Как и обещал начальник шестого управления, в особняке меня ждала группа из пяти вооружённых до зубов парней в эсэсовской форме. Четыре роттенфюрера (чёрные погоны с белым кантом, два ряда двойного сутажного шнура в левой петлице, двойной серебристый галун в треугольном клапане под имперским орлом на левом рукаве) и рослый унтерштурмфюрер. Этот носил серебряные галунные погоны с зелёной окантовкой, диагональ из трёх серебристых четырёхугольных звёздочек в левой петлице и неизменного орла на рукаве кителя.

Ещё по пути домой я решил снять с себя надоевший до чёртиков мундир штандартенфюрера. Я очень устал за эти дни от постоянного напряжения и танцев на краю пропасти, а эта одежда никак не давала расслабиться, постоянно напоминая о войне.

Раньше я не ценил прелести жизни. Мне казалось, война привносит в существование особый смысл, заставляет ценить каждый миг, наслаждаться отпущенными судьбой моментами. Как же я заблуждался! Да, действительно, слыша грохот снарядов и свист пуль над головой, ты начинаешь больше любить жизнь, но что-то внутри всё равно умирает, черствеет душа, покрывается толстой коркой безразличия и жестокости. Со временем привыкаешь к смерти настолько, что её близость не страшит тебя, ты вообще перестаёшь её бояться. Вместе с этим страхом уходит радость жизни и, что по-настоящему страшно, теряется интерес ко всему.

За короткое время моего пребывания в прошлом я видел много молодых людей с потухшими глазами. Такие глаза обычно бывают у дряхлых стариков, уставших от всего и страдающих от нерасторопности небесного департамента по делам усопших. Обычно, когда у них там проходят забастовки, на земле выстраивается очередь из давно уже умерших духовно, зато физически ещё живых мертвецов.

Меня не прельщала перспектива стать таким вот зомби. Я хотел жить нормальной жизнью: любить и наслаждаться ответной любовью, носить модную, удобную одежду и не думать каждую секунду, что следующий миг может оказаться последним. Я хотел вернуть себе прежнюю беззаботную жизнь студента, но для этого мне надо было сначала освободить Марику, потом вместе с ней добраться до Сталинграда и там постараться вернуть истории прежний ход.

Итак, я решил переодеться, но, взглянув на парней в форме, отказался от этой идеи. Довольно странно увидеть в компании из пяти эсэсовцев одного гражданского. Наводит на ненужные мысли, не так ли?

Всё же я заглянул в кабинет Валленштайна, чтобы забрать шприц-ампулы с вакциной. Я их спрятал в узкой щели в полу за книжным шкафом, когда оставил вчера Марику одну, а сам снова поехал в лабораторию.

О, чёрт! Как я сразу не сообразил? Может, Шпеер за ними приходил в особняк, а я его спугнул? Ага! И чтобы лучше было искать, он развёл в камине огонь, да? Нет, тут что-то не так. Наверное, в прошлый раз он уничтожил не все документы или Сванхильда отправила его замести следы, ведь он потерял здесь камень из перстня. Если я видел обгорелые клочки тетрадных обложек, то и Шпеер их заметил и решил избавиться от них окончательно. Ладно, чего гадать, за чем бы он сюда ни пришёл, всё равно уже не узнать, ведь он унёс эту тайну с собой в могилу.

На полу тела оберфюрера уже не было, только лужа запекшейся крови говорила о вчерашней трагедии. Не глядя в ту сторону, я прошёл к шкафу, лёг на пол, выковырял из тайника ампулы и только собрался выйти к поджидавшим меня штурмовикам СС, как те сами вошли в кабинет.

— Минуту внимания, герр барон, — сказал унтерштурмфюрер, чьё грубое, будто высеченное из камня, лицо показалось мне знакомым. По любому я его где-то видел, ещё бы вспомнить где. — Для начала неплохо бы познакомиться, ваше имя нам известно, зато мы для вас тёмные лошадки. Начну с себя, — командир отделения протянул мне руку и слегка склонил голову: — Дитер.

— Очень приятно, — сказал я, пожимая его по-деревенски крепкую ладонь.

— Справа от меня Вольфганг, рядом с ним Юрген, у камина Томас, а там у двери Ганс.

Эсэсовцы по очереди подходили ко мне, пока все не обменялись рукопожатиями, а я внимательно вглядывался в их лица. Вольфганг — высокий парень с зелёными глазами, квадратным подбородком и пунцовыми ушками. Юрген на голову ниже его, лицо узкое, кончик носа заострён и сплющен с боков, на лбу и у тёмных глаз глубокие морщины, хотя на вид больше тридцати не дашь. Томас — рыжеволосый, коренастый немец, серые, немного впалые глаза, пористые щёки, носогубные складки чётко выражены, лицо скуластое в оспинах, зубы крупные. Ганс — самый молодой из них, лет двадцать ему, наверное, глаза каштановые, улыбчивые, волосы тёмно-русые, ямочки на щеках и подбородке, припухлые губы выступают вперёд, напоминая утиный клюв, нос внешне похож на грушу.

— Ну вот, со знакомством покончено, давайте обсудим детали предстоящей операции.

— Может, присядете, господа, — я указал на диван.

— Спасибо, мы постоим, — ответил за всех Дитер и скривил губы в улыбке. Желто-коричневые глаза остались при этом такими же холодными, а взгляд как будто прощупывал до костей.

От его оскала мне стало не по себе, в моём представлении так улыбались только законченные маньяки и психопаты.

— Ну, хорошо, как хотите, а я присяду.

Я прошёл к столу и растворился в объятиях слоноподобного кресла, откуда прекрасно видел всех эсэсовцев, даже прислонившегося к косяку Ганса.

— Прошу вас, Дитер, начинайте.

Унтерштурмфюрер тоже подошёл к столу, отодвинул в сторону письменный прибор из серого нефрита, вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, с хрустом развернул его и разгладил ладонью на полированной столешнице.

— Нам предстоит непростая операция, — сказал он, дыша на меня табачным перегаром. — По нашим данным объект доставлен в казематы главного управления гестапо. Вот здесь, на схеме, план подземного этажа с одиночными камерами.

Я вытянулся в кресле. На желтоватом листе бумаги с перекрещенными линиями заломов две чёрные карандашные прямые изображали коридор. С одной из сторон к каждому отрезку примыкали небрежно нарисованные прямоугольники с цифрами внутри.

Дитер обвёл коричневым от никотина ногтем прямоугольник с номером тринадцать:

— Наш объект находится тут. Часовые здесь, здесь и здесь, — на бумаге снова остались глубокие следы от ногтя, — по моим данным они стоят возле пустых камер. Нам придётся разделиться на пары. Я, Ганс и Вольфганг будем играть роль конвоиров. Юрген, Томас и вы, штандартенфюрер, изобразите из себя пленных.

Томас мгновенно подтянулся и крикнул:

— Есть!

Юрген скрестил руки на груди, сказал спокойно:

— Слушаюсь, герр унтерштурмфюрер!

Я заметил на тыльной стороне его левой ладони свежие ожоговые рубцы, а под ними татуировку свастики и полукруглую надпись «Gott mit uns».

Дитер посмотрел на меня:

— Штандартенфюрер, у вас найдётся гражданская одежда для моих парней?

— Они примерно одного со мной роста и телосложения, — пробормотал я, поглаживая подбородок. — Думаю, да, найдётся.

— Вам тоже неплохо бы переодеться… хотя можете оставить форму, только придётся снять на время железный крест и портупею.

Я сказал, что это не проблема, и начал неторопливо скручивать круглую гайку с нарезного стержня награды.

— Как только поравняемся с охранниками, вырубаем их без лишнего шума. Вольфганг, дверь в камеру берёшь на себя.

Зеленоглазый немец, ещё плотнее сжав бледные губы, молча кивнул.

— Обратно пробиваться будем с боем. Каждый пусть возьмёт с собой несколько полных магазинов. Хорошо бы запастись гранатами, но это вызовет лишние подозрения на входе, поэтому как-нибудь обойдёмся без них.

Я поинтересовался: почему обратная дорога будет сложнее пути вперёд? На что получил ответ, мол, придёт время, я сам всё узнаю, а сейчас мне бы лучше помолчать и сосредоточиться на обсуждении плана. Разумеется, Дитер сказал всё это в довольно мягкой форме, чтобы не ранить самолюбие офицера, но в то же время он чётко дал понять, что, несмотря на разницу в званиях, я здесь просто мальчик на побегушках.

Закончив с раздачей указаний, Дитер сложил лист с планом и, пряча его в карман, спросил:

— Штандартенфюрер, у вас есть машина?

— Да, она припаркована возле особняка, — ответил я, вставая с кресла.

— Хорошо. С вами поедут Юрген и Томас. — Он повернулся к ним и на каждого показал пальцем: — Вы оба головой отвечаете за сопровождение объекта и за безопасность штандартенфюрера Валленштайна.

И снова эти ребята ответили в свойственной им манере: Томас бодро с патриотическим надрывом, а Юрген так, словно делал невероятные усилия над собой.

— Я с Гансом и Вольфгангом поеду следом за вами, обеспечивая прикрытие. Вопросы есть?

Ответом стало дружное молчание.

— Тогда, штандартенфюрер, дайте моим ребятам одежду, и мы выдвигаемся.

Я поднялся с парнями на второй этаж, порылся в шкафу, ища что-нибудь подходящее. Юргену достался светло-серый костюм тройка: брюки с пятисантиметровыми манжетами, двубортный пиджак с широкими лацканами и чёрным воротником, жилетка с глубоким вырезом и приталенной шёлковой спинкой. Он быстро переоделся, но жилетку наотрез отказался надевать, сказав, что ему в ней тесно, дескать, он чувствует себя скованным и боится: как бы она не помешала драться, если до этого дойдёт дело.

С Томасом пришлось повозиться: мощные плечи и длинные руки забраковали все пиджаки из баронского гардероба. В итоге я нашёл какой-то свитер с красно-синими ромбами на груди и штаны в мелкую ёлочку из камвольной шерсти коричневого цвета.

На ногах эсэсовцы оставили сапоги, благо ширина брючин позволяла не заправлять их в голенища. А то бы смешно смотрелось, прямо как вчера из деревни приехали.

Закончив с маскарадом, наш маленький отряд сел в машины и отправился на юго-запад германской столицы.

Берлин как будто вымер: ни праздно шатающихся гуляк, ни поздно возвращающихся с работы, никого. Даже собаки и те куда-то подевались. Тишину спящего города нарушал только шум моторов наших автомобилей, топот сапог редких в это время военных патрулей да тихий писк катающихся по улицам пеленгаторов. Нам встретилось три таких машины с круглыми вращающимися антеннами на крыше, прежде чем мы, проехав по мосту через Шпрее и покрутившись по десятку улиц и улочек, остановились на углу главного здания гехайме штатсполицай на Принц-Альбрехтштрассе, восемь.

Здесь жизнь била ключом: одни «воронки» выезжали из ворот, другие закатывались туда, везя в чёрном чреве очередную жертву нацистского режима. В гестапо пытали круглосуточно и без выходных, стараясь во славу фюрера.

Я немного задержался в салоне «хорьха», снимая с себя шинель и портупею, чтобы выглядеть согласно легенде.

— Готовы? — спросил Дитер, когда все вышли из машин.

— Да! — ответили вразнобой его бойцы, а я молча кивнул.

— Тогда за дело!

Он первым направился к серому дому, в котором всё кричало о его принадлежности к высокому искусству: мансардная крыша вместо пятого этажа, рустованный фасад, вычурная лепнина под широкими трёхстворчатыми окнами, ростовые скульптуры над арочным порталом.

Первый этап операции прошёл как по маслу. Часовые на входе пропустили нас без проблем — сработал названный Дитером пароль — никто даже не покосился в мою сторону: подумаешь, арестовали штандартенфюрера — невелика птица. Гестапо работало с поразительной эффективностью, оперативно выявляя шпионов и прочих врагов рейха.

Зато внутри мы столкнулись с первыми трудностями. Когда-то широкое и просторное фойе теперь сузилось до размеров небольшого коридора из двух канцелярских столов, за которыми возвышались стеллажи с ячейками, половина из которых пустовала. Остальное пространство скрывали от глаз фанерные перегородки, задрапированные огромными нацистскими стягами.

Два эсэсмана с хмурыми лицами и автоматами на груди перегородили дорогу.

— Оружие на стол! — потребовал один из них.

Дитер ненадолго завис. Никто из нас не предполагал, что от него, Ганса и Вольфганга потребуют сдать оружие. Раньше, по словам того же Дитера, такого порядка не было. Мне пришлось поверить ему на слово, ведь я до недавнего времени как-то не интересовался историей пропускной системы в гестапо.

Хорошо ещё Юргена, Томаса и меня не стали обыскивать. Таким образом, нам удалось сохранить дополнительные магазины, а я уберёг нечто более ценное, чем несколько сотен грамм фасованной смерти.

— Пошевеливайтесь, унтерштурмфюрер, не задерживайте очередь!

Я оглянулся. За нами действительно скопилась группа из нескольких солдат, одного офицера и какого-то хлюпающего разбитым носом бедняги с кровоподтёком на скуле и синяком под глазом. Правда, за самовольство немедленно получил резкий тычок автоматным стволом между лопаток.

— Не оборачиваться! — прикрикнул Вольфганг, явно войдя в роль, снял с шеи ружейный ремень и с грохотом положил МП-40 на стол. Немного погодя Дитер и Ганс последовали его примеру.

Эсэсман сгрёб «шмайсеры» со столешницы, сунул в одну из пустых ячеек. Взамен бросил на исцарапанную поверхность металлический жетон с готической литерой и трёхзначным числом.

— Надеюсь, с нашим оружием ничего не случится? — с металлом в голосе поинтересовался Дитер, пряча жетон в карман.

Солдат одарил его хмурым взглядом, а в это время его напарник потребовал разоружиться стоявших за нами немцев.

Пройдя сквозь кордон, мы сразу повернули налево и потопали к темневшему вдали проходу, за которым начиналась лестница в подвал. Я ворочал головой по сторонам, когда ещё удастся побывать в самом сердце тайной полиции. Ладно бы здание сохранилось до наших дней, так ведь в пятидесятых годах его разобрали по кирпичикам, и даже улицу в Нидеркирхнерштрассе переименовали, чтобы уж никаких воспоминаний о кошмарах прошлого не осталось.

Вопреки ожиданиям, ничего особенного я не увидел. Интерьер мало чем отличался от конторы Шелленберга, разве что барельефы на стенах и скульптуры в простенках и углах выдавали бывшую школу декоративных и прикладных искусств.

Кабинетов на первом этаже было немного, я насчитал всего пятнадцать дверей, из-за которых доносились крики следователей, хлёсткие звуки ударов и глухие стоны допрашиваемых.

Мы преодолели уже половину пути, как вдруг дверь в одну из допросных отворилась, и в коридор вышел взмыленный гестаповец с забрызганной кровью потной рожей. Без кителя, в белой рубашке — три верхних пуговицы расстёгнуты, рукава закатаны по локоть — с тёмными пятнами пота на груди, спине и подмышками, широкие полосы красных подтяжек пристёгнуты никелированными зажимами к чёрным галифе, голенища сапог собраны в гармошку и, как и рубаха, все в бурых кляксах. Он прижался спиной к шершавой стене, сунул волосатую руку в карман, вытащил помятую пачку папирос и спички.

Пока он прикуривал, наш отряд поравнялся с пыточной камерой. Сквозь открытую дверь я увидел небольшой кабинет примерно три на пять метров с квадратной балкой посередине потолка. В центре комнаты на здоровенном крюке висит узник, подцепленный за связанные за спиной руки. Некогда жёлтая рубаха покраснела и на спине превратилась в лохмотья, в прорехах видна кожа в свежих синяках, порезах, рубцах и с отпечатками звеньев ржавой цепи, что железной змеёй замерла на полу.

Напротив двери плотно зашторенное окно. Под ним деревянная бандура напольного радиоприёмника. Из затянутого серой тканью динамика льётся классическая музыка. Похоже, «Полёт Валькирий» Вагнера.

В правом углу стол с разложенными на нём бумагами, печатной машинкой и лампой на краю. Её свет бьёт в глаза пленнику. За столом, спиной к портрету Гитлера, сидит следователь и что-то пишет. Слева от него, под портретом, стволом вниз подвешен за ремень «шмайсер», рядом косо висит коричневый подсумок с запасными магазинами.

На соседней стене, намного правее стола и почти под потолком, круглые часы с имперским орлом. Чуть ниже ряд из четырёх репродукций: два пейзажа с видами каких-то горных озёр, развалины старинного замка и ярмарка в средневековом городе. В стеклах картин отражается диван у противоположной стены, деревянное кресло в углу, металлический столик с окровавленными хирургическими инструментами и вертикальное полотнище со свастикой в белом кругу.

Заметив мой интерес, палач злобно зыркнул на меня. Зажав в зубах картонный мундштук папиросы, сердито выпустил дым из ноздрей, резко оттолкнулся от стены и с грохотом захлопнул дверь.

Экскурс в основы пыточного дела закончился, но и того, что я увидел, хватило, чтобы по спине побежал холодок, а волосы на голове зашевелились. Если нас схватят, висеть нам, как тот бедолага в допросной, или лежать на холодном полу головой между электропечей, а может, скрючиться в три погибели в каком-нибудь ящике с приспособлениями для вырывания ногтей, костедробилками, «испанскими» сапогами и прочими садистскими изобретениями.

Наконец показался крутой спуск в подвал: серый гребень ступеней уходит вниз, с обеих сторон посверкивают трубы поручней, две тусклых лампочки теплятся на наклонном потолке с чёрными пятнами плесени. Из подземелья ощутимо тянуло затхлой сыростью и смесью неприятных запахов.

Мы только ступили на щербатый бетон лестницы, как воздух в узком пространстве мгновенно наполнился позвякиванием амуниции, шорохом одежды и звонким стуком тяжёлых подошв. Где-то на полпути у меня возник новый план. Жутко рискованный, основанный на одних лишь предположениях, он давал дополнительный шанс спасти Марику и самим выбраться на волю. Я хотел сперва поделиться им с временными союзниками, но потом передумал: пусть всё будет так, как договаривались, а я, когда надо, внесу свою лепту.

Секунд через тридцать мы оказались в подвальной тюрьме. Длинный и узкий коридор упирался в фанерный стенд с прицепленным кнопками пропагандистским плакатом. На нём поверженного на землю красного дракона, с мордой отдалённо похожей на лицо Сталина, пронзили две руны «зиг»; сзади, на фоне разрушенных домов и зарева пожарищ, возвышался тёмный силуэт немецкого солдата с гранатой в поднятой руке. Надпись внизу плаката гласила: «Коммандо дер ваффен СС».

Сбоку от геббельсовского творчества (один под другим) висели два листа ватмана. На верхнем был начертан поэтажный план здания, на нижнем — пронумерованная схема тюремных камер. Правее их, на трёх вертикально приколотых листках бумаги, шёл список заключённых. (Некоторые фамилии вычеркнуты, рядом с ними кто-то торопливо дописал новые имена).

Под потолком, опираясь на поперечные балки, тянулись ряды чёрных труб. Толстые стены со следами досок опалубки были выкрашены в песчаный цвет. С обеих сторон в коридор выходили железные двери с полукруглым верхом, толстыми брусьями стальных засовов, заслонками «кормушек» и маленькими дырками смотровых глазков.

В полу решётки через каждые два метра, чтобы смывать кровь и следы жизнедеятельности. Воздух провонял блевотиной, глаза слезились от едкого запаха мочи и экскрементов: после пыток у пленников случались проблемы с недержанием, и они частенько ходили под себя, не успевая доползти до параши.

Разделившись на три группы, наш отряд направился к свободным камерам (у них двери были открыты), возле которых дежурили часовые.

Ганс и Томас начали первыми. Пока Томас отвлекал на себя внимание охранника, Ганс вытащил шило из-за голенища и с размаху вогнал его ничего не подозревавшему немцу в основание черепа.

Это послужило командой Дитеру с Юргеном. Те просто задушили свою жертву, перед этим сломав ей в короткой драке челюсть и пару рёбер.

Больше всего досталось мне и Вольфгангу, поскольку нам противостоял бугай с пудовыми кулаками. Первым же ударом здоровяк отбросил моего напарника к стене. Вольфганг сильно приложился затылком о шершавый бетон и, оглушённый, сполз на пол.

Я бросился противнику под ноги, обхватил его за левый сапог и вонзился зубами в бедро. Согласен, мало похоже на героическое поведение, но я далеко не Шварценеггер, а громила, которого я укусил, фактурой и ростом с Валуева будет. Он даже внешне чем-то на него смахивал.

Здоровяк заорал, дёрнул ногой, но я вцепился в неё мёртвой хваткой и ещё сильнее сжал челюсти. Продолжая орать, он хотел обрушить на мой затылок всю мощь своих кулаков, но в это время группа поддержки набросилась на него, как свора собак на медведя. Немец пролаял что-то вроде: «Ду армес шайзе!» — и мои помощники разлетелись в стороны, отброшенные чудовищным усилием.

Всё же они дали мне секундную передышку. Не разжимая зубов, я вытащил из кармана одну из шприц-ампул, сбил пальцем с иглы колпачок, с силой вонзил сверкающую сталь в бедро бугая и сдавил мягкие бока тюбика.

— А теперь бежать! Бежать! Бежааать! — заорал я, отвалившись от фрица, как насосавшийся крови клещ, и прытко поскакал на четвереньках в сторону каменного мешка, где томилась Марика. Дитер со своими людьми бросился за мной.

Пока дрались с громилой, Ганс отстегнул ключи от пояса погибшего первым охранника, отпер узилище с номером тринадцать. Мы забились в камеру, захлопнули дверь. Ганс дрожащими руками провернул ключ в замке, запирая её изнутри, и толкнул заслонку «кормушки». Тяжёлая пластина с грохотом стукнулась о железо двери, мы с Дитером столпились около небольшого отверстия, наблюдая за всем, что происходило в коридоре, остальные по звукам восстанавливали картину.

А там было на что посмотреть: вакцина действовала, на глазах трансформируя ткани бугая. Он орал как недорезанный, вцепившись руками в волосы и бешено вращая глазами. И без того уродливое лицо исказила мучительная гримаса, струйка слюны покатилась из уголка губ к подбородку. Его мышцы быстро наливались силой, резко увеличиваясь в размерах, одежда трещала по швам. В итоге она порвалась и повисла лохмотьями на покрывшейся серой шерстью мускулистой фигуре.

Трёхгранные когти с хрустом проткнули сапоги и вместе с оволосевшими пальцами вылезли наружу (мне это живо напомнило волка из мультика «Ну, погоди!», когда тот на катке натягивал детские коньки), чуть позже ступни стали ещё больше и обувная кожа, не выдержав, лопнула с громким хлопком.

Челюсти с треском вытягивались, приобретая характерную форму, зубы трансформировались в острые клыки, с которых на пол стекала желтоватая слюна, уши заострились и теперь сильно смахивали на волчьи.

Я оглянулся. Мои спутники стояли белые как мел, а на Дитере вообще лица не было. Он походил на привидение, и я всерьёз опасался, как бы с ним не случился удар.

Я снова посмотрел в «окно». Вервольф как будто стоял на цыпочках: колени направлены вперёд, пятки оторваны от пола, длинные руки чуть согнуты, когтистые пальцы нервно подрагивают, глаза горят желтым огнём, зубастая пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом, а сам он как сжатая пружина.

Мокрый нос шевельнулся, оборотень по-волчьи втянул воздух, поднял морду к потолку и протяжно завыл.

Уже знакомая с тварями Марика никак не отреагировала на вой, зато Юрген с коротким стоном рухнул на пол, а Ганс, позеленев лицом, сполз по стене.

Монстр повернулся на шум, оскалил пасть и с оглушительным рычанием бросился к нашему укрытию. Я только успел отпрыгнуть вглубь камеры, оттолкнув Дитера, как с той стороны здоровенная туша с грохотом ударилась в дверь, уродливая лапа пролезла в прорезь «кормушки», и острые когти вспороли воздух в миллиметрах от моей груди.

Рука исчезла, дверь зазвенела под градом ударов. Чуть позже в дверном «окне» появился жёлтый глаз с чёрным кругляшком зрачка и уставился прямо на меня. Я слышал хриплое дыхание и цокот когтей, когда оборотень нетерпеливо переступал ногами, а потом раздался зубодробительный скрежет, словно гвоздём царапали по стеклу. Похоже, тварь хотела добраться до нас, вскрыв камеру, как консервную банку.

Поняв бесперспективность затеи, вервольф снова просунул лапу. Суставчатые пальцы хватали воздух, трёхгранные когти клацали друг о друга, зверь с пыхтением бился грудью в дверь, пытаясь вслепую схватить кого-нибудь из нашего отряда.

Я сорвал с Дитера ремень и со всего размаху врезал пряжкой по волосатой руке. Громко хрустнуло. Вервольф с воем вытащил руку из «окна», но вскоре вновь зашарил по воздуху, брызгая кровью из рассечённой кожи на бетонный пол и стены камеры. Несколько рубиновых капель попали мне на лицо и одежду. Я стёр «гостинцы» рукавом и чуть не отлетел в сторону, когда очнувшийся Ганс оттолкнул меня, бросившись к лапе с шилом в руке. Что-то прошептав, он с искажённым злобой лицом вонзил длинную иглу в руку монстра.

Оборотень взревел, тряся пронзённой насквозь ладонью. В это время в коридоре загрохотали выстрелы. Лапа мгновенно исчезла. Я бросился к освободившемуся «окну», увидел Вольфганга с автоматом одного из охранников. Прижавшись к стене, тот расстреливал магазин по приближающейся скачками твари. Пули жалили волколака в грудь, доставляя ему столько же вреда, сколько нам укусы слепней.

Зверь взвился в воздух в последнем прыжке, вытянувшись в струну преодолел оставшиеся метры. Мягко приземлившись, с рычанием встал на задние лапы и мощным ударом снёс Вольфгангу голову. Та с глухим стуком ударилась об пол и, подскакивая, откатилась в угол, где замерла, глядя в нашу сторону остекленевшими глазами.

Выпав из ослабевших рук, «шмайсер» с лязгом свалился под ноги. Фонтанируя «эликсиром жизни», труп стоял ещё несколько мгновений, а потом шумно рухнул перед чудовищем.

Вервольф издал победный вой и бросился к лестнице, откуда доносились крики и дробный перестук солдатских подошв. Я ещё успел заметить, как оборотень накинулся на выскочивших в тюремный коридор немцев. Солдаты открыли беспорядочную стрельбу, но он быстро расшвырял одних по сторонам, другим вскрыл грудь мощнейшими ударами, третьих четвертовал и бросился прочь из подвала собирать обильную жатву. Ему было здесь где разгуляться.

— Быстро на выход! — скомандовал я, заскрипев дверью. — Пока «зверушка» на свободе, им не до нас.

Мы вышли из камеры. В коридоре висел мерзкий запах скотобойни и сгоревшего пороха. Везде изуродованные трупы: вон у этого парня кишки розоватой кучей выпали из распоротого живота, а у того из огромной дыры в груди рёбра торчат корабельными шпангоутами, а тут вообще только верхняя половина туловища. Нижняя часть валяется в тридцати метрах отсюда и то не полностью: вторая нога повисла на открытой двери, зацепившись за край носком сапога. И ещё с два десятка таких «сюрпризов» в виде растерзанных солдат и отдельных фрагментов тел.

Повсюду на полу растеклись лужи гранатового цвета. Мы шлепали по ним, и брызги разлетались во все стороны, а потом за нами тянулись неровные цепочки красных следов.

Даже привыкшие ко всему эсэсовцы из моего отряда с трудом держались на ногах. Они выглядели сейчас не лучше студенток-первокурсниц из медакадемии на экскурсии в морге: такие же бледные и обнесённые. Того и гляди в обморок свалятся, возись потом с ними.

Покрикивая на них, я заставил каждого взять по два автомата. Можно было и больше, но я решил не перегружать людей: лучше пусть навесят на себя дополнительные подсумки с запасными магазинами — благо с ними тоже проблем нет.

Жетон от ячейки, где хранились сданные при входе автоматы, Дитер, по моему совету, сунул в карман немца со вспоротым брюхом и донельзя изуродованным лицом. Я полагал, эта уловка на какое-то время собьёт преследователей с толку.

Конечно, хотелось думать, что после произошедшего никто за нами не побежит, но врага всегда лучше переоценить, чем допустить непозволительную оплошность и поставить под удар всю операцию.

Я работал за себя и за того парня, вернее, за ту девушку. Марике стало плохо от вида шалостей оборотня и отвратительного запаха, она прислонилась к стене и стояла там с позеленевшим лицом, с трудом сдерживая рвотные позывы.

Наконец это испытание для всех закончилось. Я велел Дитеру и его людям топать к лестнице, а сам взял Марику за руку и повёл за собой, строго-настрого приказав не смотреть под ноги. Ещё не хватало, чтобы она потеряла сознание, нам и без этого проблем хватает.

Как я и предполагал, в фойе никого не было. Выстрелы и рёв вервольфа доносились откуда-то сверху. Интересно, как долго зверь ещё продержится? А подкрепление они вызвали или надеются своими силами справиться?

Не теряя времени, мы выбежали из здания и только расселись по машинам, как я получил ответ на последний вопрос. Возле входа завизжали тормозами чёрный «майбах» и пара грузовых «опелей». Из кузовов высыпали двадцать автоматчиков и четверо парней в противогазах и парой баллонов за плечами, от которых тянулся гофрированный шланг к железной трубе с перфорированным наконечником.

Огнемётчики в сопровождении групп из трёх пехотинцев первыми скрылись в доме. Чуть позже остальные солдаты забежали внутрь. Последним в здание гестапо вошёл командир группы захвата: офицер с орлиным носом и низко надвинутой на выпуклый лоб фуражкой. Свита из адъютанта и двух охранников ввалилась следом за ним, и на улице стало тихо.

Я так и представил себе, как эти парни идут по лестницам, осторожно шагая и чутко улавливая каждый звук. Огнемётчики держат оружие наготове, на концах длинных стволов пляшет желтоватое пламя, огненные капли изредка падают на ступени и горят крохотными костерками. Пехотинцы крепче сжимают «шмайсеры» вспотевшими ладонями.

Тишина. Оборотень уже расправился со всеми и замер, услышав осторожные шаги. Его грудь высоко вздымается, влажные ноздри нервно вздрагивают, чуя посторонний запах.

Вервольф делает шаг. Когти клацают по гранитной плите пола, и в этот миг из-за угла с низким гудением вырывается огненная струя. А потом ещё одна и ещё.

Воздух мгновенно наполняется запахом палёной шерсти и горелого мяса. Трещат автоматы, звякают, ударяясь об пол, дымящиеся гильзы, слышен топот солдатских сапог, отрывистые команды офицера и громкие хлопки его «люгера».

Объятый пламенем зверь громко рычит, и в этом вопле отчётливо слышится крик ярости. Тварь не сдаётся. Огненный ком прыгает на обидчиков, вот уже несколько из них вспыхивают факелами, падают на пол и катаются, закрыв лицо руками и воя от боли.

Шипящие струи пламени снова тянутся к оборотню, опять тявкают автоматы. Пули с глухим чмоканьем вонзаются в его тело, ударяются в стены, выбивая фонтанчики пыли и куски штукатурки, со звоном бьют стёкла, расщепляют оконные рамы и двери, с визгом рикошетят от пола, улетая в никуда, или находят себе новые жертвы.

Зверь мечется среди охотников огненным элементалем, каждое его прикосновение стоит им жизни одного из них, но и его силы тают. Получив ещё одну порцию огня и свинца, вервольф падает на колени.

Внезапно наступает тишина, её нарушает лишь треск полыхающей кожи да одинокий хлопок. Вскинув голову, оборотень бросает стекленеющий взгляд на худощавую фигуру офицера с дымящимся «люгером» в вытянутой руке. Немая дуэль длится долю секунды, и вот уже мёртвый зверь валится к ногам победителей.

Я тряхнул головой. Нарисованная воображением картинка была настолько реалистичной, словно я это видел воочию. Прекрасно! Для полного счастья не хватает ещё умом тронуться. Хотя, в этом есть свои плюсы. Говорят, у психов жизнь намного ярче и разнообразнее, потому что они не в силах отличить вымысел от реальности.

Из окон здания донеслись автоматные очереди, низкое гудение бушующего огня и звериный рёв. Я вздрогнул: события развивались точно по тому сценарию, что я недавно вообразил. Значит, либо я научился предвидеть будущее, либо просто обладаю незаурядной логикой. В любом случае пора отсюда сматываться.

— Поехали! — сказал я, врубая передачу. — Здесь скоро запахнет жареным.

* * *

Нам потребовалось меньше часа, чтобы добраться до западных окраин Берлина. Пустынные, залитые мертвенным светом улицы нагнетали тоску, меня била мелкая дрожь, усиливавшаяся по мере приближения к аэродрому. Странное дело, в гестапо меня так не колбасило, как сейчас. К чему бы это?

Даже воюя на фабрике я чувствовал себя иначе. Неужели я на правильном пути и скоро смогу вернуться в родной Волгоград? Ладно, чего там гадать, ещё немного и я сам узнаю, что меня ждёт. А пока надо взять себя в руки, нельзя давать волю эмоциям. Они, как известно, только и ждут, чтобы испортить любое дело.

Так, всё! Вдох-выдох. Молодец, Саня, дыши глубоко. Во, сразу легче стало и мандраж пропал. Ещё немного подышать. Порядок! К делу готов!

Впереди показался скованный льдом Хафель. Спустя три минуты мы въехали на широкий, с полукруглыми фермами, мост через реку. Далеко слева — в километре отсюда — река впадала в проточное озеро. Я не мог видеть его из-за сгустившейся тьмы (ватага серых облаков снова взяла луну в плен), а тусклого света звёзд едва хватало, чтобы разглядеть холодный блеск речного льда и пышные короны инея на прибрежных деревьях. Но мне это было и не нужно: ещё до моего путешествия в прошлое я катался по озеру на катере. Помню, тогда меня впечатлила площадь этого водохранилища, бороздившие его длинные баржи, полные разных грузов, и белоснежные трёхпалубные пассажирские суда. О прогулочных яхтах я вообще не говорю: их там как грязи, а все пригодные места на побережье заняты пирсами и береговыми причалами.

После моста мы ещё четверть часа ехали мимо спящих берлинских пригородов, пока не выскочили на Потсдамское шоссе, где дали волю моторам. Я разогнал «хорьх» до неприличных по тем временам ста тридцати километров в час. Непривычная к таким скоростям Марика вскрикнула, вцепившись в мою руку. Нас уберегла от катастрофы моя реакция и счастливая случайность: если б шоссе было чуть хуже вычищено от снега и льда всё кончилось бы трагедией, а так мы просто пережили несколько неприятных мгновений.

Правда, я велел Марике больше так не делать и довериться мне. Взамен она в характерной для всех женщин форме, с визгливыми нотками в голосе, потребовала сбросить скорость, что я и сделал с превеликим удовольствием. Несколько сэкономленных минут не стоят того, чтобы рисковать ради них жизнью, если мы и так едем играть в жмурки со смертью.

Прижавшись к обочине, я дождался, когда нас нагонит сильно отставший Дитер, пропустил его «опель» вперёд и поплёлся за ним со скоростью шестьдесят километров в час. Это дало мне возможность спокойно рассмотреть окрестности: справа темнела гряда леса с серебристыми эполетами снега на чёрных мундирах сосен, слева, насколько хватало глаз, простиралась чуть всхолмленная равнина.

Минут через пять впереди показался дорожный указатель «Гатов». Белые буквы на синем фоне слабо отсвечивали в лунном молоке, быстро увеличиваясь в размерах. Сразу от знака влево убегала прямая, как стрела, дорога. Её матовый блеск манил. Мы уступили настойчивому призыву, и несколько секунд спустя под колёсами заскрипело плотно укатанное снежное полотно.

Почти два километра мы плелись по залитому призрачным светом полю, приближаясь к густой стене леса, за которой шёл высокий сетчатый забор со спиралями колючей проволоки поверху. Он охранял военный аэродром от диких зверей и любителей побродить по закрытой территории.

Машины остановились возле пропускного пункта на секретный объект. Рядом с домишком два на два метра торчал полосатый столб с белыми дощечками, на которых чернели названия городов и цифры. Заострённые концы указателей смотрели в разные стороны. Я случайно наткнулся взглядом на табличку с надписью «Сталинград-2216». Число, по-видимому, означало расстояние до цели.

Скрипучая дверь распахнулась, на крыльцо выскочил солдат с карабином наперевес, в шинели и суконном кепи цвета фельдграу поверх натянутой на голову шерстяной балаклавы. Изо рта вылетело облачко морозного пара:

— Пароль!

— Сталин капут! — крикнул Дитер, высунувшись из окна. — Эти со мной, — показал он на мою машину.

— Проезжай! — махнул рукой охранник, приоткрыл дверь в будку и что-то сказал. Пару мгновений спустя на улицу выскочили четыре солдата и шустро сдвинули бревно на козлах в сторону.

Я выжал сцепление, включил передачу, добавив газу, следом за «опелем» вкатился на территорию авиабазы. Сразу за широкой разворотной площадкой, на которой стояла припорошенная снегом цистерна топливозаправщика, начинался военный городок. Справа от дороги, за белыми от инея скелетами лиственных деревьев, темнели длинные двухэтажные казармы для роты охраны и техперсонала. Слева ряд аккуратных ёлочек частично скрывал от глаз просторные домики для лётчиков и пехотных офицеров. Кое-где в просветах между домов виднелись зенитные установки с поднятыми в небо стволами и толстые рефлекторы передвижных прожекторов.

Сразу за городком расположились беговые дорожки и несколько площадок для занятий спортом, чуть в стороне возвышалось здание офицерского клуба с треугольной крышей и колоннами на входе. За досуговой зоной шли сложенные из бетонных блоков ремонтные цеха, где вовсю кипела работа: из приоткрытых ворот доносился визг электроинструмента и стук молотков, сквозь щели вырывались яркие всполохи сварки.

Ещё дальше, посреди большой насыпи, возвышалась ступенчатая пирамида с железным вагончиком на вершине, над которым вращалась вогнутая эллиптическая антенна, «просвечивая» пространство на десятки километров вокруг.

В ста метрах от радиолокатора начинался непосредственно аэродром: две длинные параллельные прямые ВПП, за ними частая гребёнка рулёжных дорожек, к которой примыкают три широких площадки для самолётов. Вдоль этих стоянок расположились склады продовольствия, запчастей, оружия и боеприпасов, толстые бочки топливных цистерн, стальные поленья ангаров и трёхэтажное здание диспетчерской со стеклянной рубкой управления полётами на плоской крыше.

Дитер включил указатель поворота, прижался к похожему на спящего медведя сугробу, рядом с каким-то строением из металла. Я тоже припарковался, вылез из машины и подошёл к унтерштурмфюреру.

— Дальше пойдём пешком, — сказал он и вытянул руку: — Во-он наш самолёт.

Я посмотрел в ту сторону. В самом начале белой от снега взлётной полосы поблёскивал стёклами квадратных иллюминаторов трёхмоторный Ю-52 с пулемётной турелью в районе хвоста, чёрными крестами на крыльях и бортовым номером «2287» на рёбрах гофрированной обшивки. Левее воздушного работяги темнели тяжёлые туши бомбардировщиков, за которыми едва различались зализанные силуэты истребителей. Возле «юнкерса» никто не суетился, двигатели не работали, и вообще ничего не говорило о том, что он готов к полёту, кроме железного короба на колёсах, от которого к моторам транспорта тянулись брезентовые шланги.

— Я полечу с вами. Наша первоочередная задача найти лётчика, пока мои люди отвлекают на себя внимание.

— Не надо никого искать, сам справлюсь, — ляпнул я, чем сразу заслужил удивлённый взгляд унтерштурмфюрера и поспешил добавить: — Ещё до войны учился в лётной школе. Сразу скажу: не ас, но «птичку» от земли оторвать смогу.

На самом деле я ни разу не управлял настоящим самолётом вживую. На компьютерных симуляторах «летал», не скрою, но это равносильно тому, как заниматься сексом с резиновой женщиной: результат один и тот же, а ощущения разные. Всегда хотел попробовать себя в роли пилота, потому и вцепился в этот шанс, как Тузик в грелку.

— Хорошо, тогда я займусь делом, а вы отправьте Юргена ко мне.

Дитер щёлкнул замком двери, сунул голову в салон и о чём-то заговорил с парнями. А я вернулся к «хорьху», передал Юргену приказ и помог Марике выйти из машины.

Ветер с залихватским посвистом нырял под крыльями дремлющих самолётов, путался в стойках шасси. На секунду бросив игры с мёртвым железом, он сорвал с сугроба снежную крупу, швырнул пригоршнями нам в лицо и, довольно хохоча, вернулся к прежним занятиям.

Я сразу скинул с себя шинель, набросил её на плечи Марики.

— Не спорь! — пресёк я слабые возражения. — К тому же мы скоро сядем в самолёт, а там не так холодно.

Ежась от крепкого морозца, я посмотрел, чем занимается Дитер. Тот вместе со своими людьми доставал какие-то ящики из багажника «опеля». Относительно узкие, длиной около метра, они сильно смахивали на тару из-под магнитных мин.

Мои предположения оказались верны: щёлкнув замками крышек, немцы поочерёдно разложили на дороге похожие на кухонные воронки боеприпасы. Пока его люди снаряжали мины запалами, Дитер подошёл ко мне:

— Готовы, штандартенфюрер?

Я промычал что-то невнятное, стараясь не так заметно пританцовывать на месте: пальцы ног онемели ещё в машине, и я пытался восстановить нормальное кровообращение. Да и стоять в одном мундире на морозном ветру — то ещё удовольствие.

— Может быть, всё-таки найдём пилота? Я скажу ребятам, они это мигом устроят.

— Не надо, — ответил я, с трудом разлепив посиневшие от холода губы. — Я справлюсь. Давайте уже займёмся делом, времени остаётся всё меньше, а нам до места ещё лететь и лететь.

— Хорошо, — кивнул Дитер. — Вы с фройляйн идите к самолёту, будьте готовы завести двигатели, как только увидите фейерверк.

Он вернулся к диверсионной группе, а мы с Марикой побежали к «юнкерсу».

Первым делом мы вытащили из моторов брезентовые рукава. Они были тёплые на ощупь, значит, тепловую пушку выключили недавно. Что ж, одной проблемой меньше: не надо заботиться о прогреве, провернул стартеры — и готово.

Намотав рукава поверх стального кожуха с прорезями воздухозаборников, мы ухватились за дышло и попробовали сдвинуть тяжёлую установку с места. Размером со строительный пневмокомпрессор, она весила с полтонны, если не больше, и никак не хотела двигаться. Мы изрядно намучились, прежде чем до меня дошло, что под колёсами могут быть тормозные башмаки.

Я глянул вниз, мысленно наградил себя нелестными эпитетами, самыми безобидными из которых были «осёл» и «тупица», и выдернул упоры из-под колёс. Дела сразу пошли на лад. Ещё раз навалившись на теплопушку, мы сдвинули её на несколько метров в сторону, полностью освободив взлётную полосу.

За левым крылом самолёта в гофрированной обшивке виднелись две длинные вертикальные щели. Я нащупал ручку замка, распахнул дверь, вытащил из салона узкую лесенку и приставил к борту.

— Прошу вас, фройляйн, — сказал я, вытянув вперёд руку и склонившись в шутливом поклоне.

Опираясь на мою ладонь, Марика с грацией королевы взошла по трапу на борт самолёта. Я следом за ней оказался внутри «юнкерса». Сквозь прямоугольники иллюминаторов в салон транспортника просачивались бледные лучи ночного светила. В серых сумерках грузового отсека чёрными кубами высились какие-то ящики, вдоль бортов тускло поблёскивали алюминиевые дуги откидных скамеек.

Мы потопали в кабину пилотов. Узкая дверь была открыта, по бокам дверного проёма выступали трубчатые каркасы кресел, в просвете виднелись квадратные стёкла кокпита, под которыми мерцала кругляшками циферблатов широкая приборная доска: она опиралась на железную коробку с торчащими из прорезей рычагами, какими-то тумблерами и краниками на передней панели.

Я посторонился, пропуская Марику вперёд, указал на место бортмеханика:

— Садись.

Марика села в жёсткое кресло с меховой накидкой, поставила ноги на педали (в узком пространстве между бортом кабины и железным коробом их больше некуда деть), и сложила руки на коленях, не решаясь взяться за штурвал.

— Саня, мне страшно, — сказала она дрогнувшим голоском, — здесь так много всяких ручек, переключателей и приборчиков. Боюсь, у меня не получится.

— Не бойся, тут ничего сложного нет. К тому же самолётом буду управлять я, ты мне просто поможешь, когда я скажу. Поняла?

Марика схватила мою руку, прижала к щеке.

— Поняла, но мне всё равно страшно. А вдруг у нас ничего не получится?

— Всё у нас получится, — сказал я как можно мягче. — Смотри внимательно и запоминай.

Я наскоро стал объяснять Марике назначение приборов, показывая, что и в какой последовательности делать. До конца лекции оставалось совсем чуть-чуть, когда грохнули первые взрывы, и на месте нескольких истребителей взметнулись огненные грибы. Чуть позже недалеко он нашего «юнкерса» рванули три или четыре бомбардировщика.

От яркого зарева на взлётном поле стало светло как днём. К тому же освещения добавили вспыхнувшие прожекторы: одни зашарили по аэродрому, другие пронзили небо белыми спицами.

Оглушительно завыли сирены, послышался сухой треск автоматных очередей, хриплый лай собак и крики людей. Длинные пунктиры трассеров вспороли облака, из которых сразу посыпался редкий снежок.

Я плюхнулся в кресло пилота, чуть не треснувшись коленкой о стойку штурвала, с удивительной для закоченевших пальцев лёгкостью быстро защёлкал тумблерами, подавая питание в бортовую сеть, и с воплем: «От винта!» завёл двигатели.

Достаточно прогретые, они запустились с пол-оборота, кабина тут же наполнилась шумом и гудением. Держа одну ладонь на штурвале, я положил вторую на рычаг управления закрылками, передвинул на отметку «угол 25» и стал ждать, когда приборы покажут нормальные для взлёта температуру и давление техжидкостей.

«Юнкерс» рычал, как зверь, мелкая дрожь пробегала по корпусу от двигателей до хвоста, заставляя вибрировать и наши тела. За грохотом моторов я не слышал выстрелов, но знал, что на аэродроме идёт настоящая война.

Масло нагрелось до нужной температуры, движки работали, как часы, а Дитер всё не появлялся. В общем-то, в России он мне не нужен, свою задачу он выполнил, а вот я рискую остаться здесь навсегда, если и дальше буду его ждать.

Я наклонился к Марике, крикнул, что скоро вернусь, а сам отправился втянуть трап и закрыть дверь.

Где-то не территории авиапарка грохнули взрывы, и ещё несколько самолётов превратились в пылающие обломки, добавив ярких красок ночной иллюминации.

Я добрался до двери, затащил лестницу в фюзеляж и только пристегнул её зажимами к стенке, как вспомнил о страховочном фале — я заметил его, когда мы скручивали брезентовые рукава теплопушки — одним концом он был привязан к хвостовому колесу, а другим цеплялся к стопорному кольцу в бетоне.

Спрыгнув на землю, я бросился к хвосту. Усиленный двигателями ветер трепал одежду и всё время норовил свалить меня с ног, пока я возился с тросом. Пальцы примерзали к железу, я содрал на них кожу в кровь, прежде чем отстегнул карабин от стойки колёсной опоры.

Пока я возился со страховкой, появился Дитер. Я ничего не слышал из-за оглушительного рёва моторов и если б не он, точно словил бы пулю. Дитер заметил бегущих к «юнкерсу» охранников раньше, чем те увидели меня, и высадил по ним весь магазин.

— Быстрее, штандартенфюрер! — рявкнул он, перезаряжая автомат. — Чего вы там возитесь?

— Фал! — заорал я, потрясая зажатым в руке тросом.

Вместо ответа Дитер сделал пару длинных очередей в сторону пылающих «мессершмитов». Там, на фоне рыжего пламени, бежали чёрные фигурки солдат. Несколько охранников упали, выронив автоматы из рук, остальные повалились на заснеженный бетон, прижимаясь ближе к шасси уцелевших самолётов.

— Это вам за Ганса, это за Юргена, а это за Томаса! — крикнул он, метнув в их сторону осколочные гранаты и рухнул на землю. Я отбросил трос и тоже бухнулся рядом с ним.

Три взрыва прогрохотали один за другим с небольшой разницей. Разлетевшиеся осколки посекли стоявшие рядом «хенкели». Несколько рваных кусочков металла угодили в топливные баки бомбовозов, откуда тонкими струйками потёк авиационный бензин. Часть осколков долетела до нас. Щёлкнув по бетону, они куда-то срикошетили, не причинив никакого вреда ни нам, ни нашему «юнкерсу».

Тёмные дорожки топлива быстро добрались до полыхающих «мессеров», вскоре по ним побежали красные язычки огня, и бомбардировщики с грохотом взлетели на воздух. Дохнуло жаром доменной печи, лицо опалило горячим ветром.

Дитер схватил меня за шиворот, рывком поставил на ноги и толкнул к самолёту. (Это меня и спасло: на то место, где я только что находился, хлопнулся дымящийся кусок фюзеляжа и чья-то обгорелая рука). Вдвоём мы запрыгнули в Ю-52 и я, лёжа на холодном полу, заорал что есть сил:

— Давай!

Марика передвинула вперёд рычаги управления двигателями и сняла тормоз, отчего самолёт сразу засеменил по взлётке. Боковой ветер подталкивал его вправо, поэтому она всё время подтормаживала левое колесо, выравнивая машину по центру полосы.

Ко времени, как я забрался в кресло пилота, «юнкерс» разогнался до сотни в час, а ветер подул нам навстречу. Всё складывалось очень хорошо. Я сдвинул РУДы до упора так, что их набалдашники почти коснулись приборной доски, а двигатели оглушительно взревели. Через несколько секунд, когда скорость достигла положенных ста пятнадцати километров в час, я плавно потянул штурвал на себя и оторвал «юнкерс» от земли.

В это время сзади загрохотал кормовой пулемёт. Пока я пробирался в кабину, Дитер нырнул сквозь узкую дверцу в хвостовой отсек, где по лесенке забрался в верхнюю открытую турель и вдарил по выбежавшим на взлётку охранникам. Пули щёлкали по бетону, со звоном кромсали самолёты, глухо чавкали, ударяясь в тела. Те, кому не повезло, остались лежать на полосе, остальные бросились врассыпную, беспорядочно стреляя в ответ. Их трассеры со всех сторон обгоняли нашего «старичка» и таяли где-то там в темноте.

Чёрная стена леса быстро приближалась, а я всё не набирал высоту: зенитные орудия аэродрома могли снять нас в любой момент, поднимись я хотя бы на сто метров.

— Мы сейчас разобьёмся! — закричала Марика, глядя испуганными глазами на стремительно растущие ёлки.

— Не дрейфь, старушка! — крикнул я в ответ и потянул штурвал на себя, одновременно добавляя оборотов. Ревущий двигателями самолёт пронёсся над острыми пиками хвойника, едва не касаясь колючих макушек колёсами шасси.

Впереди ночное небо под крутыми углами пронзили яркие кинжалы прожекторов. Они судорожно метались в попытках засечь беглеца, но он оставался вне зоны их видимости.

Сзади и сбоку загромыхали зенитки, огненные росчерки снарядов промчались намного выше «юнкерса» и улетели куда-то на север и восток. Снова затарахтел пулемёт Дитера, наверное, он лупанул по зенитчикам, чтобы те оставили нас в покое. Во всяком случае больше по нам не стреляли, если не считать несколько пролетевших слева тонких ниточек трассирующих пуль.

Я вёл крылатую машину на бреющем до тех пор, пока не кончился лесной массив, а потом заставил её набрать высоту.

— Пять минут, полёт нормальный, — сказал я, когда стрелки альтиметра застыли на отметке в пятьсот метров. На самом деле времени прошло немного меньше, но я всегда хотел произнести эту фразу не просто так, а по делу, и вот моя мечта осуществилась.

Подниматься выше полукилометра я не рискнул из-за отсутствия тёплой одежды и кислородных масок. Впрочем, без них мы спокойно могли занять эшелон и в три тысячи метров, а вот без кожаных курток с меховым подбоем сомневаюсь, что мы бы долго там продержались. Я и на этой-то высоте выбивал зубами чечётку, а там, наверное, превратился бы в кусок замороженного мяса.

Переведя штурвал в нормальное положение, я чуть потянул РУДы на себя, немного сбрасывая газ. Рычаг управления закрылками тихо щёлкнул шариком стопора, когда я поставил его на отметку «угол 10». Совсем убирать закрылки я не хотел, чтобы в случае чего у меня было время принять решение, всё-таки я не имею опыта реальных полётов, а в жизни, к сожалению, не бывает волшебной кнопки «перезагрузка».

В салоне раздался топот башмаков, пару секунд спустя Дитер с шумом ввалился в кабину, скрипнув пружиной откидного стула бортмеханика, грузно плюхнулся на обтянутую дерматином железку.

— Послушайте, Дитер, а если с аэродрома за нами погоню пустят? — этот вопрос вертелся у меня на языке всё время с момента взлёта и не давал покоя. — Я видел: там «мессеры» стояли.

— Не пустят. Часть самолётов мои парни взорвали, остальные я из пулемёта продырявил. Думаете, я просто так стрелял, когда мы взлетали?

— Но ведь они могут передать о нас по рации, — сказала Марика с тревогой в голосе. — Нас могут перехватить истребители с других аэродромов.

— Не могут, — с прежним спокойствием ответил Дитер. — Я лично взорвал радиорубку и электрогенератор, лишив их связи и электричества.

— А телефон? Они могут позвонить по телефону?

— Послушайте, штандартенфюрер, — неожиданно взорвался Дитер, — вам что — заняться нечем? Вы рулите… или как там это у вас называется — вот и рулите себе на здоровье! Я вам сказал: за нами никто не полетит, значит, так оно и будет. Возьмите вот лучше наденьте это.

В узком промежутке между мной и Марикой появилось что-то мохнатое. Я повернул голову, увидел в руках Дитера куртку с подкладкой из овечьей шерсти.

Передав управление самолётом Марике, я выбрался в проход, чуть не запнувшись об угол железного короба с рычагами, и лишь с третьей попытки попал в рукава. Металлическая капелька замка с весёлым «вжиком» взлетела к подбородку. Несколько энергичных взмахов руками, сильных хлопков по плечам и вот я уже снова радуюсь жизни, чувствуя, как организм наливается теплом.

— Эх, для полного счастья рукавиц не хватает!

Не успел я это произнести, как передо мной, словно по мановению волшебной палочки, появились лётные краги.

— Где вы это взяли? — спросил я Дитера, с удовольствием натягивая меховые перчатки на руки.

— В хвостовом отсеке. Фройляйн, прошу вас, — он протянул ещё один комплект краг Марике.

Та благодарно кивнула, дождалась, когда я сяду на место и лишь тогда спрятала озябшие ладошки в густом мехе перчаток. Её красивые руки сразу превратились в огромные лапищи. Дитер где-то там откопал ещё лётный шлем, нахлобучил девушке на голову. Марика сдвинула круглые очки со лба на глаза, окончательно превратившись в самое забавное существо на свете.

Я не сдержался и прыснул. Марика скорчила рожицу, высунув язык, чем вызвала ещё один приступ смеха, теперь уже со стороны Дитера. Вскоре мы уже хохотали втроём, иногда взвизгивая так громко, что даже заглушали шум двигателей.

Я досмеялся до икоты, чем вызвал новую волну веселья. В итоге Марика схватилась за живот, а Дитер сполз на пол, бил по нему кулаком, шмыгал носом и вообще производил впечатление парня, о каких обычно говорят, что у них справка есть.

— Уфф! Хватит! Ик!.. Давно так не смеялся.

Вытерев слёзы, я посмотрел на приборы — топлива в баках полно, моторы работают без сбоев — и повернулся к Марике:

— Эй, если хочешь, можешь поспать, я и один управлюсь, — потом бросил через плечо: — Унтерштурмфюрер, вы тоже отдыхайте. — Тот попытался возразить, но я твёрдо сказал: — Это приказ!

Дитер пожал плечами и ушёл в багажный отсек. Он там долго гремел какими-то железяками, но потом всё же затих, а через несколько минут оттуда долетел едва различимый за гулом моторов храп.

Марика отключилась намного быстрей. Дитер ещё возился в салоне, а она уже вовсю сопела, временами поклёвывая аккуратным носиком.

Ночь постепенно отступала, небо за бортом окрасилось в серый цвет, и видимость заметно улучшилась. Ещё через час я в деталях разглядел внизу заснеженные поля и леса, которые чередовались с аккуратными городками и деревеньками. С высоты они сильно напоминали какую-то компьютерную стратегию: такие же дома — вид сверху, — фигурки людей, машины, танки, мотоциклы. Все суетятся, куда-то бегут, машинки катаются, как заводные, словно невидимый игрок ткнул в экран зелёной стрелкой-курсором, щёлкнул кнопкой — и завертелась круговерть: боты побежали исполнять приказ демиурга — собирать ресурсы или крошить всё на своём пути.

Я недолго любовался «скриншотами»: самолёт попал в зону облачности, и всё вокруг стало молочно-белым. Поначалу я испугался, ведь пилот из меня никакой. Пока видел землю, хоть как-то ориентировался по ней. Хотя, если быть совсем откровенным, это мне нисколько не помогало. Летел, примерно прикинув направление и постоянно сверяясь по компасу.

Я стиснул зубы, до боли сжал пальцы на штурвале, лишь бы не давать волю панике. Дыхание участилось, на лбу выступили крупные капли пота. Я, не моргая, всматривался в мутную пелену, словно хотел пронзить её взглядом.

Минут через пятнадцать облака сгустились ещё больше, но мне уже было на них наплевать. Не знаю, что со мной такое произошло, но я почувствовал, что могу держать курс. Нет, не так. Я знал этот курс подобно голубю. Как будто в моей голове внезапно появилась «шишка направления». Я теперь не боялся заблудиться в бескрайнем небе, и был на все сто уверен, что в любом случае попаду в Сталинград.

Почувствовав себя Чкаловым, я полностью убрал закрылки, добавил газу и поднял «юнкерс» ещё на километр. Ну, захотелось мне посмотреть на землю с высоты орлиного полёта.

Мои мечты так и остались мечтами. Белая перина и не думала рассеиваться, по-моему, она ещё гуще стала, а внизу так и вовсе потемнела. Похоже, там шёл снег, и я правильно сделал, что вскарабкался выше, а то летел бы сейчас сквозь метель.

Ровный гул моторов навевал дрёму. Я боролся со сном изо всех сил: бил себя по щекам, щипал нос и уши. Хотел даже куртку скинуть, чтобы уж наверняка не упасть в объятья Морфея, но потом передумал: замерзая, человек быстрее теряет связь с реальностью, стоит в таком случае уснуть и проснуться уже вряд ли получится.

Борьба шла с переменным успехом. Кажется, один раз я всё-таки отключился на несколько секунд, а может, и больше.

Очнулся я, как от резкого тычка в бок, глянул осоловелыми глазами на приборную доску и мгновенно стряхнул остатки сна. Стрелки альтиметра крутились, отсчитывая быстро тающие метры.

Штурвал на себя, добавить тяги. Движки дружно загудели, увлекая крылатого работягу в родную стихию. «Юнкерс» вернулся в прежний эшелон, а я дал себе слово больше не спать, пока не сядем на землю.

На помощь пришла знакомая с первого курса система. Помнится, в начале студенчества я сильно загулял, радуясь новообретённой свободе, и к сессии пришёл с тремя долгами по пустяковым, в общем-то, дисциплинам: философии, истории и психологии.

Декан факультета, он же мой двоюродный дядька по совместительству, вызвал меня к себе. Я не больно-то и спешил к нему. Поболтал сначала с одногрупниками, отвесил комплименты паре симпатичных девчонок с исторического факультета (они жили в общаге в соседней комнате с Мишкой Теплаковым), пошатался по коридорам универа и всё-таки заглянул в деканат.

— Вот что, Саня, — сказал декан, захлопнув толстую тетрадь с коричневыми клеёнчатыми корками.

Как я потом узнал, в ней он ещё со школьных лет записывал свои стихи, очень недурные, между прочим. Я запомнил наизусть те из них, что о любви, и читал девчонкам при случае. Даже со Светой с помощью его творчества познакомился.

— Я понимаю, ты сейчас студент и у тебя весёлая, вольная жизнь, — продолжил дядька, сложив руки в замок и глядя на меня добрыми глазами сквозь стёкла очков. — Но, будь добр, измени отношение к учёбе. Игорь Петрович (так звали историка) и Маргарита Сергеевна (психологию у нас на первом курсе преподавала) согласны поставить тебе зачёт, если ты сдашь им в понедельник рефераты. А вот Соломон Моисеевич не соглашается ни в какую. Он требует, чтобы ты ему принёс все его лекции, переписанные тобой лично.

Я отмахнулся, мол, ерунда, возьму тетрадь у кого-нибудь — и всё.

— Нет, Саня, не ерунда, — твёрдо сказал дядя. Я даже опешил немного. Никогда его таким не видел. Он всегда такой мягкотелый: уси-пуси, тю-тю-тю, а тут чуть ли кулаком по столу не стукнул. — Ты своим разгильдяйством настроил против себя самого вредного человека в университете. Да у этого Соломона Моисеевича уникальная память. Он помнит почерки всех студентов, что когда-либо учились у него. Ты ему письменные работы сдавал?

— Ну, сдавал, — ответил я, начиная понимать, что меня ждёт.

Он полез в ящик стола и достал оттуда с десяток пухлых тетрадей.

— Это всё, чем я могу тебе помочь.

— Что это? — спросил я, не решаясь взять «подарок» в руки.

— Все лекции Соломона Моисеевича за пять лет.

— Но ведь у нас философия только один семестр и больше её не будет!

Дядя виновато развёл руками:

— Извини, Саня, но я ничего не мог доказать ему. Он упёрся, как баран, и твердит только одно: все лекции взамен на допуск к экзаменам.

Примерно за неделю я справился с заданием: спал по пять часов в сутки, исписал несколько ручек, выпил целую банку кофе, но принёс лекции этому Моисеевичу. А он даже не посмотрел на них, просто взял зачётку и поставил зачёт.

К чему я это рассказал? А к тому, что не спать мне в те дни помог кофе и музыкальный центр. Я врубал его на полную громкость, когда чувствовал, что скоро отключусь.

Конечно, в самолёте нет ни того ни другого, зато я песен знаю штук двести, если не больше. Вот я и начал их петь, чтобы не заснуть. Пел я смело, вполголоса, не боясь разбудить спутников; всё равно из-за шума моторов они бы ничего не услышали.

Когда закончилась хранившаяся в памяти классика рока, я перешёл на старые советские песни. Есть в них что-то особенное, под настроение с ними можно любое дело свернуть. В моём случае они сработали лучше любого энергетика.

Я пел, легко заменяя забывшиеся слова универсальным «на-на-на-на». Главное — мотив, всё остальное второстепенно!

И вот, наконец, настал черёд марша авиаторов, того самого, где «выше, выше и выше, стремим мы полёт наших птиц». Концерт неожиданно прервал чихнувший двигатель. Как раз на том самом месте, где я собирался спеть о пропеллерах, в которых «дышит спокойствие наших границ».

Левый движок заработал с переменным успехом, как-то странно прокручивая винт. Он то вращался с прежней скоростью, сливаясь в полупрозрачное колесо, то спотыкался, как уставшая лошадь, и я различал в сияющем диске чёрные росчерки лопастей.

Немного погодя к «захворавшему» присоединился и правый мотор.

Самолёт на миг потерял в тяге, на приборной панели заморгали лампочки, несколько раз вякнул бипер.

Я бросил взгляд на циферблаты датчиков: стрелка бензиномера дрожит возле нуля, указатель скоростемера застыл на отметке 300, время полёта по бортовому хронографу четыре часа.

Горючка на исходе, а мы пролетели всего половину пути! Полный пипец, особенно, если учесть, что взлететь-то я смог, а вот сесть… Я и на компьютерном симуляторе хреново с посадкой справлялся, чего уж говорить о настоящем самолёте. Да и где садиться-то? В чистом поле?

— Подъём! Тревога! Спасайся, кто может! Карррамба!

Марика от моих воплей так и подпрыгнула в кресле, а Дитер в грузовом отсеке с грохотом свалился на пол. Оба уставились на меня, хлопая глазами и дыша, как загнанные кони.

— Что случилось? — наконец-то спросила Марика.

— Да, штандартенфюрер, что произошло?

— Эй, Дитер, ты там видел парашюты? — спросил я, игнорируя вопросы.

— Где там?

— Где, где… — я еле сдержал рвущееся на волю слово. — В самолёте!

— Ну видел вроде, а что?

— Тащи сюда, потом объясню.

— Нет уж, герр штандартенфюрер, — голос Марики дрожал от негодования. — Потрудитесь сейчас объяснить. Я до сих пор не могу прийти в себя от ваших воплей и…

— Дитер! Чёрт бы тебя побрал! — заорал я, не обращая на подругу внимания. — Тащи скорей эти проклятые парашюты, пока мы не грохнулись!

На лице Марики отразился испуг.

— Мы падаем?! Почему? Нас подбили? Когда? Кто?

Я перегнулся через край кресла, схватил её за руку:

— Успокойся! Нас никто не подбил, просто бензин на исходе, вот и всё. Дыши глубже. Вот так. Молодец! Хорошо?

Марика кивнула, старательно пытаясь держать себя в руках.

В грузовом отсеке что-то шуршало, падало и гремело. Похоже, Дитер всерьёз взялся за поиски.

А что если он ошибся, и парашютов там нет? Так, Саня, сейчас не самый подходящий момент для паники. Надо бы Марику успокоить, а то что-то она совсем плоха стала. Как бы от страха в обморок не грохнулась.

— Марика, — я сильно сжал её руку. — Не волнуйся, у нас ещё есть время, мы всё успеем. Всё будет хорошо.

В этот миг левый мотор громко чихнул и заглох. Винт ещё крутился по инерции, но с каждым оборотом делал это всё медленнее, пока окончательно не застыл в одном положении.

Марика взвизгнула и побледнела так сильно, что мраморная скульптура по сравнению с ней выглядела румяной красавицей.

— Дитер! Где парашюты?! — рявкнул я, не отрываясь от штурвала.

В ответ донеслось кряхтение и опять что-то с грохотом упало на пол. Я хотел оглянуться, но моё внимание привлёк правый двигатель. Он заглох, как и левый. «Юнкерс», и до того уже потерявший в скорости, поплёлся, как черепаха, с каждой секундой теряя высоту.

Марика из последних сил балансировала на краю истерики. Молодец, девочка! Другая на её месте давно бы уже с катушек слетела, а эта ничего — держится.

Сзади раздалось надсадное кряхтение и противный скрежет металла. Я обернулся. Немец с красным от натуги лицом толкал здоровенную бочку.

— Дитер! Ты спятил? Зачем тебе это? Где парашюты?

— Лучше помогите мне, штандартенфюрер, — прокряхтел он, — прыгнуть мы всегда успеем.

— Возьми штурвал, Марика!

Марика никак не отреагировала. Я сильно тряхнул её и уже хотел ущипнуть, как вдруг она повернулась ко мне. В глазах испуг, бледные губы тесно сжаты, кожа на скулах натянулась.

Я ободряюще улыбнулся и сказал тихим, почти ласковым голосом:

— Возьми штурвал, ласточка. Вот так, да. Молодец, девочка, хорошо. Теперь смотри сюда, — я показал на компас. — Видишь эти буквы «SО»?

Марика кивнула.

— Следи, чтобы вот эти маленькие стрелочки были как раз между буквами. Поняла?

Марика снова кивнула.

— Умница! Я помогу Дитеру и вернусь.

Я щёлкнул замками страховочного ремня, покинул кресло, чмокнул Марику в щёку и потопал к немцу.

— Вот объясни мне: с чего ради ты вцепился в эту бочку? Там что парашюты лежат?

Дитер молча ткнул пальцем в зелёный бок бочки. «Люфтфархт бензин» прочитал я выведенную чёрной краской трафаретную надпись.

— Ну, авиационный бензин и что? Куда ты его заливать собрался? Или ты решил продырявить бак, чтобы плеснуть туда топлива?

— Толкайте, штандартенфюрер, — сказал Дитер.

Я пожал плечами и вместе с ним навалился на бочку. Тяжёлая, раза в три больше обычной ёмкости, она с ужасным скрипом сдвинулась с места.

— Может, всё-таки объяснишь, в чём твой план. Учти, я не смогу посадить самолёт. Нам всё равно придётся прыгать, и чем быстрее мы это сделаем, тем больше шансов у нас уцелеть.

— До войны я работал механиком на аэродроме, обслуживал самолёты. У 52-х есть аварийная ручная помпа. Видели лючок между креслами пилота и бортмеханика? Там она и находится. Если дотолкаем бочку до кабины, есть шанс пролететь ещё немного.

— Ну и чего ты молчал? А ну, навались!

Вдвоём мы кое-как притащили бочку к кабине. Я сорвал крышку люка. Под ней в небольшом углублении находилась ручка насоса с красным набалдашником. От сферической оболочки помпы куда-то вниз уходила стальная трубка топливопровода.

Дитер раздобыл где-то маленький ломик и двухметровый кусок резинового шланга. Пока он, вооружившись ломиком, как копьём, пробивал отверстие в трубке, я пытался гаечным ключом раскупорить бочку. Изрядно намучившись, я наконец-то сбил крышку с горловины. В нос сразу шибануло запахом горючки.

К тому времени Дитер пробил дыру в топливопроводе, воткнул туда один конец шланга, второй бросил мне. Я сунул его в бочку и крикнул:

— Давай!

Дитер сделал несколько качков. Помпа захлюпала, всасывая воздух вместе с топливом.

— Нормально, только надо входное отверстие уплотнить.

Я оглянулся в поисках чего-нибудь такого, чем можно обмотать конец шланга. Как назло, на глаза ничего не попадалось.

А топлива в баке оставалось всё меньше. Двигатель пожирал остатки с пугающей быстротой, и вот настал момент, когда последние граммы бензина сгорели внутри цилиндров.

Я не сразу понял, что случилось. Просто в какой-то миг в кабине стало тихо. Застывший в одном положении винт непривычно резал глаз, а уши уловили тонкий свист проникавшего сквозь щели воздуха.

Потеряв тягу, «юнкерс» пошёл вниз, довольно быстро теряя высоту. В этой ситуации опытный пилот спокойно мог пролететь ещё километров пятнадцать, найти подходящее место и сесть, сохранив жизнь себе и самолёту. Беда в том, что мы не асы и совершить такой трюк нам было не под силу.

Первым пришёл в себя Дитер, выхватил из-за голенища складной нож, швырнул на пол у моих ног:

— Шинель!

Я сразу понял его задумку. Схватил «финку» с накладками из резной кости на рукоятке, нажал кнопку. Острое лезвие с гравировкой «Дойчланд юбер аллес» над желобком-кровостоком с щелчком выскочило из ножа. Я протиснулся к Марике, присел возле неё на колено.

— Штурвал чуть на себя, вот так. Молодец, девочка! Держи самолёт ровнее, не дай ему свалиться в штопор, потеряем воздушный поток — нам крышка, — чуть слышно бормотал я, отрезая от шинели узкую полоску сукна.

Не знаю, слышала меня Марика или нет, но вела она себя отменно, словно понимая, что сейчас всё зависит от неё. От прошлой паники не осталось и следа. Движения чёткие, выверенные, дыхание спокойное. Лишь бы не сорвалась раньше времени.

Я хотел сказать несколько ободряющих слов, но потом передумал. А ну как сработает наоборот, и она опять изобразит из себя истеричку? Нет уж. Лучше отдам ленту Дитеру, а сам сяду на место пилота.

Так я и сделал. Дитер сразу выдернул шланг, обмотал вокруг него тряпицу, воткнул обратно, да ещё и пальцем поприжимал суконный валик, чтобы уж наверняка. Потом несколько раз дёрнул ручку насоса. Помпа без всхлипов всосала бензин, на что немец ответил радостным воплем.

Я принял это как руководство к действию. Щелчок «флажком» магнето — и вот уже двигатель довольно заурчал, спалив первые граммы бензина.

— Получилось! А я думала, уже всё, — голос Марики дрогнул: — У меня перед глазами вся жизнь пронеслась. Я так испугалась, мне никогда не было так страшно.

Она беззвучно заплакала, её худенькие плечи затряслись, а по бледным щекам покатились крупные слёзы. Я хотел сорвать краги, вытереть капельки солёной влаги с её лица, припасть к губам и целовать, целовать, целовать пока она не успокоится. Но суровая реальность такова, что у «пятьдесят вторых» не было автопилота, а бросить штурвал я не мог: Марика сейчас пребывала не в том состоянии, чтобы вести самолёт.

Тем не менее я протянул руку и дотронулся до её плеча:

— Успокойся, всё уже позади, слышишь? Всё будет хорошо, мы долетим до места, обещаю.

Стук ручного насоса сопровождал наш разговор. Дитер старался на славу, снабжая прожорливый мотор топливом. Через полчаса поменяемся местами, а пока гляну-ка на приборы. Маленькая стрелка альтиметра застыла напротив единицы, большая на нуле — значит, «юнкерс» снизился на пятьсот метров. М-да, хорошо я тогда решил подняться на полтора километра, хоть запас высоты обеспечил, а то полыхали бы сейчас наши тела вместе с самолётом.

Я передёрнул плечами, гоня прочь дурные мысли. Хотел было подняться выше, но потом передумал: не до экспериментов сейчас, всё-таки ручная помпа — это не электронасос, а ну как мотор снова заглохнет? Нет уж, увольте, я достаточно сегодня испытал, не на одну жизнь хватит. Да и этой высоты достаточно, чтобы прыгнуть с парашютом.

Я повернулся к немцу:

— Дитер, ты где парашюты видел? Надо бы приготовиться, а то, боюсь, горючка кончится, и нам уже подобный фокус не провернуть.

— В хвостовом отсеке, — бросил тот, поменял руку и с прежней скоростью взялся за перекачку топлива.

— Марика! Возьми управление на себя, я сейчас.

Марика уже пришла в себя, слёзы высохли, в глазах появились прежние весёлые искорки, а на порозовевших губах снова заиграла улыбка.

— Слушаюсь, герр штандартенфюрер!

Она улучила момент, когда Дитер опустил голову, и послала мне воздушный поцелуй. Я схватил его на лету, прижал к губам и сразу отправил ответный подарок. Марика расцвела, беззвучно прошептала: «Люблю» и снова чмокнула меня на расстоянии.

Обменявшись любезностями, я выбрался из кресла, протопал к двери в хвостовой отсек, с трудом протиснулся в узкий проём и оказался в небольшом — метра три в длину и полтора в ширину — отделении.

Я надеялся сразу увидеть парашюты, думал, они висят на лямках на каком-нибудь торчащем из стены крюке, но не тут-то было. Первое, что бросилось в глаза, алюминиевая лесенка, ведущая в турель. Никакой защиты, кроме узкого стекла у пулемётного гнезда, не было, поэтому по отсеку гулял холодный ветер.

Вдоль сужающихся к хвосту стен тянулись жестяные ящики наподобие тех, в которых перевозят инструменты. Может, парашюты внутри? Я щёлкнул застёжками замков, поднял крышку одного из них. Там лежали какие-то обрезки труб, слесарные инструменты. Гайки, шайбы, болты хранились в приклёпанных к стенкам коробочках.

В другом рундуке я обнаружил комплект лётного обмундирования. Так вот откуда Дитер куртку и шлем притащил.

Зато в первом ящике вдоль другой стены я нашёл, что искал. Как немец и говорил: парашютов было всего два. Значит, мне придётся прыгать с Марикой. Ну и хорошо, когда приземлимся, будет кого поцеловать.

Я вытащил парашютные ранцы на свет, запер сундук и уже собрался вернуться в кабину, как вспомнил, что не проверил соседний корф. По-такому это уже не имело значения: вряд ли там хранится что-то ценное, но поскольку излишнее любопытство всегда отличало меня от других, я не удержался и заглянул под крышку.

Там лежали, тускло поблёскивая полированными боками, какие-то металлические цилиндры вроде аквалангов. Сходства добавляли гофрированные шланги, которыми цилиндры соединялись с резиновыми респираторами. Наверное, прототипы кислородных масок для высотных полётов.

Хлопнув крышкой, я накинул хомутики на лепестки, щёлкнул замками. Забросил ранцы за спину и потопал в кабину, где Дитер по-прежнему качал бензин, а Марика вела самолёт заданным курсом.

— Может, помочь? — спросил я немца, сбросив ношу за его спиной.

Дитер на мгновение прервался, мельком глянул на меня и снова застучал рукояткой помпы.

— Не надо, штандартенфюрер, я не устал. Лучше сядьте за штурвал. Не имею ничего против вашей помощницы… но из нас троих… уф!.. вы больше подходите на роль пилота.

Я невольно расплылся в улыбке. Похвала приятно грела душу и ласкала слух. Вот уж не знал, что настолько падок на лесть.

— Да ладно, чего там. Подумаешь, несколько раз самостоятельно поднял самолёт в воздух. Тоже мне достижение, — фыркнул я, но всё-таки занял почётное место.

Марика прекрасно справилась с заданием: пока сидела за штурвалом, «юнкерс» ни на йоту не отклонился от курса и не вышел за границы эшелона. Неплохой результат для новичка.

За последующие несколько часов Дитер пять раз просил Марику подменить его на несколько минут. Как-то я тоже вызвался поработать насосом, но получил отказ и больше своих услуг не предлагал.

А потом случилось то, чего я никак не ожидал. Правда, сам я в событиях не участвовал, а узнал о них позже от Марики. Она приложила массу стараний и потратила уйму времени, чтобы привести меня в чувство. Поэтому, когда я пришёл в себя, на мне почти не осталось живого места.

Я очнулся от сильных ударов по щекам. Голова трещит, угрожая лопнуть в любой момент, в глазах туман, во рту слюна с привкусом железа, нос болит и вроде как немного распух. Холодно. Я не слышу гул мотора, и, кажется, лежу. Что-то мягкое и пушистое падает мне на лицо. Щекотно. Похоже, это снег.

Стоп! Почему я лежу? Какой снег в самолёте? Где я? Что произошло?

— Что произошло? — повторил я вслух у какого-то мутного пятна передо мной.

Пятно зашевелилось, приобретая резкость и ясные черты, и вскоре превратилось в Марику. Лицо встревожено, глаза круглые, губы приоткрыты. Она часто и нервно дышит. А над головой низкое серое небо, с которого сыплются крупные хлопья снега.

— Что случилось? — снова спросил я и поморщился от хлынувшего потока слов: — Не так часто. Я не понял и половины. Давай помедленнее, ладно?

Марика резким движением вернула под лётный шлем выскользнувшую прядь волос, села рядом со мной в сугроб и рассказала обо всём, что я пропустил, валяясь в отключке. В последнем, кстати, я не виноват. Это Дитер вырубил меня ударом трубы по затылку. Наверное, одной из тех, что я нашёл в хвостовом отсеке.

К слову, она и сама знала не так много, поскольку тоже какое-то время провела без сознания. Похоже, немец и ей врезал по голове.

Марика пришла в себя раньше. Я не стал вдаваться в подробности, почему это произошло. Возможно, Дитер её пожалел и треснул не так сильно, а может, шлем принял на себя часть удара. Да какая разница? Главное, это помогло, и мы сейчас живы, а не догораем в обломках самолёта.

Представляю, как она испугалась, когда увидела меня в роли овоща. А тут ещё и двигатель заглох, и самолёт несётся к земле. В общем, полный набор. Будь я девчонкой, точно впал бы в истерику и просто прикрыл глаза ладошками с воплем: «Помогите!»

А она такая худенькая, такая хрупкая с виду сделала то, на что не каждый мужик отважится: посадила «юнкерс» в чистом поле. Как она это смогла, до сих пор понять не могу. Просто чудо какое-то. Люди месяцами в авиашколах учатся, и то не у всех с первого раза получается нормально сесть. А тут абсолютно незнакомая с авиацией девушка, которая и самолёт-то впервые так близко увидела, взяла и совершила экстренную посадку.

А ведь потом она ещё выволокла меня из кабины и оттащила на безопасное расстояние от самолёта. И откуда у неё только силы взялись? Вот и думай после этого, кто из нас слабый пол.

Я пошевелился, приподнял голову, вытянул руку, чтобы ухватиться за Марику. Рукав куртки съехал вниз. Я сначала не понял, а когда до меня дошло, подскочил, как ужаленный.

Браслет исчез! Ещё недавно я не мог снять его, как ни пытался: он будто врос в кожу, а теперь его нет на месте. Только красноватый след на руке.

Это что же получается, Дитер каким-то образом снял с меня браслет? Но как ему это удалось? Может, он знал какой-то секрет?

Внезапно меня осенила догадка. Я притянул Марику к себе, сунул руку в один карман шинели, в другой, залез за отворот. Пусто! Записная книжка Валленштайна исчезла.

Я встал, опираясь на руку Марики, нащупал в кармане брюк ампулу с вакциной — целёхонькая. Огляделся. Самолёт рухнул где-то посреди голой равнины, пропахав в белой целине глубокую борозду и воткнувшись носом в какой-то невзрачный холмик. Пропеллеры сильно погнулись, а у правого движка винт вовсе закрутило в штопор. Левое крыло надломилось в районе моторной гондолы и воткнулось в снег, изображая горку. Шасси тоже досталось: одно колесо с колпаком обтекателя торчало метрах в двадцати позади самолёта, другое держалось на уцелевшем подкосе и временами качалось от ветра, тихонько поскрипывая.

Унылое зрелище. А если учесть, что вокруг, кроме разбитого воздухолёта, глазу не за что зацепиться, то и вовсе печальное.

Хотя нет, вон там на горизонте чернеет полоска леса. Слева, почти на пределе видимости, опоры ЛЭП расставили деревянные ноги, будто шагают куда-то строем. Справа, на два часа по воображаемому циферблату, темнеет серое пятно рощицы. Чуть сместись в сторону, и оно спрячется за обломки летающей машины.

По колено проваливаясь в сугробы, я подковылял к «юнкерсу». Его хвост высоко задрался вверх, и я сначала вскарабкался на сломанное крыло, а потом, проявляя чудеса акробатики, взобрался на борт и прошмыгнул в хвостовой отсек.

Там всё было кувырком. Вывалившиеся из открытого ящика обрезки труб, инструменты, болты и гайки бесформенной кучей лежали в углу переборки. Защёлки на ящике с «аквалангами» тоже оказались расстёгнуты, а крышка приоткрыта. Я приподнял её, просунув пальцы в узкую щель. Баллоны исчезли. Дитер забрал их с собой, как и книжку барона. Как-то странно всё это.

— Саня!

Цепляясь за выступы обшивки и рёбра шпангоутов, я добрался до двери и, схватившись за косяк, выглянул. Марика стояла возле самолёта, подняв лицо к хмурому небу.

— Почему он это сделал, Саня? Зачем он спасал нас в Берлине, если всё равно хотел убить?

— Не знаю. Подожди минутку, — сказал я и скрылся в чреве самолёта.

Через раскрытую дверь в грузопассажирский отсек намело снега, сапоги скользили по наклонному полу, я кое-как пробрался по белому ковру в кабину, хватаясь за всё, что попадалось под руку. В углу, со стороны кресла второго пилота, в узкой щели между листом обшивки и уголком раскоса застряло лезвие раскладного ножа, того самого, которым я отрезал полоску сукна от шинели. Видно, Дитер забыл о нём, когда удирал с самолёта, а может, просто не стал тратить время из-за пустяка. Когда он нас вырубил, счёт пошёл на секунды. Тут уж не до мелочей вроде «финки», надо вытащить «акваланги» и выпрыгнуть, пока высота позволяет.

Я выдернул нож и собрался выковырять компас из приборной панели. «Шишка направления» вещь, конечно, хорошая, но я как-то больше привык доверять технике. Моим надеждам не суждено было сбыться. Компас, как и остальные приборы, сильно пострадал при ударе «юшки» о землю.

Зато по остановившимся часам и застывшим цифрам на скоростемере я примерно определил расстояние полёта. Мы провели в воздухе семь с лишним часов, перемножаем на триста — получается, что, если я не сбился с курса, мы рухнули где-то километрах в двадцати от Сталинграда. Ну, хоть это радует.

Нажав на кнопку, я переломил нож, сунул в карман куртки и с прежними трудностями добрался до двери. Сел на порог, спрыгнул, чуть ли не до пояса провалившись в сугроб.

Марика схватила меня за руку, потащила из снежного плена. Непокорная прядь снова выскользнула из-под шлема, нависла на глаза. Марика так смешно пыхтела, когда сдувала её, что я негромко гыгыкнул.

— Ты чего? — спросила она и снова фыркнула, сгоняя надоевшие волосы. Тут уж я не выдержал и загоготал во весь голос. — Ну и выбирайся сам, раз такой хохотун, — она отбросила мою руку, обиженно поджав губы.

К тому времени я освободился больше чем наполовину и её помощь уже не требовалась. Правда, душил смех, но с этим я кое-как справился, выбрался из снежной ловушки, упал на спину и вдоволь просмеялся, глядя слезящимися глазами в свинцовое небо.

Под конец моей истерики Марика перестала дуться как мышь на крупу и давай лупцевать меня кулачками. Бесится, рычит, бьёт почём зря, а силёшки — ну вот на четверть пальца не наберётся. Мне от этого ещё смешней, а дыхалки-то уже не хватает. Лежу и не могу: в животе колики, из груди всхлипы какие-то вырываются.

Ну всё, думаю, хватит, а то ведь так и концы отбросить недолго. Схватил за руки, повалил на снег, сверху навис и выдохнул, запыхаясь:

— Снимай… шинель…

— Зачем? — удивилась она, высоко приподняв бровь, но всё же высвободила руки и стала расстёгивать пуговицы.

— Так надо, — сказал я уже более спокойно, вжикнул молнией, снял с себя куртку. — Надень лучше это. Если нарвёшься на красноармейцев, так у тебя будет больше шансов остаться в живых.

Марика одарила меня влюблённым взглядом:

— Я тебя одного не оставлю, пойду с тобой до конца и буду рядом, что бы ни случилось.

Я встал, покачивая головой:

— Нет.

— Но я…

— Не спорь, так будет лучше для всех. Ты всё равно не сможешь вернуться со мной в будущее. Твоё место здесь, а моё там. Понимаешь?

Марика села на снег, низко склонила голову. Я помог ей подняться, взял за подбородок, чтобы видеть василькового цвета глаза, в которых дрожали слёзы.

— Я люблю тебя и не прощу себе, если с тобой что-то случится, — прошептал я, выдыхая облачка морозного пара.

— Ты можешь остаться со мной, — робко сказала она. — Я стану тебе верной же…

— Нет, Марика, нет! Я бы очень хотел, но это не в моих силах! Я должен исполнить предназначение, должен сделать то, ради чего я сюда попал! Я не знаю, чем это закончится. Не знаю, что будет со мной потом. Может, я вернусь домой в будущее, а может, навсегда останусь здесь, и мои побелевшие кости найдёт какой-нибудь пионер через тридцать лет. Но я обещаю, — я взял её холодные ладошки в руки, прижал к груди, — если я выживу и останусь здесь, я найду тебя, где бы ты ни была, и ты станешь моей женой.

Марика всхлипнула, привстав на носочки. Я ощутил её дыхание на своих губах и в следующий миг мы слились в долгом поцелуе.

— Ну всё, всё, пора, — я отстранился от Марики, заглянул в прекрасные глаза и снова поцеловал. Второй поцелуй длился дольше первого, на этот раз уже Марика оттолкнула меня:

— Хватит! Не надо мучить друг друга!

Она отвернулась, глотая слёзы. Я тоже чувствовал себя не лучшим образом, хоть и понимал: другого выхода нет. Чтобы как-то скрасить неловкое молчание, помог ей переодеться, сам влез в рукава шинели.

— Давай-ка уберём это, — я показал на пришитого над карманом куртки орла со свастикой.

Марика, закусив губу, вцепилась в эмблему кончиками пальцев, резко дёрнула, как будто хотела вместе с тряпицей оторвать часть своей души. Наверное, ту самую, где поселился я.

— Давай помогу, — я достал «финку» из кармана уже её куртки, с щелчком извлёк лезвие, в два счёта спорол нацистскую символику и вернул нож на место. Марике он всяко нужнее, чем мне. — Вот и всё, делов-то, — я скомкал клочок вышитой серебряной нитью ткани, швырнул в оставленную самолётом борозду. — Ну что, пойдём?

Я поковылял впереди, прокладывая в сугробах дорогу. Следуя в метре за мной, Марика ступала в глубокие ямки моих следов.

Мутный глаз солнца равнодушно следил за нами из-за плотной пелены облаков. Ветер свистел где-то высоко над головой, изредка прижимаясь к земле, снимал с голубоватых барханов снежную пыль, закручивал в спираль или змейками гонял по холмистым просторам.

Мы шли наугад. Единственным ориентиром служил извилистый пунктир ивняка — кусты неровной строчкой пересекали поле по всей его бескрайней длине — и темнеющий вдали лес. Марика, когда тянула меня из сугроба, сказала, что вроде бы видела рядом с ним деревеньку, но не уверена:

— Некогда было разглядывать, что там внизу. Я больше думала, как посадить самолёт.

Я похвалил её, сказав, что лучше сосредоточиться на чём-то одном, чем распылять внимание на всякие мелочи. А деревня там обязательно должна быть, теперь я в этом был уверен, заметив серые штришки над лесом. Конечно, это могла дымить сгоревшая техника, но мне хотелось верить, что это мирный дым из печных труб.

Прошёл почти час, а мы едва одолели две трети пути. Сплошная белизна утомляла. Глаза радостно цеплялись за торчащие из сугробов пучки кустарников и пролетающих в небе птиц. Не представляю, что стало бы с нами, не будь тёмной полоски на горизонте. Она не только служила ориентиром, но и спасала от снежной слепоты. И это при том, что день сегодня был пасмурный. А если бы солнце ярко светило?

Но на этом наши приключения не кончились. Мы всё время шли, утопая по колено в сугробах, пока я не угодил в настоящую охотничью яму: запорошенную снегом полынью. И как я сразу не сообразил, что ивняк показывает границы речки? Да хоть бы приметы какие были: береговой склон там, ну или обрыв. Так нет ведь. Ровное поле без каких-либо намёков на западню. А кусты… Ну что кусты? Они разве всегда растут по берегам рек? Может, здесь низинка заболоченная, откуда я знаю.

В общем, попали мы в переплёт. Марика даже закричала, когда я стал исчезать у неё на глазах. Сначала ноги до середины бедра, потом я провалился по пояс и вот уже руки лежат на снегу, а сам я по грудь в ледяной воде. Дыхание сразу перехватило, голову как будто сдавил железный обруч, в глазах чёрные точки пляшут и сердце бешено бьётся. Шинель сразу потяжелела, да и сапоги свинцом налились, так и тянут на дно. Повис я на тёмной от расплескавшейся воды кромке льда и боюсь пошевелиться, а ну как она обломится, и меня течением под этот панцирь затянет.

Марика попробовала сунуться ко мне, но я гаркнул:

— Близко не подходи! Случись чего — водяному одного утопленника хватит.

Она как забегает по берегу, как замашет руками, как завопит:

— Что делать, Саня? Что делать?

— На месте стоять! И так холодно, а ты ещё ветер поднимаешь. — А сам чувствую: ноги судорогой понемногу сводит, да и руки устали такую массу на весу держать. Ещё минут пять, и я на корм рыбам пойду, если они, конечно, в этой речушке водятся. — Ты, это, сними куртку, ложись на живот и рукав к полынье брось. Попробую так выбраться.

Марика сразу бегать перестала. Замерла в трёх метрах от меня, лицо бледное, глаза испуганные, губы дрожат и слёзы в глазах. А плакать боится, типа, чтоб меня не расстраивать. Я ведь такой чувствительный, блин, мои нервы надо беречь. Ага!

Сбросила она рукавицы, вжикнула бегунком молнии, скинула куртку и легла на живот.

— Я сейчас, Саня, сейчас. Потерпи, миленький. Ты только не бросай меня, слышишь?

— П-ползи, д-давай, п-потом п-поговорим, — вытолкнул я, чуть не откусив кончик языка, отстукивающими чечётку зубами.

Марика поползла ко мне по-пластунски. Выбросит куртку на полметра вперёд, два раза подтянется на локтях, помогая себе ногами, и опять. Так и добралась почти до самой полыньи.

А я чую, что всё — писец мне пришёл: шинель как будто из чугуна отлили, а руки совсем уж ватными стали. Ну всё, думаю, добегался по другим временам, так и сгину непонятно где, и никто не узнает, что со мной стряслось.

И такая злость меня взяла. Я вцепился окоченевшими пальцами в лёд, попробовал подтянуться, да толстая корка подломилась, и я плюхнулся в воду, подняв тучу брызг. Тогда я стал биться о речное стекло грудью и отгребать в стороны намокший снег, будто поплыл брасом. Лёд с хрустом ломался, вода бурлила, а я на несколько сантиметров приблизился к берегу.

Марика бросила мне рукав куртки, я ухватился за него, как утопающий за соломинку, прохрипел:

— Тяни!

Она резко дёрнула. Куртка затрещала по швам, но прочные нитки выдержали. Барахтаясь в воде ногами, я на пределе сил помогал Марике, чувствуя стремительно нарастающую усталость. Проклятый лёд всё время ломался, я никак не мог заползти на него и словно ледокол пробивался к берегу.

— Ну, ещё разок, ещё! Давай, давай! Отползай!

Я сипло покрикивал, больше подстёгивая себя, чем свою помощницу. Она и так старалась изо всех сил. Лицо раскраснелось, шлем сбился набок, на глаза опять нависла солнечная прядь. Подтянет меня чуток, отползёт немного, сдует непокорные волосы и снова тянет.

Дела пошли намного быстрее, когда я нащупал кончиками сапог дно речушки. Всё ещё держась за рукав куртки одной рукой, я наполовину окоченевшими пальцами другой цеплялся за мокрый снег, заползал на лёд, который с сухим треском ломался под моей тушей. Барахтаясь в студёной воде, отталкивался ногами от дна и снова тюленем наползал на серебристый панцирь, давя его в сырое крошево.

Наконец я выбрался из западни. Марика схватила меня за воротник, потащила дальше на берег. Я извивался червём, отталкивался руками и полз, оставляя за собой мокрый след. Гигантский слизняк, блин. Оказавшись в безопасности, перекатился на спину. Снег подо мной напитался водой, налип толстым слоем на одежду.

Лежу, смотрю в свинцовое небо, раскинув руки, выдыхаю облачка морозного пара. Рожу всю от холода перекосило, губы синющие, дрожат, а сердце бьётся так часто-часто, и на душе хорошо, будто и не война сейчас, и я не в чужом для меня мире и времени, а у себя в родном Волгограде. И по фигу, что зуб на зуб не попадает. Жив, главное. Жив!

А тут и Марика нависла надо мной, улыбается, кончиком золотистой прядки лицо мне щекочет. Зубки белые, щёчки розовые и ямочки на них такие милые. И вся она такая нежная, такая своя, такая близкая, так и ждёт, когда я её поцелую.

И я понимаю, что хочу её поцеловать, хоть и скрючило меня всего в холодных судорогах. Хочу так, что внутри аж всё свербит, как будто в животе у меня какой-то механизм крутит без устали шестерёнки, а те зубчиками внутренности щекочут. Да только не могу я её приласкать. И рад бы, да не могу! Сердцем чую: вот оно счастье моё, любовь взаимная, протяни руку — возьмёшь. И ведь пойдёт она, куда позову, хоть на край света за мной отправится. А умом понимаю: нельзя! Ещё только шаг — и кувыркнусь я вместе с этим миром в бездонную пропасть, откуда уже никому не выбраться. Пресловутый континуум, будь он неладен.

А у Марики уже слезинки на глазах выступили.

— Ты чего это, — говорю, — плачешь что ли, глупенькая? Так ведь всё хорошо. Вот он я, целый и невредимый, благодаря тебе.

— Да нет, это от ветра, видимо. А сама отворачивается, чтобы я не видел, как она плачет.

— Ну всё, всё, будет.

Хотел погладить её, уже и руку протянул, да передумал. И так мне противно от этого стало. Да что ж я за сволочь такая, а? Девчушка ко мне со всей душой, а я её прочь от себя отталкиваю, хотя до этого шашни водил, поцелуйчики да обнимашки устраивал. То есть, пока мне это надо было, так будь добра, подруга, расстарайся, ублажи, да грусть-тоску прочь прогони. А как нагулялся, так о законах пространства-времени вспомнил и континуум приплёл. Ну точно — сволочь! Миропроходимец, блин! А ведь она мне поверила, каждому слову, как бы дико они для неё не звучали. А что я сделал в ответ? Поманил и бросил! Тварь!

И нет, чтобы сказать что-то хорошее, так вместо этого я возьми и брякни:

— Хорош потоп разводить. Всё уже позади. Пошли что ль.

Встал с кряхтением и потопал, не оборачиваясь, еле ноги переставляя. Даже куртку ей на плечи не накинул.