Настоящего мало осталось. На себя все смотрят и ждут впечатлений от себя. От сосков одна тоска. Отощали люди, совсем отощали. От фотоаппаратов и зеркал не оттащить. Вот и я пяти шагов до девяноста не дотянула. Девяносто – дата. Под утро замерзну. Найдут голой в белом эмалированном гробу. Голой явилась в мир, голой и уйду. Вот только косу заплету, седую от стыда за прожитое.

Пропажи не заметят, может, только голуби у помойки поймут, что остались без хлеба, и воробьям крошек не перепадет. Дом затихает, скоро двенадцать. Восемьдесят пять годков, а до крана воды напиться не дотянусь – скользко. Спина окоченела, а глазами в ладони не почерпнуть. Ослабели глаза, и ушами не услышать, если до утра додышу, под соседскую водичку день рождения отмечу.

Мой дед, царство ему небесное, не к ночи будет помянут, конюхом в цирке служил. На лошадей как на иконы молился. В прежние времена старых лошадей на скотобойни не возили. В своем стойле на привязи держали, поили, кормили ладом.

Потом, как людей губить стали, и лошадям лихо досталось.

Ой, дедушка-дедушка, и зачем ты мне эту сказку сказывал? Лежу в ванной голой, вода и та ушла, а сказка вот осталась.

«Директор нашего цирка бушует, волосы последние на бороде рвет:

– Отвечайте, мерзавцы, кто из вас по ночам на арене бардак устраивает?

А мы и ведать не ведаем. Спать за полночь ложимся, перед сном все помещения обходим – всё у нас в ажуре.

– Не спать, слышите, оглоеды, совсем не спать, найти мне мерзавца и на разборку приволочь немедленно.

Не спим, тишину слушаем, а она давит, аж дышать тяжко. И вдруг: «цок-цок, цок-цок». Что за черт, лошади все в стойлах на привязи. Неужели черти в цирке завелись? Не может того быть, батюшка с кадилом недели две тому назад всё обошел, каждый угол крестом осенил.

Крадемся к арене, волосы дыбом, руки трясутся, в ногах дрожь. А там, Господи помилуй, старая слепая лошадь такие кренделя выделывает, что и молодым не под силу. Вот так стояли и ахали, пока она свой номер не отработала.

Наутро доложили директору. Он обнюхал нас, покряхтел от конфуза, дождался ночи и запил на неделю. Через ту лошадь человеком сделался и многих своих друзей через нее в люди вывел. Вот так, внученька: станешь облик терять, вспомни ту старую слепую лошадку».

Вспомнила, дедушка, вспомнила. Встану и я, встану и на арену выйду, и номер последний отыграю. Дотянулась до стиральной машинки, та шланг подала, так по шлангу, по шлангу, молитвы дедушки шепча, выбралась из гроба эмалированного. До комнаты доползла, напудрилась, платье выходное натянула, носки белые, в туфли влезла и воспряла. На кухню на ногах доковыляла, воды вдоволь набузгалась. Вдова образования. У подъезда палку, собаками обглоданную, подобрала и в путь отправилась. Моя арена – класс. Детишек в это время нет, но и у лошади зрителей не было. Прав Господь, в старости зрение во вред. Да и зачем мне глаза: пятьдесят лет этой дорожкой хаживала, мне ее и после смерти не забыть. У пед. университета в цветочных рядах букет наскребла: полузадушенный, мне под стать. Алексей Максимович, ты прости меня, не по тебе урок дам, ты стопить тут, вот и стой себе. «Аптека, улица, фонарь». Нет, Александр, нет, не то, совсем не то. Ты барин, а я баба, мне и перед смертью мужика надо, настоящего мужика. Вот школа, моя шкала, крепость моя Брестская. Я войду в нее с любого угла. Никого больше в жизни и не любила. По корням коридоров доберусь до класса и напоследок, как та слепая лошадь, выдам на одном дыхании сокровенное, неповторимое, анафеме преданое – Павку Корчагина. На партах расставлю учебники углом – и они обернутся бойцами в буденовках. И звезды выстроятся у окон в очередь. Выберу из них самые красные, самые яркие и позволю войти в мой класс и занять места на шлемах учеников.

«Умирать, если знаешь за что, – особое дело. Тут у человека и сила появляется. Умирать даже обязательно надо с терпением, если за тобой правда чувствуется».

– Людмила Александровна, а скажите, на красном знамени, как на солнце, ни одного пятна?

– Дети, а вы откуда про то знаете?

Тут треугольники книг припали к партам, притихли, задумались и выдохнули:

– Если Корчагин стонет, значит, потерял сознание.

– Я забыла дать вам задание на дом, простите старуху.

– Нет, нет, задали. Вы сказали: «Читайте роман “Овод”, всё узнаете, только прочтите его обязательно».

Последнее, что она успела подумать из того урока: «Агитировать здесь некого. Вот где сталь закаляется».

Когда ее хоронили, соседки из подъезда у могилы шептались или листья под ногами, а может, вскопанная земля: «Самое дорогое у человека – это жизнь». Ей хотелось привстать и поправить: «И место смерти дорого, дети».

Шел и думал о ней. «Нет» – коротко, «да» – длинно. Люди разучились понимать. Им не стоит ничего говорить. Любые разговоры их раздражают. Им нужен Дед Мороз и Клоуны. Люди любят принимать подарки и смеяться над ними. В сосках тоска.