Улетел брат, а для Михаила Ильича наступили мятежные, тоскливые времена. При брате еще сдерживался, минутами какие-то робкие надежды тешили его душу. А как понял к осени, что не видать ему никакой зарплаты, что не перепадет ему в Набережном никакой достойной работы, только что если занять место сгоревшего от водки Растебашки, так и подхватило его, так и стало его ломать. Не знал, как дальше жить. Загрустил. Молчуном стал, другой раз людей не признавал на улице, не отвечал на приветствия.
Растебашку Михаил Ильич обнаружил октябрьским утром в закутке по невыносимому запаху – дней десять никто не заходил к сторожу. Похоронили Растебашку всем миром в грубо, наскоро сколоченном гробу, в каком-то допотопном, заношенном до блеска костюме, в растоптанных кроссовках. Более-менее приличного костюма для него не нашли в Набережном и туфель никто не дал. А своего имущества у Растебашки не оказалось вообще никакого, кроме как надетого на нем самом, – ветхой, сто лет не стиранной одежонки. На могильном холмике установили сваренный из ржавых труб крест, проволокой прикрепили к нему дощечку. Но когда нужно было написать на ней, кого же захоронили, так никто не смог назвать ни фамилии, ни отчества усопшего; из милиции обещали сообщить, но так и не сообщили.
– Видимо, вечно стоять кресту с пустой дощечкой. Будто и не человека похоронили мы, а так… – в разговоре с женой не закончил мысль Михаил Ильич.
– Бедный Растебашка, – смахнула с ресницы Лариса Федоровна.
Начальство предложило сторожевствовать Михаилу Ильичу. Но он раскричался на начальство:
– По всяким заграницам люди как люди живут, а мы будто проклятые! Так и сдохнем, как Растебашка, и никто во всем свете не хватится нас. Был народ и – нету его. Приходи, кто хочет, на пустую землю, командуй, хозяйствуй, довольствуйся! Ну, чего вылупились?
– Уймись ты, Михайла Ильич. Криком делу не поможешь.
– А вы чем помогли… делу, как говорите?
Не ответили ему.
Обидно было Михаилу Ильичу и лично за себя: кроме как на замену никчемного Растебашки ни для чего другого, выходит, он не нужен в родном Набережном. В разговорах с женой сетовал:
– Помру, Лариса, закопают меня и – напрочь забудут, кто таков был Небораков Михаил Ильич. Растебашку еще при его жизни забыли, а меня – потом, чуток попозже для приличия: все же кем-то и чем-то был когда-то в этой жизни. А помнишь ту поваленную сосну, громадную, с булыжниками на корнях? Вот она оказалась нужной людям до последней веточки. А корней ее не тронули, потому что как памятник они стали. Ей памятник, сосне! И мне хотелось бы свою жизнь завершить достойно! – Он, взволнованный, не сразу заметил на губах жены улыбку. Помолчал, пристально посмотрел в ее глаза: – Один просвет остался для меня в жизни – ты, Лариса. Радуюсь, что тебе чуток полегче: ты все же нужна школе, тебя ученики ждут.
– Если бы, Миша, педагоги не нужны были, тогда – пиши пропало. А ты не убивайся шибко: жизнь когда-нибудь обязательно поправится. Обязательно-обязательно!
– Гх, с чего ты взяла?
– Так дети-то рождаются! В прошлом году у нас было два первых класса, а в нынешнем – уже три. Жизнь свое наверстает. Увидишь!
– Эх, ты, комсомолочка моя, оптимисточка, – угрюмо засмеялся супруг, прикуривая.
Лариса Федоровна, разглаживая ладонями жесткие, в разлохматку торчащие волосы супруга, вкрадчиво уговаривала его:
– Займи, Миша сторожевское место, пока свободное. Все какие-то деньжишки пойдут в семью.
С неделю напоминала ему. Он рассердился, накричал на нее. Она расплакалась.
– Овощей, ягод навалом, сенов наготовили с лихвой, коровенка имеется, – ничего, мать, не пропадем, выкарабкаемся, – сильно прижал он ее, щупловатую и низенькую, к своей широкой груди. – А унижаться не буду, так и знай.
– Правильно, не унижайся, – сжатая в его объятиях, но не высвобождаясь, сквозь слезы согласилась она и поругала себя: – Как же я сразу, дура набитая, не догадалась: унизительно тебе идти на место Растебашки!
До самой весны жил Михаил Ильич молчаливо, придавленно.
***
Одним мартовским утром вышел Небораков во двор, случайно глянул на запруду и увидел на ее белой, синевато блестевшей под солнцем середке высокую, бокастую груду мусора. А на большак, кашляюще-хрипло тарахтя и чихая из трубы чадным дымом, выдирался со льда мятый, перелатанный "Беларусь" с пустой кособокой телегой. Встрепенулось в Михаиле Ильиче. В голове забродило и закружилось. Его даже качнуло.
– Ах вы ж, гадье! Раньше темнотой прикрывались, вроде как совестились, а нынче и при свете пакостить взялись! Ну, держитесь у меня!
Резво перемахнул, как молодой, через высокое прясло своего огорода, забыв про калитку. Разметывая валенками глубокий хрусткий снег, подбежал к куче. Пятнисто-черной жирной тушей развалилась она на подтаявшем узорчатом льду. Торчали из нее клоки мазутной ветоши, ржавые, промасленные железяки, водочные бутылки и консервные банки. Понял Михаил Ильич, откуда мусор, – из гаража, с машинно-тракторного двора. Техника бывшего совхоза почитай что вся переломана, водители и слесаря маются который год, тишком сбывают запчасти и горючее, пьянствуют. Однако гаража и мастерских не бросают люди – надеются, что оживет совхоз, и все они пригодятся.
Сто лет никто не убирался на машинно-тракторном дворе и еще столько не прикоснулись бы к завалам сора и отслужившего железа, да вчера внезапно объявился новый хозяин. Уже с месяц тянулись по Набережному слухи, что купил совхозное имущество Сергей Наездников – сын бывшего директора совхоза, взыскательного, порой скорого на расправу и суд, но всеми уважаемого Ивана Викторовича, лет десять назад умершего. При нем совхоз славился на всю область, если не на весь Союз. О Наездникове-младшем ничего не было слышно, из армии он не вернулся в Набережное, говорили, стал в городе крупным предпринимателем. Новый хозяин рассчитал всю контору – управленцев и бухгалтеров, оставил единственно сторожей и уборщиц. Сказал на собрании бывшим конторским, что будет принимать их на свою фирму исключительно по конкурсу. Нагрянул ближе к вечеру на машинно-тракторный двор с какими-то двумя рослыми парнями в темных узеньких очках; а из-под курток у них торчали бейсбольные биты. Слесаря и водители, пьяненькие, сонные, собирались было уже разойтись по домам, однако новый хозяин распорядился:
– Если к утру, мужички, не будет все кругом блестеть как пасхальное яичко, подыскивайте себе работу в другом месте. И не дай Боже еще раз увижу вас косыми.
А крепыши в этих киношных очках стояли за его спиной, пожевывая жвачку. Не возразили мужики, только кто-то тихонько выдохнул:
– О-го-го.
Весь вечер и всю ночь скребли, чистили и мыли, даже своих домочадцев призвали в помощники.
Кричал и махал Небораков трактористу, чтобы остановился, но тот или не услышал или притворился. Дал газу, и полуразвалившийся "Беларусь" отчаянным рывком взмахнул на взгорок, лихачески-круто свернул в проулок и был таков.
Прибежал Небораков в гараж. Взмок, распахнул на вспаренной груди овчинный полушубок, содрал с сырой головы шапку, отер ею багровое потное лицо. Сидели мужики за длинным столом, забивали "козла". Не поздоровался, от раскрытой двери молча смотрел на них и с перехватами дышал.
Когда Небораков вошел в гараж, мужики вздрогнули, прикрыли ладонями домино.
– Здорово, Ильич! Ну, напугал ты нас, дьявол! Чего распазил двери? Закрывай – не май месяц.
– Вы сгрузили мусор на лед?
Мужики недобро посмотрели на него.
– Ну, мы, – отозвался завгар, щуплый, нахохленный мужичок. Он с треском припечатал к столу пластинку домино и независимо-дерзко уставился на Неборакова. – Что, еще один хозяин объявился?
Сырые, парящие волосы на голове тягостно молчавшего Неборакова стояли в разные стороны словно какие-то ороговелости.
Завгар прокашлялся, попробовал мягче:
– Подумай, Ильич, кому она, твоя поганая запруда, нужна? Засыпать ее чем-нибудь, и – баста. Летом уже воняет от нее, как от дохлятины. Люди еще спасибо скажут, что засыплем. Правильно я говорю, мужики?
– Верно, чего уж, – проблеяли мужики.
– Да я вас всех живьем похороню, а запруду не дам! – пошел на всех с кулаками Михаил Ильич.
Мужики побросали костяшки, повскакивали с мест. Заломили Неборакову руки, усадили на лавку. Он вырывался, сипел. Втроем держали его, едва-едва сдерживали.
Завгар снова сказал за всех:
– Коню понятно, Ильич, что прав ты. Но и в наше положение войди: новый хозяин припер нас. Мудохались тут всю ночь. Глянь – сияние какое! Даже при Сталине такого порядка не было бы…
– На запруду зачем сгрузили? Не могли до свалки доехать? Пять-шесть километров до нее… Да отпустите вы меня!
Отпустили.
– Славка, ты зачем сгрузил на лед? – с напускной строгостью спросил завгар у тракториста, молоденького парня с замороженно-неподвижными глазами.
– По привычке, – сморщился в улыбке тракторист.
Небораков плюнул под ноги, со стиснутыми губами молча посмотрел на парня. Сдавленно-тихо произнес:
– Когда же мы станем людьми?
Хлопнул за собой дверью так, что посыпалась с потолка и стены штукатурка.
– Эй-эй, полегче: это теперь не государственные двери, а частные! – насмешливо-грозно гаркнул вдогонку завгар и азартно потер ладони: – Давайте-ка, парни, еще разок сыграем. – И хохотнул: – Покуда не заявился еще какой-нибудь хозяин.
Небораков шел домой, резко отмахивая правой рукой со сжатым кулаком:
– По привычке, по привычке!..
Лариса Федоровна еще не вернулась из школы, а Михаилу Ильичу так сейчас нужен был собеседник. Бесцельно бродил по двору. С грохотанием отбросил ногой пустое ведро, зачем-то припугнул собаку на цепи, курил лихорадочными короткими затяжками. Не докурив одну, прикуривал другую папиросу. Был похож на большого взбешенного зверя в клетке.
– Да как же дальше жить, люди добрые?
Неожиданно остановился перед рулонами рабицы:
– Лежите, голубчики? Хватит бока отлеживать, пора людям послужить.
Взвалил на плечо рулон, отнес его к запруде. Следом второй, третий, четвертый, – за час-пролтора все перетащил на опушку сосновой рощи. Снег был глубокий, но уже поеденный солнцем, обледенело-ноздреватый. Небораков проваливался с хрустом, иногда по колено. Тяжко было одному. "Эх, зря летом не послушал брата". Взял в сарае корзину с гвоздями соткой. Были и мельче, но решил, что прибивать надо намертво; а по теплу еще продольными брусками надо будет скрепить изгородь. Засунул за голенище валенка молоток, прихватил совковую лопату.
– Готов к труду и обороне!
Остановился перед первым столбом, а было их пять-шесть десятков до самой дамбы. Столбы остались от того времени, когда птичник благоденствовал, – кишел птицей, гуси и утки словно бы облаком покрывали водоем. Попробовал раскачать один столб, другой, обстукал молотком – пытал на крепость, на устойчивость. Еще простоят не один год, хотя покосились и подгнили. Но по-настоящему в марте, конечно, не проверить – земля мерзлая. Выбора нет, надо браться за дело.
Очистил снег от одного столба к другому, получилась глубокая стежка. Распаковал рулон, стал натягивать сетку между столбами. Одному несподручно было работать. Сетка, съеживаясь, валилась из рук. Молотком поранил палец. Но все же прибил один край, раскрутил сетку, прибил, натянув, к другому столбу. Упарился. Пот ел глаза, куржак залеплял ресницы. Но Михаил Ильич не отступал, даже спешил: коли взялся, так надо сделать, надо успеть дотемна.
Подошла Лариса Федоровна, от удивления слова не могла сказать.
– Не мешай. Все равно сделаю, что задумал.
Она потопталась на снегу:
– Я и не мешаю. – Ушла домой. Со двора крикнула: – Обед готов!
Он отмахнулся. Но часа через два все же пообедал.
Последний рулон натянул, когда солнце зависло над рощей, готовое провалиться в снега и нагущающийся стылый воздух. Посидел на пне, шапкой отер с лица пот, с волос соскреб сосульки, осмотрелся. Удовлетворенно подытожил: все пути к запруде перегорожены – ледовая дорога перекрыта с обеих сторон, тропы от шоссе и села перерезаны. Хватило сетки, чтобы упереться в дамбу. По ней люди ходят, но мусора дуроломно, нахраписто уже не подвезешь – узка она, только для мотоцикла или велосипеда. С восточной стороны запруду подпирают огороды, повдоль забора которых вьется тонкая тропка, – тоже не подъедешь на технике, если только тележку прикатить руками. С юго-восточного края запруду бережет небораковский дом с огородом.
Возле рощи перед сеткой затормозил бокастый большой, как автобус, джип, из него вышли трое крепких мужчин. "Какие-то господа, – с необъяснимым раздражением подумал Небораков, отводя взгляд от подходивших к нему незнакомцев и прикуривая. – Видать, вон из тех барских коттеджей. Горожане чертовые, понастроили себе тут дач-дворцов! Хотели, значит, проехать по льду? А вот дулю вам на постном масле! Будут бить, так я просто так не дамся".
Двое здоровяков, молодых, в узеньких черных очках, с битами за пазухой, остановились в некотором отдалении, пожевывали и зачем-то притворялись, что отчаянно скучают. А третий подошел к Михаилу Ильичу, грузновато-рослый, в потертой кожаной куртке на толстом меху, с утомленными впалыми глазами.
– Бог в помощь, дядя Миша. Загон для скота сварганили, что ли?
Небораков не сразу признал Наездникова-младшего – постарел человек, а помнил его желторотым, бравым пареньком, студентом сельхозинститута. Неуверенно пожал Михаил Ильич протянутую руку, посмотрел пытливо, но скользом, – каков же он, новый хозяин Набережного? У Наездникова такая же широкая, тяжелая, как у отца, скула, такие же длинные, корневато-вязкие сильные руки, такая же сутулая осанка и косолапая, настороженно-звероватая походка. В одежде не модник, как и отец, но все на нем добротное, практичное. "Не кичится богатством", – подумал Небораков, приподымаясь и уже разговаривая с Наездниковым стоя.
– Здорово живешь, Сергей. Давненько тебя не видно было. Спрашиваешь про загон? Так для нас он, для людей.
– То есть?
– Шучу, шучу. Глянь – посередке куча мусора. Уже который год сваливают. Но теперь шиш кто проедет к запруде.
– Хорошее дело, дядя Миша. Природу надо беречь. Но сеточку вам все же придется демонтировать или – подсобим: я вот эту земельку купил. Начну через неделю-другую дом строить. Окнами на запруду он будет, как у вас, дядя Миша. – Улыбнулся, и Небораков приметил, что губы у Наездникова растягивались туго, как резина. "Видать, не до улыбок и смехухочков ему в жизни". – А кто сгрузил мусор?
– Какая разница.
– Понимаю вас, можете не говорить. Сам догадываюсь, кто. Для меня разница есть: эти ханурики теперь мои работники… Летом, кстати, запруду прочищу. Буду разводить рыбу. Ребятня местная пусть купается. Ведь мое-то детство на ней прошло.
Помолчал, зачем-то окидывая взглядом рощу и холмы и слегка поднимая глаза к небу.
– Эй, человек, – крикнул Наездников своему крепышу и прищелкнул пальцами, как в старых фильмах подзывают лакеев или официантов. – Живо смотайся в гараж и пригони сюда мужиков с лопатами и с трактором. И чтобы они до последней соринки прочистили мне лед!
"Ишь: "мне"! Хозяин выискался", – сплюнул под ноги Небораков.
Крепыш умчался на джипе. Небораков заглянул снизу в глаза Наездникова:
– Что же тебе, Сергей, не живется в городе? Мой сын, твой сверстник, – помнишь Максимку-то? помнишь, помнишь, вместе ведь учились в школе, – так он капитально осел в городе. На аркане в деревню не затащишь его, даже в пригородную. Чего же тебя сюда занесло? Ну, дом построить недалече от города, – понятно. Но разваленное хозяйство зачем на себя взгромождаешь? Сам знаешь, какие мы теперь работнички. Денег, по всему видно, у тебя через край, мог бы обосноваться где-нибудь в тепленьких краях…
Михаил Ильич хотел было добавить "как мой брат", но осекся, нарочито покашлял. "Расчирикался, однако", – ругнул он себя.
– Выгода есть, – не сразу отозвался Наездников. – Дешевая рабочая сила мается тут без дела.
– Ишь ты: не про человека говоришь, а про силу. Дешевую. Рабочую.
– Понимаю вашу иронию, дядя Миша.
Помолчал, прикурил, затянулся и продолжительно, нахмуренно выпускал дым.
– Не люблю я высоких слов, привык к делам. Батя мой, наверно, знаете, в свое время тоже принял разоренное хозяйство. Но при нем совхоз поднялся. Помните?
– Как же, помню, помню.
– Вот и мне хочется что-то настоящее в жизни сделать. Да и другие времена приспели – для дел больших и серьезных.
Сильными торопливыми затяжками докурил папиросу, хотел было бросить окурок под ноги, но рука остановилась.
– Пора мне! Если кто будет мусорить возле запруды или нагадит возле нее – дайте знать. Мы теперь с вами односельчане, почти соседи: мой берег этот, ваш – тот. Да, кстати, на свинокомплекс возвращайтесь – назначу бригадиром или кем повыше. О вас люди по-доброму отзываются, и отец высоко ставил. Я помню, все помню!
– Поживем – увидим, – отозвался Небораков.
Слесаря и водители вместе с завгаром приехали в той же скособоченной, тряской телеге, с матами сняли одно звено сетки, чтобы попасть на лед, и принялись расторопно загружать мусор, хотя им давно уже надо было находиться дома.
Вечером, сидя с женой у телевизора, Михаил Ильич рассуждал:
– Ишь придумал: выгода ему нажна! Увидишь, Лариса, как будет драпать отсюда этот варяг. А сетку сам я не сниму – не дождется!..
Лариса Федоровна увлеченно смотрела сериал, не отзывалась, только изредка покачивала головой, чтобы не обиделся супруг.
Через несколько дней поутру в сосновой роще появились люди, сняли и скатали сетку, аккуратно сложили ее возле небораковского огорода. Потом трактор расчистил снег, строители сгрузили с трейлера балок, инвентарь, строительные материалы. Михаил Ильич наблюдал за ними из окна и мысленно спорил с Наездниковым: "Другие, говоришь, времена приспели? Отцовской славы захотелось? Посмотрим, посмотрим…"
***
В мае получил письмо от брата. Удивился: в кои-то веки старший собственноручно написал.
"Здорово, брательник и Лариса! – с трудом разбирал Михаил Ильич закорючки своего малообразованного брата. – Думал, думал, да рискнул нацарапать вам письмецо…"
Справился Александр Ильич о здоровье, о погоде, о делах, сообщил о своем и Веры Матвеевны самочувствии, о погоде и делах, но суховато, сдержанно. В конце же письма прорвало: "Ребята, снится мне наш родной дом и Набережное. Даже запруда, вонючая, загаженная наша запруда, видится во сне: как рыбачим мы и купаемся, когда были пацанами. Уламываю Веру: давай нынешним летом снова скатаем на родину, а она шипит в ответ и чуть не отплевывается. Собралась в какую-то Маерку или на Маера какого, – чертяка поймет ее. А я, ребята, задумался: может, мне одному сорваться да нагрянуть к вам?.."
– Втроем-то легче заживем, – сказал Михаил Ильич жене, когда она дочитала письмо. И так можно было понять эти его слова, будто брат собирался приехать навсегда. Про Веру Матвеевну он не вспомнил. Почему-то не вспомнил.
Лариса Федоровна хотя и вспомнила о своей подруге, но промолчала. Почему-то промолчала.
– Заживе-о-ом, – бережно положила она письмо в конверт.