После сытного ужина и вечерних мантр, когда огни звездолета уже догорали, тлея в естественной темноте, Фастер окунулся в свою кровать, задавшись одним философским вопросом: какое утверждение ближе к истине: тьма есть отсутствие света, или свет есть отсутствие тьмы? Пустые по своему содержанию мирские науки, конечно же, оказались беспомощны перед поставленной проблемой. Ответ неминуемо лежал в плоскости религии. Итак, думал он, Брахма есть свет, отсутствие Брахмы — тьма. Размышляя таким образом, он не заметил, как увлекся течением собственных мыслей, окунулся в реку Забвения, а она, в свою очередь, быстро уносила его в бескрайний океан Сновидений…

«…планета озарялась утренним светом, подобно фонтану, бьющему из-за горизонта и разбрасывающему свои яркие брызги по всей атмосфере. В метановом воздухе чувствовался слабый привкус прокисшей ягоды. Самого солнца не было видно: похоже, его не увидят здесь никогда. Могилы, эти осязаемые наваждения, как и прежде, тянулись ровными рядами от одной бесконечности до другой. Над ними висело нечто огромное серое, с проблесками инфернального свечения, называемое небом. Глядя на эту застывшую панораму, Фастер подумал, каким сочетанием слов ее лучше охарактеризовать? Утро Загробного Мира? Конечная Станция человеческих путей? Остров Смерти и Тления? А может, планета Остановившегося Времени (сломанного времени)?.. Нет, пожалуй, слова бессильны передать то, что чувствовал взор.

Каждый памятник, монолитной глыбой вырастая из песка, был облачен трауром, а под ним покоилась целая человеческая судьба. На нем, как медальон на груди солдата, виднелась маленькая фотография: наверное, единственный образ чего-то живого, хотя и навеки застывшего. Вся планета была покрыта слоем накопившейся здесь печали: не высказанной в словах, не излившейся в рыданиях, но незримо пропитавшей все вокруг. Тут не было людей, которые могли бы почувствовать эту скорбь. Члены похоронных компаний людьми, разумеется, не считались — полумертвые полумеханические работники, не способные ни на что, кроме отвращения, страха и ненависти.

Тут только Фастер заметил (а странно, это должно бы броситься с первого взгляда) совсем неподалеку среди могил на белом мраморном подиуме возвышается великолепный храм, архитектурно напоминающий ротонду. Длинный шпиль позолоченного купола, казалось, протыкал небо и своим окончанием уходил в совершенно иной, невидимый отсюда, мир. В золоте храма сгорали лучи так и не взошедшего солнца. Эффект мнимого пожара выглядел довольно впечатляюще, особенно на фоне повсеместной мрачной серости. Но это далеко не все — лишь неживая часть общей картины. Дело в том, что у подножья храма находилась толпа… выразимся приличней: общество умерших душ. Да, то были именно они! Все облаченные в белоснежные праздничные одежды они, видимо, спешили на молебен. На лицах — радость, во взорах — непонятное для живых счастье посмертного бытия. Количество?.. Да кто их поймет: сотни… может, тысячи, если не миллионы.

Фастер почувствовал в себе борьбу двух желаний. Первое: позвать скорее Кьюнга и Айранта, чтобы эти безбожники воочию убедились в собственном невежестве. И второе: притягательная сила великолепного здания была столь велика… Он сделал шаг, другой, третий… Не помнил сам, как очутился вблизи и уже рассматривал стены храма: они выглядели монолитным драгоценным камнем бирюзового цвета — нет на Земле ему названия, нет там его вообще. Замысловатый узорами барельеф излучал святость, дышал этой святостью и, похоже, сам из нее состоял. Идеал всего чистого и совершенного. Он дотронулся до стены и почувствовал, как некая живительная сила проникает в его тело, наливая приятной теплотой каждую клетку. Подобно тому, как язык, попробовав на вкус заморские, ранее неведомые яства, в восторге от них, так и взор, не видевший до этого ничего подобного, немел и таял от внутреннего торжества.

Фастер смешался с толпой молящихся и вошел внутрь.

Свет огромнейшего паникадила, свисающего с потолка (во всяком случае, чего-то на него очень похожего) не шел в сравнение ни со светом солнечным, ни, тем более, с его искусственными подделками. Храм, словно живыми водами, был наполнен верующими. Звучало пение хора, пробуждающее в душе долго дремавшее там чувство прекрасного — острое, граничащее с экзальтацией. Но самое странное было то…

Фастер зажмурил глаза и впервые задал себе разумный вопрос: не во сне ли я?

Вот удивление — на удивление всем удивлением. Сложно поверить, но так оно и было: главным священником, служащим у алтаря, являлся… капитан Кьюнг. На нем неплохо сидел длинный поддир, сплошь украшенный мозаикой драгоценных камней, а голову венчал великолепный кидар, горящий светом как огнем. Рядом в одеянии менее пышном, но достаточно богатом стоял Айрант. Он успел отрастить длинную бороду и склонился в священном благолепии перед святыми реликвиями. Богохульник, матершинник, циник и кощунственный насмешник всего на свете… Может, просто похожие лица? Фастер еще раз моргнул и помотал головой: да они же! нет никаких сомнений!

Кьюнг, подняв обе руки кверху, громогласно начал речь:

— Великому Брахме, Создателю миров, Творцу вселенных, Началу всякой жизни и всякой премудрости воздадим славу и поклонение!

Сводчатый потолок храма как рупор усиливал каждое слово и пронизывающим эхом повергал его наземь. Вообще-то, на Земле в индуистских храмах священнодействие выглядело совсем по-другому, но это его ничуть не смущало. Все молящиеся упали на колени и принялись что-то неразборчиво шептать. Фастер немедля последовал их примеру, а Кьюнг еще что-то долго говорил, восхваляя Создателя и признавая ничтожество его рабов — как живых, так и мертвых. Служение длилось часа два, в нем молитвы сочетались с пением хора, создавая калейдоскоп из звуков, мелодий, иступленных восклицаний. Словом, все выглядело более чем захватывающе. Посещая земные храмы Фастер не испытывал ничего подобного. Душа ликовала, желая покинуть тело, чтобы быть поближе к небесам. Чувства обострились, и слезы — жидкие кристаллы внутреннего мира — готовы были выкатиться наружу. Религиозный экстаз затмил все иные помыслы. Хотелось, чтобы это служение никогда не заканчивалось. Мелодия молитвенных песнопений чем-то напоминала древние рапсодии, будто воскресшие из векового забвения. Да… только здесь человеку доступно испытать истинный полет духа, настоящее блаженство и осознать наконец смысл своего существования во вселенной. Когда пение смолкло и молитвы были завершены, первосвященник Кьюнг обратился к своей пастве с проповедью:

— Уважаемые сограждане! Жители Флинтронны! Блаженные души тех, кого раньше называли людьми! Имея общую радость находиться вместе с вами в этом Храме Вселенной, имея общую возможность возносить хвалу и благодарение великому Брахме, я почел для себя большой честью донести до вас слово, которое Он вдохнул в мои уста. Брахма говорит: мир вам всем, и вечный покой да пребудет с вами!.. Помните, еще будучи людьми, этими ничтожными, суетливыми и по сути своей несчастными созданиями, как мы цеплялись за жизнь, не понимая, что она — лишь медленное тление тела, как мы радовались всяким мелочам, не ведая об истинной Радости, что присутствует здесь, как мы переживали из-за разных пустяков, недостойных сейчас даже того, чтобы о них вспомнить! Но теперь мы свободны! Брахма подарил нам поистине счастливую жизнь, новый свет, новое осмысление бытия! Да будет Он прославлен, и да будет Его благословение на этой планете, лучшей из всех планет вселенной!

Фастер слушал и не мог надивиться: действительно ли это речь капитана Кьюнга Нилтона? Голос, мимика лица, фигура, движения — все его копия, сомнений не оставалось. Сумбурная смесь реального и абсурдного, призрачных декораций и действительных прообразов стояла перед его глазами, и он еще пытался во всем этом разобраться своим притупленным сном рассудком (и без того затуманенным религиозным суггестием).

Появились Оди и Линд. Вдруг. Внезапно. Совершенно неожиданно, словно вынырнув прямо из воздуха. На лицах улыбки, на телах — та же белая одежда без единого темного оттенка, которая знаменовала бесконечный вселенский праздник, непрекращающееся торжество загробного бытия, победу смерти над жизнью… или жизни над смертью — сходу и не сообразишь. Но Фастер искренне обрадовался и обнял обоих.

— Ну как, Линд, твоя рана на шее зажила?

— Уже давно, — ответил тот и показал ему маленький шрам.

— Согласись, что это были пустяки.

— Вся моя жизнь в телесной оболочке была сплошным пустяком. Ты даже не представляешь, какая здесь благодать! Если бы мы еще в утробе матери знали, что во вселенной есть такое прекрасное место, мы бы не рождались и молили бы Брахму, чтобы сразу отослал нас сюда, минуя скотское человеческое существование.

Не тот ли это Линд, кто совсем недавно загружал слух совсем другими репликами? «…философия безумцев… …будем медленно догнивать, позабыв о всех бедах и радостях… …нет нам ничего! нет! … …куда девается электрический ток, если отключить питание? …». Когда человек, меняя внешность, остается самим собой, все воспринимают это нормально. Но когда при той же внешности он полностью меняется внутренне, возникает непривычный диссонанс ощущений: он — или не он? Фастер бросил с нескрываемым упреком:

— А помните, еще совсем недавно вы смеялись… нет, не надо мной — это мелочи, над РЕЛИГИЕЙ.

— Ты уж прости.

Храм опустел: как пустеет берег после прилива, как опустошается целый мир, когда от него уходит солнце. Их осталось трое. И тишина становилась все более ощутимой, а то, что не является тишиной — все менее действительным и конкретным. Кое о чем вспомнив, Фастер спросил:

— Вот что меня удивляет: как это капитан Кьюнг, безбожник из безбожников, умудрился стать первосвященником? А Айрант… прости, Господи, за бранное слово, вообще богохульник, так близко допущен к святому алтарю? Вы же их знаете не хуже моего!

Оди понимающе кивнул и ответил:

— Твой сон пророческий. То, что ты видишь сейчас, произойдет в недалеком будущем. А время, как ты понимаешь, меняет людей так, что они сами себя не узнают.

Эти слова навевали некую встревоженность, в них имелся явный подтекст.

— Значит, никому из нас не суждено вернуться на Землю? Мы умрем здесь, на Флинтронне?

Ответ пришел в виде неразборчивых удаляющихся звуков, доносимых, казалось, из глубин пропасти. Очертания перед глазами начали расплываться, контуры стали менее отчетливы, формы — менее определенны. Вдоль стен храма поплыл туман, словно кислотное облако, разъедающее это наваждение именуемое сном. Все краски и образы смешались в первичном хаосе псевдобытия. Последнее, что увидел Фастер в этом хаосе — маленького грудного ребенка, плачущего и дергающего ручками и ножками. Вместо головы у ребенка был полусгнивший череп с черными дырами глазниц. И только потом все исчезло…»

…Фастер проснулся, нащупав под собой кровать, и долго не включал свет, опасаясь, что он сотрет в памяти только что заснятую фотопленку событий. Противнее противного было возвращаться в эту телесную оболочку, созерцать омертвелую темноту каюты, знать, что впереди опять каторжный труд… могилы — эти чудовища, обращенные в пластик… лица покойников, в каждом из которых как в зеркале видишь очертание собственной смерти… темнота… бушующие внутри страхи и смердящие снаружи причины этих страхов — словом, все мерзости человеческого существования. А ТАМ, словно на другом полюсе бытия, покой, благодать, нескончаемое ощущение того и другого…

Когда из-за дверей донеслись громогласные проклятия капитана Кьюнга и в ответ нецензурная ругань Айранта, Фастер еще раз убедился, что находится в этом чертовом реальном мире, а все увиденное — увы, пока лишь просто сон.

– Все ко мне! — резкий голос капитана, пришедший по связи, разбудил наконец сонливый покой.

Через несколько минут экипаж, вернее — то, что от него осталось, еще вернее — многолюдный избыток того, что вскоре останется, находился в центральном отсеке. Угрюмость и Задумчивость — два злых духа, давно поселившиеся на «Гермесе», также присутствовали здесь, возмещая недостаток двух коллег по работе. Атмосфера крайней напряженности, взаимного подозрения и подозрительной взаимности, полнейшего недоумения и непонимания ЧЕГО-ЛИБО вообще — вот та окружающая среда, в которой приходилось медленно перевариваться. Казалось, стало тяжелей дышать, так как воздух был пропитан отравой всеобщего раздражения. Кьюнг сидел, глубоко утонув в кресле и испепеляющее вглядываясь в каждое лицо.

– Наши работы будут продолжаться несмотря ни на что: это первое! Мы не покинем планету, пока не исполним свой долг! — последовала пауза, глубокий вдох, снова пауза (точка-тире-точка), затем продолжение: — Я понимаю, что таинственный убийца, что ходит вокруг да около, однажды почувствовав вкус крови, уже не остановится. И уже теперь мы гадаем: кто станет очередной жертвой… Но я не допущу! — капитан в присущей ему манере стукнул по столу. Состояние аффекта преображало его лицо в маску некого разгневанного божества. — Хватит! Сейчас я каждому выдам оружие для самообороны, — он вытащил три плазмопистолета и аккуратно разложил их перед собой. — Мне тяжело и больно думать, что раздавая эти штуковины, я, возможно, тем самым вооружаю убийцу. Но иного выхода нет. Понять кто есть кто сейчас абсолютно невозможно, а оставить вас беззащитными тоже не могу… Давайте подходите по очереди.

Фастер тут же отрезал:

– Моя религия запрещает мне носить оружие, тем более его применять.

– Ну и черт с тобой! — рявкнул Айрант. — Тогда я возьму себе два пистолета! — он подошел к столу, схватил оружие, взвесил его, повертел на пальце и резким, молниеносным движением фокусника навел дуло прямо в лоб капитану. — А ты не объяснишь мне, в какую сторону оно выстрелит, если я нажму курок? У меня было очень тяжелое детство, я никогда не держал в руках такие дорогие игрушки и не знаю, как с ними обращаться.

Кьюнг спокойно убрал лишний пистолет в находящийся под столом рундук, потер свои ладони, размял пальцы и лишь потом, не глядя на бортмеханика, ответил:

– Послушай, Айрант. Когда-нибудь в моей жизни наступит счастливый момент, когда у меня наконец появится свободная минута, чтобы заехать вот этим кулаком, — он показал кулак, — по твоей не в меру обнаглевшей морде. И поверь мне, в этот удар я вложу все, что накопилось у меня за время нашего знакомства.

Тот весело расхохотался, сунул пистолет в кобуру с черным широким поясом, и нацепил ее на себя. Затем подошел Фабиан. Кодекс роботов не предусматривал отказ от самообороны, да и чувством черного юмора он не обладал, поэтому не мог подражать ни одному из своих белковых коллег, у каждого из которых имелись своеобразные отклонения в психике. Он молчаливо принял предназначенное ему оружие, несколько неуклюже обхватил его металлической пятерней и вернулся на свое место.

– Мы с Фастером работаем поодиночке, — продолжал Кьюнг, — такова уж судьба… Айрант остается в паре с Фабианом. Если вопросов нет, то все свободны.

* * *

Рядом с могилой Оди появился новый песчаный холм и новый памятник. От живых людей, которые только что ходили рядом, только что разговаривали, шутили и смеялись, теперь остались лишь две невзрачные фотографии — образы для воспоминаний, и больше ничего… Их голоса запоздалым эхом еще звучали в ушах, а их лица, смотрящие из прошлого, еще не растворились перед взором. Они ушли в мир теней и призраков, о существовании которого мы так ничего и не узнаем, пока сами не последуем туда же.

На Флинтронне, как всегда, черный день чередовался с черной ночью, сливаясь в единую бесконечную темноту, заполнившую собой все координаты пространства и времени. Проклятая планета! Одна поглощала одну жизнь за другой, словно собирая коллекцию смертей. Подобно космической черной дыре, ее поверхность была открыта для всех желающих, но вырваться назад удавалось лишь немногим. Под флером убаюкивающей тишины здесь скрывался медленный яд отчаяния. Неужели она никогда не насытится человеческими смертями, не удовлетворится переваривающимися в ее песчаном чреве трупами? Правы были те, кто на Земле проклинал ее. Не трусостью, а здравомыслием обладали те, кто опасались ее близкого присутствия. Если звезды излучают свет, нормальные планеты во вселенной этот свет отражают, то Флинтронна излучала гибель и отражала лишь галактическую пустоту…

* * *

Буквально на следующие сутки Айранту пришла в голову неплохая мысль:

– Наш доблестный капитан! Разрешите обратиться! — он вытянулся как струна и отдал честь.

Кьюнг лениво повел бровями.

– Хватит паясничать, говори чего надо.

– У меня появилась идея повнимательней изучить тот нож, которым убили Линда. Конечно, нормальные преступники перестали оставлять отпечатки пальцев еще в веке девятнадцатом. Тогда, кажется, орудовал знаменитый детектив Шерлок Холмс. Но все же…

– Займись этим… А что касается Шерлока Холмса, то, по мнению большинства современных историков, это просто литературный персонаж. Конан Дойль — вот кто был настоящим сыщиком в то время.

Какая, впрочем, разница. В происходящем на Флинтронне ни тот, ни другой все равно не смогли бы разобраться, будь они оба здесь. Айрант тихо ретировался, но уже через пару минут вернулся — взъерошенный и крайне возбужденный. Его распахнутые глаза казались выпуклыми линзами, глаза сверкали то ли от страха, то ли от очередного бешенства. И, как бывает в подобных случаях, огненно-рыжая шевелюра готова была вот-вот воспламениться. В руке он держал окровавленный складник.

– Ну, чего?! — Кьюнг не выдержал его издевательского молчания.

– Нож…

– Я вижу! Притом — в крови!

Айрант кинул складник на стол, сторонясь от него, как сторонился бы демон от святого распятия.

– Мы скоро здесь все посходим с ума!

– Считай, что это уже произошло и объясни в чем дело!

– Да это не наш нож!

Кьюнг поднял складник и небрежно повертел его в руках. На нем было написано всего одно слово, но оно производило впечатление сравнимое с легким ударом по голове: «АСТОРИЯ».

– Вот черт… — он рухнул в кресло, перед глазами поплыл легкий туман, амальгама внутренних чувств стала совершенно беспросветной.

– Нож с «Астории»! — кричал Айрант и этим криком выводя капитана из оцепенения. — Ты можешь дать этому хоть какое-то объяснение?!

– Значит, они все-таки были на этой планете…

– Это более разумно, чем предположить, что нож упал сюда прямо с центра галактики!

– Но куда… куда в таком случае девался звездолет?

– Не знаю. Скорее всего, полетел на мирное освоение космоса.

Кьюнг еще и еще вглядывался в окровавленный складник, смотря на него, как на предмет из иной реальности. В голове — каша полнейшая. Другого слова даже не подберешь: смесь бредовых фактов и еще более бредовых попыток связать эти факты: нож, кровь, убийства, светящиеся могилы, богомерзкие черви, таинственно-непостижимая пропажа вещей, а также мнимая единица, именуемая маньяком-убийцей. Хотелось эти разорванные картинки собрать в единое полотно событий, но никак не стыковалось. А хотеть, как известно, имеет моральное право каждый человек, причем — все, что душе угодно.

Капитан, повинуясь очевидной логике, задал вопрос, который сам собой уже висел в воздухе, он просто озвучил его:

– Давай-ка поразмыслим над следующей версией: если убийца кто-нибудь из «Астории». Такое возможно?

– Это первое, что мне пришло в голову. Я экспромтом прикинул: приземлились они сравнительно недавно, консервированной пищи и кислородных баллонов, если их зарыть где-нибудь в песках, вполне достаточно, чтобы продержаться до настоящего времени двоим, даже троим… Но если во тьме между могил слоняется всего один маньяк-убийца, проблем для нас уже более чем достаточно.

– А причина?

– Очевидна. Они просто посходили с ума, что, кстати, ожидает и нас.

– Значит, светящиеся могилы, исчезновение предметов, загадочная смерть Оди и Линда…

– Конечно! На такое способны только свихнувшиеся!

Что-то муторно-туманное, иррациональное, но все же начало вырисовываться на полотне происходящих событий. Местные боги, если таковые существовали, являлись творцами-абстракционистами, возводящие на пьедестал искусства хаос и бессмыслицу. Из них, этих двух аморфных субстанций, они создали Флинтронну, из них же сделан и местный порядок. Но боги, хоть и одуревшие, не способны на творчество, если в нем не будет присутствовать хоть мельчайшая частица здравой логики. Кажется, эту крупицу наконец-то удалось разглядеть, но…

– Но для того, чтобы убить Линда ему (или им) необходимо было проникнуть на звездолет, — произнес Кьюнг.

– Что делается простым нажатием той дурацкой кнопки.

– Действительно… Но послушай, ведь Линд перед смертью дал понять, что убийца — один из нас!

Вот это уже возражение посерьезней. Айрант, ожидавший такого вопроса, понимающе кивнул: видать, за бешеные несколько минут успел продумать все до мелочей.

– А давай-ка еще раз вспомним, что тогда произошло. Когда Линд лежал в реанимации, ты задал ему вопрос: «это кто-то из нас?», он кивком головы ответил — да.

– Верно.

– Но надо еще и верно истолковать! Подтверждая, что «один из нас», он имел в виду не экипаж «Гермеса», а одного из астронавтов вообще… Если тебе не нравится эта версия, вот другая: убийца, чтоб у него на яйцах гланды выросли, мог быть в маске, и Линд по ошибке принял его за одного из нас.

– Логично… Так какой же делаем вывод? Выходит, движение «Севастия» здесь ни при чем, и мы зря подозревали друг друга.

Бортмех нервозно походил взад-вперед, колебля воздух своим массивным телом.

– Ты лучше скажи: что делать дальше? Бросаться на сомнительного успеха поиски или продолжать работу?

Вот еще проблема. Но миновать ее никак не получится. Капитан на секунду вообразил себе, каким образом могут выглядеть поиски на планете, где темнота лучше любого укрытия двадцать четыре часа в сутки создает идеальный камуфляж не то, чтобы одному, даже целой армии. И прятаться никуда не надо. Искать наощупь — черный несмешной анекдот, искать с прожекторами — значит, еще на большом расстоянии выдавать себя.

– Что-то не приходит на ум ничего вразумительного, — нехотя сознался Кьюнг. — Только если он сам себя по неосторожности выдаст.

– А если он уже на звездолете? Может, сидит сейчас в соседнем отсеке, слушает нашу болтовню и выжидает удобный момент для нанесения удара? — Айрант только подлил масла в огонь, не совершив и попытки, чтобы хоть как-то его затушить.

– Вот этим мы сейчас и займемся! — капитан потревожил кнопку связи: — Фастер! Иди-ка сюда! Прихвати с собой и Фабиана!

Когда электротехник и чудо достижения современной электроники появились оба в центральном отсеке, а в зеркальной вселенной возникли их бесчисленные отражения, они были немедленно введены в курс дела. Фастер удивленно повел своими светлыми бровями и, похоже от того же удивления, забыл даже перебрать несколько бусинок на своих четках. А лишняя молитва сейчас ой бы как не помешала! И ситуация резко изменилась: незримо снаружи, но ощутимо внутри. Больше не надо было подозрительно поглядывать друг другу в спины, выискивая меж собой врага, так как, кажется, появились враги внешние. Айрант, придавая этой версии еще больше веса, вспомнил случай, как Фабиан что-то там узрел в темноте, ускользнувшее от его личного взора. Чем больше крепла уверенность, тем меньше оставалось сомнений — предположение о свихнувшемся экипажи «Астории» наиболее правдоподобное.

Капитан стряхнул наконец с себя шелуху замешательства и нерешительности, вновь обрел бодрость духа и свой командный голос — властный, повелевающий, отчасти даже устрашающий. Именно этот голос, не присущий никому другому, являлся его кредо, отличительной особенностью, за что, возможно, его и назначили капитаном:

– Так! Фастер, тебе задание: вставить во входную дверь электронный замок с двенадцатизначным кодом. Пока ты будешь этим заниматься, мы втроем обыщем весь звездолет — отсек за отсеком, ярус за ярусом. Начинаем немедленно!

Кьюнг, Айрант и Фабиан спустились вниз, в рабочее отделение, где располагались тахионные и фотонные двигатели — мощные устрашающие агрегаты похожие на гигантские глиняные кувшины, опрокинутые вверх дном. Все трое держали перед собой пистолеты и обшаривали ими каждый закоулок царства высоких энергий. Перед взором маячили приводные трубы, генераторы, вакуумные баки с антивеществом: серые угрюмые краски механического бытия. Здесь не было жизни, не было звуков и запахов ей присущих, похоже не было и предполагаемого убийцы. Далее поиски перекинулись в грузовой отсек. Покойники пока не входили в число подозреваемых, но всех их пришлось переворошить, дабы убедиться — убийца не примостился к их молчаливой компании или не лег просто отдохнуть на стеллажах, утомившись тяжелой работы грозного супостата.

Пусто и глухо…

Потом перевернули все каюты, множество отсеков, где хранилось всякое вспомогательное барахло. Кьюнг от перенапряжения весь вспотел, и через мутный взор он видел только собственную вытянутую руку, плазмопистолет и меняющиеся 3D локации, как в шутерах от первого лица. Часов через пять вся внутренность «Гермеса» была исследована вдоль и поперек. И никаких следов присутствия чужака. Фастер к тому времени уже вставил в дверь переходной камеры замок с замысловатым кодом: 904602541398. Цифры сочинил сам, но они ровным счетом ничего не значили — абстракция из мира алгебры, не более. Код должен был каждый держать только у себя в памяти.

Когда эта муторная работа была завершена, все четверо собрались для подведения итогов в таверне — излюбленном месте тусовок. И, так как им часто и подолгу приходилось здесь бывать, то все вокруг (шум виртуального моря, вымышленные посетители столь же вымышленного ресторана, далекий крик чаек, каждый рисунок на стене и даже незначительный узор этого рисунка) — все это отпечаталось в памяти и сделалось назойливым для взора. Помнится, еще на Земле, когда они впервые попали внутрь звездолета, то охали и ахали от восторга с раскрытыми ртами и широко распахнутыми глазами. Тогда хотелось хоть на веки поселиться в этом «райском» уголке. Сейчас же, когда от райских «наслаждений» стало уже подташнивать, на все вокруг стали смотреть с равнодушием или даже раздражением.

Кьюнг поднял руку вверх, привлекая внимание к своей незаурядной персоне:

– На данный момент я могу сказать определенно: кроме нас троих и Фабиана на «Гермесе» никого нет. Код к замку знаем только мы трое, даже наш преданный компьютерный друг не посвящен в эту великую тайну. Проникать на звездолет, а также покидать его он будет с одним из нас. Иными словами, здесь мы в полной изоляции и, надеюсь, в безопасности…

– Если только души умерших не проникнут к нам сквозь стены и не устроят здесь Варфоломееву ночь, — флегматично, почти зевая, вставил Айрант.

– Если мы не будем гневить их своим пустословием, они этого не сделают! — парировал Кьюнг и продолжал начатую тему: — Я не думаю, что наш загадочный убийца вооружен огнестрельным оружием, иначе бы он не прибегал к таким архаичным методам своей деятельности.

– А вдруг он работает исключительно ради искусства? — вновь вставил Айрант. — Только вслушайтесь как звучит: убийство не ради убийства, а ради красоты и изящества его исполнения! Окровавленные ножи, свечение на могилах, медленное доведение жертвы до сердечного приступа… это ведь так романтично! Так изысканно! Так душещипательно! — бортмех снова сделал вид, что прослезился от нахлынувших чувств. — Служба киллера опасна и трудна, и на первый взгляд как будто не видна…

Капитан уже утомился комментировать реплики этого недоумка, и он, совершенно проигнорировав только что услышанное, громко сказал:

– Тем не менее, поодиночке работать нам больше нельзя. Я объединяюсь с Фастером, Айрант остается в паре с Фабианом, раз уж они такие друзья. Пистолеты должны быть в любой момент наготове, связь — тоже. Есть одно слово, которое я не поленюсь повторить три раза: бдительность, бдительность и еще раз БДИТЕЛЬНОСТЬ… Иначе не видать нам больше родной Земли, как своих… — капитан хотел сказать банальное «ушей», потом для красоты слога попытался заменить чем-нибудь другим: глазниц? ключиц? ягодиц? Но так и промолчал.

Молчание это породило новые противоречивые мысли и новые сомнения. Фастер задумчиво вздохнул, затем произнес:

– Во всей этой версии какой-то бессмысленный сумбур. Выходит, «Астория» приземлилась на эту планету, один из них по непонятной причине сошел с ума, остальные его оставили здесь, снабдив едой и кислородом, а сами куда-то улетели, даже не послав на Землю сигнала — скрылись в неизвестном направлении… Так, что ли?

– Более увлекательного сюжета мы пока не выдумали. Но похоже они здесь двинулись все по очереди, — сказал Кьюнг первое, что пришло в голову.

Давно замечено: над детективными историями интересно размышлять в качестве постороннего наблюдателя, доставляет также удовольствие читать о них романы, но самим являться участниками обагренных кровью событий, поверьте, тошно до омерзительности. Реальная ситуация куда более гнетущая, более жестокая и менее романтичная, в ней заранее не запланирован красивый финал, она насыщена привычной грубостью и пошлостью, а главное — реальными страхами.

– У меня имеется предложение, — вдруг произнес Айрант, да так респектабельно, словно находился на собрании акционеров, и даже поднял руку.

– Валяй.

– Устроим оставшимся пассажирам братскую могилу. Прямо завтра выроем большой котлован, поскидаем туда всех, а послезавтра летим на Землю или куда-нибудь ко всем чертям, только бы убраться побыстрей из этой вонючей дыры! Теперь ставим вопрос на голосование…

– Так, хватит!

Капитан, казалось, знавший своего буйного коллегу насквозь, так и не мог сейчас сообразить: говорит ли он всерьез или играет привычную для себя роль придворного шута. Поэтому ответил также уклончиво:

– Когда вернемся домой, я обязательно выдвину это предложение на обсуждение Умным Людям и твоему любимому дядюшке Стробстону. Идея братских захоронений наверняка вызовет у него слезу. А теперь мы должны выполнять именно ту задачу, которую перед нами поставили! Всем ясно?!

Слава великому Брахме: хоть в каком-то вопросе присутствовала ясность и недвусмысленность.

* * *

Снова сутки за сутками потянулось время изнуряющего каторжного труда. Снова трупы и могилы, могилы и трупы (разнообразие, увы, небогатое) — мрачные жильцы и их мрачные жилища. И вокруг только холод галактической пустоты. Мир, где нет ни радости, ни печали. Общество, в котором отсутствует иерархия и классовое неравенство. Идеальное согласие. Идеальный покой. Даже трудно предположить, что где-то еще существует мир шума и суеты — бессмысленной, бесполезной, все равно оканчивающейся этим угрюмым полубытием. Нет, человек не умирает, для него просто останавливается время — ломаются некие внутренние часы, что на протяжении многих лет секунда за секундой, удар за ударом отсчитывали нечто так и не познанное, именуемое жизнью. А после начинается медленное погружение в первозданный хаос…

Темнота давила снаружи, страхи и волнения — изнутри. Всюду застывшие лица уже умерших да искореженные физиономии еще живых: вот та рабочая обстановка и вот тот рабочий материал, на котором они делали свои деньги. Остались вроде самые стойкие, но и у тех начинали сдавать нервы. Они часто останавливались, подолгу всматривались в подозрительный мрак. Слух болезненно реагировал на каждый шорох, на каждый непонятный звук или даже подобие звука. Всем мерещилось, что вокруг да около бродит убийца, давно уже ставший живой легендой, главным героем всех пересудов. Облаченный темнотой как вуалью, словно надев на себя шапку-невидимку, он только и ждет момента, когда кто-нибудь потеряет бдительность.

Вот так, в состоянии вечно взведенных нервов, прошли еще недели две, после чего бдительность и в самом деле стала несколько расхолаживаться. Отсутствие каких-либо экстраординарных событий или паранормальных явлений тому причина. Более не происходило ни покушений, ни глупой пропажи глупых вещей, ни эзотеричного свечения на кладбище и, как следствие, здравый рассудок и ощущение реальности потихоньку возвращались.

Однажды Кьюнг заглянул в каюту Айранта и увидел того утопающего в кресле с гримасой неестественной для него задумчивости.

– Чем занимаешься?

– Сочиняю поэму.

Достойный ответ достойного словоплета, но уж очень неудачная шутка: у капитана поначалу не возникло и мысли, что Айрант говорит всерьез. Он вообще хоть когда-нибудь хоть что-нибудь произносил всерьез?

– Дифирамбы в честь усопших? Каким стилем пишите? Ямб? Хорей? Дактиль?

– Херактель!.. Я на самом деле сочиняю поэму. На меня снизошло творческое вдохновение. Свыше, между прочим, а не откуда-нибудь!

В голосе бортмеха проскальзывала легкая обида, как бывало частенько с Фастером, когда цинично затрагивали его религиозные чувства. Кьюнг плюхнулся в кресло и, взором цепляя противоположный взор, пытался заглянуть в глубину его глаз, чтобы, наверное, проникнуть в душу. Он не помнил, да и не знал, чтобы его бортмеханик, всю жизнь провозившийся с ключами и гайками, любивший изредка от безделья поломать себе голову над интегральными уравнениями, был еще и специалистом высших духовных сфер. Стихи — ну надо же!

– Ты… пишешь… стихи?! Честное слово, завтра на Флинтронне взойдет солнце и выпадет моча в виде осадков! Ну давай, засветись, коль уж поэтом стал! Я весь во внимании…

– Понимаешь… моя поэма несколько пессимистична. В ней, словно в зеркале, отражено разочарование в людях, и вообще — в жизни…

– Давай-давай, не стесняйся! На то она и жизнь, чтобы в ней постоянно разочаровываться.

Айрант многообещающе кашлянул, кажется — немного засмущался, набрал в грудь воздуха и с четко выраженной интонацией начал читать:

Наступившая тишина была особенно торжественной — лирической, наверное. Айрант уперся взглядом в своего командира, но тот даже не улыбнулся. Лишь вздохнул, затем посмотрел на меняющиеся цифры бортовых часов, где маленькие двузначные числа постоянно меняли свои значения, даже не ведая, что этим самым двигают время во Вселенной.

– Поэма закончена?

– Да. Но если меня посетит вдохновение, я сочиню еще одну. А потом еще и еще…

– С тобой хотя бы в течение пяти минут можно поговорить серьезно?

– Можно, если как следует приподнатужиться. Кстати, я еще и сказки сочинять умею! Вот одно из моих последних творений под названием «Ялбе», там в некой сказочной стране прекрасный юноша Йух и целомудренная девушка Адзип нежно любили друг друга.

– Какие еще, к сволочам, сказки?! — Кьюнг вскочил и от злости пнул ни в чем неповинное кресло. — Повторяю: я пришел поговорить о серьезных вещах! Или тебе плевать, у кого из нас в глотке окажется следующий нож?!

– Чего ты так завелся? Я к твоим услугам. Говори, чего надо.

Капитан впервые заглянул внутрь себя и в ворох накопившихся там вопросов, и вдруг понял, что пришел он сюда не за поиском ответов, а… сам уже не помнил, для чего. Может, просто хотел разделить с остальными слабую тлеющую надежду…

– Последнее время вроде все спокойно. Даже чересчур спокойно, что возникает немного диковатое ощущение, будто ничего и не было… Как ты думаешь, может наш неуловимый убийца понял, что мы вооружены и убрался восвояси?

– Лучшей версией будет, если он подох.

– Еще одна мысль: если «Астория» оставила его здесь одного, разумно ли предположить, что она за ним вернется? Не могли же они просто так обречь его на голодную смерть? Может, он отбывает какое-то наказание?

Айрант взял со стола маленькую безделушку (какой-то фетиш: амулет или талисман?) и принялся вертеть ее в руках — скорее всего неосознанно, просто надо было чем-то занять пустующие руки, пока шла напряженная работа мозга. Уже давненько его начала терзать одна довольно банальная идея, еще никому не высказанная, и теперь, кажется, наступило время вынести ее на всеобщее обсуждение.

– Ты знал членов этого экипажа? — спросил он.

– Всех до единого. И все — нормальные жизнерадостные, вполне здоровые люди.

– Я знал только двоих, но и о них могу сказать то же самое. — Талисман, как акробат, продолжал вращаться между его пальцами, и капитан наконец разглядел, что это был фарфоровый белый медведь с обломанными ушами. — А теперь… теперь попытайся изобразить умную физиономию и выслушай, что я тебе скажу: все больше и больше у меня складывается подозрение, что никакого убийцы никогда не было.

– То есть…

– Нож попал к нам случайно. Оди умер от собственного страха. Линд покончил собой.

– А причина?

– Причина, назовем ее ПЕРВОПРИЧИНОЙ, здесь может быть только одна — сумасшествие.

Капитан хотел спросить «чье сумасшествие?», но задал совсем другой вопрос:

– А свечение на могилах? Исчезновение вещей? Кто, по твоему собственному утверждению, читал мой бортовой журнал на кладбище?

– Плюнь на все это. Ничего не было. Осязаемые галлюцинации — первая степень помешательства.

– Когда же наступит вторая степень?

– Когда ты выйдешь на улицу и на небе вместо звезд увидишь большую фигу, направленную прямо на тебя.

– Если ты еще шутишь, значит, у тебя крепкие нервы.

– Не жалуюсь.

Капитан удалился — тихо, бесшумно, не сказав больше ни единого слова и делая свое явление похожим на мистическое наваждение. Он направился к каюте Фастера. А тот только что поднялся с колен и еще продолжал по инерции перебирать четки.

– Я тебе не помешал?

– Нет, заходи.

Кьюнг обнаружил себя в обществе духовных учителей, их абсолютно живые пронзительные взоры, как с икон, смотрящие с портретов не смогла бы почувствовать только самая черствая, закостенелая в атеистическом невежестве душа. Кьюнг, видимо, все же не относился к категории безнадежных безбожников. Почувствовал. И даже — прочувствовал. Несомненно, в этой каюте пребывал совершенно иной дух, явившийся из запредельного мира. Все вокруг было пропитано молитвами и текстами священных книг — дышало святостью и отражало эту святость. Всякий, кто попадал сюда, невольно ощущал перемену в самом себе.

– Фастер, я хотел бы с тобой кое о чем потолковать.

– Садись.

– Ты случайно не сочинил никакой поэмы?

– Чего? — последовало искреннее изумление, и светлые брови неестественным образом изогнулись.

– Ну, тогда сразу приступим к делу. Желаю побеседовать с тобой как человек разумный с человеком разумным. Думаю, мы найдем общий язык. Я всегда был материалистом и этого не скрывал, но притом уважительно относился к людям высоких идей, если… если чувствовал, что эти идеи являются сутью их жизни, а не прикрытием, под которым таится нечто другое. Хочу тебя спросить, только хорошо подумай, прежде чем ответить: ты до сих пор считаешь, что планета населена душами умерших, и что все убийства и прочие проказы дело их рук? — по серьезному, немного встревоженному тону капитана можно было сделать ошибочное допущение, что он сам чуть ли не верит в это.

Фастер некоторое время молчал. Казалось, он думает над поставленным вопросом, но на самом деле он вспоминал недавний сон, который после внутренних колебаний все же решил выложить для постороннего слуха. Просто тоже хотелось поделиться собственными переживаниями. Кьюнг ни разу не перебил, выслушал до конца, при этом выглядел слегка задумчивым. По выражению его лица о большем судить было невозможно. Окончив рассказ, Фастер сделал свои заключения, не дающие ничего определенного:

– Каким образом ОНИ убивают, и кем ОНИ для этого пользуются — сказать трудно. Но то, что для нас кажется убийством, для НИХ — приглашение в лучший мир.

Ох, как стара и как заиграна эта пластинка! Кто-то высказал одну рациональную мысль: мол, если из всех религий выжать соки, то по сути своей они станут абсолютно одинаковым набором духовных аксиом: верь, надейся, почитай, не убий, не укради… и т. д. В этом же списке и что-то там о «лучшем мире».

– ОНИ — надо понимать, души умерших?

– Это МЫ, только в недалеком будущем.

– Ну что ж, благодарю за проповедь, вернее — за откровенность. Я пошел спать. Благодарение твоему Брахме, что он не лишил нас этого, пожалуй, последнего удовольствия.

Дверь каюты с мягким нежным звуком отворилась и почти тут же захлопнулась, оставив каждого наедине с глубокомысленным одиночеством.

«Гермес» — это металлическое рукотворное божество — безучастно продолжал возвышаться над поверхностью планеты, проникая в самую гущу небесной темноты, как бы соединяя собой небо и землю, если то, что вверху, вообще мыслимо назвать небом, а то, что внизу — землей. Его двенадцать опор мертвой хваткой вонзились в пески. Он держал планету в своих цепких объятиях или она его — предмет риторических споров, но он был беспристрастным свидетелем всех происходящих здесь событий, молчаливым хранителем тайн, безгласным глашатаем мертвой тишины и слепого безмолвия, проповедником прибывшего разума и недоуменным наблюдателем творящегося здесь безумия. Он, подобно фантастическим кораблям будущего, не обладал интеллектом, тем более — был лишен чувств, индифферентно перенося все происходящее. Его металлическое спокойствие временами передавалось и экипажу — тогда у них среди тревог и неосознанных волнений наступали периоды зыбкого затишья: работа шла своим чередом, страхи притуплялись, воскресала робкая надежда на что-то лучшее, существующее вне этой темноты. А мысль, что они когда-то все же вырвутся из ее плена, придавала сил продолжать свой подвиг. Но никто еще не знал, насколько обманчив пьянящий покой и насколько убийственно излишнее расслабление. Даже Фастер своим эзотерическим зрением не мог предвидеть, что с горизонта будущности на них накатывается новая волна тревог, новый смерч беспощадных событий, ломающих рамки всякой логики и парализуя всякое здравое осмысление действительности. В лексиконе экипажа этот период будет назван эпохой Кукольного Театра. Представление вот-вот начнется, потерпите, господа… Все, что случалось раньше, поддавалось хоть какому-то натянутому объяснению. Но то, что началось твориться сейчас, воистину было последним детищем нонсенса. Абсурд, оказывается, самая капризная вещь на свете, порой вытворяет такие фокусы, что и в голову не придут. Понятие о реальных вещах и их законах было перевернуто, здравое мышление стало почитаться забавой где-то живущих людей, научный детерминизм — лишь вымыслом наивных философов. Страх, как единственная реальная субстанция, существующая на Флинтронне, диффузией проник в тело каждого, охладил кровь и каким-то острым заледенелым куском отложился в сердце. Здесь уже не было смельчаков, не осталось героев — они закончились.

* * *

Айрант проснулся раньше всех, от души выругался, оделся и направился в грузовой отсек, полагая, что остальные уже там. Огни звездолета еще брезжили рассветом и не горели на полную яркость. Утренние краски, разлитые по бесконечному лабиринту переходных салонов (по виртуальным джунглям, степям и водным просторам), у него, как у поэта, должны бы вызвать чувство всего прекрасного и произвести вдохновение к очередному сонету, но что-то уж со слишком невзрачной физиономией он открывал шлюзовое соединение и со слишком долгим ворчанием, проклиная все сущее, приветствовал вечно спящих пассажиров.

– Привет, консервы! Бока еще свои не отлежали?

Единственное, что хоть немного радовало глаз, это полуопустевшие стеллажи: худо-бедно, а почти половина работы была преодолена, половина навозной кучи перекидана — с одного пустого места на другое пустое место. Сравнение, конечно, циничное, но более деликатного ему в голову ничего не приходило. Казалось, уже само сознание пропитано миазмами разлагающихся трупов.

Сколько же прошло времени с момента посадки? Его никто не считал. Наверное месяца три-четыре или побольше. Время здесь, как застоявшаяся болотная жижа, также смердело и воняло. День старта, если до него вообще суждено будет дожить, пожалуй, пожизненно останется днем историческим — черно-красным листком календаря. Исход. Возвращение с потустороннего мира. Великое Избавление. Отмечать будут до самой старости, возможно — все вместе.

Айрант еще и еще раз подумал: какой мерзкий, неблагородный, откровенно-унизительный труд выпал на его долю и, если бы за него не платили приличные деньги, он под страхом смерти бы не сунулся в эту провонявшуюся метаном бездну. Он считался, во всяком случае — считал себя здесь человеком с самыми крепкими нервами и относительно устойчивой психикой (второе, конечно, спорно), но когда его взгляд вдруг скользнул в глубину отсека, он почувствовал, что его ноги, эти две надежные опоры в жизни, предательски подкосились, сердце замерло, как бы задумалось — стучать или не стучать, ум до предела напрягся, тужась осилить увиденное. Айрант зажмурил глаза, потряс головой, еще раз зло и откровенно выругался, но наваждение не пропадало.

Один из покойников каким-то образом вылез из полиэританового пакета и сидел на полу, возможно, о чем-то размышляя, при этом выпучив свои бесцветные глаза прямо ему в лицо. В одной его руке была зажата рюмка, правда, ничем не наполненная, в другой меж пальцев торчала еще дымящаяся сигарета. Вот так… Факт преподнесен несколько скупо, без удручающих риторических красок, да впрочем, здесь они излишни — важен сам ФАКТ. Ну, давайте к нему добавим, что все это выглядело «зловеще», «устрашающе», «ужасающе», «потрясающе», «душевно угнетающе»… какими еще словами пользуются сочинители мистических триллеров? Да и что от этого изменится? — Ничего. Покойник сидел и смотрел. Бортмех стоял и молчал. Как два придурка, от тупости не зная, что сказать друг другу. Никто даже не поздоровался. Труп находился без единого движения, воплощая собой вершину вселенского безумия и окончательно испепеляя то, что когда-то называлось здравым рассудком. Нет, он не пошевелил головой, не моргнул глазом, не принялся, подобно зомби, расхаживать по грузовому отсеку — он был и оставался самим собой, то есть настоящим трупом, но одним только своим видом уничтожал всякое присутствие духа у тех, кто еще считался живым. Айрант снова потряс головой, потом последовала откровенная матершинная брань, заменявшая ему молитвы, и тихо произнес: «бред…».

– Бред! Бред! Бред! — он уже орал во всю глотку, потом сорвался с места и ринулся в каюту капитана, пиная все попадающиеся под ноги предметы.

Кьюнг уже оделся и, когда увидел своего бортмеханика сильно возбужденного с дико сверкающими глазами, равнодушно произнес:

– У тебя вид, как у человека чем-то озабоченного. Может, не идет рифма к новой поэме?

– Иди со мной!! — рявкнул Айрант так, словно готов был убить одним своим голосом. — Ты наш начальник, человек правильных извилин в голове, должен наконец объяснить мне, тугодуму, что здесь происходит!

– Не понимаю, чего тебе надо?! Ты что, пьян?

Айрант схватил капитана за шиворот и поволок из каюты, не переставая орать:

– Ты меня заманил на эту чертову планету! Ты мне обещал спокойную работу, говорил, что здесь тишина и блаженное уединение! Ты, скотина, затащил меня в это логово чертей и свихнувшихся трупов! Иди теперь объясняй, что вытворяют твои пассажиры!

Кьюнг наконец начал соображать:

– Что-нибудь в грузовом отсеке?

– Иди!!

Покойник находился на том же месте и в той же позе. Выставив свои безжизненные нахальные глаза в пустоту, откинув голову и небрежно распластав ноги, он словно делал вызов не только мыслимым законам, но и своим ошеломленным посетителям. Кьюнг подошел и тихо толкнул его в плечо. Тот упал не проявив никакого сопротивления или признаков воскресшей жизни. Рюмка выпала и разбилась — вот этот звон, пожалуй, и был единственным отзвуком чего-то живого.

– Он мертв, — сделал свое заключение капитан.

– Разумно! Только не понимаю — как ты догадался?!

– Сам он не мог вылезти и закурить сигарету.

– И этот вывод логичен.

Кьюнг вдруг сверкнул глазами: что-то там перевернулось, что-то закипело внутри… Он буквально проткнул взглядом своего коллегу и с ядовитым шипением выдавил из себя:

– Значит… это чья-то идиотская шутка!

– Мне она не показалась ни остроумной, ни смешной.

– Но ведь кроме нас на звездолет проникнуть никто не мог! Дверь блокирована! — капитан, кажется, прозрев, подошел к стеллажам и принялся стучать кулаками о стальные перегородки. — Невероятно!.. Неужели это все-таки кто-то из нас?! Три живые души и один небогатый мозгами робот в радиусе многих световых лет, и не могут разобраться — кто из них убийца?!

Стеллажи невольно содрогались под ударами его взбесившихся кулаков. Из груди извергались стоны — не поймешь: отчаяния или ярости.

– Да угомонись ты! Если здесь замешан тот самый убийца, причем — один из нас, то зачем?.. ЗАЧЕМ ему понадобилось устраивать эти фокусы? Ведь он вооружен! Не проще ли было выстрелить нам в спины?

– Я сам ничего не понимаю…

Оба подозрительно-настороженным взором осмотрели остальных пассажиров: все они тихо, будто в глубоком сне, лежали на своих местах, как утомленные до смерти работники, окончившие смену и упавшие в общем бараке. В душе поселилось нехорошее чувство: так и казалось, что вот-вот послышится чей-то храп или вот-вот кто-то пошевельнется…

Бред!

– Что будем делать, капитан?

– РАБОТАТЬ!!! — Кьюнг заорал так, словно у него внутри перемкнуло все оголенные нервы. — Мы должны выполнить свое дело и вернуться! А всеми этими странными явлениями пускай занимаются специалисты по сумасшествию!

На следующее утро картина выглядела еще более сумасбродной. В грузовой отсек первым зашел Фастер и обнаружил, что трое покойников: два старика и одна молодая девушка неподвижно сидят с зажатыми в руках картами, якобы играя в покер или еще что-то. На полу лежали скомканные бумажные купюры — надо полагать, ставки. Ни усиленные молитвы, ни призвание имени великого Брахмы не помогли избавиться от этого наваждения. Несомненно, факт был реален и до дикости очевиден: пассажиры покинули свои лежачие места и расселись в тесной компании с застывшими масками на лицах, на которых отпечаталась мимика мертвого азарта.

Их вернули на свои места, и те даже не сопротивлялись. Было ясно одно: трупы по своей физиологической сущности оставались трупами: неподвижными, бездыханными, абсолютно бесчувственными. Просто человекообразный материал — корм тем маленьким паразитам, что копошились в песках. Быть может, сырье (прости, Господи, за это слово) для зачатка новой эволюции организмов. Из праха встаем, в прах возвращаемся, чтобы снова из праха же и встать…

Еще на другое утро Фабиан доложил своим «господам» о странной эротической сцене, которую обнаружил в грузовом отсеке. Двое усопших, мужчина и женщина, лежали в обнимку полностью обнаженные в соответствующих позах, не проявляя при этом ни искорки хотя бы тлеющей жизни, хотя бы призрачного движения (тем более сексуальности). Мир вокруг все откровеннее съезжал с собственных катушек.

– Всем сохранять спокойствие! — кричал Кьюнг. — На Земле, как написано в религиозных книгах, мертвые вообще ходили и разговаривали. Причем, никто этому не удивлялся. Запомните одно: эта планета с ее мрачными причудами не должна сломить нашу волю! Мы обязаны выполнить свою работу и также обязаны благополучно вернуться назад!

Кьюнг и сам понимал, что говорит это не столько из собственных убеждений, сколько от бессилия придумать что-то более разумное. Кукольный Театр, как настойчивое осязаемое наваждение, продолжался: каждое утро в одно и то же время, словно захватывающий телесериал. В начале любой рабочей смены кто-нибудь из умерших обязательно вылазил из своего пакета и располагался в другом месте: то с сигаретой в зубах, то с книгой, зажатой омертвелыми пальцами, то в компании себе подобных. Словом — театр бездушных актеров, пытающихся сыграть роли живых в пьесе под названием «Восставшие от скуки». Играли, конечно, плохо и бездарно, зато — впечатляюще. Причем, никто никогда не видел, как покойники двигаются самостоятельно, и это волей-неволей возвращало к изначальной мысли, что ими кто-то манипулирует.

* * *

Все четверо заседали в центральном отсеке. Кьюнг — с мрачной задумчивой физией, похожий больше не на капитана, а на несмышленого мальчишку: растерянного и неспособного решить сложную школьную задачку. Айрант — с демонстративным вызывающим видом, давая понять, что он вообще никогда не поддается панике. Фастер, как всегда, — с четками и внутренней молитвой, совершенно неуловимой для внешнего взора. Ну а Фабиан… этот гибрид белого металла, гелиевого процессора и искореженного до уродливого гротеска человеческого облика, — безмолвно стоял в углу, ожидая чьих либо распоряжений. Кстати, в центральном отсеке с роботом иногда было сложновато общаться, он иногда путал живых людей и их бесчисленные отражения в зеркалах. Особенно комичен был случай, когда Фабиан впервые в «жизни» увидел собственное отражение. И, так как в его программном коде заложено общение с себе подобными, он подошел к зеркалу и произнес: «Модель RUTT-771, вас тоже собрали в компании «Oblion»? Почему вы повторяете все мои движения? У вас еще не отлажен искусственный интеллект?». Тогда, помниться, Айрант, наблюдавший за сценой, от души рассмеялся и произнес: «Придурок, это у тебя не отлажен искусственный интеллект. Вот повезло… взяли себе в помощники тупую ходячую чучелу!». Впрочем, все это давно минувшая проза…

Сейчас же вся компания была в сборе и тягостное молчание кому-то надо было прервать. Айрант, посмотрев на капитана, громко сказал:

– Ну?!

Свет уже дотлевал, делаясь слабым, каким-то безвольным и беспомощным в борьбе с медленно разбухающими сумерками. Гробовая тишина (в прямом и переносном смысле) если изредка и нарушалась, то только голосами присутствующих — измученными и утомленными. Капитан выплюнул накопившуюся горькую слюну, включил дополнительное освещение и начал, если так можно выразиться, собрание акционеров компании:

– Короче, с этим надо кончать, иначе мы свихнемся прежде, чем положим в землю последний труп!

Хорошая идея. Все молчали, не в силах что-либо возразить или добавить к ней. Непонятной оставалась только одна маленькая деталь: кого кончать? или что кончать? Кьюнг продолжал:

– Если есть Бог, то я от всей души благодарю его, что нахожусь еще в здравом уме и не верю ни в Бога, ни в какие мистические силы, и с гордостью отвергаю креационизм как первопричину рождения вселенной, — сказано было твердо, настойчиво, с холодным металлическим отзвуком в каждом слове. — А все эти сумасбродные полтергейсты должны иметь какое-то объяснение. В связи с этим у меня возникла новая версия происходящего, только прошу терпеливо и спокойно ее выслушать… Я до сих пор считаю, что существует убийца, покончивший с Линдом и Оди и, возможно, связанный с движением «Севастия», только… Только он не один из нас и не из экипажа «Астории», как мы думали раньше.

Айрант выпучил глаза и буквально просверлил капитана своим изумленным взглядом.

– И не из УМЕРШИХ ДУШ, витающих над планетой! — внушительно крикнул Кьюнг, отвечая на его немой вопрос. — Скорее всего, убийца — один из покойников, лежащих в грузовом отсеке.

Все облегченно вздохнули. Тривиальное помрачение на почве напряженной работы ума. Это не страшно, это пройдет. Даже Фабиан слегка шевельнул бровями, демонстрируя, что слова произвели на него определенное впечатление.

– Ну что ж, — на удивление спокойно отреагировал Айрант, — для нашей степени помешательства версия вполне правдоподобная. Вообще, я как-то задумывался… может, в нашем морге лежит целая мафия, организованная преступность? Одни таскают вещи, другие подсыпают фосфор на могилы, третьи…

– Извини, капитан, — немного резко и неожиданно вставил Фастер, — ты несешь какой-то бред.

– Но не больший бред, что творится на этой осточертелой планете!.. У меня уже мозги закипают! Я же просил: выслушайте меня до конца! Этот диверсант с земли просто притворился мертвым и все время лежал среди трупов, вводя нас в заблуждение и заставляя теряться в самых невероятных догадках.

– Терпя при этом сорокаградусный мороз…

– Для этого есть термоизоляционная одежда!

Вообще, такая идея еще никому не приходила на ум, выглядела она красиво, несколько вызывающе, отчасти глупо, но абсолютно исключать ее из списка гипотез было нельзя.

– Это проверить пара пустяков, — сказал Фастер, убежденный в том, что капитан заблуждается.

– Вот и я о том же! Сейчас мы проведем один эксперимент. Фабиан, будь так любезен, возьми сварочный карандаш и иди к грузовому отсеку, а мы начнем просматривать пассажиров, всех до одного!

Занятие оказалось довольно новым, до жути противным, но на данный момент жизненно необходимым. Приходилось всматриваться в лицо каждого трупа, отыскивая в нем признаки жизни. Сыны и дочери смерти: и те стали в числе подозреваемых! Кьюнг переворачивал их на стеллажах, тряся за плечи, Айрант для большей достоверности бил каждому по физиономии.

– Черт! Ну и занятие!

Со стороны это выглядело как высшего класса маразм. Если бы кто-нибудь из живущих на земле, находясь в здравом рассудке, понаблюдал за этой картиной, как трое медленно выживающих из ума астронавтов пытаются разбудить окоченелые трупы, используя при этом не только физическую силу, но ругань и маты, он бы, в случае обладания чувства юмора, от души развлекся, в случае его отсутствия — постучал бы себе пальцем по голове.

Часа через полтора проверка подозреваемых была закончена.

– Все мертвы… — разочаровано заключил Кьюнг.

Казалось бы, очевидный факт — ведь люди-то не на пляже лежат, а в морге. Чему удивляться, что здесь все мертвы? Но увы, очередная версия этой захватывающей детективной истории летела ко всем чертям. Айрант, словно плевок, изверг из себя какое-то бранное слово, утомленно уселся на стеллажи рядом с пассажирами и проворчал:

– Ты мне можешь объяснить одно: зачем убийце с места на месть передвигать трупы? К чему этот Кукольный Театр? Может до того, как стать убийцей, он работал режиссером? Тогда что за спектакль мы здесь лицезреем каждое божье утро?

– Если поймаем эту сволочь, сам у него спросишь… Кстати, Фабиан, где сварочный карандаш?

Робот, сверкнув линзами искусственных глаз, показал небольшой продолговатый инструмент, способный извергать из себя тысячеградусные температуры.

– Чего ты еще задумал? — недоумевал Фастер.

И недоумение это было полнейшим, так как связать воедино столь бесполезный здесь инструмент с поисками увертливого убийцы не получалось даже в виде веселой шутки. Капитан посмотрел каждому в лицо: проникновенно, остро, уничтожающе, желая, быть может, просто гипнозом вытащить из них истину.

– Надо раз и навсегда покончить с одной проблемой: выяснить, замешан в этом деле кто-то из нас или нет.

– Поясни… ты что… собрался пытать нас сварочным карандашом? — спросил Айрант. Ничего более разумного не пришло на ум.

– Слушайте внимательно! — капитан был серьезен как никогда. — Все мы свидетели, что в данный момент трупы находятся на стеллажах, никто из них не шевелится и не дышит. — Кьюнг указал рукой в сторону пассажиров, логика в его словах была, конечно, внушительная. — Возражений нет?.. Вижу, что нет. Что делаем далее? А вот что: сейчас мы все трое выходим из грузового отсека и намертво завариваем дверь, так что ночью при всем желании сюда проникнуть никто не сможет. А утром сделаем проверку. Если Кукольный Театр прекратится, и все трупы останутся на своих местах, значит, никакие мистические силы тут ни при чем. Это точно кто-то из нас! И тогда… — Кьюнг вытащил пистолет и потряс его перед носом каждого присутствующего, даже перед титановой физиономией Фабиана. — …я действительно под пытками выведаю — кто! А сейчас уходим!

Больше не было произнесено ни единого слова, так как слова в любом разговоре рано или поздно бывают исчерпаны. То, что сказано — сказано ясно, внушительно и вполне достаточно. Все четверо один за другим покинули грузовой отсек. Фабиан приложил к люку две железные плитки и проварил их со всех сторон. Капитан проверил надежность шва, и каждый направился в свою каюту.

Ночь вползла в «Гермес» в виде огромной черной массы — враждебной, неспокойной, встревоженной собственными думами. Она погасила свет, стерла все звуки и образы и холодной непроницаемой стеной долго висела над головами здесь обитающих: прямо-таки давила сверху. Один только Айрант смог заснуть часа на два, да впрочем, и сон, вместо привычного забвенья, являлся лишь полуреальным продолжением всех тех переживаний, что происходили наяву.

Наутро, едва из мрака брызнули первые лучи искусственного рассвета, все, не дожидаясь сигнала будильника, с тревогой и надеждой поспешили к грузовому отсеку, хотя никто наверняка не знал — чего он тревожится и на что надеется. Металлические пластины были на своих местах и располагались именно так, как их вчера наварил Фабиан: тут вроде все в порядке и с физическими законами и со здравой логикой.

– Теперь разрезай их! — голос капитана заставил тишину вздрогнуть и проснуться.

Робот принялся чертить сварочным карандашом, извергающим тонкий язычок электронного пучка. Раскаленный метал падал на пол и разбивался на мелкие брызги, которые тут же гасли, шипя и краснея. Вход был свободен. Айрант пихнул в сторону неуклюжего Фабиана, юркнул в шлюзовой проем и первым оказался внутри грузового отсека… Увы!.. Еще раз увы! Этот бредовый спектакль все-таки имел свое продолжение.

На полу чуть ли не в обнимку валялись (или возлежали) два трупа, да еще в такой позе, словно оба, будучи пьяные, свалились с верхних полок. Айрант выругался сначала про себя, затем вслух, но легче не становилось. Он почувствовал за своей спиной сиплое дыхание капитана и оглянулся. Кьюнг с заколдованным лицом созерцал новые выходки своих пассажиров, пока не произнося ни слова. Тут же стоял и Фастер с немым бесчувственным взором и еле заметным движением на губах. Даже равнодушный ко всему происходящему в галактике Фабиан — и тот в нерешительности остановился. Самая удачная ассоциация происходящему: долго блуждая по лабиринту, все четверо наткнулись на очередной тупик и, прежде чем повернуть назад в поисках другого выхода, молча, тупо, бестолково разглядывали возникшую перед собой стену, уныло соображая, что дальше хода нет.

– Сейчас мы проведем тест на здравомыслие, — наконец произнес Кьюнг, да так спокойно, словно сообщал сколько сейчас время. — Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте «да» или «нет», понятно?.. Итак, вопрос первый: вчера вечером мы были здесь, осмотрели всех покойников и облазили каждый уголок. Так?

– Да, — подтвердил Фастер.

– Когда мы уходили, они лежали на стеллажах. Так?

– Да, так.

– Люк был заварен у нас на глазах, и ночью при всем желании и при любой сноровке никто проникнуть сюда не мог: ни из нас, ни из людей вообще (включая гипотетического убийцу).

– Это абсолютно исключено, — они пока еще находились в достаточно вменяемом состоянии, чтобы отрицать очевидное.

– Тогда что это?! — Кьюнг подошел ближе, взял один труп за шиворот (то был некий рыжеволосый мужчина лет сорока), встряхнул его и снова кинул на пол. Несомненно, они были мертвы. — Кто мне объяснит?! Ведь этого не может быть! — капитан принялся стучать кулаками о стальные жерди и бубнил только одно: — Я этому не верю! Не верю!! — кажется, у него начинали сдавать нервы, если не окончательно, то основательно.

Потом он вдруг резко обернулся, подошел к Фастеру, вцепился в его рубаху и громко спросил:

– Послушай! Ну даже если это на самом деле души умерших, скажи: какого хрена им это вытворять?! Чего они добиваются? Нашей смерти?.. Думаю, для них это не проблема. Может, хотят нас просто развлечь? Спасибо, уже развлекся вот так! — он провел большим пальцем по своему горлу. — Скажи ты, всезнающий и всеведающий молитвенник, чего им надо?!

От Фастера повеяло непривычным холодом, взор стал колющим и каким-то враждебным. Казалось, будь он неверующим — просто заехал бы по морде. Без слов. Но он поступил иначе: схватил руку капитана, резко отбросил ее в сторону и также резко произнес:

– Не знаю, — сказал, как отрезал.

Кьюнг прошелся вдоль отсека, крича и взывая к лежащим там бездыханным телам:

– Эй! Чего вам от нас надо?! Скажите — чего?!

– Капитан, не сходи с ума! — остановил его Айрант. — Плюнь на них на всех и пойдем отсюда!

– Как… кто мне скажет: как все это называется?!

– Я бы сказал тебе, как это называется… Да здесь светское общество, люди высокого этикета. Такие слова вслух произносить нельзя. — Бортмех выдавил из себя нечто муторно-двусмысленное, похоже, ироничное, и первым вышел из морга.

Работа на планете не останавливалась: шла ли, ползла ли, но тем не менее не стояла не месте: медленно продвигалась вперед, хотелось верить, к своему скорому завершению. Не взирая на происходящие события, стараясь не чувствовать веяние страха, который, как разыгравшаяся непогода, дул здесь со всех концов мироздания, они продолжали возводить эти могилы, словно некие архитектурные шедевры, словно жертвенные алтари для разгневанных местных богов. Черные дни медленно ползли над Флинтронной, и после каждой смены появлялись новые сто пятьдесят — двести песчаных бугорков, увенчанных маленькими аккуратными памятниками, похожими на абстрактные многогранники, которые зияли в черноте и безмолвно вещали о каком бы то ни было, но все же творении разума.

Если работа двигалась, значит дух еще был не сломлен, и каждый пытался утешать себя этой мыслью. Впрочем, утешение было — как лейкопластырь для разрубленного на куски тела. Айрант, за что ему бы надо поставить отдельный памятник, нашел в себе достаточно смелости, прошел с фонарем в самую глубь кладбища поглядеть: чем не шутят местные черти, может кто из покойников решил выбраться наружу и подышать свежим метановым воздухом. Но тут вроде все в порядке. На поверхности планеты Кукольного Театра не происходило. А может, звездолет просто приземлился на какое-то проклятое демонами место? Фастер, кстати, выдвигал эту идею на достаточно убедительном основании своих религиозных догматов и предлагал перенести корабль в другую точку поверхности. Предложение его отклонили, ссылаясь на то, что в абсолютной темноте все точки поверхности выглядят одинаково. Бесполезные и бессмысленные попытки объяснить происходящее рациональной человеческой логикой, не прибегая к древнему мистицизму, воздерживаясь от искушения искать причину действующего театра хаоса в области чего-то инфернального — в происках колдовства или злых духов, ни к чему не приводили. Вокруг творился высшего класса профессиональный Абсурд. Излишний пафос не умаляет значение этого слова: то есть полная бестолковщина, беспричинная по своей сути и бессвязная с чем-либо окружающим. Некий вселенский хэллоувин, делающий дерзкий вызов законам мироздания. Так как здесь эти законы полностью отсутствовали, словно сущая на планете полновластная темнота поглотила в себе все: разум, логику, здравое восприятие действительности. И некогда погасший навеки свет привел к тому, что вместе с ним меркло и всякое человеческое сознание.

Кьюнг настойчиво утверждал, что он был и остается убежденным материалистом от мозга до костей. Но со стороны это выглядело лишь жалкой попыткой изобразить из себя героя-супермена, фанатичного приверженца науки, не сломленного духом навигатора галактических рейсов, вступившего в поединок со вселенским злом. Впрочем, здесь весь его хваленый материализм выродился в простую веру, робкую философскую гипотезу, если угодно — религию, противоречащую очевидным фактам и основанную на далеких выдумках нормальных людей из нормального мира, который, хотелось верить, где-то еще продолжал свое существование.

Айранту было на все и на всех наплевать. Он с одинаковой враждебностью относился и к Богу, и к дьяволу, к светлым силам Высшей справедливости, и к их мрачным антиподам в образе чертей с рогами, к любой философии вообще, если не сказать больше: ко всему вокруг. В его понимании в мире реально существовали только две субстанции — это деньги и женщины, все остальное было лишь несущественным приложением бытия, пустотой и миражом, не стоящим того, чтобы о нем сказать большее. Философия, по его глубокому убеждению, являлась религией шизофреников, а сама религия — философией безумцев.

Что поделаешь, волей-неволей приходилось жить в этом шизофреническом мире, основными постулатами которого были Абсурд, Страх, Хаос и Темнота — та самая Темнота, из которой все рождается, и в которой все когда-то погибает…

* * *

Если раньше после утомленной работы на планете астронавты искали некое забвение в отдыхе сна, то теперь Провидением и это удовольствие было отнято. Ночи стали тревожными и по большей части бессонными. Каждый утверждал, что за дверью своей каюты постоянно слышит шорохи и скрипы: непонятные, совершенно беспричинные. Бывают какие-то хождения, даже отдаленные разговоры.

Легендарные Галлюции? Возможно…

Фастер как-то резко вскочил с постели: ему показалось, что он слышит голос Оди. Сердце еще пару раз стукнуло и замерло. Обостренный слух вонзился в темноту, как сверхчувствительная антенна радиотелескопа вонзается в пустоту космоса, вылавливая самые незначительные шумы… Голос повторился! И он вроде даже разобрал слова говорящего. Оди ходил по коридору и повторял лишь одно: «где я забыл свои очки? где я мог забыть свои очки?». Очки он на самом деле носил, и Фастер вспомнил, что хоронили Оди почему-то без них.

Другой ночью Кьюнг, едва задремав и лишь только окунувшись в целебное забвение, вдруг послышал звонок в дверь: не тот мелодичный, что был встроен в каждую каюту, а резкий и непривычно громкий. Он поднялся и зажег освещение. Руки дрожали.

– Кто?

Ответа не последовало.

– Кто там?! — он нашарил под подушкой пистолет и покрепче сжал его в своей ладони. Оружие буквально вросло в ладонь, слившись в единое целое со всем телом.

Из-за двери донесся протяжный стон, словно кто-то умирал. А может, с Фастером или Айрантом что-нибудь случилось? Стон повторился, сопровождаемый неясными всхлипываниями, похожими на смех.

– Капитан Кьюнг Нилтон никогда не был трусом! — крикнув эту геройскую банальность не столько для ночного гостя, сколько для самого себя, он подошел к стене и ткнул дулом пистолета в небольшую кнопку.

Дверь отъехала в сторону, и в каюту проник своим холодом темный, невзрачный внешний мир… Никого! Пустой коридор. Последовал облегченный вздох: значит, занимательные Галлюции, не более того. Впрочем, их и следовало ожидать. На всякий случай Кьюнг высунул голову, посмотрел направо, налево — лишь сумрак звездолетной ночи, не сказать чтоб радовал взор, но немного успокаивал. Если бы он тотчас закрыл дверь и лег в свою кровать — возможно, все прошло бы намного спокойнее, но его взгляд случайно скользнул вниз…

– А-а-а! Черт!! — крик вырвался из груди спонтанно, как бывает, когда обожжешься.

Спокойно. Просто ночной сеанс спектакля Абсурда.

На полу стояли отрубленные ступни чьих-то ног… Тупым, онемевшим взором он долго всматривался в это осязаемое безумие, опасаясь заметить то, что уже вообще беспощадно било бы по рассудку… Но ЭТОГО не произошло. Ступни были абсолютно неподвижны, хотя на полу в переходном салоне сквозь угнетающий мрак проглядывались окровавленные следы. И еще, что запомнил капитан, это далекий детский смех, который он услышал, возвращаясь в каюту. Такое ощущение, что где-то по салонам звездолета бегают маленькие дети и с радостным визгом играют в пятнашки. Уснуть больше не удалось. Жизнь на Флинтронне сама по себе являлась глубоким сном, острым и захватывающим по своему сюжету, и нескучным — по содержанию. Наутро отрубленные конечности так и не обнаружили, но кровавые следы остались.

Впрочем, этот случай был лишь разминкой темных сил перед тем, что они сотворили с Фастером. И мантры не помогли, и Брахма, наверное, дремал на небесах, забыв оказать своему слуге обещанную в Писаниях помощь. Короче, дело происходило тоже ночью, вернее — в период сна между сменами. Фастер проснулся от стука в дверь. Поначалу это показалось фрагментом сновидений, но стук повторился, обретая при этом естественный звук и реальность.

– Кто там?.. Кьюнг? Айрант?

Из-за дверей донеслась невнятная бессмысленная возня, потом еще раз постучали.

– Да кто это?!

– Сэр, я никак не могу понять… — внезапно возникший из хаоса знакомый синтезированный голос доносился хрипло и приглушенно, словно у робота перегорел регулятор звука.

– Фабиан, ты?!

– Это я, сэр.

– Что происходит?

– Я никак не могу понять…

– Чего ты приперся?! Тебе не дано что-либо понимать!

Но Фастер все-таки поднялся и открыл дверь. Разверзлась серая бездна коридора… как пасть вселенского темного чудовища… ноги его подкосились, он медленно осел на кровать. Впервые в жизни четки выпали с его руки.

Это был не Фабиан!

В слепом полупризрачном освещении различалось крайне уродливое человеческое лицо, неестественно растянутые разрезы глаз, лишенных зрачков, вытянутый искаженный рот, угловатая форма черепа, и вообще — нечеловеческая фигура, создающая лишь дикую пародию на людей. И это дьявольское создание еще и шевелилось!

Хотелось еще раз проснуться…

Фастер почувствовал радужные круги перед глазами и еще туман, как медленный яд проникающий в сознание. В груди что-то схватило. Резким движением он бросился в угол каюты, схватил портрет духовного учителя и, закрываясь им как щитом от мистических сил, взмолился:

– Великий Брахма! Удали это наваждение!

– Сэр, я никак не могу понять… — но голос! Голос несомненно Фабиана!

Затмившийся разум Фастера суматошно начал вспоминать, где находится включатель. Рука долго шарила по стене, пока не наткнулась на знакомую выпуклость, и в каюте зажегся дневной свет… Хотелось верить — спасительный свет. Наконец-то появилась возможность разобрать: кто или что стояло в дверном проеме. Вот чертов каламбур! Ведь так и действительно можно помешаться рассудком. Перед взором находился… ну, разумеется, их служебный робот, просто на его титановый корпус была натянута человеческая кожа. Зловещее впечатление понемногу начало остывать, кипящие чувства — охлаждаться. Как следствие, прояснился ум и вернулся дар речи.

– Фабиан! Объясни, в чем дело! Что за маскарад?!

– Сам не понимаю, сэр… — это механическое пугало выдавило из себя нечто вроде изумления. — Вчера вечером я отключился. А когда реле времени…

Послышались торопливые шаги, и появился Кьюнг. Увидев робота, обтянутого человеческой кожей, он начал медленно оседать, но быстро восстановил самообладание и громким командным голосом заорал:

– Что за идиотизм?!

– Сэр, я никак не могу понять: откуда на мне эта органическая субстанция? Вечером я отключился, а когда сработало реле времени, и я вновь обрел способность воспринимать мир, я увидел на себе кожу. Я удивился. В моем логическом программном коде произошла несовместимость фактов. Тогда я подумал, что это пошутил кто-то из вас. Я решил пойти и выяснить.

Фастер вытер пот со лба.

– Это была самая удачная шутка за всю мою жизнь.

Фабиан принялся сцарапывать с себя непривычную для полупроводникового сознания биологическую материю, она тянулась, морщилась и начала рваться в некоторых местах, обнажая белый металл. Наутро после тщательных поисков в грузовом отсеке на самом деле нашли труп, с которого была снята кожа.

– Идиотизм! Маразм! Полнейший идиотизм!! — орал капитан бессильный предпринять что-то более существенное.

Стало страшно ходить по коридорам и отсекам звездолета. Расчлененные части трупов начали встречаться везде: в кроватях, наводя ужас перед сном, в шкафах, прямо на полу, даже в таверне, отравляя, пожалуй, последнее из существующих человеческих удовольствий — прием пищи. Пол и стены переходных салонов местами были измазаны кровью. Появились даже кровавые надписи на английском языке. Так, на одном из верхних ярусов корявыми крупными буквами было написано: «МЫ НЕ ХОТИМ СПАТЬ!!!». Что это? Послание от пассажиров? Как и прежде, никто никогда не видел своими глазами, чтобы покойники самостоятельно перемещались, тем более — резали друг друга или что-то там писали. Исходя из этого, еще оставались подозрения, что в этом деле кто-то замешан. Не потеряла свою актуальность и версия о сумасшедшем астронавте из «Астории». Тот нож, которым был убит Линд, как вещественное доказательство этой невнятной гипотезы, хранился в столе у капитана и мог в любой момент подтвердить собственную реальность.

Кукольный Театр продолжался, только в более жесткой и извращенной форме. Словно затянувшийся телесериал дабы занять свободное от работы время. В начале каждого дня все первым делом направлялись в грузовой отсек и обнаруживали там пассажиров в самых разнообразных позах, причем, всегда — застывшими и абсолютно неподвижными: то «танцующими» в паре, то сидящими на полу с бутылкой пива или окурком сигареты. Как-то раз один из усопших «повесился», во всяком случае, его нашли болтающимся на веревке. Была также масса самых извращенных эротических картин, вникать в подробности которых не позволил бы светский этикет никаких веков человеческого упадка. Другой из покойников однажды был обнаружен с откусанным ухом своего соседа, торчащим изо рта. В общем, тем для размышления имелось в избытке. Местные боги-деграданты, павшие до облика демонов, творили этот абсурд, возможно, лишь ради собственного развлечения. Но если бы они творили его из НИЧЕГО, как подобает воспитанным богам, то черт бы с ними! Проблема в том, что для своих забав они портили рабочий материал похоронной компании, что являлось непростительным кощунством. В адрес Фастера уже градом сыпались язвительные упреки: «Где, мол, твой Брахма? Почему он не смотрит за творящимся в мире бардаком?». Тот лишь отделывался сомнительными силлогизмами.

Кьюнг неоднократно заявлял, что если он в здравом уме вернется на Землю, то обязательно напишет мемуары о Флинтронне. Вдохновение, полученное здесь, несомненно, сделает его одним из известнейших писателей века. И на своих мемуарах он уже планировал заработать неплохие деньги, даже подсчитал приблизительный гонорар. И совершенно безразлично: будут ли воспринимать их как мистическую фантастику или как вполне правдоподобный научный трактат, обоснованный восклицаниями «я это видел!», «я это зрел!».

* * *

Этот дикий вопль был похлеще ночных кошмаров, он пришел по радиосвязи. Капитан, услышав звук вызова, медленно, даже несколько лениво поднес передатчик к своему уху. Вот тогда и явился этот чудовищный вопль, сравнимый с ощущением, будто режут животное на скотобойне. Да, животное… с тембром голоса Фастера.

– О боги!! Будет ли этому конец?! — Кьюнг сорвался с места и ломанулся к его каюте, по пути чуть не сшибив Айранта. — Фастер где?!

Бортмех отвечал несколько заторможено:

– Вроде как на планету пошел…

– Какого хрена?!

– Я откуда знаю? Может, метаном подышать. Чего ты весь завелся?

– Мигом за ним!

– А в туалет сначала можно сходить? Я по малень…

– Мигом, я сказал!!

Спустя несколько бешеных минут два фонаря уже кромсали тьму неподалеку от звездолета. Фастера нашли сразу, он сидел около одной из двенадцати опор в полусознательном состоянии и что-то махал руками. Его тут же схватили под мышки и поволокли.

– Что?!

– Я… я… я в-видел…

– Чего видел??

– Это… э…э… — Фастер, кажется, находился на грани отключки. Его кое-как заволокли на звездолет и доставили в медотсек.

– Нейросканирование, срочно! — крикнул капитан.

На голову потерпевшего надели обруч с длинным шлейфом проводов, потом зажегся экран монитора.

– Отмотаем-ка минут пятнадцать назад… та-ак… Линд меня учил, как это делается…

Кьюнг нажал некое сочетание клавиш, и на мониторе пошло видеоизображение: как выглядел мир глазами Фастера. Он куда-то шел… перед взором лишь пески, выхваченные из тьмы пугливым светом фонаря… потом остановился… фонарь замер в руке… может, почуял неладное?.. И вот тогда ЭТО произошло. Внезапно разразился фонтан песчаных брызг, словно прямо перед ним взорвали гранату. Окутанный пылью как вуалью явился гигантских размеров червь. Вынырнул почти из-под ног. Мерзкое извивающееся тело, спаянное из множества белых колец, огромная пасть и один единственный глаз с агонизирующим взглядом. Даже Айрант поежился при виде такой картины. После пришел этот страшный вопль и — темнота…

Вспотевшей ладонью Кьюнг нашарил клавишу анализатора, и на экране красными буквами замигала надпись: «УВИДЕННОЕ НЕРЕАЛЬНО».

Капитан с облегчением откинулся в кресле, даже слегка рассмеялся:

– Поздравляю вас, отважные навигаторы космоса! Вы давно мечтали познакомиться с Галлюциями, вот и познакомились! Одно дело про них в отчетах читать, другое — узреть воочию. Эй, Фастер, человек божий! Увиденное нереально! Если еще раз выйдешь на поверхность один — пристрелю на месте преступления! Понятно?

Несчастный вытирал с себя седьмой или восьмой пот. Наконец, к нему вернулась способность складывать звуки в слова:

– Не верю! Я видел его также отчетливо, как вас сейчас!

– О-о… служителю божьему слово «не верю» вообще произносить нельзя. Ладно, немного оклемаешься, спустимся к тому месту. Должны остаться какие-то следы. Детина-то огого какая здоровая была!

Через час, когда Фастер пришел в норму, все трое еще раз сошли вниз, на поверхность, прямо к тому месту, откуда его чуть теплого уволокли. Фастер долго ползал на карачках, шарил пески, тщетно стараясь обнаружить нору чудовища. Разумеется, ничего не было.

Кстати, фанаты Кукольного Театра тоже не будут разочарованы, представление продолжалось! В одну из беспокойных ночей с бортмехаником произошел случай, не упомянуть о котором было бы непростительной ошибкой перед потомками. И бездушный спектакль всех этих ужасов выглядел бы неполноценным. Правда, какой бы неестественной она сейчас не показалась, тем не менее имела очевидца. Так вот, Айрант при всей своей душевной и телесной силе имел одну патологическую слабость, детскую болезнь, которая заставляла его часто вставать среди ночи и бегать по нужде. Как-то он, разбуженный очередным желанием, направился в туалет, но едва оказавшись в потемках коридора, заметил на полу непонятный, но навязчивый для взора предмет. Когда глаза привыкли к темноте и стало ясно (не в коридоре, разумеется, — в мозгах), что это чья-то отрезанная голова с сонливо закрытыми веками, плотно сжатыми губами и холодной мимикой смерти. В переходных салонах уже давно стоял смрад от разлагающихся трупов. Айрант редко поддавался воздействию страха, но в ярость приходил практически по любому поводу. Если сказать точнее: ярость была для него защитной реакцией от страха. Что есть дури он пнул голову и с некоторым успокоением наблюдал, как она, отскакивая от стенок, катится в глубину ночного мрака.

– Поразмыслил, сволочь?!

Впрочем, приключения только начинались. Случай с отрезанной головой был лишь увертюрой к увлекательной пьесе, разыгранной демоническими силами то ли от скуки, то ли от безделья. Он вдруг схватился за живот, побежал к туалету, открыл дверцу…

Ну так оно и есть! Прямо на том месте, где люди любят поразмышлять, невозмутимо восседал один из пассажиров, как на царском троне, сука, растопырив ноги, откинув нижнюю челюсть для властной реплики и выпучив свои бесстыжие глаза. Но реплики не последовало. Казалось, он даже слегка испугался, неожиданно увидев живого. Вот поистине картина, сочетающая в себе трагизм, комизм, идиотизм и нелинейный абсурд! Тупое непредсказуемое молчание длилось секунды две, затем последовал бешеный крик:

– Господин хер!! — вне себя от ярости Айрант схватил труп за шиворот и потянул вверх, оторвав от увлекательного занятия. — Вы заняли мое место! Ну, консервы, совсем пообнаглели! А у себя в морге посрать было нельзя?! — с этими словами он вышвырнул его из сортира.

Покойник, не имея в себе ни духа жизни, ни возможности сопротивляться, безвольно полетел к стенке коридора, упал на колени и уткнулся лицом в плинтус. Так он и остался: со спущенными штанами и торчащим вверх оголенным задом, нацеленным в сторону бортмеха, словно для того, чтобы нанести ответный огонь. Тот с отвращением оторвал клочок туалетной бумаги и, движимый уже не рассудком, а вселившимся в него безумием, швырнул его в сторону трупа.

– Утрись, собака!

Айрант еще долго ругался на разных наречиях, используя все имеющиеся в наличии бульварные слова, но каково же было его удивление, когда в унитазе он увидел огромную кучу дерьма.

– Ублюдок! Даже не смыл за собой!

И тут раздался звук похожий на трезвон охрипшего будильника. Шатаясь от недоумения, бортмех медленно обернулся и посмотрел на загнувшийся труп. Движения не было, но звук донесся явно оттуда. Честное слово — он это слышал! И вдруг он понял, что больше уже не хочет в туалет. Айрант подошел к виновнику трагедии, со всей силы врезал ему пинком по заду и, проявляя неестественную косолапость, направился в прачечную.

На следующий день, когда он рассказывал о своих ночных похождениях, Кьюнг и Фастер от души посмеялись, но смех получился каким-то черным, безрадостным, немного идиотским — отдающим тем же смердящим запахом, что и все происходящее вокруг. Смех сползающих по плоскости умственных деградантов. Безжизненным, мертвым.

Работы на поверхности планеты, хотя и продолжались, но уже двигались не столько ради принципа, сколько из чисто человеческого упрямства. Работали уже не ради долга и даже не ради денег, а просто назло тому бессмысленному бардаку, что творился вокруг. Назло обезумевшим пассажирам, назло этой предвечной темноте, порожденной невесть какими силами. Назло ВСЕМУ и ВСЕМ. Лишь бы продержаться. Доказать, что они люди, и не потеряли чувства человеческого достоинства. А давно атрофированное чувство всякой реальности вызывало ощущение, что все происходящее… нет, не сон, и даже не бред — этакое побочное явление временно свихнувшихся законов естествознания. Казалось, потерпеть еще пару дней и наваждение рассеется, законы придут в норму, разум восторжествует, и все наконец встанет на свои привычные места. Дни шли… Но что-то не рассеивалось. Видать, в глобальном механизме вселенной замкнуло основательно и надолго. Боги от лености дремали. Бесы резвились в торжествующем танце своей безнаказанности.

Капитану уже неоднократно поступали предложения плюнуть на это гнилое дело, повыбрасывать за борт оставшихся пассажиров и убираться отсюда чем дальше, тем лучше. Но тот резко заявлял, что на Землю они вернутся только тогда, когда выполнят поставленную Компанией работу до конца. Подтверждая свои слова, Кьюнг с такой силой стукнул кулаком по столу, что тот наконец сломался.

Работали теми же парами: Кьюнг — Фастер, Айрант — Фабиан, по двенадцать часов в сутки. Из скольки часов состояли сами сутки, никто точно не помнил. Вид замерзших покойников давно уже вызывал тошноту, и тошнота эта, как привычное статическое состояние духа и тела, стала повседневным чувством собственного бытия. Если бы известный философ Декарт родился и вырос на Флинтронне, то его знаменитое изречение выглядело бы следующим образом: «тошнит — следовательно существую». Бесконечные в пространстве и времени могилы создавали иллюзию, что мир из них только и состоит, ими создан, ради них задуман и ими же когда-то будет погублен. Впрочем… некое рациональное зерно в этих размышлениях присутствует. И возможно, лишь беспечно ревущие планетоходы, собеседники в океане молчаливого мрака, не позволяли окончательно сойти с ума.

Фабиан что-то последнее время начал сдавать. Он хромал на одну ногу, стал медлительным, неповоротливым. Его механические суставы перестали сгибаться до конца, речь порой шла с какими-то заиканиями. Со стороны он сильно напоминал больного радикулитом, хотя скорее всего это было следствием всем известного «сотрясения мозга». Айрант поначалу орал на него, но вскоре понял, что роботу необходима профилактика.

– Сэ-сэр, у меня явные неполадке в координационном блоке, — отвечал Фабиан на всякие вопросы о его самочувствии.

Фастер постоянно обещал им заняться, но видя, что робот мало-помалу все же шевелится, откладывал ремонт на многократное «потом». Дел, действительно, и так хватало. Однажды Кьюнг пригласил Фастера в свою каюту для беседы.

– Хочу поговорить с тобой наедине, и чтоб об этом никто не знал, — он указал рукой на пустующее кресло и продолжил: — Этот душераздирающий хэллоувин, что творится на «Гермесе» мне лично уже осточертел до предела! Спасибо, насмотрелся! Впечатлений в избытке! Все вокруг: расчлененные трупы, загадочные ночные звуки, шорохи, интимные вздохи и стоны, хождения по салонам, сильно напоминают мне белую горячку… Скажи, ты хотя бы раз своими глазами видел, чтобы кто-нибудь из пассажиров самостоятельно передвигался?

– Нет.

– Я тоже. И не думаю, чтобы твой Брахма занимался подобной ерундой. В общем, у меня есть идея: нужно в грузовом отсеке, а также в переходных салонах вмонтировать миниатюрные камеры слежения. Сделать это необходимо ночью, если хочешь — можем вдвоем, только чтобы Айрант и Фабиан ничего не знали. Почти уверен, они наконец помогут нам выяснить, что за силы стоят за всей этой чертовщиной…

Надо. И Фастер утвердительно кивнул.

– Я, кстати, сам об этом думал. Но мы уже на несколько раз проверяли весь звездолет. Внутри, кроме нас четверых да искореженных тел пассажиров, никого нет. Даже самый увертливый «убийца», которого вы проповедуете, не смог бы скрываться столь долгое время незамеченным.

Кьюнг откупорил бутылку шипучего напитка, налил доверху два бокала и, отхлебывая мелкие глотки, продолжал развивать свою мысль:

– Когда я собственными глазами увижу, как мистер покойник (или миссис покойница) без посторонней помощи передвигается, курит, пьет скотч и играет в карты с себе подобными мертвецами, тогда я скажу, что мир, в котором мы живем, на самом деле свихнулся… Но пока этого не произошло, у меня до сих пор сохраняются подозрения, что это чья-то жестокая игра, в которой наши пассажиры выступают лишь в образе марионеток. Только кто за ней стоит — вот проблема.

Вопрос, заданный если не в тысячный, то в сотый раз — наверняка. И молчание на него было уже предпочтительней глупых и беспомощных попыток отыскать ответ.

– Значит, ты до сих пор веришь в сумасшедшего маньяка-убийцу из «Астории»?

– Я же не упрекаю тебя в том, что ты веришь в Брахму и существование души?

Фастер только сейчас взял свой бокал и равнодушно пропустил в себя пару освежающих глотков. Но… демон бы все побрал! Ему вдруг показалось, что даже закупоренная газ-вода пропиталась миазмами вездесущего омертвелого запаха.

– Хорошо, когда займемся?

– Завтра ты подготовишь нужную аппаратуру и… если хочешь, то помолись за успех нашего предприятия. А на следующую ночь приступим к делу.

Идея была несколько запоздалой, но вполне рациональной и, будь она осуществлена, это наверняка повернуло бы весь ход дальнейших событий в иное русло. Но увы…