Мне в ту пору лет тринадцать-четырнадцать ёкнуло, ей раза в два больше. Она доводилась подругой родственницы моей матери. В те времена душ в квартире – роскошь. Вот она и ходила к нам мыться. В общественной бане на поселке не протолкнуться, мат-перемат да пьяные разборки.

Звали ее удивительно – Валя, у нынешних такого имени и в помине нет. Чистая, ухоженная, замужняя. Муж пил, детишек у них не было. Утром от нее веяло в любое время суток.

Девчонками-одногодками я не увлекался, балаболки костлявые, потные от нескончаемых пионерских сборов. Днями был обычным пацаном: дрался, в карты играл на деньги, над учителями издевался. Пол по ночам зашкаливал. Сны всякие снились, вязкие, как варенье. Просыпался мокрым, пугался мужского семени, думал, силы выходят, пытался удержать, да куда там. А совесть за сладкие минуты грызла.

И какой черт дернул меня в тот день на наготу Валину посягнуть? Голова кру́гом, ноги без колен, руки в трясучке, внутри тяга неведомая к тайнам тела. Туалет с ванной комнатой у нас разделены стенкой, а в ней окошко крохотное. Я руками ухватился за трубу, подтянулся, глянул и обмер от невиданной роскоши спелого женского тела. На второй попытке попался, она заметила меня, погрозила, но как-то не строго, так не грозят. Груди, бедра были, будто ягодами, усыпаны мелкими капельками воды, тело ее земляникой светилось. Оторваться от изобилия красоты был не в силах, всё ушло в глаза.

Вдруг раздался голос матери, я испугался, вмиг слетел на пол и горячим от волнения ртом то ли пот жевал, то ли слезы, а казалось, ягоды с ее тела.

– Валентина, слышишь, помоешься, подотри, белье мокрое на балконе оставь.

– Слышу, сделаю всё, не беспокойся.

– Пока, я по делам пошла, вернусь не скоро.

Подвернувшаяся свобода душила, комком к горлу подкатывала, прокашляться боялся, казалось, всё счастье вывалится. Сил подтянуться не осталось, а светоносное тело там за стеной манило неудержимо. Выдохнул из себя лишнее: слабость, трусость, – напрягся, вот-вот жилы лопнут, но до окошка заветного дотянулся. Валя одной рукой оглаживала маленькие груди, другая трепетала возле слепящего гнездышка рыжих волос. Она заметила меня и вроде даже ждала. Я глазел с ее согласия, а она разгоралась утренним солнышком. Руки не выдержали, сорвался с позором, зашиб всё, что мог. Тело пело от боли, какой-то радостью преступной переполнялось.

Поднялся – шаг, второй и я у двери. Дернул, оказалось на защелке.

– Тетечка Валя, на минутку.

– Что случилось, пожар?

– Да, нет. Да! Да!

Дверь подалась, пахнуло теплом снов, ароматом земляничного мыла и откровением тела. Шалый от близости, вошел, уставился ошарашено и пил, и задыхался, понимая, что счастья такого ни у кого быть не может. Соски грудей у нее удивительно маленькие и такие розовые-розовые, как малина в июне. Правой рукой она прятала нежную прелесть рыжего совершенства.

– Ну, все мои тайны разглядел или нет?

Помимо воли вырвалось первое в жизни признание.

– Всю, всю до капельки.

Я понимал, ей хочется еще слов, и выдавил из себя без остатка:

– Вы такая красивая, как из сказки…

– Спасибо, давно слов хороших не слыхала, думала, и нет их совсем.

– Можно пойду?

– А ломился-то сюда за каким лешим?

– Поцеловать вас всю хотел.

– Так уж и всю?

– Я никому, честное слово.

– Один поцелуй, пожалуй, заслужил. Ну, чего стоишь, целуй, раз такой смелый.

Сил хватило на полушаг, попал губами в левую грудь и поплыл. И не стало меня, окатило давно забытым, далеким, самым важным на свете. Руки всё помнили, и знали, и умели, обхватили влажное, теплое тело, и до меня дошло, что и я ему нужен! Валя осторожно убрала из моих кипящих уст левое лакомство и подставила к ним правую грудь. Я рождался вновь и вновь, рождался невообразимо красивым и сильным. Мешала, не давала дышать, загораживала вход в рыжее счастье рая ее правая неудобная рука. В восхищенном изнеможении пал на колени, отстранил последнее препятствие от сокровища, впился в него округлым, горячим от грудей ртом и почти сразу потерял сознание. Очнулся от крика. Слаще крика того ничего больше в жизни слышать не доводилось. Она вздохнула вольно-вольно, как птица после полета, отстранила меня и, поцеловав в губы, прошептала:

– Уходи, мальчик, быстрее уходи и никогда не приближайся ко мне.

Выскочил, вбежал на балкон, выхватил из пепельницы недокуренную отцом папиросу, спички нашарил и задохнулся от счастья. Не помню, сколько оно длилось. Вернула ее рука, холодная-холодная. Валя стояла надо мной и горько плакала.

Если бы я смог сохранить хоть одну из тех слезинок…