Одна из двух раздвижных кулис последнее время что-то заедала: видать, механизм, двигающий ее туда-сюда пришел в негодность. Артем пару раз дернул за шнурок, потом зевнул и махнул рукой. После недавнего представления все куклы сидели беспорядочно разбросанной толпой, а расставлять их по своим местам, как всегда, было лень. Да и зачем, когда через пару дней новый спектакль — «Снежная королева». Кстати, сама королева сейчас уютно примостилась в углу одной из полок, вся в чистых белых одеяниях, выставив вперед руки, как будто постоянно держала ими какой-то невидимый предмет. Один ее глаз был прищурен, другой — широко открыт. Состояние вечного подмигивания — типичный дефект в конструкции здешних актеров. Артем легонько щелкнул ее по голове, и второй глаз тоже открылся.

— Так-то лучше, подруга. Смотри на мир полным взглядом, презирай и восхищайся.

В театре сейчас больше никого нет, и его голос в пустом зале звучал несколько диковато. Остальные куклы сидели, глядя кто куда, расставив руки и ноги в разные стороны, точно позировали для неведомого фотографа. Среди них, как в настоящем взрослом театре, были звезды и актеры второго плана, богатые и бедные, баловни игрушечной судьбы и полные ее неудачники. Кроме того, все куклы делились на три расы: пластиковые, деревянные и тряпичные. Последние просто надевались на руку. Артем подошел к Буратино, низко свесившему нос, подергал его за ниточки, хотел еще что-то сказать — этакое велеречивое, выспреннее, но передумал и направился в зрительный зал. Там пока что только ряды пустых кресел под тусклым освещением люстры. Местное скупое светило, подвешенное под самый потолок, излучало лишь полумрак. В выходные здесь опять будет полно детворы. И опять отрадные для души визги да смех. Подумав об этом, Артем покинул здание.

Надо же! На улице уже зима. Как это она умудрилась незаметно подкрасться? Минула ржавчина осени, и все вокруг преобразилось во мгновение. Хлопья снега падали с хмурых небес, наивно полагая, что покрыв землю своей белизной, они очистят ее от грязи да людских грехов. Кукольный театр находился почти в самом центре города. Его ярко разукрашенные афиши манили всех, кому меньше двенадцати лет, а с ними заодно и их родителей. Так что недостатка в зрителях никогда не было. Как, впрочем, не было недостатка в их благодарных аплодисментах да позитивных эмоциях. Центральная площадь почти всегда была полна народу, снующего в разных направлениях по ему только ведомым делам. В самом центре площади — величественная статуя Ленина. Владимир Ильич своей вытянутой бронзовой рукой указывал всем гражданам истинный путь. А если кто внимательно проследит, куда именно протянута эта рука, то с изумлением откроет для себя, что истинный путь для пролетариата прямиком упирается в окна вино-водочного отдела ближайшего продуктового магазина. Впрочем, удивился бы только приезжий. По городу уже давно ходили байки на эту тему. Администрация даже хотела переставить памятник, но Ильич до сих пор так и остался непоколебим. Вокруг относительно ухоженной центральной площади стояли унылые пятиэтажки похожие на цветные тени чьих-то черно-белых архитектурных фантазий. Флаг над зданием горсовета напоминал развивающегося на ветру тряпичного призрака. Красный призрак отчаянно схватился за железный прут, не желая, чтобы порывы ветра унесли его в снежную бездну.

Глядя на суету людей, Артем подумал: «Все мы актеры одного спектакля», — и минуту поразмыслив, добавил: — «Вот только главные роли в нем давно уже розданы, нам остались только эпизодические».

А снег все шел и шел…

Если долго глядеть на равномерно падающие снежинки, то мог возникнуть забавный зрительный обман: будто они стоят на месте, а вся планета движется вверх — сквозь зиму к далеким звездам…

* * *

Совсем по другой улице и совсем с другими целями в голове шагал Стас Литарский. Он недоверчиво озирался на погоду, как на некое наваждение, наколдованную ветром природную аномалию. Снег в середине октября даже для этих северных широт являлся событием чрезвычайно редким. Прижимая ворот прохладной куртки, он двигался сквозь потоки людей, сосредоточив внимание на побеленном тротуаре. Эти посланники грядущей зимы, похожие на белые пушистые молекулы, быстро таяли, обнажая грязный асфальт. Проходящим мимо людям Стас уделял мало внимания — лишь мимолетный взгляд, и тут же потеря всякого интереса. Исключение составляли только симпатичные девушки. Но ветер дул ему в спину, а всем встречным — в лицо, поэтому они шли с понуро опущенными головами и Стасу уделяли внимания еще меньше, чем он им.

Вдруг одна из идущих рядом девушек ему улыбнулась. Не показалось ли? Он растерялся. Она не из его знакомых — это точно. Обычная кокетка? Запомнил только то, что она была в зеленом осеннем пальто и в лисьей шапке, из под которой свисала пара вьющихся локонов. Даже цвет волос тут же вылетел из памяти. И ощущение… будто он где-то ее уже видел. Взгляд девушки, вполне невинный и длившийся только долю секунды, спутал все его мысли. Остаток пути Стас был занят мучительным вспоминанием: встречались они все же когда-то или нет? Впрочем, какая разница? Лишь дверь родного подъезда, сначала скрипнувшая, а затем хлопнувшая его по спине, помогла вернуться в мир обыденных вещей. С порога в квартире уже чувствовался запах свежего борща. Это очень даже кстати! Младшая сестра Вероника кричала из комнаты:

— Вовремя же ты пришел! Иди быстрей, тут по телевизиру про инопланетян показывают!

В Вероникином лексиконе, богатом на инопланетные окончания, присутствовало много экзотичных терминов, например, «телевизиры» и «радивы». В свои младшие классы она всегда ходила в «пальте», ела только «пирожыны». Да, и еще ей всегда не хватало модных «тряпкаф».

Несколько секунд Стас разрывался между пробудившимся голодом и желанием посмотреть передачу. А потом вдруг вознегодовал на самого себя: да как он может сомневаться?! Пища тленная от него никуда не денется, а тут предоставлена возможность узнать что-то новое о внеземных цивилизациях! Кто знает, вдруг сегодня или завтра объявят о контакте? Подгоняемый подобными мыслями Станислав прошел в комнату с телевизором. Вероника оседлала любимое кресло-качалку и доедала остатки шоколада. Умные дядьки в очках говорили с экрана о самых разных вещах: об эволюции на других планетах, о гипердвигателях будущего, даже о загадочных черных дырах. Но в конце они его разочаровали: сказали, что полет к звездам если и осуществим, то через пару столетий, не раньше.

— Много вы знаете, — буркнул Стас, удалившись в свою комнату.

— Много вы знаете! — повторила мысль Вероника и показала дядькам в очках свой шоколадный язык. Они взяли да исчезли с экрана — обиделись, наверное. И началась программа «Сельский час».

Весь вечер был поглощен уроками, потом до самой ночи пришлось читать нудный роман, заданный литераторшей к предстоящему сочинению. И почему в школе не изучают фантастику? Хотя бы известных классиков — Уэллса или Жюль Верна. Вот по ним сочинение писалось бы как по маслу.

Лежа уже в постели, Стас долго ворочался, пытаясь уснуть. Когда он был маленьким, то не находил ответа, почему людям снятся сны? Впрочем, он и сейчас его не находит, но тогда, в детстве, ему казалось, что у каждого человека в голове живет маленький кинорежиссер и по ночам крутит пленки с разными фильмами. Прелесть, а не философия! Жаль, что теперь поумнел.

Потом Стас вдруг снова вспомнил о той девушке, которая ему сегодня улыбнулась… или показалось, что улыбнулась? Или улыбнулась, но совсем не ему? Нет, раньше он ее нигде не мог видеть. Точно. Но вот интересно, если в городе примерно восемьдесят тысяч жителей, то какова вероятность случайно встретить ее снова?

Итак, математическая вероятность этого события… события вероятность… вероят…

Мысль закончить не удалось. Маленький режиссер запустил ленту с очередным своим фильмом.

* * *

На столе стояла стопка с холодной прозрачной жидкостью внутри. Жидкость была в чем-то волшебна, но пока неприкасаема. Кирилл уже несколько раз протягивал к ней руку и столько же раз одергивал ее назад, хмурясь собственным мыслям. Настенные часы издавали назойливое тиканье. Там две стрелки, одна дурнее другой, бессмысленно вращались вокруг заданной точки пространства. Они, наивные, полагали, что, совершив миллион оборотов, на миллион первом вдруг сорвутся с оси и обретут свободу. Впрочем, даже этим стрелкам никто не вправе запретить мечтать о свободе. Кирилл знал, что его жизнь летит вот так же по инерции, как камень в пустоте, брошенный туда еще при его рождении. За окном середина октября, идет снег, который ошибся месяцем, и еще поздний вечер, покровитель творящегося под небом безобразия. В свете уличных фонарей снежинки кружились мерцающими хороводами, медленно падая из прекрасных облаков в дорожную грязь. Так низко пав, они отчаивались в собственном существовании и умирали. Да… смерть! Есть ли в жизни хоть что-то более прекрасное?

Кто-то сказал, что можно до бесконечности смотреть на три вещи: на пламя огня, на бегущую воду и… (здесь обычно рассказчик делает паузу и добавляет что-нибудь личное: кто аквариум с рыбками, кто образ любимой, кто фильм какой-нибудь). Для Кирилла этой третьей вещью являлся именно снег, и именно падающий во взволнованном свете фонарей. В тайне от всего человечества он вел дневник, куда пару раз в неделю записывал свои сокровенные думы. Вот и сейчас он открыл пухлую тетрадь, покрутил ручку меж пальцев и, уверенный, что мысли пришли ему из мудрого космоса, принялся их излагать:

«Сегодня 16 октября 1985-го года. Жизнь — полный отстой!

Утверждаю это как специалист высочайшей категории.

Сейчас вечер, солнце уже не видно. Ночь грядет! Уроки сделал кое-как, еще это проклятое сочинение по литературе… Написать бы хоть раз в сочинении то, что ты на самом деле думаешь. Литераторша бы грохнулась со стула! Некто из великих сказал, что своим отсутствием солнце украшает праздник ночи. Только кто? Может, я и сказал, не помню. Да, еще по математике четверку вчера получил. Я! По математике! Четверку! Позор! Лучший из миров — это тот, которого не существует (лемма, не требующая доказательств).

Жизнь научила меня двум вещам. Первое: окружающие люди хуже, чем ты о них думаешь. Второе: окружающие люди умнее, чем ты о них думаешь. Несколько раз убеждался на практике в справедливости изложенных мыслей. Э-эх! Легкий бред, как легкий наркотик, — почти безвреден.

Сдохнуть, что ли, для разнообразия ощущений?

Ладно, хватит блистать фантомным остроумием. Заканчиваю. Кстати, я говорил, что жизнь — полный отстой?

Ах, да, говорил. В самом начале.

Увидимся, братья по разуму».

Кирилл иногда мечтал, что став шестидесятилетним дедушкой с отвисшими усами и пикантным пивным животиком, он, сидя у готического камина, когда-нибудь будет перечитывать свой дневник и… И что?

Да ничего.

Потом рука потянулась к стопке. С мыслью «двум отходнякам не бывать, а одного не миновать» он опрокинул жидкость внутрь себя. Зря думал, что она волшебная. Оказалось, самый настоящий колдовской эликсир. Пришла горечь, жжение в горле. Лишь потом тело обмякло и в пустоте вселенной появился неуловимый призрачный смысл.

* * *

Утро пришло с востока, как будто его навеяло не прекращающимся ни на минуту порывистым восточным ветром. Трехэтажное здание школы медленно оживало. Во всех окнах поочередно зажигался свет, неумело помогая восходящему солнцу прогонять остатки омертвелого сумрака. Жизнь, сопровождаемая многочисленными возгласами учащихся, вновь забурлила повседневной суетой. Каждое утро к школе шел прилив человеческих тел с мелькающими синими волнами ученической формы, а вечером — отлив и тишина… В следующие дни снова — прилив, отлив, прилив, отлив… Таким образом, сложился целый природный цикл, по которому можно было чуть ли не сверять часы.

Алексей вальяжно вышагивал по коридору с черным дипломатом в руке, настроение у него было превосходное — как обычно. Если б не действующие на нервы младшеклассники, что вечно норовили сбить его с истинного пути, то сегодняшнее утро вообще бы приблизилось к идеальному. Тут от одной двери к другой пробежала шумная толпа первоклашек, на миг показавшаяся полчищем каких-то гномов. Одень сейчас на них остроконечные колпаки и дай в руки копья — забьют насмерть не задумываясь.

— Так, первый «б», ведем себя прилично! — строго произнесла Галина Дмитриевна.

С легким раздражением Алексей взял за плечи налетевшего на него рыжеволосого гнома и молча переставил его на другое место. Разговаривал с низшими созданиями он в крайне редких случаях. Рыжий принял это как вызов и погрозил маленьким кулачком, затем пнул пустой воздух и скрылся за ближайшей дверью, рассказывая своей орде об эпическом бое с великаном.

— Парадокс!

Алексей обернулся. Ватрушев встречал его рассеянной физиономией и нелепо разведенными руками.

— Ну ты чего, в самом деле! Мы вас с Диким весь вечер ждали! Из-за вас матч, прочим между, продули! А следующий футбол — только весной. Снег уже! — Ватрушев нехотя пожал ему руку, всем видом показывая, что рукопожатия тот сегодня явно недостоин.

— Косяк за нами, не спорю. Представь, прихожу к Дикому, а он, паразит такой заразный, сидит и кофию пьет. Короче, меня тоже споил. Слабость, признаю. Ты же знаешь, эта заграничная кофия хуже алкоголизма.

В этот момент рядом проходила Инесса Павловна, литераторша и классный руководитель двух незадачливых футболистов. Ее звонкий, издевающийся над слухом голос был бы прекрасно слышен и за километр, а тут, вблизи, он вообще подавлял любые другие звуки и заставил обоих слегка вздрогнуть:

— Парадов, в твоем возрасте пора уже знать, что слово «кофе» не склоняется.

Алексей редко думал над ответом больше двух секунд:

— Инесса Павловна, наш русский язык настолько велик и могуч, что с легкостью склонит кого угодно.

Литераторша никогда не находила сопоставимых афоризмов на его космические шутки, поэтому решила промолчать. Потом вдруг остановилась, обернулась и, сделав голос на полтона ниже, спросила:

— Кстати, вы Миревича не видели? Вчера его весь день в школе не было.

— Сейчас выясним, — Алексей заглянул в свой класс: — Эй, многоклеточные, Карабаса никто не видел? — И, не дожидаясь ответа, резко сменил тему: — Боцман! Держи сундук с сокровищами! На парту мне кинь.

В следующий миг прямо над партами полетел его модный дипломат, медленно вращаясь в воздухе. Анвольская от неожиданности вскрикнула и пригнула голову. Несчастный Бомцаев кое-как умудрился его схватить, чуть не навернувшись на пол с ценным грузом, и аккуратно положил куда следует.

— Парадокс! Ты сам псих, сын еще двух психов и внук целых четырех! — съязвила Анвольская, уверенная, что словесный яд достиг цели.

— Действительно, а если б в окно попал? — вторила ей Хрумичева, сидящая, кстати, возле того самого окна.

Алексей не счел нужным отвечать, не спеша продвигаясь на свои любимые задние ряды.

— Васильева сегодня не будет, можешь садиться на его парту, если хочешь, — услужливо бросил кто-то из парней.

— Сидят простолюдины, а короли… — Алексей занял аж два стула, развесив на них руки. — Короли — они восседают!

Почти весь класс был в полном составе за исключением, наверное, нескольких человек. Девчонки, самые неупокоенные создания, постоянно переговаривались, переглядывались, перешептывались. Их короткие смешки взрывали воздух по поводу любой спонтанно изреченной глупости. Парни вели себя порассудительней: кто перечитывал учебник, кто гипнотизировал взглядом стены, кто просто дремал, уткнувшись головой в сплетение рук. Задумчиво покусывал нижнюю губу Олег Марианов, самый толстый из девятого «а», из-за своей излишней полноты он, сидя на уроке, даже стеснялся поворачиваться по сторонам, так как стул под ним постоянно скрипел. А язвительные подколы по этому поводу не прекращались. Однажды кто-то из класса напрямую спросил его: «Марианов, а чего ты таким пухлым стал? Раньше, вроде, нормальным был». Олег, улыбнувшись, ответил: «А ты слышал, что наша вселенная расширяется? Вот и я расширяюсь вместе с ней». Вообще-то, тяжко бывает таким по жизни. И даже самоирония, лихо завязанная на целую вселенную, не спасала Марианова от многих душевных скорбей.

Дверь распахнулась, и появился Исламов Карэн, круглый отличник:

— Люди, поздравьте меня, я выиграл олимпиаду по химии! Ух, и задачки попались…

Некоторые девчонки выразили вялые поздравления. По-своему поздравил его и Алексей, после чего Карэн вообще пожалел, что завел этот разговор:

— Обними себя сам.

Прощебетал немелодичный звонок, и начался урок истории. Парадов мог дать чью-нибудь голову на отсечение, что учитель опоздает минуты на три, не меньше. Так и случилось. Привычка, ставшая повседневным правилом. Кунгуров Матвей Демидыч, преподаватель этого предмета, явился в своем неизменном сером пиджаке, белой рубашке и абсолютно черном галстуке, жирной стрелою перечеркивающим ее кристальную белизну. Да, в его внешности присутствовали только черно-белые тона, словно он живет где-то в старом телевизоре или попросту не подозревает о существовании красок. Навеянная годами седина бывшего брюнета лишь усиливала данный эффект. Характер его был подстать одеянию: он почти никогда не улыбался, сдержанный и всегда хмурый, он изрекал свои общественные проповеди доверчивой да наивной, как он полагал, аудитории школьников. Лишь воодушевленный собственными речами, историк иногда позволял себе жизнерадостный блеск в глазах. И то — ненадолго.

— Итак, товарищи, на чем мы остановились?

Его излюбленная реплика, кстати. Девятый «а» на его уроках ощущал себя депутатами какого-нибудь пленума, не меньше. Но главное — он свято верил в то, чему учил других. Историк оглядел класс и продолжал:

— Бомцаев, ты двойку по промышленной революции капитализма собираешься исправлять? А тебе, Анвольская, поменьше бы болтать языком о вещах, которых не ведаешь! Что я вчера слышал? Западные «шмотки» тебе подавай! А наша легкая промышленность… как ты там сказала? Штампует половые тряпки?

Анвольская сжалась в комок. Неужели он тогда расслышал?

Впрочем, историк не умел долго сердиться. Он аккуратно кашлянул в кулак, затем достал платок и для чего-то вытер лоб, который совершенно не вспотел:

— Ладно, ребята, сегодняшняя тема — политический кризис перед первой мировой. Открываем параграф 78.

Класс зашелестел страницами, и пришел такой звук, словно с парт вспорхнула целая стая невидимых птиц. Тут Бомцаев, уязвленный напоминанием о двойке и, возможно, желающий продемонстрировать свое рвение к предмету, спросил:

— Матвей Демидыч, а можно не по теме?

— Ну, попробуй.

— Скажите, а к 1990-му году мы коммунизм построим?

На задних рядах кто-то хихикнул, но тут же поспешил заткнуться. Воцарилось напряженное молчание, длившееся непривычно долго. Учитель озадаченно вздохнул:

— Нет, не думаю. Материальная база еще не готова, на международной арене проблем хватает…

Алексей не был бы самим собой, если б не подхватил эту психологическую игру и не увидел в ней повода блеснуть своим актерским талантом. Он изо всех сил, боясь улыбнуться, изобразил на лице лирическую задумчивость и добавил:

— Ну, а к 2000-му году? А? Ведь наверняка построим! А, Матвей Демидыч?

Весь класс, прекрасно ведая как о политических убеждениях, так и о психических заскоках в голове своего сотоварища, уже еле сдерживал себя от смеха. Но историк, увы, так и не почувствовал откровенную издевку в поставленном вопросе. Он подошел к окну и с минуту смотрел куда-то вдаль — возможно, в область некой личной мечты. Потом тихо произнес:

— К 2000-му году, ребята, думаю, что построим. Просто обязаны построить.

Потом началась долгая, для большинства занудная лекция о назревающем общественном кризисе перед первой мировой. Матвей Демидыч все свое многословие пытался локализовать на той мысли, что мол хорошее знание человеческой истории предотвратит возможные войны в будущем. С этим мнением Алексей Парадов был категорически не согласен. Он выражал свой протест лишь молчаливым покачиванием головы да легкой полуулыбкой. Ибо он твердо верил в то, что войны на земле начинаются не из-за плохого знания истории, а из разгоревшихся человеческих страстей. Когда никакие логические аргументы уже неспособны потушить взрывоопасную ярость целой массы людей. Скинь ты им с неба хоть миллионы учебников по истории.

Танилин Кирилл, сидевший на задней парте, весь урок блуждал головой вправо-влево, как космонавт в невесомости. Его мутные глаза, отрешенные от всего вокруг, смотрели сквозь людей и сквозь стены. Многим показалось, что он просто не выспался — обычное для всех дело. И ни у кого не возникло даже мысли, что Кирилл пребывает в жутком похмелье. Первом в своей жизни.

Прозвенел звонок (веселый), возвещающий о пятиминутной передышке, потом еще один (грустный), с горечью доказывающий закон местной теории относительности: на переменах, оказывается, время течет в два раза быстрее, чем на уроках. Класс побурлил броуновским движением и успокоился только тогда, когда появилась Любовь Михайловна, математичка. В руках она держала толстую стопку тетрадей, а ее строгий взгляд не предвещал большинству присутствующих ничего хорошего.

— Так, девятый «а», что я имею вам сказать? — тетради с громким шлепком оказались на учительском столе, чуть не разложившись по нему веером. — Бредить вы не умеете, мыслить здраво — тем более. Проверила ваши домашние работы. Поставила лишь две пятерки, Исламову да Танилину, как обычно. Еще пару четверок, остальные — тройки и двойки. Вы даже не представляете, с каким удовольствием я рисую мои любимые двойки, эти милые закорючки! Вернуть бы сейчас времена святой инквизиции, вас бы сожгли на столбе вместе с вашими еретическими тетрадями. Правда.

Она говорила без откровенной злобы, но с демонстративной надменностью. Упиваясь своей миниатюрной властью в данном моменте времени и в данной точке пространства, математичка принялась громко зачитывать фамилии с соответствующими оценками. Голос ее звучал как приговор верховного суда:

— Неволин — два! Ватрушев — три, и то с натяжкой. Хрумичева — три! Бомцаев — два! Мои искренние поздравления. Литарский… Стас, ты меня разочаровал. Три с плюсом, кое-как. Когда исследуешь экстремумы функций, со знаком второй производной будь повнимательней. Вполне мог бы на четыре написать. Коваленко… о тебе особый разговор! — Любовь Михайловна развернула перед классом его тетрадь, в которой среди неряшливых математических вычислений были нарисованы всякие рожицы, черти с рогами и даже одна фига. — Созерцание твоей неевклидовой фантазии меня очаровало. Сегодня ты на первом месте. Кол!!!

— О ужас! — Коваленко играючи схватился за голову, изображая глубокое отчаяние и драматизм безвыходной ситуации. — Что мне теперь делать? что делать?..

— Анвольская — два!

— О нет! — та пришла в ужас вполне искренне. — А можно переписать домашку?

— Нет, не можно. Парадов…

Алексей слегка повел бровью: что, тоже двойка? Быть не должно.

— Вообще, ты меня удивил. Четверка. Твое решение триста седьмой задачи показалось мне оригинальным. Правда, оно содержит одно внутреннее противоречие, на которое я снисходительно закрыла глаза.

Алексей сначала хотел ответить нечто сардоническое, в своем духе, типа: мое решение задачи привело к поразительному выводу — этот мир не должен существовать. Но, польщенный четверкой, сказал совсем другое:

— Исправлюсь, Любовь Михайловна.

— А можно вопрос? — Литарский вытянул вперед руку, но по-своему, пародируя фашистское приветствие. — Вот вы мне поставили три с плюсом.

— Я помню. Ты не согласен?

— Нет, просто хотел уточнить: а три с плюсом больше числа «пи» или нет?

Математичка впервые выглядела растерянной. Ее огромные очки в позолоченной оправе странно мелькнули светом зажженных лампочек. Класс тоже изумился такой постановке вопроса, и все с нетерпением ждали развязки. Даже Танилин, ас в математике, задумчиво поднял брови, на миг забыв о траурном похмелье. А Любовь Михайловна все смотрела на Стаса, не мигая и поражаясь его внезапно открывшемуся остроумию.

— Х-хорошо, Литарский, сегодня ты выкрутился. Так уж и быть, дотяну до четверки.

Заставив всех открыть учебники, математичка принялась рисовать на доске горбатые графики, которые пересекались между собою, образуя заштрихованные белым дождем области. Сегодня она была в новой блузке сиреневого цвета с выступающим местами гипюровым рисунком. Боясь ее замарать, она постоянно вытирала ладони тряпкой и регулярно смотрела, не запачканы ли мелом края рукавов. А вот старую изумрудную брошь зря надела — и цвета плохо сочетаются, и всякий взор уже пресыщен этой дешевой безделушкой. Девчонки сразу стали перешептываться друг с другом, обсуждая обновку Королевы Синусов. Так в шутку ее однажды назвал Парадов и, надо же, — прозвище оказалось липким.

За окнами осень и зима вели беспощадную войну за территорию. Маленькие островки серого асфальта уже еле удерживали навалившийся снежный штурм. Силы изначально были неравны, так как зима призвала себе на подмогу несметные полчища боевых туч. Отголоски этого эпического сражения выпадали на оконных стеклах в виде белого пепла снежинок, которые тут же таяли, превращаясь в небрежную ретушь подтеков да кляксы простой воды. Где-то далеко-далеко на горизонтах октябрь уже столкнулся в схватке с грядущим ноябрем — более суровым и более неистовым.

Кирилл взял ручку и принялся записывать незатейливые в его глазах уравнения с доски. Похмелье еще давило на виски, и он в тысячный раз повторял себе, что волшебная вода — главная ошибка в его жизни. По сути он был единственным из класса, кого по-настоящему увлекала математика. Он уже давно вышел за рамки школьной программы, читая дома университетские книги, и почти что сдружился с неповоротливыми числовыми матрицами, дифференциальными уравнениями да гордыми гамильтонианами, о которых большинство смертных слыхом не слышало. Любовь Михайловна знала об этом, часто автоматом ставила ему пятерки и, кажется, даже побаивалась с ним прилюдно спорить, опасаясь попасть в неловкое положение. Ведь свою-то университетскую часть знаний она уже всерьез подзабыла. Даже не была уверена, сможет ли корректно разложить функцию в ряд Тейлора.

Кирилл, глядя сейчас на доску сквозь туман не проходящего похмелья и мудрствуя сверх положенного, пришел к выводу, что люди в глазах вселенной — то же, что числа, нарисованные бледным мелом на доске. Их можно делить, складывать и вычитать, но самое главное — умножать на ноль. Что вселенная периодически и делает. Давит как насекомых, расползшихся по поверхности планеты, приближая для всех нас долгожданную паралайю. В индуизме так называется покой после разрушения мира. «Надо бы записать этот софизм в свой дневник», — подумал Кирилл и неприлично долго зевнул на весь класс. Сразу после его нелепого зевка Ватрушев, от чистого сердца ненавидящий уравнения, горько вздохнул, мотнув перегруженной головой.

— Ватрушев, ты чего так печально вздыхаешь? — Любовь Михайловна обернулась, очередной раз поправляя очки. Сквозь их пухловатые стекла ее карие глаза казались больше и даже красивее, чем на самом деле. — Переживаешь за судьбу переменной «икс»? Обещаю, с ней будет все хорошо. Найдем.

Как видно, математичка была не без прикола, постоянно сыпала язвительными афоризмами, что нередко разбавляло скуку — квинтэссенцию всех точных наук. А вечное противоречие между абстрактным и вещественным, антиномия чувств и формул, спор между лириками да физиками здесь, на уроках математики, всегда заканчивался одним финалом — спасительным звонком на перемену…

* * *

Большая двадцатиминутная перемена считалась оазисом в пустыне утомительных знаний. Алексей решил прошвырнуться по коридорам и сразу же столкнулся с ухмыляющейся физиономией Клетчатого. Тот, поддерживая созданное в прошлом амплуа, всегда ходил в школу в клетчатом пиджаке, зимой носил клетчатое пальто, осенью — клетчатую кепку, а летом — соответственно, клетчатую рубашку. Любитель перпендикулярных линий сейчас смотрел на него широко восторженными глазами. Клетко (это, кстати, его настоящая фамилия) вообще никогда не унывал. Вечная улыбка сопровождала его по судьбе, будто приклеенная к лицу с самого рождения. Неизлечимый оптимист и сангвиник по характеру, всем своим видом он давал понять окружающим, что кроме счастья, женщин да несметного богатства в жизни ему больше ничего не светит. Разговаривая с кем-нибудь о чем-нибудь, в кульминационные моменты речи он часто щелкал пальцами, как бы подчеркивая: «эх, чертовски верная мысль!» Вот и теперь Клетко сделал характерный только ему одному щелчок пальцами, выставил вперед указательный и произнес непонятную для непосвященных фразу:

— Здесь и сейчас!

Избранные же фортуной побаивались этих двух слов пуще огня. Рядом уже стоял Литарский и тоже ехидно лыбился.

— Ну, вы нашли время! — вспылил Алексей. — Сейчас вообще не до этого! Сочинение на носу.

Клетчатый протянул свою пухлую ладонь, намекая, что в принципе можно откупиться деньгами. Алексей знал, что спорить бессмысленно и полез во внутренний карман за конвертом. Раздраженно вскрыв его, он прочитал сообщение: «Ты должен женится на первой девчонки, которая появится с улицы через парадную дверь. Учетеля и малалетки — исключение. Удачи».

— Умнее ничего не мог придумать? Еще и с ошибками написано.

— Если не гениально, то катастрофически близко к гениальности. Согласись!

— Я ж вроде как женат на Лихницкой из седьмого «в». Католическая церковь бы этого не одоб…

— Разведешься, какие твои годы! — и вновь щелчок неугомонными пальцами. — Время, кстати, пошло…

По коридорам неистово носились младшеклассники, их беспричинный визг являлся основным субстратом обитающих в школе звуков. Трое — Парадов, Литарский да Клетко — уставились на дверь, которая, как на зло, что-то и не думала открываться. Словно по ту ее сторону возникла целая толпа потенциальных невест, принарядившихся в белое, и все они никак не могли договориться, кто же из них более достоин стать избранницей Алексея.

— А если она окажется страшной, как моя загробная жизнь? Вы, приматы, от этом не подумали?

— Не бывает некрасивых женщин, — строго заметил Стас, на секунду зависнув, думая, как бы перефразировать известную поговорку. — Бывает просто мало косметики. Я так считаю.

Дверь скрипнула и вошли трое пацанов из пятого класса. Потом несколько человек вышло, сразу за этим явился Пимыч — хмурый, как обычно. Со стороны своих учеников он удостоился лишь легких пренебрежительных кивков. А ведь когда-то все было совсем не так… Дверь опять надолго и намертво захлопнулась, как будто там, с внешней стороны, вымерла всякая органическая жизнь. Уж и перемена близилась к концу.

— Мы что, как манекены, даже после звонка здесь стоять должны?! — Парадов уже откровенно злился на придурь своих товарищей, а те только надменно улыбались, предвкушая грядущую сцену.

И тут Алексей облегченно вздохнул, сжав кулаки от нечаянной радости. Такого подарка небес он сегодня точно не ожидал. Недовольно отталкивая собою дверь, в просторы школы пожаловала самая скандально известная особа восьмых классов. Проспала, наверное.

— Повезло тебе, — буркнул Клетчатый и почему-то слегка покраснел.

Парадов сиял, точно с ног до головы облученный хмельной радиацией. Столь легкого задания ему еще в жизни не выпадало. Он учтиво кашлянул, встречая, как внезапно выяснилось, любовь всей своей жизни.

— Саудовская, у меня для твоей персоны сногсшибательная новость!

Она молча прошествовала мимо, жуя жвачку и лопая из нее шарики.

— После всего, что между нами произошло, я просто обязан с тобой пережениться! Предлагаю тебе руку и это… ну это самое… из мяса оно еще состоит…

— Изыди, придурок! — она даже не обернулась.

— Ты совершаешь главную ошибку в своей жизни! Учти, я два раза предлагать не буду!

Перед тем как зайти в класс, Саудовская притормозила и внимательно посмотрела на всех троих. Ее колоритная восточная внешность вполне соответствовала носимой фамилии. Абсолютно черные глаза, абсолютно черные вьющиеся волосы — все абсолютное, даже этот ехидный взгляд, колко проникающий в самые отдаленные клетки мозга. Некоторые из парней считали ее колдуньей: как посмотрит резко — забудешь зачем вообще родился на свет. Видя, что ее сваты улыбаются без причины, как обкуренные олигофрены, Саудовская вмиг сообразила, в какую ситуацию попала, и покачала головой:

— Дебилообразные! — важно хлопнув очередной пузырь, она скрылась в аудитории класса.

Этот термин, кстати, ввела в обиход биологичка, однажды — когда пребывала не в настроении, и тем пополнила местный школьный сленг. Алексей чувствовал себя победителем, он подошел к Клетчатому, гордо расправив плечи:

— Ну что, приматы, вы свидетели: я предложил, она — сказала, что подумает. Мое дело ма…

— Ладно, ладно. Засчитано.

Все шесть уроков Алексей стоически отсидел от звонка до звонка. На последнем из них химичка до отказа загрузила мозг органическими формулами, которые даже в строчку невозможно было записать: на доске они выглядели какими-то каракатицами углеродных соединений. Поэтому, простившись наконец с циклобутанами и оказавшись на улице, он поначалу зажмурился от банального созерцания неба. Перверсия октябрьской погоды продолжалась, и живущие на земле уныло поглядывали вверх, наблюдая как солнце превратилось в светлое, лишенное собственной воли пятно, размазанное по гребням туч. А снег валил и валил… Боги сеяли семена холода, чтобы из них выросла настоящая зима. Некоторые учащиеся младших классов, рисуясь друг перед другом, ходили в стужу без шапки да с гордо расстегнутым воротником: у них это нечто сродни подвига. Потом половина таких вот смельчаков проболеет полчетверти, не меньше. Тут один из них подошел и потрогал Алексея за рукав:

— Парадокс, тебя Дикий чего-то искал.

— Передай ему: кто ищет, тот всегда найдет.

Алексей уже собирался идти домой, как вдруг мимо пробежал тот, кого просто грех было не схватить за шиворот.

— Стоять, гуманоид! — родного брата, семиклассника Федьку, Парадов принципиально никогда не называл по имени. Не дорос еще. Федька пару раз попытался вырваться из цепкого кулака, но быстро смирился и озадаченно посмотрел на своего домашнего тирана. — Ты че весь мокрый такой? Физкультура, что ль, была?

— Да Горыныч совсем озверел, загонял до смерти. Весь урок заставлял нас через козла прыгать! Он что, из нас олимпийских чемпионов хочет сделать? — брат надеялся, что его жалобный тон вызовет в душе старшего надзирателя толику сочувствия.

— Олимпийский чемпион по прыганью через козла… Да, пионер, горжусь тобой! У меня в свое время не получилось, вдруг у тебя получится? Желаю всех козлов обскакать да обойти! Даже деньги на тебя поставлю! — с этой напутственной речью Алексей разжал кулак.

Никому было невдомек, что как раз в это время за углом школы задумчиво качал головой Иннокентий Поликарпович, тот самый учитель физкультуры. Он уже давно знал, что подопечные за глаза его кличут Горынычем, но до сих пор не понимал — почему. Характер, вроде, мягкий, покладистый. Огня из пасти не пускает. Неужто из-за фамилии Змеев? Какая-то слишком сложная многоступенчатая аналогия получается. К тому ж у Горыныча, по доброте его душевной, практически невозможно было получить низкую оценку. Поставит четверку даже если ты на уроке прыгнул чуть выше собственных пяток.

Входная дверь в тысячу первый раз скрипнула, и из школы появился Олег Марианов, наглухо укутанный в серую болоньевую куртку, делающую его еще более тучным, похожим на облако. Он всегда ходил вперевалочку, пошатываясь от излишнего веса: стеснялся собственной походки, чуть ли не каждый понедельник садился на очередную диету, но никому никогда об этом не говорил. Всякая улыбка давалась ему с трудом — в ней чувствовалась фальшь и скрытая мимикой перманентная печаль.

* * *

Стас медленно плелся по шумному коридору, волоча в руках старомодный портфель. Уроки первой смены закончились, но удовлетворения не чувствовалось: оно придет не раньше, чем будет выполнена унылая домашняя работа. Проходящий по смежной траектории Ватрушев похлопал его по плечу, бросив детскую реплику:

— Выше нос!

— Серега, а ну стой.

Ватрушев обернулся, по своему обычаю прищурив глаза. Некоторые недалекие девчонки расценивали этот прищур как заигрывание, хотя на самом деле у Сергея уже начинались проблемы со зрением.

— Ты чего наврал, что химичка задала учить все кислотные реакции? Я как последний идиот зубрил часами…

— Какое вранье, Литарский? Это была всего лишь полушутка, полуправда. Зато сейчас ты больше всех нас знаешь.

— За полушутку, полуправду, — Стас показал свободный от портфеля кулак, — Обычно бьют до полужизни, полусмерти.

— Ладно, на ближайшей физре выясним этот вопрос.

— Хорошая идея, попросим Горыныча устроить поединок. Я бы на твоем месте… — речь внезапно оборвалась, и Ватрушеву уже никогда не суждено узнать, что бы тот сделал на его месте. Стаса как будто подменили: другой взгляд, другие эмоции, даже лицо стало чуточку другого цвета. Он смотрел в сторону раздевалки, где несколько девчонок переговаривались между собой. — А это еще кто?

— Где? — Серега помотал туда-сюда своей огромной, как у рок-музыканта, шевелюрой. — А, это новенькая из параллельного класса. Как там ее… Ненашева или Некрашева, не помню. Запал, что ли? Лучше химию учи, завтра валентности будут спрашивать.

Литарский снова занес кулак, чтобы ударить, но Ватрушева и след простыл, а место, на котором он только что стоял, превратилось в арену боя двух малолетних рыцарей. Рыцари в синих ученических доспехах доблестно бились за какой-то учебник (предположительно — Букварь), с присущей им галантностью пытаясь вырвать его из рук соперника. «Неужели снова она?.. Или кажется?» — Стас припомнил позавчерашний день: быстрая ходьба сквозь непогоду, взгляд незнакомки, ее мимолетная улыбка — возможно, даже не ему адресованная. — «Почему именно в девятый «б», а не к нам?»

Девушка была в зеленой кофте с огромным, похожим на вязаное ожерелье, воротником. Сказав что-то вздорное своим одноклассницам, она небрежно натянула куртку и направилась к выходу, не обратив на него никакого внимания. Из аудитории девятого «б» медленно выполз сонный Фемеридов, знаменитый на весь Союз двоечник.

— Эй, Незнайка!

Ну надо же: на «незнайку» не хочет откликаться.

— Фемеридов!

Ты погляди-ка: и фамилию игнорирует. Стас принялся мучительно вспоминать: как же его звать?.. как звать?

— Максим!

Вот, обернулся наконец. Максим был невероятно похож на своего сказочного прототипа: низкий рост, растрепанные волосы, веснушки, млечным путем проходящие по всему лицу. Вот только подтяжек да широкополой шляпы не хватает, и — вылитый человечек из книжки Носова.

— Послушай, дружище, что за новенькая у вас появилась?

— А… эта… — Фемеридов недовольно поморщил нос, как будто ему задали скучнейший на свете вопрос. — Латашина Дарья, кажется. Сегодня уже пятерку успела схлопотать. Эх… не люблю слишком умных.

Будь другая ситуация, Литарский бы наверняка переспросил: ты вообще ум любишь? Но сейчас решил не издеваться над убогим. Он быстро последовал на улицу, надеясь застать таинственную незнакомку или хотя бы глянуть, в какую сторону она пойдет. Но там толпа высыпавших из школы учеников спутала все ориентиры в пространстве. Не преодолев и половины пути к своему дому, Стас увидел прогульщика Миревича. Тот даже не пытался прикидываться больным.

— Кар… то есть, Артем, подожди!

Миревич притормозил, не выражая ни радости, ни разочарования от такой встречи. Его равнодушный взгляд, казалось, заканчивался в десяти сантиметрах от глаз. На ресницах повила пара не растаявших снежинок.

— Да ладно уж, я давно привык к прозвищу, оно и не обидное совсем. Чего хотел-то?

— Ты почему в школу не ходишь? Учителя неистовствуют. Не поверишь — даже Парадокс о тебе спрашивал. Беспокоится.

— Парадокс не может ни о ком беспокоиться в принципе, — Артем потер озябшие руки. — А почему не хожу в школу? Прикидываешь, забыл туда ходить! Исправлюсь.

— Хорошая отмазка, но не думаю, что на учителей она подействует. Берись за ум, ведь ты способный парень.

— Даже не представляешь насколько способный. К примеру, я знаю десять разных способов заняться бездельем. — Взор Миревича вдруг стал непривычно пронизывающим. Стасу показалось, что тот принялся тщательно рассматривать закрытые, засекреченные зоны его души, и он сменил тему:

— Послушай, Артем… конечно, это не мое дело.

Наступила пауза, наполненная снежными хлопьями да рычащими звуками автомобилей, уничтожающими всякую лирику разговора. Из окна ближайшей пятиэтажки крикнула какая-то старуха: «я вам дам, паразиты, как по подъездам шляться!»

— Спрашивай уже! Наверняка что-то связанное с театром?

— Мне вот непонятно, неужели ты всю жизнь думаешь возиться со своими куклами? Неужто с детства об этом мечтал? Я вот, к примеру, мечтал стать космонавтом. Глупо теперь звучит, знаю. И любовь к детям, конечно, одобряю! Но…

— Любовь к детям здесь совершенно ни при чем. — Миревич снова поменял тональность взгляда на угрюмую задумчивость. — Поверь на слово, Литарский, если бы я сейчас честно ответил на твой вопрос, ты бы от неожиданности сел на мокрый асфальт. Прям посреди города. Ладно, увидимся в школе! Давай.

Выслушав столь странную исповедь, Стас впал в глубокий транс, на некоторое время отключившись от реальности. Поэтому он совсем не заметил, как оказался дома: словно прошел через мистический портал, шагнув где-то на улице, а вынырнув уже в коридоре собственной квартиры. Его встречала радостная Вероника:

— Стасик пришел! Сейчас че-та покажу! — Вероника вынесла из детской два маленьких платья на вешалках: — Скажи, какое красивее: это, в горошек, или в синюю полосочку?

— Да откуда я знаю?

— Ну, какая твоя мнения?

— Мое мнение даже мне самому неинтересно, а остальным — и подавно. Надевай оба, сейчас почти зима.

Стас хотел побыстрей отделаться от назойливой младшей сестры, зашел в свою комнату и затворил дверь. Незаправленная кровать так и стояла с утра мятым памятником его природной лености. Мать уже давно перестала убирать за ним бардак, а Вероника по малолетству или по хитрости еще не способна на такие общественно полезные подвиги. На полках сплоченными рядами стояло книг двадцать в жанре научной фантастики, еще имелась пара машинописных самиздатовских брошюр со свидетельствами очевидцев о посещении Земли инопланетчиками. Стас с детства был помешан на космосе и жадно интересовался всем, что хоть отдаленно связано с этой темой. Часто перерисовывал с книжных обложек к себе в альбом футуристические корабли да экзотичные летающие тарелки, гадая, насколько хорошо современные художники смогли предвидеть межзвездный транспорт будущего. В его личной эсхатологии жизнь землян уже в ближайших поколениях представлена технически сверхразвитой цивилизацией с бурной экспансией в глубины галактики. Размышления на подобные темы часто захватывали его юношеское неискушенное воображение. И он мог подолгу смотреть через окно на ночные звезды, взглядом измеряя расстояние до них и думая, что там, с противоположной стороны, возможно, кто-то сейчас тоже сидит и загадочно смотрит на наше солнце.

— Стасик, на пирожина, мама тебе оставила, — в комнату вошла Вероника и поставила на стол блюдце с лакомством.

— Вот спасибо, Ника! Всегда знал — ты представитель дружественной нам расы.

Да, внутри него до сих пор продолжал жить сладкоежка, вселившись в тело еще в младенческом возрасте. В детстве он съедал так много конфет, что родители вынуждены были прятать их по сервантам да шкафам. Более того, когда он подрос до младших классов, а его сверстники научились уже воровать у родителей деньги, Стас, страдая легкой инфантильностью, все продолжал тырить конфеты да шоколадки. Потом родилась Вероника и переняла эту эстафету у старшего брата. Будучи прилежной ученицей, она быстро научилась находить в квартире тайники с заманчивыми месторождениями сладостей.

«Надо бы наконец постель заправить да за уроки садиться», — хмуро подумал Стас, направляясь к кровати. Стоило ему только наклониться и заглянуть под нее, как еще одни детские воспоминания хлынули потоком в сознание. Около сотни чудом еще не смятых солдат окружали великолепный замок из кофейных банок да спичечных коробков. Замок был полностью замазан пластилином, а шесть его величественных башен, некогда готически прекрасных, уже покрывала пыль. Эпоха пластилиновых войн с шумом прогремела еще несколько лет назад. Были многочасовые эпические битвы, в коих солдаты изображали игрушечную агонию и такую же игрушечную смерть. Были целые армии, сталкивающиеся друг с другом на покрашенных полах сражений. Какое-то время в магазине даже было проблемой купить новый пластилин, так как помешанные на игре школьники разобрали все его стратегические запасы. Олег Марианов (в то время еще не такой толстый) умудрился построить из него целый город с пластилиновыми кварталами и озерами. Э-эх, было время… Когда-то. Теперь остался только вот этот почерневший замок да кучка забытых его защитников.

Зазвонил телефон, на который Стас поначалу не обратил никакого внимания, все еще ностальгируя по минувшим временам.

— Тебя там какая-то тетенька зовет, — Вероника вновь приоткрыла дверь и показала свои испачканные шоколадом зубы.

Стас нехотя доплелся до телефона, ничего хорошего не ожидая и не планируя на сегодня никаких радостных событий. Он тут же узнал голос Анвольской:

— Привет, марсианин, как смотришь на то, чтобы придти ко мне на день рожденья в воскресенье?

И тут он вспомнил, что в прошлом году она также собрала в своей просторной сдвоенной квартире почти полкласса. Нехилая выдалась вечеринка.

— Почему бы нет? Раз ты приглашаешь, то я, как джентльмен, просто обязан либо согласиться, либо…

— Либо застрелиться. Ладно, к двум часам не забудь.

— Подожди, подожди! — Стас завертелся на табуретке от внезапно пришедшей мысли. — Можно тебя кое о чем попросить… не хочу выглядеть навязчивым… ты не могла бы позвать еще одного человека?

— О, как загадочно! — в ухе несколько раз что-то щелкнуло: наверное, Анвольская стучала пальцами по трубке. — Говори, кто эта обреченная?

— Новенькая из параллельного класса, Латашина Дарья.

— Умник, я ведь ее совсем не знаю!

— Ах, ну да…

— Ладно уж, придумаем что-нибудь. Комсомолка комсомольцу всегда ведь помогать должна, правда?

— Ага, — вяло ответил Стас, зная, что последняя фраза в обиходе обладает двойным смыслом. — С меня, кстати, дорогой подарок!

— А куда ты денешься?

Длинные гудки над ухом пунктирным звуком, как нотное многоточие, подытожили разговор.

Стас понял, что его в принципе и так неплохая жизнь сейчас на несколько корпускул стала еще счастливее.

* * *

Пятница! Пятница! Пятница!

Самый мистический день недели. Именно по пятницам, примерно в одиннадцать вечера, проходили заседания Великого Триумвирата. И сегодняшняя пятница, уже вплетенная в ожерелье всех пятниц человеческой истории, не стала исключением.

Стоял круглый стол, застеленный нежно-голубой бархатной скатертью.

На подоконнике стояла свеча, даруя бледный восковый свет, рисующий окружающие предметы невнятными красками полумрака. Использовать электричество строго запрещалось. Вокруг стола располагались три пустых, пока еще не занятых членами Триумвирата, стула. И лежала колода карт.

— Садимся, Господа.

После этих слов трое, а именно — Парадов, Литарский и Клетчатый — заняли свои места. Сидели каждый со своими драконами в голове. Обстановка не располагала к излишней болтовне, поэтому молча принялись тасовать карты, передавая их по кругу. Клетко (кстати, именно в его квартире проходили заседания Совета) даже поленился снять школьную форму и хоть немного принарядиться к столь торжественному событию. На воротнике его изрешеченного линиями пиджака все еще торчала приделанная туда года два назад булавка.

Ох, уж эти булавки!

Нет, такое эпохальное явление просто необходимо вспомнить. Все началось с политической пропаганды учителей. Всеми любимый историк Матвей Демидыч, как-то рассказывая о пороках современного буржуазного общества, затронул тему тамошней нонконформистской молодежи. Говорил о всяческих хиппи, металлистах да панках. Искренне веруя в то, что предостерегает советских ребят от разложения капиталистическими пороками, он в самых мрачных красках описал, до чего ж опустились низы западного общества, которые язык даже не повернется назвать «пролетариатом». Он раздобыл и продемонстрировал школьникам пару фотоснимков, где уродливая помесь чучел и людей, одетых во все черное, кривляющихся с высунутыми языками в металлических заклепках, демонстрируют так называемую «культуру» упаднического социума. На головах у всех вместо причесок были какие-то разукрашенные радугой веники. Всю одежду, и без того страшную, пронизывали иголки да булавки. Хрумичева тогда еще, помнится, поморщилась, сказав классу: «вот за кого я замуж точно никогда…» Но далее произошло невероятное. Матвей Демидыч потом сотню раз пожалел, что вообще затронул эту тему. Панки со страшных картинок вдруг стали предметом подражания, поначалу — вроде как в шутку, а потом и всерьез. Началась эпидемия: все стали подкрашивать кончики волос да вставлять в школьную форму булавки. Чем больше этих булавок — тем считалось круче. Ходили такие гордые: «я панк! я панк!», «это ты-то панк? вот я — настоящий панк!» Ватрушев нацепил на грудь чуть ли ни целые бусы, связанные из булавок. А Танилин вообще пошел дальше всех: он принялся слушать их бесовскую музыку, называемую хэви-метал. Учителя пребывали в ужасе, срочно собрали родительские собрания, где отчитали всех пап и мам вместе с их детьми. Безобразие какое-то время еще продолжалось, но после дюжины двоек по поведению мода на империалистический образ жизни резко пошла на убыль. А потом и вовсе исчезла из сознания советского школьника. Пожалуй, эта единственная булавка, оставшаяся на воротнике у Клетчатого, была теперь последним напоминанием о тех контрреволюционных событиях, ненавязчиво поблескивая, как в старые недобрые времена.

Итак, карты были розданы и лежали на столе тремя аккуратными стопками. Клетчатый уже потянул руку, чтобы начать вскрываться, но тут схватился за грудь, недовольно поморщившись:

— Что-то сердце покалывает. Безобразие.

— Это в твое сердце ангелы стучат, — сказал Алексей и неумело перекрестился.

— Типун тебе на твой злой язык! Просто на этой неделе у меня было два легких стресса, по времени совпавших с двумя полученными двойками.

— Не думал, что к концу школы ты скатишься до двоек. Наверное, жизнь на девятом этаже пагубно действует на мозг: здесь высоко, кислороду мало.

В городе имелись всего две девятиэтажки, эти отделанные глянцевыми плитками элитные новостройки, в одной из них и посчастливилось проживать Клетко, причем — на самом верху. Катание вверх-вниз на лифте каждый день входило в список его бесплатных развлечений.

— Ну, давайте уже вскрываться, — нетерпеливо произнес Стас и первым перевернул карту. Оказалась шестерка бубей.

— Нате! Созерцайте! — Алексей перевернул свою… надо же, восьмерка бубей. — Если б играли в дурака, я бы отбился.

Первые несколько кругов шла всякая мелочь, словно колода жертвует пешками ради сохранения королевского двора. Вот мелькнули два вольта — грустных и задумчивых.

— А почему карты вверх ногами опять раздали? — спросил Алексей, возможно просто так, чтоб спугнуть подкравшуюся сзади тишину.

— Парадокс, этому приколу уже тысяча лет. Вращай картинку, твоя очередь.

На поверхность стола выпал черным осадком злодейский пиковый туз. Причем, лег так, что его заостренный фигурным клином наконечник был направлен Парадову прямо в грудь.

— Нет! Нет! Нет!!

— Да! Да! Да!! — Клетчатый решил себя не сдерживать и громко расхохотался. Литарский тоже растянул рот почти до ушей.

— Два раза подряд! Вы заметили, я проигрываю чаще вас? Этот мир пора уничтожить!

— Не напрягайся, Фортуна любит тебя! Правда, по-своему, немного извращенной любовью.

Туз червей почти сразу же выпал Клетчатому, и этот факт добивал окончательно. Клетко достал приготовленный конверт, что-то написал на листке, вложил его туда и тщательно заклеил. На протяжении всего процесса он не переставал улыбаться. Потом отдал конверт Парадову:

— Храни ниспосланное небом откровение.

Алексей раздраженно сунул послание во внутренний карман и первым покинул квартиру, казавшуюся теперь притоном лжи и обмана.

— Не скучайте, приматы.

* * *

В квартире Танилина каждый день было тихо: отец в постоянных командировках, мать допоздна на работе в универмаге, Костик обычно вел себя прилично. И эта, проклятая сумасшедшими богами тишина иногда доводила Кирилла, меланхолика по натуре, до самых мрачных вершин депрессии. Вершин, из которых уже грезится далекий могильный покой. Иногда так хотелось броситься вниз… и вдребезги!

Вот что с ним было не так? Руки, ноги — целы. Голова, вроде, в правильную сторону повернута, учится хорошо. Но душевные терзания, периодически возникающие откуда-то из космической пустоты, порой начинали сводить с ума. Сейчас Кирилл сидел, тупо глядя в окно, — там, на улице, снежный сюрреализм, как коррозия реальности, изменил облик города до неузнаваемости. В лучшую или в худшую сторону? Да какая разница! На столе опять стопка волшебной жидкости, пока нетронутая. Не было в ней ни добра, ни зла. Если логически подумать, то водка — всего лишь простой коктейль, гремучая смесь воды, этилового спирта, ну и чего-то там еще… Добро и зло, эти два до неприличия идеализированных демона, сидят внутри нас. Консистенция спирта выступает лишь катализатором того или другого.

На его чуть криво прибитой книжной полке стояли только научные издания, никакого барахла типа приключенческих романов или фантастики. Была пара зарубежных работ по археологическим раскопкам, пухлый том исторического справочника, учебник по физике элементарных частиц и больше десятка книг по высшей математике. Вот некоторые из них — Ландау Э: «Основы анализа», Лунц Г. Л: «Функции комплексного переменного», Клейн Ф: «Неевклидова геометрия». Мир чисел для него был интересней мира людей: в нем нет подлости и предательства, грязи да повсеместной пошлости, зато присутствовала головокружительная гармония абстракций. Кирилл часто окунался в нее, спасаясь от хандры. Крупицу за крупицей он уже осваивал университетский курс, а параллельно с легкостью белки щелкал школьные задачи Любовь Михайловны.

Его комната чем-то походила на келью отшельника: небогатая меблировка, состоящая, по сути, из железной кровати да письменного стола. Только религия внутри этой кельи была какая-то странная. На одной из стен висел большой плакат с крупной надписью «AccepT», там представители убойной восточногерманской рок-группы, одетые в святые для рокеров черные одеяния, хмуро смотрели каждый день, как он делает уроки. Особенно грозным взглядом наблюдал за ним Удо Диркшнайдер, солист группы. Он сложил руки на груди и угрюмо сдвинул брови, якобы предупреждая: «будешь плохо учиться, перестанем выпускать новые концерты». Да, он читал тяжелую литературу и слушал тяжелую музыку. Полезно иногда мозги звуками прополоскать, от той же хандры хоть на время да помогает. В чуждом для большинства обывателей рычащем голосе и переливающихся ритмах бас-гитары Кирилл открыл для своей души скрытые ранее родники наслаждения. Уже больше года металлическая музыка вновь и вновь штурмовала его сознание, совершая там очередные победы над мрачными помыслами. Для жизни, лишенной всякого смысла, она создавала хотя бы его иллюзию.

Кирилл открыл свой дневник, минут пять думая, чего бы такого мудреного туда записать. Тривиальная жизнь с тривиальными событиями для этого не годилась.

«Вот я сижу здесь, страдаю фигней, а где-то в далеких галактиках сейчас происходят грандиозные события: взрываются сверхновые, гибнут сверхстарые, шалят квазары… Наверное, чертовски веселое зрелище!

Или я не прав?

Гении, подобные мне, не могут ошибаться в своих суждениях, они могут ошибиться лишь миром, в который родились. Ладно, довольно умничать. Гипертрофированная мудрость и чрезмерная глупость настолько близки, что в своем идеале отождествляются друг с другом.

В школе все как обычно: учителя-зануды, ученики-недотепы. На лабораторной по химии чуть руку, зараза, кислотой не обжег. Нет. Безопаснее для жизни заниматься математикой. У принцессы Анвольской скоро день рожденья. Опять, наверное, полкласса пригласит, кроме изгоев типа меня, Бомцаева, Марианова и других второстепенных персонажей. Парадов все косит под интеллектуального дурака, думает, что со стороны это выглядит очень круто.

Что сказать напоследок, перед тем как сдохнуть, а наутро снова воскреснуть?

Вот пара сентенций:

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. (философ Гераклит)

Нельзя дважды спрыгнуть с одного и того же 16-ти этажного дома. (философ Кирилл Танилин).

Здорово я, а? Не хуже, чем у Парадова получилось.

Эх, скорей бы на кладбище…»

Кирилл отложил ручку, потом зажмурился и с мыслью «это последний раз в жизни, клянусь погасшим небом» вылил внутрь себя стопку жидкого огня.

* * *

Лена Анвольская ходила по квартире — сияющая, окрыленная, не ведающая какие сюрпризы на сегодня ее ждут. На журнальном столике уже громоздилась куча подарков, еще не распакованных и хранящих свою тайну. Некоторые ее одноклассники успели расположиться на диванах и вольготных югославских креслах. Роскошь в ее доме была сродни зажиточному капитализму, одна только люстра в тысячу огней чего стоила. А в просторе многочисленных комнат гостям легко было заблудиться как в зазеркалье. На самом деле здесь соседствовали две смежные квартиры, из которых прямоугольной пробоиной в стене сделана одна большая, почти депутатская. Чего удивляться, если отец работает в обкоме? Друзья и одноклассники находились в сладостном предвкушении вечеринки: Исламов читал газету, Ватрушев уткнулся в телевизор «Изумруд», восхищаясь качественной картинкой, Неволин просто хлопал глазами, жадно разглядывая все вокруг. Только Стас Литарский периодически поглядывал на дверь, ожидая кого-то особенного.

Вот и очередной звонок. Даже здесь Анвольские превзошли людей: вместо дребезжащего звука дрели, обычного явления в советском быту, раздавалась мелодичная трель соловья… ну, или не соловья. Птицы какой-то.

— Иду, иду! — именинница открыла дверь. Там во всей красе стояла Галя Хрумичева.

— Леночка, поздравляю тебя ужасно! Всего, всего, всего! — и Хрумичева вручила ей огромный сверток, перевязанный гофрированной ленточкой.

Не прошло пяти минут, как явился Парадов в новеньком черном костюме. Он ничего не сказал, только интригующе улыбался, затем прошествовал в зал к окну и для чего-то раздвинул шторы. Там уже показывали поздний вечер с первыми зевающими звездами и бледным осколком луны. Погода выдалась на редкость ясная, будто знала, что в дни рожденья невежливо хмуриться.

— Елена! — громко произнес Алексей. — Айда сюда!

Анвольская растерянно передернула плечами и приблизилась.

— Елена! — ее гость протянул руку в сторону оконного стекла. — Я дарю тебе половину звездного неба! Владей!

— Ох, Парадов, Парадов… — хозяйка покачала головой. — Ну, хотя б за звездное небо спасибо.

— Хотя бы?! Тебе что, мало?! — Алексей сыграл роль крайне изумленного благодетеля. — Да я подарил бы и полное небо, мне не жалко! Только вот вторую его половину я по пьяни в карты кому-то проиграл… Не помню уже.

— Леша, не слушай никого, это замечательный подарок! — вставила Хрумичева. — Эх, где же мне найти таких романтиков? Одни циники вокруг.

Неволин неодобрительно засуетился, точно речь зашла о нем лично:

— Не такие уж и циники, я вон цветов накупил, — и гордо посмотрел на свой букет, стоящий в самой красивой вазе.

Парадов подошел к Анвольской и уже тише произнес:

— Да ладно, думаешь я жмот какой? На вот! — он достал из внутреннего кармана пухлую четырехцветную ручку. — Ей, кстати, можно двойки в дневнике подделывать.

— Спасибо.

Именинница была одета в богато вышитое узорами перламутровое платье с переливами. Не советского покроя — это точно, если только в городское ателье не устроилась некая швея-кудесница. Лена, дабы оборвать ненужные пересуды, сообщила, что платье куплено в Чехословакии. Подружки завистливо поглядывали в ее сторону, искренне лицемеря в своих словесных восхищениях.

— Ну, Ленок, ты сегодня вся из себя! — Таня Грельмах, единственная из девчонок, кто выглядел хотя бы не хуже хозяйки, от души хлопнула в ладоши.

Вот еще один мелодичный звонок, и на пороге, скрипнув гостеприимной дверью, появилась новенькая. Она стояла со скромным букетом цветов и непониманием, зачем ее вообще сюда позвали. Стас почувствовал, что слегка вспотел от волнения. Анвольская уже бежала навстречу:

— Проходи, не стесняйся, сейчас ты со всеми познакомишься и подружишься. Здесь отличная компания, ко мне кто попало не приходит. — И, обращаясь уже к остальным, громко добавила: — Так, народ, это Даша, она будет учиться в девятом «б». Ведите себя подобающе.

Проходя к праздничному столу, Лена чуть заметно похлопала Литарского по плечу: мол, я свое обещание выполнила, а с тебя когда-нибудь взыщется. Стас понял, что настала пора действовать, и для начала, привлекая к себе внимание, он как бы невзначай произнес:

— Зря в девятый «б», он проклят. Надо было в наш класс проситься.

Даша внимательно посмотрела на него, но ничего не ответила. Села на диван рядом с вертящейся юлой Хрумичевой. Та натянуто улыбнулась и пожала ей руку. Всю нарождающуюся идиллию испортил Парадов, гад такой. Он сказал:

— В том классе «бэ» все так себэ, но в нашем «а» — вааще тоска.

— Дурак! — просто, не утруждая мозг, ляпнула Таня Грельмах.

— Откуда ты знаешь, вдруг я умный?

Запахи с праздничного стола для некоторых уже становились невтерпеж. Ватрушев, чтобы отвлечься, принялся рассказывать остальным о своем любимом футболе, и почему он несомненно интереснее хоккея:

— Там профессионализма больше. Красота движений, понимаете?

Скептик Неволин пытался возражать:

— Зато в хоккей наши чаще выигрывают. А если нужна красота движений, смотри фигурное…

— Так, народ! — Анвольская постучала вилкой по пустому бокалу. Возможно, не ведая того, взяла ноту «соль». — Все в сборе, прошу к столу.

Сейчас перед Стасом стояла непростая задача: умудриться сесть за стол так, чтобы оказаться лицом к новенькой. Но не получилось. Хаотичная толпа гостей быстро позанимала все козырные места — возле спиртного да возле сладостей, а самым нерасторопным осталось то, что осталось. Даша села на самом краю, ближе к зудящему политикой телевизору.

— Кто-нибудь скажет тост? — спросила Лена, разливая по бокалам темное молдавское вино. — Кто-нибудь вообще умеет говорить тосты?

— А пусть Парадокс скажет! — предложил Ватрушев, по инерции все еще размышляя о своем футболе.

— Во-во, правильно, — быстро согласился Литарский. — Хоть раз его острословие в нужное русло будет направлено.

Алексей не возражая поднялся, поправил на шее несуществующий галстук, аккуратно взял наполненный бокал и с чувством, с толком, с расстановкой начал говорить:

— Один древний философ, цитируя еще более древнего философа, который, в свою очередь, ссылался на совсем уж древнего-древнего философа, как-то сказал…

И тут он замолчал, потупив взор о блюдо с жареной курицей. Дело в том, что идя на день рожденья, он придумал только первую часть своей застольной речи, концовка была еще недоработана. Вернее ее вообще не было. Все гости замерли и ждали продолжения, заинтригованно смотря ему в глаза. Даже с большим пиететом, чем обычно смотрят на учителей. Неволин первый не выдержал:

— Чего тот философ сказал-то?

— Он сказал так: живи, Елена Владимировна, долгие-долгие столетия!

— Вообще-то я Витальевна.

— Вот поэтому он давно и умер, неграмотный был. — Парадов сделал такой кислый вид, будто пришел сюда не праздновать, а поминать выдуманного философа. Вино выпил в несколько глотков.

За ним последовали остальные, элегантно опрокидывая содержимое бокалов в пустые желудки. Парни откровенно морщились, Ватрушев досадовал:

— Ну и кислятина! В ней градусы хоть есть? У нас в детском саду перебродивший компот и то крепче был.

— Ну, извините! — Анвольская развела руками. — Пьянка не планировалась.

Звуки вилок и ложек, постукивающих по тарелкам, походили на приглушенные звуки мастерской Пимыча, когда там делали очередную партию табуреток. Началась болтовня о том, о сем. Каждый пытался острить умом, хотя до Парадова всем было далеко, а тот погрузился в несвойственную ему задумчивость. Стас украдкой поглядывал на Дашу, надеясь поймать ее ответный взгляд, но та уже вовсю сдружилась с Таней Грельмах, и они оживленно что-то обсуждали. Что угодно, только не его присутствие. Девчонки, возможно, под влиянием легкого алкоголя, принялись все громче и откровенней говорить о разных парнях, забывая, что некоторые представители этого вида сидят сейчас с ними за одним столом. Галя Хрумичева после очередного глотка вина мечтательно закатила глаза и произнесла:

— Я недавно с одним из восьмой школы познакомилась… Подруги, вы даже не представляете — белобрысый, красивый! Как с картинки!

Сергей Ватрушев с легкой обидой подумал, что он тоже белобрысый, с пышной шевелюрой, да и симпатичный вроде (если зеркало не врет). Почему бы не похвалить заодно и его? Тут в разговор вступила Таня:

— А я вот мечтаю после школы не заморачиваться на всякие там учебы, карьеры. Удачно выйти замуж и жить счастливо полвечности.

— На полвечности не надо соглашаться, это развод для лохов. Только на вечность, и не днем меньше! — Стас тактично вклинился в женскую беседу, но лишь с одной целью — привлечь внимание Даши. А та как будто демонстративно его не замечала.

— И вообще, зачем тебе этот муж сдался? — поддержал Сергей. — Опыт подсказывает, от них толку никакого нет, от мужей этих. — Вообще-то он пытался юморить, но получалось как-то вяло.

— А и правда! — неожиданно согласилась Грельмах. — Сейчас мужики такие пошли… гвоздь в стенку забить не могут.

— Почему, я могу забить, — подал голос Парадов. Потом отправил две охапки салата себе в рот и, дирижируя вилкой в воздухе, добавил невзначай: — Правда, не гвоздь. И не в стенку.

Именинница вновь привлекла к себе внимание постукиванием вилкой о бокал:

— Народ, а чего мы без музыки сидим? Выключайте этот ящик, у нас новый японский магнитофон есть. «Sharp», слышали такую фирму?

— Не, я на советском гоняю, — сказал Неволин. — «Вега». А давайте «Землян» поставим!

— Лучше Валерия Леонтьева, — возразила Хрумичева и мечтательно заулыбалась.

Ватрушев посмотрел на них как на неандертальцев:

— Какой еще Леонтьев? Какие «Земляне»? Восемьдесят шестой год на носу, а не знаете, что продвинутые люди слушают! Ставьте мой подарок.

— Действительно, — повеселевшим от хмели голосом произнесла Анвольская и принялась распаковывать один из многих свертков. — Так, так.

На подаренной кассете было каллиграфически написано три слова: Bad Boys Blue. Когда заиграла музыка, гости притихли и замерли. Необычная для слуха мелодия наполнила все пространство квартиры, мягкий голос Тревора Тейлора запел на английском языке чувственно и пронизывающе. Красивая, почти химерическая инструментальная аранжировка производила какое-то колдовское действие. Через пару минут никто уже не сидел на месте, все танцевали, на ходу придумывая разные движения. Анвольская в своем волшебном платье порхала в центре зала и центре общего внимания. Парадов поднял обе руки вверх и сжатыми кулаками толкал куда-то небо. Кажется, вечер удался…

Потом поставили другую кассету, где присутствовали медленные лирические композиции. Стас понял, что это его последний шанс: или сейчас, или, возможно, никогда. Он подошел к Латашиной, к счастью, еще не занятой, и учтиво кашлянул:

— Тебя можно пригласить?

Ее глаза чуть шире приоткрылись, в них читалось легкое изумление, словно она ждала кого-то другого, из своих мечтаний… Так неужели та далекая улыбка была все же не в его адрес? Стас приуныл, но терпеливо ждал ответа. Даша молча встала, неуверенно протягивая руки. И тут он впервые почувствовал касание ее тела, голова слегка закружилась, чему он был больше удивлен, чем обрадован: уж сколько раз ему доводилось танцевать медляки с разными девками, но все это прежде казалось лишь какой-то игрой во взрослую жизнь. Она отвернула голову, то ли не желая, то ли не зная, о чем говорить. Они медленно кружили по покрытому линолеумом полу, плыли вращаясь, как две отлитые вместе статуэтки. На протяжении всего танца он тоже ни о чем ее не спросил. Все приходящие на ум мысли казались либо глупостью, либо занудством. Потом пришлось танцевать с Анвольской: та чуть не силой принудила к этому ритуальному для ее праздника действу каждого из парней. Далее вновь заиграла ритмичная музыка, явно не располагающая к лирике.

Карэн Исламов весь вечер пребывал в молчании: сначала задумчиво сидел, затем задумчиво танцевал, не выражая ярких эмоций. Теперь вот снова уселся на мягкий диван.

— Карэнчик, труженик ты наш умственного труда, ну скажи чего-нибудь, — попросила Анвольская. — О чем вообще отличники меж собой разговаривают, когда отдыхают? Цитируют мудрецов?

Исламов пожал плечами, в его обрамленном чернотой волос лице присутствовали грубоватые воинственные черты, возможно, унаследованные от далеких предков. Не исключено, он был бы отличной парой для восточной красавицы Саудовской.

— Да ни о чем особом.

Алексей подошел и присел рядом на диван:

— Хоть я и не отличник, но тоже знаю изречения мудрецов. Вот что сказал однажды Конфуций? — после этой фразы все напряглись, ожидая очередного подвоха. — Конфуций сказал, что квадратная свинья в треугольное отверстие ну никак не пролезет! Гениально, правда?

Парадов не разочаровал, его природная дурь многим казалась забавной. Девки переглядывались, качали головами и улыбались. Потом инициативу разговора попыталась перенять Хрумичева:

— Сейчас совсем не те времена. Раньше советская молодежь организовывала литературные вечера, а не эти глупые дискотеки. Декламировали стихи, прозу. Вот скажи, Андрей, — обратилась она к Неволину, — у тебя есть любимый поэт?

— Ну… Пушкин, наверное.

— Ага. Это потому, что кроме Пушкина вы ничего всерьез и не читали.

— Неправда ваша, — вставил свое мнение Стас, — я как-то с Пастернаком знакомился. Местами он сложно и заумно пишет, но в целом ничего.

— А ты, Леша, как к поэзии относишься? — Галина повернулась к Парадову.

Ох, зря она его об этом спросила, потом пришлось пожалеть. Но сожаление появится парой минут спустя, а пока Алексей напустил на себя серьезный драматический вид, небрежным движением поправил свой новенький пиджак и задумчиво произнес:

— У меня даже стих любимый имеется. Правда, не помню автора.

— Леш, почитай, пожалуйста. А мы вместе уже и вспомним.

Парадов стал серьезен как никогда, в его глазах даже появилась матовая лирическая поволока:

— Вот вслушайтесь, как это глубоко звучит: «Одеяло убежало, убежала простыня», — он повернулся к имениннице и с протянутой вверх рукой закончил эпическую строфу, — «и подушка как лягушка ускакала от меня!» Здорово, правда?

Лена схватилась за голову:

— Ну это же Парадов! Вы его за столько лет не изучили, что ли?

После данного легкого эксцесса желание заниматься поэзией у всех отпало само собой. Еще немного послушали музыку и принялись расходиться. Первым ушел Исламов, потом Неволин, засобирался и Алексей. Тут Анвольская подбежала к нему, помогая в ворохе одежды отыскать куртку:

— Вам же с Галей по пути? Проводишь, а то темно уже?

Подошла и сама Галина, сияющая непонятной радостью. Вина, наверное, слишком много выпила. Парадов равнодушно кивнул и произнес:

— Хрумичева, учти, если вздумаешь по пути приставать ко мне с сексуальными домогательствами, я буду громко кричать и звать на помощь! Уяснила?

— Ладно, уяснила.

Стас несмело подошел к Дарье:

— Может… тебя тоже проводить? Ну… если ты не против.

— Не против! Не против! — ответила за нее именинница. — Еще как не против.

Они долго шли под прогнувшимся ночным небом. Звезды-альбиносы, лишенные цвета и индивидуальности, следили за ними, мерцая своими координатами, которые изящно называются эфемеридами. Уличные фонари врывались в сумрак конусообразными струями электрического освещения, и эти белые колпаки, как памятники исчезнувшего дня, расставленные по обе стороны дороги, немного согревали охлажденный взор. Ночь по своей структуре обладала внутренней романтикой, даруя ее скользящим внизу людям. Даже если люди не верили в ее черную магию, шли, укутавшись в суетные мысли, и ничего вокруг не замечали.

— А ты из какого города приехала? — спросил Стас.

— Не из какого, я здесь родилась. Просто в другой школе училась, — Дарья не поворачивалась, двигалась рядом с ним, уткнув взор в протоптанные снежные тропинки, и по тону ее голоса было совершенно не понять, насколько она вообще заинтересована в беседе.

— Да… — Стас не думал, что начавшийся разговор так скоропостижно закончится.

О чем еще спросить? О чем вообще разговаривают с малознакомыми девушками? Литарский поражался сам себе: с одноклассницами он мог непринужденно болтать на любые темы, которые рано или поздно сводились либо к юмору, либо к очередной пошлости. А здесь как язык онемел. Поговорить о шмотках? Он в этом совершенно не разбирается. О фильмах? Как-то слишком уж ожидаемо. О школьных уроках? Слишком скучно. Он посмотрел вверх на спасительное сияние звезд.

— Скажи, а ты веришь в инопланетян? — вот, родилось наконец.

— О-ох, — Даша вздохнула, будто ее попросили решить трудную головоломку. — Лишь бы войны с ними не было, а так — пусть себе летают.

— Разумно. Но я не думаю, чтоб высокоразвитые существа преодолевали сотни парсеков с целью развязать войну. В диких западных кинолентах эта тема иногда проскальзывает. Контакт — это прежде всего обмен знаниями, культурой.

Рядом, ворча на пешеходов, проехала машина. Снежные брызги из-под ее колес весело заискрились в лучах фонарей.

— А у вас в школе учителя строгие? — впервые она проявила какую-то инициативу в беседе, даже, кажется, поглядела на него украдкой.

— Откровенных тиранов нет, все думают, что несут нам добро. Нам ведь коммунизм еще строить, если ты не забыла. Директрисе, правда, на глаза поменьше надо попадаться. Не зли ее, и Кобра не пустит я… ой, я хотел сказать: Кобаева Маргарита Павловна останется доброй.

Она негромко засмеялась, потом сказала, что уже почти дома. Он на прощанье хотел рассмотреть ее вблизи насколько это возможно. Сделал два шага навстречу, хотел взять за руку, но остерегся непредвиденной реакции.

— Скажи, мы еще увидимся?

— Если в трех этажах школы не заблудимся…

— Нет, я имел в виду встретиться, погулять вместе… в кино когда-нибудь сходить. Такое возможно?

Сердце замерло в ожидании ответа. Даша поправила шарф и пристально на него поглядела:

— В твоей вселенной, населенной культурными инопланетянами, думаю, и не такое возможно.

* * *

Этот сон был подстать приключенческому роману: Алексей искал спрятанные где-то в лесу сокровища, твердо пообещав себе, что как только их найдет, сразу бросит школу и уедет жить за границу. Факт, что в лесу, помимо деревьев, росли еще железнодорожные рельсы с резиновыми ветками и колесными шинами вместо плодов, наяву смотрелся бы несколько диковато. Но во сне повернутая против часовой стрелки логика воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. Раздался загадочный звон, и по небу проехал трамвай. Снова звон, и вот…

И вот Алексей уже в своей постели слушает дребезжание психованного телефона. Он протер глаза, кинув взгляд на светящееся электронное табло: половина третьего ночи. Телефон снова зарычал в оглохшую темноту. Может, это отца с работы? Его только пушкой… Сонный, вялый да раздраженный он поплелся в коридор, снял трубку и услышал всего два слова:

— Здесь и сейчас!

Парадов чуть не разбил аппарат о ближайшую стенку. Выпустив на волю свой псих, он нервно принялся одеваться, шаря в потемках по всем углам. Откуда звонил Клетчатый? Из будки? Ну да, откуда ж еще. Уже спускаясь по лестнице, он тщательно обдумывал свою месть. О, она будет ужасна!

Ночь встретила его прохладным ветром, одичалым светом грязного фонаря и язвительными взглядами двух ненормальных. Литарский и Клетко стояли, укутавшись в теплые куртки. Готовились, заразы такие. А он все смотрел вокруг, не находя достойных слов для излияния чувств.

— Чего озираешься, Парадокс? Мы до сих пор на той же планете, что и прежде.

— Скажите, вы идиоты каждый по отдельности? Или эта способность ума проявляется, только когда вы в паре? А может, на лабораторной по химии кислоты какой надышались? И ведь не поленились встать в два ночи, как партизаны!

Алексей еще раз огляделся. Спящие в уютной тишине пятиэтажки походили на огромные кости домино, лежащие на боку: то там, то здесь в их окнах горел редкий свет. Клетчатый был на год старше остальных, учился уже в десятом, но по развитию его мозгов это вряд ли докажешь. Вечная улыбка, казалось, вообще никогда не сходила с его лица: не смывалась ни водой, ни мылом, ни другими обеззараживающими средствами. Он вообще слышал, что люди иногда грустят?

— Конверт не забыл взять? — спросил Стас.

Алексей нехотя достал из кармана запечатанное откровение и вынул оттуда записку. Прочитал: «ты должен прямо сейчас пойти на кладбище, взять с могилок цветы и на земле выложить ими слова: «боги, я сошел с ума», мы завтра проверим».

— Вот такой китайский иероглиф видели? — он скрутил фигу. — Никуда я не пойду!

— Гони червонец, какие проблемы?

— Да подавитесь вы…

— И где брать будешь? Опять у предков воровать?

— Как будто вы не воруете! Не ваше дело… И вообще, это кощунство какое-то! Задание невыполнимо! Я требую заседание Триумвирата!

— Он весь перед тобой, — произнес Стас, натягивая спортивную шапку на окоченевшие уши. — Лично я не считаю задание невыполнимым.

Легкий морозный ветерок был незрим и неслышим, но доставлял хлопот неприкрытым частям тела. Старое заброшенное кладбище находилось всего в четырех километрах отсюда. В принципе, добежать недалеко… ради спортивного интереса. Исполнить это дурковатое поручение — по сути, тоже не проблема. Алексей нехотя с этим согласился.

— Я ведь буду мстить!

— В душе каждого из нас, — Клетчатого вдруг пробило на лирику, — живет неуловимый мститель.

Легкой трусцой Парадов преодолел лабиринт улиц, потом окунулся в заснеженный лес, где лишь неправильный овал луны спасал от полного забвения. Черные духи деревьев недвижимо стояли повсюду, их заостренные вершины целились прямо в звезды, а ветви уныло щупали что-то в ночи. Осень сбрила с них всякую листву, лишая не только наряда, но и хоть какого-то напоминания о далеком лете. Вот и первые могилы. Большинство из них стояли давно заброшенными, кладбище старое, говорят — еще дореволюционное. Где-то сквозь тьму проглядывались покосившиеся кресты, где-то небольшие памятники, окутанные мистическим мраком, на которых ничего невозможно было разобрать. Алексей от души поежился… В силу возраста он, конечно же, не верил в призраков, но детские страхи, как инфекционные болезни: годами дремлют, пока организм не столкнется с враждебной ему средой.

Вот несколько относительно свежих захоронений. Демидов, шофер-дальнобойщик, похороненный лет пятнадцать назад. Нелепая смерть на дороге… гололед, кажется, был. Мать рассказывала, она с ним вроде как со школы знакома. Рядом могила деда Харитона, не родного, а так — знакомого. Здесь вообще ужасная история: в лесу, спасаясь от голодного медведя, он залез на дерево, но медведь уж очень настырный попался, все бродил рядом. Так и замерз там, окоченев как сосулька. Не смерть, а мечта мазохистов.

Великий Триумвират хотел бы иметь многовековую историю, которой можно гордиться, но он был основан всего год назад или около того. Все началось с телевиденья: там как-то показали фильм «Приключение принца Флоризеля», в котором присутствовала тайная организация «Пиквинский клуб». Людям, решившим покончить жизнь самоубийством, но не осмеливающимся сделать этот шаг, в клубе оказывали благотворительную помощь. Их убивали. Причем, выглядело все как игра: раскладывали карты, и кому из счастливчиков выпадал туз пик, тот больше не жилец. Остальные в отчаянии хватались за головы, недоумевая, почему даже здесь им так не везет. В целом хорошая картина, почти всем понравилась. Воодушевленные самой идеей фильма, три оболтуса — Парадов, Литарский и Клетко — решили организовать собственный клуб интеллектуальных самоубийц, пафосно прозванный Великим Триумвиратом. Смерть для них была еще слишком недостижимой мечтой, поэтому решили играть на Желания. Каждую пятницу оболтусы раскладывали карты, кому доставался пиковый туз — тот считался почетным исполнителем Желания, у кого туз червей — тот его заказчиком. Последний писал что именно следует сделать, вкладывал записку в конверт, тщательно его запечатав. Исполнитель обязан был постоянно носить конверт в своем кармане. Существовали два кодовых слова для осуществления Желания: «здесь и сейчас», заказчик мог произнести их в любое время, даже среди ночи. Так что Клетчатый действовал вполне в рамках правил. Кстати, он и псевдоним-то взял из этого фильма. В принципе, исполнитель мог отказаться от поставленной цели, но тогда — штраф десять советских рублей. Бывали ситуации, когда задание казалось невыполнимым или очень сложно выполнимым. В таком случае для решения вопроса собирался Триумвират (в полном составе) и, если это так, что штраф в три рубля взыскивался уже с заказчика. Все деньги поступали в общий банк. Правда, банк был какой-то тряпочный и хранился на квартире у Клетко, под его матрацем. Копили на некую великую цель, но еще не определились — какую именно. В данный момент на счету лежало аж восемьдесят три рубля, честно наворованных у родителей. Предложение Литарского разделить все поровну пока висело в воздухе.

Сами Желания чаще всего были недалекими по степени ума приколами. Однажды Стас получил задание схлопотать по физкультуре двойку. А чтобы Горыныч поставил кому-то два — это еще ой-ой-ой как постараться надо. На уроке как раз метали на дальность гранаты. «Не верю!» — кричал Горыныч, когда Литарский кинул ее всего на двадцать метров. Но вот когда граната прилетела учителю в шею, тот сразу сказал: «теперь верю». И нарисовал в дневнике размашистого гуся. Как-то раз Клетчатый пришел в свой десятый класс и достал из портфеля, помимо учебников да тетрадей, банку с чернилами и длинное гусиное перо. Самое настоящее. Инесса Павловна сказала всем записывать тему урока, и он, макая кончик пера в чернила, принялся усердно скрипеть по бумаге. В принципе, уголовным кодексом Советского Союза это не возбранялось. Но литераторша поначалу даже испугалась, решив, что человек рехнулся прямо на ее глазах. Еще был случай, когда Парадову выпал приказ отыскать ржавый топор и… даже не хочется повторять бредовые фантазии Литарского. Ситуация со стороны выглядела так: входит Матвей Демидыч в класс, там сидят его прилежные ученики, а из учительского стола торчит ржавый топор. Еще и щепки разбросаны. Все ожидали эмоционального взрыва да бранной ругани, но реакция историка оказалась вполне спокойной. Со второй попытки он вытащил топор из рассохшейся щели, положил аккуратно в угол, сказав: «наверное, октябрята шалят, надо бы разобраться…»

Прилив воспоминаний закончился, и пришел зыбкий холод.

В это время года цветы на могилах могли быть только искусственные. Алексей, подражая расхитителям древних гробниц, принялся лазить по оградками, спотыкаясь на каждом шагу. Жуткое ощущение, что он просто ворует чужое, не покидало его. В темноте постоянно грезились чьи-то посторонние взгляды. Иногда, срывая очередной цветок, он чувствовал, что тот не поддается, словно из могилы его держала невидимая, возможно — еще и нетленная, рука хозяина. Страх конечно же присутствовал, чего скрывать эту природную слабость?

Насобирав достаточную охапку, Алексей, правоверный атеист по убеждению, с кипящими мыслями «что я делаю? что делаю?» выложил крупно на снегу «БОГИ, Я СОШЕЛ С УМА!»

Гвоздика-запятая, скрюченная и чуть надломленная, напомнила богам о правильной пунктуации. А тюльпановый восклицательный знак слал небу пригоршню некой эмоции.

* * *

На днях Стас пригласил Дашу в кино. Последний раз он так волновался еще в младших классах, когда старшие товарищи ему впервые повязали пионерский галстук. Тогда тоже присутствовало ощущение некого переломного момента жизни, экстремума линии судьбы. Фильм назывался «Через тернии к звездам», Стас уже дважды видел эту увлекательную картину, сейчас же хотел поделиться впечатлениями с подругой. Выйдя из кинотеатра, они еще час восторженно обсуждали вымышленный мир сценаристов. Литарский авторитетно, как знающий профессор, говорил:

— Вот до чего может довести загрязнение окружающей среды! Участь, постигшая Дессу, в будущем, не исключено, угрожает и Земле.

Даша соглашалась, но больше сводила разговор к романтической линии фильма. Ей понравился бегающий по космическому кораблю кот и коллега Пруль, смешной осьминог, вечно чем-то не довольный.

Потом они долго гуляли по аллеям города, держась за руки и фантазируя на тему, как город будет выглядеть лет эдак через десять: небоскребы, не хуже американских, новый огромный аэропорт с лайнерами Ил-86, метро наконец-то построят… Уже вечером у подъезда, прощаясь с Дашей, Стас набрался смелости и чмокнул ее в щеку. Она ничего не сказала, лишь слегка закатила глаза и улыбнулась. Потом молча пошла домой. А Литарский, сияющий и довольный, слепил снежок, запустив его высоко-высоко в космос.

Когда утро брызнуло на город своим солнечным естеством и разлилось по его серым кварталам, по сути, обнажая эту серость, Алексей угрюмо шел в школу. Нежданная двойка по химии, тройка по биологии, еще отец дома скандал очередной закатил — все сразу навалилось, заставив его хмуриться и смотреть только себе под ноги. Но настроение быстро улучшилось, как только он заметил у дверей теневую королеву восьмых классов. Вообще, Парадов считал, что день прожит зря, если он не сделал трех вещей: вкусно не поел, не поиграл в футбол (желательно в команде Дикого), и не поизмывался над Саудовской. Та сейчас приводила в порядок развязавшиеся на кроссовках шнурки, жуя жвачку.

— Саудовская, можно пикантный вопрос?

Молчание. Лишь чавкающий звук жевательной резинки.

— Скажи, почему небо голубое?

— Потому что ты дебил!

— Думаешь, поэтому?

Она сочла, что все великие мысли ей на сегодня сказаны, гордо вскинула голову и прошествовала в школу. А Алексей переключился наконец на учебу. Самый важный урок на сегодня — контрольная по физике. Он еще и самый первый. Преподавателем по этому предмету был молодой учитель, недавно закончивший институт с красным, как он утверждает, дипломом. Зовут Гуц Генрих Александрович. Лицом он чем-то походил на актера Смехова (Атоса из фильма «Дартаньян и три мушкетера»), девчонки старших классов частенько заигрывали с ним двусмысленными взглядами, но его это нисколько не смущало. Он и сам не прочь был иногда немного пофлиртовать, причем — прямо на уроках. Вот случай. Как-то, принеся утром проверенные домашние работы, он взял тетрадь Гусевой и принялся трясти ее перед всем классом, а оттуда выпала сложенная многократно записка. Алена слегка покраснела, но смолчала. Зато заговорил учитель:

— Проверяю я на досуге ваши задачи по электродинамике, и что я вижу? — он принялся медленно разворачивать листок. — Сначала думал шпаргалка. Потом появилась надежда, что это любовная записка в мой адрес. Но, прочитав первые несколько строк, я был разоча…

— Генрих Александрович, как вам не стыдно! — Гусева уже была красная до корней волос.

— С чего ты взяла? Мне стыдно! Еще как стыдно! Я даже глаз к потолку поднять не могу от стыда за вашу успеваемость!

Гусева подняла бумажку и пулей выбежала из класса. Эту историю потом долго обсуждали в школе, но что же было написано (или нарисовано) на том листке осталось для всех загадкой.

Сегодня Генрих Александрович пришел в аккуратном вязаном пуловере, черных брюках с идеально наглаженными стрелками и в новых, чуть затемненных по моде очках. Не говоря ни слова, он принялся писать на доске задания для первого и второго варианта, стараясь к звонку непременно успеть хотя бы половину. Ученики морщились, презрительно фыркали, устало зевали, но открыли тетради и заставили себя думать.

— А я сегодня один на парте, мне какой вариант писать? — спросил Неволин.

— Ты бы какой хотел?

— Тот, что полегче.

— Смотри сам, не знаю.

Класс затих, погрузившись работу: все головы были склонены, лбы наморщены, шариковые ручки, как конькобежцы, виртуозно затанцевали по страницам, оставляя на белой поверхности витиеватые синие следы. Формулы тоже обладали душой, и душа эта полностью состояла из чернил. Хрумичева медленно-медленно принялась доставать из-за рукава приготовленную шпаргалку. Наверное, она сделала уж слишком сосредоточенное лицо, что тут же было замечено Гуцем:

— Хрумичева! Высоко сижу! Далеко гляжу!

Анвольская хихикнула, а шпаргалка-путешественница от неожиданности упала на пол. Галина попыталась подвинуть ее ногой к себе, но суровый взгляд физика уже запеленговал нарушение дисциплины. Где-то к середине урока, когда Гуц отвернулся в окно, Алексей тихонько ткнул в спину впереди сидящую Грельмах и шепотом произнес:

— Танька, во второй задаче ответ 12 или 12,5?

Та показала карманный калькулятор, запрещенное на уроках интеллектуальное оружие. Там стояли цифры: 12, 49999999.

— Офанареть можно.

К слову сказать, Парадов никогда не называл девушек — Таня, Лида, Марина или Света. Зато в его личной вселенной повсюду обитали Таньки, Лидки, Маринки да Светки. Ну, иже им подобные. К людям в целом он обращался либо «приматы», либо «многоклеточные», что с точки зрения биологии вполне справедливо. Тут не поспоришь. Когда же людей было слишком много, и они могли побить, он снисходил и ласково называл их «люди».

Этот день закончился без особых приключений для всех представителей девятого «а». Поздним вечером, когда большая и малая стрелки часов сливались в одну вертикальную линию, Кирилл Танилин записал в своем дневнике:

«Я уже неоднократно пожалел, что родился на земле. Впрочем, родись я на какой-нибудь другой земле, что бы изменилось? Нет здесь ни в чем радости: ни в работе, ни в отдыхе, ни в пустых развлечениях. Кто-то из Библии сказал: все суета и томление духа. Кажется, Соломон — царь такой. Три тысячи лет назад, как и сейчас, некоторые тоже гнили от депрессий.

Кажется, сдохну я скоро… Нет, правда, предчувствие такое, и сны снятся соответствующие. Кладбище — вот самое прекрасное место на планете: там уже никто ни с кем не спорит и не действует никому на нервы. Почему бы сразу не рождаться на кладбище? Младенцы, из года в год растущие в гробах… Вот тема для фильма ужасов.

Контрольную по физике сегодня сделал за полчаса, хотел взяться за второй вариант, потом подумал: оно мне надо? Решил помочь Бомцаеву — он, бедный, является самым неудачным соединением аминокислот в нашем классе. Ни внешности, ни ума, ни спортивных данных. Прости, Боцман, это правда. Физик, кстати, лучше владеет формулами, чем математичка. Это я как специалист говорю.

Земля-матушка, космос-батюшка, простите меня, если нагрешил…

Вот напоследок несколько философских мыслей:

«Безумие — это высшее состояние души» (сказал Конфуций)

«Самый мудрый в мире человек — это Конфуций» (сказал Конфуций)

«Самый мудрый в мире человек — это Конфуций» (сказал Конфуций)

«Мысль, повторенная два раза подряд — это не тавтология, это склероз…» (Догадаетесь? — Конфуций сказал)

Если для кого-то утро вечера мудренее, то у меня утро вечера трезвее…»

Дописав последнюю строчку, Кирилл исполнил ритуал вхождения в ночь. Так красиво он называл принятие внутрь себя волшебной воды, которая грела и успокаивала. Успев привыкнуть к ее вкусу, он каждый раз морщился все меньше, а закусывал обычно свежим помидором. Но сегодня стопки ему показалось уже мало. По-тихому, чтоб родители не услышали предательских бульков, он налил еще и повторил процедуру. Жидкость горчила в горле, но несла сладость измученной душе.

Так прошел день…

Потом еще один…

И еще…

Наступила пятница, а с ней и очередное заседание Великого Триумвирата. Алексей пришел на встречу в черной бабочке, прикрепленной булавкой к воротнику рубашки. И где он ее раздобыл? Члены тайного общества с легким изумлением посмотрели на нее, но словесных комментариев не последовало. Принялись тасовать карты, передавая их по кругу.

— Если мне сегодня третий раз подряд выпадет черный лист, я сожгу эту колоду, — первым подал голос Алексей.

— Ага.

— Не ага, а так точно. — Парадов поправил бабочку и обратился к Литарскому: — А ты че такой хмурый?

— А-а… в этой суете всякой домашнюю работу еще не сделал.

— Нашел из-за чего переживать. Как говорит наша англичанка: «работа не work, в лес не убежит».

В квартире Клетчатого обитал кот Дармоед. Он вдруг задумал помешать совещанию великих особ, запрыгнул на стол и принялся нюхать карты, виляя хвостом. Так как кот был полностью черного цвета, то его определили как представителя темных сил. Клетко посадил его себе на плечо, завершая раскладывать карты:

— Ну что, самый торжественный момент. Вскрываемся!

На этот раз пиковый туз достался Литарскому, он равнодушно посмотрел на черный клин, пробормотал что-то там насчет превратностей судьбы и пожал лапу Дармоеду. Туз червей снова оказался у Клетчатого, его не смываемая с лица улыбка стала еще шире.

— И за что тебя черви так любят? — поинтересовался Алексей.

Клетко написал задание, заклеил его в конверт и отдал Стасу. Квартира его выглядела довольно ухоженной для простых советских тружеников. По стенам — моющиеся обои, слегка позолоченные, с изящным, чуть выпуклым рисунком. На полу модный ныне линолеум, заделанный под паркет. В каждой комнате ковры да паласы, а в зале еще располагалась богатая югославская стенка. И это при том, что его мать работала простой нянечкой в детском саду, а отец…

— Клетчатый, все забываю спросить, кто у тебя отец? — поинтересовался Парадов.

— В бане работает.

— В бане? И кем же он там работает? — Алексей улыбнулся и почесал себе нос. — Умывальников начальник и мочалок командир?

— Ну… что-то типа того.

Когда гости уже собирались уходить, хозяин квартиры, выпустив наконец Дармоеда на волю, неожиданно произнес:

— Здесь и сейчас!

У Литарского брови, одна за другой, полезли на лоб:

— Так быстро? — от распечатал конверт и принялся вслух читать: — «Ты должен завербовать в наш союз еще одного члена из общества людей». Во как!

— Кстати, — легко поддержал Парадов, — эта идея уже давно у меня на уме вертится. В самом деле, чего мы друг над другом только издеваемся, когда есть возможность поиздеваться над сарацинами да неверными? Стас, у тебя имеется кто-нибудь на примете?

Литарский задумался, разглядывая рисунок на обоях: там некоторые подобия растений переплетались в сложном геометрическом узоре. Любовь Михайловна, любительница нелинейных функций, такое бы оценила.

— Ладно, это уже моя проблема. Только как теперь будет называться наш Триумвират? Не Квартет же?

— Триумвират + 1, о какое изящное решение! — Алексей восхитился собственной мысли. — Нет, просто Триумвират +. Вдруг еще другие члены появятся? Вдруг мы станем массовой общесоюзной организацией? Вдруг… — у него перехватило дыхание от грядущих перспектив, — мы власть в мире захватим?

* * *

Один раз в неделю в качестве подарка судьба посылала учащимся воскресное утро: не надо рано вставать, куда-то спешить, суетиться, отсыпайся — хоть до обеда. Кирилл лежал в кровати, потягивался да позевывал, рассматривая побеленный потолок, на котором рельефные неровности создавали абстрактные фигуры вымазанных известкой чудищ. Блаженное ничегонеделанье! Солнечные лучи струились сквозь незашторенное окно, открывая взору, как много в простом воздухе пыли. Стоило чуть тряхнуть одеялом, как пыль серыми снежинками начинала клубиться повсюду. Даже хотелось зажать нос и не дышать. Потом раздался приглушенный звонок в дверь, а через полминуты показалась лохматая голова Костика:

— Там к тебе какой-то друг пришел.

Друг? Кирилл задумался: кстати, сколько у него друзей? Если приблизительно, то ноль. Если же назвать точную цифру… тоже ноль получается. Появился Стас Литарский и, не утруждая себя приветствием, на ходу сказал:

— Бездельничаешь, великий математик?

— Между прочим, безделье — это тяжкий труд, — буркнул Кирилл, нехотя поднимаясь с кровати и одеваясь.

— Кому ты это говоришь? — Стас подошел к стене и посмотрел на плакат с Удо Диркшнайдером. — Ветерану этого труда!

Танилин пребывал в слегка удивленном состоянии: а чего он пришел? Кажется, вообще впервые в жизни посетил его квартиру. Друзьями они, вроде как, никогда не считались. Ну одноклассник, ну и что? Может, в школе что случилось?

— В школе что случилось? — озвученным эхом повторил он последнюю свою мысль.

— Да не, все нормально. Че за музыку слушаешь? — Литарский кивнул в сторону плаката с надписью «AccepT».

Будильник на столе ни с того ни с сего вдруг затрезвонил. Стоял заведенный на полдвенадцатого. Не проспать обед? Кирилл стукнул его ладонью, и тот покорно заткнулся.

— Поверь мне на слово: музыка, которую я слушаю, опасна для человеческой психики.

— Ну-ну, продемонстрируй!

И Стас, не дожидаясь хозяина, сам вставил кассету в какой-то старенький магнитофон, добавил громкость. Заиграла первая песня концерта «Metal Heart». Скрипучий, пропитый и прокуренный голос Удо, перекрикивая ломаные ритмы бас-гитары, воспевал нечто нечленораздельное, тем более для человека плохо владеющего английским. В середине песни возникло жалкое подобие какой-то симфонии, потом снова — вопли да скрежет неугомонных струн. Литарский все время не отрывал взгляда от магнитофона, будто не слушал композицию, а рассматривал ее, потом нажал кнопку «выкл» и в наступившей тишине вынес свой вердикт:

— Да. Такую музыку стоит послушать два раза в жизни. Первый — чтобы с ней познакомиться, а второй перед смертью — чтоб побыстрее сдохнуть.

— Много ты понимаешь, — для Танилина, наоборот, тяжелый рок часто выступал в качестве анестезии, на время заглушающей тоску.

— Тебе к психологу надо сходить.

— Я не верю в существование психологов.

— Это как? — Стас откровенно удивился. Он прошелся беглым взглядом по книжной полке, рассматривая архивы научной литературы.

— Есть люди, которые не верят в инопланетян, я не верю в психологов. Все просто.

Ох, зря он задел тему инопланетян, Стаса даже слегка передернуло:

— Они есть, можешь не сомневаться! Сколь бы заумными не были твои книжки, многочисленные свидетельства очевидцев им не опровергнуть! — Литарский даже повысил голос, но потом успокоился и добавил мягче: — Да сам подумай: миллиарды галактик, триллионы планет… где-нибудь несомненно развита жизнь. Слышал про катастрофу летающей тарелки неподалеку от американского городка Розувел? Говорят, даже есть пленка, на которой сняты мертвые гуманоиды.

Танилин глубоко вздохнул. Он мог бы выдвинуть с десяток аргументов против теории инопланетных цивилизаций, но зачем ввязываться в заведомо бессмысленный спор? Тем не менее, с легкой укоризной он сообщил своему собеседнику:

— Ты бы лучше задумывался о реальных вещах, нам с ними жить как-никак. Вон, на западе уже компьютер изобрели, который на обыкновенный стол умещается. Можешь представить? Чем мечтать о зеленых человечках, лучше подумай, доживем ли мы с тобой до тех эпохальных времен, когда сложные вычислительные машины будут в каждом доме, в каждой советской семье? Хоть я давно не верю в коммунизм, но чувствую, на западе его быстрей построят.

Литарский не выдержал и расхохотался, а может, сделал это нарочито демонстративно:

— В каждом доме на столе стоит по компьютеру? Ха! А столы часом не треснут?! Ты хоть настоящий компьютер видел когда-нибудь? Мой дядька в НИИ работает, поверь, он в этой теме лучше сечет!

Кирилл не стал возражать, бережно поправил покосившиеся книги по математике и еще раз убедился в том, что бездушные цифры обладают большими эмоциями, чем некоторые люди вокруг. Что поделать, если книги и музыка занимали практически весь его миниатюрный мирок существования. Помнится, как-то в город приехала гастролирующая по стране балетная труппа. Цены за билеты заломили невиданные. Танилин, возможно и не узнал бы никогда об этом, если б соседка не предложила ему лишний билет. Он же воспринял это как неосознанное унижение: ему, прожженному хэви-металлисту, предлагают сходить на средневековый балет! Отпрянул от разукрашенного глянцем билета, как черт от святого распятия. Даже когда соседка сказала, что не возьмет денег, извинился и ответил отказом.

Стас взял с полки одну брошюру, на которой было написано: «Как понять квантовую механику и при этом не сойти с ума?»

— И что? Понимаешь?

— В меру сил, в меру сил…

— А ведь Гуц нам однажды говорил, что квантовая механика среди ученых уже не в моде. Сейчас создается какая-то… теория струн, что ли?

— Бредит твой Гуц.

— Ну конечно! У него красный диплом, к слову сказать.

— Да хоть инфракрасный.

— Думаешь, больше его знаешь?

— Не меньше — эт точно, могу даже поклясться именем Пимыча.

И тут Стас заулыбался, повернул лицо и ностальгическим голосом произнес:

— Помнишь еще, да? Веселое время было!

А вспомнить действительно имелось что. Эти события происходили еще до основания Великого Триумвирата. Жил-был в школе учитель труда, звали его Пимыч (в миру Клязинцев Павел Ефимович). Делал он вместе с учениками табуретки да другие бестолковые вещи, многие из которых тут же разваливались. Увы, в своей учительской ипостаси Пимыч не обладал оригинальностью: как и другие преподаватели уроков труда, он был слаб к алкоголю, часто приходил в школу с похмелья, а мощный перегар, постоянно идущий от него, не заглушал даже обильный запах тройного одеколона. Был в школе и другой учитель, Матвей Демидыч. Как-то на уроке истории он рассказывал о культе личности Сталина И. В. и, казалось бы, ни эти люди, ни сами события никак меж собой не связаны. Но Парадову пришла вдруг в голову идея организовать собственный культ личности: уж слишком скучно ему жилось, наверное. Тогда он подумал, а вот Пимыч — чем не идеал для подражания? Разве он недостоин поклонения и народного почитания? Так примерно образовалась организация ТИП: за простенькой аббревиатурой здесь скрывалась чуть ли не пролетарская идея. Товарищество Имени Пимыча росло с каждым днем, включая в свои ряды все новых адептов. Бывало, идет Пимыч по коридору пошатываясь, а тут ученики вдруг становятся в одну шеренгу по сойке смирно и преданно смотрят ему в глаза. Кто-то даже отдает воинскую честь. Павел Ефимович ни с первого и ни со второго раза не сообразил, что вообще происходит, изумленно поглядывая в ответ на своих юных фанатов. Дело пошло еще дальше, возникла мода вскидывать руку вверх, как нацисты, и кричать друг другу приветствие: «Слава Пимычу!» Девчонки, наблюдая за этим неистовством, крутили пальцем у висков. В обиход все чаще входили следующие выражения: «если Пимычу будет угодно», «на все воля великого Пимыча» и так далее… Но и это не все. Где-то в красном уголке рядом с портретом Ленина поставили такой же большой портрет трудовика, изображенного в кепке и спецовке, со строгим наставительным взглядом. Старшеклассники иногда забегали туда, падали на колени перед образом и восклицали: «Пимыч, вразуми нас! Наставь на путь истинный!» Провинившихся в чем-либо младшеклашек они чуть ли не силой тащили в красный уголок, заставляя просить прощения пред ликом Вождя. Портрет, правда, приходилось постоянно прятать от учителей. Те уже заподозрили неладное, но никак не могли разобраться, в чем это неладное заключается. А ученики во главе с Алексеем Парадовым создали вокруг своей секты массу тайн и легенд, по одной из которых Пимыч — жил вечно. И не пьяница он никакой вовсе, а просто время от времени принимает эликсир, продлевающий годы бессмертной жизни. Если кто прогулял хоть один урок труда, ему тут же грозила анафема и изгнание из организации. К любимому учителю разрешено было обращаться только так: сэр. Например, сделает кто-нибудь табуретку и спрашивает: «посмотрите, сэр, я все правильно сделал?» Павел Ефимович был хоть и алкаш, но уж точно не дурак, он быстро смекнул, что над ним просто прикалываются. И его это все больше и больше раздражало. Однажды он крикнул в ярости: «вы у меня не табуретки, вы гробы себе делать будете!» Цитируя Мудреца, данный афоризм разнесли по всей школе. А потом фанатизм сам собой пошел на спад, члены организации ТИП немного поумнели, кривляться надоело. Впрочем, Павел Ефимович еще долго ходил по коридорам и оглядывался: не вскидывает ли кто руки в его честь? Он даже стал немного тосковать по неразумию своих учеников. Все ж какое-никакое, а внимание…

Ладно, теперь в прошлом все.

Стас увидел на одной из книг по физике изображение звездного скопления, закрученного в спираль, и мечтательно произнес:

— Да-а… когда-то люди полетят к другим галактикам!

— Ну ты замахнулся, — Кирилл поправил наконец смятую кровать и застелил на нее покрывало, приторно насыщенное красными цветами. — Еще Марс не освоен. Ты хоть знаешь, что до ближайшей к нам Андромеды два миллиона световых лет?

— Согласен, не скоро это произойдет — году к 2500-му, не раньше. Эх, не доживем…

— Как знать, бросишь пить, курить, начнешь заниматься спортом — авось и доживешь?

Стас даже не сразу понял, что над ним подтрунивают, и его серьезный взгляд сменила горькая ухмылка:

— Прикалываешься? Ты сам хоть во что-нибудь светлое веришь? К примеру, что социализм на всей планете победит.

Танилин, застегивая рубашку, не обнаружил на ней одной пуговицы, самой важной, что пузо прикрывает. Поэтому залез под кровать, шаря там рукой и на ходу озвучивая первые пришедшие в голову мысли:

— Твой конфетно-шоколадный оптимизм меня умиляет, я даже немного завидую. — Вообще-то не в правилах Кирилла с кем-либо о чем-либо спорить, но на всякий аргумент свой контраргумент находился почти молниеносно. Словно все ответы на все в мире вопросы были заранее заготовлены в его голове и каким-то образом активировались в подходящий момент.

Стас резко сменил тему:

— Карабас стал наконец-то в школу ходить, несколько дней ведь отсутствовал. По-моему, он скоро тронется на почве своего кукольного театра. Взрослый мужик вроде, и не глупый.

Танилин не отвечал, он развалился на только что заправленной постели и пристально посмотрел в лицо гостю, все никак не понимая: зачем тот пришел? Не про Карабаса же рассказать. Тут появился Костик, повиснув на дверной ручке:

— Киря, там телик опять плохо кажет! — и принялся раскачиваться на вращающейся двери.

Костик являлся милым карапузом, который в свои шесть лет до сих пор бегал в колготках, но обещал, что как только пойдет в первый класс, сменит девчачьи колготки на настоящие брюки. Проблем с младшим братом никогда не было: в его спокойном незадирчивом характере усматривались черты будущего меланхолика, какими являлись почти все в их семье.

— Идем, глянем.

Телевизор шипел шумами, пародирующими человеческую речь, и гримасничал своим выпуклым стеклянным лицом. По экрану бежали дергающиеся кадры, как бывает в неправильно настроенном кинопроекторе. Изображение бесконечным циклом спускалось откуда-то сверху вниз и постоянно ускользало. Что ж, бытовым электроприборам тоже надо как-то развлекаться.

— У тебя «Горизонт»? — спросил Стас.

— Ага.

— О, я знаю, кажется, какую лампу надо пошевелить.

— Это мы сами знаем, мы с Костиком уже ученые.

Кирилл приоткрыл заднюю крышку, где разгуливало чудовищное напряжение, и дотронулся до нужной лампы. Шумы тотчас прошли, картинка выровнялась, точно невидимый режиссер сказал: «стоп! вот этот ракурс мне зафиксируйте!» По телику показывали какой-то мультипликационный трэш: один мужик пришел к врачу, чтобы вырвать больной зуб, а ему вместе с зубом выдернули весь скелет. Но Костик весело смеялся, хлопал в ладоши и говорил, что это очень здорово.

— Вот интересно, — Стас принялся размышлять вслух, — летит по небу обыкновенная электромагнитная волна, летит себе, летит… без всяких приключений через всю атмосферу, а тут раз — превращается в звук и изображение!

— Чудо! Другого объяснения нет, — согласился Кирилл и плотно заделал крышку назад, от греха подальше.

Когда они вернулись в комнату, Стас немного изменился в лице: стал задумчив, все поглаживал пальцами щеки. И тогда Кирилл понял: вот, наступил момент. Все полчаса болтовни до этого являлись лишь словесной интермедией, нелепым вступлением к основной теме.

— Хочу предложить тебе присоединиться к одной тайной организации…

— О-о-о… опять Пимыча славить?

— Нет-нет, здесь все серьезней, — Литарский попытался изобразить эту серьезность, насколько позволяла мимика его лица. — Это типа масонов, только круче, понимаешь? Мы одновременно везде и нигде. Парадокс сказал, что возможно, мы когда-нибудь захватим власть.

— Ах, сам Парадов сказал! Надо где-нибудь записать.

— Я понимаю, он придуривается, но… у нас круто, вот увидишь! Жизнь наполнится смыслом. Ну согласись, ты сидишь целыми днями здесь, в убогой комнате, читаешь свои заумные книжки. Так и свихнешься вслед за Карабасом, а у нас хоть развеешься.

Этот аргумент оказался убойным. Последней каплей на шатких весах сомнений. И, после того как Литарский поведал ему правила Великой Игры, Танилин на удивление быстро согласился. Потом задумчиво замер, чуть прищурился, сказав:

— Мы сейчас это даже отметим.

Когда же на столе появилась распечатанная бутылка «Пшеничной», Стас растерялся и почти со страхом произнес:

— Ты бухаешь, что ли?

Надыбав на кухне лишнюю стопку и разливая водку по равным порциям, Кирилл изобретательно переиначил некрасивый жаргон «бухать»:

— Считай это обрядом инициации. Слово хоть знакомо? Короче, за орден тамплие… как вы там называетесь?

Литарский подозрительно посмотрел на жидкость ядовитой бесцветной окраски с резким отталкивающим запахом. По-настоящему крепких напитков он еще ни разу не пил, поэтому растерялся вполне искренне. Лишь потом ответил на вопрос:

— Триумвират +.

* * *

В городе было построено всего две девятиэтажки, они стояли нарядные и ухоженные, как символы зарождающегося коммунизма. Получить в них жилье считалось величайшим везением. В основном везло представителям партийной номенклатуры, иногда их родственникам, но бывало, что рулетка фортуны удачно крутанется и для заурядной советской семьи. Остальные здания как правило пятиэтажные, спаянные из серых нагроможденных друг на друга блоков с уродливо замазанными швами. Они выглядели как объемные тени чьих-то недоработанных зодческих замыслов. По центру тянулась улица полностью кирпичных построек, живущие там автоматически считались элитой общества. Вот спрашивает один горожанин другого: «ты откуда?» Если слышит в ответ «с Гагарина», то по обыкновению качает головой и отвечает: «надо же, хорошо устроился!» Целых три дворца культуры, в основном используемых в качестве кинотеатров, являлись весомым архитектурным украшением города. Главный из них — дворец культуры «Орбита» с красочными манящими афишами и трамплинообразной покатой крышей. Сама крыша метафорически изображала взлет целого народа в небеса, касаясь этих самых небес бронзовым макетом советской ракеты. Как правило, возле «Орбиты» часто назначали свидания и было очень людно. Все улицы располагались перпендикулярно друг другу и, если посмотреть на город с высоты полета Ан-2, он чем-то напоминал решетку с неровными краями, наглухо запирающую вход в глубину, к таинственному центру Земли. Кстати о краях… Здесь резко заканчивалась область высотных построек и начиналась самое настоящее село. Деревянные домишки, где-то четырехквартирные, но в основном унылые особняки, лепились друг к другу, стараясь каждый быть поближе к модному центру. Некоторые из них по старости лет уже покосились, провалившись углами в землю как в трясину. Некоторые же вспучились круглыми прогнившими бревнами, словно набрали в себя побольше воздуха, боясь окончательно рухнуть. Автобусы сюда заезжали почти полупустыми, так как большая часть пассажиров вообще считала это захолустье не стоящей внимания провинцией. Но формально это тоже был город, вернее — его древесная оболочка, защищающая от воинственно настроенных дремучих лесов.

Стас жил в пятиэтажке на втором этаже, что не считал ни добром, ни злом. Как-то возвращаясь со школы и сунув по обыкновению руку в почтовый ящик, он вытащил письмо. Прочитал от кого, мотнул головой и быстро забежал в квартиру. Заперся в комнате. Что-то сильно заколотилось сердце, а перед глазами заплясали невидимые мурашки. Еще и еще раз он перечитывал обратный адрес, не веря собственному рассудку: Литарский Иван Никифорович. Это его дед, умерший десять лет назад. И деревня Крянцево — та самая, где он жил. Могло ли письмо столь долго путешествовать почтой, если учесть, что до Крянцево менее ста километров? Бред! А если чей-то идиотский розыгрыш?.. Да ну, найдется ли придурок, кто шутит такими вещами? Стас почувствовал, что вспотел, снял пиджак и расстегнул рубашку. Потом еще раз внимательно, скрупулезно исследуя каждый уголок, посмотрел на конверт. Печать вроде настоящая, дата получения совсем недавняя. Он даже учуял запах свежего клея. Сердце заколотилось еще сильней, когда он нервными движениями вскрывал конверт. Вот листок. Нисколько не пожелтевший. Тетради десятилетней давности не могут выглядеть так белоснежно. Мотнув головой, принялся читать:

«Дорогой внучек!

Долго тебе не писал, вот, решил черкнуть пару строк. Как мать с отцом? Чего последние годы не приезжаешь? Обиделся на что…»

Стас на минуту прервал чтение. Перед мысленным взором поплыли образы прошлого: красный гроб, обитый черной лентой, рыдающая мать, скупо прослезившийся отец, толпа людей, и холодное, точно намазанное воском, лицо его деда с навеки закрытыми глазами. Еще эта музыка… Проклятая траурная музыка. Он ненавидел ее композитора.

«Обиделся на что или как? Я вот нынче урожай хороший с грядок собрал, тыквы вот посадил и вырастил. Ох и большие получились! Приезжай! Буду ждать. Отцу передай, чтобы бросал свою работу да к нам сюда. А природа здесь, загляденье! Березового соку попьете. Вообще, все приезжайте. И Веронику не забудьте…»

Тут Стаса как ошпарило: Ника родилась уже после дедовых похорон. Он метнулся в зал и принялся рыться в одном из чемоданов, в котором мать хранила все старые письма.

— Стасик, ты чего ищешь? — спросила младшая сестра, покачиваясь на кресле-качалке.

— Документы одни, тебе это неинтересно.

— М-м-м…

Вот давнишние дедовы письма, перевязаны веревочкой, уж сколько лет их никто не трогал. Вернувшись в комнату, он дрожащими руками принялся сравнивать почерк. Вроде похоже… И тут уже нахлынул какой-то иррациональный ужас, мысли спутались в клубок, он совершенно потерял способность понимать хоть что-либо.

— Стасик, документы назад положи, а то мама ругается, — Вероника открыла дверь в его комнату, показав распечатанный петушок на палочке.

Красный-красный петушок на бессмысленной деревянной палке…

* * *

Миревич Артем имел свой собственный ключ от кукольного театра, который в шутку называл золотой ключик. Иногда он любил заходить в пустое помещение, когда не было представлений, и подолгу бродил погруженный в разноцветные мысли. Директор театра снисходительно смотрел на это, знал, что Миревичу вполне можно доверять, даже не взыскивал с него за трату электричества. Кстати, девяносто процентов всей электроэнергии брала на себя богатая люстра под потолком похожая на огромное церковное паникадило. Во время спектаклей она озаряла лица смеющихся детей, а в их отсутствие — дугообразные ряды скучающих кресел, пытаясь тусклым светом заполнить их угрюмую пустоту. Шум и смех сюда приходили только по выходным дням, остальные же дни недели, как правило, властвовала ждущая чего-то тишина. Если только день не выпадал на какой-нибудь праздник. Еще два раза в неделю шли репетиции, неприхотливыми зрителями которых являлись те же пустые кресла. Кресла всегда одобрительно молчали, их лакированные деревянные ручки, не способные к аплодисментам, выражали свой восторг переливами отраженного света.

Сегодня Артем находился в особо подавленном состоянии: двойка по поведению за прогулы, мать на него накричала, сказала, что он лоботряс и бездельник. И то, и другое он получил вполне заслуженно, поэтому даже не пытался себя оправдывать. Черная материя, перекрывающая всю сцену, казалась абсолютно беззвездным космосом. Во время представлений он да еще несколько актеров также одевались во все черное, чтобы оставаться наименее заметными на ее фоне, и дергали кукол за привязанные к ним лески. Кривляющимися голосами они пытались изобразить нарисованную жизнь. Ребятам это нравилось.

Артем прошествовал в подсобные помещения, где все полки были заставлены деревянными человечками, их пластмассовыми подругами да плюшевыми зверями. Некоторые из них уже состарились и, возможно, умерли в ожидании своих несбывшихся ролей. Когда куклы остаются одни, они наверняка мечтают о настоящей жизни среди людей. Был уже вечер, и черные игрушечные тени расползались пятнами повсюду. Вот за окном проехал большой грузовик, на пару секунд заслонив собой угасающую картину улицы, стало темно, но потом в мгновение снова просветлело. Артем вздрогнул. На лице одной из кукол игра света и тьмы создала подобие мимического движения, точно кукла ядовито улыбнулась, а затем продолжила разыгрывать обманчивое равнодушие. От рычащего звука грузовика затряслось что-то стеклянное.

— Думаете меня напугать? — обратился он вслух к своим безмолвным подопечным.

Маленькие человечки затаились, никто не хотел казаться живее, чем он есть на самом деле.

Потом люстра в зрительском зале пару раз мигнула и погасла.

Перегорел ее здравый смысл…