Перед Первой мировой войной численность русскоязычного населения Германии составляла от 18 до 20 тысяч человек. Вслед за убийством 28 июня 1914 г. в Сараеве австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, которое спровоцировало Первую мировую войну, в Германии резко усилились антироссийские настроения. Еще до 1 августа, когда Германия объявила войну России, в Берлине «разыгрались сцены, описываемые свидетелями: в полночь перед российским посольством на Унтер-ден-Линден разыгрался скандал. Толпа свистела и орала: «Долой Россию!»… Многие российские граждане были интернированы… <…> Газеты были полны невероятных обвинений в адрес русских, французов и бельгийцев. Один военный корреспондент утверждал в газете «Фоссише цайтунг» уже 11 сентября 1914 г., что русские поклялись «выколоть глаза каждому немецкому солдату-велосипедисту». Но, несмотря на объяснимый в условиях войны всплеск антироссийских настроений в германском обществе, оказалось возможным образовать в 1916 г. Общество помощи русским гражданам в Берлине. После Февральской революции 1917 г. началось братание между солдатами воюющих армий на Восточном фронте, потом был подписан Брестский мирный договор. Вслед за этим в Германию хлынула первая волна российской эмиграции.

 

Нищета в пристойной одежде

Послевоенный Берлин — столицу побежденной страны — безумная инфляция превратила в город миллионеров и миллиардеров, которым зарплату выплачивали дважды в день, после чего было полчаса, чтобы забежать в ближайший магазин и что-то купить, пока полученные деньги не обесценились. Выплата репараций, безработица, дефицит топлива, продовольствия и повседневных товаров делали немецкую столицу нелегким для жизни городом. «Версальский мир немцам казался чудовищной несправедливостью, — писал один из летописцев «Русского Берлина», поэт и прозаик, бывший боец Добровольческой армии Вадим Леонидович Андреев (1903–1976), — нарушением всех культурных принципов и законов гуманности; немцы проиграли войну, были нищи и озлоблены…»

В рабочих районах местное население голодало. Но Берлин «держалудар». Утратив многое, его жители старались жить по-старому, окружая себя декорациями пристойной жизни, сохраняя в них традиции до лучших времен. Нищету здесь старательно упаковывали в привлекательную оболочку. Помогала продержаться и великодушная германская система социального обеспечения.

За Берлином тех лет внимательно наблюдал Илья Григорьевич Эренбург, прозаик, поэт и публицист, живший в немецкой столице с 1921-го по 1923 г. — в основном на улице Прагерштрассе (Pragerstrasse, 21). Он много печатался, сотрудничал с газетой «Накануне», журналами «Русская книга», «Новая русская книга» и другими изданиями. В Берлине вышли его книги на русском и немецком языках: «Любовь Жанны Ней», «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Тринадцать трубок», «Шесть повестей о легких концах», «Трест Д. Е.», «Похождения Хулио Хуренито и его учеников», два сборника стихотворений. Берлину тех дет посвящены многие страницы его интереснейшей мемуарной книги «Люди, годы, жизнь» (1961). Вместе с Романом Гудем и Вадимом Андреевым он принадлежит к числу главных летописцев «Русского Берлина» тех лет.

«Согласен на любую работу»

«В Берлине 1921 г., — писал Эренбург, — тогда все казалось иллюзорным. На фасадах домов по-прежнему каменели большегрудые валькирии. Лифты работали; но в квартирах было холодно и голодно. Кондуктор вежливо помогал супруге тайного советника выйти из трамвая. Маршруты трамваев были неизменными, но никто не знал маршрута Истории. Катастрофа прикидывалась благополучием. Меня поразили в витринах магазинов розовые и голубые манишки, которые заменяли слишком дорогие рубашки; манишки были вывеской, доказательством если не благоденствия, то благопристойности.

В кафе «Иости», куда я иногда заходил, бурду, именуемую «мокка», подавали в металлических кофейниках, и на ручке кофейника была перчаточка, чтобы посетитель не обжег пальцев. Пирожные делали из мерзлой картошки.

Берлинцы, как и прежде, курили сигары, и назывались они «гаванскими» или «бразильски — ми», хотя были сделаны из капустных листьев, пропитанных никотином. Все было чинно, по-хорошему, почти как при Кайзере.

…Незадолго до моего приезда в Берлин исступленные националисты убили одного из руководителей партии центра — Эрцбергера. Приверженцы монархического союза «Бисмарк» не стесняясь, одобряли убийство. Законники делали вид, что изучают параграфы уложения, социал-демократы стыдливо вздыхали, а будущие эсэсовцы учились стрелять в живую цель.

…Протезы инвалидов не стучали, а пустые рукава были заколоты булавками. Люди с лицами, обожженными огнеметами, носили большие черные очки. Проходя по улицам столицы, проигранная война не забывала о камуфляже. Газеты сообщали, что из ста новорожденных, поступающих в воспитательные дома, тридцать умирают в первые дни. (Те, что выжили, стали призывом 1941 года, пушечным мясом Гитлера…) UFA поспешно изготовляла кинокартины; они были посвящены всему, кроме минувшей войны».

И вот в этот переполненный своими проблемами город с вражеского еще год-полтора назад Востока хлынули десятки тысяч русских (под русскими здесь и далее следует понимать всех выходцев из России, говоривших по-русски). В России окончилась Гражданская война. Россия и Германия примирились. И Германия приняла изгнанников.

 

Русские в городе

После Октябрьской революции и Гражданской войны Россию покинули, по разным оценкам, 2–3 млн человек: дворяне, интеллигенция, купцы, промышленники, офицеры и простые солдаты. Для многих из них путь в Европу (или еще дальше) лежал через Берлин, который превратился для русской Белой эмиграции в перевалочный пункт на пути к новому пристанищу. А кто-то и остался. «Если в 1919 г. в Германии находилось около 100 000 эмигрантов из России, то в 1922 г. только в Берлине «осели» уже 360 000 человек (в целом в Германии до 600 тысяч. — Авт.)».

Фактически каждый десятый житель Берлина тогда был выходцем из России.

Некоторая часть тогдашнего «Русского Берлина» не относилась к послереволюционной волне политической эмиграции. Эти люди попали в Германию по другим причинам, но возвращаться в Россию они не собирались, хотя довольно многие из них лояльно относились к советской власти.

Немало было таких, кто оказался в Берлине вообще случайно. Как писал Илья Эренбург, «среди эмигрантов было много людей, не понимавших, почему они очутились в эмиграции. Одни убежали в припадке страха, другие от голода, третьи потому, что уезжали их соседи. Кто-то остался, кто-то уехал; один брат ходил на субботники в Костроме, другой мыл тарелки в берлинском ресторане «Медведь», взгляды у них были одинаковые, да и характеры сходные. Судьбу миллионов людей решила простая случайность».

Пассажиры «философского парохода»

Особое место в берлинской эмигрантской общине заняли пассажиры «философского парохода». Такое название получила группа эмигрантов, высланных из России осенью 1922 г. в организованном порядке. На самом деле в операции участвовали не один, а два корабля: «Обер-бургомистр Гакен» (Oberbürgermeister Haken) и «Пруссия» (Preussen), доставившие из Петрограда в Штеттин более 160 человек из числа российской интеллигенции, неугодных большевикам. В число пассажиров обоих судов входили не только философы, среди них были инженеры, литераторы, кооператоры, хотя философы составляли наиболее представительную группу. И наконец, высылка производилась не только морем, но и поездом.

По спискам ГПУ

В число высылаемых согласно спискам ГПУ вошли: философы и социологи Н. А. Бердяев, Б. П. Вышеславцев, И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, С. Е. Трубецкой, П. А. Сорокин, Ф. А. Степун, С. Л. Франк; историки и правоведы А. А. Кизеветтер, В. А. Мякотин; писатели и литераторы Ю. И. Айхенвальд, Н. М. Волковысский, Е. И. Замятин, А. С. Изгоев-Ланде; экономисты и финансисты С. Л. Зубашев, Н. Д. Кондратьев (Китаев), Д. А. Лутохин, И. Х. Озеров; математики, инженеры и естественники И. А. Артоболевский, А. Л. Байков, Н. Р. Брилинг, В. В. Зворыкин, И. И. Куколевский, М. М. Новиков, П. А. Пальчинский, В. В. Стратонов, И. И. Ушаков, А. И. Угримов, В. Е. Фомин, В. И. Ясинский; деятели кооперативного движения И. Ю. Баккал, Б. Д. Бруцкус, А. А. Булатов, А. Ф. Изюмов, В. М. Кудрявцев, Н. И. Любимов, И. П. Матвеев, А. И. Сигирский; медицинские работники И. Е. Бронштейн, А. Я. Гудкин, Е. С. Канцель, Н. Н. Розанов, Н. П. Ромодановский, Ю. Н. Садыкова и многие другие.

«Философский пароход» «Обербургомистр Гакен»

Медицинских работников, однако, было решено выслать не за границу, а на работу в голодающие районы России.

Обычно, объясняя причины этой акции, приводят слова Троцкого о «социалистической гуманности»:

«Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальные орудия в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений… все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстрелять их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность…

Есть, однако, и другая, не столь пафосная, но намного более прагматичная версия, объясняющая происходившее банальной диалектикой смены элит, необходимостью «освободить места». Ее высказал никуда не высылавшийся, осужденный в 1930 г. на пять лет лагерей историк Н. И. Преферансов. «Советская власть готовит свою интеллигенцию, — писал он. — Отсюда — процесс вытеснения старой интеллигенции. Положение этой старой интеллигенции я считаю безнадежным даже… когда эти интеллигенты хотят добросовестно работать с соввластью… новое поколение вытесняет старых, беспартийных интеллигентов… Социальные отношения в стране таковы, что старой интеллигенции все равно приходится уходить…».

Две рубашки и иностранная валюта

С высылаемых брали обязательство под страхом смертной казни не возвращаться в Советскую Россию и заявление о добровольном выезде за границу (при наличии средств это могло быть сделано за свой счет, соответственно с большими удобствами в отношении классности билетов).

Федор Степун рассказывал, что изгнанникам было разрешено взять:

«Одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок. Золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены; даже и нательные кресты надо было снимать с шеи. Кроме вещей разрешалось, впрочем, взять небольшое количество валюты, если не ошибаюсь, по 20 долларов на человека; но откуда ее взять, когда за хранение ее полагалась тюрьма, а в отдельных случаях даже и смертная казнь».

Но, видимо, не все было так однозначно строго. Высланный бывший кадет, публицист Михаил Ильин (Осоргин) рисует более либеральную, картину:

Легко сказать — ехать. А виза? А паспорт? А транспорт? А иностранная валюта? Это тянулось больше месяца. Всесильное ГПУ оказалось бессильным помочь нашему «добровольному» выезду за пределы Родины. Германия отказала в вынужденных визах, но обещала немедленно предоставить их по нашей личной просьбе. И вот нам, высылаемым, было предложено сорганизовать деловую группу с председателем, канцелярией, делегатами. Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе — как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению выдавали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных. Среди нас были люди со старыми связями в деловом мире, только они могли добиться отдельного вагона в Петербурге, причем ГПУ просило прихватить его наблюдателя, для которого не оказалось проездного билета; наблюдателя устроили в соседнем вагоне. В Петербурге сняли отель, кое-как успели заарендовать все классные места на уходящем в Штеттин немецком пароходе. Все это было очень сложно, и советская машина по тем временам не была приспособлена к таким предприятиям. Боясь, что всю эту сложность заменят простой нашей «ликвидацией», мы торопились и ждали дня отъезда; а пока приходилось как-то жить, добывать съестные припасы, продавать свое имущество, чтобы было с чем приехать в Германию». [16]

Возможность распродажи имущества с целью выручить за него определенную сумму подтверждает и Глеб Струве, который оказался свидетелем прибытия в Берлин пассажиров «философского парохода». В письме брату Петру он пишет:

«Материально они (семья Франк. — Авт.) более-менее обеспечены, т. к. продали все свое достояние, включая библиотеку, и купили — кто американскую, кто английскую — валюту. Поэтому за время путешествия они успели уже вдвое разбогатеть (благодаря инфляции. — Авт.)».

Любопытные выдержки из письма в Берлин религиозного философа Бориса Вышеславцева приводит в статье «Летучий голландец» российской интеллигенции» доктор философских наук, редактор журнала «Скепсис» Нина Анатольевна Дмитриева:

«Я собираюсь отсюда <из России> уехать и слышал, что Вы организуете университет в Берлине. Если да, то имейте меня в виду <…> Вы спасаете этим живое воплощение остатков русской культуры для будущего, помимо спасения живого приятеля. Жизнь здесь физически оч<ень> поправилась, но нравственно невыносима для людей нашего миросозерцания и наших вкусов. Едва ли в Берлине Вы можете есть икру, осетрину и ветчину и тетерок и пить великолепное удельное вино всех сортов. А мы это можем иногда, хотя и нигде не служу и существую фантастически, пока еще прошлогодними авторскими гонорарами и всяк<ими> случайными доходами. Зарабатывать здесь можно много и тогда жить материально великолепно, но — безвкусно, среди чужой нации, в духовной пустоте, в мерзости нравств<енного> запустения. Если можете, спасите меня отсюда». [17]

Письмо написано в начале октября и говорит о том, что уважаемый профессор очень торопился поспеть на корабль.

Переезд

Первыми в Ригу 23 сентября 1922 г. поездом выехали с семьями А. В. Пешехонов, П. А. Сорокин, И. П. Матвеев, А. И. Сигирский и др. Вслед за ними также по железной дороге, но уже в Берлин отправились Ф. А. Степун, Н. И. Любимов и др. И только после этого 29 сентября в море вышел «Обер-бургомистр Гакен», пассажирами которого были Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, И. А. Ильин, С. Е. Трубецкой, Б. П. Вышеславцев, А. А. Кизеветтер, М. А. Ильин (Осоргин), М. М. Новиков, А. И. Угримов, В. В. Зворыкин, Н. А. Цветков, И. Ю. Баккал, профессор МВТУ В. И. Ясинский и др. 30 сентября пароход прибыл в Штеттин. На борту находилось примерно 30–33 человека из Москвы и Казани, а также из других городов (с семьями примерно 70 человек).

На «Пруссии» 16 ноября из Петрограда в изгнание отправились Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, И. И. Лапшин и др. Всего 17 человек, с семьями — 44.

Проф. И. А. Ильин и кн. С. Е. Трубецкой. Рис. И. А. Матусевича, сделанный на борту парохода (1922)

В Берлине к пассажирам «философского парохода» поначалу отнеслись радушно, хотя в Штеттине, куда первоначально прибыли изгнанники, их никто из берлинской эмиграции не встретил. Из газет «Русского Берлина» наибольший интерес к ним проявили «Руль» и «Дни». Довольно быстро, однако, между «старожилами» и вновь прибывшими пролегла полоса отчуждения. Первые считали: именно они, «уходя с боями», сохранили честь Белого движения, вторые, наоборот, часто игнорируя его героические черты, утверждали свое право на особую гордость, поскольку оставались вместе с народом в тяжелые времена.

Спасибо Троцкому

Часть изгнанников осталась в Берлине, другие разъехались по Европе: в Париж, в Прагу, в Лондон… В немецкой столице обосновались философы Николай Александрович Бердяев, Иван Александрович Ильин, Семен Людвигович Франк…

По их инициативе, в первую очередь Н. А. Бердяева, при поддержке профессора-слависта Отто Хёча, германского правительства и Лиги Наций в Берлине в феврале 1923 г. был открыт Русский научный институт с отделениями духовной культуры, права и экономики, где русские философы получили трибуну для свободного изложения своих идей, а русские студенты возможность учиться. Профессор Хёч был единственным немцем в правлении института. Аудитории учебного заведения расположились на Шинкельплац (Schinkelplatz, 6) и Луизенштрассе (Luisenstrasse, 31а). К апрелю на три факультета и несколько эпизодических курсов был зачислен 581 студент.

Бердяев работал в Берлине до 1924 г. За это время вышли его работы «Смысл истории», «Миросозерцание Достоевского», «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии», «Новое средневековье». В эти годы он знакомится с немецкими философами Шелером, Кайзерлингом, Шпенглером.

Ильин продержался в Берлине до 1938 г., но еще в 1934 г. был уволен с работы, став неугоден гестапо, хотя в некоторых своих работах определял фашизм как неизбежную и «здоровую» реакцию на большевизм. …Гитлер… остановил процесс большевизации в Германии и оказал этим величайшую услугу всей Европе», — писал он в своей статье «Национал-социализм. Новый дух» в 1933 г. До 1937 г. жил в Германии и Семен Франк.

Часто пишут об огромной утрате, которую понесли наука и культура России в лице пассажиров «философского парохода». Безусловно, Ильин и Бердяев — великие имена. И не только они… Но что стало бы с ними и другими изгнанниками в России, когда по стране во всю силу покатилось колесо красного террора? «Высылка была делом Троцкого, — писал вице-председатель берлинского Союза русских писателей и журналистов писатель Борис Константинович Зайцев. — За нее высланные должны быть ему благодарны: это дало им возможность дожить свои жизни в условиях свободы и культуры. Бердяеву же открыло дорогу к мировой известности».

Послесловие

Экономист Н. Д. Кондратьев, в отношении которого высылка была отменена, до 1930 г. работал в народном хозяйстве, потом был арестован, приговорен к 8 годам заключения и в 1937 г. расстрелян.

Специалист в области теоретической гидравлики профессор И. И. Куколевский был также исключен из списка пассажиров «философского парохода». Впоследствии получил звание заслуженного деятеля науки и техники РСФСР, в 1943 г. был удостоен Сталинской премии.

 

Вдоль по НЭПскому…

Западную часть немецкой столицы за каких-то год-полтора заселили российские эмигранты. Территорию тогдашнего «Русского Берлина» можно примерно локализовать в пределах улицы Кантштрассе (Kantstrasse) на западе, площадей Ноллендорфплац (Nollendorfplatz) и Прагерплац (Pragerplatz) на юге, площади Байришер-плац (Bayerischerplatz) на востоке, парка Тиргартен (Tiergarten) на севере с бульваром Курфюрстендамм (Kurfuer-stendamm) между ними. Район Шарлоттенбург россияне по аналогии с Петроградом называли Шарлоттенградом, Курфюрстендамм именовали «Нэпским проспектом» (производное от НЭП — новой экономической политики). Здесь гости любили прогуливаться как дома в «старое время». Одним из центров культурной жизни стала Прагерплац, где жили многие видные эмигранты. Некоторые по приезде впервые селились здесь в пансионе «Прагер»: Алексей Толстой, Марина Цветаева, Илья Эренбург и др.

В этих местах группировались многочисленные магазины, издательства, книжные лавки, библиотеки, рестораны, парикмахерские…

Наиболее заметны в русской колонии были представители интеллигенции, люди культуры и искусства — писатели, журналисты, художники, артисты. Как и большинство остальных эмигрантов, они считали, что большевики долго не продержатся, жили ожиданием возвращения на родину, не стремились к ассимиляции. По некоторым оценкам, их было около тысячи человек. Собственно, именно эту часть эмигрантской общины обычно подразумевают под «Русским Берлином». Но их творческая аура, осеняя своей благородной тенью русское эмигрантское сообщество в целом, нередко подвигает молодых восторженных немецких журналисток видеть в каждом втором эмигранте Набокова и в каждом третьем Ходасевича.

Борщ с кашей

По списку Карла Шлёгеля, в «Русском Берлине» первой эмигрантской волны было около 20 ресторанов с русской кухней. Среди них — «Либерти» (первый русский бар-ресторан) на Нюрнбергерштрассе (Nuembergerstrasse, 65) недалеко от магазина «КаДеВе», знаменитые «Ландграф» на Курфюрстенштрассе (Kurfuerstenstrasse, 75) и «Пражское кафе» (Prager Diele) на Прагерплац, «Кулинар» на Шаперштрассе (Shaperstrasse, 16), «Медведь» на Байришерштрассе (Bayerischerstrasse, 11), на Виттенбергплац (Wittenbergplatz), где подавали «борщ с гречневой кашей во всякое время», «Русский уголок» на Ной Винтерфельдштрассе (Neue Wintrefeldstrasse, 9), рядом с Ноллендорфплац… Во многих заведениях русского общепита было не только русское меню. Там играли оркестры балалаек, звучали цыганские романсы, плясали разодетые в пух и прах казаки… В дорогих ресторанах можно было послушать цыганский хор князя Б. А. Голицына («Стрельна»), цыганские романсы в исполнении К. Л. Истоминой («Медведь»), солиста бывшего придворного оркестра И. Ф. Гиля («Русско-немецкий ресторан»)… В местах подешевле выступали ансамбли, составленные, например, из бывших юнкеров. Вот как описывает такой ансамбль в ресторане «Тары-бары» Роман Гуль: «Все в красных сафьяновых сапогах, синих шароварах, белых широких русских рубахах, талии обмотаны красными кушаками. Инструменты — балалайки, гитары, домры, а один ударяет в бубен». Как пишут, сольные партии на балалайке у них исполнял князь Мещерский, уланский офицер и георгиевский кавалер. Случалось, в ресторанах между эмигрантами вспыхивали скандалы, если, например, одна часть публики — монархисты — вставала при звуках «Боже, Царя храни!», а другая — сторонники Временного правительства — продолжала сидеть. Доходило до рукоприкладства. В советских фильмах о Белой эмиграции можно было видеть подобные сцены. Доведенные до гротеска, они, тем не менее, были не далеки от истины.

Неуемно любознательный Роман Гуль

Так же как Илья Эренбург, Роман Борисович Гуль по праву именуется летописцем берлинской эмиграции. Бывший офицер Добровольческой армии, ставший в эмиграции писателем, он быстро приобрел известность после публикации мемуаров «Ледяной поход (с Корниловым)», вышедших в 1921 г. Вслед за ними последовали еще около двадцати книг.

В Берлине Гуль оказался в 1920 г. Был сам по себе, с легким левым уклоном. Занимался журналистикой и писательской деятельностью. Сотрудничал с различными эмигрантскими газетами и журналами, такими как «Накануне», «Жизнь», «Время», «Русский эмигрант», «Голос России», и другими периодическими изданиями. Был корреспондентом нескольких советских газет. Написал по заказу московского Госиздата роман «Жизнь на фукса» (1927). Был знаком или встречался со многими видными деятелями эмиграции и приезжавшими из России в Берлин писателями, поэтами и общественными деятелями. Среди его визави — Керенский, Пастернак, Есенин, Замятин, Федин, Пильняк, Тынянов, Ходасевич, Ремизов, Осоргин, Степун, Вышеславцев, Белый, Цветаева и многие другие. Гуль был «неуемно любознательным» человеком. Он регулярно посещал собрания литературного кафе Дома искусств, что обогащало его новыми и разнообразными знакомствами и впечатлениями. Около половины книг Гуля посвящены русской эмиграции. В его летописных хрониках живут «советские и эмигрантские литераторы и артисты, «осколки разбитой вдребезги» русской интеллигенции, театры и печать русского зарубежья, ночные таксисты — бывшие полковники и генералы». Среди его книг особенно выделяются мемуарные записки в трех томах «Я унес Россию. Апология эмиграции», где яркими, точными штрихами Гуль рисует картины эмигрантской жизни.

После прихода нацистов к власти Гуль был арестован и месяц провел в концентрационном лагере. Гитлеровцы усмотрели призыв к терроризму в его книге о Савинкове. Освободиться из лагеря русскому писателю помогла его жена, отыскавшая среди их знакомых одного деятеля нацистского движения, прибалтийского немца Гуго Менчеля, который работал простым дантистом, прекрасно говорил по-русски, но, как выяснилось, имел партийный билет № 4, то есть вступил в партию раньше Гитлера примерно на 3–4 номера. Менчель, «на редкость добрый и отзывчивый человек», надел мундир, ордена, сходил в гестапо, и вопрос был решен.

Осенью 1933 г. Гуль уехал в Париж. После войны переехал в США, где покинул этот мир в 1986 г. Похоронен в штате Нью-Йорк.

Два города

Русская речь звучала повсюду, в эмигрантских районах часто преобладая над немецкой. Далеко не все российские гости владели немецким языком, нередко удивляясь, что «мы уже здесь два года, а они (немцы) еще не выучили наш язык». Отсюда, а не с Бронкса пришел этот анекдот.

Созданный эмигрантами «русский мир» со своими газетами, издательствами, выставками, кафе, ресторанами, театрами, школами и другими атрибутами культурной жизни был хорошо заметен на городском пейзаже. В Берлине образовался город внутри города со своими традициями и образом жизни. «Два города, — писал Вадим Андреев, — немецкий и русский, — как вода и масло, налитые в один сосуд, не смешивались друг с другом». Чаще всего именно так характеризуются отношения между берлинцами и эмигрантами в те годы. Но в «Русском Берлине» также жили и профессионалы, владевшие мастерством, которое было востребовано в немецкой столице. Врачи, как писала газета Berliner Tageblatt (24.12.1921), открывали частные кабинеты, адвокаты шли работать в немецкие конторы, представители технических специальностей устраивались на промышленные предприятия. Люди творческих профессий старались привлечь к себе внимание на выставках. Открывались кондитерские, комиссионные магазины. Для кредитования новых проектов берлинские банки организовали особые русские отделения, где работали эмигранты… В Берлине было шесть русских банков… Газета отмечала, что профессиональная деятельность русских достигла вершины в издательском деле и в книжной торговле… Стартовый капитал в этой области находился на уровне 230 тысяч марок. В то время как, имея иностранную валюту, можно было прожить в городе на 15 долларов.

«Наглядно» представить степень присутствия деловых объектов «Русского Берлина» на карте города поможет воображаемая прогулка по Фридрихштрассе (Friedrichstrasse), лежащей на окраине «занятой» русскими территории немецкой столицы. Здесь располагались книжный магазин «Аргонавты» (д. 13), Русская табачная фабрика «Урал» (д. 24), комиссионный магазин «Братья Орловы» (д. 44), ювелирная мастерская А. Бабиченко (д. 44), меховой магазин А. И. Савича (д. 63), Союз бывших русских военнопленных и интернированных в Германии (д. 64), отель «Силезия» (д. 96), русский пансион «Rones» (д. 118), ООО «Берлинские драгоценные камни» (д. 168), ювелирный магазин «Геледер и Сие» (д. 168), торговый дом «Андромеда» (д. 203). Здесь же на Фридрихштрассе, 217 до 1921 г. находилась резиденция ЦК КПГ Германии.

Мирное завоевание

В 1923 г. корреспондент венской газеты «Русский иллюстрированный мир» писал из Берлина: «Мы — старожилы — привыкли. А вот заезжему человеку чуть ли не странным кажется это обилие русских магазинов, кафе, ресторанов, кабаре um. g. В самом деле: пройдешься в области «Вестена» (магазин «Кауфхаус дес Вестнес» / «КаДеВе», крупнейший и по сей день универмаг города, расположенный в центре Западного Берлина, рядом с фешенебельной Курфюрстендамм. — Авт.) — и зарябит перед глазами от великого множества вывесок, витрин, плакатов, реклам: «Здесь говорят по-русски» книжный магазин «Родина» ресторан «Медведь», кафе «Москва» концерт такого-то… русские парикмахеры, чуть ли не мозольные операторы!.. А в газетных киосках тоже бубнят о себе заголовки газет и журналов: «Дни», «Накануне» «Руль» «Сполохи» «Жар-птица» Вот уж подлинно — мирное завоевание! А немцы — ничего привыкли. Еще острят: будто через год этак можно будет в промежутке от Шарлоттенбурга до «Цоологише гартен» (станция метро недалеко от Курфюрстендамм. — Авт.) основать Русскую эмигрантскую республику, а Курфюрстендамм переиначить в «проспект Курфюрста».

Не все берлинцы, однако, были столь добродушны. В униженной военным поражением и отягощенной огромными репарациями стране вызревали и другие настроения. Немцев шокировали объявления на дверях магазинов «Wir sprechen auch deutsch» («Мы говорим также по-немецки»). Случалось, писал Вадим Андреев, «прохожие… услышав русскую речь, оборачивались и яростно кричали:

— В Германии извольте говорить по-немецки!».

Виттенбертлац — любимое место прогулок русских эмигрантов. На заднем плане хорошо виден собор памяти кайзера Вильгельма

С окончанием Гражданской войны в Германии, и прежде всего в Берлине, стали часто появляться крупные писатели, художники, артисты, деятели искусства из Советской России. Это были не единичные выезды счастливчиков «за бугор», а то, что называют массовым явлениям (понятно, что в определенной социальной группе). Для достаточно известных представителей российской творческой интеллигенции тех лет Германия примерно до 1925 г. реально была «окном в Европу», через которое до поры лишь географически отдаленные части единой русской культуры свободно (или почти свободно) поддерживали двустороннюю связь.

Буря в стакане воды

В эмигрантской среде одни оставались монархистами и твердили о борьбе «За Веру, Царя и Отечество», другие по-прежнему гласили: «Вся власть Учредительному собранию», распущенному большевиками, третьи призывали к «власти советов, но без коммунистов»… Кадеты (конституционные демократы. — Авт.) вместе с основателем этой партии бывшим министром Временного правительства Павлом Николаевичем Милюковым, склоняясь к примиренчеству, считали, что в новой ситуации необходимо проявить гибкость и создать «Всероссийскую политическую коалицию».

В Берлине писали, находим опять у Эренбурга, что «Россию погубили вечные ручки Ватермана и шампанское Купферберга, помеченные дьявольскими пентаграммами. Известный в дореволюционные годы журналист Василевский — He-Буква (псевдоним. — Авт.) писал, что «большевики растлили Сологуба», ссылаясь на роман «Заклинательница змей», написанный до революции. Бурцев называл Есенина «советским Распутиным», К. Чуковского за статью «Ахматова и Маяковский» объявили «советским прихвостнем» Черносотенцы писали, что «Керенский сын известной революционерки Геси Гельфман, эсер Чернов на самом деле Либерман, а октябрист Гучков — масон и еврей по имени Вакье».

Не уступали журналистам и писатели с именем. Зинаида Гиппиус травила Андрея Белого, беллетрист Е. Чириков, который многим был обязан Горькому, написал пасквиль «Смердяков русской революции». Бунин чернил всех. Белые газеты, что ни день, объявляли о близком конце большевиков.

Все это было бурей в стакане воды, истерикой низверженных помпадуров, работой десятка иностранных разведок или бредом отдельных фанатиков».

Некоторые, озлобленные поражением, терзаемые невозможностью отомстить далекому врагу, находили виновников всех бед среди таких же, как они, изгнанников. Самые оголтелые хватались за оружие.

«Мщу за царскую семью»

В марте 1922 г. монархисты, белые офицеры Шабельский-Борк (настоящая фамилия Попов) и Таборицкий, совершили покушение на Милюкова. Это произошло на лекции «Америка и восстановление России», которую тот читал в Берлинской филармонии. После ее окончания Шабельский-Борк с криками «Я мщу за царскую семью» открыл стрельбу по Милюкову. Сидевший в президиуме доктор Аснес быстро среагировал и повалил Милюкова на пол. Нападавший продолжил стрельбу, но в этот момент его ударил по руке с револьвером, оказавшийся рядом Владимир Дмитриевич Набоков, один из руководителей кадетской партии, юрист и публицист, редактор берлинской газеты «Руль». Тогда Таборицкий выстрелил в Набокова. Пуля попала в сердце, Набоков погиб мгновенно. Во время покушения было ранено девять человек. Милюков не пострадал.

Владимир Дмитриевич Набоков, павший от руки фанатика монархиста

Шабельский-Борк был задержан собравшимися в зале. Таборицкого схватили уже в гардеробе. На момент покушения Шабельскому было 28, Таборицкому — 26 лет.

Состоявшийся суд приговорил Шабельского-Борка к 12 годам каторжной тюрьмы, Таборицкого — к 14 годам. Оба были освобождены через пять лет и остались в Германии. В годы нацизма работали в Управлении делами российской эмиграции, которым руководил В. В. Бискупский — один из идеологов так называемого «русского фашизма». У одного из террористов дочери убитого Ольге Набоковой пришлось подписывать свидетельство о расовой чистоте.

По некоторым данным, Бискупский в ноябре 1923 г., после мюнхенского путча, некоторое время укрывал у себя на квартире Гитлера. В 1941 г. Бискупский одобрил нападение Германии на СССР и пошел на сотрудничество с гитлеровцами. По некоторым сведениям, в 1944 г. он оказался причастен к заговору против Гитлера. Скрывался. Умер 18 июня 1945 г. По другим источникам, был арестован гестапо и умер в концлагере. Шабельский-Борк после Второй мировой войны переехал в Аргентину, где скончался в 1952 г. в возрасте 59 лет.

Таборицкий также возглавлял созданную им пронацистскую Национальную организацию русской молодежи, по некоторым данным, вступил в НСДАП. В годы войны в качестве руководителя «Русского представительства» в Германии занимался вербовкой русских эмигрантов в вермахт. Пропал без вести в 1945 г. во время штурма Берлина.

 

Эмигрантские миниатюры

Первыми проявлениями культурной жизни в «Русском Берлине» стали спектакли и представления, поставленные в Берлине силами эмигрантов в августе — ноябре 1919 г. Полупрофессиональная труппа представила на сценах Deutsches Theater, Theater des Westens и Brueder-Vereins-Saal «Осенние скрипки», «Роман», «Ревность», «Земной рай», «Три сестры», «Змейку» и «Науку любви». Одновременно открылось русское кабаре «Голубой сарафан». Однако уже к концу года по причине крайней убыточности спектакли прекратились, а кабаре закрылось. Приезжал малоуспешный Русский художественный передвижной театр из Риги.

Сохранившийся до наших дней Theater des Westens, где шли первые спектакли русских эмигрантов. Фото: ВТМ

Летом 1920 г. в Берлине создается «Шалаш русского актера», который, как писала газета «Голос эмигранта», «обосновался в помещении ресторана при Theater des Westens и носил характер театра миниатюр с отдельными выступлениями и отрывками, на самодельной сцене, в примитивных декорациях». По сходным с вышеназванными причинам «Шалаш» закрылся в конце года. Через много лет, уже в современном Берлине, появился молодежный клуб «Шалаш», как бы принявший эстафету.

Дальнейшие попытки движения в этом направлении свелись опять-таки к созданию нескольких театров эстрадных миниатюр. Два начинания оказались достаточно успешными и относительно долговременными: «Синяя птица» и «Русский театр Ванька-Встанька».

Театром «Синяя птица» руководил Яков Южный.

«Этот театр, — писал Роман Гуль, — по своему стилю и репертуару был схож со знаменитой «Летучей мышью» Никиты Балиева, ставшей эмигранткой, улетевшей из советской Москвы в Париж, где Балиев с огромным успехом вел свой театр… [20] В «Синей птице» ведущие актрисы были Валентина Аренцвари, Е. Девильер и Юлия Бекефи, «…потрясавшая» зрителей в». Рязанской пляске». В труппе были: режиссер И. Дуван-Торцов, сам Я. Южный, знаменитый эстрадник (куплетист. — Авт.) Виктор Хенкин, музыкальной частью ведал М. М. Шопелло-Давыдов, художественное оформление — три талантливых молодых художника: А. Худяков, Г. Пожедаев и И Челищев, сделавший позже международную карьеру.

Репертуар «Синей птицы» включал множество милых и остроумных музыкальных безделок — «Стрелочек», «Полночная полька» «Русский танец», «Вечерний звон», «Бурлаки» «Повариха и трубочист», «Рязанская пляска» «Крестьянские песни» «Аубки» «Как хороши, как свежи были розы» «Песенки кинто» — коронный номер Виктора Хенкина».

Роман Гуль оставил также интересное описание «Ваньки-Встаньки»:

«Душой… театра… был известный поэт-эстрадник Николай Яковлевич Агнивцев, автор вышедших в Берлине стихотворных сборников «Мои песенки» и «Блистательный Санкт-Петербург». Агнивцев… очень высокий, очень худющий, с некрасивым, но выразительным лицом, очень вьтивавший… был воплощение бескрайней русской театральной богемы… Спесивые эстеты, разумеется, найдут в Агнивцеве и мелкотемье, и даже «пошлость». Но хорошо в свое время ответил Александр Блок о пьесах Аеонида Андреева: «Пусть это пошлость, но это пошлость, которая меня волнует!» Вот и у Агнивцева есть такие «легкости», сквозь которые чувствуется несомненный талант милостью Божьей… свои отдельные строки Агнивцев мог бы с чистой совестью подарить и Есенину, и даже Блоку. Хотя бы эту: «Ведь это юность из тумана мне машет белым рукавом!»

Театр… просуществовал недолго. В нем (как и в «Синей птице») давались разные интересные, талантливые безделки — «Русь эмигрантская», «В старой Москве», «Хоровод виз» «Бродячие комедианты«…В Агнивцеве, сильно пившем, видимо, была какая-то неуравновешенность: в 1923 году он вернулся в РСФСР. Может быть, даже по пьяному делу, Бог его знает. Там у него сначала будто что-то пошло, выпустил более-менее «соответственный» сборник стихов — «От пудры до грузовика» выпустил две книжки «для юношества», стал сотрудником «Крокодила» Но вскоре власти поняли, что этот Божьей милостью богемьен [21] — не подходящ. Из «Крокодила» его ушли. Двери издательств для него закрылись. Агнивцев опустился. Сидел в дешевых пивных, где за бутылку пива писал стихотворения, ноги были обуты в калоши, обмотанные веревками. И под конец умер, как босяк, — как говорится, «под забором» Но «забор» был не чужой, не бусурманский, конечно, а свой, расейский «забор», под ним, говорят, и умирать гораздо приятнее».

 

«Супруги» Чеховы

Одной из самых ярких театральных фигур первой половины XX в. был артист Михаил Александрович Чехов (1891–1955), племянник А. П. Чехова, сын его старшего брата Александра Павловича. Впервые он оказался в Берлине в конце лета 1922 г. в числе актеров студии МХТ, гастролировавшей тогда в немецкой столице. Критика однозначно выделяла Чехова среди студийцев как талантливого, «сочного» актера, обладавшего ярко выраженной индивидуальностью.

Михаил Чехов в роли Хлестакова, фото: kino-teatr.ru

В 1928 г. Михаил Александрович снова приезжает в Германию «для лечения», но, оказавшись в Берлине, обращается в Главискусство с просьбой о предоставлении годового заграничного отпуска. Больше в Россию Чехов не вернулся. В 1929–1930 гг. он очень успешно снимался в Берлине в кино, играл в театре Макса Рейнхардта.

Потом работал в Чехословакии, Франции, Латвии.

Ольга Чехова. Фото: kino-teatr.ru

Перед войной переехал в США, где основал свою актерскую школу, в которой учились мастерству Мэрилин Монро, Клинт Иствуд, Энтони Куинн, Юл Бриннер и многие другие голливудские звезды.

Михаил Чехов дал свою фамилию Ольге Константиновне Книппер (1897–1980), племяннице актрисы МХТ Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой. Они тайно обвенчались в 1914 г. Прожили вместе, однако, только четыре года. В начале 1921 г. Ольга Чехова вместе с новым мужем приезжает в Берлин, где остается навсегда. Не имея актерского опыта, не зная языка, но обладая прекрасной внешностью, актерским талантом и упорством в достижении поставленных целей, она через десять лет сумела стать популярнейшей в Германии актрисой, «ученицей Станиславского», снявшейся более чем в сорока фильмах. В 1929 г. она как режиссер поставила фильм «Шут своей любви» с бывшим супругом Михаилом Чеховым в главной роли. Ольга Чехова взлетела в Германии на невероятную высоту. Во времена Третьего рейха она имела статус «государственной актрисы». В прессе публиковались ее фотографии рядом с Гитлером, который обожал ее, она дружила с Евой Браун, на равных говорила с Геббельсом, Герингом и другими нацистскими бонзами. Ее новый муж — военный летчик — сражается с англичанами и гибнет в воздушном бою. В статьях о Чеховой часто высказывется удивление: как русская актриса смогла попасть в самый ближний круг гитлеровского окружения? Ответ прост: она не была русской по крови и происходила из семьи обрусевших немцев.

Войну Чехова прожила в Берлине. После победы над Германией ее допрашивают в НКВД, на три месяца привозят в Москву, где допросы продолжаются. А потом она возвращается в Берлин. Снова снимается в кино, играет на сцене. Одновременно появляются слухи, что Ольга Чехова — агент НКВД. Так считал, например, советский разведчик генерал-лейтенант Павел Судоплатов. В своих мемуарах Ольга Чехова не дала ответа. Ее тайна до сих пор не раскрыта.

 

Российские балетные

Первой русской яркой балетной звездой на берлинской сцене стала Анна Павловна (Матвеевна) Павлова (1881–1931). В 1907 г. она приезжает в Берлин во время своего первого европейского турне. Этот год считается началом ее международного признания. Павлова первая из русских балерин еще до Русских сезонов С. П. Дягилева обрела мировую славу. Из Берлина она поехала с балетной труппой в Лейпциг, Прагу и Вену, где танцевала в «Лебедином озере». Позже Павлова присоединилась к труппе Дягилева. Через два года на гастролях Мариинки в Берлине она танцевала «Жизель» вместе с Николаем Легатом. В 1913 г. в Берлине вышел сборник статей, посвященный ей, в который также вошли написанные балериной биографические заметки. Тогда же Анна Павлова выступила в Берлине в роли манекенщицы и приняла участие в проведенной в немецкой столице демонстрации меховых изделий. Многие танцовщицы Дягилева не отказывали себе в удовольствии поработать в качестве манекенщиц парижского Дома моды. Начало Первой мировой войны застало Павлову в Берлине, где она была на короткое время задержана как «русская шпионка». Довольно скоро балерина вернулась в Россию, после чего отправилась вместе с труппой на гастроли по Северной и Южной Америке.

В эмигрантском Берлине 1920-х жили многие известные балетные артисты. На городской театральной сцене они занимали наиболее устойчивые и долговременные позиции. Балетные в силу специфики своего творчества, где не требовалось знание языка, были глубже других эмигрантов интегрированы в культурную жизнь «немецкого» Берлина. В 1920 г. они создали Союз русских сценических деятелей со своим печатным органом — журналом «Театр и жизнь» с подзаголовком «Журнал, посвященный пропаганде русского сценического искусства за границей». При союзе также существовала биржа актеров, занимавшаяся их трудоустройством.

Среди русских балетных выделялась Евгения Платоновна Эдуардова (1882–1960). Обладая скромными средствами, она создала русскую балетную школу, которая приобрела большой авторитет не только в «русском», но и в «немецком» Берлине. Как танцовщица и хореограф Эдуардова оказала большое влияние на развитие классического балета в Германии. Ее пригласили на должность режиссера в Берлинский государственный театр, где она проработала, одновременно преподавая в школе, до 1938 г., когда переехала в Париж.

Одним из самых долгосрочных творческих проектов стала балетная труппа «Русский Романтический театр», которой руководил известный артист петербургского Мариинского театра Борис Георгиевич Романов (1891–1957). Одним из основателей театра был Анатолий Ефимович Шайкевич (1879–1947), сын миллионера — крупного заводчика и банкира, председателя Русского общества всеобщей компании электричества и Санкт-Петербургского коммерческого банка, юрист, балетный критик и просто эстет, а также друг Бердяева, находившийся с 1918 г. в эмиграции. Как критик он писал для русских эмигрантских изданий «Театр», «Театр и жизнь», «Русские новости».

Декорациями занимался театральный художник Павел Федорович Челищев (1898–1957), одна из наиболее фундаментальных фигур среди художников русской эмиграции. Он также сотрудничал с театром «Синяя птица», оформлял постановки «Золотой петушок» Н. А. Римского-Корсакова и «Савонарола» для Берлинской оперы. Кроме него, с «Романтическим театром» сотрудничали художники Ф. Гозиасон, Л. Зак, В. Боберман и Г. Пожедаев.

Труппа много гастролировала по Европе. «Русский Романтический театр» был очень популярен у эмигрантов и немцев и продержался в Берлине до 1926 г. Его наиболее значительной постановкой на берлинской сцене стала «Жизель». Шли также «Петрушка», «Любовь-волшебница» и другие спектакли. Прима-балериной была выдающаяся танцовщица Мариинского театра Елена Александровна Смирнова, жена Романова. Ее танец отличался безукоризненной техникой, отточенностью исполнения, уверенными вращениями. Мастерство Смирновой с удовольствием описывал эмигрантский критик Андрей Левинсон. После распада труппы Романов некоторое время работал балетмейстером у Анны Павловой, пока не уехал с женой в Америку, где в 1938 г. стал балетмейстером Метрополитен-опера в Нью-Йорке.

 

Берлинский феномен

Беспрецедентного размаха достигла в «Русском Берлине» издательская деятельность. С 1920-го по 1922 г. в Берлине выходило почти 60 русских газет и журналов. За период с 1919-го по 1924 г. в немецкой столице увидели свет около 2200 наименований книг на русском языке — больше, чем в Москве и Петрограде. Издания распространялись не только в Германии, но и в других странах Европы, в России, а также в Америке. В эти годы из европейских стран в Германии были наиболее благоприятные условия для книгоиздательской деятельности. В политическом смысле это объяснялось наилучшими, по сравнению с другими странами, отношениями между Германией и Советской Россией. С точки зрения экономики этому способствовали, с одной стороны, вызванные гиперинфляцией относительно дешевая рабочая сила и стоимость типографских работ, с другой стороны, традиционно высокий уровень полиграфии в стране. Плюс к этому высокий спрос на русскоязычную продукцию среди эмигрантов, а также печать части продукции для России под твердые заказы. За десять лет — с 1918-го по 1928 г. — в Берлине в разное время и с разным успехом суммарно существовало не менее 87 эмигрантских издательств (по некоторым источникам, с учетом «однодневных» проектов до 200). По данным германской статистики, в 1922 г. годовая продукция книг на русском языке превышала количество изданий, выпускавшихся для немцев. Подобного феномена в издательской деятельности как по количеству, так и по разнообразию продукции не было ни в одной другой русской диаспоре Европы.

Издательства и издатели

Еще в 1856 г. в Берлине открылась русская типография К. Шультце, в 1857 г. — типография «Трович и сын». Перед Первой мировой войной в немецкой столице существовало издательство И. П. Ладыжникова, открытое еще в 1905 г. по решению ЦК РСДРП(б) для издания марксистской литературы за рубежом. Ладыжников долгие годы сотрудничал с А. М. Горьким. В 1918 г. издательство приобрел Б. Н. Рубинштейн (во время войны погибший в газовой камере), но до конца своей деятельности оно сохраняло первоначальное название. Ладыжников после революции руководил советскими государственными книготорговыми обществами в Берлине «Книга» и «Международная книга».

В эмигрантском книжном магазине. Фото: Ullstein

В 1919 г. в Берлине появился русский книжный магазин «Москва» А. С. Закса. Потом в местах, где селились и часто бывали русские эмигранты, стали появляться другие книжные магазины. Поначалу книги обычно поступали в них из «Москвы», которая стала городским центром распространения книжной продукции. Через год при «Москве» открылась библиотека, затем — одноименное издательство, в котором с 1921 г. стал выходить в маркетинговых целях критико-библиографический журнал «Русская книга». Позже открылся филиал магазина в Нью-Йорке, затем крупные партии книг стали поступать во Владивосток и далее в Китай, в обосновавшуюся там русскую диаспору. Продукция на русском языке, издававшаяся в Германии, появилась на прилавках книжных магазинов в Польше, Прибалтике, России.

Только за 1921 г., помимо «Москвы», в Берлине возникло 15 крупных издательств («Мысль», «Слово», «Врач», «Геликон», «Литература», «Скифы», «Огоньки», «Русское творчество», «Эпоха», издательства Гржебина, Дьяковой, Бергера, Гликмана и др.). Здесь печатали русскую классику, прозу и поэзию эмигрантов и советских авторов: произведения А. Аверченко, А. Белого, С. Есенина, О. Мандельштама, Вяч. Иванова, Л. Лунца, В. Маяковского, И. Северянина, В. Набокова, Б. Пастернака, Б. Пильняка, А. Ремизова, И. Соколова-Микитова, А. Толстого, Вл. Ходасевича, М. Цветаевой, С. Черного, В. Шкловского, И. Эренбурга… В огромных количествах выпускались разные мемуары, религиозная литература, справочники, пособия, поваренные книги…

В апреле 1922 г. был образован Союз книгоиздателей, который учредили представители 25 издательств и книжных магазинов. Своей главной задачей они видели формирование единой книгоиздательской политики на книжном рынке в Германии, а также в целом в Европе, принимая во внимание и Америку.

Издательство З. И. Гржебина (Лютцовштрассе, 27) занимало первую позицию на русскоязычном книгоиздательском рынке по количеству, разнообразию, качеству текстов и оформлению книжной продукции. За время существования издательства с мая 1922-го по октябрь 1923 г. были выпущены книги 225 наименований.

Зиновий Исаевич Гржебин, издатель с дореволюционным стажем и большим опытом, уехал из России в 1921 г. вместе с А. М. Горьким. В Берлине основанное им издательство выпускало до поры при моральной поддержке Горького и финансовой помощи Советского правительства книги серии «Берлин — Петроград», адресованные прежде всего российскому читателю. В редсовет издательства входили А. М. Горький, А. Бенуа, академик С. Ф. Ольденбург и профессор А. П. Пинкевич. Под маркой «Берлин — Петроград» были изданы четырехтомник Лермонтова, десятитомник Н. В. Гоголя, произведения К. Бальмонта, И. Бунина, Ф. Сологуба, Е. Замятина, А. Н. Толстого, М. Горького, Б. Пильняка, Б. Зайцева, А. Чапыгина, А. Ремизова, А. Белого, Б. Пастернака, Н. Гумилева, В. Ходасевича, Г. Иванова, М. Цветаевой, книги серии «Жизнь замечательных людей»… Часть книг выпускалась по заказу российского торгпредства в Берлине.

Гржебиным была предпринята попытка издания исторического журнала «Летопись революции» со статьями авторов из противоборствующих лагерей. «Я готов печатать от Ленина до Шульгина и еще правее, — говорил Гржебин, — если это будет талантливо и правдиво… Я совершенно независим и печатаю то, что нахожу нужным. Я не могу оторваться от России, хочу, чтобы мои книги попали в Россию…» Однако введенный запрет на ввоз в Россию книг, изданных за рубежом, последовавшее за этим прекращение финансирования со стороны советского торгпредства договора и начало общего спада книгоиздательского дела в Германии разорили Гржебина. В конце 1923 г. он переехал с семьей в Париж, где скончался в 1929 г. в нищете.

Критик и переводчик Евгений Германович Лундберг основал в 1921 г. издательство «Скифы», поначалу печатавшее в основном издания политического толка, отражавшие позицию левых эсеров, а потом значительно расширило свою деятельность в сторону философских, исторических, литературоведческих книг, сборников современной поэзии, а также научно-популярной и учебной литературы. Часть книг этого направления издавалась по советским заказам. Издательство работало до середины 1920-х гг.

«Скифы» — рассказывает Роман Гуль, — левые эсеры… прибыли в Берлин в 1921 г. во главе с бывшим наркомюстом И. Штейнбергом и А. Шрейдером. Въехали они в Берлин шумно, с хорошими деньгами, и сразу — на широкую ногу! — открыли большое издательство, назвав его «Скифы»… Говорилось, что всех их выслали. Но я так и не понимаю, почему и как их выслали и почему они приехали с такими деньгами — после подавления большевиками левоэсеровского восстания в Москве в июле 1918 г. левые эсеры ведь оказались «врагами народа» Это были… хорошие, симпатичные люди… но политически, по своему «революционному романтизму» — какие-то несерьезные. Странно, что эта группа «скифов» состояла почти вся из евреев, которые по своему национальному характеру, я думаю, ни к какому «скифству» не расположены. Больше того, бывший наркомюст И. Штейнберг был… ортодоксальный еврей, соблюдавший все обряды иудаизма. Как он это увязывал со «скифством» — его «тайна» Шрейдер же… наоборот, был еврей, вдребезги испорченный Россией… и кончил в Париже… по-карамазовски: без ума полюбил… но, не получив на свою «безумную» любовь ответа, пустил себе пулю в лоб. Лундберг… был, по-моему, интересным и умным писателем… «Скифы» сразу же стали издавать левоэсеровский журнал «Знамя» И выпустили множество книг… Но кончились «Скифы» очень быстро, по-скифски: деньги все пропустили. Шрейдер (как я сказал) застрелился, Лундберг возвратился, а Штейнберг уехал в Америку. Выпущенные Штейнбергом мемуары для политического деятеля странно несерьезны, но для левых с-p., пожалуй, характерны. Вспоминая октябрьский переворот, Штейнберг пишет: «Тайной политической целью Ленина всегда была диктатура… «».

Спустя десятки лет тайна «больших денег» «Скифов» выясняется. В заметке о Е. Г. Лундберге (Краткая литеритурная энциклопедия [КЛЭ]. Т.4. С. 453) сказано: «Изд-во «Скифы» — берлинский отдел Госиздата и Гостехиздата». Так вот в чем дело! Стало быть, деньги-то дала Москва. Но на свободе «скифы» начали «резвиться», издавая не «гостехиздат», а, например, полное собрание сочинений Льва Шестова, писания которого (так же как и Вл. Соловьева и Л. Толстого) были уже Надеждой Крупской изъяты из библиотек. Естественно, что деньги из Москвы прекратились и «Скифы» кончились, на прощание издав ценную книгу о начальном ленинском терроре — «Кремль за решеткой».

Издательство «Геликон», которым руководил Абрам Вишняк, выпустило в 1920–1924 гг. с очень высоким качеством около 50 наименований книг, в том числе произведения Ильи Эренбурга, Марины Цветаевой и Бориса Пастернака, Алексея Ремизова, Андрея Белого, Виктора Шкловского и др. Дом на Бамбергерштрассе (Bambergerstrasse, 7), где находилось издательство, сохранился до наших дней.

Для обеспечения твердых позиций на рынке основатель издательства «Слово» (Кохштрассе/Kochstrasse, 23/24), известный деятель кадетской партии, редактор газеты «Руль» Иосиф Гессен, заключил соглашение с крупным немецким издательством «Улыптайн». «Слово» печатало произведения русских классиков и современных авторов Марка Алданова, Владимира Набокова и др. Проект просуществовал, по-видимому, только четыре (или целых четыре!) года и закрылся в 1924 г. В исторической энциклопедии «Хронос», однако, отмечается, что «издательство, по-видимому, работало до середины 1930-х гг. и было закрыто из-за прекращения финансирования со стороны издательства «Ульштайн» в связи с изменившейся политической ситуацией в Германии».

Издательство Ладыжникова начало выпускать книги для эмиграции в 1920 г. и вошло в число немногих долгожителей русских книжных издательств в Берлине. Оно просуществовало до 1927 г., опубликовав на русском и немецком языках книги около 500 наименований. Среди них в серии «Русская библиотека» вышли собрания сочинений Л. Толстого, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Н. В. Гоголя, стихи А. К. Толстого, трилогия Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист». В серии «Библиотека современного знания» выходили также научно-популярные книги.

Всех пережило издательство «Петрополис», открывшееся в Берлине в 1922 г. как филиал петербургского издательства. Получив в 1924 г. самостоятельный статус, оно продержалось до конца 1930-х гг. Издательство специализировалось на произведениях авторов из Советской России, в первую очередь тех, которые там нельзя было выпустить.

Газеты и газетчики

Три газеты выходили ежедневно («Накануне», «Руль», «Наш век»), пять еженедельно, не считая кратковременных малоуспешных проектов. «Руль» распространялся по всей Европе, в нем размещалась реклама, ориентированная на другие города, «Накануне» продавалась в Москве и Петрограде. Печатались литературные журналы, где на переднем плане была «Новая русская книга», выходившая в 1921–1923 гг.

Русская периодическая пресса в Берлине отражала весь диапазон партий и политических движений российского зарубежья — от монархистов («Русская правда» под редакцией С. Соколова и П. Краснова) до анархистов («Рабочий путь» и «Анархический вестник»). На деньги, поступавшие из Москвы, издавался просоветский «Новый мир», непримиримый к эмиграции в целом. Его издание прекратилось в апреле 1922 г., когда неэффективность такого прямолинейного подхода стала очевидной. Но немногим раньше по решению Политбюро РКП(б) от 9 февраля 1922 г. появилась газета «Накануне», стоявшая на позициях примиренчества между белыми и красными во благо новой России. Первый номер вышел 26 марта. Политбюро своим постановлением газету и закрыло через два года.

«Сполохи» возглавлял «белобандит» (по выражению Романа Гуля) Александр Дроздов. Его имя тогда было очень широко известно. Он не только издавал журнал, но и выпустил несколько книг. По его инициативе было создано литературное объединение «Веретено», призванное сплотить русских писателей независимо от их политической ориентации, как эмигрантов, так и живших в России. Попытка объединения, однако, обернулась тем, что группа его членов (среди них И. Бунин и В. Набоков) покинула «Веретено» по причине явного тяготения Дроздова к А. Толстому и примиренческой «Накануне». В 1923 г. Дроздов неожиданно вернулся в СССР, где работал в журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Октябрь», а также написал роман о Белой эмиграции «Лохмотья», который тот же Гуль назвал «халтурой». Счастливо миновав лихолетье репрессий, Дроздов спокойно почил на родной земле.

Правые меньшевики-плехановцы группировались вокруг газеты «Заря». В 1921 г. в Берлине начал выходить журнал «Социалистический вестник», издававшийся Заграничной делегацией Российской социал-демократической рабочей партии (меньшевиков). Он печатался в Берлине, Берне, Париже, Льеже, Нью-Йорке и просуществовал до 1965 г. В лучшие годы издание имело хорошо налаженную связь редакции с корреспондентами в России.

Бывший комиссар Временного правительства при штаб-квартире Верховного главнокомандующего Владимир Станкевич (Станка Владос) в январе 1920 г. организовал в Берлине группу «Мир и труд». Она издавала газету «Голос России» и журнал «Жизнь». В них наряду с призывами покончить с Гражданской войной, примирить «Ленина и Врангеля» выражалась надежда на эволюцию новой власти в России в сторону демократии. Для этого она считала необходимым возобновление торговых и дипломатических отношений между западноевропейскими странами и Россией. Среди авторов этих изданий были лидер эсеров Виктор Чернов, поэт Саша Черный. «Жизнь» закрылась в 1921 г., а «Голос России» годом позже был преобразован в «Дни», где печаталась «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская (1844–1934). До 1925 г. газета выходила в Берлине, а потом переехала в Париж.

Группа «Мир искусства» с 1921-го по 1926 г. выпускала иллюстрированный литературно-художественный журнал «Жар-птица», который редактировал Саша Черный. Выполненное на высоком полиграфическом уровне издание освещало художественную жизнь не только в Берлине, но в русском зарубежье в целом. Журнал распространялся также и в Париже. Всего вышло 14 номеров.

Было свое издание и у конструктивистов — журнал «Вещь» под редакцией Эля Лисицкого и Ильи Эренбурга. «Вещь» была заявлена как «журнал с большой программой, призванный стать трибуной мирового авангарда». Три номера в издательстве «Скифы» вышли в 1922 г. В первом номере раздел литературы открывался стихотворением В. Маяковского «Приказ № 2 армии искусств». Журнал издавался на трех языках — русском, немецком и французском; в нем печатались Пикассо, Ле Корбюзье, Маяковский, Мейерхольд и другие деятели левого искусства. Эренбург писал о своем коллеге:

«Лисицкий твердо верил в конструктивизм. В жизни он был мягким, чрезвычайно добрым, порой наивным; хворал; влюблялся, как влюблялись в прошлом веке, — слепо, самоотверженно. А в искусстве он казался непреклонным математиком, вдохновлялся точностью, бредил трезвостью. Был он необычайным выдумщиком, умел оформить стенд на выставке так, что бедность экспонатов казалась избытком; умел по-новому построить книгу. В его рисунках видны и чувство цвета, и мастерство композиции».

Наиболее крупным и авторитетным периодическим изданием Берлина тех лет была русская демократическая газета «Руль», образованная в 1920 г. эмигрантами — членами кадетской партии И. В. Гессеном, А. Д. Каминкой и В. Д. Набоковым. Она просуществовала с ноября 1920-г. до октября 1931 г. В 1923 г. объем газеты увеличился с 8 полос до 16, начинает выходить иллюстрированное приложение к ней «Наш мир». Отметив 10-летний юбилей, «Руль» прекратил существование.

Журнал «Новая русская книга»

Главный редактор этого журнала профессор международного права Александр Семенович Ященко (1877–1934) по статусу был не эмигрантом, а невозвращенцем. Он прибыл в Германию в составе советской делегации в марте 1919 г. для работы над дополнительными протоколами Брестского договора. Оказавшись за границей, Ященко отказался вернуться в РСФСР и вскоре организовал журнал. Ответственным секретарем в нем работал Роман Борисович Гуль, к тому времени автор нашумевшего «Ледяного похода».

Русские писатели в Берлине (1922). Слева направо сидят: А. С. Ященко (главный редактор «Новой русской книги»), В. А. Пильняк, А. Н. Толстой, стоят: И. С. Соколов-Микитов, А. Белый, А. М. Ремизов. Фото: Bildarchiv Preussischer Kulturbesitz

В первом номере вышедшей в январе 1922 г. «Новой русской книги», или «НРК», как часто называли журнал, А. С. Ященко писал:

«Мы поставили себе задачей собрать и объединить сведения о русской и заграничной издательской и литературной деятельности. По мере сил мы стремимся создать из «НРК» мост, соединяющий зарубежную и русскую печать»…

В предыстории «НРК» был уже названный журнал «Русская книга», выходивший в издательстве «Москва». Было издано девять номеров журнала, после чего, пишет Роман Гуль, «издание перешло к издательству И. П. Ладыжникова… [новый владелец] перепродал его Б. Н. Рубинштейну — русскому еврею, натурализованному немцу. Нам отвели удобное помещение на Аугсбургерштрассе. Это был какой-то склад книг, но для нас выделили и обставили хорошую комнату. Так началась «Новая русская книга».

Журнал вел хронику литературной жизни, значительная часть его страниц отводилась рецензиям на произведения А. Белого, А. Горького, С. Есенина, Б. Зайцева, И. Куприна, В. Маяковского, Б. Пастернака, А. Ремизова, И. Северянина, А. Толстого, С. Черного и многих других.

«НРК» — писал Гуль, — по-моему, был прекрасным журналом. А редакция его — интереснейшим местом. К нам приходило множество писательского народа: и высланные из Советской России профессора и писатели, и писатели-эмигранты, ставшие берлинцами, и писатели, приезжавшие из Советской России на время.

…Ходасевич… один раз меня крайне удивил, сказав Ященко: «Александр Семенович, только, пожалуйста… если будут у вас рецензии о моих книгах, чтобы никаких неприятных резкостей. Я же ведь хочу возвращаться» Ходасевич всерьез хотел вернуться в РСФСР, но из этого, помимо его воли, ничего не вышло. В Москве его разнес как «врага народа» какой-то казенный критик, а потом сам Лев Давыдович Робеспьер (имеется в виду Троцкий. — Авт.) отозвался о Ходасевиче крайне презрительно. Так что, к счастью для русской поэзии (и для самою Ходасевича), положение в смысле «вернуться» пошатнулось. Вместо РСФСР Ходасевич из Берлина ездил по Германии, по Италии, а потом завалился гостить к Горькому в Сорренто, откуда в 1925 году в Париж. И там, став настоящим эмигрантом, Ходасевич дал русской поэзии прекрасную «Европейскую ночь», а русской прозе — «Державина» и «Некрополь».

Очень часто в «НРК» приходил Алексей Толстой, переехавший в Берлин из Парижа. С Ященко они были старые, неразрывные друзья… Художественно-талантлив Толстой был необычайно. Во всем — в писании, в разговоре, в анекдотах… Он был необычайно трудолюбив, работал каждое утро, писал сразу на пишущей машинке, потом редактировал и переписывал… Здесь он переиздал три тома прежних вещей («Хромой барин», «Лихие годы» и др.), издал «Избранные сочинения», «Повесть о многих превосходных вещах», «Хождение по мукам» (ч. I), «Аэлита», «Рукопись, найденная среди мусора под кроватью», «День Петра», «Лунная сырость», «Утоли моя печали», «Китайские тени», «Любовь — книга золотая», «Горький цвет», «Нисхождение и преображение» и др.

…Бывал приезжавший из Советской России профессор А. Чаянов, выдающийся ученый, во времена Временного правительства назначенный товарищем министра земледелия, при большевиках — член коллегии Наркомзема. Чаянов был и писателем-фантастом («Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» и многое другое). Через несколько лет по сфабрикованному ГПУ процессу Чаянова арестовали, позднее расстреляли.

…Бывали в «Новой русской книге» приезжавшие из Советской России Борис Пастернак и Владимир Лидин. Приехавший в Берлин Вл. Маяковский дал свою автобиографию «Я поэт — этим и интересен» Из писателей, живших в Советской России, в «Новую русскую книгу» присылали и печатали статьи Э. Голлербах, Анд. Соболь, Инн. Оксенов, Н. Ашукин, А. Яковлев и др.».

Век «HPK», как и большинства русских периодических изданий в тогдашнем Берлине, оказался недолог. Но след в русской эмигрантской жизни этот журнал оставил очень заметный, став примечательным летописным документом русской культуры начала XX в. В конце 1990-х гг. в Санкт-Петербурге, как бы продолжая традицию, стал выходить журнал под таким же названием и примерно с такими же целями. Но и он продержался лишь около трех лет, закрывшись в 2002 г.

Газета «Накануне»

Еженедельная газета «Накануне», выходившая с 1922-го по 1924 г., отражала точку зрения идейно-политического эмигрантского течения «Смена вех», возникшего в начале 1920-х гг. Свое название оно получило от вышедшего в 1921 г. в Праге сборника «Смена вех», где были высказаны основные идеи этого течения. Сменовеховцы с оговорками признавали историческую закономерность Октябрьской революции, выступали за примирение и сотрудничество с большевиками, объясняя это тем, что новая власть в России «переродилась» и действует в национальных интересах страны. Их первый идеолог, которого также называют основоположником русского национал-большевизма, профессор Николай Васильевич Устрялов (1890–1937), в Гражданскую войну один из руководителей Бюро печати при правительстве Колчака, в эмиграции пришел к выводу, что только большевики могут восстановить Россию. Советский Союз — это как бы редиска, красная снаружи, но белая внутри, говорил он. Вслед за сборником «Смена вех» уже в Париже в 1921–1922 гг. было выпущено 20 номеров одноименного эмигрантского журнала. По некоторым источникам, он финансировался из СССР.

«Накануне» стала выходить в Берлине после закрытия «Смены вех» в 1922 г. Главным редактором газеты был профессор-юрист, кадет по политическим убеждениям, бывший товарищ министра иностранных дел Временного правительства, бывший министр иностранных дел в правительстве Колчака Юрий Вениаминович Ключников (1886–1938). В редсовет входили Алексей Толстой, уже упомянутый Александр Ященко, писатели Иван Соколов-Микитов и также упомянутый Александр Дроздов, литературный критик Нина Петровская, уехавшая из России еще в 1908 г., и другие хорошо известные в эмиграции авторы. Многие эмигранты, называя газету «примиренческой», относились к ней отрицательно, тем более что газету, как полагало большинство, финансировали советские власти. Многие вообще не считали ее эмигрантским изданием. И обоснованно. «Накануне» была единственной зарубежной русскоязычной газетой, имевшей свое представительство в Москве.

Впоследствии Дроздов и Соколов-Микитов, возвратившись в Россию, занимались там литературной деятельностью и смогли умереть своей смертью. Не такая судьба выпала Юрию Ключникову. Сначала Советское правительство предложило ему как корреспонденту «Накануне» и юристу-эксперту войти в состав делегации Советской России на Генуэзской конференции. Он блестяще справился со своими обязанностями и в августе 1923 г. вернулся на родину, где работал в отделе международной политики Коммунистической академии, преподавал, консультировал в Наркомате иностранных дел, печатался в журнале «Международная жизнь», выпускал сборник под названием «Международная политика новейшего времени в договорах, нотах и декларациях». Казалось бы, жизнь наладилась. Но в январе 1938 г., во времена «ежовщины», Ключников был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР за «шпионско-террористическую деятельность».

«Накануне» издавала большое «Литературное приложение». Его возглавлял сначала Алексей Толстой, потом, когда он уехал в Россию, главным редактором стал Роман Гуль. Свою работу в качестве редактора «Приложения» Гуль начал в июне 1923 г. и проработал на этой должности около года, когда «Накануне», как отмечал впоследствии писатель, закрылась «за ненадобностью».

С «Литературным приложением» сотрудничали многие авторы из Советской России: М. Булгаков, М. Волошин, Э. Голлербах, С. Есенин, В. Иванов, В. Катаев, В. Лидин, О. Мандельштам А. Мариенгоф, А. Неверов, Н. Никитин, Л. Никулин, П. Орешин, Б. Пильняк, В. Рождественский, Ю. Слезкин, К. Федин, К. Чуковский и др.

Из эмигрантов в «Приложении» печатались А. Кусиков (Кусикян) — «кавказец, никогда не видевший кавказского кинжала», Юл. Марголин, в 1940 г. оказавшийся на занятой Красной Армией территории Польши, «загремевший» на пять лет в лагеря и написавший после этого книгу «Путешествие в страну зэка», поэт Г. Венус, вернувшийся в СССР и расстрелянный там через несколько лет, сын писателя Л. Андреева поэт Вад. Андреев, поэтесса А. Присманова, чьи стихи, загроможденные сложными метафорами, называли «трудной» поэзией, и др.

 

Нелюбимый город

Владимир Набоков

В газете «Руль» регулярно печатался Владимир Сирин. Это был псевдоним молодого Владимира Набокова (1899–1977), ставшего известным после публикации в 1926 г. в Берлине его первого романа «Машенька», а впоследствии крупнейший писатель русской эмиграции. В 1919 г. он эмигрировал из России вместе с отцом.

Памятная доска на доме, где жили В. Набоков на Несторштрассе, 22. Фото: A. Pushkin

В Берлине писатель прожил до 1937 г. — пятнадцать «серых», как он говорил, лет. Немецкий писатель, профессор Карл Шлёгель — один из наиболее авторитетных в Германии специалистов по русской культуре XX в. — проследил основные адреса, по которым жил Набоков в Берлине. Эгерштрассе (Egerstrasse, 1, первый этаж) в Берлине-Груневальд в августе 1920 г. (у вдовы Рафаэля Левенфельда, переводчика Толстого и Тургенева, владельца обширной библиотеки); в сентябре 1921 года — переезд на Зехзишештрассе (Saechsischestrasse, 65 (67)) в Видьмерсдорфе (домовладельцем был один из потомков поэта Клейста), оттуда — в пансион на Траутенау-штрассе (Trautenaustrasse, 9), затем на Луитпольдштрассе (Luitpoldstrasse, 13) в Шёнеберге, далее на Мотцш-трассе (Motzstrasse, 31), после этого на Пассауэрштрассе (Passauerstrasse, 12) и оттуда снова на Луитпольдштрассе (Luitpoldstrasse, 27). Потом из-за нехватки денег Набоков перебирается в комнату в квартире семьи Кон по адресу: Вестфелишештрассе (Westfaelischestrasse, 29). Напоследок, в августе 1932 г., Набоковы переехали в дом по адресу: Несторштрассе (Nestorstrasse, 22, третий этаж). Здесь установлена памятная доска с надписью на немецком языке «В этом доме с 1932 по 1937 гг. жил писатель Владимир Набоков. 1899–1977». В 1937 г. Набоков переехал в Париж, где был опубликован его роман «Дар», рассказывающий о жизни русской литературной богемы Берлина 1920-х гг.

В своих произведениях Набоков нередко демонстрировал, скажем так, несимпатию к Берлину. Возможно, оттого, что, владея немецким на минимальном уровне, он чувствовал себя здесь неуютно. Бранденбургские ворота Набоков называл «тесными» и «грузными» (но разве кто-то назовет их легкими?), их колонны «холодными» (а разве они горячие?). В глазах берлинских чиновников он видел «мутную тошноту» (так это «природное» свойство всемирной бюрократии). Но именно по «матовым улицам» этого города бежал герой его романа «Дар», и «предчувствие чего-то невероятного, невозможного, нечеловечески изумительного обдавало ему сердце какой-то снежной смесью счастья и ужаса». В этом городе с «мертвыми глазами старых гостиниц» Набоков познакомился со своей будущей женой Верой Слоним, которая стала ему и «супругой, и музой, и литературным агентом». Здесь в 1934 г. у них родился сын Дмитрий. «И всё это мы когда-нибудь вспомним, — пишет Набоков, завершая «Дар», — и липы, и тень на стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи. И звезду, звезду».

Кроме «Машеньки», в берлинский период у Набокова вышли повесть «Николка Персик» (перевод на русский повести «Кола Брюньон» Р. Ролдана); поэтические сборники «Гроздь» и «Горный путь»; романы «Защита Лужина», «Подвиг» и «Отчаяние»; сборник рассказов «Король, дама, валет». Он участвовал в собраниях Писательского клуба, основанного профессором истории русской литературы Ю. И. Айхенвальдом, писал скетчи для русского театра «Синяя птица» на улице Хольцштрассе (Holzstrasse).

Будучи оторван от родины, вне которой, как писал Набоков, «язык, мне данный, скудеет, жара не храня, вдали живительной стихии», он оценивал эмиграцию как подарок судьбы, благодаря свободе творчества, которую он обрел вне Советской России. В 1927 г. в посвященной десятилетию Октябрьской революции статье «Юбилей», опубликованной в газете «Руль», Набоков писал:

«Прежде всего, мы должны праздновать десять лет свободы. Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести… Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране…

 

Загубленная «беседа»

Максим Горький

Сразу после революции и в начале 1920-х гг. между эмиграцией и представителями Советской России шло довольно оживленное общение, если не брать во внимание экстремально настроенных радикалов. Роль связующего звена часто выполнял Алексей Максимович Горький (1868–1936). Первый раз он, как уже говорилось, побывал в Берлине в 1906 г. В 1920-е гг. русского писателя уже хорошо знала германская читающая публика: с 1901-го по 1905 г. в стране вышло около 100 сборников его рассказов. Об успехе пьесы «На дне» уже сказано выше.

A.M. Горький в 1921 г. Фото: Проект A4

Второй раз Горький приезжает в Германию в ноябре 1921 г. и проводит здесь два года, периодически выезжая из Берлина на ближние и дальние курорты: Херингсдорф на острове Узедом на Балтийском море, Бад-Сааров в двух часах езды от столицы в сторону Польши, Шварцвальд на юго-западе Германии. В Берлине Горький жил на улице Курфюрстендамм, 203. Ныне по этому адресу располагается административное здание.

Бад-Сааров, куда Горький переехал в сентябре 1922 г., стал на время его пребывания там своеобразным литературным клубом. Сюда приезжали Ходасевич с Берберовой, Шкловский, Гржебин, Ладыжников, Белый… На Масленицу набралось около двадцати приглашенных из Берлина. Налепили полторы тысячи пельменей! Угостили и хозяина, и горничную, и кухарку, и других знакомых немцев.

Помимо лечения другой официальной целью поездки Горького в Германию была организация помощи голодающим. Об этом его просил лично В. И. Ленин. Только за первые полгода пребывания в Берлине Горький написал 10 обращений и открытых писем в связи с голодом в России. В феврале 1922 г. в Берлине вышла брошюра Горького, Нансена и Гауптмана «Россия и мир», призывавшая помочь голодающим.

Приехав на лечение в Шварцвальд, Горький писал оттуда:

«…Хочется работать. Очень хочется. Здесь у немцев такая возбуждающая к труду атмосфера, они так усердно, мужественно и разумно работают, что, знаете, невольно чувствуешь, как растет уважение к ним, несмотря на «буржуазность».

С 1923-го по 1925 г. в издательстве Ладыжникова выходят восемь томов собрания сочинений Горького. В эти же годы Горький выпускал в Берлине в издательстве З. И. Гржебина «аполитичный» журнал «Беседа», где публиковались авторы, стоявшие на различных, нередко противоположных позициях. Страницы журнала были открыты и для эмигрантов, и для советских авторов. Публиковались произведения самого Горького, А. Белого, А. Блока, Ф. Сологуба, В. Ходасевича, À. Ремизова, Л. Лунца, В. Шкловского, Вл. Лидина, К. Чуковского и др. Отводилось место и «беспартийным» Джону Голсуорси, Ромену Роллану, Стефану Цвейгу и др. Но приоритетной была «русская тема».

Сотрудничество с «Беседой» требовало от эмигрантов известной смелости. Легко было оказаться записанным в «большевики». «Эта несчастная политика, — сокрушался писатель Алексей Ремизов, — все перекрутила и перепутала, и ведь было время, когда здешние про нас, оставшихся в России, говорили: «Продались большевикам!»… А у нас, бывало, чуть что и «Продался мировому капиталу!».

Затевая «Беседу», Горький предполагал распространять журнал как за рубежом, так и в России, надеясь сблизить тех, кто остался, с теми, кто уехал, оказаться каким-то образом над схваткой. Не вышло. Советские власти не устраивала либеральная политика Горького в работе с авторами. За три года — с марта 1923 г. по март 1925 г. — в нерегулярном графике вышло семь номеров журнала. Наладить его распространение в России так и не удалось, хотя в «бизнес-плане» по этой статье планировались существенные доходы. Считается, что, не пустив журнал в Россию, Москва разорила издательство Гржебина, в котором печаталась «Беседа», и погубила свободный, беспартийный журнал для свободных людей, о котором мечтал Горький.

 

Звезды Дома искусств

Главным местом (во всяком случае, наиболее часто встречаемым в воспоминаниях), где собиралась литературная богема эмигрантского Берлина, стал Дом искусств, образованный группой русских писателей и художников в 1921 г. Он стал «аналогом» подобной петербургской организации. В Доме работали три секции — литературная, изобразительных искусств и музыкальная. Здесь еженедельно проходили литературные вечера: поэты читали стихи, писатели — отрывки из своих книг, звучала русская музыка, люди спорили, ссорились, мирились, пили, ели, флиртовали… Устраивались публичные лекции, концерты, театрализованные представления. Трибуна Дома была открыта для «проповедников» любых художественных и политических направлений и идеологий, кроме самых крайних. Инициаторами создания Дома называют А. Вугмана и Е. Г. Лундберга, основателя издательства «Скифы». Дом искусств собирался сначала в кафе «Ландграф» на Курфюрстенштрассе (Kurfuerstenstrasse, 75), затем обосновался на Ноллендорфплац в кафе «Леон» по адресу: Бюловштрассе (Bülowstrasse), 1. Сегодня на этом месте стоит жилой дом, где на первом этаже расположен продовольственный магазин Kaiser’s. По другую сторону проходящей через площадь линии метро разместился ресторан «Авангард» с хорошей русской кухней и атмосферой.

Ноллендорфплац, где в кафе «Леон» находился литературный клуб «Дом искусств» (здание справа)

Управлял Домом совет, избранный общим собранием членов. Председательствовал поэт-символист Николай Максимович Минский (1855–1937).

«В 1905 г., — пишет Илья Эренбург, — Минский, как многие поэты-символисты, пережил увлечение революцией. У него имелось разрешение на издание газеты, и по иронии судьбы проповедник культа «абсолютной личности» стал официальным редактором первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь» В редакционную работу он не вмешивался, но напечатал в газете стихи:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Алексей Ремизов был избран товарищем председателя. В совете состояли: С. Т. Каплун-Суме кий — секретарь, З. А. Венгерова — казначей, А. Белый, Н. Д. Милиоти, Ф. А. Гартман, А. Н. Толстой, И. А. Пуни и др. За время своего существования Дом выпустил два бюллетеня.

Как-то Ходасевич затеял в Доме «склоку», из-за которой Минский был смещен, а на его место неожиданно избран Белый — «непрактичный и безалаберный человек», как характеризовал его Александр Бахрах, известный эмигрантский критик и мемуарист. Дом искусств пошел вразнос, и Минского вернули на его пост.

«Здесь, — рассказывает Эренбург, — читали рассказы Толстой, Ремизов, Лидин, Пильняк, Соколов-Микитов. Выступал Маяковский. Читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пастернак, Ходасевич. На докладе художника Пуни разразилась гроза; яростно спорили друг с другом Архипенко, Альтман, Шкловский, Маяковский, Штеренберг, Габо, Лисицкий, я. Вечер, посвященный 30-летию литературной деятельности А. М. Горького, прошел, напротив, спокойно. Имажинисты устроили свой вечер, буянили, как в московском «Стойле Пегаса» Теперь мне самому все это кажется неправдоподобным. Года два или три спустя поэт Ходасевич… никогда не пришел бы в помещение, где находился Маяковский… Горького некоторые называли «полуэмигрантом» Ходасевич, ставший потом сотрудником монархического «Возрождения» редактировал с Горьким литературный журнал и говорил, что собирается вернуться в Советскую Россию. А. Н. Толстой, окруженный сменовеховцами, то восхвалял большевиков как «собирателей земли русской», то сердито ругался. Туман еще клубился».

Эмигрантский Дом искусств посещали не только российские литературные звезды, но и крупные политики. Всевидящий Роман Гуль отследил здесь в один из вечеров видного большевика Алексея Ивановича Рыкова.

Яркими, оглушительно-победными стали выступления в Доме искусств Владимира Маяковского и Сергея Есенина. Непримиримые противники красных вообще и «красных поэтов» в частности встречали их свистом, криком, топотом… Хотя Есенин, «набрав градус», случалось, вел себя так, что обсвистать его было «не грех». Впрочем, он отвечал тем же: «Лучше нас никто свистать не умеет!»

Сергей Есенин. «Очень люблю революцию»

С 1 мая 1922 г. между Москвой и Берлином было открыто воздушное сообщение. И уже 10 мая из Москвы в немецкую столицу новомодным транспортом вылетели Сергей Александрович Есенин (1895–1925) и Айседора Дункан. Рейсы выполнялись самолетами советско-немецкой авиакомпании «Дерулюфт» по маршруту Москва — Кёнигсберг — Берлин. Название «Дерулюфт» было образовано из первых букв трех немецких слов — DEutsche Russische LUFTverkehr — немецко-русское летное сообщество. С советской стороны официальным владельцем 50 % акций выступил Наркомвнешторг. Официально пассажирские рейсы начались в конце августа, но для Есенина было сделано исключение. Перелет занимал 8 часов 45 минут летного времени, тогда как поездом нужно было ехать два дня.

Есенин с Сидорой (так поэт звал Айседору) остановились на Унтер-ден-Линден в лучшем отеле города «Адлон».

«Они жили широко, располагая, по-видимому, как раз тем количеством денег, какое дает возможность пренебрежительного к ним отношения, — пишет Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая, супруга Алексея Толстого. — Дункан только что заложила свой дом в окрестностях Лондона и вела переговоры о продаже дома в Париже. Путешествие по Европе в пятиместном «бьюике» задуманное еще в Москве, совместно с Есениным требовало денег… Автомобиль был единственный способ передвижения, который признавала Дункан. Железнодорожный вагон вызывал в ней брезгливое содрогание…»

Отель «Адлон» (1926), в котором останавливались С. Есенин и А. Дункан. Фото: Bundesarchiv

Издательские планы Есенина в Берлине в целом мало реализовались. Здесь у него вышли только три книги. В немецкой столице Есенин и Айседора пробыли до 5 июля, потом уехали в Париж, оттуда в Америку. В августе 1923 г. Есенин вернулся в Москву.

Фурор в Доме искусств

В Доме искусств Есенин и Дункан появились на третий день после приезда. Пришли поздно. О драматическом фуроре, который произвел Есенин, рассказывает Роман Гуль:

«В Доме искусств все уже знали, что в Берлин прилетел Сергей Есенин с Айседорой Дункан и они придут в Дом искусств. Народу собралось много. Шла обычная программа, но все явно ждали Есенина. И действительно, эти знаменитости приехали, но почти к концу вечера. По залу пробежали голоса: «Есенин, Есенин приехал».

Он вошел в зал впереди Айседоры. Она — за ним. Это пустяк. И все-таки характерный: муж с женой так не ходят. Есенин был в светлом костюме и белых туфлях. Айседора в красноватом платье с большим вырезом. Есенина встретили аплодисментами. Но далеко не все. Произошло какое-то замешательство, в публике были поклонники и противники Есенина. Во время этого замешательства и общего шума один больше чем неуравновешенный (умопомешанный) эмигрант (крайне правых настроений) вдруг ни с того ни с сего заорал во все горло, маша рукой Айседоре Дункан: «Vive L’Internationale!» Это было совершенно неожиданно для всех присутствующих, да, наверное, и для Айседоры. Тем не менее, она с улыбкой приветственно помахала рукой в сторону закричавшего полупомешанного и крикнула: «Споемте!» Общее замешательство усилилось. Часть присутствовавших запела «Интернационал» (тогда официальный гимн РСФСР), а часть начала свистать и кричать: «Долой! К черту!» Н. М. Минский неистово звонил, маша председательским колокольчиком, Есенин почему-то вскочил на стул, что-то кричал об Интернационале, о России, о том, что он русский поэт… И, заложив в рот три пальца… засвистал, как разбойник с большой дороги. Свист. Аплодисменты. Покрывая все, Минский прокричал:

— Сергей Александрович сейчас прочтет нам свои стихи!

Свист прекратился, аплодисменты усилились. Стихли. А Есенин, спрыгнув со стула, подошел к председательскому месту и встал, ожидая полного успокоения зала. Оно воцарилось не сразу. Айседора села в первом ряду, против Есенина. И Есенин зачитал… Голос у Есенина был, скорее, теноровый и не очень выразительный. Но стихи захватили зал. Когда он читал: «Не жалею, не зову, не плачу, / Все пройдет, как с белых яблонь дым» — зал был уже покорен. За этим он прочел замечательную «Песнь о собаке» А когда закончил другое стихотворение последними строками: «Говорят, что я скоро стану/ Знаменитый русский поэт!» — зал, как говорится, взорвался общими несмолкающими аплодисментами. Дом искусств Есениным был взят приступом».

Встреча с Горьким

Толстые по просьбе Горького организовали ему встречу с Есениным, как оказалось, последнюю для обоих. Для этого был устроен завтрак у Толстых на Курфюрстендамм. Поначалу беседа у двух «великих» не склеивалась. Было видно, что Есенин робеет. Но после кофе и чтения им стихов они разговорились.

«Я глядела с волнением на них, стоящих в нише окна, — вспоминала потом Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая. — Как они были непохожи! Один — продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели, другой — шел, как слепой, на ощупь, спотьшаясь, — растревоженный и неблагополучный… Она… накрутила на голую руку, как флаг [красный шарф], и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате в круг. Кусиков (поэт-эмигрант. — Авт.) нащипывал на гитаре «Интернационал» Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная Менада! Зрители жались к стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?»

«Исповедь хулигана»

Однажды Есенин исчез. Айседора трое суток искала его и, наконец, поздно ночью нашла в пансиончике на Уландштрассе (Uhlandstrasse). Есенин в пижаме сидел в столовой с бутылкой пива. Он играл в шашки с поэтом Кусиковым. Одетая в красный хитон, вооруженная хлыстом, взбешенная Айседора переколотила все аккуратно расставленные по полочкам кофейники, сервизы, вазочки и пивные кружки. Содержимое буфетов было вывалено на пол и растоптано. Когда бить стало нечего, Айседора вытащила из-за гардероба спрятавшегося там Есенина и увела его. Счет, предъявленный ей потом за погром, был «страшен».

Скандал, перешедший в овацию, случился в берлинском Шуберт-зале год спустя, когда Есенин — уже без Айседоры — возвращался из Америки в Россию. Его очень ждали в Берлине. И как поэта, и по причине разрыва с Дункан. Хотели посмотреть, каков он теперь. Зал был переполнен. И на этом вечере также побывал Роман Гуль:

«…Когда встреченный аплодисментами Есенин вышел на эстраду Шуберт-зала… он был вдребезги пьян, качался из стороны в сторону и в правой руке держал фужер с водкой, из которого отпивал. Когда аплодисменты стихли… Есенин вдруг начал… говорить какие-то пьяные несуразности… В публике поднялся шум, протесты, одни встали с мест, другие кричали: «Перестаньте хулиганить! Читайте стихи!» Какие-то человеки, выйдя на эстраду, пытались Есенина увести, но Есенин уперся, кричал, хохотал, бросил, разбив об пол, свой стакан с водкой. И вдруг закричал: «Хотите стихи?! Пожалуйста, слушайте!..»

В зале не сразу водворилось спокойствие. Есенин начал «Исповедь хулигана» Читал он криком, «всей душой» очень искренне, и скоро весь зал этой искренностью был взят. А когда он надрывным криком бросил в зал строки об отце и матери: «Они бы вилами пришли вас заколоть / За каждый крик ваш, брошенный в меня!» — ему ответил оглушительный взрыв рукоплесканий. Пьяный, несчастный Есенин победил».

Потом был вечер в клубе Союза немецких летчиков, где Есенин впервые читал «Москву кабацкую». Ему снова аплодировали. Не только как поэту, но и Есенину-танцору. Он плясал трепака. Великолепно плясал. По-деревенски: с вывертом, с коленцем, вприсядку. Там Гуль познакомился с Есениным. Когда уже под утро они шли по светавшему Берлину, Есенин, трезвея на воздухе, вдруг пробормотал:

«— Не поеду я в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн.

Один из сопровождавших спросил Есенина, не антисемит ли он?

Есенина взорвало.

— Я — антисемит?! — с яростью закричал он. — Лейба Бронштейн — это совсем другое, он правит Россией, а не он должен ею править…

И уже позже:

— Я Россию очень люблю. И мать свою люблю. И революцию люблю. Очень люблю революцию…

Владимир Маяковский. «Так вот — слушайте…»

Впервые поэт приехал в Берлин в октябре 1922 г. как участник Первой русской художественной выставки, где демонстрировались десять плакатов РОСТА его работы. Всего Владимир Владимирович Маяковский (1893–1930) побывал в Берлине семь раз. Читал стихи, доклады, лекции, участвовал в диспутах о поэзии, литературе, живописи, общался с самыми яркими представителями эмиграции и берлинскими деятелями культуры, например со ставившим Горького режиссером Эрвином Пискатором, создателем политического театра, с труппой театра М. Рейнхардта, с представителем немецкого политического и художественного авангарда Георгом Гроссом, познакомился с актером и певцом Эрнстом Бушем. Впечатления Маяковского от поездок отразились в очерках «Что делает Берлин?», «Сегодняшний Берлин», в стихотворениях «Два Берлина», «Москва — Кенигсберг». Он печатался в эмигрантских журналах «Вещь», «Новая русская книга», в газете «Накануне».

В. В. Маяковский в 1924 г. Фото: архив Музея В. В. Маяковского

В 1923 г. в Берлине вышла книга «Маяковский. Для голоса», где Эль Лисицкий впервые применил свои методы визуальнопространственного конструирования книги.

Поселился Маяковский в гостинице Kurfuerstenhotel на Курфюрстен-штрассе, 105, где потом всегда останавливался, когда бывал в Берлине.

Обедать и ужинать ходили в самый дорогой ресторан «Хорхер», знаменитый изысканной кухней. По причине инфляции немецкой марки приехавший с твердой валютой Маяковский чувствовал себя богачом.

«Маяковский платил за всех, — писала Лиля Брик, [23] — я стеснялась этого, мне казалось, что он похож на купца или мецената. Герр Хорхер и кельнер называли его «герр Маяковски», старались всячески угодить богатому клиенту, и кельнер, не выказывая удивления, подавал ему на сладкое пять порций дыни или компота, которые дома в сытые, конечно, времена Маяковский привык есть в неограниченном количестве. В первый раз, когда мы пришли к Хорхеру и каждый заказал себе после обеда какой-нибудь десерт, Маяковский произнес: «Их фюнф порцьон мелоне и фюнф порцьон компот. Их бин эйн руссишер дихтер, бекант им руссишем ланд, мне меньше нельзя» («Я пять порций дыни и пять порций компота. Я русский поэт, известный в России, мне меньше нельзя»)».

К прогулкам по городу Маяковский, однако, не был расположен, предпочитая проводить время в номере за игрой в карты с русскими знакомыми. Любимой Лиле покупал цветы прямо с вазами в цветочном магазине отеля, где они жили.

В сто сорок солнц закат…

С необыкновенным успехом прошло первое выступление Маяковского в Доме искусств в кафе «Леон» на Ноллендорфплац 20 октября 1922 г. Сначала был доклад, в котором «Маяковский… — писала «Накануне», — бесцеремонно разделался с несимпатичными ему течениями русской поэзии». Потом он читал стихи. Вадим Андреев был потрясен мощной харизмой поэта, «неудержимым размахом» его стихов, «сверхчеловеческой» силой их воздействия на публику в живом исполнении:

«В тот вечер… длинная зала кафе была переполнена… Официанты… с ловкостью эквилибристов разносили пивные кружки… Маяковский возник… внезапно и решительно. Уже в том, как он шагнул и одним шагом уничтожил пространство, отделявшее его от посетителей кафе, большой, красивый… одним шагом он утвердил себя как Маяковского-трибуна… Те, кто не слышал самого Маяковского, никогда не смогут вполне оценить его стихи во всем их неудержимом размахе.

Маяковский произнес заглавие стихотворения скороговоркой, как будто спеша добраться до сути:

— «Необычайное приключение… бывшее с Владимиром Маяковским на даче…»

И вдруг:

Слова невидимыми глазу глыбами падали к подножью горы:

это уже последние отзвуки грохота. Потом, в наступающей тишине, совсем обыденное, сказанное разговорным голосом:

И дальше все тем же поясняющим, прозаическим голосом:

Но вот снова наливается тяжестью и крепнет огромный голос:

«Наверно» становится настолько зримым и вещественным, что мелькает мысль: такое слово должно писаться через «ять», букву твердую, как гранит…спускалось солнце каждый раз…

Голос звучит из-под земли, из самых недр ее:…медленно и верно.

Но вот слова начинают освобождаться из-под придавившего их каменного пласта, как рабочие, выходящие из горла шахты, и поднимаются все выше, до:

Выше уже некуда — выше обрывистый склон вершины, но голос продолжает подниматься, не считаясь с законом земного притяжения, до невероятного:

Гроза разражается в безоблачном небе, с молниями и громом:

Нет, это не стихи, во всяком случае, не то, что мы привыкли называть стихами, это нечто новое, не укладывающееся ни в какие рамки, нечто, чему нельзя подобрать точного определения, но что неопровержимо в своем самоутверждении и сверхчеловеческой силе…

После долгих аплодисментов… Маяковский прочел рассказ про то, как кума о Врангеле толковала безо всякого ума» — [он] не забывал, что… читает стихи в Берлине и что перед ним эмигранты, бежавшие из Советского Союза. Он решительно плыл против течения… Стихотворение произвело на русских жителей Берлина такое впечатление, что оно потом долго цитировалось по самым непредвиденным случаям: меняя доллары на черном рынке, говорили:

— Наш-то рупь не в той цене, наш — в мильон дороже…

Примирение с Пастернаком…

В этот же день состоялось примирение Маяковского с Пастернаком. По словам присутствовавшего при этом Эренбурга, оно «было столь же бурным и страстным, как разрыв». Пастернак читал свои стихи после Маяковского и был награжден аплодисментами, но Маяковский был первым на пьедестале. В тот вечер в зале находился и приехавший на короткое время в Берлин из Эстонии Игорь Северянин. Позже вместе с Маяковским он выступал на вечере Русского студенческого союза.

Пастернак с Маяковским еще не раз встречались в Берлине.

«Он [Маяковский], — писал потом Пастернак, — был… как малый ребенок… растроган и восхищен живою огромностью города, романтической подоплекой истинно немецкой… стихии, больше же всего теми штуками (метро и электрички. — Авт.), которые, ныряя под землю или летя поверх крыш железнодорожных вокзалов etc. etc., отпускает подземная железная дорога. Такой, чудный и трогательный, ходил он больше недели».

…и другие встречи

В первый приезд Маяковский выступал пять раз. В Доме искусств он участвовал в острой дискуссии, развернувшейся после доклада И. Пуни «О современной русской живописи и русской выставке в Берлине». В споре участвовали также Андрей Белый, Виктор Шкловский и Натан Альтман, чьи работы были представлены на выставке. В один из вечеров в Доме искусств Маяковский демонстративно покинул зал в знак протеста против хулиганского поведения одного из присутствующих.

Кроме Дома искусств, мощный голос Маяковского звучал в полпредстве СССР на торжественном мероприятии, посвященном 5-й годовщине Октябрьской революции (там же читал стихи Северянин), в Шубертзале — на вечере, организованном Объединением российских студентов в Германии. Он встречался с И. Оренбургом, дадаистами Т. Тцарой и Р. Делоне, завязал деловые отношения с литераторами, группировавшимися вокруг издательства «Малик», привечавшего экспрессионистов и дадаистов. Много занимался с Лисицким подготовкой книги «Для голоса».

В конце октября — начале ноября поэт встречался с композитором Сергеем Прокофьевым и антрепренером Сергеем Дягилевым. Маяковский хотел побывать в Париже, но без связей получить визу было непросто. У Дягилева, наоборот, все было «схвачено», и 18 ноября Маяковский уехал во французскую столицу. Вернувшись из Парижа в Москву, он выступил в декабре в Политехническом музее с докладом «Что делает Берлин?», где выразил свою точку зрения на берлинское эмигрантское сообщество.

Доклад «Что делает Берлин?»

(конспект, в сокращении)

Около 20 декабря 1922 г.

Общая картина Германии.

Основное впечатление, что Германия, поскольку Берлин может ее представлять, тяжело больна, агонизирует, чахнет. В Берлине есть поле, и на нем — огромное количество новеньких аэропланов. Однако это поле — сплошное кладбище, ибо у всех его аэропланов разбиты моторы. «Культурные» французы ходили и разбивали их молотками. Рабочие, строившие эти машины, плакали — но победителей это, конечно, мало трогало. Одно из двух: или вся Германия надолго превратится под пятой победителей в подобное кладбище, или ее вырвет из цепких лап болезни пролетарская революция.

400 тысяч русских.

Более 400 тысяч русских — в Берлине. Отношение немцев к приезжающим из России самое предупредительное. Нередки случаи, когда комната, стоящая 7–8 тысяч марок, отдается русскому за 11/2 тысячи. Большая часть русской колонии состоит из эмигрантов — в последний год сильно изменивших свое отношение к РСФСР. На одной из берлинских улиц их живет так много, что улица эта теперь шутя называется: Нэпский проспект.

Эмигранты.

Русская эмиграция состоит из нескольких больших групп. Самая объемистая — сменовеховцы. К этим последним принадлежит и Ал. Толстой, собирающийся въехать в Россию… «на полном собрании своих сочинений».

К другой группе принадлежит Иг. Северянин, воспевающий не то белоголовку, не то красноголовку, но вообще нечто водочное. Несмотря на то что вся заваруха в России — по словам Северянина — началась едва ли не по вине Маяковского и Д. Бурлюка, он, увидав Маяковского, пытался броситься ему в объятия и убеждал последнего помочь ему вернуться в Россию…

Третья группа — и в том числе известный теоретик лингвокритической школы В. Шкловский, убежавший из России, с огромной болью переживает разлуку с ней и мечтает вернуться в ее лоно какой угодно ценой.

Самая злобная группа — это те, кто первые годы революции прожил в России, а теперь черносотенствует за границей и вешает на шею советской власти всех собак.

А. Белый… жалуется на перенесенные им в России неудобства и недоедание, как будто Советская Россия специально устраивала неудобства для А. Белого! На одном из собраний в Доме искусств он, председательствуя, не дал говорить Маяковскому в тот момент, когда какой-то хулиган оскорбил русского художника. Белый дипломатично заявил, что он ничего не слышал. Маяковский и за ним почти вся аудитория ушли…

Время кофтам и время пиджакам

На следующий год вместе с Лилей и Осипом Брик Маяковский летел самолетом в Берлин через Кёнигсберг. В дороге произошел забавный случай, о котором поэт рассказал в предисловии к сборнику «Вещи этого года».

«Аэроплан, летевший за нами с нашими вещами, был снижен мелкой неисправностью под каким-то городом. Чемоданы были вскрыты, и мои рукописи взяты какими-то крупными жандармами какого-то мелкого народа».

Под впечатлением перелета было написано стихотворение «Москва — Кенигсберг». В Германии Маяковский на этот раз провел три месяца — с июля по сентябрь. Сначала около трех недель с компанией отдыхал во Фленсбурге, затем в Нордернее на Северном море.

Один из разворотов книги «Для голоса», изданной в Берлине в 1923 г. Архив Музея В. В. Маяковского

Во время этой поездки в издательстве «Накануне» был сдан сборник стихов «Вещи этого года». К тому времени в типографии «Лутце и Фогт» (Lutze & Vogt G.m.b.H.) вышел оригинальный сборник стихов (13 произведений) «Для голоса», не просто сверстанный, а сконструированный Эдем Лисицким. Конструктивистский стиль оформления издания очень органично сочетается с ритмикой поэзии Маяковского. Вырезная лесенка-регистр, позволяющая быстро отыскивать нужное стихотворение, делает книгу похожей на небольшой каталог. На вырезах регистра помещены сокращенные названия стихотворений — «Марш», «Кума», «Солнце»… с пиктограммами из кружков и прямоугольников. В книге использованы три цвета: белый (цвет бумаги), красный и черный.

Фронтиспис книги — композиция в виде окружности с треугольником, кругом, квадратом и буквам ЛЮБ — является посвящением Лиле Юрьевне Брик (Л. Ю. Б.), возлюбленной Маяковского. Если прочитать надпись против часовой стрелки, получается «ЛЮБЛЮ». Книга стала одним из лучших образцов русского авангарда в книгоиздании.

У Москвы для издания сборника не было ни желания, ни денег. Поэтому при поддержке представителя Наркомпроса З. Г Гринберга его отпечатали в Берлине. С этим связано появление на одной из первых страниц книги грифа «Р. С. Ф. С. Р. Государственное издательство. Берлин, 1923». Москва на это разрешение не давала. Тираж книги составил не менее двух тысяч экземпляров.

В первой половине сентября поэт выступал на Лейпцигерштрассе недалеко от Потсдамерплац.

«На сцене Маяковский был один, — писал потом в воспоминаниях Вадим Андреев, — и весь вечер… заполнил чтением своих стихов и разговорами с аудиторией, стараясь сломать неприязнь, что ему не всегда удавалось. Он начал свое выступление словами: «Прежде чем напасть на Советский Союз, надо вам послушать, как у нас пишут. Так вот — слушайте», — и он превосходно прочел замечательный рассказ Бабеля «Соль» Впечатление от этого рассказа было огромное. После сравнительно недолгого чтения… произведений… начались разговоры с аудиторией. Кто-то крикнул — почему вы больше не надеваете желтой кофты? Маяковский ответил сразу, не задумываясь:

— Вы хотите сказать, что я на революции заработал пиджак?

В зале засмеялись. Маяковский улыбнулся и, переменив тон, очень серьезно начал объяснять, что всему свое время — было время кофтам, а теперь вот пиджакам, так как советская литература занята теперь гораздо более серьезным делом, чем дразненьем буржуев».

Потом Маяковский побывал в Берлине весной 1924 г. Ехал, как писали в газетах, «проездом в Америку», но не сложилось с визами. Он провел в городе около двух недель: выступал на собраниях писателей, художников и артистов, на вечерах, организованных Германским отделением Всероссийского союза работников печати и Объединением русских студентов в Германии. На встрече с сотрудниками издательства «Литература и политика» говорил, что «хотел бы иметь возможность прочесть в оригинале» стихотворения экспрессионистов Бехера, Толлера или Мюзама и сатиру дадаиста Вальтера Меринга. Творческим результатом поездки стало стихотворение «Два Берлина».

Два Берлина

Последний раз, на пути в Париж к Татьяне Яковлевой. Владимир Маяковский побывал в Берлине в феврале в 1929 г. На этот раз он провел там всего четыре дня. Успел, наконец, заключить договор с издательством «Малик» на издание пьес и прозы на немецком языке (до этого здесь считали, что Маяковский не поддается переводу), выступил в одной из аудиторий в Газенхейде.

«На вечере вместе с друзьями Маяковского, писателями и литературно искушенной публикой присутствовали и многочисленные рабочие. Маяковский читал свои стихи по-русски, не беспокоясь о том, что лишь немногие в зале понимали по-русски. Но воздействие его динамической личности было так огромно, что слушатели были захвачены этим непонятным для них, но верно почувствованным исполнением. И когда в заключение он кинул в зале своим звучным, богатым, глубоким голосом «Левый марш» — все в зале встали».

Борис Пастернак. «Здесь все перессорились»

В триумфальный для Маяковского вечер 20 октября, когда поэт был усыпан аплодисментами в Доме искусств, там, как уже было кратко сказано, выступал Борис Леонидович Пастернак (1890–1960). Он приехал в Берлин в конце августа 1922 г. Об эмиграции речь не шла. Борис Леонидович хотел познакомить родителей со своей молодой женой художницей Евгенией Лурье и поработать в спокойной обстановке. Поначалу было даже намерение поселиться не в Берлине, а в Марбурге или Геттингене, в стороне от «берлинской литературной шумихи».

С собой везли несколько ящиков книг. Добирались морем, 17 августа пароход «Гакен» вышел из Петрограда. До этого у Пастернака состоялась получасовая встреча с Троцким. Беседовали в основном о литературе. Троцкий посетовал, что Пастернак сторонится в своих произведениях общественной тематики. Тот, отвечая, говорил о необходимости защиты «индивидуализма истинного, как новой социальной клеточки нового социального организма».

Отправляясь в Берлин, Пастернак надеялся встретить там Цветаеву. Не сложилось. Месяцем раньше она уехала в Прагу. С этого момента началась их долголетняя переписка. «Я был очень огорчен и обескуражен, — писал Цветаевой в первом письме поэт, — не застав Вас в Берлине. Расставаясь с Маяковским, Асеевым, Кузминым и некоторыми другими, я в той же линии и в том же духе рассчитывал на встречу с Вами и Белым».

Планы у Пастернака были обширные. Как сообщала «Новая русская книга», он собирался издать в Берлине «Темы и вариации», «Детство Люверс», перевод «Принца Гамбургского». В издательстве Гржебина должно было выйти второе издание «Сестры моей жизни». Было много другой работы.

Синий пиджак и красный галстук

На памятном вечере 20 октября в Доме искусств Борис Леонидович читал стихи из «Сестры моей жизни». Тогда его впервые услышал Вадим Андреев.

«Пастернак, — пишет Андреев, — стоял несколько боком к залу; невысокий, плотный, сосредоточенный. Еще полный отзвуками голоса Маяковского, я не сразу услышал его… Синий пиджак, сильно помятый, сидел на нем свободно и даже мешковато. Яркий красный галстук был повязан широким узлом и невольно запоминался — впрочем, этот галстук у него, вероятно, был единственным: сколько я потом ни встречался с Борисом Леонидовичем в Берлине, всякий раз мне бросался в глаза острый язык пламени, рассекавший его грудь…

Пастернак произносил слова стихов ритмично и глухо. Почти без жестов, в крайнем напряжении и абсолютной уверенности в музыкальной точности произносимого слова…

…я не понимал таинственного сцепления слов и уж, конечно, прослушав стихотворение один раз, не мог пересказать его содержания.

Я слушал с величайшим напряжением, и вдруг «зал, испариной вальса запахший опять», встал передо мною музыкальным видением. Образы… накладывались один на другой… создавая неповторимую гармонию. Я верил Пастернаку «на слово», не мог не поверить его… абсолютной искренности.

Глуховатый голос зажигал произносимые слова, и строка вспыхивала, как цепочка уличных фонарей. Лицо Пастернака было сосредоточенно, замкнуто в самом себе. Я подумал, что таким было лицо Бетховена, сквозь глухоту вслушивающегося в свою музыку…

В один и тот же вечер я услышал — в первый раз! — Маяковского и Пастернака; Маяковский потряс, возвысил и уничтожил меня: уничтожил нечто, казавшееся незыблемым; в стихи Пастернака я влюбился без памяти».

Позже Андреев не раз встречался с Пастернаком, говорил, что, восхищаясь музыкой его поэзии, он не все стихи понимает:

Смущаясь, Андреев объяснял, «что именно кажущаяся непонятность… стихов — прекрасна, что трудность их восприятия оправданна и даже необходима, что автор имеет право ждать от читателя встречного усилия, труда и внимания… Это был узловой парадокс поэзии Пастернака: нередко его стихи любили, не понимая их. В Берлине, как писал позже сын поэта Евгений, Борис Леонидович окончательно понял это. «Я пишу, а мне все кажется, что вода льется мимо рукомойника… Я хочу, чтобы мои стихи были понятны…»

«Может быть, стану самим собой»

В Берлине Пастернак любил бывать на станции метро «Гляйсдрайек», в одной остановке от «Ноллендорф-плац» — крупном транспортном узле, месте пересадки на городскую электричку, где поезда грохотали по виадукам. Его очень впечатляли высокие лестницы, платформы на разных уровнях, разводки железнодорожных путей внизу. С высоты открывалась замечательная городская панорама, особенно красивая на закате. Пастернак приводил сюда Маяковского, приходил с секретаршей издательства Гржебина Надеждой Залшупиной и посвятил ей стихотворение.

Транспортный узел «Гляйсдрайек», где любил бывать Б. Пастернак

Gleisdreieck

Надежде Александровне Залшупиной

В первые месяцы пребывания в Берлине Пастернак часто бывал в кафе «Прагердиле», в издательствах Гржебина и «Геликон», в Доме искусств. Он встречался с Ильей Оренбургом и Виктором Шкловским, Борисом Зайцевым и Романом Якобсоном, Андреем Белым и Владиславом Ходасевичем, с другими обитателями «Русского Берлина». «Нам очень хорошо тут живется, — писал он в конце ноября брату Александру, — и я доволен Берлином, как местом, где я опять так могу проводить время, и, может быть, стану снова собой». Он, однако, сторонился участия в эмигрантской периодической прессе. Лишь в литературном журнале «Струги» за весь берлинский период у него появилось стихотворение «Матрос в Москве». Не вступил, как ожидалось, в Союз русских писателей и журналистов. Занимался прежде всего изданием своих книг. Осенью Пастернак почувствовал, что отношения с местным литературным миром стали тяготить его. Вышел конфликт с Ходасевичем. В январе 1923 г. Борис Леонидович пишет поэту Сергею Боброву в Москву:

«…Приехал я без предвзятых приязней и неприязней. Без предубеждения заговорил со всеми. Послушать их, так они всем скопом на редкость как хорошо ко мне относятся. Но Ходасевич, спервоначала подарив меня проницательностью «равного», вдруг, по прочтеньи Колина отзыва в «Нови», стал непроницаемою для меня стеной с той самой минуты, как на вопрос об Асееве я ему ответил в том единственном духе, в каком я и ты привыкли говорить об этом поэте».

Речь идет о том, что Пастернак положительно отозвался о поэте Николае Асееве, который до этого критиковал поэтический сборник «Счастливый домик» Ходасевича, вышедший в журнале «Красная новь».

Домой

«Здесь все перессорились», — пишет Пастернак Марине Цветаевой в ноябре. Ему претит участие в длинном ряду «гражданских» свар и потасовок, без которых эмиграции, очевидно, не жизнь». Тем более что «…все… словно сговорившись, покончили со мной, сошедшись на моей «полной непонятности». Берлин начинает казаться ему «безличным Вавилоном». Кажется, пора домой… Он возобновляет активную переписку с российскими друзьями. Брату пишет, что думает вернуться в начале марта. В феврале, чтобы замкнуть круг, едет с женой в Марбург, Гарц и Кассель, где ему открывается «страшный ракурс» послевоенной провинциальной Германии. «Германия голодала и холодала, ничем не обманываясь, никого не обманывая, с протянутой временам, как за подаяньем рукой (жест для нее несвойственный) и вся поголовно на костылях…»

Во второй половине марта 1923 г. Борис Леонидович и Евгения Владимировна выехали из Берлина в Москву. Отец поэта так и не смог закончить портрет сына, позировать тому было некогда. Договорились увидеться в следующем году и портрет закончить. Но больше им не довелось встретиться.

Андрей Белый. Неистовый танцор

Аполитичный и в конце концов вернувшийся в Россию поэт, прозаик, литературовед, мемуарист Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880–1934) впервые побывал в Берлине в 16 лет. Потом приехал в 1921 г. и прожил два года. Сначала поселился в пансионе д’Альберт напротив бокового фасада и по сей день крупнейшего в Берлине магазина «КаДеВе» по улице Пассауерштрассе (Pension d’Albert; Passauerstrasse, 3). С мая по сентябрь 1922 г. он жил под Берлином, в деревушке Цоссен (Zossen), где-то в 10 километрах к югу от нынешней берлинской кольцевой дороги. Неблизко и для наших дней. Оттуда выезжал на курорт на остров Узедом. Потом вернулся в Берлин и поселился в пансионе Крампе на Виктория-Луизе-плац (Viktoria-Luise-Platz), где жили и другие эмигранты.

Печатный лист за один день

В Берлине Белый много писал. Всех, знавших его, удивлял необыкновенной работоспособностью. За день мог настрочить чуть ли не печатный лист. Здесь вышли в разных издательствах в новой редакции его романы «Петербург», «Серебряный голубь», «Глоссолалия. Поэма звуков», повесть «Возраст», «Путевые заметки», несколько поэм и литературных сборников. Сотрудничал с журналом «Беседа», газетами «Голос России», «Дни».

Магазин «КаДеВе», справа от которого жил А. Белый. Фото: ВТМ

Белый активно занимался издательской деятельностью, самым крупным проектом был литературный альманах «Эпопея». Он выходил в издательстве «Геликон», которое возглавлял А. Г. Вишняк. В альманахе печатались произведения самого Белого, вышли написанные в Берлине «Воспоминания о Блоке», были опубликованы поэма в прозе «Всеобщее восстание. Временник» Алексея Ремизова — хроника событий революции и домашней жизни в Петербурге-Петрограде 1917–1921 гг., повесть «Метель» Бориса Пильняка. С альманахом сотрудничали М. Цветаева, В. Ходасевич, В. Шкловский…

В четвертом номере «Эпопеи» Белый, однако, опубликовал открытое письмо, в котором слагал с себя обязанности главного редактора. После этого он еще некоторое время печатался в журнале, пока в октябре 1923 г. не вернулся на родину. За несколько месяцев до отъезда прекратила существование и «Эпопея».

Эмигрантом Белый себя не считал. Впрочем, как и многие жившие в Берлине русские. В 1921 г. в Германию он приехал не из политических соображений, хотел спасти свою любовь, встретиться со своей первой женой Асей Тургеневой, которая, к слову, как-то сказала, что она и не жена ему вовсе. Здесь же в Берлине Белый пережил окончательный разрыв с супругой.

«По своей литературной и общественной позиции, — писал В. Андреев, — А. Белый занимал какое-то время промежуточное положение между убежденными антибольшевиками, сменовеховцами и просоветскими кругами. В этом его личные настроения совпадали с общей атмосферой берлинской жизни, характеризовавшейся относительным материальным благополучием и возможностью какое-то время не определяться в политическом отношении».

Некоторое время Белый был председателем берлинского отделения совета «Вольфилы» (Вольная философская ассоциация) и даже, как уже говорилось, возглавлял совет Дома искусств.

«Не проживешь без фокстрота»

Каждый литератор, приезжавший из России, стремился встретиться с ним, увидеть необыкновенного человека, ставшего самой русской достопримечательностью эмигрантской богемы. Этому способствовали не только его литературный талант, известность, но и эксцентричное поведение. Белый танцевал! Он посещал модные берлинские танцзалы и с упоением там танцевал. Старался освоить все, что тогда было в моде: джаз, шимми, фокстрот. Прежде всего фокстрот, «не проживешь без фокстрота». Танцевал неистово, исступленно, стараясь забыться, ввести себя в состояние безумного транса, во время которого, как писал В. Ходасевич, «танец в его исполнении превращался в чудовищную мимодраму, порой даже непристойную… Иногда он пил. Как-то, увидев на квартире у Марины Цветаевой фотографию царской семьи, он схватил ее, со словами: «Какие милые… милые, милые, милые!., люблю тот мир…».

В июне 1922 г. в Берлин приехали супруги Владислав Фелицианович Ходасевич и Нина Николаевна Берберова. Они поселились в пансионе Крампе напротив дома, в котором жил Белый, и не раз с ним встречались. «… В ту минуту, когда Белый вошел в дверь, — писала Берберова об одном из его визитов, — все кругом преобразилось. Он нес с собой эту способность преображения. А когда он ушел, все опять стало, как было: стол — столом и кресло — креслом. Он принес и унес с собой что-то, чего никто другой не имел».

«Дайте хлеба духовного!»

Уехав из России, Белый тосковал по новым, необычным людям, ставшим заметными там. Они были малограмотны, носили простую одежду, плохо ели, но жадно тянулись к новому, ранее для них недоступному, их интересовало все: наука, культура, литература, поэзия… Они были очень благодарными слушателями. Читая свои лекции о культуре в Москве, Белый ощущал сладостное единение со всем залом и с каждым слушателем в отдельности, с наслаждением перебирая невидимые нити напряженного внимания, тянувшиеся к нему. Не то было в Берлине.

«Увы, — писал Белый уже в 1921 г. в горьковской «Беседе», — [я] понял ненужность теперешних выступлений в Берлине. Работа культурная здесь представляется… вряд ли возможной… молодежь современной России (интеллигенческая и рабочая) мне понятна…; я был с ней в контакте; никто мне не ставил вопросов о степени коммунистичности или белогвардейства в моих убеждениях; и не казался чужим и оторванным я; здесь, в Берлине, я чувствую часто чужим себя, непонятным, ненужным; и молодежи — не знаю; настроение русской публики кажется мне «курфюрстендаммным» каким-то; а лекции кажутся отнимающими драгоценное «кафе-ландграфное» «прагердильное» время; аудитория моя мне казалась пришедшей ошибочно… Уже в 8 часов запираются двери в Берлине; и — ни к кому не пойдешь: после дня трудового естественно отдохнуть в разговоре; и отогреться в духовном общении… Естественно, что идешь к представителям русской культуры, к писателям-братьям, к художникам, критикам, собирающимся в какой-нибудь «Diele» (кафе. — Авт.); ходил в одно; там просиживал ряд вечеров; и… и… и… — не припомню я ни одного разговора, которым бы можно мне отогреться. О чем говорилось? О гонорарах, о вкусе мороженого, о текущих малюсеньких дрязгах, о сплетнях; и более — ни о чем… С отчаяния отдавался я пиву, чтобы почувствовать что-нибудь, чтоб не воскликнуть в отчаяньи:

— Господа! Да нельзя же: совместное чавканье для сокрытия совместной зевоты. Ну, разойдемся: ну, будем зевать в одиночку; и в одиночку отчавкаем… От хлеба я сыт и от пива я пьян, но я… голоден, голоден: дайте мне хлеба духовного! Холодно мне в этом «тепленьком» месте культуры «берлинской России».

За столиком русско-берлинской богемы я ощущал — не одиночество даже, не «ноль»: минус ноль… — внедрение в душу каких-то дряннейших субстанций… отнимающих у меня очень малые силы, какие в себе ощущаю еще; эти силы — Россия «российская», мне не дававшая перьев, бумаги, возможности тихо работать, но заряжавшая силами.

…Баловала Россия — не по заслугам: вниманием к темам моим; полупустая и неизвестная аудитория встретила: здесь, в Берлине. Обычно в России через пятнадцать минут разбираешься… в составе аудитории; по глазам, по… жестам я знал, кто — со мною, кто — против; кто следует за течением мысли и кто — отстает… иногда себя чувствовал вовсе не лектором я: дирижером сознаний пришедших… этой вот девушке, тихо застывшей, сказать надо то-то, а этому красноармейцу — вот это: и ткани доклада… распестрялися этими (синими) нитями слов для товарища красноармейца и этими (фиолетовыми) для внимающей девушки…

Русские лекции — непопулярный доклад, а работа, тяжелая, действие вместе: содействие. Эту работу в Берлине проделывать невозможно; ничто не течет к тебе… с чем шел, с тем ушел… Я лекции бросил».

Белый уехал из Берлина в Россию 23 октября 1923 г. Сначала ему было отказано в визе. Вера Берберова в своих воспоминаниях писала, что уже на вокзале Цоо, откуда уходил поезд, в последнюю минуту Белый вдруг выскочил из вагона, бормоча: «Не сейчас, не сейчас, не сейчас!» — но кондуктор на ходу втянул его назад. Он старался еще что-то крикнуть, но уже ничего не было слышно. Свидетелем этого была поэтесса-эмигрантка Вера Лурье, которая провожала Белого.

«Foxtrot белого рыцаря»

Очень подробно пребывание Андрея Белого в Берлине описано в книге Милы Полянской «Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине» (издательство «Деметра», 2009). Книга посвящена трагическому эпизоду в жизни Андрея Белого в пору его последнего пребывания в Берлине (1921–1923), сопровождаемого танцами в немецких забегаловках, в основном вошедшим тогда в моду фокстротом. Автор исследует «танцевальную» ситуацию послевоенного Берлина времен потерянного поколения и своеобразную реакцию Белого на разрыв с женой Асей Тургеневой и с немецким антропософом Рудольфом Штейнером. В книге повествуется о писательском рекорде Белого во время двухлетнего пребывания в Берлине: шестнадцать опубликованных книг, о берлинских встречах с Н. Берберовой, М. Цветаевой, В. Ходасевичем, А. Толстым, И. Эренбургом и др. Использована хроника тех дней: берлинская периодика 1921–1923 гг., эмигрантские газеты, бюллетени, рекламы и журналы, повествующие о феномене русского литературного Берлина 20-х гг.

Марина Цветаева. Дом с балконами

Памятная доска на доме с балконами, где жила М. Цветаева с дочерью, на Trautenaustrasse, 9. Фото: A. Pushkin

О том, что она приехала в Берлин, эмигрантскую публику известили многие русские газеты. Статья Андрея Белого о Цветаевой в газете «Голос России» от 21 мая 1922 г. заканчивалась словами:

«…Марина Цветаева — композиторша и певица… Мелодию предпочитаю я живописи и инструменту; и потому-то хотелось бы слушать пение Марины Цветаевой лично… тем более, что мы можем приветствовать ее здесь в Берлине».

Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) приехала в немецкую столицу с девятилетней дочерью Ариадной (Алей), талантливой девочкой, которая во время эмиграции аккуратно вела дневник и сохранила будущему уникальные наблюдения, связанные с Мариной (так она звала свою маму). В Берлине Марина с Алей провели два с половиной месяца, после чего переехали в Прагу. Хотя поначалу планы были другие: «Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь» (из письма Цветаевой к Пастернаку).

Квартира

Поначалу они поселились недалеко от Прагерплац (Pragerplatz) у Эренбургов, которые уступили им комнату. Потом переехали в пансион Элизабет Шмидт на Траутенауштрассе (Trautenaustrasse, 9), в дом с балконами. Он сохранился до наших дней, на фасаде установлена скромная мемориальная доска на русском и немецком языках. В этом доме жили и другие писатели-эмигранты, среди них — Владимир Набоков. Квартира была двухкомнатная с балконом, полюбившимся Але. На нем стоял горшочек в цветами, который девочка старательно поливала. Впоследствии этот балкон появился в стихах Цветаевой, написанных в Берлине.

Жена Эренбурга Любовь Михайловна помогала решить бытовые проблемы, водила гостей по магазинам. Покупали только самое необходимое. В числе прочего в универмаге «КаДеВе» Цветаева купила себе «берг-шуэ» — грубые на вид, почти мужского вида ботинки для прогулок по горам. Они вошли в историю. О «мужских ботинках» Цветаевой не раз писали потом в своих воспоминаниях эмигранты.

Германия не была чужой для Цветаевой, по матери — Марии Мейн — в ней текла немецкая кровь. «Во мне много душ. Но главная моя душа — германская», — писала она в своем дневнике. Она владела немецким языком, еще в детстве она побывала в этой стране.

В Германию она ехала, чтобы встретиться с мужем Сергеем Эфроном, бывшим белым офицером, ушедшим вместе с армией в эмиграцию и учившимся тогда в Пражском университете. Прага недалеко от немецкой столицы, но Эфрон смог приехать к жене только через месяц после ее появления в Берлине.

Литература

Время в столице для Цветаевой оказалось очень насыщенным. Творческие встречи, выступления, поэтический труд (здесь она написала около 20 стихотворений), многочисленные письма, подготовка к публикации «Царь-девицы» и «Ремесла»… При участии Эренбурга в Берлине до приезда Цветаевой вышли ее «Стихи к Блоку» и «Разлука». Она ввязалась в скандал, связанный с публикацией А. Толстым в «Литературном приложении» к газете «Накануне» письма к нему Корнея Чуковского из Петрограда. Письмо было частным, в нем Чуковский хвалил Толстого, звал вернуться и одновременно нелицеприятно отзывался о многих своих российских коллегах по писательскому ремеслу, сообщал, что дармоеды «поругивают Советскую власть». Это взорвало Цветаеву. Как можно публиковать в прессе сугубо частные, доверительные письма? Бесчестно предавать гласности фамилии людей, которые от этого могут пострадать, обвиненные в неблагонадежности к большевистскому режиму. Она высказалась в «Открытом письме» Толстому, опубликованном 7 июня в «Голосе России». «Или Вы… — негодовала Цветаева, — трехлетний ребенок, не подозревающий ни о существовании в России ГПУ, ни о зависимости советских граждан от этого ГПУ… Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности. За 5 минут до моего отъезда из России (11-го мая сего года) ко мне подходит человек: коммунист, шапочнознакомый, знавший меня только по стихам. «С Вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего». Жму руку ему и не жму руки Вам».

Любовь

В Берлине Цветаева пережила стремительное бурное увлечение Абрамом Григорьевичем Вишняком, директором берлинского русского издательства «Геликон», женатым человеком, имевшим маленького сына. Когда Эфрон приехал из Праги, ему не составило большого труда об этом догадаться. Но он любил жену по-своему, хорошо понимал ее влюбчивость и многое прощал ей, хотя и очень остро переживал увлечения супруги. В одном из писем он писал своему другу, поэту Максимилиану Волошину:

«Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — не важно. Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее всегда, все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М[арина] предается ураганному же отчаянию… Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо)… Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно…

Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. Когда я приехал встретить М[арину] в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М[арине] я дать ничего не могу. Несколько дней до моего прибытия печь была растоплена не мной. На недолгое время…

С Вишняком Цветаеву познакомил Эренбург, многие книги которого вышли в «Геликоне». Высокий, стройный черноволосый молодой человек эстетского вида с первой встречи пробудил в ней яркое, проникновенное чувство. Он любил искусство, издавал русских поэтов. Насколько был «роман» взаимным, трудно судить. Они почти каждый вечер встречались, беседовали, читали стихи. Вернувшись домой, Цветаева с нетерпением тянулась к перу и начинала писать Ему письма. За три недели — с 17 июня по 19 июля — было отправлено девять писем, последнее, десятое прямо перед отъездом в Прагу. Пришел только один ответ. В последнем послании Цветаева писала:

«От Вас как от близкого я видала много боли, как от чужого — только доброту… Родной! Вне всех любезностей, ласковостей, нежностей, бренностей, низостей — Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать».

Что, впрочем, неудивительно, «роман» с Цветаевой развивался у Вишняка на фоне семейной драмы — измены жены Веры (Ревекки) Лазаревны. Знала об этом Цветаева или не желала замечать, неизвестно.

Берлинские письма Цветаевой к Вишняку и его «плавный» ответ легли в основу романа «Флорентийские ночи», написанного через десять лет. Название, видимо, связано с тем, что, как издатель, Вишняк предложил поэтессе перевести повесть Гейне «Флорентийские ночи».

«Флорентийские ночи в Берлине»

В книге «Флорентийские ночи в Берлине, лето 1922» (Голос-Пресс; Геликон, 2009) Мина Полянская повествует об эмиграции, трагическом «русском беге» с транзитом в Берлине, и о десяти неделях Марины Цветаевой в немецкой столице летом 1922 г. Под этой обложкой читатель также найдет повесть об Андрее Белом, повествование о необычной судьбе Алексея Толстого и его парадоксальной репутации.

«Сияющий» Белый

Первым эмигрантским поэтом, не считая Эренбурга, с которым встретилась Цветаева в Берлине, был Андрей Белый. Произошло это в эмигрантском кафе Pragerdiele на Прагерплац в один из первых дней (если не в самый первый) после ее приезда в Берлин.

«Столик Эренбурга, обрастающий знакомыми и незнакомыми, — писала позже Цветаева. — Оживление издателей, окрыление писателей. Обмен гонорарами и рукописями. (Страх, что и то, и другое скоро падет в цене.) Сижу частью круга… И вдруг через все — через всех — протянутые руки — кудри — сияние:

— Вы? Вы? (Он так и не знал, как меня зовут.) Здесь? Какя счастлив! Давно приехали? Навсегда приехали? А за вами, по дороге, не следили? Не было такого… (скашивает глаза) брюнета?.. Заглядывания в купе: «Виноват, ошибся!» И через час опять «виноват», а на третий раз уж вы — ему: «Виноваты: ошиблись!» Нет? Не было? Вы… хорошо помните, что не было?»

На следующий день после встречи от Белого пришло письмо:

«Zossen, 16 мая 22 г.

Борис Бугаев». [26]

Глубокоуважаемая Марина Ивановна.

Позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги «Разлука» Я весь вечер читаю — почти вслух; и — почти распеваю. Давно я не имел такого эстетического наслаждения.

А в отношении к мелодике стиха, столь нужной после расхлябанности Москвичей и мертвенности Акмеистов, Ваша книга первая (это — безусловно). Пишу — и спрашиваю себя, не переоцениваю ли я свое впечатление? Не приснилась ли мне Мелодия?

И — нет, нет; я с большой скукой развертываю все новые книги стихов. Со скукой развернул и сегодня «Разлуку». И вот — весь вечер под властью чар ее. Простите за неподдельное выражение моего восхищения и примите уверения в совершенном уважении и преданности.

Потом они не раз встречались, много беседовали, продолжали обмениваться письмами, Цветаева приезжала к Белому в Цоссен под Берлином, где он тогда жил. Здесь даже помыться негде, жаловался Белый. На время берлинской дружбы им выпало около полутора месяцев. У Белого тогда были большие личные неприятности, и он нуждался в поддержке такого искреннего и понимающего человека, как Цветаева. Она, в свою очередь, находила в нем ту высшую духовность, которую столь страстно, безоглядно искала. Он был как «…душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека от себя… Эти слова Аля (Ариадна) отнесла к матери. Но они равно подходят и к Белому. Свое эссе памяти Андрея Белого Цветаева назвала «Пленный Дух».

Андрей Белый познакомил Марину Ивановну с Марком Слонимом, сотрудником пражского журнала «Воля России», ставшим впоследствии одним из самых близких друзей Цветаевой.

Обстоятельный Гуль

Знакомого со всеми Эренбурга поэтесса попросила организовать ей встречу с Романом Булем. Тот пришел:

«Постучал в дверь комнаты. Услышал — «войдите!». Вошел. Марина Ивановна лежала на каком-то странном предмете, по-моему, на сундуке, покрытом ковром. Первое, что бросилось мне в глаза, — ее руки — все в серебряных браслетах и кольцах (дешевых), как у цыганки.

Разговор начался — с Москвы, с ее приезда. Свое первое впечатление от облика Цветаевой я ярко запомнил. Цветаева — хорошего (для женщины) роста, худое, темное лицо, нос с горбинкой, прямые волосы, подстриженная челка. Глаза ничем не примечательные. Взгляд быстрый и умный. Руки без всякой женской нежности, рука была скорее мужская, видно сразу — не белоручка… Платье на ней было какое-то очень дешевое, без всякой «элегантности» Как женщина Цветаева не была привлекательна. В [ней] было что-то мужественное. Ходила широким шагом, на ногах — полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ»).

Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила:

— Вы любите ходить?

— Люблю, много хожу.

— Я тоже. Пойдемте по городу?

И мы вышли из пансиона. Пошли, помню, по Кайзераллее, шли долго, разговаривая… Я предложил зайти в кафе. Зашли. Кафе было странное — большое, белое, с гремящим негритянским джаз-бандом. Негры в Берлине были редкостью. Откуда они сюда залетели?

В кафе мы просидели, проговорили долго. Марина Ивановна прочла мне свои последние стихи… она была внимательный и наблюдательный собеседник… отношения у нас сложились сразу дружеские. Говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о пустяках. В ней чувствовался и настоящий, и большой, и талантливый, и глубоко чувствующий человек. Да и говорила она как-то интересно-странно, словно какой-то стихотворной прозой, что ли, каким-то «белым стихом». [27]

После отъезда Цветаевой из Берлина она какое-то время переписывалась с Гулем. Потом их отношения постепенно увяли, но Гуль старательно пересылал ей письма Пастернака, с которым Цветаева «вживую» так и не познакомилась, хотя очень ждала его в Берлине. Не успел. Она уехала в Прагу. Но с полученной по почте книгой Пастернака «Сестра моя жизнь» с дарственной надписью. Уже из Чехии Цветаева писала ему:

«Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша зеленая книга на коленях… Я тогда десять дней жила ею».

Трагический конец

После Праги Цветаева долго жила с мужем во Франции. В 1937 г. Сергей Эфрон, пересмотревший в эмиграции свои взгляды и ставший агентом НКВД, участвует в похищении генерала Миллера и (по одной из версий) убийстве советского разведчика Игнатия Рейса (Порецкого), который остался на Западе. Под угрозой разоблачения Эфрон выехал в СССР. К тому времени там уже жила его дочь Ариадна. Летом 1939 г. вслед за мужем и дочерью возвращается на родину и Цветаева с сыном Георгием (Муром). Спустя короткое время после ее приезда были арестованы и дочь, и муж. Сергея Эфрона расстреляли в 1941 г., Ариадна получила 8 лет лагерей и потом еще семь лет ссылки. Была реабилитирована в 1955 г. На родине Цветаева почти не писала стихов, занимаясь переводами. В эвакуации она оказалась в отчаянном положении: не было работы, не было жилья, не было еды. Потеряв волю к жизни, 31 августа 1941 г. она покончила жизнь самоубийством.

Трагически закончилась жизнь и у Абрама Вишняка. В 1925 г., когда русский книжный бум в Берлине закончился, он с супругой переехал в Париж. Здесь они жили вплоть до июня 1941 г., полагая, что, даже будучи евреями, смогут пережить тяжелые времена, если будут следовать указаниям властей. Но в день нападения на СССР Вишняк был арестован, годом позже забрали и его жену. В 1944 г. Вишняк погиб в концлагере. Как и его жена.

Исход

После денежной реформы 1923–1924 гг. и ввода твердой валюты рентенмарк жизнь в Германии изменилась. Страна вошла в стадию короткого, интенсивного расцвета в искусстве, культуре, архитектуре, литературе, светской жизни. Рестораны, кафе, театры были заполнены блестящей публикой. Особенно процветал Берлин, который тогда обрел статус одного из ведущих культурных центров Европы. Это славное время вошло в историю как «золотые двадцатые». Словно высшие силы дали стране возможность расслабиться перед погружением в мутные воды нацизма. Но русских на этом «празднике жизни» становилось все меньше. С проведением реформы финансово-экономические выгоды книгоиздательской и прочей коммерческой деятельности для эмигрантов исчезли. Русские стали покидать Германию. Одни возвращались в Россию, связывая свое будущее с Родиной, другие отправлялись во Францию, в Чехию, Югославию… В 1925 г. в городе «официально зарегистрированы были лишь 10 293 российских гражданина и 10 042 лица без гражданства». К 1930 г. численность российских эмигрантов в Германии снизилась до 100 тысяч человек.

Издательства одно за другим прекращали деятельность либо перебирались в другие страны. Часть из них пострадала из-за срыва российской стороной оплаты ряда работ по ее заказам. Есть малоубедительная, на взгляд автора, версия, что это была заранее спланированная акция с целью нанесения удара по Белой эмиграции. Так или иначе, из Берлина начался исход русской интеллигенции, которому способствовали также нарождавшийся национал-социализм и сопутствующий ему антисемитизм. Хотя на этом горизонте в середине 1920-х гг. опасность сумели разглядеть только самые зоркие.

Одним из последних литературных эмигрантских объединений прекратил в 1933 г. свое существование Берлинский кружок поэтов. Правда, и образованный поздновато, в 1928 г. Основу кружка составляли молодые эмигранты, вывезенные из России в детском возрасте и выросшие на чужбине. Объединение возглавлял Михаил Генрихович Горлин (1909–1944), рафинированный интеллигент, всецело преданный поэзии, который «не умел ни плавать, ни кататься на велосипеде, ни даже бегать». Из Берлина вместе с будущей женой Раисой Блох он переехал в Париж, где работал в Институте славяноведения. Когда немцы пришли в Париж, супруги были арестованы как евреи и погибли в концлагере.

«Из газет в Берлине осталась одна ежедневная — «Руль», — писал Роман Гуль. — Из журналов уцелел лишь «Социалистический вестник», ибо был связан с немецкой социал-демократической партией. Русские театры закрылись. Издательства, одно за другим, умерли. Остался только «Петрополис» выпускавший довольно много книг. Формально существовали еще два-три, но книг почти не выпускали. Общественные и научные организации одни прекратили свое существование, другие обеднели силами. Столица русского зарубежья перешла во Францию, в Париж».

В октябре 1925 г., когда эмигранты уже разъезжались из Берлина, немецкий славист профессор Отто Хёч стал издавать русско-немецкий журнал «Восточная Европа». Долгое время это было единственное издание в Западной Европе, где можно было найти разностороннюю информацию о России. Тираж издания, однако, не превышал тысячи экземпляров, но его читали в посольствах, спецслужбах, министерствах и крупных организациях, работавших с Россией, где у него было несколько десятков подписчиков. Но с 1933 г. в журнале не печатали советских авторов, в 1939 г. он прекратил свое существование, а после войны возродился и существует до сих пор.

Мировой экономический кризис, укрепление нацистов и общий упадок Веймарской республики положили конец «золотым двадцатым». В 1933 г. в Берлине стала выходить абсолютно пронацистская русская газета «Новое слово», которую редактировал В. М. Деспотули. Германия уходила к национал-социализму.

«Blut muss fliessen!»

К приходу к власти гитлеровского режима в 1933 г. большинство российских эмигрантов разъехалось из Берлина. Их число в городе уменьшилось на порядок, официально не превышая 10 тысяч.

Сторонники твердой руки, эмигранты профашистской ориентации, поддерживали нацистов, полагая, что те помогут им вернуться на родину и взять власть. Другие, однако, полагали, что все установится и страшнее потрясения, испытанного не так давно Россией, быть не может. Большинство думали об отъезде, нужны были визы и деньги. Им было ясно — впереди тяжелые времена и надо все-таки уезжать.

Но, например, ученый-генетик Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский (1900–1981) сумел занять такую позицию, что немецкая репрессивная машина не затронула его. Вместе с семьей он с разрешения советских властей приехал в Германию в 1925 г. на работу по приглашению германского научного Общества кайзера Вильгельма. В 1937 г. ученый отказался вернуться в Россию, где к тому времени уже были арестованы два его брата. До окончания войны Тимофеев-Ресовский работал руководителем отдела генетики и биофизики в Институте исследований мозга в Берлин-Бухе. Находясь официально на положении интернированного иностранца, он помогал немецкому Сопротивлению, его старший сын Фома был арестован гестапо и погиб в лагере Маутхаузен. После войны ученый был арестован, депортирован в СССР и осужден как невозвращенец к 10 годам лишения свободы. В 1947 г. как специалист по радиационной генетике был направлен на работу в «шарашку». Потом он работал в Институте биологии УФАН СССР в Свердловске, читал лекции в Уральском университете, заведовал отделом радиобиологии и генетики в Институте медицинской радиологии АМН СССР в Обнинске, сотрудничал с Институтом медико-биологических проблем в Москве. Жил в Обнинске.

На «излете» эмигрантского бума в Берлине оказался Александр Николаевич Вертинский (1889–1957). Он фактически был выслан сюда из Польши в связи с визитом туда румынского короля, поскольку ранее, во время проживания в Румынии, был объявлен там «советским шпионом». В немецкой столице Вертинский прожил с 1923-го по 1925 г. Здесь в 1924 г. его супругой становится очаровательная девушка из богатой еврейской семьи — Рахиль Яковлевна Потоцкая, с которой Вертинский познакомился в польском Сопоте. В свидетельстве о браке она была записана как Ирена Владимировна Вертидис. Семейная жизнь, однако, не заладилась.

В Берлине Вертинский выступал для русского населения, выезжал с гастролями в Дрезден, Данциг, Мюнхен, Кёнигсберг. В столице он открыл на улице Уландштрассе (Uhlandstrasse, 18) бар-ресторан «Черная роза» под девизом «Танцы — пение — настроение». На улицах Берлина он впервые видит гитлеровских штурмовиков. Из немецкой столицы Александр Николаевич вторично обращается к советскому правительству с просьбой о возвращении на родину, но получает отказ.

В 1930–1931 гг. берлинские фирмы «Парлофон» (Рагlophon, после войны известная как британская Parlo-phone, на которой выпускались пластинки Beatles) и «Одеон» впервые записывают на грампластинки сорок восемь песен Вертинского. Обе фирмы принадлежали компании Carl Lindström, с которой у Вертинского был контракт. В конце 1932 г. он приезжает в Берлин, чтобы записать несколько песен и выступить с концертами. Весь совет директоров компании, однако, заменял теперь один нацистский функционер в униформе и при револьвере. Он заявил, что «иностранных» артистов им более не надобно, и цинично посоветовал подать в суд на бывших владельцев компании: «Если у вас есть контракт с ними, мы заставим этих «юде» заплатить вам все, что следует!»

Через пару дней Вертинского посетила в отеле делегация из нескольких русских немцев прибалтийского происхождения. Певцу по причине его «известного среди русских имени и незапятнанной репутации» было предложено возглавить некий союз «национально мыслящих русских людей», у которых будут «казачьи фуражки, но только коричневого цвета, и такие же, как у всех «наци» рубашки с повязками со знаком свастики на левой руке». Пообещав дать ответ позже, Вертинский в ту же ночь покинул Берлин.

Старожилами «Русского Берлина» стали поэтесса Вера Лурье и писатель, врач Владимир Челищев (Линденберг). Они прожили в немецкой столице почти всю свою сознательную жизнь. Челищев при нацистах четыре года просидел в лагере. Он ушел в мир иной в 1997 г. в возрасте 95 лет, Лурье упокоилась в 1998 г., ей было 97 лет.

Через месяц после прихода Гитлера к власти, 26 февраля 1933 г., издательство «Петрополис» праздновало свое 15-летие (срок отсчитывался со дня создания издательства в Петрограде). В этот день нацисты подожгли Рейхстаг. Банкет в ресторане сразу прекратился. Через два с половиной месяца, 10 мая, нацисты устроили книжное аутодафе в центре Берлина. Жгли неугодные гитлеровскому режиму книги. В этом участвовали и студенты университета, одетые в форму СА. Свидетелем вакханалии стал Роман Гуль:

«Сожжение было устроено на красивой квадратной площади Оперы, прямо против старого Берлинского университета, где еще витали тени Гегеля, Шеллинга и других «учителей человечества»

…Толпа чудовищная. Тревожно и разноголосо гудят сгрудившиеся автомобили, где-то, потеряв терпение, названивают застопорившиеся трамваи, все ночное движение пришло в замешательство. На тротуарах к домам жмется толпа. А по мостовой густыми колоннами маршируют, идут на Унтер-ден-Линден — коричневые рубахи с хакенкрейцами (свастиками. — Авт.) на рукавах, с дымными, красноватыми факелами в руках.

Ногу отбивают, как чугунные. В унисон поют национал-социалистическую песню с припевом: «Blut muss fliessen! Blut muss fliessen!» («Кровь потечет! Кровь потечет!»).

Мы все-таки протиснулись, прошли на Унтер-ден-Линден поближе к костру. Оранжево вздрагивая в окнах старинных домов, все кровавей разгоралось пламя громадного костра перед университетом. Бой барабанов, взвизги флейт, гром военных маршей. В темноте мечутся снопы сильных прожекторов. И вдруг, подняв правую руку к огнедышащему небу, толпа запела «Знамена ввысь!». А когда песня Хорста Весселя в темноте замерла, от костра в красноту ночи необычайной мощности громкоговоритель прокричал:

— Я предаю огню Эриха Марию Ремарка!

По площади прокатился гул одобрения, хотя, думаю, вряд ли «площадь» читала Im Westen nichts neues («На Западном фронте без перемен»). Под этот многотысячный гул с грузовиков чьи-то красноватые (от огня) руки — множество рук! — стали сбрасывать в пылающий костер книги, и пламя внезапным прыжком поднялось в ночную тьму, и, как живые, закружились горящие страницы книг.

Общее ликование. И — с точки зрения зрелищной — это, пожалуй, захватывающе, как океанская буря, землетрясение, потоп, как извержение лавы темных человеческих страстей. Это было вроде разгула озверелой нашей солдатчины в Октябре. Только там — взрыв анархо-нигилистического разрушения мира. А тут — иная варварская сила — всемирного порабощения. Это совсем не вчерашняя свободная Германия, это взломали культуру страны вырвавшиеся из общественной преисподней варвары.

— Я предаю огню — Людвига Ренна!

Гул одобрения, но меньший, чем при сожжении Ремарка.

— Я предаю огню — еврея Альфреда Керра!

Крики ликованья! За Керром — Генрих Манн, Франц Верфель, Леонард Франк, громкоговоритель не успевал оповещать о сожженных. Из русских подверглись сожжению — Зощенко, Кузмин, Сологуб.

В небе, освещенном заревом костра, над площадью, как стая птиц, летали огненные страницы. Люди подхватывали обгорелые куски. Какая-то немка прятала в сумочку, вероятно, на память. Поймал и я полу-сожженный лист, но малоинтересный, из книги Берты Зуттнер «Долой оружие!» Старушка, вероятно, и не мечтала о столь пышной рекламе, устроенной ей доктором Геббельсом».

Мемориальная плита на Бебельплац напротив Университета им. Гумбольдта на месте сожжения книг. Фото автора

Короткая информация об этом позорном триумфе появилась без комментариев в «Русской неделе», которую начал издавать в 1933 г. Юрий Викторович Офросимов, когда-то дебютировавший со своими стихами в эмигрантской «Жизни». Текст сообщения приведен в справочнике «Русские в Германии»: «10 мая на Оперной площади состоялось сожжение 22 000 изъятых из библиотек книг, противных духу новой Германии». «Русская неделя» не продержалась и полугода.

Оперная площадь сегодня переименована в площадь Бебеля (Bebelplatz). Посредине нее в брусчатку вмонтирована мемориальная плита «Похороненная библиотека» (Versunkene Bibliothek) из небьющегося стекла. Сквозь стекло видны пустые книжные полки в подземном бункере глубиной несколько метров.