенегов и упредил короля россов о нашествии Хазар-хана. За то отмечен серебром. Тогда же он спас от смерти ярла Вольдемара, сына короля Святослава. За то отмечен золотом.

— Такой маленький ростом и слабый с виду, а столь славен? — изумился Ингвард.

— Мал кинжал, да в добром бою ему цены нет! — ответил его собеседник русской поговоркой. — А что до доблести, то я не желал бы иметь его своим врагом. Он ловок, как куница, и стремителен, как молот Тора.

Между тем знатный русс вместе со своими рослыми товарищами ступил в дом.

Большая зала-гридница, которая открылась сразу же за порогом, была украшена по-северному скудно: только оружие да доспехи висели на бревенчатых стенах. И Летко Волчий Хвост мог бы там показаться драгоценным камнем в груде простых булыжников... Но во главе стола, в кресле с прямой высокой спинкой, сидела Она, и свет на мгновение померк в глазах удалого разведчика. Альбида, как в прошлый раз, улыбнулась, и улыбка ее, отсвеченная яркой белизной жемчужных зубов, была задорной и зовущей. Одета она, в отличие от конунга Ольгерда, была ярко, хотя рисунок платья, узор на нем, изящная шапочка на беловолосой головке повторяли суровые линии ее холодной родины. Глядя на фею студеного моря, человек невольно ощущал запах соленых волн и шумящий грохот неистового прибоя, когда пенные брызги свинцово-тяжелой воды достигают острых вершин серых неприветливых скал. И было в норманнке — в глазах и облике ее — то чуждое, что чуждо руссу в обычаях варягов: свирепость и беспощадность, тщательно скрытые в кажущейся женской наивности. И это чуждое, как сама беда, привлекало на край бездонной пропасти, волновало кровь и притягивало ощущением необычного.

Сегодня жизнь Летки стала вдруг созвучна этим понятиям, и смятенная натура его устремилась навстречу опасности, как бабочка-ночница стремится к пламени светильника для того только, чтобы опалить свои крылья в безжалостном огне...

Любовь! Разве она не этот гибельный полет в неизвестность и блаженство? К сожалению, гибель свою в пламени любви мы постигаем потом, когда крылья уже спалило огнем и мы вынуждены ползать по черной земле, опустошенные и разочарованные.

— Ярл Летко! — услышал воевода голос Ольгерда. — Займи место, достойное тебя. Здесь! — Конунг указал на скамью рядом со своим креслом.

Суровый властитель Севера великую честь оказал руссу, посадив его на место, которое обычно отдавалось самым близким и доблестным его сподвижникам. Следующим за Леткой на скамье расположился длинноусый варяг в синем плаще. Черты его лица были грубы, словно секирой вырублены: вислый горбатый нос казался клином, загнанным между водянистых глаз неумелой рукой, кустистые брови сошлись у переносицы и придавали лицу норманна облик рассерженного сыча, длинные седые волосы воина перехвачены на лбу серебряным обручем. Варяг хмурился, кривил тонкие морщинистые губы: он был недоволен, что посадили его на второе место, позади русса, и не желал скрывать этого. Варяга звали ярл Олав.

Летко Волчий Хвост на мгновение перехватил взгляд сердитого норманна, усмехнулся, и вдруг на душе его стало тепло и спокойно. Русс без смущения глянул в лицо прекрасной северянки раз, другой и уже не мог оторваться.

Теперь уже смутилась она. Красавица, сердито нахмурясь, отвела взгляд, и щеки ее мгновенно наполнились вишневым жаром.

Пока гости рассаживались по чину, хозяин стоял прямо и твердо, подобно дикой сосне на голом северном утесе.

Когда места были заняты, Ольгерд хлопнул ладонями, и двенадцать рабов, по четверо на поднос, внесли целиком зажаренные туши кабанов. Мясо дымилось жаром. По железным вертелам, воткнутым в каждую тушу со всех сторон, сочился и шипел огненный жир. Пахнуло запахом богатырской еды, и широкие ноздри варягов вожделенно шевельнулись.

Еще двенадцать рабов внесли три огромные бадьи с медовухой. И мясо и брага были расставлены так, чтобы каждый из гостей мог, не вставая, дотянуться до них. На каждой бадье снаружи висело по шесть серебряных ковшей. Их как раз хватало всем гостям.

Плечистый невольник-грек вошел в горницу через боковую дверь, держа в вытянутых руках ковш-братину, который вместил не менее ведра хмельного зелья. Раб с поклоном поставил чашу перед конунгом и бесшумно удалился.

— Братья в битве и славе! — прозвучал твердый отрывистый голос Ольгерда. — Сегодня мы принимаем у себя наших друзей, храбрых россов. Их мужество не раз заставляло склонять гордые головы романиев, германцев, болгар, печенегов и хазар. Слава Гардарика взлетела выше солнца, когда россы разгромили орды Хазар-хана Урака и ужасом потрясли всех своих недругов. Велик король россов и наш покровитель Святослав! Но сегодня мы воздадим почесть храбрости и уму ярла Летки. — Конунг поклонился воеводе-тысяцкому. — Прекрасен и бесценен наряд его. Но нет цены и его наградам за доблесть на поле брани. Слава доблести росса!

— Слава!!! — вскочив со своих мест, прогремели варяги.

Конунг поднял руку, требуя тишины.

— Не менее славна награда на поясе этого мудрого ярла — его боевой меч, ибо росс получил его за великое дело. Сегодня эмир Бухары — друг россов. Это он, посол короля Святослава, — Ольгерд указал на Летку, — склонил к миру с Гардариком одного из правителей могущественного Востока. Ум ярла Летки открыл и нам, сынам Севера, путь в знойные страны, к щедрым и бесценным товарам бухарских и хорезмийских купцов. Слава мудрости росса!

— Слава!!!

— Вот знак нашей благодарности ярлу! — Конунг взял обеими руками поднесенный ему оруженосцем тяжелый франкский меч и с поклоном подал его Летке.

Воевода-тысяцкий принял боевой дар со всем подобающим случаю словоречием.

Когда шум за столом стих, Ольгерд поднял над головой ковш-братину и воскликнул:

— Пусть чаша круговая скрепит наш союз!

— Пусть! — в один голос выпалили варяги.

— И я, — встала с кресла Альбида, — как наследница славы моего отца, первой сделаю глоток в честь храброго и мудрого росса. Отец! — Она обернулась к Ольгерду. — Подай же мне чашу!

— Как отец! — невольно воскликнул Летко...

 

Глава третья

Волок у порогов

Едва утренняя заря коснулась розовой ладонью верхушек прибрежного леса, дозорный катафракт на кондуре поднял тревогу. Воины схватились за мечи и луки. Их предводитель, спафарий Хрисант, опухший от хмеля и сна, недовольно пробасил:

— Ну что еще там?

Катафракт показал на блестящую гладь реки: от берега в сторону греческого корабля плыл продолговатый предмет. У самого уреза воды толпой стояли конные печенеги и о чем-то возбужденно гудели. Предутренний влажный воздух доносил их голоса довольно отчетливо.

Вскоре греки смогли разглядеть, что к их судну, усиленно работая правой рукой, держась левой за бревно, плывет человек. Дозорный поднял тяжелый лук, но Хрисант остановил его:

— Подожди, успеешь!

— А если это ловушка?

— Он один. Узнаем, чего ему надо, а там решим.

— Не стреляйте-е! — прозвенел над тихой водой пронзительный голос. — Я несу вам слова доблестного бек-хана Радмана!

— Ты кто?! — крикнули с греческой ладьи.

— Имя мое Эрнак, — откликнулся кочевник. — Я несу вам слово мира!

— Помогите ему подняться на борт! — распорядился спафарий.

Катафракты сбросили с высокого борта веревочную лестницу, она затрепетала под тяжестью человеческого тела, и вскоре на палубу ступил мокрый с головы до ног высокий человек. Он был гол по пояс, короткие штаны из грубого сукна пропитались влагой и плотно облегали мускулистое тело степняка.

Майская водица была холодна, кочевника пробирала крупная дрожь. Степняк старался сдерживаться, но это ему плохо удавалось.

— Чего надо? — неприязненно спросил спафарий, не обращая на страдания печенега никакого внимания.

Кочевник гордо выпрямился, на мгновение унял дрожь и сказал твердо:

— Я Эрнак Свирепый! Хан рода Урур. Позовите мне посланника царя Румии. У меня к нему слово от бек-хана Радмана Могучего!

Хрисант отступил на шаг, лицо его из сурового сделалось благодушным. Грек склонил обнаженную голову:

— Хану рода Угур Эрнаку Свирепому привет! Император Романии знает о доблестном воине... Посол Царствующего патрикий Михаил будет рад говорить с вестником одного из царей Пацинакии Радманом!

Спафарий обернулся к стражникам:

— Принесите одежду, достойную хана!

Эрнак не сдержал радостной ухмылки: послом Радмана он не был и плыл сюда по ледяной воде майского Днепра больше за богатым подарком, чем из интересов своего владыки. Радман со своими кибитками стоял за три конных перехода от днепровских порогов. А в этом месте сухопутье осадила орда его подданного Эрнака Свирепого. Правда, недавно тут пристроились было кочевники из племени бек-хана Илдея, но Эрнак, имея больше сабель, согнал соплеменников с прибыльного места. Согнанный противник со дня на день мог вернуться с подкреплением. Однако хитрый хан полагал, что к тому времени он успеет взять дань с византийского посла...

Закованный в железо воин принес на вытянутых руках нарядный халат из золотистой парчи. Хан рванулся было вперед, но Хрисант взял одежду из рук катафракта и торжественно надел на плечи печенега.

Спафарий едва сдерживал смех, глядя на кочевника, ибо тот рассмеялся от радости и все время поглаживал грубой ладонью скотовода нежную царскую ткань. Наконец Хрисант справился со своими чувствами и сказал печенегу строго:

— А сейчас посол грозного базилевса Романии патрикий Михаил предстанет перед тобой!

В проеме каюты показался заспанный сановник Никифора Фоки. Однако он успел облачиться согласно церемонии малого царского приема: парчовый халат, сафьяновые сапоги, красная круглая шапка с кистью, на поясе — короткий меч.

Греческий посол, важно выпятив живот, встал перед печенегом. Они были знакомы давно по встречам в Херсонесе, где Эрнак появлялся то как соглядатай Радмана, то как торговец скотом. Михаил чуть не расхохотался, настолько нелеп был вид печенега: босого, в красной царской парче, которая прилипла к телу, особенно в нижней его части, где сквозь мокрую дорогую ткань просвечивали штаны из грубой шерсти. Голова кочевника по обычаю его веры наполовину от лба была выбрита, а позади торчали шесть жидких косиц. Эрнак пытался казаться гордым и грозным, чтобы оправдать свое прозвище Свирепый, но невольная робость перед могущественным греком нагоняла на лицо печенега растерянность и испуг.

— Я слушаю тебя, хан. Скажи о твоем здоровье, — припомнил сановник степную вежливость. — Здоров ли твой сын и твои жены? Много ли жира нагуляли твои кони?

— Все здоровы, — коротко ответил печенег. — А как ты?

— Спаси Христос!

Что касается здоровья, то Эрнак ответил патрикию только на первую половину вопроса — о семье. Про скот же сказал:

— Плохая зима была. Много коней пало. Волы подохли. Беден совсем стал. Как буду жить — не знаю!

Печенег хитрил, чтобы выторговать на будущее приличную плату с греков за провоз кондуры посуху, мимо днепровских порогов.

— Цари Пацинакии Куря, Илдей и Тарсук напали на земли Романии, — не слушая Эрнака, заговорил патрикий. — Базилевс разгневан. Он знает, что Радман не пустил своих воинов в поход против нас, и за это прислал ему подарки.

— Давай! — протянул печенег скорую ладонь. — Давай дары, я передам их бек-хану! — Глаза кочевника алчно блестели.

— Порядка не знаешь? — погрозил ему пальцем Михаил. — С царем Радманом я буду говорить сам. Он должен ждать меня на берегу в безопасном месте. Я дам ему своих заложников, а он должен оставить мне своих. Тебя, например!

— Порядок я не забыл, — сразу сник печенег. — Отвези меня на берег. Я дам знать бек-хану Кангарии о твоей воле.

— К чему торопиться? Зайди ко мне, гостем будь. Бузы выпьем. — Патрикий сделал приглашающий жест в сторону каютки.

Глаза хана опять вспыхнули. Этот разговор происходил на тюркском языке, который здесь, на судне, никто не понимал.

Пока сановник развлекал опасного гостя и угощал его роскошными яствами, солнце уже выплыло из-за верхушек деревьев. Катафракты с тревогой наблюдали за отлогим левым берегом. Там бурлила толпа степняков, готовая атаковать греческую кондуру с воды. Хрисант доложил об этом Михаилу. Эрнак тут же, не дослушав, выскочил на палубу и гортанно крикнул что-то своим. Кочевники, все как один, отхлынули от воды, только топот тысяч копыт прогрохотал. Вскоре и его не стало слышно.

— Лихо! — изумился спафарий. — Рукой махнул — и нет никого! Нам бы так научиться повелевать своими воинами...

Хан осклабился, весело подмигнул катафрактам, шагнул обратно в каюту. Патрикий спокойно ожидал гостя.

— Мои люди уже привели десять пар самых могучих волов, — продолжил разговор Эрнак. — Охрану тоже дам. Сам с сыном в заложники пойду. А ты мне дашь бека Хрисанта и того мальчишку в синем архалуке.

— Кого-о?! — изумился и встревожился патрикий: тот, о ком сказал печенег, был царевич Василий. «Однако зорок глаз грязного варвара. Быстро разглядел алмаз в куче простых камней, — подумал Михаил. — Но шалишь! Твоя голова его не стоит!» Вслух же многоопытный грек сказал поучительно: — Среди воинов у меня такого нет! Нельзя требовать невозможного!

Печенег хитро прищурился:

— А зачем мне воин? Мне хватит одного Хрисанта. Он пяти воинов стоит. Пусть вторым молодой невоин будет.

— Он сын купца, — рассмеялся грек, — значит, просто гость на моем корабле. А разве я могу гостя в заложники дать?

— Ну ладно, — вдруг согласился печенег. — А кто вторым будет?

— Найдем.

— Теперь скажи, сколько заплатишь? Дорога трудна и опасна.

— Пятьдесят динаров за весь путь. Ты разве забыл? За царскую кондуру всегда так платили:

— Мало! — ощерился Эрнак, и глаза его хищно блеснули. — Рядом орда баяндуров ходит. Может быть большой бой. Погибнут воины. Жизнь батыра дорого стоит.

— То ли будет, то ли нет! — откровенно рассмеялся патрикий. — За несвершенное не плачу. А если будет бой, то за каждого погибшего воина ты получишь по десять динаров.

— Не я получу, а родичи его.

— Мне все равно.

— Пусть будет так, — согласился хан. — Когда начнем перетаскивать твою большую лодку?

— Как только позавтракают мои катафракты и гребцы.

— Хорошо... К тому времени, когда мы перетащим твою большую лодку через последний порог, бек-хан Кангарии Радман Могучий придет туда. Я думаю, баяндуры побоятся напасть на нас, раз Доблестный так близко.

— И я так думаю, — улыбнулся сановник, наливая в кубок печенега густое греческое вино...

Когда завтрак был закончен, снизу раздались хлесткие удары сыромятного бича, стоны, ругань, стук уключин. Вскоре весла вспенили воду, и кондура ходко пошла к берегу. Рядом с кормчим стоял Эрнак Свирепый, вытянутой рукой показывая направление.

На пологом берегу греческий корабль ждала толпа печенегов. Ревели попарно запряженные волы. Возницы стояли рядом.

Когда нос судна коснулся берега, хан прокричал что-то. Кочевники отхлынули от воды, только остались волы да возницы. Бросили сходни, на влажный от росы песок ступили вооруженные катафракты. От толпы печенегов по приказу хана отделился молодой воин и поднялся на кондуру. В свою очередь на берег сошли греческие заложники: спафарий Хрисант и богатырь, выбранный Эрнаком из числа охранников патрикия Михаила. Оба они, как и печенеги-заложники, были безоружны.

Теперь катафракты выгнали из трюма гребцов. Все рабы были скованы цепями попарно. Отнюдь не для праздной прогулки вывели их. Невольникам предстояла работа тягловой скотины.

Печенеги-возницы по знаку кормчего, оставшегося командовать охраной вместо Хрисанта, подвели животных к носу судна. Рабы стали укладывать под днище тяжелые слеги, снятые перед тем с палубы, закреплять толстые пеньковые канаты на корме, бортах и на носу кондуры.

Наконец с трудом впрягли волов. Все было готово для движения. Возницы возопили, волы напряглись.

— Ну вы, бездельники! — заорал надсмотрщик, сопровождая ругань секущими ударами хлыста. — Помогайте тащить! Впрягайтесь! Вперед!

Рабы со стоном натянули канаты. Тяжелый корабль тронулся с места, пополз и оказался на суше. Пока под слегами был песок, кондура шла туго: волы и рабы выбивались из сил. Но вот полозья коснулись травы, и судно сразу заскользило веселее.

Катафракты с оружием наготове окружили корабль со всех сторон. Кочевники подгоняли своих низкорослых косматых коней поодаль, со стороны суши. По давнему обоюдному согласию между ладьей и рекой печенегов не было.

Патрикий не хотел спускать кондуру ни в одной заводи между порогами до самого захода солнца, он полагал пройти мимо трех нижних перекатов Днепра, если ничего не помешает этому.

 

Глава четвертая

Заботы Кудима Пужалы

Под ярким солнцем парила бескрайняя степь. Редкие Перелески, казалось, плыли по глади озер, которых на самом деле не было: миражи играли людским воображением.

— Русалки балуют, — говорили смерды. — Заманивают путников. Как только человек ослабнет силами в погоне за водой, оне защекочут его и в подводное царство утащат.

— Тять, а тять! Неужто правда, што там воды нет? — спрашивал голопузый мальчуган.

— А ты спытай, побеги туда, — смеялся отец.

— Так далече же. До того распадка небось версты три будет. Мы там лет ось с мамкой грибки собирали, и воды тогда никакой не было. А какие оне, русалки, а, тять?

— Русалки-та? Да так, девы красные. Только замест ног хвост рыбий.

— А как же оне на деревья лазают? Небось с хвостом-та несподручно?

— А их леший подсаживает. Он их щекочет при сем, а оне смеются.

— Тять, а та русалка...

— Хватит воду в ступе толочь, Мязга. Погоняй волов, пахать время приспело.

Вонзается перо плуга в мягкий грунт, жирный блестящий пласт валится в сторону. Пряный дух земляной кружит голову. Мужик на ходу подбирает горсть жирного чернозема, нюхает и произносит смачно:

— Р-репа!

Следом за пахарем роятся в небе и скачут по вспаханной земле стаи сизо-черных грачей. С ними вперемежку снуют юркие скворцы. Солнышко пригревает, легкий ветерок повевает с юга, от моря Русского. Щебет птичий. Хорошо и привольно! Хлеб родится, три колоса — каравай! Вот кабы не поганые.

Гоняет рало пахарь, а рогатина с отточенным жалом к плугу привязана. Нет-нет да и глянет оратай в даль степную, прикрыв глаза козырьком натруженной ладони: не покажется ли где шальная смертоносная орда.

Смерд распахивает первый круг, приближается к полю соседа, окликает:

— Бог в подмогу, Кудим. Повремени, давай покалякаем.

Тот оборачивается на ходу, отвечает:

— Еще круг прочертим, Тудор, а там и словом перемолвимся, — и добавляет, чтоб не обиделся сосед: — Кровь-руда не разыгралась еще. Што-то знобко нонче.

— Ну давай еще по кругу, — соглашается Тудор, с доброй завистью глядя на приятеля.

У Кудима плужок двухлемешный, и тащат его три пары сильных волов.

— Дал же Перун силушку, — бормочет про себя Тудор. — Одно слово — богатырь.

Тудор, старшина шорников в Переяслав-граде, знал, что Кудим Пужала волов своих выручил за пленных хазар, взятых им при защите родного города. Полону тогда, два лета назад, было много. За каждого вола Кудиму пришлось отдать по три хазарина. А за плуг мастер-корчайник запросил аж пять колодников и коня в придачу!

Тудору тогда повезло меньше: у него оказалось всего четыре пленника, причем один из них старик. За них тиун воеводы Ядрея дал только десяток овец и бычка-первогодку.

— Пошто ему землю ковырять? — бормотал сам себе Тудор, налегая на рогали плуга. — Злато мог бы лопатой грести. Чадь нарочитая, сам Святослав-князь в гриди Кудима произвел. Ежели бы меня, то...

Когда хазар разбили и воевода Слуд с ратью переяславской вернулся в город, Кудим Пужала решительно стащил с себя Ерусланов доспех и принес его в гридницу.

— Ослобони, воевода, — прогудел исполин. — Благодарствую за честь, но теперь железо сие мне без надобности.

— Ка-ак?! Да ты ж теперь гридень дружины княжецкой, — изумился старый военачальник. — Аль обидел кто? Аль дело ратное тебе не по нутру?

— Не по нутру, воевода! Сколь кровушки в битвах пролито. Не ручейки — реки! Как спать лягу, так все побитые да покалеченные снятся и длани ко мне тянут: и враги, и наши русичи. Стонут они и подмоги просят, а иные проклинают. Тяжко мне. Ослобони, воевода! Мне землю пахать надобно для хлебушка животворящего. Не по мне служба княжецкая!

— Вольному воля! — Слуд развел руками. — А ежели опять набег?

— Тогда приду! — твердо пообещал смерд. — Только ради жен, матерей и детушек земли нашей Русской возьму яз доспех и лук богатырский. Так што ты, воевода, побереги железо бранное. И кольчугу никому не отдавай!

— Да кто ж на нее позарится. В кольчугу сию, чать, трое влезут. Булаву, окромя тебя да Еруслана, никто не подымет, и лук натянуть никому не по силам. Живи спокойно, схороню доспех твой до поры!

— А как же, брат Кудим, с наукой ратной быть? — спросил смерда чернобородый витязь с тронутым оспой лицом. — Ты ж хотел поединку учиться?

— До зимы повременим, брат Будила, до зимы! А там, во чистом поле, приму от тебя науку премудрую. Буду поединщиком, как того земля Святорусская просит! Прощай, брат! Прощай и ты, воевода! — поясно поклонился рыжеволосый великан. — Пора мне в селище Курятино, к очагу своему. Матушка да женка заждались меня, в немирную степь глядючи.

И ушел богатырь из дружины княжеской.

Среди завистников слух потек, как яд змеиный: прогнали, мол, сиволапого от стола братчинного. И дня не пробыл дома герой обороны Переяслава, не успел еще осушить слез радости на глазах матушки да лады своей — жены, как без стука и поклона вломился в избу тиун Ядреев Чегирь. Заговорил, как прежде, гордо и нахально:

— Пошто сиднем сидишь, пень неотесанный?! Аль ослеп? Где поклон твой? — и вдруг споткнулся язык его о твердый и жесткий взгляд ранее покорного и тихого смерда.

И накатилась робость на тщедушного притеснителя, ноги сделались невесомыми. Но хамство души и тут побороло:

— Аль ты, Кудим, долг за собой позабыл?

Кудим Пужала медленно поднялся с дубовой скамьи и молча шагнул навстречу давнему своему обидчику. Тиун попятился. Но дверь открывалась внутрь горницы, а он давил на нее спиной, силясь открыть наружу.

Мать и жена всплеснули руками от страха:

— Кудимушка, ми-ила-ай, не калечь его, окаянного!

От этого причитания ноги Чегиря сами собой подкосились, он рухнул на колени, прохрипел что-то горлом, поперхнулся и не смог выговорить ни единого слова.

— Кто-о?! — проревел вдруг всегда невозмутимый пахарь-великан. — Кто-о, короста свинячья, грудь свою под козарские копья да стрелы подставлял?! Кто оборонил тебя от полона и самой смерти?! Отвечай, коль спрашивают! Ну-у!

— Ты-и, брат Кудим, — сипло отозвался боярский прихвостень.

— А ты где был? Отвечай! Што-та невидно тебя было на стенах переяславских, где люди русские кровавой юшкой умывались. Мож, ты в поле полевал да степнякам головы сымал, а?!

— Так яз немощен с зимы был, — посерел в ожидании неотвратимой беды тиун Ядреев.

— Немощен?! Как баб чужих мять, так силушку девать некуда, значитца!

— Истину речешь, брат.

— Брат-ат?! Бирюк облезлый тебе брат! Богатыри русские да сторонники братья мне. И тот брат, кто борозду в поле ломает для хлеба насущного. Видишь сапог? — вдруг выставил вперед ногу неимоверных размеров Кудим Пужала. — Видишь, спрашиваю?

— Вижу. Добрый сапог. Из сафьяна. Почитай, княжецкий, — зачастил неожиданно староста.

— Дак вот, воевода Слуд и гриди наказывали мне: когда ты, цыплячья душа, заявишься долг за свиней требовать, так штоб яз с тобой добрым пинком расчелся. Пошли! — Смерд схватил Чегиря за воротник и выволок вон.

В избе неистово причитали женщины. Кудим через некоторое время вошел, плотно притворил за собой дверь, крякнул смущенно:

— Да будет вам.

— Ведь теперича тебя в поруб упекут, — как наседка ахала полнотелая Кудимова супружница.

— Душегубец, осиротить нас хочешь? — басом вторила мать, такая же, как Кудим, рыжеволосая и могучая, разве только чуть уступающая ему ростом, зато объемом намного превосходящая сына.

Несокрушимый витязь переяславской дружины попятился, увидев в руках грозной родительницы увесистую железную кочергу.

— Охолонь, маманя, — замахал руками сын. — Прости меня, непутевого. Пошутковал яз!

— Пошутковал?! А Чегирь-то лежит без души. Убил ведь, кровопивец!

— Да живой он. Яз его и погладил-та в четверть силушки. Да не махай ты кочергой, маманя! Сей миг яз Чегиря на ноги поставлю!

Кудим выскочил за дверь, прихватив с собой бадейку. Женщины с любопытством наблюдали, выглядывая в пас-крытое настежь оконце.

Кудим подошел к поверженному врагу и выплеснул воду тому на голову. Тиун шевельнулся, замычал, ошалело поводя мутными глазами. Пужала наклонился к нему, сказал что-то вполголоса. Чегирь вскочил вдруг и резво, вприпрыжку, побежал вдоль улицы, все время забирая вправо. Вот он стукнулся всем телом о чей-то забор, оттолкнулся двумя руками и помчался дальше.

— Ну вот. А вы рекли. Ха-ха-ха! — Кудим вошел в горницу, сел на скамью, положил ногу на ногу. — Эт-то крапивное семя и палицей Яруслановой не осилишь, а тут сапогом...

— Што ты ему сказал-от, Чегирю-та? Отчего он ако заяц поскакал? — спросила строгая мать. — Че молчишь? Сказывай, нечистый дух!

— Да так, ниче.

— Поведай, Кудимушка, — приласкалась к нему жена.

— А яз шепнул ему, как он лупетками захлопал: «Хошь, еще раз сапогом по гузну вдарю?».

Женщины от смеха повалились на лежанку.

На следующий день утром, когда все еще спали, в дверь Кудимовой избы неистово загрохотали чем-то тяжелым.

— Эй! Отворяй! — раздались снаружи грубые голоса, _ Где хозяин?! Отворяй? Не то всю избу разнесем по бревнышку!

Кудим вскочил с лежанки, схватил кочергу, смахнул задвижку и внезапно рванул дверь на себя: в избу головой вперед, гремя железом брони, влетел человек. Он не удержался на ногах и, сбив по пути скамью, острием стального шлема вонзился в бревенчатую стену. Смерд ткнул кочергой другого, загородившего проем. Тот охнул и согнулся пополам. Кудим рванулся вперед и оказался лицом к лицу с тремя всадниками.

— Р-рубите его, разбойника! — возопил знакомый голос. — Руби-и по слову воеводы!

— Постой! — густо отозвался бас другого комонни-ка. — Да это никак Кудим Пужала?

— Так оно! Пужала и есть, — подтвердил третий всадник.

— Здрав буди, Кудим! — поздоровался обладатель баса.

Смерд пригляделся.

— Никак Варакша?

— Да яз же!

— А че вам тут надобно?

— А вот вчерась энтот тиун примчался к воеводе и базлает, ако угорелый: «Разбой!». Ну, воевода Слуд и спослал нас. А клоп сей вонючий, — Варакша указал на Чегиря, — не сказывал, кто тот разбойник, и привел нас к твоей избе. Вот и все.

— Слазь с коня, брат. Зайди в дом, отведай угощенья моего. И воев своих зови.

— Дак один уж в избе, — засмеялся витязь. — Другой вон стоит, будто твоя кочерга, согнулся. А энтого помнишь?

— Никак Ломка, Будилы-городника отрок? Ну да, он! Ну витязь, чистый витязь! Милости прошу отведать хлеба-соли! — поклонился Кудим Пужала боевым соратникам.

Стукнутый кочергой дружинник наконец пришел в себя и распрямился. Хоть и морщился от боли воин, но Кудиму улыбался, как родному.

Склонившись в поясном поклоне, на пороге стояли хозяйки дома, приглашая гостей в горницу.

Чегирь сидел на коне, вертел головой и в растерянности не знал, что говорить и делать. Ему подсказал седоусый Варакша: размахнувшись богатырской десницей, он так огрел доносчика плетью, что тот волком взвыл.

— Вон отселева, паскудник! Черной лжой на гридя княжецкого поклеп возводить?! Поди прочь, пока голова на плечах!

Дважды тиуна просить не понадобилось. Он рванул повод и так заспешил, что, казалось, еще мгновение, и всадник обгонит в своем стремлении коня и улетит в поднебесье.

Когда хозяин и гости вошли в избу, дружинник, влетевший сюда поневоле, все еще барахтался на полу, силясь вырвать шлем из стены. Кудим легко, словно морковку из грядки, выдернул его, поставил на ноги и обнял радостно:

— И ты тута, Гаркуша! А сказывали, будто бы тебя козары в полон увели?

Гаркуша ошалело поводил глазами.

— Пужала, што ль? — наконец выдохнул он изумленно. ..

Узнав о происшедшем, воевода Слуд посмеялся от души. Но вступать в свару с Ядреем ему не хотелось, и Слуд обо всем через гонца доложил Святославу. Князь сразу вспомнил о подвигах силача смерда.

— Уж не тот ли это богатырь, што зарубил в бою самого князя Хаврата?

— Он! — подтвердил гонец, черный, щуплый и ловкий воин с хитрыми глазами. — И еще, великий князь, Кудим стрелами из Ярусланова лука почитай два десятка беков козарских с коней поссаживал. А уж сколь простых степняков он мечом да секирой достал, о том один Перун только и ведает.

— А ты откуда знаешь?

— Дак ить Кудим-та шабра мой и побратим. Нас воевода Слуд вместе в витязи повенчал: его — гридем, а меня — оружничим при нем.

— Как величать тебя?

— Тимоха Грач, пресветлый князь.

— Наслышан, — улыбнулся Святослав. — А вот ни того ни другого повстречать не довелось. Но награда давно уж ждет вас: и Кудима Пужалу и тебя.

— Меня-а?! — опешил от счастья Тимка.

Князь глянул на него с усмешкой, вполголоса сказал что-то отроку. Вскоре тот принес две нашейные гривны — золотую и серебряную.

— Это тебе за доблесть ратную. За то, што спас от поругания стяг княжеский. — Святослав подал серебряную гривну удалому переяславцу.

Оружничий грохнулся на колени.

— Встань! А этой золотой похвалой пускай именем моим воевода Слуд наградит Кудима Пужалу! И еще передай воеводе: Кудима не трогать и не обижать под страхом гнева моего! Ядрею яз тоже укажу.

— Спаси тебя Перун, великий князь! Оченно ты нам с Кудимом потрафил!

— Так бери же злато боевое для шабры своего.

— Нет, княже.

— Што-о-о?! Эй! Отроки!

— Погодь, князь. Не гневись. Не в обиду яз. Только гривна сия Кудиму мала будет. Ему чуток поширше моей надобно.

— Ха-ха-ха-ха! — откинулся на спинку кресла князь. — Эт-то как поширше! Какую ж, к примеру?

— Да с пол-ярма воловьего. Никак не меньше.

Святослав смеялся так громко и так долго, что Тимка подумал со страхом: «Как бы не захлебнулся князь-та!» Отсмеявшись, властитель Руси сказал:

— Ты езжай в Переяслав-град. А яз пришлю Кудиму гривну поширше этой, штоб впору богатырю была. Не забудь слов моих для воеводы Слуда. Иди...

Старшина шорников Тудор с внуком заканчивали уже пятый круг пахоты, а Кудим Пужала все не откликался на его предложение покалякать. Наконец богатырь остановил волов и через пашню пошел к соседу.

Они и двумя словами не перемолвились, как зоркий глазом Тудор показал рукой в степь:

— Глянь, комонники скачут! Не быть бы беде!

— Так путь их от Киев-града. Наши комонники, — лениво отозвался великан.

— Все могет быть, — пробормотал Тудор, отвязывая от плуга рогатину.

— Пожалуй. Эй, Шумила! — крикнул Кудим своему погонычу. — Подай-кось копьецо мое!

Вскоре на Тудоровом поле выстроилось десятка два пахарей с копьями, чеканами, мечами, дубинами и луками наготове. Погонычи привели сюда же волов, сноровисто распрягли. Для обороны поставили в ряд перевернутые плуги и сохи острыми лемехами и ножами-ралами в сторону вероятного противника. Пахари с тревогой наблюдали за приближающимся отрядом.

— Похоже, наши! — медленно проговорил Тудор. — Вона, шеломы яловчатые и щиты червленые.

— Точно, русичи скачут! — загалдели мужики.

Разбрасывая  копытами  горячих   коней  вспаханный чернозем, к оратаям подскакала полусотня вооруженных всадников. Впереди лихо сидел на поджаром карабаире витязь небольшого роста, по виду старшина отряда. Рядом с ним, подбоченясь, красовался ярко одетый воин в посеребренном крылатом шлеме, на поясе его висела кривая дамасская сабля в узорчатых ножнах. С первого взгляда его можно было принять за отрока лет пятнадцати из богатой боярской или княжеской семьи.

— Здравы будете, люд честной! — приветствовал пахарей старшина.

Землепашцы земно поклонились в ответ.

— Аль не признал меня, Кудим? — Старшина белозубо улыбнулся.

— Мудрено признать. Уж не Летко ли Волчий Хвост?

— Он самый.

— Да-а, ако жаро-птица стал. А кто ж это рядом с тобой? Малец какой-тось... Никак баба? — удивился он.

— То дочь князя варяжского Ольгерда. Альбидой кличут.

Норманнка презрительно-гордо разглядывала пахарей. Кудим, заметив это, дерзко усмехнулся. Княжна вспыхнула гневом. Великан, больше не удостаивая ее взглядом, обратился к Летке:

— Сказывай, зачем пожаловал, сокол ясный? Слыхано, ты теперича при Святослав-князе в воеводах ходишь? Высоко залетел!

— Так сие. Слух верен. А пожаловал яз по двум делам. Одно — к Харук-хану поспешаю, мира делить.

— Дело доброе — замириться с тем свирепым князем козарским. Шабра наш, чать. Сколь крови-руды русской пролил хан сей, кто сосчитает? Замиришь Харука с Русью — поклонимся тебе до земли.

— Замирю! — твердо пообещал Летко.

— А бабу пошто с собой тащишь?

От этого вопроса гордая княжна схватилась за рукоять сабли. Варяги, состоявшие при Альбиде, грозно нахмурились.

Кудим не обратил на них ни малейшего внимания. Не дождавшись ответа, смерд твердо закончил:

— В ратном деле от баб одна беда. Им все хаханьки, а мы кровью за это платим. Гони ее прочь!

— Как ты смеешь, холоп?! — вырвала саблю Альбида.

— Ну-ну, молодка, полегше, — сжал древко копья богатырь. — А то не погляжу, што ты княжеского роду. Так отделаю, што тятя родный не признает.

— Ослобони, Кудим, — вмешался Летко. — Не нашего ума дело сие. На то воля великого князя Руси. — Он кивнул в сторону княжны. — Она едет послом от варягов. Так што обидеть ее не моги.

— Ну, коли так, то Перун ей в подмогу, — подобрел Кудим. — Не держи сердца, синеокая, на смерда неученого. Наш язык прост, не для княжецких теремов. Ну, а што еще, Летко, князь наш тебе наказывал? Поведай, коли можно. А то мы тут в глуши живем, мало што слышим и ведаем.

— Отчего ж нельзя? — засмеялся воевода, довольный тем, что внезапно возникшая ссора Кудима с красой-Альбидой так легко угасла. — Не утаю и второго дела, кое мне поручено великим князем. — Летко обернулся к отряду: — С коней, братие! — Сам воевода тоже спрыгнул наземь. — Эй, Ставр! Подай дар княжий!

Оруженосец подошел к начальнику и протянул ему раскрытую ковровую сумку. Летко запустил туда руку, вынул плетеный золотой обруч.

— Братие! Оружие к почету!

Спешенные богатыри вырвали из ножен блестящие клинки мечей.

— Витязь Кудим Пужала! — обратился воевода к богатырю-смерду. — Великий князь Киевский и всея Руси жалует тебя за великий подвиг ратный при защите земли Святорусской Золотой похвалой!

С этими словами он надел на могучую шею ошарашенного переяславского героя золотую гривну. Кудим слова не мог вымолвить от великого потрясения. Такого он не испытывал даже в яростных битвах, когда тяжелые вражеские мечи попадали по его шлему.

— Воздадим, братие и дружина, воинский почет славному оборонителю земли Русской! — воскликнул воевода и первым взметнул меч над головой.

— Слава! Слава! Слава! — грянули богатыри.

И смерды-пахари вторили воинам, потрясая рогатинами, дубинами и тугими луками.

Кудим низко поклонился тысяцкому и его гридям, потом — односельчанам.

— Благодарствую за честь, братие. Передай, Летко, мой низкий поклон великому князю за почитание простого ратника!.. Хоть и скуден достаток мой, однако ж яз приглашаю всех на трапезу к очагу моему! — И именинник повел рукой в сторону селища.

— Просим! — враз загалдели Кудимовы односельчане. — Соберем за ради такого дела стол братчинный. Просим на пир звонкий!

— Прости, брат Кудим! Простите и вы, братие! — поклонился в ответ Летко. — Но дело великое торопит нас. Мир земной дорого стоит, и времени для него терять нам не можно! На обратном пути заедем. Готовьте все для пира званого, для стола братчинного!.. А сейчас... — Он обернулся к богатырям: — На конь! Вперед!

Когда отряд с места рванул в галоп, Альбида крикнула звонким голосом:

— А ты велик и храбр, вестфальдинг россов! Слава тебе! — и отсалютовала кривой молнией сабли.

Кудим в ответ взмахнул боевым копьем.

Смерды окружили именинника, поздравляли, ликовали, как будто всех их осыпал золотом бранным великий князь-витязь земли Святорусской Святослав Игоревич.

И было отчего ликовать: помнит их Родина, защитников своих безымянных!

 

Глава пятая

У пределов Дикого Поля

Отряд Летки расположился в крепости передового поста на границе с владениями Харук-хана. Безымянная речушка перед валом разлилась весенним половодьем. Стоял месяц май — самая опасная пора для Руси: именно в это время кочевые орды прорывались на ее земли.

Застава здесь не дремала. Крепость стояла прямо напротив брода, и даже ночью сторожа бдительно следила за переправой. С высокого вала на реку смотрели пять мощных стрелометов, около которых постоянно находился дозорный. В прошлом году Святослав приказал установить здесь еще три Спирькиных огнемета. Кочевники прослышали об этом и разносили по степи самые невероятные и пугающие слухи о чудо-оружии.

Летко Волчий Хвост и Альбида с площадки воротной башни глядели в степь. На противоположном берегу, у подножия далеких курганов, струились столбики дыма, там паслись хазарские табуны.

— Нонче спокойно, — говорил плотный низкорослый воин средних лет, старшина заставы Каменок Шолох. — Ни одного набега. И даже дозорных козарских не видать. А ране...

— А к посту табунщики подходят? — спросил Летко.

— Бывает. Но мирные. Намеднись гонец от Харук-хана прискакал. Чабаны бывают, обменять овец на медовуху или еще на што либо. Торг предлагают.

— Што сулят?

— Как всегда. Предлагают скоры, быков, рыбу вяленую, кошмы, клей рыбий, черную икру, сушеный виноград. ..

— А коней, железо?

— Пытал и о сем. Неохотно нонче отзываются на продажу коней. О сбруе, луках, железе и говорить не хотят. Купцов же из Джурджана, Бухары и Персии доселе не было. Тут што-то не так. Войной пахнет.

Летко быстро глянул на него, скривил губы в усмешке, но ничего не ответил. Молчала и Альбида, зачарованная беспредельным простором цветущей весенней степи.

На вал поднялся дружинник из свиты Летки, попросил:

— Дозволь, воевода, гусей да утиц пострелять для приварка... Их тут, в пойме, страсть как много.

— Езжайте. Каменок, дай им провожатого, не заплутали бы.

— Пущай Торша с вами едет. Скажешь ему! — распорядился старшина заставы.

— И я с вами! — кинулась следом за дружинником Альбида.

— Не дозволяю! — жестко приказал Летко. — Тут не Киев-град, и речка сия не Почайна: степняки кругом. Не приведи Перун, попадешь к ним, с меня Святослав-князь голову сымет!

— Не попаду! И конунг Святослав мне не указ! — Княжна топнула ножкой и ринулась к лестнице.

Летко побежал было следом, но Каменок Шолох сверкнул глазами насмешливо, и воевода-тысяцкий, как бы оправдываясь, бросил зло:

— Яз в избу! Позови мне туда гонца козарского!

— Сполню! — сразу стал серьезным старшина. — Прикажи принесть поснедать што-нибудь?

— Не надобно. Потом.

В круглую, на хазарский манер сделанную мазанку Зарир-богатур вошел вслед за воеводой.

— Скачи немедля к своему повелителю и скажи ему, што яз покорно. — Летко остро глянул в лицо хазарина. — Покорно, понял?

— Да, господин. «Покорно».

— Так и скажешь. Короче: мне надобно с ним увидеться так, штоб меньше людей о том проведало. Яз буду ждать тут. Бери еще одного, заводного, коня и скачи быстрее бури. Все! А это тебе за труды. — И русич кинул гонцу золотой динар.

Тот поймал монету на лету, поклонился и выскочил за дверь. Прозвенели удила, топот копыт раздался. Летко вышел на крыльцо. Гонца в крепости уже не было.

— Где княжна? — спросил он одного из дружинников. Спросил так, на всякий случай, в надежде, что взбалмошная дочь варяжского конунга одумалась и осталась в крепости.

— Схватила лук, нацепила меч и умчалась с охотниками! — белозубо улыбнулся дружинник.

— Много их?

— Да с десяток. И варяги с ней ускакали.

— Добро, — пробурчал воевода. — Иди, дело свое справляй...

Тогда на пиру у Ольгерда дочь его, распалясь, трижды стреляла из лука в подвешенный на нитке перстень, и с двадцати шагов все три стрелы пролетели через середину кольца.

Конунг гордился дочерью. Сурово усмехнулся старый варяг, когда лук взял Святич — один из лучших стрелков в Киеве. Только раз стрела гридя угодила в цель, и под смех варягов сконфуженный витязь опустил лук.

— Ну а ты, ярл Летко, умеешь ли стрелять? — спросил Ольгерд, и водянистые глаза его вспыхнули смехом.

— Все вой русские неплохо владеют луком, — хмуро отозвался Летко, уязвленный промахом друга. — Только этот больно уж легок, не для ратных потех.

— Мы дадим тебе тяжелый лук викинга! — воскликнула Альбида и звонко, переливчато засмеялась.

— Што есть лук? — пренебрежительно скривил губы Летко. — Яз ножом не промажу по перстню твоему.

— Что-о?! — загалдели варяги. — Ножом?! С двадцати шагов?! Это немыслимо!

— Это вам немыслимо, — прогрохотал бас Святича. — А витязь Летко Волчий Хвост и не то может!

— Покажи нам свое искусство, храбрый ярл россов! — насмешливо попросил Ольгерд.

— Просим! — захлопала в ладоши Альбида.

— Ну што ж, давайте перстень, — прищурился русс. Кольцо повесили на гвоздь, торчавший в стене дома.

Отсчитали двадцать шагов. Отмерял рослый варяг, и расстояние получилось более значительным, чем то, с которого стреляла Альбида.

— Неверно! — возмутились Святич и Абалгузи-пехлеван.

— Ничего! — осадил их Летко.

Он отошел в дальний угол подворья, вынул из ножен тонкий прямой стилет, прищурился, рванулся вперед, рука взметнулась, свистящая молния сорвалась с ладони. ..

— Х-ха! — враз выдохнули варяги.

Летко стоял подбоченясь и презрительно усмехался. Альбида первой подбежала к стене.

— В точку! — воскликнула она, и в следующее мгновение слезы показались на синих глазах. — Нет моего кольца, кинжал разорвал его!

Суровые воины Севера изумленно смотрели на удальца. Они сами многое умели в науке ратной, но такого. ..

— Случай, не боле того! — усомнился варяг, сидевший за братчинным столом рядом с Леткой. — Ставлю десять золотых гривен против твоего коня, росс, что тебе не попасть так метко во второй раз!

— Поставишь два раза по десять гривен, варряг, если яз сотворю то же с коня на полном скаку! — засмеялся воевода.

— Да будет так! — отрубил Ольгерд. — Если доблестный ярл россов попадет кинжалом в кольцо с коня, скачущего галопом, я к этим гривнам прибавлю десять своих. Вот мой перстень. Повесьте его на то же место!

Русс опять засмеялся. Ему подвели коня. Летко, пригнувшись, прямо с земли прыгнул в седло. Жеребец с места прыгнул вперед, встал на дыбы. Гридь осадил его железной рукой.

— Здесь мало места! — крикнул он. — Выйдем на улицу!

Все поспешили за ворота. Кольцо поставили на столб калитки. Наездник дал шпоры коню. Вороной вихрем полетел вдоль улицы.

— Он потерял кинжал! — вскричали варяги. — Надо сказать ему...

— Нет! — возопил соперник в споре. — Пусть попадает пальцем, но возвращаться он не смеет. Иначе выигрыш мой!

— Гнев помутил твой разум, Олав, — сурово упрекнул конунг. — Я дам ему свой кинжал!

— Ни к чему, князь! — вмешался Святич. — Летко поразит перстень тем же оружием, коим метал ранее.

— Как?!

— Гляди!

Летко тем временем развернул коня, свистнул пронзительно и стремглав полетел вдоль улицы. Вот наездник ловко поднырнул под брюхо скакуна и в следующее мгновение уже стоял в седле во весь рост. Бросок кинжала был столь стремителен, что никто не заметил его полета. Только когда любопытные повернули головы, кольца на месте уже не было.

— Слава!!! — громыхнули варяги.

— Слава! — звонким голосом кричала вместе со всеми Альбида и азартно хлопала в ладоши.

Слуга принес сбитое кинжалом Летки кольцо конунга. Клинок стилета пролетел через отверстие с такой силой, что золото как бы напаялось на сталь. Олав попытался снять перстень с кинжала и не смог.

— Дай сюда, — протянул огромную ручищу Ставр. — Яз сыму.

— Не надо! — воскликнул Ольгерд. — Оставьте как есть. Пусть этот союз золота и железа отныне красуется на стене в моей гриднице. Если, конечно, ярл Летко не против.

— Бери, князь, — согласился русс. — А где ж мои гривны?

— Подать золото! — приказал конунг.

— Пусть эти гривны примет от меня в дар дочь твоя, князь. Ибо не видел яз стрелка более искусного, чем она.

Ольгерд изумленно глянул на русса. Догадался, наконец, в чем дело. Сказал:

— Если она не против.

— Ты щедр, ярл россов! — воскликнула княжна. — Дар твой велик, и я... — Она лукаво улыбнулась, Летко затаил дыхание. — Я принимаю его.

— Благодарствую за честь, княжна, — поклонился тысяцкий. — А это прошу принять взамен утерянного тобой по вине моей перстня, — и подал ей дорогое массивное кольцо с крупным сапфиром.

Дар этот Летко снял с правой руки. Подарить перстень с пальца левой руки он не решился, ибо это означало признание в любви.

Альбида засмеялась, приняла подарок и без смущения надела его на безымянный палец левой руки. От неожиданности Летко Волчий Хвост захлебнулся воздухом: намек более чем прозрачен. Варяги нахмурились. Рассерженный Ингвард схватился за рукоять кинжала. Альбида спросила его насмешливо:

— Ты тоже хочешь попасть в перстень с двадцати шагов?

Варяг сердито отвернулся. Конунг сделал вид, что ничего не заметил...

С тех пор Летко зачастил в дом Ольгерда. Конунг встречал его радушно, но Альбида на глаза влюбленного русса больше не показывалась.

Лихой наездник потерял покой и готов был выкрасть красавицу, как это многие делали на Руси. Но не мог решиться.

— Пошли сватов, — советовал веселый сотский Мина, друг-побратим воеводы-тысяцкого, насмешник и балагур.

— Кто яз? — махнул рукой Летко. — Сын смерда. А она гордой княжецкой крови.

— Тож мне, князья, — презрительно скривил губы Мина. — Да у варягов што ни воин, то князь! Им на родине своей и пожрать-то добром нечего, вот они и шарят по свету, где б кусок урвать... Ты сейчас богат, у великого князя на виду: воевода! Шутка ли? У тебя под рукой тысяча воев. А у Ольгерда што? Едва сотня татей-находчиков. Правда сказать, спеси у него, што воды в Непре-реке в весеннюю пору. Шли сватов, авось и...

— Ты про «авось» у Святослава-князя спроси, — съязвил Летко. — Он это слово ой как жалует.

— Тогда позови самого Святослава сватом быть. Ему Ольгерд не откажет, остережется.

— Ты што, с ума свихнулся?! О таком просить. Да князь засмеет меня.

— Кто знает, — загадочно усмехнулся Мина.

А на следующий день великий князь Киевский вызвал к себе молодого воеводу.

— Вот што, ума палата. — Святослав искрил очами. — Езжай-ка с гонцом козарским Зариром к передовым сторожам Дикого Поля и тайно договорись с Харук-ханом о походе на Булгар-град. Гонец скажет ему, где вам встретиться. — Князь прищурился, красивые губы тронула усмешка. — Вот еще што: возьмешь с собой посла Ольгердова. Варяги тож хотят в набег на Талиба-царя идти.

— Сполню, князь, — понурился Летко: больно уж ему сейчас не хотелось уезжать из Киева.

— Што такой невеселый? — лукаво поинтересовался Святослав. — Аль зазноба какая-нито иссушила сердце молодецкое?

— Да нет, князь, — поспешно ответил воевода, и лицо его вспыхнуло жаром.

— Нет так нет! Тогда езжай немедля. Пошли отрока к Ольгерду за послом и завтра с рассветом — в путь.

Утром, ни свет ни заря, в ворота Леткиного подворья громко застучали. Воевода завтракал, уже одетый для дальней дороги.

— Иди отвори! — приказал он Ставру. — Видать, варяги. Зови посла к трапезе.

Ставр ушел. В сенцах послышались шаги нескольких человек, звон булатной стали. Дверь распахнулась и... кусок едва не застрял в горле хозяина: у порога стояла Альбида. Она смеялась, а Летко Волчий Хвост от такого неожиданного явления не мог встать из-за стола.

— Приглашай же, ярл россов, к трапезе! — звонко сказала девушка. — Я не успела позавтракать и голодна.

Воевода поспешно вскочил, повел рукой, приглашая гостей садиться, но выговорить что-либо сразу не мог.

Потешаясь над крайней растерянностью хозяина, Альбида села напротив. Четверка суровых с виду и молчаливых варягов присоединилась к ней.

— Мяса!.. — вырвалось у Летки неожиданно громко. Альбида опять расхохоталась. Русс покраснел, нахмурился и приказал Ставру уже нормальным голосом:

— Неси на стол все, чем богаты!

— Не утруждай себя, ярл. Я пошутила. Мы только что из-за стола. А вот квасу медового выпью для услаждения души. — И она протянула тонкую руку к серебряной кружке.

Летко поспешно, даже слишком поспешно, придвинул к ней глиняный кувшин со сладким напитком.

— Как ты оказалась здесь? — наконец смог он задать вопрос.

— А разве тебе не говорили, что в Дикое Поле поедет посол от норманнов?

— Дак это ты? — не поверил воевода.

— Я, — простодушно, без тени улыбки, ответила княжна, и беззаботные синие глаза ее остановились на лице русса. — А это моя охрана, — указала Альбида на варягов. — Так когда мы поедем? Наверное, пора?

— Да, пора. Ставр, в сборе ли дружина моя?

— Все тут, у ворот!

Так волей судьбы или кого-то другого Альбида была рядом. А он, удалой наездник, бесстрашный воин и искусный дипломат, так и не нашел слов признания в любви; по-прежнему хмурился и краснел, когда северянка обращалась к нему с вопросами...

Мысли воеводы прервал Каменок Шолох:

— Там степняки собрались. Сюда просятся.

Летко поднялся на вал. На противоположном берегу речки, у брода, волновались десятка два кочевников. Увидев богато одетого воина-русса, они закричали:

— Ур-рус-коназ, пусти! Торговать будем! Бараны есть, кошма есть, шерсть есть, кумыс есть!

Летко что-то сказал вполголоса старшине крепости, тот крикнул в ответ:

— Пускай старшой идет сюда! Один! — уточнил он.

Кочевники посовещались между собой. Один из них на высоком поджаром коне взбурлил брод и через мгновение стоял перед насыпью, снизу вверх глядя на руссов.

— Коназ, когда торг будет? — задорно спросил он, сняв баранью шапку в знак приветствия.

— Езжайте в Киев-град. Там много козарских купцов.

— Куява далеко, а мы не купцы. У нас товаров немного. Продаем только то, что имеем лишнего.

— Дак продали бы своим купцам.

— Э-э, нет! Себе дороже. Наши купцы малый дирхем дадут за десяток овец. Урусы больше платят.

— Что-то обличье твое мне знакомо! — пригляделся Летко к кочевнику. — А ты знаешь меня?

— Откуда, коназ-урус? Наши с тобой пути не пересекались. — Хазарин разбойно оскалил зубы.

И все-таки Летко не мог ошибиться, глаз у него был наметанный. Черная густая борода облегала широкие скулы степняка, усы выбриты, ястребиные глаза под густыми бровями глядели дерзко и вызывающе, большой горбатый нос походил на клюв беркута. Во всем обличье кочевника было что-то залихватски-зловещее, в сухом теле ощущалась стремительность гепарда. Он походил на касога или алана, но никак на хазарина.

— Постой-постой. Дак ты ж Бичи-хан!

— Хо?! Узнал меня, Ашин Летко? — осклабился кочевник.

— С коих это пор ты, разбойник степной, стал кошмами торговать? Твое ж дело — кони?

— Нельзя громко говорить. Не хочу, чтобы кто-нибудь услышал.

— Што ж, езжай в ворота, Гостем будь. Эй, сторожа! Пропустите его!

Дозорные опустили легкий дощатый мостик через ров, и Бичи-хан въехал в крепость.

— Заходи в горницу, хлеба преломить, — встретил его Летко.

Кочевник спрыгнул наземь, поклонился воеводе, скрестив на груди руки, и ступил вслед за ним в полутемную мазанку.

— Подай перекусить и жбан медовухи! — приказал Летко Ставру. — Потом стань у дверей и никого не пускай. ..

Когда на столе появилась снедь, Летко спросил:

— Так пошто ты, Бичи-хан, страшишься конями торговать?

— Каган-беки Асмид не велел. Кто ослушается, тому секим-башка. — Кочевник провел ладонью по горлу.

— А тебе-то што до приказов хакан-бека? — усмехнулся русс. — Он же на кол обещался тебя посадить, яз сам о том в Итиль-граде слыхал. Да и не больно-то ты хакан-бека испужался, как мне ведомо.

— Зачем «на кол»? — ухмыльнулся степной атаман, разрывая крепкими зубами кус вяленого мяса. — Эх-ха, вкусно! Что за зверь?

— Медведь.

— Их-ха, — покачал головой кочевник. — Как вы побеждаете такого могучего зверя? Нам его не осилить!

— Так в степи ж он не водится. Где ты мог его видеть?

— Иногда в леса заезжаем, когда дань берем с булгар или буртасов. Там тоже медведи есть. Раз у меня коня задрал. Я саблей его ударил, так зверь чуть не задавил меня. Я на дереве спасся, а воины мои разбежались.

— Счастье твое, — расхохотался Летко. — На медведя, и с саблей? Виданное ли дело! Ты очень храбрый человек!

— Какой храбрый, — вытаращил глаза Бичи-хан. — Когда на дереве сидел, совсем не храбрый был.

— Ну ладно. Хватит. Ты другое скажи: пошто ты вдруг кола хаканова перестал страшиться? Зимой в Итиль-граде яз сам слыхал, што кто тебя споймает живого, тому — сто динаров платы.

— То было зимой, — засмеялся атаман. — А сейчас каган-беки сам дал мне тысячу динаров.

— Неужто?

— Да-да! Не удивляйся, Ашин Летко. Я спас Санджар-хана от смерти...

— Как Санджар-хана?! Он што, заболел?

— Ха! Заболел. Какой-то удалец ударил его саблей, лицо сильно поранил. Все думали: умрет эльтебер! А у меня лекарь-араб был. Я его в набеге захватил, продать хотел. А тут случай такой! Привез я лекаря, он и вылечил пресветлого Санджар-хана. А хан мне прощенье испросил у Могучего. Лекаря, правда, пришлось кагану-беки за так подарить.

— Как же «за так»? Разве тысяча динаров и твоя голова ничего не стоят?

— Тысячу динаров я за жизнь Санджар-хана получил. Так мне и сказали. А голова моя? Фи, всего сто динаров стоит. А что такое сто динаров? Тьфу!

Летко рассмеялся, так и не постигнув логики в размышлениях разбойного хана.

— Как звали того удальца, што князя Санджара поранил?

— Имя его знает только темная ночь да вольный ветер, — беспечно ответил кочевник.

— Как так?

— А-а... — Бичи-хан махнул рукой. — Карапшик саблей ранил эльтебера, вскочил на каганова коня, зарубил его конюха, сбил на землю ал-арсия и был таков! Кар-рош карапшик-богатур! Вот бы мне такого в отряд! — блеснули разбойные глаза атамана.

— Так его не споймали?

— Где там? Нет. Растворился в ночи. Шаманы говорят: это сам Тенгри-хан.

— Может быть, — не стал разуверять его Летко. — Ну вот што, хан Бичи, баранов мы у тебя купим. Но мне кони нужны.

— Э-э, коней нельзя. Голову жалко! — засмеялся разбойник.

Летко сунул руку за пазуху, вынул кошель, бросил его хану:

— Вот, выкупишь свою голову. Здесь ровно сто динаров.

— Якши. Будут кони. Сколько надо?

— Три тысячи голов.

— Завтра пригоню. Ночью к сухой балке. Знаешь где?

— Каменок Шолох знает.

— Задаток давай. Тысячу динаров.

Летко протянул руку, взял переметную суму, вынул из нее увесистый мешочек, подвинул атаману.

— Якши!

— А мечи, брони?

— Тут недалеко караван купцов из Бухары и Хоросана. Коган-беки велел задержать. Мои воины выполнили приказ Могучего.

— Сколько надо, чтобы купцы немедля на Русь прошли?

— Воинов триста. По дирхему хватит. А мне дашь, сколько не жаль.

— Здесь пятьсот дирхемов, — отсыпал серебро ЛетКо из другого мешочка.

— Ты щедр, коназ-урус. Все будет так, как ты хочешь. Сегодня караван придет сюда.

— Не боишься голову потерять? — засмеялся воевода. — Ты ведь теперь хакан-беку служишь, а у него расправа короткая.

— Ха! — беспечно отозвался Бичи-хан. — Я вольный человек. Служу, кому хочу. Да и голову теперь есть чем выкупить.

— Ну добро! Насчет торговли всем прочим говори с купцом Артаком. Он здесь, в тверди.

— Знаю его.

— Вот и хорошо. Пусть Артак с тобой едет, торг овцами и кошмами проведете у стен крепости, на нашем берегу.

— Ладно! Я поехал к своим воинам. Дел много, все успеть надо. Спасибо за угощение, Ашин Летко.

— На здоровье. Езжай, и пусть поможет тебе твой степной покровитель.

Бичи-хан выскочил во двор, свистнул разбойно. Его тонконогий карабаир вмиг оказался рядом. Кочевник прямо с крыльца прыгнул в седло.

— Прощай, коназ-урус... Артак, приходи на берег. Торговать будем. Сегодня много чего купить можешь!

Когда степной атаман подскакал к выходу из крепости, в ворота как раз въезжали охотники, обвешанные битой дичью.

— Ярл Летко! — звонко крикнула разгоряченная скачкой Альбида. — А я больше всех достала стрелой добычи!

Бичи-хан посторонился, остро глянул на беловолосую красавицу. Глаза конокрада вспыхнули, как у голодного волка. Он осклабился, гикнул громко, и конь-ветер вынес его за ворота, в степь.

 

Глава шестая

Цена свободы

Греческая кондура достигла наконец первой русской крепости на границе с Печенегией. Патрикий Михаил приказал кормчему остановить корабль на середине реки, а сам в челноке с двумя гребцами отправился к воеводе Искусеви, которого хорошо знал по прежним проездам здесь.

Грек угостился русскими яствами и просил воеводу послать нарочного к великому князю Киевскому, сообщить о прибытии в его владения посла из Царьграда.

Искусеви обещал исполнить просьбу, тем более что это было его прямой обязанностью. Но патрикий знал, что «грязный скиф» мог просто-напросто пренебречь как его просьбой, так и своей обязанностью. Мысль царского посланника подтвердилась, когда русс, хитро прищурившись, спросил:

— Хошь сказку послухать?

— Расскажи, — согласился Михаил.

— Значит, так. Подружилась синица с орлом, и стали они друг дружку в гости звать. Сначала синица к орлу прилетела. Орел положил перед ней тушу барана. Што могла поделать синица с таким подарком? Только и поживилась, что клочком шерсти для гнезда... На другой день полетел орел в гости к синице. Та выложила самое лакомое свое угощение: несколько семечек конопли. Увидев это, орел возмутился. «Ты издеваешься надо мной? — сказал он грозно. — Я голоден, а ты предлагаешь мне такую мерзость. Мое лакомство — живая кровь! Где она?!»

«Но я не могу ловить баранов!» — ответила синица.

«Раз не можешь, так нечего набиваться в друзья к орлам. Но я голоден, и ты мне заменишь барана, поскольку тоже носишь в себе живую кровь!»

И орел склевал синицу!.. Как, хороша сказка? — вкрадчиво осведомился русс.

Патрикий трижды слышал ее от Искусеви, но вида не подал, рассмеялся:

— Любопытная сказка.

— Я вижу, ты не понял ее?

— Как ни понять. Мой баран при мне, — и как в прошлые разы, поставил перед Искусеви стопку золотых монет.

— Догадливый! — сгреб золото воевода. — Плыви, друг, спокойно. Все сполню, как надобно...

Спафарий мерил палубу крупными шагами: волновался за судьбу патрикия. Военачальник бросал хмурые взгляды на русскую крепость и бормотал что-то про себя, ругался, должно быть, на греческом языке... Но вот от пристани отделился челнок.

— Плывут! Слава Иисусу Христу! — Спафарий размашисто перекрестился. — Эй, там! Приготовиться к движению!

Четверо дюжих рабов ринулись на нос, к якорному канату.

Патрикий Михаил поднялся на палубу.

— Ну что? — глянул на него Хрисант.

— Вперед! — буркнул сановник и, ни на кого не глядя, ушел в свою каюту на корме.

— Якорь поднять! — рявкнул кормчий.

Мускулы рабов напряглись, могучие ладони медленно перебирали мокрый пеньковый канат.

— Скорее! — ревел кормчий, поминая дьявола и всех его прислужников.

Рабы, изнемогая, зашевелились быстрее. Наконец дубовые, окованные железом лапы показались из воды. Невольники ухватились за них и, срывая ногти о каменное грузило, перевалили якорь на палубу.

— Эй, там, на веслах! Греби!

Тяжелые лопасти разом вспенили воду по обоим бортам кондуры. Половодный Днепр упорно сопротивлялся могутной силе двух десятков рабов. Кормчий правил к левому, пологому берегу, где течение было поспокойнее.

— На веслах! Т-так вас-с... — ругался он почем зря. — Нажми, собачьи дети! Эй, надсмотрщик! Ты что, заснул, сын евнуха и свиньи?! Расшевели их!

Загрохотал сыромятный бич в чреве корабля. Стоны и ругань вторили ему. Весла заработали быстрее...

— Вот и на родину попал, Уруслан! — прохрипел кто-то из гребцов. — Х-а-ха! А бич так же больно бьет, как и в Кустадинии. И цепи крепко держат. Ох-ха! — захлебнулся голос после секущего удара. — Чтоб-б ты...

Еруслан, в отличие от многих, ловко управлялся с тяжелым веслом. Еще никогда он не чувствовал себя таким могучим. Здесь, на Русской земле, он воспрянул, сердце радостно заколотилось в груди. Он знал: приходит последняя ночь его плена. Он на Руси. А она, родная, не даст пропасть. Еруслан верил в это, время его наступило.

Ночами, когда смертельно уставшие гребцы засыпали на жестких скамьях, богатырь пытал свою силу на железном кольце, вделанном в дубовый брус. Как ни старались греческие кузнецы, несокрушимость их невольничьего металла уступила наконец мощи русса. От постоянного напряжения железо устало бороться с живой силой: основание стального кольца подалось и лопнуло где-то внутри деревянного бруса. Ликующий раб выдернул из расшатанного отверстия пораженный обрывок металла. Это случилось ночью, когда кондура стояла на якоре неподалеку от берега. Всего мгновение отдыхал Еруслан после своей столь долгожданной победы.

— Назар-бек, — тихо тронул он за плечо своего побратима. Тот не шевельнулся, придавленный тяжелым сном.

Не сразу русс разбудил его: араб мычал во сне, отбивался, стонал. А когда очнулся, то чуть не испортил все дело.

— А?! Что?! — во весь голос громыхнул невольник. Еруслан зажал ему рот ладонью.

— Тихо! — прошептал русс на ухо побратиму. — Молчи!

Араб наконец пришел в себя, оторвал чужую ладонь от лица.

— Это ты, Уруслан? — шепотом спросил он. — А как ты дотянулся до меня?..

Это в самом деле казалось чудом для очнувшегося от сна невольника: греки приковывали гребцов так, чтобы один не мог дотянуться до другого. Опыт еще Древнего Рима научил их разделять и властвовать. Проверенное веками правило господствовало и здесь, на корабле: ведь двое могучих рабов, объединившись, могли сокрушить любые цепи. Так оно и произошло ночью на царской кондуре, стоило только одному невольнику помочь другому. Освободившийся русс и прикованный араб легко вырвали толстое железное кольцо из борта корабля.

— Надобно освободить других, —прошептал Еруслан.

— Верно. До рассвета еще далеко. Потом мы перебьем румов и обретем свободу.

— Но сначала надо избавиться от надсмотрщика.

— Это сделаю я! — прошептал Назар-али. — Наступил час мщения. Я пошел.

— Будь осторожен. Штоб без шума...

— Задавлю руками.

Араб ощупью двинулся к носовому отсеку судна. Раз или два звякнули его цепи. Сердце Еруслана замерло в груди. Но вот послышалась возня, сдавленные стоны, и все стихло. Привыкшие к темноте глаза русса разглядели пригнувшуюся тень.

— Все! — яростно прошептал знакомый голос. — Задушил мучителя. Что дальше делать, Уруслан?

— Давай будить по одному, чтоб не всполошить всех и не наделать шума.

— Верно! Тут булгар Ангул. Сначала разбудим его.

Заговорщики растормошили болгарина Ангела Живку, веселого и неунывающего силача. Тот мгновенно сообразил, что к чему. Втроем они сломали железо в один миг. Сами цепи оставались на руках невольников, но они не стесняли движения. Главное, не зазвенеть металлом и не возбудить интереса дозорных наверху. Но заговорщики все делали тихо и сноровисто: в прошлом все они были воинами, стояли в дозорах, не раз ходили в разведку и знали, как вести себя в самых невероятных ситуациях. Приводя в чувство по два-три гребца, невольники скоро оторвали всех своих товарищей от бортов кондуры.

Теперь предстояло выбраться наверх и разделаться с охраной. Охраны было вдвое больше, и только внезапность могла помочь рабам победить.

— Выждать надобно, пока месяц склонится к западу. Сон ромеев — наш главный союзник! Катафракты не чета другим воям: крепки и бою лучше обучены.

— А как выходить будем? — спросил болгарин. — Надо бы договориться. Ты наш боил, Руслан. Говори.

— Значит, так, братие. Разобьемся на четыре части, по шесть воев. В первой за старшого будет Назар-бек, во второй — Ангел Живка, в третьей — козарин Ази-батырь, в последней — перс Джага-пехлеван.

— Поняли! — раздалось из темноты.

— Тише! А теперь пусть старшие назовут своих воев. Невольники зашептались. Названные присоединились к своим командирам. Споров не было: все понимали серьезность положения.

— Делаем так, — стал излагать Еруслан. — На лодии два дозорных. Один стоит на корме, другой — у выхода, на носу. Вон его тень броней отсверкивает...

Палуба только на одну треть покрывала корабль. У носа зиял проем с лесенками. Одна вела на носовую площадку, где всегда стоял дозорный, другая — прямо на палубу.

— ...Яз сначала осторожно поднимусь к дозорному, упокою его, — говорил Еруслан. — А потом пойду к кормовому веслу и поручкаюсь с другим греком. Как только трижды звякну железом, так все с веслами в руках подниметесь наверх и ударите по воям ромейским, покамест они спят. Не спутайте, где свой, где чужой. Да к тому времени уж и светать начнет.

— Да будет так! — шепотом, как клятву, выдохнули рабы.

— На трудное дело идем, братие. Не все к восходу солнышка живы останутся. Но выбирать нам не из чего: или смерть обручит нас с землей, или мы в битве обретем свободу!

— Веди нас в бой, Уруслан, — прошептали голоса. — Мы не отступим!

Между тем луна сместилась к западу. Пахнуло предутренним холодком.

— Ну, я пошел! — решительно выдохнул Еруслан.

— Помоги тебе Христос!

— Пусть аллах хранит тебя!

— Адонай даст тебе силы!

— Тенгри-хан, помоги ему!

— Перун, веди меня! — выдохнул русс и, стараясь не звякнуть цепями, скользнул к лестнице.

Сделав три легких шага по перекладинам, Еруслан остановился, прислушался. Часовой стоял над ним блестящим истуканом, до невольника доносилось ровное дыхание: катафракт безмятежно спал.

«В русские пределы пришел, успокоился», — сообразил Еруслан и осторожно повернул лицо к корме. Из-за каютки второго дозорного не было видно. Русс занес ногу на четвертую перекладину и... мгновенно застыл. От мачты отделилась тень человека, шагнула к борту.

— Бр-р-р! — донеслось оттуда. — И как эти скифы живут в таком холоде! Кха-кха!

Дозорный на носу не проснулся. Стоявший у борта оправился в воду, постоял немного и вернулся к месту ночлега, бормоча что-то себе под нос. Русс помедлил еще немного и стремительно скользнул к носовому мостику. Для исполинской силы русского могута даже этот рослый воин показался не сильнее барана. Чтобы не нашуметь случайно, Еруслан схватил дозорного за голову и резко рванул ее вверх и в сторону. Катафракт и стона не издал. Только рука, скорая рука воина, успела схватить рукоять кинжала, но и ей ничего не удалось сделать, чтобы защитить жизнь хозяина...

Еруслан устремил взгляд к мачте, где под парусом спали катафракты. Тишина, только храп раздавался. Тогда русс махнул рукой. Из трюма выпорхнула тень.

— Черномир, ты?

— Яз, брат! — шепнул тот одними губами.

— Возьми его и тихо спусти вниз. Меч передай Назар-беку. Копье пускай тут полежит. Кинжал у меня останется. Поспешай.

— Понял! — выдохнул Черномир.

Через мгновение, не звякнув ни одной частью доспеха, труп дозорного канул в трюме.

Еруслан уже собрался было двинуться к корме, как вдруг увидел тень за мачтой.

«Другой дозорный, — понял русс. — Сюда идет. Надобно спящим прикинуться».

— Эй, Аргир? Заснул, чертов сын! — неожиданно громко прозвучало в ночи.

Парус зашевелился.

— Ты чего спать не даешь своим ослиным криком? — раздалось приглушенно. — Заткнись!

Дозорный выругался вполголоса и двинулся дальше. Он подошел почти вплотную к притаившемуся невольнику, но что-то встревожило грека.

— Эй, Аргир! — окликнул он товарища. — Что с тобой?

Еруслан нарочно шевельнулся, звякнул цепями, промычал невнятно по-гречески:

— Кто идет? Зарублю!

— Вот хитрец, — тихо рассмеялся катафракт. — Даже панцирь снял, чтоб спать мягче было. Но я тебя разбужу, лежебока.

— Это ты, Евпил? — проворчал русс. За многие дни плавания он узнал всех греков по именам.

— Я! — Дозорный без страха ступил на площадку...

Через мгновение он извивался в могучих руках Еруслана. На этот раз без шума не обошлось. Копье жертвы с грохотом упало в трюм. Из-под паруса показалась голова.

— Что там, Евпил? — прохрипел голос Хрисанта.

— Копье выронил! — чуть громче подал голос Еруслан.

— Настоишься ты у меня в ночном дозоре, неуклюжий лентяй. Неохота подниматься, а то бы я тебе почистил гнусную рожу. Иди на место!

— Иду!

Голова скрылась. Еруслан выждал немного и трижды звякнул цепями. Стремительные тени, одна за другой, вынырнули из чрева кондуры на палубу. Им снизу не менее стремительно и бесшумно подали тяжелые весла.

— Джага, возьми меч! Ты, Ангел, — копье! Тихо!

Снова из-под паруса показалась голова. Спафарию привиделось вдруг, что призраки заполнили корабль. Он и мысли не мог допустить о том, что невольники сумели сломать рабское железо. Хрисант потряс головой. Видение не исчезло. И тогда он внезапно понял, что это враги, что это надвигается смерть!

— К оружию, катафракты! — громыхнуло в ночи.

В следующее мгновение спафарий уже стоял с обнаженным мечом в руке.

Соблюдать тишину теперь было бессмысленно, и словно это грянуло в ответ на призыв предводителя греков:

— Братие! Бей!

— Бе-е-ей!

— Кр-р-уши-и!..

Только полутора десяткам греческих воинов удалось вскочить и занять оборону. И это случилось только потому, что их предводитель бесстрашно ринулся вперед, навстречу восставшим рабам. Стремительный меч Хрисанта сразил одного из напавших. Те на мгновение замешкались. Но тяжелое весло раздробило левое плечо храброго спафария, и он, покачнувшись, отступил.

— Бе-е-ей-й! — гремела ночь многоголосым яростным воем.

— Бар-р-ра-а! — вторил восставшим клич древних римлян, с которым те некогда покорили мир, потом потеряли его и сейчас их бесталанные потомки пытались вновь надеть кандалы на все соседние народы. — Бар-р-ра-а!

Более половины греков были повержены мгновенно и пали, так и не восстав от сна. Еще не менее десятка истекали кровью от ран и не могли сражаться.

— Факелы! — крикнул Еруслан. — Зажгите факелы! Они лежат у носовой площадки!

Русс орудовал огромным веслом — сейчас это оружие было более надежным и сокрушительным, чем мечи и копья.

Упал еще один катафракт. Но их не зря звали царскими воинами: они не только оборонялись, но и бесстрашно нападали. Уже шестеро рабов корчились на палубе, пронзенные мечами и копьями.

Вскоре факелы осветили побоище. Упали еще два царских воина. С раздробленной головой рухнул Черномир, отступил раненный в грудь перс Джаги, пошатнулся оглушенный Ази-бек...

Еруслан усилил натиск, вдохновляя своих соратников на подвиг.

— Кр-р-ру-ши-и! — взывали славяне.

— Ал-ла-а! — кричали персы и арабы.

— Ур-р-рагх! Тенгри-хан! — слышались возгласы хазар и печенегов.

— Бар-р-ра! — все тише гремело в ответ. Оставшиеся шесть катафрактов уже только оборонялись.

— Ангел! — позвал Еруслан. — Возьми своих и захвати царского сына и патрикия. Мы тут без вас управимся.

— Иду!

— Захвати живыми. Штоб и волосок с голов их не упал.

— Понял, Руслан! За мной, братушки!

Катафрактов осталось пятеро. Они четко, как на учениях, отражали удары и стремились в свою очередь поразить врага...

— Руслан! — примчался возбужденный болгарин. — Царевич и патрикий исчезли!

— Ка-ак?! Где они?!

— На лодке уплыли вместе с кормчим. Вот... — Ангел Живка показал обрывок веревки.

— Ну и леший с ними. Этих добить надобно. Там, на корме, луки должны быть. Неси их сюда!

Вскоре Ангел и его товарищи притащили дюжину луков с тяжелыми стрелами. Восставшие вмиг расхватали грозное оружие. Рядом с Хрисантом осталось всего лишь трое воинов. Они изнемогали, отражая могучие удары. Палуба стала скользкой от крови. Вопили раненые. Но на них никто не обращал внимания.

— Братие, стойте! — приказал Еруслан.

Рабы отступили, опустив оружие.

— Хрисант! — обратился русс к спафарию. — Брось меч! Ты обречен. Прикажи сдаться и своим храбрым воям. Мы пощадим вас. Ну?!

— Нет!

— Вспомни. Мы вместе рубились против агарян в теснинах Кипра. Мы были друзьями!

— Замолчи, мерзкий раб! Никогда высокородный ромей не будет другом грязному варвару!

— Ты сам выбрал свою долю, сын гадюки!

— Я умру, но не приму жизнь из рук раба!

— Луки к бою! — приказал Еруслан.

— Катафракты! Вперед! Умр-рем ромеями! — воззвал Хрисант и, взметнув окровавленный меч, ринулся на Еруслана.

Сразу три стрелы сверкнули ему навстречу. Храбрый спафарий рухнул, пораженный в лицо, шею и грудь.

— Я умер свободным, — прохрипел герой и затих.

— Злобный шакал! — скрипнул зубами Назар-али. — Без крови жить не мог. Пей теперь свою, сын скорпиона!

Товарищи сраженного Хрисанта остались стоять вокруг мачты спиной к спине.

— Ну а вы тож хотите умереть? — спросил их Еруслан.

— Мы посоветуемся, — прохрипел один из катафрактов.

— Скорее! — крикнул Назар-али. — Нам некогда ждать.

Греки отлепились от мачты, сошлись, глянули в глаза друг другу. Потом один из них обратился к Еруслану:

— Если вы даруете нам свободу, то мы бросим мечи.

— Что скажете, братие? — обернулся к своим Еруслан.

— Смерть им! — крикнули двое персов.

— Заковать в цепи! — зло прищурился Назар-али.

— Отпустить с миром, ценя их мужество! — сказал Ангел Живка.

— Как ты решишь, так и будет! — ответили остальные.

— Благодарите мужей, победивших вас! — сурово глянул на катафрактов Еруслан. — Они дарят вам жизнь и свободу.

Катафракты бросили мечи.

— Назар-бек, постереги их. Остальные, кто способен, пускай станут к веслам! Пристанем к берегу, — объяснил он свое решение товарищам. — Высадим ромеев, тех, кто еще жив. А потом решим, што нам делать дальше!

 

Глава  седьмая

Оседлавший удачу от беды уйдет

Белый каганов конь не ведал усталости. За семь часов непрерывной скачки он даже не сбил дыхания. Правда, и наездник был опытным: он знал, как править благородным скакуном, чтобы не загнать его. Наутро, после покушения на Санджар-хана, Кирша, оставив далеко позади погоню, достиг места, где его ждали буртасы с двумя заводными конями.

— Вот и ты, батыр! — первым заметил русса молодой оборванец. — О-о! Конь какой! Где взял?

— Другого там нет! — отрезал Кирша. — Все ли готово?

— Да! Два скакуна ждут вон в той балке. Поехали, покажу где.

На дне глубокого оврага тлел без дыма маленький костерок. Трое сидели около и вели неторопливый разговор. Рядом стояли их кони. Когда раздался топот копыт наверху, кочевники вскочили, схватившись за оружие.

Сопровождавший Киршу степняк тихо свистнул трижды. Кочевники успокоились, но остались стоять.

При виде каганова коня глаза их вспыхнули.

— Сарабаир самого Тенгри-хана! — воскликнул один.

— Конь-молния! — подхватил другой.

— Где ты взял его? — нетерпеливо спросил третий.

— Могу подарить, он мне не нужен. — Русс говорил по-хазарски чисто: буртасы его хорошо понимали, но не догадывались, кто он на самом деле.

— Как «подарить»? — спросил первый. — Сколько хочешь за него?

— Ничего не хочу. Так могу отдать. Только, братья, конь этот приметен больно, и тот, кто сядет на него, может голову потерять. Опасный скакун.

— Что, хозяин велик?

— Куда уж больше!

— Понятно... — Молодой оборванец подумал, потом заявил решительно: — Я не боюсь голову потерять. Мне давай. Иметь такого коня — мечта моей жизни. — И глаза разбойника загорелись бесовским огнем.

Более опытные товарищи пытались отговорить его, но молодой карапшик упорствовал.

— Бери, удалец, — рассмеялся Кирша. — Только сбрую я возьму себе на память.

— Оставляй, — согласился кочевник. — К чему она мне, я не хан. Братья, раз я получил сарабаира, мне не надо доли от продажи коней.

— Дело твое, — усмехнулись его товарищи. — Богатур, давай семьдесят дирхемов вместо ста. Мы согласны.

Кирша отсчитал серебро.

— Где мои кони?

— Вот. — Ему подвели двух оседланных скакунов. Русс оглядел их. Один черный жеребец-полукровка едва слушался людей, косил огненным взором и норовил все время встать на дыбы. Другой, пегий конь-трехлетка, был хазарской крови. Кирша поморщился:

— Другого нет? Этот слабак!

— Есть у меня араб, — помедлив, ответил старший из кочевников. — Четырехлетка, сильный и выносливый. Но он стоит не меньше двухсот динаров.

— Добро, получишь двести золотых.

Кочевник медлил. Кирша удивленно посмотрел на него.

— Давай седло за коня, — попросил степняк.

— Седло?! — изумился русс. — Седло десятка таких коней стоит, а может, и больше. Да и опасно на нем сидеть. Хозяин увидит, в землю живым закопает.

— Я не боюсь.

— Смотри, у хозяина тысячи рук, и все они сейчас по степи шарят: ищут сарабаира с этим седлом.

Страх мелькнул в глазах разбойного скотовода.

— Я понял. Давай деньги. Не надо седла.

Молодой оборванец уже сидел на кагановом коне.

— Прощайте, братья, — махнул он рукой. — К огузам поскачу. Если повезет, уйду от погони. Может быть, больше не увидимся.

— Помоги тебе Тенгри-хан! — напутствовали его товарищи.

— Отдых коню дай, а потом скачи поскорее. Да ал-арсиям не попадись, — предостерег его Кирша.

— Хорошо! Рядом у меня стоянка тайная есть, там сарабаир хорошо отдохнет... — отозвался удалец, срывая коня в галоп.

Кирша отсчитал деньги за аргамака и вскоре остался один. Пожелав щедрому «хану» удачи, кочевники разъехались в разные стороны.

— Добро, — пробормотал русс. — Теперь покойнее мне будет, бо погоня пойдет по другому следу.

Беглец вынул из ножен кинжал и стал срывать с дорогого седла жемчуг, золотые бляшки и драгоценные камни. Потом он саблей выкопал в стене оврага яму, положил туда опасную улику, засыпал глиной и замаскировал.

«Теперь все! — удовлетворенно подумал он. — Теперь сабля каганова. Ее мы так...».— Русс снял архалук, замотал в него дорогой клинок и засунул сверток в переметную суму у седла. Постоял немного, внимательно оглядел лошадей, надел на себя короткий овчинный полушубок и косматую шапку скотовода, поправил на поясе узкий хазарский меч...

Карабаир-полукровка, как запасной конь, был привязан на длинном поводе к седлу аргамака. Кирша вывел лошадей из оврага, огляделся: в серой, холодной от нерастаявших плешин снега степи было пусто.

Русс вскочил в седло, дал шпоры и птицей полетел вслед за уходящим солнцем, на Русь. Путь до дома предстоял тысячеверстный по немирной земле, а потому он вдвойне был труднее, чем по безлюдной пустыне. Бывший невольник скакал по той же рабской сакме, по которой два месяца назад шел связанным под неусыпным надзором в Итиль-кел.

Беглец понимал, что поступок его всколыхнет всю степь и сразу уйти на Русь вряд ли удастся: дозоры, особенно на этом пути, будут проверять каждого подозрительного человека. А одинокий всадник в степи всегда вызывает подозрение, если он не гонец какого-нибудь хана или эльтебера. Да и гонцы редко ездят по одному, без охраны.

За два года плена Кирша повидал всякого, порядки на земле кагановой изучил хорошо. Если первые несколько дней он будет скакать без отдыха, весть о разбое на пиру у Санджар-тархана не обгонит его, ибо он будет лететь впереди слухов, а потом...

Степь в это время весеннего голодного предтравья казалась совершенно пустой. Почти все хазары откочевали к югу, где уже появился подножный корм скоту, где жизнь пастуха и табунщика была сытнее. Кирше важно было именно в это время проскочить через центр враждебной земли. Те немногие становища, что встречались ему на пути, беглец обходил стороной.

На пятые сутки не выдержал скачки арабский жеребец, казавшийся таким выносливым и резвым. Кирша бросил его в степи на радость волкам, которые все время бежали по его следу. Теперь только конь-полукровка, уставший, но упорный, нес всадника вперед. Темп бега сразу упал.

Ночью на дне глубокой балки Кирша развел костер из кустарникового сухостоя и несколько часов провел в полудреме, дав длительный отдых коню. По русскому обычаю всадник вез в переметных сумах около пятидесяти фунтов овса, и это поддерживало упорного и на диво выносливого карабаира. Сам всадник за эти сутки почти ничего не ел.

Перед рассветом его разбудил волчий вой. Видимо, туши одного коня им показалось мало, и звери настойчиво преследовали другого. Русс знал: пока волки воют, они не опасны. Вот когда замолкнут, тогда... Тогда, значит, зверье ступило на горячий след, тогда, значит, серые разбойники рядом.

Костер прогорел. Кирша подошел к коню, подтянул подпругу, взял в руки лук с наложенной стрелой. Вороной дрожал, похрапывал от страха. Волчий вой заставлял его торопиться. У выхода из балки зверья еще не было, и Кирша отпустил повод. Карабаир полетел птицей. Всадник оглянулся: на вершине высокого кургана неподалеку стоял изваянием на бело-розовом полотне утренней зари крупный зверь и, задрав морду вверх, голосил надрывно, видимо, жалуясь небу на свою вечно голодную жизнь...

Беглец иногда сворачивал с прямого пути, чтобы сбить со следа возможную погоню. Однажды он, отдыхая у подножия кургана, услыхал отдаленный звон бубенцов и топот многих копыт. Русс поспешно завел коня в овраг, а сам, пригнувшись, вернулся: далеко в степи беглец увидел темную колеблющуюся полосу.

— Караван купецкий, — сразу определил он. — Должно, на Русь идет. Это удача! Только ежели они меня за разбойника степного не примут.

Караван шел прямо на него, и русс решил не открываться купцам до поры до времени.

Первыми мимо проскакали несколько воинов в тюрбанах, коротких шерстяных плащах, с кривыми саблями на поясах.

— Агаряне, — прошептал Кирша.

За передовым дозором в голове каравана шествовали проводники. К поясу первого был привязан ременный повод от головного верблюда. Вереница вьючных животных растянулась почти на версту.

По бокам каравана гарцевали всадники на горбоносых арабских конях. Кирша внимательно наблюдал за ними. В группе наиболее богато одетых воинов один показался Кирше знакомым. Он был дороден, сухолиц и сидел верхом не так ловко, как другие. По-видимому, это был хозяин каравана. Кирша напряг память и вспомнил: Махмуд, слуга Хаджи-Хасана!

Тогда русс сел на коня и решительно выехал наперерез шествию. Тотчас десяток воинов ринулся к нему с копьями и луками наготове. Кирша стоял неподвижно, воздев безоружную руку над головой, показывая этим, что ждет арабов с мирными намерениями.

Воины подскакали. Один со свирепым бородатым лицом выкрикнул грубо:

— Ты кто такой?!

— Друг!

— Все так говорят. Ты карапшик! Отвечай, где твои друзья?! Нас не обманешь!

— Зачем бы я стал выезжать так открыто? — ответил Кирша.

— Кто вас знает, степных грабителей?

Караван остановился. Охрана его приготовилась к бою.

— Я друг купца Махмуда, — решился заявить Кирша, не трогаясь с места. Он подумал, а помнит ли его этот самый Махмуд, и холодок тревоги сразу запал в сердце.

Всадник со свирепым лицом опустил копье.

— Откуда ты его знаешь?

— Зачем я должен объяснять это тебе? Сведи меня к хозяину. Он сам скажет, если посчитает нужным, откуда он меня знает.

— Хорошо, поехали. Только меч и кинжал мне отдай.

— Бери...

Пока русс разоружался, Махмуд сам подъехал к ним.

— Он говорит, что вы знакомы, — кивнул на Киршу бородатый воин.

— Я не видел его ни разу, — равнодушно сообщил купец. — Ты кто? Карапшик, наверное.

— Русского посла Летку знаешь? — спросил Кирша.

— Его знаю, а тебя... А-а! Это ты-и! — сразу преобразился Махмуд. — Тебя Курша зовут. Это кардаш мой, — сообщил он воинам.

Кирше вернули оружие.

— Как ты тут оказался? — стал расспрашивать Махмуд. — Я думал, ты с коназем Рудмером и Ашин Летко уехал. Давно из Итиль-кела?

— Дней десять в пути.

— А мы почти месяц по степи идем. Как там, в городе? Перед нашим отъездом грозой пахло.

— Была гроза. Рубились промеж собой козары. Много бедноты к торкам ушло. Долго рассказывать, Махмуд.

— Так я и знал, что гроза будет. Каган-беки Асмид совсем дурной правитель. А ты куда едешь на своем измученном коне?

— Видимо, туда же, куда и вы. На Русь.

— Верно! Мы в Куяву идем. Присоединяйся к нам. Вместе веселей ехать, да и безопасней: еще одна острая сабля в караване прибавится. Это хорошо.

— Добро! Я и сам хотел просить тебя о том же.

— Я рад. Однако пора бы и на привал. Здесь где-то недалеко речка есть?

— Да вон влево, шагов триста, — показал Кирша. — И бережок тут пологий песчаный, и обзор для сторожи добрый. На кургане дозорного поставить можно.

— О-о, да ты настоящий бек, Курша, — изумился Махмуд. — В один миг все увидел. А ты как думаешь? — спросил он начальника стражи каравана.

Бородатый воин со свирепым лицом внимательно огляделся, хмыкнул одобрительно, сказал:

— Все верно. Здесь хорошее место для ночлега. Если карапшики захотят напасть на нас, им не удастся сделать это внезапно...

По команде старшого караван повернул налево, и вскоре погонщики уже ставили животных на колени, снимали тяжелые вьюки, устанавливали шатер для Махмуда. Воины в ста шагах от стоянки полукругом вбили низкие колышки и соединили их веревкой, унизанной железными шипами. Если бы разбойники попытались внезапно атаковать лагерь, кони их наверняка пострадали бы от этой ловушки.

На вершине кургана схоронился дозорный с сигнальным рожком на поясе...

Кирша, как почетный гость, сидел в шатре Махмуда. Сначала тут был и начальник охраны, но, наскоро перекусив, он ушел по неотложным делам.

Когда араб и русс остались одни, Кирша сказал:

— Я обещал отплатить тебе за добро. Дозволь принесу поминок?

Купец замахал руками:

— Нет-нет! Я же сделал это из дружбы к Ашин Летке. А потом мой ничтожный дар тебе и так оплачен господину моему Хаджи-Хасану тамгой кагана Святосляба на беспошлинную торговлю в Куяве. Там и мне кое-что перепадет. Спасибо за доброту, Курша, но мне ничего от тебя не надо!

— Хочешь обидеть? У нас не принято отказываться от подарка.

— Ну, если так. — Махмуд развел руками.

Кирша вышел и вскоре вернулся с продолговатым свертком.

— Прикажи слугам выйти, — попросил он купца. Тот только бровью повел, и двое прислужников словно в воздухе растворились.

— Посмотрите, чтобы никто не шатался возле шатра, — бросил он им вслед.

Кирша развернул архалук, и свету явился каганов меч.

— О-о! — изумился араб. — Я знаю эту саблю. Ее ковал уста Саттар из Дамаска.

Махмуд вытянул клинок из ножен, вгляделся в знак на лезвии, поднял настороженные глаза на Киршу:

— Ты возвеличен великим каганом Хазарии, урус-богатур?

— Нет покамест, — ухмыльнулся гость.

— Как же? Такой саблей великий каган одаривает хана, когда назначает его на высокую должность правителя области... Правда, еще белый конь должен быть под богатым седлом.

— Конь к торкам поскакал, — зевнул равнодушно Кирша.

— Да? Расскажи все, если можешь. Такой подарок подобен занесенному над головой кинжалу или топору палача. Если бы я не знал тебя, то подумал, что ты хочешь погубить меня и господина моего Хаджи-Хасана.

— Я знаю, кому и что дарить, — ответил Кирша. — За эту саблю мне косяк боевых коней давали, но я остерег покупателя. А ты, Махмуд, сумеешь сплавить клинок сей куда-нито подале. Поведать, говоришь, о делах моих? Што ж, слушай... — И русс подробно рассказал о своих похождениях по немилостивой Хазарской земле; о том, что произошло на подворье возвеличенного каганом Сан-джар-эльтебера в ту памятную ночь.

— Так ты поразил его смертью?!

— Должно быть, убил, — ответил мститель.

— Ты говоришь, что исполнил обряд кровной мести, но на Санджар-хане не было твоей крови.

— Это так. Однако он распорядился моей жизнью не по праву. Как раб я не принадлежал ему. Меня взял в полон пастух Оразгул. По велению какого же бога князь Санджар продал меня в неволю еще раз, если по слову Оразгула я был отпущен на волю?

— Та-ак... — Махмуд задумался, потом встрепенулся вдруг, глянул на Киршу испуганно. — Но ведь сейчас тебя ищут по всей Хазарии. И горе тому, кто укроет врага самого кагана.

— Не страшись, Махмуд. Погоня в любом разе отстала дней на пять. Да и не ведают козары, кого им искать надобно. Когда я мечом, ударил Санджара и коня его увел, лицо мое наполовину скрыто было. Скорее всего, погоня по следу сарабаира пойдет, а он, я уже сказывал, к торкам поскакал.

— Это хорошо, — чуть успокоился араб. — Хорошо и то, что в караване моем нет посторонних. Трое хазар шли с нами, да отстали вчера. Но на границе с Урусией нас проверять строго будут. К тому времени слух об убийстве тархана хазарского обгонит нас и туда долетит. Как быть?

— Отдаюсь на волю твою, Махмуд.

— Сделаем так! — после некоторого раздумья решил купец. — Ты сейчас же переоденешься в доспехи арабского богатура. Твою одежду тут же, в шатре, в землю зароем... За подарок спасибо. Хоть и опасен он, а цена ему — целое состояние. В Урусии я продавать его не стану, беду себе нажить можно. Но караван мой потом дальше пойдет, в страну народа угру-мадьяр. Вот там у меня и купит саблю кагана какой-нибудь богатый коназ.

Махмуд крикнул слуг...

Через полчаса Киршу было не узнать: тюрбан, бурнус, сапоги на высоких каблуках сделали из него вылитого араба, не отличишь.

Коня Кирша тоже получил другого — нисийца золотистой масти. А полукровку-карабаира, как ни жалко, пришлось заколоть для ужина...

Через месяц, когда вся Великая степь взялась буйным цветом, караван Махмуда переходил через брод безымянной речки, как раз напротив русской сторожевой крепости.

Летко Волчий Хвост стоял на площадке воротной башни. От каравана отделился сухощавый наездник на золотистом коне и крикнул задорно:

— Аль не признал меня, друг-побратим?!

Воевода вгляделся, губы поплыли в улыбке:

— Кирша Рачьи Глаза?! А ведь это ты!

— Да яз! А кто ж еще-та?!

 

Глава восьмая

Пасынок дому своему

— Дозволь сказать, воевода? — Дозорный застал Слуда в саду. Старик ставил упорные колышки для виноградных лоз.

— Сказывай.

— Лодия греческая к Переяслав-граду подплывает.

— Што-о?! — Воевода отбросил топор. — Где она?

— Так што в двух верстах отселева.

— Покличь лодейного сотского Икмора.

— Да вон он сам сюда поспешает.

Сказать про великана Икмора, что он «поспешает», значит сильно погрешить против истины. Невозмутимый весельчак и задира, он никогда не торопился и всегда успевал раньше других. Шаг его был широк и легок, ум трезв и скор, приказания продуманы и толковы. Поздоровавшись с воеводой Переяслава, Икмор сразу же доложил невозмутимо:

— Спослал яз два стружка со сторожей навстречь лодии ромейской.

— И чего грекам у нас спонадобилось? — недоуменно пожал плечами Слуд.

— Скоро узнаем. Пошли на берег, воевода. Видать, разговор с ромеями будет.

— Надобно идти. Вот только облачусь по чину. Да и тебе не мешало бы поскорядину на корзно сотского поменять, — заметил Слуд.

— Эка невидаль, греки! — усмехнулся богатырь презрительно. — И так сойдет. Яз на берегу тебя подожду...

Слух о том, что к городу плывет греческий военный корабль, вмиг облетел Переяслав. Горожане облепили берег и оборонительный вал со стороны реки. Навстречу незваным гостям полетели десятки легких челноков.

Тяжелая кондура выплыла из-за поворота, лениво загребая воду половиной весел. Вскоре Слуд разглядел человека у кормового весла. Судно близко к причалу не подошло, остановилось саженях в пятидесяти, в пучину с шумом плюхнулся тяжелый якорь. Весла исчезли в люках, и на палубе появилось около полутора десятков воинов в греческой броне. Посланные Икмором сторожевые ладьи, узкие и стремительные, ринулись к берегу, туда, где стояли воевода Переяслава Слуд и его помощники.

Еще нос передней однодеревки не коснулся песка, а ловкий сухощавый сотский Бобок уже спрыгнул на берег и оказался перед Слудом.

— Так што, воевода, кормчий ихний на лодию нас не пустил. Тебя кличет, — доложил он скороговоркой. — Богатырь тот по-русски чисто речет да и по обличью вроде наш. А вот гребцы его — люд вольный и, кажись, из других земель.

— Ты што, службы не знаешь?! — повысил голос Слуд. — Остановить надобно было! Сила, чать, на твоей стороне. А мало воев — других бы тебе в подмогу прислали!

— Не нашенские все же, — смутился Бобок. — А ежели лодия из Царьграда по княжецкому делу плывет, тогда за силу и дерзость и голову потерять недолго. Великий князь крут.

— Тебе-то какая печаль? — заметил воевода. — За все дела тут мне отвечать.

— Так-то оно так. — Сотский поскреб затылок. — Ты ответ держишь, а спины у нас болят.

— Замолкни! — отрезал Слуд. Прищурив белесые глаза, он силился разглядеть что-либо на греческом корабле. Что-то знакомое почудилось в облике высокого человека на корме. Но лица из-за дальности он разглядеть не мог.

— Ну ладно, поплыли. — Воевода ступил в ладью.

— Мож, и яз с тобой? — Икмор поправил меч на боку.

— Незачем! Греби, друзи!

Когда стружок подошел к кондуре, высокого человека на корме уже не было. У борта стояло несколько рослых, как на подбор, воинов в блестящих панцирях. Один из них помог воеводе подняться на палубу и сказал на ломаном русском языке:

— Коназ Селюд, наш беки просит тебя пройти к нему туда... — Он указал на каютку в корме. — Для тайного разговора.

По облику и говору Слуд тотчас распознал хазарина. Острый глаз старого воина сразу отметил, что на палубе люди не одного народа. Кроме того, на комле мачты и кое-где на дощатом настиле темнели бурые пятна. На свернутом парусе похожие пятна проступали темно-красным цветом.

«Кровь! — сразу определил Слуд. — И повязки на головах воев в крови. Бой был». Воевода глянул вниз и не увидел под настилом гребцов. Многоопытный военачальник понял, в чем дело. Могучая стать окружавших его людей со следами свежих ран подтверждали его догадку.

«Невольники захватили лодию, — отметил про себя воевода. — Ну, дела-а! Однако поглядим, што им надобно».

— Сюда, коназ Селюд, — снова показал хазарин на плетенную из лозы каютку.

«Откуда он меня знает? — соображал русс. — Помнится, сей разбойной рожи мне отродясь встречать не доводилось».

В полумраке маленького помещения, обитого изнутри голубым шелком, стоял человек богатырского сложения. Он протянул руки вперед и сказал дрогнувшим голосом:

— Не признал, воевода? Аль так побратим твой изменился на чуждой земле?

— Еруслан! — невольно воскликнул Слуд. — Неужто ты?

— Яз. Домой вот вернулся.

Побратимы обнялись. У обоих невольные слезы выступили на глазах.

— Садись, брат! — наконец пригласил Еруслан воеводу к столу. — Садись, угощайся яствами царьградскими и слушай о бедах и радостях моих. И совет дай, што делать нам, сынам без матери и воям без родины.

— Кому «нам»?

— Мне и братьям моим в тяжкой неволе, жестокой брани и смерти за волю нашу...

— Сказывай. А яз промыслю. Мож, Перун даст, так и подмогну чем-нито. Слушаю, брат.

Долго сидели два русских богатыря. Долго и подробно рассказывал Еруслан свою печальную одиссею. Так долго, что на берегу заволновались и Икмор осадил десятком ладей чужой корабль, намереваясь взять его с бою. Пришлось Слуду выйти на палубу и успокоить своих защитников.

— Плывите к берегу, друзи! — крикнул он. — Нет здесь для меня никакой беды. Будьте покойны!

А как хотелось Еруслану выскочить из тесной каютки, показаться своим, крикнуть по-былому, увидеть радость в глазах переяславцев, обнять друзей-побратимов, постучать ендовой на весел-пиру. Но не дано было это могучему воину Руси, ибо дело сотворил он не правое, покинув родину в трудный час. Да и если бы на виду у всех воевода Слуд оказал Еруслану честь, то великая беда обрушилась бы на Русскую землю: оскорбленный царь греческий объявил бы войну великому князю Киевскому. Богатырь понимал, что возвращение его на родную землю оборачивалось для нее пожарами и кровью. Поэтому, слыша русскую речь, он плакал, до крови кусая руку. Для переяславцев он оставался могучим богатырем, пока они не видели его и не ведали о делах, свершенных им недавно. Для великого князя Киевского сейчас Еруслан был не побратимом, а взбунтовавшимся рабом царя Никифора Фоки, которого надлежало немедленно заковать в железо и выдать хозяину на жестокую казнь...

Несколько дней назад патрикия Михаила обнаружила русская полевая сторожа. Посол, царевич Василий и кормчий плыли на челноке вдоль правого берега Днепра.

— Кто такие? — окликнул их внезапно появившийся из прибрежных кустов всадник на высоком пегом коне. — Отзовись или побьем стрелами!

— А ты кто?! — крикнул в ответ патрикий.

— Сотский сторожи Зарубинской, Колюта! — отозвался дозорный и поднял на копье матерчатый треугольник со знаком великого князя Руси.

— Слава Иисусу Христу! — Слезы показались на глазах Михаила, он истово перекрестился. Кормчий и царевич последовали ему.

— Поворачивай к берегу! — приказал посол кормчему.

Тройка вооруженных всадников выскочила на песок рядом с челноком.

— Князь греческий?! — воскликнул Колюта изумленно, узнав патрикия, которого однажды видел в Киеве.

— Ты знаешь меня, славный росс?

— Встречались, князь! — улыбнулся сотский. — Да только што с тобой? Пошто в челноке, а не в лодии? Где вой твои?

— Почти все убиты.

— Ка-ак?! Кем? Нашими аль печенегами? Кто ж вас так?

— Свои рабы. Гребцы освободились ночью и...

— Понятно! Што прикажешь, князь? — спрыгнул с коня русс.

— Надо бы перехватить кондуру. Она не могла далеко уйти. Пошлите погоню, ради Христа.

— Погоню снарядим. Пошто не снарядить.

— А не проплывала кондура мимо вас?

Один из тройки дозорных открыл было рот, но Колюта незаметно ткнул его кулаком в бок и ответил:

— Не видывали никого, князь. Мож, ночью?..

— Видимо, они подались к пацинакам. Или повернули в Псел и поплыли к хазарам, — предположил патрикий.

— Должно, так, — согласился Колюта, хотя ладью греческую видел два дня назад: она ходко шла под парусом вверх по Днепру.

Тогда сотский приказал проследить за ней. К полудню дозорный сообщил, что греческий струг повернул почему-то в реку Трубеж.

— Носит их по Руси нечистая! — выругался тогда Колюта, но что-то остановило его и он не стал посылать гонца в Киев с сообщением об этом странном случае...

— Есть еще кто живой из людей твоих? — спросил сотский патрикия.

— В трех днях пути вниз по Борисфену мы оставили на берегу десятерых раненых катафрактов. У троих раны легкие, а остальные истекали кровью. Что с ними сейчас, я не знаю. Окажи им помощь, храбрый спафарий россов!

— Добро, князь. Плывите в крепость. Мы проводим вас по берегу. Там яз дам тебе лодию с гребцами до самого Киев-града. А на помощь твоим товарищам тож лодию снарядим...

Только через четверо суток достиг патрикий Михаил Киева. Святослава в тот день там не оказалось. Погоню за кондурой снарядил воевода Свенельд. Три дракара с варягами устремились вниз по Днепру. Храбрых искателей поживы толкала вперед обещанная патрикием награда: четверть всего золота, захваченного восставшими. А это было много, ибо четверть составляла свыше пятидесяти тысяч золотых монет.

А вскоре после встречи Колюты с послом греческим русская ладья подобрала оставшихся на берегу катафрактов. К тому времени трое умерли, другие лежали пластом и только двое могли еще стоять на ногах и поддерживать огонь в костре. Их и пятерых умирающих ладья доставила в Киев. Как ни старались лекари, но через день умерли еще два воина-грека. Знать, тяжелы были удары рабов, которых катафракты так бесконечно презирали.

Святослав был взбешен: еще со времен Игоря между руссами и греками был заключен договор, по которому каждая сторона обязана была выдавать бежавших рабов. Не всегда этот договор соблюдался, но данный случай выходил из ряда вон, ведь пострадал не какой-то там купец, а посол самого императора! Побиты царские воины, захвачена казна! Шутка ли...

— Так што ж мне делать с вами, брат Еруслан? — спросил Слуд. — В Переяслав-град яз могу привести вас только в железе. А сие возмутит всех богатырей и смердов. Побратимов твоих нонешних они, чать, побьют всех до единого...

— Нет! — воскликнул Еруслан. — Яз погибну с ними, но...

— Не горячись, брат, — положил ему руку на плечо воевода. — По всему видать, путь тебе до дома своего далек еще и труден... Сколько воев у тебя?

— Семеро здоровых, восемь поранетых и двое едва живы. Знахаря бы, а? — Богатырь просительно глянул в лицо Слуда.

Воевода молча вышел на палубу, знаком подозвал стружок, распорядился:

— Привези, брат Бобок, лекаря моего сюда. Да поскорей!

— Што там у вас? — поинтересовался старшина сторожи.

— Много будешь знать — умом тронешься. Дело сполняй, как велено!

Воевода остался на палубе, с любопытством оглядел воинов Еруслана. Те хмуро, но со скрытой надеждой встречали его взгляд: восставшие понимали, что именно сейчас решается их судьба. Все они были вооружены с головы до ног, как бы давая этим понять, что вновь обретенную свободу без борьбы не отдадут. Слуд глянул в основание мачты. Около лежали двое.

Вскоре вернулся Бобок с лекарем-арабом. Когда-то этого лекаря захватили в плен. Араб был личным врачом Хаврат-эльтебера, которому при обороне Переяслава Кудим Пужала нанес такую рану, что никакое искусство лекаря уже не могло помочь высокородному охотнику до чужого добра. Воевода знал, как стремился на свою знойную родину Юсуф-табиб. Но больно уж искусен был лекарь, и воевода держал его при себе, не соглашаясь ни на какой выкуп. Вот и сейчас он поднял на русса свои огромные черные глаза с запрятанной где-то в глубине их болью:

— Приказывай, коназ Селюд!

— Помоги им! — Слуд кивнул на лежащих под мачтой людей.

Лекарь поклонился и молча пошел к раненым. Воевода вернулся в каютку.

— Сотворим так, брат, — решил он. — Как стемнеет, яз пришлю тебе лодию полегче. Посади на нее воев своих, всех, здоровых и побитых. Возьмешь также лекаря. Плывите вверх по этой реке. Там перетащите лодию в Десну-реку и ждите Летку с дружиной его. Он днями на Каму пробиваться будет, штоб булгар попугать. И пусть Перун помогает вам. В том краю вас ничья рука не достанет...

— Постой! Это какой Летко?

— Тот самый. Летко Волчий Хвост.

— Он што, в такой чести у Святослава? Как понять «с дружиной его»? Штоб булгар попугать, воев немало надобно.

— Есть у него богатыри. Он нонче воевода-тысяцкий. Святослав его кличет «ума палата». Так-то, брат!

— Да-а. А яз мыслил и богатство и славу получить в Царьграде. Вот и заслужил себе милость великую от Никифора Фоки. Теперь даже родная земля принять не хочет...

— Не горюй. Еще встретит тебя Русь Светлая славой, коль послужишь ей на поле брани могутным мечом своим.

— Послужу! Так послужу, што ворог лютый навек запомнит имя мое.

— Верю, брат. Оттого и помогаю тебе. Скажи лучше, хватит ли у вас припаса съестного на весь путь?

— Хватит всего. Лодия-то, чать, царская, — усмехнулся богатырь. Только вот беда: не сыскать тут для меня ни брони, ни меча доброго — малы да легки. Мой доспех-то цел?

— Цел-то цел, да нашелся и ему хозяин по завещанию твоему.

— Неужто кто лук мой осилил? — изумился Еруслан.

— Осилил смерд один. Да только не остался он службу править в дружине княжеской. Так што весь до-спех твой у меня в гриднице. Пришлю его вместе с лодиями. Ну а смерду тому все одно надобно новую справу заказывать. Ведь твоя-то кольчужка ему маловата.

— Ка-ак? — не поверил Еруслан. — Неужто он крупнее меня? Не может того быть!

— Покрупнее чуток, — подтвердил воевода.

— Да-а. Славна Русь Светлая богатырями.

— Теперь о деле, — нахмурился Слуд. — Перед тем как отплыть, лодию греческую потопи, штоб и следа от нее не осталось. А яз уж как-нибудь отговорюсь перед Святославом... Ну яз поплыл, штоб дело тайное сотворить. Солнце уж вон к закату клонит. Да, вот еще што: тут десяток сторонников к Летке у меня просятся. Возьми их с собой. Знакомцы там все твои. Их яз с челнами пришлю... Давай попрощаемся, брат. Даст ли Перун еще когда свидеться?

Побратимы обнялись. Уже уходя, Слуд сказал:

— Лекаря отпустишь, как только надобность в нем отпадет. Пусть едет к своим агарянам славный Юсуф-табиб. Может, испросит у своего Махмета здоровья и силы мне для защиты Руси. Прощай, брат! Не поминай лихом. ..

Как только ночь коснулась воды и скрыла в тени своей злосчастную кондуру, бывшие рабы пересели в две легкие ладьи. Когда они, постукивая уключинами весел, отошли, греческий боевой корабль накренился на левый борт и опрокинулся с шумом. Глубина в этом месте достигала пяти саженей, так что следов никаких не осталось.

Как только Святославу донесли, что кондуру патрикия Михаила видели перед Переяславом, князь тотчас вызвал Слуда в Киев. Тот примчался, загнав по дороге двух коней: Святослав ждать не любил.

Встав перед грозные очи властителя Руси и его ближних бояр, старый воевода попросил князя о разговоре с глазу на глаз. Тот согласился...

А на следующий день Слуд скакал обратно в свой город.

Святослав на все вопросы своих сподвижников отвечал:

— Варяги найдут лодию посла ромейского. Воевода Слуд указал путь ее.

Однако кондура исчезла бесследно, а варяги вернулись в Киев ни с чем, уставшие и злые.