Где-то в начале шестого появился доктор. Его представили как мистер Лоуренс. Войдя в мой рабочий кабинет, он принес с собою всем хорошо знакомый аптечный запах, и воздух вокруг наполнился приятным благоуханием этого специфического фимиама, что воскуряется в одной из немногих религий, от которых есть хоть какой-то толк — медицине. Внешний вид моего гостя вряд ли кого заинтересует, но я все же уделю ему несколько строк. Он был очень высокого роста, в неброской простой одежде из серых тонов, как и полагалось всем докторам — в очках, делающих выражение лица намного серьезней, чем оно было на самом деле. Их серебряная оправа то и дело поблескивала в комнатных лучах. По глубоким многочисленным морщинам на лице можно было предположить, что его личное прошлое вписывается в лет шестьдесят, не меньше.

Лоуренс несколько небрежно представился и с моего позволения уселся в кресло напротив. Я был одним из тех, кто составлял бесконечную череду его пациентов. Поэтому ожидать к себе какого-то особого отношения можно было лишь за особую плату. С этим, слава богу, проблем пока нет.

– Мистер Айрлэнд, возможно, я прибыл не так скоро, как вы ожидали, но сами понимаете: путь в ваше захолустье не близок, — разговаривая со мной, он в то же время смотрел куда-то в сторону, вероятно, разглядывая эти глупые рисунки на гобеленах.

– Вам сказали, чем я предположительно болен?

– Нет, абсолютно никто ничего не говорил.

– Помрачением рассудка.

Он поднял брови и глянул на меня тем взором, которым всякий врач смотрит на больных — прохладным, слегка озабоченным, с мимикой липового сочувствия. Да впрочем, и озабоченность, как правило, вызвана не столько недугами пациента, сколько проблемами собственного профессионализма и желанием не потерять репутацию в глазах окружающих. Мы докторов изучили, наверное, не хуже, чем они нас.

– Постойте, постойте, мистер Айрлэнд… не надо все так усложнять. Давайте, расскажите по порядку, что с вами произошло.

Ну что? Выкладывать все как есть? Как священнику на исповеди? А если нет, то какой смысл вообще было его вызывать? Но вот вопрос: как сделать из бредовых мистификаций правдоподобную историю о своей болезни? Чтобы она звучала, если не убедительно, то хотя бы умилительно, и смогла пробудить в этом эскулапе чувство сострадания.

Не впадая в риторические излишества, я выложил все, что знал: про легенду замка о старом чулане, почитаемую местными жителями как религию, про портреты зверей и про мои ночные «приключения», с ними связанные. Короче, вывернул душу наизнанку. Но из души, как из желудка, вылезло одно тошнотное месиво. Рассказывая все это, я все время пристально следил за выражением лица доктора Лоуренса и пытался почувствовать то, что чувствует сейчас он. Лицо его, впрочем, ни разу так и не изменилось, словно затвердело от старости. Иногда казалось, что он меня вообще не слушает. Во всяком случае, внимая моей откровенной ахинеи, он ни разу не перебил и не задал ни одного наводящего вопроса. В завершении я произнес:

– Если вы хотите взглянуть на портреты, они к вашим услугам висят в гостиной.

– Спасибо, я их уже видел, — доктор задумчиво посмотрел на меня, вероятно, подбирая более мягкие выражения для своего жесткого диагноза. Потом он вздохнул, и этот вздох был единственным проявлением хоть каких-то чувств. Наконец спросил: — У вас были когда-нибудь травмы головы, сильные ушибы, стрессовые переживания? Я имею в виду раньше, до того, как началась эта история.

Как логичен и как закономерен был этот вопрос! Фактически приговор о моем помешательстве.

– Нет, док, ничего из перечисленного вами не случалось.

– А вы точно уверены, что не ложились спать, и что ночные кошмары не являются обыкновенным сном?

– Абсолютно!

– Разрешите, я вас посмотрю.

И он занялся привычными медицинскими процедурами: пощупал пульс, смерил давление, потом долго смотрел мне в глаза, водя перед ними какой-то дурацкой палочкой. Затем заставил меня раздеться и принялся давить на нервные узлы в разных участках тела, постоянно спрашивая меня, что я при этом чувствую.

– А что по этому поводу говорят другие обитатели замка, ваши слуги?

– Они утверждают, что ночами все спокойно. Думают, у меня простые галлюцинации.

– Мне необходимо переговорить с вашим дворецким. Только наедине.

Я не возражал и позвонил в колокольчик. Оставшись на некоторое время в привычном для себя одиночестве, я разочарованно вздохнул и подумал: как все глупо. Все и вся. Надо было посылать за священником, а не за доктором. Кстати, по церковному обряду меня уже три раза следовало отпеть. Три раза я умирал, и три раза волею свихнувшегося Провидения случалось чудо: это оказывалась какая-то ошибочная, не запланированная на сегодня смерть, и я продолжал жить.

Визит доктора действительно оказался практически бессмысленным. Он рекомендовал мне больше прогулок на свежем воздухе (я бы, конечно, сам до этого не догадался!), дал какие-то психотропные препараты, которые с тем же успехом можно было взять у миссис Хофрайт. Затем вежливо откланялся и исчез, оставив после себя легкий дымок воспоминаний.

Мрак, разъедающий душу, сгущался тем более, чем ближе становился вечер — тень надвигающейся ночи. Часа два я мерил шагами свой кабинет и все думал, думал, думал… Ну хорошо, допустим, я действительно нарушил заклятие того колдуна (даже не хочется упоминать его имени) и теперь заслуженно (соглашусь даже с этим) терплю наказание. Но разве то, что мне довелось пережить, еще мало для искупления вины? Да и вообще, может ли быть виною простое любопытство? Потом я достал из шкатулки завещание графа Рэвиля и перечитал еще раз:

«Послание всем будущим владельцам Менлаувера, составленное собственноручно графом Ричардом Рэвилем за несколько минут до сознательного уходя из жизни.

Уважаемые господа! Рука моя дрожит, пульс отсчитывает последние удары. Заклинаю вас всеми богами всех религий, в целях вашей собственной безопасности, никогда в жизни не открывайте дверь в чулан, что находится в подвале, сразу налево от лестницы. Пусть на веки веков там висит тяжелый замок и будет закрыт вход всякому любопытствующему. Не повторяйте наших горьких ошибок. Убеждаю вас и прошу об этом, заботясь только о вашем благополучии. Передайте это послание своим детям, а те пусть передадут следующему роду…».

Крик, раздавшийся три столетия назад, сейчас отчетливо звенел в моих ушах. Перечитывая эти строки уже как минимум десятый раз, всматриваясь в них, изучая пробелы между букв, исследуя каждый уголочек пожелтевшего пергамента, я усердно старался понять — что же все-таки недосказал граф Рэвиль? А может, он и сам ничего не знал? Когда-то, а в этом не стоит и сомневаться, он блуждал по тому же лабиринту, в котором сейчас нахожусь я. И все-таки — самоубийство… Значит, не нашел выход?

Значит, НЕТ выхода?

Причина его суицида очевидна и ясна. Неясно другое: почему он попросту не уехал из Менлаувера? Почему не спасался столь очевидным бегством?

Пожалуй, даже сами черти, заварившие всю эту кашу, сейчас не в состоянии ответить на эти многочисленные «почему». Возможно, лет через сто обо мне тоже сложат какую-нибудь легенду, где переплетутся красота вымысла и уродство правды, изящество абсурда и хаос привычной нам закономерности, домыслы и факты — все в одном месиве. Не исключено, что легенда примет вид письменного источника. А чтобы не утруждать потомков, я решил вместо них ее и написать. Думаю, получится очень даже неплохое напутствие будущим владельцам замка.

Солнечный свет за окном начал уже медленно отмирать, в нем появились загнивающие краски вечерних сумерек. Пора что-то решать. О том, чтобы остаться на ночь в замке, не было и речи. Я пересыщен совершением бессмысленных подвигов. Может, переночевать у барона Стинвенга?.. Как-то неудобно навязываться. Я пока еще не жених, а мисс Элена, увы, не моя невеста. Ехать в Манчестер и искать там себе квартиру на сегодня поздновато.

Спасительная мысль пришла вместе с порывом ветра, разгуливающего за окном. Как-то в лесу, причем — очень далеко от Менлаувера, мне довелось увидеть заброшенную избушку: или охотничье пристанище, или бывшее егерское жилище. Место, правда, немного мрачноватое. Дебри. Но зато там меня уж точно никто не найдет: ни человек, ни демон. Избушка практически никем не посещаемая, разве только заблудившимися романтиками лесной тишины. И мало кто знает о ее существовании вообще.

Итак, решено: еду туда. Всего на одну ночь, до утра. Сейчас постараюсь объяснить, чем обусловлен столь странный выбор. Дело в том, что где-то в глубинных слоях сознания у меня зародилось тревожное подозрение, что вся моя прислуга в каком-то непонятном, внешне — неуловимом, сговоре с темными силами замка. Вот вопросы, которые, если уж не дано понять, то хотя бы стоит принять во внимание. Почему все они в полночь, как только часы пробьют двенадцать, словно оборотни превращаются в гипсовые скульптуры? Ответ пустует. Почему они врут о том, что якобы не слышали моих криков и воплей? Не услышать ТАКОЕ просто невозможно. Почему делают вид, что не замечают происходящего? Почему, в конце концов, звери не трогают никого из них?!

И здесь вместо ответов лишь загадочные скучающие многоточия. Нет, замок проклят полностью, от фундамента до башенных крыш, включая его странных обитателей. Уже ни к кому — абсолютно ни к кому не оставалось здесь доверия. Даже к Мэтью. Именно поэтому я решил всех обмануть. Позвал дворецкого и миссис Хофрайт, сказал им, что отправляюсь в Манчестер к друзьям, а сам оседлал Винда, сделал небольшой крюк по лесу и помчался в противоположную сторону, прочь от царства торжествующего безумия.

В лесу наконец-то я ощутил целебный запах, от которого стало свободней дышать и свободней мыслить. Дорога виляла, касаясь окраин близлежащих деревень, мне часто встречалась бегающая крестьянская детвора в слегка зачумленных простецких одеждах, слух будоражил суетный шум провинциальной жизни. Все при встрече со мной вежливо кланялись и что-то там бормотали — неразборчивое из-за топота лошади. Тут спонтанно возникла идея: может переночевать в одном из деревенских домов? Навру, что охотился, сильно устал. Любая семья будет рада поселить у себя нового хозяина. Впрочем, мысль эту я сразу отверг. Во-первых, слишком близко к замку. Во-вторых, странное дело, но я, кажется, стал уже бояться не только зверей, но и людей. Бояться ВСЕГО!

Нет, только полное одиночество и самое глухое место, куда никто не доберется! Размышляя таким образом, я вдруг услышал крик, и даже не сразу сообразил, что крик мой собственный, от неведомо откуда пришедшего ужаса. Я резко остановил лошадь.

Пере до мной прямо посреди дороги стояла свинья… Задрав морду и что-то вынюхивая уродливым пятаком, она не сводила с меня своих карих глаз.

Тьфу, черти! Да это всего-навсего обыкновенная свинья из ближайшего свинарника! Вместо барских одеяний она была измазана дорожной грязью. Я пришпорил Винда, он рванулся вперед, а перепуганное животное завизжало и отскочило в сторону.

Где-то далеко-далеко на горизонте, где полотно неба плавно соединяется с краями земли, падал в бездну раскаленный солнечный диск, посылая миру прощальные лучи. Минут через десять мне показалось, будто кто-то преследует меня сзади, и тоже на лошади. Обернулся — ну точно! Какой-то всадник. Вернее…

Боже мой, верить или не верить своим глазам?! Это была сама мисс Элена! Не во сне, не в грезах, не в меланхолических воспоминаниях. Наяву!

– Здравствуйте, Майкл. С кем вы тут соревнуетесь? Вас не догнать.

Наши лошади поравнялись между собой и перешли на медленный шаг. Мисс Элена строго посмотрела мне в глаза, как бы задавая немой вопрос: «куда это вы так надолго запропастились?». И что сказать? Придумать какую-нибудь байку или поведать все как есть на самом деле?

– Мисс Элена, честное слово, я так скучал без вас! — эта фраза вырвалась наружу самостоятельно, словно кто-то помимо моей воли сидел внутри меня и говорил.

И тут я с потрясающей внезапностью понял, что если в моей жизни еще остался какой-то смысл, то весь он связан с ее существованием. Мы ехали рядом. Тени деревьев корчились по земле безобидными сказочными чудовищами — многорукими, многопалыми, с ветвистыми рогами и кривыми туловищами. Земля отражала и наши тени, слившиеся воедино. Солнечные лучи ослабли, рассеянно блуждали в кронах сосен, стали кривыми как паутины, порой обрывались и свисали вниз. Закат дня. Закат жизни. Закат самого времени.

– Вы сегодня необычайны в своем великолепном наряде!

Она молча согласилась. Да, комплимент вышел весьма банальным. А хотелось высказать ей нечто уникальное, изысканное… Даже из стихов Пессимиста не смог вспомнить ни строчки про женщин или про любовь. Что ж, пессимист он и есть пессимист. И я подумал, что лучше уж молчать, чем жонглировать бессодержательными фразами.

– Вы куда-то спешите? — спросила она.

– Нет-нет, это одна из моих традиционных прогулок. Согласитесь, лесной воздух лечит все болезни.

– Вы чем-то больны?

О боги! Как не хотелось касаться этой темы, одно воспоминание о которой рушило хрупкую душевную идиллию последних минут. Я желал только одного: забыться, забыть обо всем, окунуться в звуки ее голоса и… больше ничего. Этого достаточно. Потом мы болтали о всяких пустяках. Даже не помню, о чем она меня спрашивала и что я ей отвечал. Между делом я ей намекнул, что на днях должен уехать в Манчестер, так что нашу следующую встречу планировать трудно. Минут пятнадцать мы просто шли пешком — молча, взявшись за руки, наслаждаясь близостью друг друга и общаясь лишь взглядами.

Солнце, этот раскрасневший зрелый плод, который от собственной тяжести начинает клонить к земле, опускалось все ниже и, если еще и держалось на небе, то только благодаря тому, что запуталось в клочьях облаков. К вечеру все облака окрашивались жертвенной кровью умирающего дня. Кроны деревьев слегка покачивались от ветра, как бы прощально помахивая уходящему светилу. Свет медленно мерк, лишая нас своего благословения. Мир засыпал, а наши души только по-настоящему пробуждались.

Я и не понял, как это произошло, но вдруг почувствовал мисс Элену в своих объятиях. Наши губы сомкнулись в бесконечно-долгом страстном поцелуе… Она не сопротивлялась. Ее пальцы перебирали мои волосы, и в голову ударила приятная хмель. А еще мне показалось, что я прожил такую длинную и сложную жизнь только ради красоты этого мгновения…

Наконец, она мягко отстранилась и посмотрела куда-то в сторону, видимо, опасаясь встречаться со мной взглядом.

– Мисс Элена! Как сильно я люблю вас!

Она молчала. После я в категорической форме потребовал, чтобы она улыбнулась, и мы расстались. А мой путь лежал по малоизвестной лесной тропинке к той самой заброшенной избушке. Благо, зрительная память меня пока не подводила. На западе свет еще отчаянно сражался с наступающей темнотой. Место этого сражения было красно-багровым от обильного пламени. Тьма медленно побеждала. Винд постоянно фыркал и отмахивал хвостом назойливых насекомых. Рядом располагались болота — традиционные обиталища комаров и гнуса. Тропинка все больше обрастала травой, ускользала из виду и создавала опасность вообще затеряться в гуще кустарников. Лес таял в ночи, что путало всякую ориентацию. А на небе появился бледный призрак луны. Ее прохладный свет, серебрящий ветви, не давал миру умереть окончательно.

Ну вот наконец и та избушка, мрачно-серое сплетение полусгнивших бревен. Утопая в вязкой земле, да еще с прогнутой крышей, она напоминала жилище злых волшебников из детских сказок. Я без лишних церемоний вошел под ее кров, по-хозяйски зажег свечу и принялся растапливать железную печь. Внутри все пропахло плесенью, бревна почернели от старости, а может заодно и от скуки. Маленький деревянный стол, двое нар с соломенной подстилкой, земляной пол — вот она, незатейливая романтика лесных отшельников, для кого-то чуждая, для кого-то просто недоступная. Здесь присутствовала редкая тишина, поклонником и ценителем которой я являлся всю жизнь. Лишь слабое потрескивание в печи стало собеседником моим помыслам. Я улегся на жесткие нары, накрылся смрадным одеялом, но при этом испытал умиротворяющий покой во всем теле.

Это последний раз в жизни, когда мне было доступно вообще чувство какого-то покоя…

Мысли еще долгое время водили вокруг моей головы шумные хороводы — с музыкой, с криками, с громкими спорами. То принимали облик миссис Хофрайт и говорили ее голосом, то преображались в кучера Мэтью, который до сих пор испуганно глядел мне в глаза и повторял ту же фразу: «клянусь вам, мистер Айрлэнд! клянусь! я сказал вам чистую правду!». Потом мысли, желая меня подразнить, превращались в маклиновских зверей: поревут, поревут да исчезнут. Несколько раз являлась мисс Элена, ничего не говорила, но постоянно улыбалась. Я улыбался ей в ответ. Порой темнота в моих глазах порождала совершенно бессмысленные, абстрактные образы: неведомые лики чудовищ, странные изогнутые линии разных цветов, вспышки и чьи-то далекие крики. По мере того, как сон постепенно проникал в мое сознание, мысли становились все более вялыми, невнятными, дремлющими…

Потом на некоторое время все исчезло…

…сквозь щели моего маленького убежища просачивались первые лучи рассвета. Одеяло почему-то валялось на полу, я глянул на часы, но сквозь запотевшие стекла так и не смог различить сколько сейчас время. Печка, моя единственная подруга, давно уже потухла. И легкий холодный озноб неприятно окутывал тело. Даже не верилось: хоть одна ночь прошла спокойно! Единственное, что нарушало тишину, так это жужжание болотных насекомых. Вдруг послышались приближающиеся шаги, и в дверь постучали.

– Сейчас! — я поднялся с кровати и отворил засов.

Появился Голбинс: в запыленной одежде, широкополой шляпе и глубоких болотных сапогах, в которых можно было утонуть еще вернее, чем в самом болоте. Он вежливо поклонился и сказал:

– Сэр, миссис Хофрайт постоянно молится о вас. Мы очень надеемся, что вам стало лучше, и кошмары больше не преследуют вас.

– Спасибо, Голбинс, мне действительно лучше. А как вы нашли сюда дорогу?

– Это не я. Мой пес Драгон хорошо чует запах вашей лошади. Вот, принес вам…

Он достал из кармана заботливо приготовленный завтрак. А это очень даже кстати! Замечено, что лесной голод чем-то отличается от домашнего — становится более диким и необузданным. Я с невероятным наслаждением проглотил несколько бутербродов, растворяя их в себе прохладной вишневой настойкой. Затем еще раз поблагодарил дворецкого и вдруг почувствовал неловкое чувство вины перед всеми слугами в замке.

– Голбинс, извините, последние дни мое поведение было, скажем так, неадекватным. Я часто срывался, кричал на всех…

– Да что вы, мистер Айрлэнд! На то мы и слуги, чтобы на нас кричать. Без этого и жить скучно. Только…

– Ну-ну, продолжайте.

– Вы наверняка думали обо мне: вот, мой дворецкий, бездушный человек, никогда не улыбается, никогда не смеется, ходит по замку как заводной манекен, говорит одни и те же фразы, лишенные всякой интонации.

Я улыбнулся. Довольно проницательно! Браво! Ведь именно такое впечатление у меня и сложилось. И я тупо озвучил последнюю мысль:

– Простите, Голбинс, но именно такое впечатление у меня и сложилось.

– Я просто слишком усердно исполняю свои обязанности по замку, без лишних вопросов, без лишних эмоций. Позвали — пришел. Сказали — сделал. Но я могу и быть веселым, мистер Айрлэнд! И сейчас я вам это докажу!

Вдруг в избушке раздался его звонкий смех, даже местные насекомые от неожиданности затаились. Лицо моего дворецкого ожило и лучилось неподдельной радостью.

– Браво, Голбинс! — я даже захлопал в ладоши.

– А хотите, мистер Айрлэнд, я для вас спляшу?

– Ну… это лишнее.

– Нет-нет, чтобы вы больше не говорили, что я заводная ходячая кукла, я сейчас…

Происходящее начало меня от души развлекать. Я удобнее устроился на жестких нарах и принялся наблюдать, как Голбинс скинул с себя верхнюю одежду и под собственные возгласы пустился вприсядку, только пыль в избушке поднял.

– Э-э-эх!! У-у-ух!!

Его пятки лихо взмывали чуть ли не выше головы. Потом он снял с себя ливрею, швырнул ее в угол, снял нижнее белье и, оставшись обнаженным по пояс, продолжал плясать, размахивая над головой нательной рубашкой.

– Э-э-эх!! Мистер Айрлэнд! У-у-ух!! Разве кукла, лишенная чувств, так может станцевать?!

Тут уже я от души рассмеялся. На улице тем временем уже совсем рассвело, проснулись голосистые птицы, возвещая на четыре стороны света о рождении нового дня. Дворецкий быстро выдохся и плюхнулся на соседние нары. И тут совершенно неожиданно для нас обоих в дверь опять постучали. С протяжным скрипом несмазанных шарниров появился Томас. Его громоздкая фигура едва протиснулась сквозь тесный проход егерской избы.

– Привет, Майкл!

– Привет, — мы обменялись рукопожатиями, — А ты-то как меня нашел?

– Найти тебя действительно было делом нелегким, но как видишь, получилось. До нас в Лондоне дошли слухи, что у тебя какие-то проблемы. Ты что, болен?

Я сделал тяжелый задумчивый вздох.

– Послушай, Том, тут очень-очень запутанное дело. Помнишь, когда ты приезжал ко мне в последний раз, я тебе рассказывал местную легенду, связанную со старым чуланом? И еще…

– Ух ты! — резко перебил меня Том, — Да у вас здесь бутерброды есть!

Он подошел к свертку Голбинса и с жадностью принялся поедать остатки моего завтрака, запивая их настойкой. Потом он вдруг рассмеялся, да так, что затряслись неустойчивые стены хижины. Смеялся долго и совершенно искренне, вытирая навернувшиеся на глазах ложные слезы.

– Ну, Майкл… ну, артист! Ты до сих пор веришь во всю эту ерунду? Я-то беспокоился, что с тобой действительно что-то серьезное!

– Подожди, дай мне высказаться! Эти звери, морды которых нарисованы на портретах в гостиной… помнишь, ты их еще долго разглядывал?

– Да видел я твоих зверей! Видел! Ничего ужасного они из себя не представляют, и с ними тоже можно договориться.

По кривому сучковатому бревну отважно карабкался здоровенный жук — представитель непонятной для нас жизни с непонятными законами. Бревно было сильно треснуто по вдоль. Жук остановился возле трещины, выглядевшей в его глазах настоящим оврагом, пошевелил усами, поразмыслил, и решил все-таки ее обойти.

– И правильно сделал, чего лезть на рожон? — ни Том, ни Голбинс так и не поняли, к кому я обращаюсь.

Потом Том вдруг схватил меня за руку и властно произнес:

– Идем!

– Куда еще?

– Я тебе сейчас докажу, что это самые безобидные милые животные. И нечего от них прятаться по всяким норам. Ты меня просто смешишь, Майкл!

Он вышел наружу и усердно замахал им своей огромной пятерней. Мы с Голбинсом пожали плечами и неуверенно двинулись следом. Наконец-то забытый вкус свежего воздуха. В избушке плесени было такое изобилие, что от ее запаха я чувствовал себя опьяневшим. Солнце уже давно зажгли на небосводе, и лес был погружен в свою повседневную суету. Его немногословные обитатели ни минуты не сидели без дела: что-то копошились в земле, рыли норы, вили экзотичные каркасы гнезд. Сумасшедший дятел неподалеку усердно долбил по дереву, распугивая дремлющую тишину.

– Идемте, здесь есть небольшая поляна, нас уже ждут там, — сообщил Том и, раздвигая назойливые кустарники, первым пошел в неведомом мне направлении.

Спустя короткое время взору действительно открылась позолоченного цвета поляна, как островок райской красоты в беспросветных болотных дебрях. Впрочем, нет. Не совсем райской…

Я вздрогнул от неожиданности: передо мной сидели звери, все шестеро. В тех же пестрых вызывающих одеяниях и, подминая под себя мягкий настил травы, всем видом показывали несвойственное им спокойствие. Бегемот медленно потягивал трубку и с наслаждением наблюдал, как кольца дыма, танцуя в воздухе, исчезают под порывами ветра. Волк что-то вынюхивал в траве, постоянно поправляя лапой съезжающую шляпу. Шляпа не падала только потому, что цеплялась то за правое, то за левое его ухо. Пиджак пунцового цвета так изящно сидел на его волчьей фигуре, точно сшит был по эксклюзивному заказу. Галстук… Впервые я задумался: зачем волку еще и галстук? Он волочился по траве, путаясь меж передних лап. Волк лишь разок глянул в мою сторону, но тут же, потеряв ко мне интерес, вновь уткнулся мордой в какие-то стебли.

Медведь сидел на огромном пне и смотрел на меня сквозь очки своим добрыми, совершенно беззлобными глазами. Один только кот по своей сути оставался настоящим котом — беззаботно гонялся за бабочками. Свинья, по-моему, вообще дремала.

– Поговори с ними, Майкл, — настойчиво произнес Том, — и ты увидишь, что они не испытывают к тебе никакой вражды.

Я робел, долго подбирал слова, но так и не смог из себя ничего выдавить. Во всем происходящем была одна странность: почему звери вопреки колдовским законам при свете дня сошли со своих портретов? Да еще разгуливают по лесу. И еще непонятная деталь: рысь где-то приобрела себе новый смокинг. Раньше (и это точно!) смокинг был абсолютно черным с маленькими серебристыми блестками, а сейчас он необычного бежевого цвета. У нее что, праздник какой? Я подошел к рыси поближе и рискнул почесать ее за ухом. Она зажмурила глаза, приятно замурлыкала и лизнула мне руку шершавым языком.

Состояние неопределенности и пустого невразумительного молчания что-то уж сильно затянулось. Я ждал — может, звери сами заговорят со мной? Вроде мы достаточно близко познакомились. И причин для стеснения с их стороны, думаю с горькой иронией, нет. Самым бесцеремонным оказался кот, ценитель печени. Он, как и раньше, был одет в позорные рубища и, пожалуй, представлял самый противоречивый характер маклиновского творчества. Потеряв интерес к глупым порхающим бабочкам, он подбежал ко мне и принялся тереться головой о голенище моего сапога. Я был тронут, честное слово! Но не телом, не чувствами, а умом… Свинья вдруг проснулась и, увидев эту картину, весело захрюкала. В солнечных лучах блеснули золотые бусинки ее зубов.

– Вы ведь не станете меня больше съедать, правда? — наконец я решился задать им этот вопрос. Мой голос выглядел жалобным, почти умоляющим, как у малого ребенка, попавшего в плен к сказочным чудовищам.

Каждый из них смотрел на меня по-своему, но без зла. Никто, впрочем, так и не произнес ни слова. Весьма странное поведение: они даже не разговаривали между собой. «Господа», «Хозяева Мира» или как их еще там величают… словно онемели. А может… (безумно-радостная мысль!) может они наконец стали простыми бессловесными зверями. Свинья стала свиньей, волк — волком, медведь — ни кем иным, как обыкновенным медведем.

Тут подул сильный ветер. Откуда-то с востока. Деревья встревожено зашумели, на небе собрались черные от гнева тучи, которые долго прятались где-то за горизонтом. Они сталкивались между собой, как воинствующие полчища, производя нечто подобное грохоту тяжелых орудий. Словно там, наверху, и в самом деле готовилась война.

– Дело к дождю, — произнес Том прямо над моим ухом.

– Мистер Айрлэнд, — это уже был голос дворецкого. — Возвращаться в Менлаувер сейчас нет никакой возможности. Пойдемте в избушку и переждем непогоду.

Ветер становился сильнее, иногда завывая отчаянными, почти человеческими голосами. Деревья в лесу лишались своих драгоценностей: золото, янтарь, увялый изумруд некогда пышной листвы срывались безжалостными порывами и уносились в никому неведомом направлении. Я еще раз глянул на зверей. Они словно не хотели замечать неистовства пробудившейся стихии и продолжали сидеть на своих местах. У волка наконец сдуло с головы его изящную шляпу.

Тут поляна дрогнула. На ней впервые раздался грубый глас медведя:

– Ветер… ветер меняет погоду, а также настроение, — он не обращался ни к кому лично, но показалось, что реплика была адресована мне.

И я сразу почувствовал резкую перемену в их взглядах. Там, глубоко в зрачках, снова зажегся огонек хищников: самый холодный и в то же время самый жгучий.

– Пойдемте отсюда! Пойдемте! — я подтрунивал Тома и Голбинса поскорее покинуть общество этих странных созданий. — Мы переждем дождь в избушке, а после вернемся в Менлаувер.

– Извините, сэр, но Менлаувера уже нет… — Голбинс вдруг ошарашил меня столь диковатой новостью.

– Как так?

– Сегодня утром было землетрясение, все разрушено до основания. Разрушена и миссис Хофрайт, я подобрал ее обломки.

После этих слов он залез в сумку, достал оттуда оставшиеся бутерброды, а также окровавленную голову миссис Хофрайт. Она смотрела в небо стеклянными глазами и что-то шептала. Я еле различил знакомые слова: «Господь прибежище мое в род и род…».

– Мы ей ничем уже не поможем, — печально констатировал Том. — Она сломана. Голбинс, выкиньте эту голову.

Ветер уже ревел как бешеный, с неба капнули первые слезы богов. Очевидно, надвигается самый настоящий ливень.

– А кстати, где Винд? — спросил я.

– Его распяли за грехи всех лошадей, — ответил Голбинс. — Но пойдемте в избушку, у меня в сумке еще есть что перекусить.

Тут я увидел вдалеке своего верного Винда. Он был распят меж двух деревьев, в голени ног, возле копыт, кто-то вбил железные колья. Кажется, он был еще жив: хвост подергивался, тело билось в судорогах. Голбинс хотел еще что-то произнести, но лишь пронзительно вскрикнул. Я обернулся и стал свидетелем любопытной картины. Томас вонзил длинный нож в горло моего дворецкого. Видя, что тот еще пытается вырваться, он снял с пояса старинный разбойничий палаш и одним ударом отрубил ему голову. Потом Томас достал чистый белый платок и принялся вытирать свою одежду, запачканную каплями крови.

– Зачем ты его убил?

– В его сумке осталось только два бутерброда. На троих не хватило бы.

– А-а… — понимающе протянул я и кивнул. — Вообще-то зря ты это сделал, он был неплохим слугой.

Потом начало твориться что-то уж совсем странное, очередные эпатажи свихнувшейся матушки-природы. Она сегодня была явно не в себе. Том вдруг стал уменьшаться в размерах, превратившись в настоящего лилипута, а вскоре вообще достиг роста дюймовочки. Он пытался вскарабкаться не ветку кустарника, но постоянно срывался и падал на траву. Я услышал его писклявый голосок:

– Майкл, я попал в страну великанов, спаси меня отсюда!

Я решил раздавить Томаса сапогом и размазать его по траве. Теперь оба бутерброда достанутся мне. Тут с неба вместо дождя полетели монеты достоинством в десять пенсов, и в несколько мгновений вся поверхность, насколько можно было ее объять взором, превратилась в россыпь этих монет.

Да это ж целое состояние!

Забыв обо всем на свете, я принялся жадно набивать свои карманы, благодаря богов, в которых не верил, и демонов, в которых, увы, пришлось все-таки поверить, за такую щедрость. Но далее перед глазами поплыл туман, поедающий звуки, краски и контуры всех вещей. Все вокруг медленно-медленно перемешивалось в однородную массу — квинтэссенцию минувшего наваждения…

Затем — полнейший мрак…

Секунда полного бесчувствия…

Ощущение чего-то твердого под спиной…

…то был мрак реальный и вполне осязаемый. Я обнаружил, что лежу на жестких нарах и смотрю в эпицентр пустоты. Вокруг — идеальная темнота, без дефектов света, без тревожащих ее звуков. Чувствовался пронизывающий холод, хотя одеяло плотно облегало меня со всех сторон. В этом странном сне я даже ни разу не повернулся на бок, от чего мышцы спины слегка свело.

– Ну и чертовщина! — с этой мыслью я зажег спичку и посветил на часы. Еще только пол второго ночи. Зенит тьмы.

Холод действовал угнетающе, окончательно угробляя и без того паршивое настроение. Пришлось вставать, зажигать свечу и ворошить обленившуюся печь. Она почти потухла, красные угольки чуть тлели в ее нутрище. Когда же языки свежего пламени с шипением и треском заиграли перед моими глазами, на душе стало немного веселей. Я снова лег на нары, пытаясь заснуть. Пусть мне снова привидится дождь из золотых монет, только не эта скучная темнота… За стенами хижины принялся разгуливать ветер, а блаженное забвение так и не наступало.

Раздался внезапный удар в дверь. Один-единственный, словно что-то там упало. Слух, повинуясь отработанному рефлексу, резко обострился, сердце учащенно забилось, я стал вслушиваться в каждый наружный шорох. Но нарастающий вой ветра путал всякие звуки, подчиняя их своей власти. Встревоженный ум сразу перебрал несколько вариантов. Упала сломанная ветка? Или дверь посильнее прихлопнуло ветром? А может, это просто треснуло в печи?.. Я поднялся, чтобы лишний раз убедиться, что дверь закрыта на засов. Так оно и есть. Скупая светом свеча небрежно, как бы штрихами, рисовала контуры моего маленького убежища.

Я попытался успокоить себя беспечным зевком, но вирус тревоги уже бродил по душе. Страх, кажется, скоро станет моей хронической болезнью. Через какое-то время… (черт, зачем я вообще сунулся в эту берлогу!) мне почудилось, померещилось или показалось, что за хижиной кто-то скребется.

Крысы? Мыши? Бурундуки? Маленькие гномы-боровики?

Тьфу, черт! Да странное ли дело, чтобы в лесу кто-то скребся?! У меня уже наступала аллергия на все, что способно издавать звуки, какие бы то ни было.

И тут я, точно ужаленный, подскочил с нар. Где-то далеко-далеко: во тьме ли, в пустоте ли, или в моей собственной голове на короткие секунды раздались голоса… несколько голосов… Комок горькой желчи, скопившейся во рту, с глотком вошел внутрь, отравляя ядом желудок.

Нет и еще раз нет… это уже слишком!

Они не могли найти меня по запаху следов, я был на лошади. И никто, ни одна живая душа не знала, куда я направляюсь! До Менлаувера отсюда миль пятьдесят, не меньше.

Минут пять мой до предела напряженный слух прощупывал окружающее пространство, как близкое, так и более отдаленное. Вот опять голоса! Они возникали и тут же гасли, словно прогоняемые ветром и им же создаваемые. Никогда никто не поймет, что такое настоящий страх, если не будет хотя бы единожды ему подвергнут. Это примерно то же для души, что раскаленное железо для тела. Пытка с никем еще не придуманным названием. И я вновь в ее страстных объятиях. Руки лихорадило. Холодные капли пота стекали по лицу и падали в бездну темноты. Голоса становились все более явными, медленно вплетаясь в какофонию других лесных звуков. Надежда на спокойную ночь таяла так же быстро, как маленький огарок свечи на столе с судорожно мерцающим пламенем.

Может, все-таки просто охотники? Эта спасительная мысль, порождение отчаяния, не пропадала до тех пор, пока я не узнал знакомые оттенки звериных тембров: рыканье, грубые медвежьи баритоны, меланхолическое завывание волка, тошнотное хрюканье. Вот и вся лексика.

Это конец…

Мысль столь же ясна, сколь темна породившая ее ночь. ЭТО КОНЕЦ.

Я даже не стал принимать заведомо бессмысленных попыток к своему спасению. Просто сидел и ждал. Тупо, покорно, обреченно. Душа горела, опаляя кончиками пламени холодный бесстрастный мозг. Я не знал ни одного достойного уважения божества, которому сейчас можно бы взмолиться. Остатками внутренних сил я пытался внушать себе, что происходящее — лишь иллюзия, уродливое детище воспаленного воображения. Стоит только очнуться, стоит только хорошенько тряхнуть головой…

Я вытащил из печи тлеющую головешку и прижег ею кисть руки, слегка заскулил… Увы, физическая боль кроме лишних страданий не давала никакого результата. Самая разумная мысль в данной ситуации — сидеть тихо. Авось-небось да пронесет. Черная неутешительная мечта…

Голоса уже стали достаточно громкими, чтобы различать сотканные из них слова и речи.

– Господа, поглядите, какая глупость с его стороны! Он заперся от нас в хижине с соломенной крышей! — кажется, это бегемот.

– Как я проголодался, господа! Мы ведь не договаривались играть с ним в прядки! Зачем он от нас убежал? Зачем? У него совсем нет совести! — вот и волк объявился. Он протяжно завыл, внося собственную партию в реквием поющего ветра.

Вдруг заржал Винд, я оставил его привязанным совсем неподалеку. И тут еще одна черная надежда: может, они съедят мою лошадь и тем останутся довольны?

Как хотелось умереть! Просто уйти в небытие — навсегда, безвозвратно. Умереть хотя бы от испуга, от внезапного паралича сердечной мышцы. «Зачем меня родили в мир без моего на то согласия?!» — кричал я в лицо своей судьбе. Но лицо то, зашторенное целым небом, даже не вняло возгласу. Как страшно быть обреченным на существование! Как тошно! Как все тупо и противно!

Жизнь, говорят, философы, есть сон.

Жизнь, твердят романтики, есть просто большой театр.

Жизни, молчат покойники, вообще нет.

Я же утверждаю: жизнь, не зависимо от того — есть она или нет, является самым искусным из всех существующих абсурдов. Царство пустого неба и отмирающей земли, где боги и люди давно посходили с ума.

Пока моя меланхолия гоняла поток обреченных мыслей, звери уже окружили мою хлипкую хижину, назвать которую убежищем было бы ядовитой иронией. Принялись царапать стены, угрожающе рычать. И вот посыпались первые удары в дверь. С потолка повалил снег из опилок и стружки. Бревна, испуганные не меньше моего, задрожали. Пламя свечи умерло, и все, что происходило в дальнейшем, было покрыто тьмой.

Я уже не видел того, как дверь с визгом вылетела из петель, не видел падающих сверху досок, не видел голодных клыков моей смерти. Лишь на мгновенье во мраке вспыхнули огоньки чьих-то глаз.

Они снова рвали мое тело на части. Ревели от злобы и удовольствия. Мой крик только еще больше воспалял их дикую страсть. Жалость, сострадание, если даже и были им ведомы, то существовали лишь в качестве абстрактных, чуть ли не математических понятий, — были тем же, чем для нас являются значки и символы, начерченные мелом на доске. Бледный, смертельно-бледный мел. И черная, могильно-черная доска… Адская боль, пришедшая из преисподней, вышвырнула душу из моего тела и поселилась там вместо нее. Еще не померкшим сознанием я проклинал все сущее:

Да будет проклята тьма, потому что она является лицом ужаса!

Да будет проклят свет, потому что он лишь предвестник тьмы!

Да будет проклята сама жизнь, потому что она есть ни что иное, как вечная игра мною проклятого света и мною проклятой тьмы!

* * *

Я опять проснулся…

В загробном мире?

Возможно, только уже не помню, какой он по счету: четвертый или пятый. И каждый раз, пробуждаясь, приходилось созерцать одну и ту же картину: взмокшую от обильного пота кровать, стены моей спальни, старинные гобелены с архаичными библейскими сюжетами. Ранние солнечные лучи пытаются оживить эти мертвые картинки. Перед взором искрятся какие-то цвета и краски, и все-все-все вокруг действует мне на нервы. Каждое такое утро приходит в голову одна и та же мысль: может, все-таки обыкновенный кошмарный сон? И он наконец-то завершился?

Сегодня я очень долго не вставал, утопая в глубокой перине и тупо созерцая осязаемый мираж собственной гробницы. Назвать ее спальней было уже не совсем корректно. Хотелось притвориться спящим, а еще лучше — притвориться мертвым, чтобы меня больше никто никогда не тревожил.

Из-за двери донесся голос миссис Хофрайт, которая ругалась на горничную, а та робко оправдывалась и просила прощение. Со стороны улицы в мои покои проникал стук топора: наверняка Ганс заготавливал дрова, подгоняя криками других слуг. Боже, как все это походило на нормальную жизнь! Лекарственная мысль, что это, возможно, и есть нормальная жизнь, была как освежающий глоток прохладной воды.

Уеду отсюда! Сегодня же! Навсегда!

Немного приободренный этим решением я распрощался с периной и тяжелой поступью дряхлого старика спустился по лестнице на первый этаж. Там Виктория мыла полы. Едва заметив меня, она стала работать с двойным усердием. Миссис Хофрайт, как впрочем, и дворецкий, по-моему в этом замке была вездесущей: могла внезапно появиться в любой момент в любом его уголке. Сначала она попыталась мне улыбнуться, но вовремя уловив мое состояние, заботливо спросила:

– Вы опять плохо спали, мистер Айрлэнд?

Я промычал нечто невнятное и направился с ее глаз долой.

– Может, вам все-таки стоит принять таблетки, прописанные доктором? — крикнула она вдогонку.

– Миссис Хофрайт, умоляю, оставите меня в покое!

Проходя по гостиной, я поднял голову на портреты. И снова вступил в этот поединок взглядов. Шестеро против одного. Мой — слегка шокированный, смиренный, недоумевающий, их — холодные, без искорки жизни, просто нарисованные на полотне. Я уже знал, что если вновь сорву эти картины и брошу в огонь, это абсолютно ничего не изменит.

Я признаю себя побежденным.

– Прощайте, господа…

Проронив эту фразу — презрительно, как бросают в лицо перчатку, я вышел в сад, где надеялся хоть на некоторое время обрести если не покой, то подобие покоя. Прохладный утренний ветер должен был выдуть дурь из моей головы, а приятные цитрусовые ароматы — наполнить образовавшийся вакуум привкусом жизни. Но потом я понял, что во всем Менлаувере сейчас не найти и уголка, где я мог бы испытать настоящее успокоение. Даже лес вокруг с его тропами, полянами и рощами на протяжении всей оставшейся жизни будет напоминать мне об этих днях, пораженных безумием. Облаченный ипохондрией, как траурной одеждой, я пассивно смотрел на декорации увядающей осени, ни о чем не думая, ничего не понимая. Даже не предпринимая попыток о чем-либо подумать или что-нибудь понять… Вспомнилось одно четверостишие Пессимиста:

В детстве какое-то время я тоже увлекался поэзией: в том смысле, что сам марал бумагу и имел способность восхищаться, как это делают другие. Увлечение это было родственно пылким юношеским чувствам — легко воспламенялось и также легко гасло. Поэтому оказалось мимолетным. Прошел год, и вся моя лирика куда-то выветрилась. Душа охладела и стала искать более грубые, более острые наслаждения. Даже стихов своих не сохранил. Осталась только рукописная тетрадь с творениями Пессимиста. Так как его никто не публиковал, он делал копии от руки и сам раздавал их друзьям. Да, он был по-настоящему предан музе. А я «вырос из грез» и с головой окунулся в бизнес, поэзией моей жизни стал простой прагматизм, а стихи… на них не заработаешь денег, не положишь в карман, ими не насытишь желудок. Простите за излишний цинизм.

Но почему тогда в своей исповеди я так часто обращаюсь к ним?

Глава шестая

– Голбинс!!

Дворецкий появился незамедлительно, слегка запыхавшийся, но как всегда, с безупречным внешним видом.

– Послушайте, Голбинс, я уезжаю из Менлаувера. Причем, навсегда. Меня этот факт не особо радует, вас, думаю, не особо огорчает. В центральных газетах я дам объявление о продажи поместья, но покупателями будете заниматься лично вы. Мой новый адрес и письменные инструкции получите на днях. Понятно?

– Все будет исполнено, сэр, — он наградил меня легким кивком.

– А теперь позовите моего кучера.

Мэтью пришел ко мне с понурой головой, опасаясь, что я снова начну на него кричать.

– Мэт, закладывай кабриолет, мы отбываем максимум через час.

Я уже начинал ощущать привкус свободы, которая находилась где-то там, за линией горизонта: там, где обитают кирпично-каменные чудовища индустриальной цивилизации. Да-да, тот самый шумный мир, от которого я совсем недавно бежал и куда возвращаюсь с еще большим рвением. Наконец-то этот добровольный плен пришел к завершению! Впечатлений в избытке. Воспоминаний — на всю оставшуюся жизнь. Я последний раз прошелся по всем трем этажам этой прекрасной тюрьмы, собрал самые необходимые личные вещи, а за остальными пришлю того же Мэта. Попозже. Тут мне навстречу выбежала Лули, сверкая рыжими косичками.

– Мистер Айрлэнд, вы правда от нас уезжаете?

– Правдивее не бывает. У тебя все хорошо?

– Да, куклы пока спят, я их уложила. А хотите я вам стишок расскажу? Сама придумала!

Я изумленно поднял брови, а девчонка рада стараться, протараторила какое-то дурацкое четверостишие:

Не знаю даже, что сказать. У Пессимиста это дело явно лучше получалось, и я мягко произнес:

– Лули, иди-ка лучше играй в свои куклы.

Потом я холодно попрощался с миссис Хофрайт, а также в некоторыми слугами, которых близко знал. Снизошел до того, что поцеловал Викторию в щеку, пожелав ей счастливого замужества.

И вот уже топот копыт, меняющаяся череда лесных пейзажей, привычная дорожная тряска. Память еще хорошо хранила запах заводов и фабрик, запах большого скопления людей, запах суеты и шума, уличных каруселей и ярмарок — словом, все то, что связано с большими городами. Каменная страна из каменных стен с окаменелыми выражениями на лицах ее обитателей — так некоторые называют промышленные центры цивилизации. Но уж лучше отдаться плену обезумевшего Мира, чем всемирного Безумия. Лучше раствориться в уличной суете, надеть на себя серый невзрачный пиджак под цвет тротуара, услышать гомон множества людей, ругань рыночных торговцев, вспомнить, как выглядят соблазнительные легкие платья куртизанок, а слово «Менлаувер» вообще выкинуть из своего лексикона.

Манчестер встречал меня радушно, но несколько скупо: бледными красками и неяркими звуками. Впрочем, так он встречал всех своих гостей. Я снял небольшую комнату в самом центре города, затем перекусил в элитном ресторане, медленно привыкая к обществу незнакомых людей, а заодно привыкая ко всему, что с ними связано. Суета Манчестера через все доступные ей чувственные пути — органы слуха, зрения, обоняния — медленно вползала в мое сознание, растворяя его в себе, желая сделать меня частицей своей безграничной конгломерации. Сегодняшний день необходимо посвятить отдыху и как следует все обдумать. Мэтью я отослал назад в Менлаувер и сказал, чтобы тот ожидал моих письменных распоряжений. Сам же, оказавшись в новом пристанище, принялся разглядывать его непривычный интерьер.

Всюду древняя английская мебель из красного дерева, кресла с белыми костяными подлокотниками, на которых изображены головы львов. Того же художественного стиля двуспальный диван: ложе для мечтаний и (надеюсь!) приятных сновидений. Стол украшали несколько филигранных ваз из хрусталя и фарфора, большой лакированный шкаф чуть ли не подпирал собою потолок. Фиоритура мебели была бы несомненно оценена знатоками этого дела. Мой огрубелый взор выразил лишь прохладное восхищение. Не мудрено, ведь я снял одну из самых дорогих комнат в городе. Пожалуй, единственное, что напоминало о Менлаувере, это потикивание настенных часов: такое же неторопливое, тихое, почти мелодичное, будто кто-то вдалеке постукивал маленьким молоточком. Я глянул на стену и… вздрогнул.

Точно такие же часы висят в моем проклятом замке! Ну просто копия! Большой неуклюжий маятник, фигурные стрелки, похожие на лепестки тропических растений, цвет — все одинаковое. Наверное, и те, и другие делал один и тот же мастер. Вот, черт… Если бы я заметил их сразу, то предпочел бы другую комнату. Все, что хоть мало-мальски напоминало о моем замке, мгновенно вызывало душевную аллергию. Мне понадобиться еще долгое время, чтобы голова окончательно проветрилась от удручающих образов.

Не снимая одежды, я растянулся на диване и безуспешно пытался уснуть. Со всех сторон лезли навязчивые мысли, одна дурнее другой. И это уж тем более не способствовало желанному успокоению. Мне постоянно казалось, что звери совсем рядом, притаились где-то на соседней улице и теперь только и ждут наступления темноты. Их голоса, точно злые духи, сидели в памяти, не переставая выкрикивать угрозы:

«Господа, мы найдем его! Найдем!», — ревел медведь.

«Он посмел поднять руку на Хозяев Мира!», — вторила ему рысь.

Пожалуй, ни одно событие из всей моей жизни память не запечатлела так хорошо, как их тошнотворные голоса и их беснующиеся образы. Да еще клыки, с которых капает на меня собственная кровь… Перед глазами, не зависимо от того — открыты они или закрыты, постоянно маячили свиные рыла, голодные пасти медведей, ублюдочные морды плешивых котов. Я много раз пытался чисто физически стряхнуть с себя эти липкие наваждения, озлобленно мотая головой. Но они возвращались. Потом я поднялся и остановил маятник часов, чтобы он не смел напоминать мне о времени, проведенном в сумасшедшем замке. И громко сказал себе:

– Бред!!

Это Манчестер. Многолюдный город, где у власти стоит здравый смысл. «Не сходи окончательно с ума», — приказывал я себе. «Не опускайся до уровня идиота, ниже опускаться уже будет некуда.». Надо постараться уснуть, и тогда все пройдет. Я закрыл глаза и принялся заново открывать таблицу умножения.

В дверь раздался резкий, неприятный стук… Чуть не закричал, словно стучали по моим нервам.

– Кто?!

Появился камердинер здешнего хозяина, здоровенный деревенский парень с широким веснушчатым лицом и какими-то водорослями вместо волос.

– Извините, мистер Айрлэнд, меня послали спросить: может, вам что-нибудь нужно?

– Спасибо, мне уже давно ничего не нужно.

Кажется, его озадачил такой ответ, и он скрылся с недоуменно поднятыми бровями.

Мне становилось все хуже. Душа металась в тесном теле, опаляемая жгучими помыслами. Тревога нарастала: и тем больше, чем ближе чувствовалось пришествие вечера. «Надо было попросить у него хотя бы валерьянки», — мысль была разумная, как всегда запоздалая и в конечном итоге ничего не значащая. Наконец, уставший от бессмысленного продавливания дивана, я поднялся и вышел на улицу.

Городская суета чем-то походила на заводную карусель. Прямо через дорогу находился трактир под названием «Жареный поросенок». Над дверями висела типичная для подобных забегаловок надпись: «Господа проголодавшиеся! Только здесь вы насытитесь по-настоящему! Все остальное — мираж!». А на крыше красовалась вырезанная из дерева физиономия хорошо откормленной свиньи, которая подмигивала прохожим одним глазом, раскрыв при этом пасть. Правда, не поймешь: то ли от аппетита, то ли от недоступной нам поросячьей радости.

Я вздрогнул… И в тот момент понял, что болен всерьез. Любые, даже самые отдаленные ассоциации с тем, что творилось в Менлаувере, вызывали у меня шок. Это примерно то же, как однажды тонувший всю оставшуюся жизнь боится воды, что бы в ней не отражалось — хоть золотые башни с хрустальными куполами.

Основа всякой суеты — движение — окружало меня со всех сторон. Спешили люди, спешили лошади и колесницы, спешили бездомные собаки. Даже дрейфующие в небе облака, и те куда-то торопились. Но никто не был в силах угнаться за бегом самого времени. Подумать только: две маленькие стрелки, соревнующиеся наперегонки, вращали вокруг себя целую вселенную. Наверное, она так и будет вращаться, ни на секунду не остановится, пока не слетит с собственной оси и не свернет себе шею. И тем не менее…

Тем не менее, я в этот момент завидовал всякой твари под небом за то, что она имеет способность просто радоваться жизни. Теперь немного лирики. Если жизнь вокруг — лишь затянувшийся спектакль с красочными декорациями, если я всего лишь скучный зритель этого спектакля, то надо полагать… Когда-то опустится занавес. И кончится последний акт. И в глазах наступит тьма. А руки мои будут сложены в жесте вечных аплодисментов этому глобальному представлению…

Солнце уже задевало собою крыши домов, оседая все ниже и ниже. Созданное из раскаленного железа, оно тянулось к намагниченному горизонту.

Тревога… тревога… тревога…

Но почему?

Неужели… (мне даже стало смешно от столь нелепой картины) неужели звери прибегут сюда и, расталкивая толпу изумленных людей, станут гоняться за мной по городу? Что за дурь? Ведь всякому безумию есть где-то предел!

Почему же тогда так тревожно в груди?

Толпа людей! Вот мысль, за которую следовало бы зацепиться! Этой ночью мне необходимо находиться среди людей. Но как?.. Ночные клубы и притоны отпадали: укрытие слишком ненадежное, да и не люблю я их. Ага, кажется, имеется идея… нужно было только решиться на одну отважную глупость. Минут пять я находился в сомнениях, колебаниях, неуверенности. Потом нажевал во рту слюны, демонстративно плюнул и твердым шагом направился по тротуару, увидев на его конце полицейского.

Он стоял на одном месте, никуда не двигаясь, даже не особо усердно вращая головой: вероятно, находился на посту.

– Господин полицейский!

– К вашим услугам, сэр. — Почтительный кивок головы, военная выправка, мягкий учтивый тон чем-то напоминали моего дворецкого Голбинса, будь он неладен.

Так, первый шаг сделан. Самое сложное теперь — шаг второй.

– Господин полицейский, тут такое дело… только постарайтесь понять меня правильно. Я вас очень прошу об одном одолжении, которое не составит для вас абсолютно никакого труда, даже наоборот — немного развлечет.

– Пожалуйста, выражайтесь яснее, сэр.

– Как бы это сказать… в общем, посадите меня на одну ночь в тюрьму. Только не в одиночную камеру!

Он молчал и глядел. Глядел и молчал. Вероятно, люди впервые обращаются к нему с такими безмозглыми просьбами. Потом переспросил:

– Что?

– Всего на одну ночь, будьте любезны!

– Вы от кого-то скрываетесь?

– Да! Да!

– Опишите приметы преступника. Вы его знаете?

Вот тут я дал промах. Горячая голова кипит чем угодно, только не соображением. Надо было экспромтом выдумать образ какого-нибудь маньяка, но я, поддавшись искренности, откровенно выпалил:

– Звери! Они снова хотят меня растерзать!

Он еще пытался говорить со мной, как с нормальным человеком, и недоумевающее переспросил:

– Вы содержите диких зверей? Вы из цирка?

– О, это долгая история, господин полицейский! Я болен! Болен! Мне не надо было открывать дверь в старый чулан! Он проклят!

Представляю теперь, как это выглядело со стороны. Полицейский наконец понял, в чем дело и, пока еще сохраняя вежливый тон общения, произнес:

– Извините, сэр, вам надо обратиться к доктору.

– Ну неужели для вас это трудно: всего на одну ночь посадить меня за решетку?! Я могу заплатить, если надо!

Будь на моем месте какой-нибудь бродяга, он бы, используя бульварную лексику, отослал его подальше, но видя по одежде, что я все-таки представитель буржуазии, терпеливо сказал:

– Господин, идите своей дорогой.

– Ну… хотите, я совершу какое-нибудь маленькое преступление?

– Идите, вам говорят!

И тут я, разозленный тупостью этих законопослушных марионеток, врезал ему пощечину.

– Да вы псих, черт побери!

Через минуту меня уже со скрюченными руками волочили к полицейскому департаменту.

– Господа, прошу вас: только не в одиночную камеру!

Моим мольбам вняли. Я оказался в мрачной комнатушке с серыми обшарпанными стенами, деревянным нестроганным полом и маленьким оконцем, которое служило не столько для освещения, сколько о напоминании заключенным о существовании внешнего мира. Нары стояли в два яруса, и шесть пар любопытных глаз уже изучающе уставились в мою сторону. Дверь за спиной с триумфальным скрипом захлопнулась, и охранник несколько раз щелкнул ключом. Совсем как в том анекдоте, где глупый кот попадает в мышеловку. Но только здесь, среди убожества полусуществования, мое сердце наконец почувствовало безопасность.

Какой-то здоровяк в полинявшей тельняшке вскочил с нар и радостно хлопнул в ладоши.

– Ха! А оно ничего! — его тело было сколочено из плотных мышц, которые при всяком движении перекатывались. — Я имею в виду пиджак.

Он приблизился, разглядывая на мне одежду. Его широкое лицо отдавало краснотой, но главное — взгляд: циничный, высокомерный, уничтожающий.

– Да впрочем, то, что носит пиджак, тоже ничего! — теперь он смотрел мне прямо в глаза. — Унтюлюгонт! Или мукадемик! — затем он обратился к кому-то на нарах: — Эй, Чума, брысь сюда!

Тот, кто был назван Чумой, черноволосый мужчина моих лет с густыми зарослями щетины, нехотя поднялся и тоже подошел, с любопытством, но совершенно беззлобно разглядывая мою персону.

– Примерь-ка его пиджак, — приказал широколицый верзила, — на мне-то он явно не сойдется.

Чума принялся бесцеремонно стягивать с меня костюм, кстати — довольно дорогостоящий, словно снимал его с какого-то манекена. При этом он постоянно лыбился, демонстрировал кривые зубы и по-гусиному гоготал: «ги-ги-ги! ги-ги-ги!».

– Брюки! Брюки тоже снимай! А ему отдай свои!

Я оказался экипирован в вонючую робу, в положении самого последнего идиота из общества подобных мне идиотов. Но абсолютно ни о чем не жалел. Вы не поверите, все происходящее меня развлекало не меньше, чем их.

– Кстати, как мы его назовем? — спросил здоровяк, не переставая изучать мое лицо. — Придумал! Назовем его ОНО! Как думаешь, Чума, звучит?.. Оно, иди сюда! Оно, принеси стул! Оно, подай воды! По-моему, неплохо звучит. — Потом он впервые обратился ко мне: — Оно, теперь у тебя есть имя, только не возгордись!

Кто-то застенчиво хихикнул, его поддержали остальные. Здоровяк бросил в сторону нар ядовитый взгляд и заорал:

– Эй, Червяк, сволочь такая, смеяться я еще никому не разрешал! Не видишь, к нам пожаловал великий гость!

Все разом притихли.

– Ну что, Оно, давай знакомиться. Меня зовут Джон, — он склонился над моим ухом. — Джо-о-о-он!! И никак иначе, понял?

Я кивнул.

– Кто посмеет назвать меня как-то по-другому, того голова окажется в собственной заднице и будет созерцать романтику темной ночи, только без звезд, без луны и без свежего воздуха, ясно?

Я опять кивнул.

– А вон тех пятерых, — Джон указал рукой на нары, — следует называть так: Чума, Червяк, Глиста, Кишка и Вонючка. Все запомнил?

Что ж, из одного маразма я окунулся в другой. Но странная вещь: все эти унижения я переносил с такой легкостью, что готов был улыбнуться Джону и сказать: «спасибо, друг, ты очень любезен». Главное я знал одно: находясь здесь, среди морально помешанных, я был наконец избавлен от собственного помешательства. Только бы продержаться до утра…

– А ты чего к нам пожаловал? Убил кого или изнасиловал?

– Ударил полицейского.

Джон отскочил в угол камеры, изобразив на лице гримасу крайнего ужаса.

– Разбойник! Слушайте, друзья, среди общества честных людей появился разбойник! Он поднял руку на полицейского!

– Не могу в это поверить! — запричитал Кишка и закрыл лицо руками.

– А знаешь ли ты, — продолжал здоровяк, — что разбойникам у нас не разрешается спать на нарах, а прямо на полу?

Я вдруг подумал: может, все-таки позвать охранника, объяснить ему, кто я такой есть и попросить, чтобы меня перевели в другую камеру?.. Ладно, оставим это. Завтра в любом случае я уже буду на свободе. Перетерпеть только одну ночь! Без зверей. Доказать, что это вообще возможно. Звери в человеческом облике здесь не в счет. Так что пока все нормально…

Заключенные, потеряв интерес к моей персоне, сели играть в карты. Весь существующий шум и почти все реплики принадлежали Джону. Остальные говорили только когда он к ним непосредственно обращался или тихо перешептывались между собой.

– Оно, будешь с нами в карты?

– Нет, спасибо.

– А что, выиграл бы у Чумы свой пиджак. Стоит-то небось не дешево.

Через полчаса принесли ужин, сказать вернее — то, что называлось здесь ужином. Грубая алюминиевая посуда была так сильно помята, точно ее изготавливали из-под молотка. В ней плавала невнятного вида суспензия: простой бульон с картошкой, в коем существование мяса было пока лишь гипотезой. По камере потянуло неприятно-кислым запахом. Мне показалось, что нам раздали обыкновенные помои. Вот тогда-то у меня проснулась чисто человеческая жалость к этим одичалым созданиям. Но не на долго.

– Строиться! — заорал Джон. — Мигом!

Чума, Червяк, Глиста, Кишка и Вонючка (настоящих их имен я так и не узнал) мигом повскакивали с нар и выстроились в одну шеренгу, вытянув руки по швам. Ну надо же! И в королевских войсках не найдешь такую дисциплину! Я нехотя встал рядом и с любопытством принялся ожидать, что дальше.

Ничего хорошего. Откуда-то извне пришел внезапный удар, я даже не сразу сообразил, что по лицу, казалось — одновременно по всему телу. В глазах вспыхнул разноцветный фейерверк какого-то давно прошедшего праздника. Пол под ногами покачнулся. Но уже очень скоро я пришел в норму и с ноющей болью в обеих челюстях созерцал разгневанную физиономию Джона. Огромный мясистый кулак плавал неподалеку от моего носа.

– Оно! Запомни раз и навсегда: когда я даю команду «строиться», необходимо за долю секунды спрыгнуть с насиженного гнезда и изобразить прямую линию, а не передвигать ляжками, как корова когда ее трахнули. Ясно?

Объяснившись со мной, он подошел к тарелкам и, выбрав из них самую содержательную, пододвинул ее к краю стола, где сидел. С остальных тарелок он позабирал все мясо, а также сгреб к себе весь принесенный хлеб. И неторопливо, казалось даже — со смаком, принялся хлебать эту гадость. Затем посмотрел в нашу сторону и снисходительно произнес:

– Можете тоже садиться.

Остальные набросились на похлебку, крича и вырывая друг у друга порции, словно их вообще ничем не кормили уже несколько дней. Это было самое дно человеческого бытия, где люди деградируют до облика приматов. Настоящее стадо. Даже первобытной общиной и то не назовешь.

– Оно, а ты что, блюдешь строгий пост?

– Спасибо, я не голоден.

– Наверное, ждешь пока официант принесет тебе кусок пудинга и бутылку рома?.. Жди, Оно, терпеливо жди! К поминкам, может, и принесет.

Раздалось несколько смешков. Тот, кто носил кличку Вонючки, толстенький мужичок низкого роста с явно выраженным косоглазием, ел так, будто ест последний раз в жизни. Вцепился намертво в свою порцию и спешно запихивал в себя переполненные ложки этого пойла. С носа у него бежали сопли, прямо в тарелку с пойлом, а потом все это месиво — в рот. Еще и чавкал от удовольствия. Меня чуть не вывернуло наизнанку.

«Только до завтрашнего утра!», — твердил я себе, разглядывая пустоту серых стен.

После ужина, вылизав языком миски, вся компания опять увлеклась картежной игрой. А так как у заключенных кроме потрепанной вонючей одежды ничего не было, то играли на щелчки по носу. Тому, кто проигрывал, Джон с очумелой радостью щелкал по раскрасневшему носу, позволяя другим при этом весело смеяться. Если вдруг проигрывал Джон, то он шлепал по носу самого себя, приговаривая: «Ах я гад! Ах я позорник!». Остальных это развлекало. Не скрою — меня тоже. На дверях камеры я бы повесил вывеску: «Театр профессиональных идиотов». Порою я даже забывал, какого черта вообще здесь нахожусь. И лишь наступление вечера колыхнуло в душе что-то томительное и тревожное.

За маленьким тюремным оконцем свет начал постепенно меркнуть, наливаясь сначала голубизной, затем темно-синими тонами. Картежники зажгли невесть откуда взявшуюся восковую свечу и продолжали свое неистовство с криками, матами, грубым смехом и этими глупыми щелчками по носу. Чума несколько раз проигрывал мой костюм и несколько раз отвоевывал его назад.

– Вечер… — задумчиво произнес я. Вернее, произнесли мои губы, как-то отрешенно, сами собой.

– Все замолчали! — рявкнул Джон. — Оно произнесло слово «вечер». Что бы это значило? Разрешаю каждому высказать свое мнение.

– Может, Оно уже захотело спать? — предположил Червяк и тупо уставился в мою сторону.

– Разве вы не слышали: Оно блюдет строгий пост — не ест, не спит, пока не помрет. Еще какие мнения?

– А может, Оно не в своем уме и сказало слово «вечер» в бреду? Зачем же нам это обсуждать? — пытался острить Чума.

– Нет, нет! Здесь должен быть заложен какой-то смысл! — не унимался Джон.

– А давайте, у Оно самого спросим, что он имел в виду! — и все с любопытством поглядели на меня. Даже у косоглазого Вонючки глаза слегка выровнялись.

Ну, дурдом! Я еще и еще раз утешал себя мыслью, что нахожусь здесь только до утра. Потом вдруг подумал: что, если этих всех людей сейчас хорошо накормить, отпустить на свободу, дать денег, работу, прилично одеть, да еще познакомить с хорошими девушками — смогут ли они опять вернуть себе человеческий облик? Да и был ли он у них когда-нибудь?

– Отвечай, собака, когда к тебе обращаются! — резкий голос Джона оторвал меня от благочестивых размышлений.

– За вечером наступит ночь, — искренне признался я.

Джон от изумления даже подпрыгнул со скамьи и вытянул указательный палец вверх.

– Вслушайтесь! Вслушайтесь, какая глубокая мысль: за вечером наступит ночь! Оно — Философ!

Раздался дружный хохот, а тот продолжал:

– Давайте не будем его вообще кормить! Если Оно поголодает еще несколько дней, представьте, какие ценные мысли он станет изрекать! Мы все станем философами!

Моя душа продолжала хранить спокойствие: ни обиды, ни злости, ни обычного для таких случаев желания когда-нибудь отомстить. Я просто не признавал в них людей: какая-то недоделанная Богом раса. Пусть копошатся в своем навозе, если им это нравится. Пусть изображают из себя царей и рабов. У них, кстати, это неплохо получается.

Прошло какое-то время. На улице уже дремала ночь, развалившись своим черным брюхом по кварталам и улицам Манчестера. Маленькое квадратное оконце, изрезанное металлическими прутьями казалось простой дырой, в которой тлело несколько искорок звезд. Я все-таки не смог полностью избавиться от внутренней тревоги, хотя находился, вероятно, в самом надежном убежище из всех существующих. И тревога эта возникала не по причине какой-то реальной опасности, а скорее являлась отголоском, реминисценцией минувших ночных кошмаров. Все было где-то далеко-далеко: Менлаувер, портреты зверей, мои чудаковатые слуги и… к сожалению, мисс Элена. Последнее время я все реже о ней вспоминаю. Тьма, воссевшая на трон в моей душе, пыталась всячески загасить еще тлеющий огонек человеческой любви. Пожалуй, если у меня еще хватало терпения жить, то только благодаря этому огоньку.

Я подошел к тюремному оконцу и попытался хоть отчасти заглянуть во внешний мир, но там уже ничего нельзя было разобрать, кроме далеких и ко всему безразличных звезд. Окно находилось довольно высоко, и мне удалось разглядеть лишь маленький осколок неба. Из какой-то недосягаемой глубины, точно со дна океана, пронзив толщу воды, до моего слуха донесся едва различимый бой башенных часов. И вдруг — абсолютная тишина…

Может, я неправильно выразился: тишина была не только на улице, а вообще — вокруг. Такое чувство возникает, если у человека заложило в ушах. Заключенные вдруг резко замолкли: ни ругани, ни матов, ни какого то ни было шума. Странно…

Я медленно повернул голову…

Вот это был удар!!

Мощнейший психологический нокаут!

Я закричал. И мой одичалый крик до самой хрипоты пытался развеять пришедшее наваждение. Руки вцепились в пустоту воздуха. Я не хотел, всеми усилиями рассудка не хотел верить в происходящее: кроме меня в камере больше не находилось ни одного живого человека. На скамейках за игральным столом сидели уже знакомые мне гипсовые скульптуры — без жизни, без движения. Пламя еще тлеющей свечи скупо озаряло их белые, словно измазанные мелом, лица. Более мертвые, чем лица покойников. Джон замер с полуоткрытым ртом, так и не завершив какую-то фразу. Чума мертвой хваткой держал огромное количество карт похожих на веер. Его стеклянный взор, лишенный зрачков, случайно был направлен в мою сторону. Глиста, вероятно, хотел почесать себе затылок, но рука окаменела, едва он успел занести ее над головой. И теперь он чем-то напоминал больного эпилепсией, скрюченного очередным приступом. Время остановилось, и внезапный паралич разбил все вещи и личности.

Театр закончился. Куклы сломаны.

Еще на что-то надеясь, я подбежал и принялся их тормошить: тела были твердые, словно вмиг замерзшие до абсолютного нуля. Единственной нетронутой осталась одежда — эти мерзкие лохмотья, так неуклюже сидящие на скульптурах. Кишка (черт, ну и прозвище!) вдруг потерял равновесие и грохнулся на пол. Не разбился на части, не очнулся — продолжал лежать в той же позе с поджатыми под себя ногами и вытянутой вперед левой рукой, указывающей в сторону бессмысленной пустоты. Ни у кого на лице я так и не смог различить ни единой кровинки, будто они никогда и не были людьми.

Манчестер… город, где правит здравый смысл… я медленно, но верно сходил с ума…

Подойдя к двери, я со всей силы, на которую только был способен, принялся колотить по ней, крича:

– Охрана! Ох-ра-на!!

Но тут же осекся… Надо замолчать и притаиться.

* * *

…стояла на редкость темная ночь. Луна умерла. Звезды кто-то стер с неба, оставив лишь некоторые из них на память людям. Ночные огни города горели тускло, излучая сонливый свет. Городские здания ночью выглядели громоздкими привидениями со множеством темных глаз-окон. Все спали. Все были мертвы. Между сном и смертью никто не чувствовал разницы. По бесконечно-длинному и бесконечно-запутанному лабиринту улиц то там, то здесь встречались неподвижные скульптуры людей. Изящные, надо заметить, скульптуры. Они уже никуда не спешили, ни о чем не думали, не испытывали ни радостей, ни огорчений, и вообще — никем не были.

Кое-где по улицам слепо бродили конные экипажи — направлялись куда глаза глядят. Ими уже никто не управлял: застывшие кучера и люди в каретах, похожие на те же статуи, больше не производили ни единого движения. На некоторых домах горели фонари. И, если бы не они, земля выглядела бы такой же черной, как небо.

Впереди всех бежала рысь в своем знаменитом английском смокинге, ее цилиндр слегка покачивался, но как и прежде, умудрялся не слетать с головы. Легкой трусцой на всех четырех лапах ее почти догонял медведь. Яркое, перенасыщенное цветами, почти королевское платье даже в ночи выглядело великолепно. Когда медведь пробегал мимо очередного фонаря, линзы его очков начинали блестеть. Неподалеку от него вертелся волк, передние лапы которого постоянно путались в собственном галстуке. Свинья и бегемот, как более неуклюжие и менее подвижные создания, тащились где-то позади, обгоняя лишь плешивого кота. Кот, прижав хвост к земле, замыкал шествие и постоянно мурлыкал себе под нос: «Печень моя! Моя!».

– Господа! Этот глупец опять захотел спрятаться от Хозяев Мира! Он заставляет нас мотаться чуть ли не по всей Англии! Скажите, господа, можно ли его после этого назвать интеллигентным воспитанным человеком? — Рысь повернула голову и задала этот вопрос всем остальным.

– Ни в коем случае! — отозвался волк, его голос был перемешан со специфическими чисто-волчьими завываниями, от чего казалось, будто он скулит от какой-то обиды. — Вот вам мое мнение: это крайне невоспитанный человек! Крайне!

– Вообще, все эти Гости ведут себя странно! Ведь им, а ни кому другому, выпала честь стать жертвой для Хозяев Мира, — произнесла свинья с искренним изумлением. — Зачем, спрашивается, они вообще к нам пожаловали, если так усердно пытаются убегать?

Кот продолжал что-то невнятно мурлыкать, кроме того, его слова были совершенно неразличимы из-за топота множества лап. Вся компания обходила стороной застывшие статуэтки людей, совершенно не обращая на них внимания, и направлялась по вымершим улицам Манчестера к центральным кварталам.

– Господа, стойте! — взвыл волк. — Я чую его следы… ясно чую следы! За мной! Он очень-очень близко. Кажется, неглубоко под землей.

* * *

Я чувствовал Отчаяние и Безысходность — как две медленно двигающиеся навстречу огромные стены, как две клешни огромного монстра, между которыми ты беспомощно мечешься. И никакой надежды. В плоть вместо души вселился ужас. Внутри все горит, в глазах все меркнет. Находясь уже за гранью безумия, я бегал по тюремной камере, переворачивал нары, пинал эти никчемные человекообразные скульптуры и кричал только одно:

– Нет!! Я не хочу умирать этой паршивой смертью! Боги! Сделайте что-нибудь!

Боги были явно заняты чем-то другим или задремали в своем скучном раю. Я чувствовал, что оставлен всеми, оставлен даже собственным рассудком, который был бессилен придумать хоть что-то для моего спасения. Отчаяние и безысходность! Это кошмар из кошмаров!

С некоторой надеждой я посматривал на железную дверь камеры. Какова ее толщина? На сколько замков заперта? Может, все-таки выдержит. А если…

Если мне все же удастся продержаться здесь до утра? То потом все эти сатанинские чары развеются? Станут ли люди опять людьми? Убегут ли звери в свои портреты?.. Или нет? Увы, до утра продержаться еще ни разу не удавалось, поэтому вопрос остался без ответа.

Вот уже из коридора доносится тяжелое дыхание и топот громоздких лап… Они здесь! Уже здесь!!

Я протяжно стонал, и этот стон чуть ли не выворачивал наизнанку внутренности. В таких случаях людям ничего другого не остается, как расслабиться и отдаться рефлексам отчаяния: выть, кричать, проклинать все на свете. Серые стены подземной тюрьмы стали казаться стенами склепа. Черная фата мрака свисала со всех сторон, а пламя свечи, поставленной за упокой моей души, еще подергивалось, пожирая остатки воска.

Удар!!

Дверь дрогнула, но смолчала. С потолка посыпался сухой дождь штукатурки. Чем, интересно, они умудряются так долбить?

Последовали еще два удара… Первые трещины на стенах, первые скрипы шарниров.

– Господа! Он здесь! Здесь! — ревел медведь. — Глупый! Если надо, мы произведем Крушение Мира, но его все равно достанем!

Пока еще не совсем померкшим рассудком я попытался вникнуть в смысл последних слов, но поздно. Камера, еще недавно казавшаяся мне чуть ли не самым надежным убежищем во всей Англии, уже шаталась из стороны в сторону, словно Манчестер охватило мощное землетрясение. Я уже не воспринимал ничего, кроме оглушающего грохота да непрекращающихся резких толчков. На железной двери появилась огромная вмятина. Звери ревели, предвкушая близкий триумф собственного бешенства. За тюремным окошком сотрясалось и небо, еще немного, и звезды попадают вниз, а сама земля провалится в одну из существующих бездн. Тогда-то и наступит настоящий конец света. Это было бы великолепно, но увы…

Издав возглас искореженного металла, дверь соскочила с петель и грохнулась на пол. В полумраке, похожем на полусон, едва озаряемая еле тлеющей свечой, показалась морда рыси. Она первая вошла в мою камеру, посмотрела на меня, понюхала затхлый воздух и облизнула свой нос. Остальные звери пока еще находились снаружи.

– Съешьте меня побыстрей… пожалуйста… не тяните, — я услышал собственный шепот, невнятный лепет испуганных губ, и лишь потом осознал его смысл.

Тьма вздрогнула, и представление началось. Зрителей не было, присутствовали только актеры, которые так вжились в собственные роли, что уже верили в правдивость своей игры. Мы каждую ночь репетировали одну и ту же сцену, но режиссер что-то все махал руками и заставлял нас проигрывать ее заново и заново. Может, у нас плохо получалось? Может, я недостаточно искренне кричал от боли, а они недостаточно смачно меня съедали? Что ж, давайте попробуем еще. Вдруг на этот раз получится как надо?

Потом была кровь. Много крови. Были вопли. Была агония и страшная боль. Мое тело опять рвали на части, и казалось, если этого не произойдет, то следующее утро вообще никогда не наступит.

И наконец — пришла тишина, именуемая смертью.

* * *

И я снова в спальне, в своем родном Менлаувере, в той самой кровати, мокрый от пота с ног до головы, словно облитый чем-то сверху. Тело трясло как при лихорадке, чувствовался болезненный холод. Что за проклятье?! Почему я не могу умереть по-настоящему, раз и навсегда?!

Прошло десять томительных минут, прежде чем я, телом находясь уже здесь, а душою — еще в своем кошмаре, смог наконец совместить тело и душу воедино и более-менее прийти в норму.

– Вздор! Весь мир, вся жизнь — вздор! Боги! Если вы есть, заберите меня отсюда! — не поймешь, то ли я молился, то ли бредил, а скорее, совмещал то и другое.

Опять этот холод. Что-то сильно знобило. Я надел на себя теплый халат, поднялся, потрогал обогревательные трубы — вроде горячие. Затем приблизился к окну и пустыми глазами смотрел на самую безобидную суету: из сада доносилось пестрое переголосье птиц, где-то стучал дятел, во дворе как ни в чем не бывало сновали мои слуги.

Может, все-таки длинный, невероятно затянувшийся кошмарный сон? Летаргический сон?

Я с сомнением глянул на солнце — вроде, самое настоящее солнце, критически оценил краски облаков — тоже настоящие… Потом принялся ощупывать многие предметы, как философ-сенсуалист, познающий мир чувственным путем. И вдруг поймал себя на мысли, что уже начинаю терять ощущение реальности, как голодный, который долго не ест и забывает вкус настоящей пищи.

Второй вариант: может помешательство? Белая горячка?

А причины?.. Ну не дверь же в этот старый вонючий чулан!

Колдовство?

Хорошо, пусть так. Я нарушил заклятие и терплю заслуженное наказание. Но кто мне объяснит: что творится со всем миром?!

Солнечные зайчики лениво ползали по стенам, выгибаясь, вытягиваясь в причудливые изломанные фигуры. Погода была на редкость ясная, небо очищено от скверны серых туч. За окном — лазурная синева. И все, казалось бы, хорошо, и все, казалось бы, замечательно…

Я уже спускался по лестнице вниз, голова кружилась. Мутный невнятный взор создавал впечатление, что стены замка подернуты легкой дымкой вибрирующего воздуха, как бы подогретого. Появилась миссис Хофрайт, озабоченно глядя мне в глаза. Мы поняли друг друга без слов. Она, опасаясь меня раздражать, не задала никакого вопроса, только тихо произнесла:

– Доброе утро, мистер Айрлэнд.

– Спасибо. Пожалуйста, принесите мне немного валерьянки.

– Успокойтесь, мистер Айрлэнд, все это пройдет, обязательно пройдет.

Она спешно удалилась и вернулась с пахучим пузырьком знакомой всем неврастеникам жидкости. Приняв немного, я действительно почувствовал облегчение. Тело размякло, острота шока притупилась, стены уже не мерцали, и видимость обрела былую отчетливость.

– Спасибо, миссис Хофрайт.

– Вы все-таки решили вернуться к нам?

Я не ответил. Я вообще не хотел ни с кем разговаривать. Мне уже мерещилась либо петля, либо пистолет, приставленный к виску. Еще несколько таких ночей, и я не вынесу.

– Миссис Хофрайт, извините, но мне… — последовала пауза.

– Что? Что-нибудь еще? Говорите смелее, я сделаю все, что в моих силах! Мистер Айрлэнд, мы все так переживаем за вас!

Напрасно она произносила эти слова, так как я уже ничего не слушал и не слышал… Замер с полуоткрытым ртом. Замер, потому что вдруг, в одно мгновение, вспомнил тот дурацкий стишок, который мне вчера рассказала Лули! Вспомнил, и внутри у меня все ошпарило кипятком.

Это не дурацкий стишок! Это пророчество! Она знала… еще вчера знала, что со мной должно произойти! Ну конечно: здесь и город, и тюрьма! И «шесть лгунов», хлебающих свое пойло. Именно! Вместе с Джоном заключенных было шестеро! А седьмой, то есть я, должен увидеть какую-то киску… А я хорошо помню, что первой в мою камеру вошла именно рысь!

Она все знала заранее!

Я стал медленно оседать по стене.

– Мистер Айрлэнд, что с вами? Вам плохо?

Меня снова начало трясти. Либо я сейчас своими руками задушу эту мерзкую девчонку, либо она расскажет мне, что здесь творится! Лули! Неужели она всему причина?!

– Миссис Хофрайт! Срочно позовите сюда вашу внучку!

– Кого позвать?

– Лули! О Господи! Не претворяйтесь, что не слышите.

Она почему-то не тронулась с места. Ее ответ меня даже слегка развеселил:

– Извините, какую Лули?

Наши взоры столкнулись между собой, словно были материальны и сделаны из чего-то твердого. Я даже почувствовал легкий удар по глазницам.

– Повторяю последний раз: маленькую помешанную девочку с рыжими косичками, комната которой на первом этаже! Ту самую, что целыми днями играет в свои дурацкие куклы!

Было видно, что экономка сильно расстроилась и готова была вот-вот заплакать.

– Мистер Айрлэнд, это пройдет… пройдет…

– Вы слышали, что я вам приказал?! — мои кулаки сжались, а ногти глубоко впились в кожу.

– Простите, мистер Айрлэнд, но в нашем замке никогда не было девочки по имени Лули. И… внучки у меня тоже никогда не было. Только два внука, но оба сейчас далеко.

Вот тут я по-настоящему начал закипать. От внешней наглости и от внутреннего негодования. После всего пережитого слышать такую чушь… Пришло то безумное мгновение, в течение которого я уже не сомневался: надо мной просто издеваются.

– Вы смеетесь надо мной, миссис Хофрайт? Вы все! Все против меня! Я уже давно подозревал, что в этом замке звери и люди заодно! Будь трижды проклято это место! Я прикажу его сровнять с землей!

– Но… мистер Айрлэнд… послушайте…

– Знаю, миссис Хофрайт, что в ваших глазах я выгляжу человеком психически не совсем нормальным, но это еще не дает вам право издеваться надо мной!

– Боже мой! Что вы говорите!

– Да, я действительно чем-то болен. И вы, вместо того, чтобы мне помочь, ждете когда я окончательно свихнусь?! Но учтите: замок вам в наследство все равно не достанется! У меня есть брат! А ваши имена даже не будут упомянуты в завещании!.. Бойтесь, миссис Хофрайт, если вы доведете меня до белого каления! Я не ручаюсь за свои действия!

Потом я схватил свою экономку за руку и насильно потащил вниз по лестнице. Она лишь жалобно всхлипывала.

– Сейчас я вам покажу ее комнату, а затем уволю ко всем чертям!

Когда мы спустились на первый этаж, я резко направился к детской, также резко открыл дверь и уже хотел воскликнуть: «Вот, миссис Хофрайт, познакомьтесь с вашей внучкой!». Но остолбенел и не проронил ни слова.

Это была не комната Лули.

Ни маленькой кровати, ни книжных полок, никаких кукол. И, как следствие, никакой маленькой рыжеволосой девочки.

В пестром будуаре стоял сервант с чайными наборами, маленький столик и два огромнейших кресла.

Сначала я подумал, что просто ошибся дверью. Стал открывать все двери подряд — справа и слева. Хлопал ими. Злился. Готов был уже зарычать не хуже зверей.

Но детской комнаты вообще нигде не было. Словно испарилась. Или… ее на самом деле не было?

На шум явился дворецкий.

– Сэр, прошу вас, выслушайте меня.

– Я всегда вас внимательно слушаю, Голбинс.

– Вы разговаривали так громко, что я невольно… в курсе проблемы. Миссис Хофрайт говорит правду: в нашем замке нет и никогда не было девочки по имени Лули. Может вы спутали ее с другой девочкой? Или она живет в деревне… Не верите нам, спросите у других.

– Она постоянно играла в куклы! Здесь! Именно здесь! Знала о будущих королях и мировых войнах! Знала, черт ее раздери, что случится со мной этой ночью!

– Давайте все-таки я пошлю за доктором, мистер Айрлэнд! — начала причитать экономка. — Мы наймем вам самого лучшего невропатолога в Англии!

Но я решил последовать совету дворецкого: стал опрашивать других слуг, трясти из них душу, грозить. Все смотрели на меня зачумленными глазами и твердили лишь одно:

– Не было здесь никакой Лули.

– Мы и не знаем, кто это такая.

– Внучка миссис Хофрайт? Странно, она никогда о ней не говорила.

И тут во мне произошла резкая перемена чувств. В душе все перевернулось вверх дном: отчаяние, растерянность, озлобленность на целый мир сменились жгучей жалостью к самому себе. А то, что случилось в дальнейшем, не ожидал никто, и в первую очередь, я сам. Я подошел к дворецкому и миссис Хофрайт, упал перед ними на колени и со слезами на глазах принялся умолять:

– Скажите! Скажите, что со мной происходит? Вы ведь должны знать! Прошу вас, скажите!

Они недоуменно переглянулись между собой, затем схватили меня за руки и взялись поднимать.

– Встаньте, сэр. Вам не положено стоять на коленях перед кем бы то ни было, кроме, разве что, Господа Бога.

Вечносерьезный Голбинс попытался ободрить меня своей механической улыбкой. А миссис Хофрайт добавила:

– Вам бы надо почаще ходить на прогулку в лес. А я, мистер Айрлэнд, буду за вас молиться каждый день. И знайте одно: мы все вас сильно любим и переживаем за ваше здоровье. Мы всегда рядом, только позовите.

Не помню, каким образом, но я вдруг обнаружил себя гуляющим по нашему фруктовому саду. Сказать вернее — меня гуляли. Миссис Хофрайт поддерживала меня с одной стороны, Голбинс — с другой. Если дворецкий, следуя своему амплуа, в основном молчал, то экономка, как неиссякаемый родник красноречия, использовала все имеющиеся у нее в наличии лекарственные слова, чтобы вселить в меня надежду на лучшее.

Лучшее, Лучшее… Среди серости и убогости того, что мы называем Обыденным, ты где-то затеряно и тебя нигде не найти. О тебе много говорят, о тебе слагают оды и легенды. Тебя называют светлым и прекрасным. Но увы, тебя надо постоянно ждать, ждать, ждать… Ты столь же прекрасно, сколь и далеко от нас. И яркие эвфуизмы в твою честь, к сожалению, не делают тебя ближе. Лучшее…

Мысли о возвышенном недолго продержались в моей голове. В мире есть три неустойчивые вещи: миражи, утренние туманы и человеческие помыслы. Все появляются только для того, чтобы тут же развеяться и исчезнуть.

– Звери… — беспомощно прошептал я. — Они только и ждут, когда пробьет полночь, чтобы вновь сойти со своих портретов… От них никуда не спрятаться! Никуда!

Ад, что находится под землей, зашевелился, вспыхнул, изверг из себя огромные языки палящего пламени и обжег край моей души.

– Вы находитесь под действием колдовства барона Маклина, — слабый голосок миссис Хофрайт просочился сквозь плотные слои туманов, окутывающих мою голову, и проник в сознание.

– И что же теперь делать? Что? Позвать священника?

Она испытывающе поглядела мне в глаза, потому как знала мое религиозное невежество и попыталась понять, говорю ли я всерьез. Затем внушительно произнесла:

– Это самая ценная мысль, мистер Айрлэнд.

Примерно через час я уже находился под куполом небольшого сельского костела, рассматривая мозаику на стенах и шедевры иконописи. Это был единственный католический приход во всей округе. О протестантских церквах миссис Хофрайт и слышать не хотела: «Не вздумайте ходить к еретикам, еще хуже станет!». Чтобы утвердить меня в этой мысли, она прочла на память какие-то постановления канувших в лету вселенских соборов. Позолоченные иконы со строгим взором христианских подвижников напоминали огрубевшему человеческому сознанию, что где-то там, далеко-далеко, где живут все людские мечты, есть мир совершенно непохожий на наш. А главное — недосягаемый и логически совершенно неопровержимый. И раз уж мы не способны узреть его наяву, нам дана возможность глянуть хотя бы на его отдаленные подобия. То есть, на иконы. Незатейливая религиозная экзегетика. Впрочем, интереса к нарисованным христианским святыням я испытывал ровно столько, сколько и они ко мне.

Священник, облаченный в длинную черную сутану, внимательно выслушал мою исповедь, понимающе кивнул, как утонченный знаток подобного рода вещей, затем заставил меня встать на колени и, возложив на мою голову руки, долго бубнил какие-то молитвы. Или знал их наизусть, или выдумывал на ходу. Потом он открыл Евангелие и произнес внушительную проповедь, в смысл которой я даже не пытался вникать, но миссис Хофрайт, постоянно находящаяся рядом, все время вытирала слезы.

А ведь действительно на душе немного полегчало! Зря… ох, каюсь, зря я раньше так пренебрежительно относился к религии. Сама по себе вера в Бога есть нечто эфемерное, как и все мифы о загробном мире. Но не в них дело. УТЕШЕНИЕ — вот что здесь реально! Если на рынке люди торгуют вещами, то здесь продаются чувства — самый надежный товар, спрос на который не падает ни в какие века. Религия в нашей жизни примерно то же, что в математике мнимая единица: по сути ее нет, но и без нее невозможны многие конкретные вычисления.

Я продолжал стоять на коленях в исповедальне и, ощутив в душе целебный покой, больше ни о чем не думал. Мне вдруг показалось, что я стою на тихом островке, расположенном прямо посреди бушующего океана зла и невежества. И только здесь, под сводчатым куполом искусственных небес, в немом обществе древних библейских персонажей, за стенами, пропитанные молитвами, чувствовалась наконец столь желанная безопасность.

Я попросил священника, не разрешит ли он мне сегодня на ночь остаться в стенах этого храма, якобы для того, чтобы предаться более усердной молитве. И тот любезно согласился.

Тогда я, помнится, поклялся себе, что если с этого момента мои кошмары прекратятся, поверю в существование Бога и всю оставшуюся жизнь буду его верным проповедником.