Последняя дуэль Пушкина
Нет в отечестве нашем писателя, исследованного более, чем Александр Сергеевич Пушкин. Книгам о нем счет идет на тысячи, и практически каждый день его жизни известен исследователям. Однако, как ни странно, место его последней дуэли до сих пор остается загадкой.
При советской власти не любили упоминать, что Пушкин был страстным дуэлянтом. Гораздо сложнее объяснять школьникам, что «самодержавие направило в грудь поэта…», если те будут знать, что дуэль с Дантесом была, как минимум, двадцать первой в жизни поэта.
Сам Пушкин был инициатором пятнадцати дуэлей, из которых состоялись четыре, в остальных случаях конфликт был улажен после вызова. Шесть раз вызывали самого Пушкина, а первая его дуэль едва не состоялась, когда поэту было всего 17 лет. Тогда он собирался стреляться со своим родственником, Павлом Ганнибалом. Тот на балу, в одной из фигур котильона, отбил у недавнего лицеиста девицу Лошакову, в которую, «несмотря на ее дурноту и вставные зубы», Александр Сергеевич был тогда влюблен. Но его дядя смог быстро уладить ссору, и даже выдал экспромт:
Хоть ты, Саша, среди бала
Вызвал Павла Ганнибала;
Но, ей-богу, Ганнибал
Ссорой не подгадит бал!
В этом же 1817 году Пушкин собирался стреляться со своим другом гусаром Кавериным из-за шуточных стихов «Молитвы лейб-гусарских офицеров». Но командир гвардейского корпуса Васильчиков смог примирить поссорившихся.
* * *
В 1819 году кто-то пустил слух, что Пушкин был высечен в Тайной канцелярии. Стоит заметить, что к дворянам такие меры никогда не применялись, и когда Кондратий Рылеев повторил эту сплетню в фойе театра во время антракта, то, узнав об этом, взбешенный Пушкин послал ему вызов. Секунданты приехали к Рылееву и узнали, что тот уже отбыл в свое имение Батово. Пушкин, отправляясь в командировку на юг, не преминул заехать в Батово, и дуэль состоялась. 24 марта 1825 года он писал с иронией Александру Бестужеву из Михайловского: «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? …Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай, – да черт его знал. Жду с нетерпением „Войнаровского” и перешлю ему свои замечания. Ради Христа! Чтоб он писал – да более, более!»
Между тем эта дурацкая сплетня, все еще муссировавшаяся в обществе, казалась Пушкину несмываемым пятном позора, и он даже подумывал о самоубийстве, но был отговорен Чаадаевым. Выяснился вскоре и автор сплетни. Кишиневский знакомец Пушкина, Ф. Н. Лугинин, писал в дневнике: «Носились слухи, что его высекли в Тайной канцелярии, но это вздор. В Петербурге имел он за это дуэль. Также в Москву этой зимой хочет он ехать, чтоб иметь дуэль с одним графом Толстым, Американцем, который главный распустил эти слухи…»
Федор Толстой, участник войны 1812 года, был легендой в тогдашней России. Прозвище Американец он получил после того, как Крузенштерн во время своей экспедиции, разозлившись, что Толстой перессорил всех офицеров команды, высадил его на Алеутских островах. Как же надо было настроить против себя человека, чтобы тот принял решение оставить дворянина на диком острове?
Грибоедов, также сталкивавшийся с Американцем, писал в «Горе от ума» в монологе Репетилова:
Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку не чист;
Да умный человек не может быть не плутом.
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
Сохранился список поэмы, где рукой самого Толстого внесена правка: вместо «В Камчатку сослан был» было написано «В Камчатку чорт носил (ибо сослан никогда не был)», а вместо «и крепко на руку не чист» – «в картишках на руку не чист». И дано пояснение: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали, что ворует табакерки со стола». Вот как оценивал себя этот бретер и дуэлянт!
Пушкин же написал на Толстого эпиграмму («В жизни мрачной и презренной…») и упомянул его в послании «Чаадаеву»:
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный вор?
При публикации этого стихотворения слова «или философа» редактора заменили на «глупца-философа», но Пушкин возразил: «Там напечатано глупца-философа; зачем глупца? Стихи относятся к Американцу Толстому, который вовсе не глупец».
В ссылке Пушкин готовился к дуэли, упражняясь в стрельбе. Но когда он 8 сентября 1826 года, почти сразу после возвращения в Москву, хотел послать Американцу вызов, того не оказалось в городе.
В мемуарах Марьи Каменской говорится, что Толстой «убитых им на дуэлях насчитывал одиннадцать человек». Строки ее мемуаров рисуют нам странный характер: «Он аккуратно записывал имена убитых в свой синодик. У него было 12 человек детей, которые все умерли в младенчестве, кроме двух дочерей. По мере того как умирали дети, он вычеркивал из своего синодика по одному имени из убитых им людей и ставил сбоку слово „квит”. Когда же у него умер одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: „Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив”».
Дуэль не состоялась. Друг Пушкина Сергей Соболевский помирил его с Толстым, и те даже подружились. И именно Американец в 1829 году передал письмо Наталье Ивановне Гончаровой, в котором поэт в первый раз просил руки ее 17-летней дочери Натальи.
* * *
В 1819 году поэт стрелялся со своим близким другом и лицейским товарищем Кюхельбекером. К Кюхле в лицее относились с уважением, но в силу своей неловкости, застенчивости и почти девичьей стеснительности он часто становился объектом лицейских шуток, порою весьма острых. Одним из активных шутников был и Пушкин. Продолжилось это и после выпуска. Но эпиграмма Александра:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно,
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно… —
переполнила чашу терпения Кюхли. Он сделал Пушкину вызов. Стрелялись они на Волковом поле. Пушкин сожалел об эпиграмме, но отказаться от дуэли было нельзя. Но и под дулом пистолета Пушкин продолжил шутить. В воспоминаниях Н. А. Маркевича говорится, что: «Дельвиг был секундантом Кюхельбекера, он стоял налево от Кюхельбекера. Решили, что Пушкин будет стрелять после. Когда Кюхельбекер начал целиться, Пушкин закричал: „Дельвиг! Стань на мое место, здесь безопаснее”. Кюхельбекер взбесился, рука дрогнула, он сделал пол-оборота и пробил фуражку на голове Дельвига. „Послушай, товарищ, – сказал Пушкин, – без лести – ты стоишь дружбы; без эпиграммы пороху не стоишь”, – и бросил пистолет…»
Примерно так же описывает эту дуэль и П. И. Бартенев, не упоминая только о пробитой фуражке и уточняя, что Кюхельбекер все-таки пытался заставить Пушкина выстрелить, но тот отговорился тем, что в ствол его пистолета набился снег.
В этом же году Пушкин пытался стреляться еще с одним своим лицейским товарищем, бароном Корфом, за то что тот избил его слугу. Дело было простое: в передней Корфа слуга Пушкина, находясь «под винными парами», хотел выяснить отношения с камердинером Корфа, но барон отходил его палкой. «Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…» – ответил барон на вызов.
* * *
До отъезда в ссылку чуть было не случилась еще одна дуэль: с майором Денисевичем. Они столкнулись в театре, оказавшись на соседних местах. И. И. Лажечников рассказывал, что: «Играли пустую пиесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: „Несносно!” Соседу его пиеса, по-видимому, нравилась. Сначала он молчал, потом, выведенный из себя, сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пиесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил своему неугомонному соседу, что попросит полицию вывесть его из театра.
– Посмотрим, – отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать.
Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была кончиться ссора наших противников. Но мой витязь не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре.
– Молодой человек, – сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, – вы мешали мне слушать пиесу… Это неприлично, это невежливо.
– Да, я не старик, – отвечал Пушкин, – но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете?
Денисевич сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра».
Лажечников, случайно присутствовавший при этом визите и еще не знакомый с Пушкиным, описывал это так: «Только что я вступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями.
Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в обществе любителей просвещения и благотворения; другой – фронтовой офицер. Статский подошел ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: „Позвольте вас спросить, здесь живет Денисевич?” „Здесь, – отвечал я, – но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его”. Я только хотел это исполнить, как вошел сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. „Что вам угодно?” – сказал он статскому довольно сухо. „Вы это должны хорошо знать, – отвечал статский, – вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…” Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал: „Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично…” „Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, – сказал более энергичным голосом статский, – я уже не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…” Денисевич не дал ему договорить. „Я не могу с вами драться, – сказал он, – вы молодой человек неизвестный, а я штаб-офицер…” При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя униженное и глупое положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня гадкой. Статский продолжал твердым голосом: „Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело”».
Тут Лажечников понял, что уже слышал эту фамилию подающего большие надежды поэта, и, выяснив, что перед ним именно он, завел Денисевича в другую комнату и, «потеряв ораторского пороху довольно», убедил майора, что тот сам виноват и должен просить извинения.
«…я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и, сказав ему: „Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас”.
– Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, – сказал Пушкин.
Денисевич извинился… и протянул было руку Пушкину, но тот не подал своей, сказал только: „Извиняю”, – и удалился со своими спутниками, которые любезно простились со мною…»
* * *
Известно, что Пушкин был великолепным стрелком и легко всаживал пулю в пулю. В воспоминаниях о поэте М. Н. Лонгинова есть такой эпизод: «Пушкин носил тяжелую железную палку. Дядя спросил его однажды: „Для чего это, Александр Сергеевич, носишь ты такую тяжелую дубину?” Пушкин отвечал: „Для того чтоб рука была тверже; если придется стреляться, чтоб не дрогнула”. Чиновник III отделения Попов записал о Пушкине: „Он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся”».
* * *
Интересно, что за год до роковой дуэли с Дантесом, в феврале 1836-го, Пушкин чуть было не стрелялся с С. Хлюстиным, племянником Толстого (Американца), который, как следует из письма Натальи Пушкиной, к тому же претендовал на роль мужа ее сестры. Конфликт произошел из-за цитирования Хлюстиным критической статьи о Пушкине, в которой намеками задевалась его честь. Они поссорились, в запале Пушкин упоминал цитирование «нелепости свиней и мерзавцев». Хлюстин отправил Пушкину вызов, но тот сумел найти в себе силы ответить, что был неправильно понят, и противники пришли к примирению. Любопытно, что именно Хлюстин имеет некое отношение и к следующей несостоявшейся дуэли Пушкина: в знак разрешения конфликта Пушкин попросил его быть секундантом на дуэли с Соллогубом.
Литератор В. А. Соллогуб вспоминал, как он: «…был на вечере вместе с Натальей Николаевной Пушкиной, которая шутила над моей романтической страстью и ее предметом (В. А. Соллогуб собирался тогда жениться. – Ред.). Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень благородного и образованного поляка, танцевавшего тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Все это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она еще недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, хотя и знала его пламенную, необузданную натуру. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли. Получив это объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам… Я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок… Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдержать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин все не приезжал… Вероятно, гнев Пушкина давно охладел, вероятно, он понимал неуместность поединка с молодым человеком, почти ребенком, из самой пустой причины, „во избежание какой-то светской молвы”. Наконец узнал я, что в Петербурге явился новый француз, роялист Дантес, сильно уже надоевший Пушкину. С другой стороны, он, по особому щегольству его привычек, не хотел уже отказываться от дела, им затеянного. Весной я получил от моего министра графа Блудова предписание немедленно отправиться в Витебск… Перед отъездом в Витебск надо было сделать несколько распоряжений. Я и поехал в деревню на два дня; вечером в Тверь приехал Пушкин… Я вернулся в Тверь и с ужасом узнал, с кем я разъехался… Я послал тотчас за почтовой тройкой и без оглядки поскакал прямо в Москву, куда приехал на рассвете, и велел везти себя прямо к П. В. Нащекину, у которого останавливался Пушкин. В доме все еще спали. Я вошел в гостиную и приказал человеку разбудить Пушкина. Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный, и начал чистить необыкновенно длинные ногти. Первые взаимные приветствия были холодны… Затем разговор несколько оживился, и мы начали говорить об начатом им издании „Современника”. „Первый том был слишком хорош, – сказал Пушкин. – Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо”. Тут он рассмеялся, и беседа между нами пошла более дружеская, до появления Нащекина. Павел Войнович явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на мирный его лик, я невольно пришел к заключению, что никто из нас не ищет кровавой развязки, а что дело в том, как бы нам выпутаться всем из глупой истории, не уронив своего достоинства… Спор продолжался довольно долго. Наконец мне было предложено написать несколько слов Наталье Николаевне. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, которое Пушкин взял и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался чрезвычайно весел и дружелюбен…»
* * *
Дуэль, ставшая роковой в жизни поэта, была, как и все остальные его состоявшиеся и несостоявшиеся поединки, замешана на буйном нраве потомка Ганнибала и задетой чести.
Д. Ф. Фикельмон в своем дневнике объясняла ситуацию так: «…Александр Пушкин, вопреки советам своих друзей, пять лет тому назад вступил в брак, женившись на Наталье Гончаровой, совсем юной, без состояния и необыкновенно красивой. С очень поэтической внешностью, но с заурядным умом и характером, она с самого начала заняла в свете место, подобавшее такой неоспоримой красавице. Многие несли к ее ногам дань своего восхищения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни. Она веселилась от души и без всякого кокетства, пока один француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер, усыновленный посланником Геккерном, не начал за ней ухаживать. Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но он постоянно встречал ее в свете и вскоре в тесном дружеском кругу стал более открыто проявлять свою любовь. Одна из сестер госпожи Пушкиной, к несчастью, влюбилась в него, и, быть может, увлеченная своей любовью, забывая о том, что могло из-за этого произойти для ее сестры, эта молодая особа учащала возможности встреч с Дантесом; наконец, все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза. То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине. Казалось при этом, что она бледнеет и трепещет под его взглядом, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека, и он был решителен в намерении довести ее до крайности.
Пушкин совершил тогда большую ошибку, разрешая своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него. Его доверие к ней было безгранично, тем более что она давала ему во всем отчет и пересказывала слова Дантеса – большая, ужасная неосторожность! Семейное счастье начало уже нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией. Пушкин, глубоко оскорбленный, понял, что, как бы лично он ни был уверен и убежден в невинности своей жены, она была виновна в глазах общества, в особенности того общества, которому его имя дорого и ценно. Большой свет видел все и мог считать, что само поведение Дантеса было верным доказательством невинности госпожи Пушкиной, но десяток других петербургских кругов, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья… Наконец, на одном балу он так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, а решение Пушкина было с тех пор принято окончательно…»
Первый вызов Дантесу был отправлен 5 ноября, и секунданту, которым был Соллогуб, Пушкин велел так повернуть дело, говоря об условиях дуэли, чтобы, «чем кровавее, тем лучше». Причиной, как некоторые считают, послужило анонимное письмо от «ордена рогоносцев». Но Геккерн, усыновивший Дантеса, попросил хотя бы на время отложить дуэль, а усилиями друзей Пушкина она была окончательно расстроена.
10 января 1837 года Дантес обвенчался с Екатериной Гончаровой, сестрой Натальи.
А 25 января Пушкин получил новое анонимное письмо, в котором сообщалось о состоявшемся тайном свидании Натали с Дантесом, произошедшем в квартире Идалии Полетики в кавалергардских казармах.
Полетика была одно время весьма дружна с Пушкиным, и даже стала его родственницей через Натали и Загряжскую, но потом между ними что-то произошло. Кто-то говорил, что Пушкин отверг ее притязания, кто-то – что он написал в ее альбом любовное стихотворение, датированное 1 апреля… Но, тем не менее, именно Полетика, по прозвищу Мадам Интрига, стала «организатором» последней в жизни Пушкина каверзы.
Жила Полетика на Шпалерной (дом 41) и перед самым приходом Натали, спешившей к ней в гости, ушла из дома. Дальнейшее, со слов самой Гончаровой, описывала Вера Вяземская. Когда Натали «…осталась с глазу на глаз с Дантесом, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, гостья бросилась к ней».
В ночь с 25 на 26 января Пушкин написал Геккерну резкое письмо, называя его «сводником», а заключенный с Екатериной Николаевной брак – «делом змеиной хитрости двух негодяев, связанных пороком». Дуэль после этого была неизбежна.
Уже к вечеру к Пушкину явился атташе французского посольства виконт д'Аршиак с вызовом (он представлял Геккерна и на несостоявшейся дуэли в ноябре).
Идалия Полетика – Мадам Интрига
27 января 1837 года К. К. Данзас, проходя по Пантелеймоновской улице (ныне улица Пестеля), увидел Пушкина в санях. Тот же, заметив знакомца, остановился:
– Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.
Данзас позже говорил, что на этой улице жил тогда К. О. Россет, и Пушкин, видимо, желал взять его в секунданты, но не застал дома. В посольстве было условлено о дуэли. Впрочем, многие сомневаются в случайности этой встречи и в том, была ли она вообще. Но в силу каких-то причин секундантом Пушкин избрал именно Данзаса. Около 14 часов секундантами были окончательно выработаны и записаны на французском языке (оба экземпляра подлинника сохранились до наших дней) условия поединка.
«1. Противники становятся на расстоянии 20 шагов друг от друга и 5 шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется 10 шагам.
2. Вооруженные пистолетами противники, по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять.
3. Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии.
4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в случае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз: противники становятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.
5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.
6. Секунданты, нижеподписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий».
Данзас в своих воспоминаниях, записанных Аммосовым, говорит, что: «Не прочитав даже условий дуэли, Пушкин согласился на все». Затем Данзас отправился за пистолетами, а Пушкин, по сведениям Жуковского: «…начал одеваться, вымылся весь, все чистое (надел), велел подать бекеш, вышел на лестницу. Возвратился, велел подать в кабинет большую шубу и пошел пешком до извозчика…» От своей квартиры на Мойке, 12, он отправился на Невский, в кондитерскую Вольфа и Беранже (Невский проспект, 18), где выпил стакан лимонада и откуда прямо отправился с Данзасом на Черную речку.
Дом бывшей кондитерской Вольфа и Беранже. Здесь Пушкин выпил последний стакан лимонада
(Интересно, что с этой кондитерской связаны еще две трагедии русской культуры. Весной 1846 года именно здесь Ф. М. Достоевский познакомился с М. В. Петрашевским и в итоге был сослан в Омский острог. 20 октября 1893 года, в том же помещении (где уже находился ресторан Лейнера), после концерта в Александрийском театре Чайковский выпил стакан сырой воды, после чего заболел холерой и умер.)
Затем дуэлянты, как записал А. Аммосов: «…сели в сани и отправились по направлению к Троицкому мосту. На Дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука; а Пушкин смотрел в другую сторону».
* * *
Выехали за город (считается, что дуэль происходила на Черной речке, вблизи Комендантской дачи). Сначала из саней вышли секунданты и, осмотрев местность, выбрали площадку в полутораста саженях от Комендантской дачи, в небольшой березовой роще.
Погода была ясная, морозная – минус пятнадцать, дул сильный ветер. Снегу было много, и секунданты начали вытаптывать площадку для дуэли. Пушкин тоже вышел из саней и, закутавшись в медвежью шубу, сел на сугроб. Все молчали, и лишь поэт несколько раз спросил у Данзаса: «Все ли, наконец, кончено?»
В. А. Жуковский писал отцу поэта: «Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
– Мне кажется, что у меня раздроблено бедро (по-французски). – Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:
– Подождите, я в силах сделать свой выстрел (франц.).
Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою. При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой. Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил. Дантес упал.
На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
– Мне кажется, что я ранен в грудь (франц.).
– Браво! – воскликнул Пушкин и бросил пистолет в сторону…»
Пушкина отнесли в карету Дантеса. У него обильно шла кровь, и временами, на короткие промежутки, он терял сознание. Данзас, по записи А. А. Аммосова, рассказывал: «Его привезли домой; жена и сестра жены, Александрина, были уже в беспокойстве; но одна только Александрина знала о письме его. (…) Он закричал твердым и сильным голосом, чтобы жена не входила в кабинет его, где его положили, и ей сказали, что он ранен в ногу».
Доктор Шольц вспоминал: «Пушкин, умирая, просил княгиню Долгорукову съездить к Дантесу и сказать ему, что он простил ему. „Я тоже ему прощаю”, – отвечал с нахальным смехом негодяй… Данзас сказал Пушкину, что готов отомстить. „Нет, нет, – ответил поэт, – мир, мир…”»
А вот сухие строки донесения старшего полицейского врача: «Полицею установлено, что вчера в 5 часов пополудни, за чертою города позади Комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Ал. Пушкиным и поручиком кавалергардского, ее величества, полка бароном Геккерном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо».
* * *
Пушкин прожил после ранения 46 часов.
Данзас за секундантство был приговорен к виселице, но по ходатайству военного и надзорного начальства наказание высочайше было заменено на два дополнительных месяца ареста в Петропавловской крепости. Данзас вышел на свободу 19 мая 1837 года. Умер он в 1870 году и был похоронен на католическом кладбище на Выборгской стороне. В 1936 году его прах был перенесен в Александро-Невскую лавру.
Дантес был лишен чинов и дворянства и выслан из России. Во Франции он занялся политикой, стал сенатором и умер в 1895 году.
* * *
Первым попытался зафиксировать точное место последней дуэли Пушкина книгоиздатель Я. А. Исаков. В 1858 году он обратился за этим к Константину Данзасу. Тот место указал, но отметил, что местность сильно изменилась. Художник И. Криницкий запечатлел три сохранившиеся со времени дуэли приметные березы, чуть дальше – одну раздвоенную, а за ними небольшой лес. Именно на этом месте и установлен памятный обелиск.
Но уже в то время некоторые полагали, что Исаков и Данзас ошиблись, и дуэль проходила с противоположной стороны дороги, за Комендантской дачей.
В 1887 году в «Петербургской газете» были опубликованы воспоминания барона Э. Штейнгеля, который, основываясь на своих записях 1852 года, писал, что дворник Комендантской дачи, свидетель дуэли, указал ему место, находившееся вблизи забора дачи. Штейнгель отметил это место колом от ограды и часто его посещал. А позднее, когда у него гостил двоюродный брат В. Н. Неппен, «ярый поклонник Пушкина», и друзья В. Я. Краковский и Ланской, они все вместе отправились на место поединка: «…порешили поставить Пушкину прочный столбик, для чего взяли бревнышко в 2–3 вершка толщины и 3 аршина длины со двора фермы, добыли топор и лопату, вбили его в землю, выкрасили, и каждый из нас написал не крупно подходящие строки из Пушкина. Многим лицам показывал я впоследствии это печальное место…»
В 1887 году, на траурном собрании на месте дуэли, посвященном 50-летию трагического события, было принято решение о сооружении памятника. Однако этого так и не сделали, и лишь в начале 1890 года, когда это место хотели передать под ипподром, любители скачек оплатили изготовление и установку кирпичного постамента с гипсовым бюстом работы неизвестного автора и надписью: «Александръ Сергеевичъ Пушкинъ – место его поединка, состоявшагося 27 января 1837 г.».
Этот монумент простоял до 1924 года. В начале 30-х годов XX века по инициативе Пушкинского общества и Архитектурно-планировочного отдела Ленсовета и проекту Е. И. Катонина был изготовлен памятник – надломленная колонна из гранита и мрамора. В 1937 году ее заменил гранитный обелиск, созданный по проекту архитекторов А. И. Лапирова и Е. И. Катонина, с бронзовым барельефом поэта работы скульптора М. Г. Манизера.
* * *
Долго существовала версия, что стела для места дуэли Пушкина была сделана из памятника на могиле литератора Фридриха Максимилиана Клингера, умершего в 1831 году и похороненного на Смоленском кладбище. Но в 90-е годы XX века сотрудники музея городской скульптуры, проведя расследование, заявили, что стела на могиле Клингера была гораздо ниже, чем установленная на месте дуэли. Так это или не так – сказать сложно. Факт есть только один: могила известного немецкого драматурга была разорена, и, где находится исчезнувший памятник – неизвестно.
