ТРЕТИЙ СОН ФАСТЕРА.

«…планета Флинтронна утопала в призрачных лучах вечного рассвета и никогда не восходящего солнца. Эпсилон Волопаса скрывалась прямо за линией горизонта и, имей планета хоть незначительное внутреннее вращение, она вот-вот появилась бы на глаза. Но движение здесь было кем-то остановлено, как остановлено время, жизнь, процесс осмысления действительности. Над гладью песчаного океана висело туманящее взор марево. Могилы утопали в нем, теряя отчетливость своих контуров, а ближе к горизонту они вообще растворялись в белесой мгле и походили больше на мираж. Унылая, безрадостная игра красок еще более унылого и безрадостного мира. Фастер долго наблюдал эту фантасмагорическую картину, вдыхая в себя ее неживые цвета и запахи. Вдруг он почувствовал за спиной чье-то дыхание. Обернулся…

Опять она!

Черная Леди по прозвищу Шепчущая Смерть. И те же красные глаза, блуждающие под капюшоном, и снова полное отсутствие лица. Этот капюшон был просто накинут на невидимую голову. Глаза плавали прямо по воздуху, вращались, сталкивались между собою и если они случайно посмотрят в одну сторону — прямо в твои глаза, то жуть брала страшная. Леди находилась всего шагах в десяти, за поясом у нее торчал кинжал, который постоянно кровоточил и ронял на пески перезрелые багряные капли.

Шепчущая Смерть ничего не произносила и не двигалась, она лишь только тяжело дышала, отчего ее грудь периодически вздымалась, а капюшон слегка подергивался.

— Ты пришла за мной? — спросил Фастер, заведомо настраиваясь на худшее.

Ответ послышался каким-то путаным и загадочным:

— Не всегда те, кто нуждаются во мне, ждут, но идя, сами находят, — голос ржавого несмазанного шарнира, вращающегося на такой же несмазанной оси, проскрипел по омертвелому воздуху и угас. Черная Леди сделала один шаг навстречу.

Что-то нехорошее, зябкое, ползучее медленно поплыло по телу, и кожа покрылась аллергическими пупырышками… Страх? Или внешнее проявление чувства омерзительности? Он и сам не мог разобраться.

— Зачем ты пришла?

— Я должна показать тебе отдаленное будущее. Хочешь знать, что произойдет на Флинтронне через тысячу лет?

— Тебя послал великий Брахма?

Пауза. Раздумье. Красные глаза лишь на мгновение замерли. Потом ответ:

— Да, — ржавый шарнир крутанулся и проскрипел нечто напоминающее «да». Но и этого оказалось достаточно, чтобы развеять сомнения.

— Тогда с моей стороны не будет никаких возражений. Делай, что тебе приказано.

Леди, черная как ночь и мрачная как краски этой ночи, подходила все ближе, затем вытянула свою костлявую руку и внушительно произнесла:

— Смотри!

Фастер почувствовал, как пески под ногами стали дрожать от вибрации, исходящей из самого центра планеты. Воздух пропитался приглушенным гулом, несущемся откуда-то издалека, могилы начали колебаться, перемещаясь в разные стороны. И опять явился этот ШЕПОТ…

ШЕПОТ, от которого сотрясались кости у всякого, кто его услышит. ШЕПОТ, от которого мир терял свою устойчивость, и незыблемые доселе гравитационные силы, сковывающие все предметы порядком и законностью, стали расслабляться, выпуская на волю разрушительный хаос. Вверху над головой проносились метановые облака, своей формой похожие на легендарных чудовищ из забытых детских сказок. Приближаясь к горизонту, они сгорали в холодном огне утренней зари и превращались в клубы черного дыма, медленно оседающего на поверхность. Вскоре все вокруг было покрыто пеплом. Шепчущая Смерть, самое ужасное словосочетание во всей вселенной, да еще воплощенное в невзрачную личность, некоторое время молчаливо наблюдала за происходящим, давая возможность Фастеру самому осмыслить увиденное, затем произнесла:

— Наступит день, когда на планете произойдет всеобщее воскресение мертвых. И, хотя здесь нет живых организмов, в которые могли бы переселиться души умерших, но Брахма даст им новые нетленные тела, созданные из песка и глины. В них будет земная кровь и небесная плоть. Смотри!

Подул ураганный ветер, даже не подул — налетел в разъяренном смерче обезумевших воздушных масс. Памятники стали переворачиваться, съезжая со своих мест. Ветер усилился, и они, кувыркаясь, полетели в сторону, пока не исчезли все до одного.

— Уберем символы смерти! Здесь должна возродиться жизнь! — громогласно кричала Черная Леди. Сейчас она походила на настоящее божество, спустившееся (или свергнутое) с небес и легкой манией руки повелевающее: быть или не быть всему сущему в мире. Ее голос уже не скрипел как раньше, но был подобен (а может, и являлся) гласом грохочущих орудий. Каждое слово — залп, каждая реплика — целая канонада выстрелов. От них все рушилось и летело в бездну.

— Да будет так, как Я сказала!!

И семь молний ударили с неба. Почва зашевелилась, став какой-то рыхлой, словно распаханной.

— Да извергнет планета мертвецов своих, хранимых в ее чреве!!

Откуда-то заиграла торжественная музыка. Именно торжественная! Не под стать апокалипсическим потрясениям, уродующим мир со всех его концов. Мелодии накладывались одна на другую, и гамма пестрых аккордов, точно красочный букет звуков, расцветала, наливалась соками из мажорных и минорных тонов, завораживала слух неземным своим исполнением.

Подобно морю, выбрасывающему на поверхность нетонущие предметы, планета всколыхнулась, и из ее песчано-пепельного грунта всплыли кости человеческих тел. Вся Флинтронна вмиг была усеяна хаотично разбросанными костями, превратившись в огромное поле давно минувшей битвы. Черная Леди продолжала произносить свои заклинания:

— Да соберется кость к кости своей, да обрастут они жилами и плотью!!

Началось шевеление. Музыка продолжала играть крещендо, медленно нарастая и создавая несмолкаемый аккомпанемент торжествующей победе жизни над тлением. Прошли считанные мгновения, и на поверхности, где только что располагалось самое мрачное во вселенной кладбище, лежали тела людей. Тысячи и миллионы: неисчислимое воинство загробного мира.

— И да вселится в них дух жизни!! — кричала Леди, музыка играла все громче и громче, переходя в аллегро с нарастающим темпом ритма.

Мертвые поднялись!

Все они были в белых одеждах и с улыбками на лицах. Эти лица излучали тихий пронзительный свет, не имеющий никаких аналогов в мире реальных вещей. Огромнейшие толпы народа, затмившие все стороны горизонта, сонм воскресших для новой нетленной жизни — сейчас они радостно обнимали друг друга, как это делают путники, прошедшие долгую изнурительную дорогу и наконец достигшие своей цели. Здесь был спектр всех возрастов: и старики, и молодые, и совсем дети. Сыновья и дочери узнавали своих отцов, бросаясь в их объятия. Братья, увидев друг друга, восклицали от восторга, даже бывшие враги примирительно жали руки. Все вокруг ликовало, облаченное в гармонию света и тепла человеческих сердец. А музыка все играла… Консонанс звуков сочетался с великолепной мозаикой красок, что внезапно открылись взору. Льющаяся музыка набегала волнами и откатывалась в глубь тишины, словно лаская этот мир. Небо стало кристально-голубым, как на Земле. Фастер стоял переполненный безумным восторгом, не зная куда деваться и что делать от нахлынувших чувств.

Черная Леди подошла ближе, кашлянула, поправила свой капюшон и отсутствующим взором посмотрела на этих счастливцев, достигших блаженной жизни. Затем произнесла:

— Теперь закрой глаза.

Фастер повиновался, и на какое-то время все исчезло. Лишь слух продолжал воспринимать некие шумы, пение, смех, полифонию людских голосов.

— Открывай!

Он замер от недоумения. Что случилось с Флинтронной? Не было больше унылых песков, навеки улетучилась едкая темнота, планета превратилась в цветущий райский сад. Повсюду росли многочисленные деревья с изящными изгибами стволов и широкими, раскинувшимися над головой ветвями. Внизу — зеленое море травы с переливами изумрудных волн, которое создавал ветер. Пели птицы, жужжали беззаботные насекомые, и всюду ходили счастливые люди, оживленно беседуя друг с другом. Фастер обернулся…

Куда-то исчезла Черная Леди, а вместо нее он увидел прекрасную белокурую девушку с красновато-карими глазами и обворожительным взглядом, дополняющим волшебную улыбку лица. Ее белоснежная одежда светилась почти солнечным огнем, слепила глаза, и он невольно зажмурился. Но все же успел приметить на поясе у девушки тот самый кинжал с засохшей на лезвии кровью. Она вытащила его, слегка надрезала себе палец и громко приказала:

— Считай!

Капли одна за другой падали на листья травы, выкрашивая ее в червленый цвет. Фастер сосчитал: их было ровно тысяча. Девушка, впрочем, ни малость не изменилась от потери крови, осталась такой же обаятельной, и румянец на ее лице заигрывал с лучами торжествующего света. Она зажала палец ладонью и произнесла:

— Тысяча лет должно пройти прежде, чем сбудется увиденное тобой. Флинтронна станет духовным центром галактики, а живущие на ней вкусят прелести вечной жизни. И помни: лишь те, кто похоронен на этой планете, удостоятся сей великой чести. Их будут звать: сыны и дочери нетленного света. Ибо все со временем погибнет: ваша Земля, звезды, окружающая материя, даже сама вселенная. Только Флинтронна и ее обитатели останутся во веки веков. Так поведал мне великий Брахма.

Фастер начал терзаться: соблазном с одной стороны, и неуверенностью в себе — с другой. Он еще раз оглянулся вокруг, впитал взором прелести постземного бытия, вдохнул ароматы эликсира жизни и робко спросил:

— Как же мне стать соучастником этих счастливцев, избранных благословенным Брахмой? Я регулярно читаю мантры, верю в Него всю сознательную жизнь, чту духовных учителей, воздерживаюсь… Скажи мне, разве этого мало?

Девушка понимающе кивнула, но последующий за этим вздох только насторожил Фастера.

— За твои труды тебя несомненно ждет награда, но… чтобы стать гражданином этой планеты и войти в избранное число вечноживущих нет иного пути, как быть похороненным здесь.

Откуда-то подул капризный ветерок, и кроны деревьев, эти зеленые массивы над головой, в листве которых путались лучи света, принялись пошатываться из стороны в сторону. Всюду были видны люди в белоснежных одеяниях: одни просто разговаривали, другие весело смеялись, дети резво бегали по лужайкам и играли в догонялки.

— Но ведь я еще жив! Смерть не приходила за мной!

В наступившей паузе звуков присутствовало нечто настораживающее. Даже ветер, разгуливающий между небом и землей, на время притих.

— Это верно, я за тобой еще не приходила, — девушка соблазнительно улыбнулась. — Так найди меня сам. Разве это трудно?

Фастер почувствовал нестерпимое желание подойти и обнять ее. Он сделал шаг, другой… Девушка отскочила в сторону и рассмеялась. Он подбежал к ней, но тут в глазах поплыл туман. Тот самый туман, что перед пробуждением разъедает неустойчивую материю наспех сконструированных сновидений. Очертания райского сада стали неясными, словно размазанными в пространстве по принципу неопределенности Гейзенберга. Небо потемнело. Голоса людей и птиц канули в какую-то пропасть. Из наступающей темноты еще раз донесся ее звонкий голос:

— Помни! Ты должен прийти ко мне сам… Сам!

Потом перед взором выросла стена сплошного мрака, но уже мрака реального, осязаемого и оттого — удушливого. В его глубине светились меняющиеся цифры бортовых часов. Без трех минут шесть. Пора подниматься…

* * *

Кьюнг находился в таверне, подогревая какие-то консерванты. Потом появился заспанный Айрант, который постоянно ворчал что-то насчет мерзкой жизни и своей несчастной доли в ней.

– Где шляется эта титановая проститутка? — недовольный всем на свете, угрюмый голос проскрипел по воздуху и угасающим эхом затерялся в переходных салонах звездолета.

Будто бы услышав эти слова прибыл хромающий Фабиан. Он, по своему обыкновению, безмолвно приютился в углу, ожидая распоряжений и бесчувственным механическим взором наблюдая, как его белковые коллеги станут заряжаться странным источником питания.

– Как там поживает наш народный Кукольный Театр? Представления продолжаются? — поинтересовался Кьюнг, а может, спросил лишь для того, чтобы разговором заполнить угнетающую тишину, притаившуюся в каждом отсеке.

– Сегодня, кажется, спокойней. Во всяком случае, я спал мертвым сном, ничего не видел и не слышал.

Виртуальное море продолжало облизывать несуществующие берега. А «посетители» ресторана, вечно сидящие на одних и тех же местах и круглые сутки увлеченные трапезой, иногда замирали, даже слегка оборачивались, чтобы подслушать, о чем говорят реальные люди из реального мира. Снующий туда-сюда официант в белом костюме с черной бабочкой уже всем действовал на нервы. Кьюнг, тысячу и один раз созерцавший эту картину, скользнул по ней беглым взором и готов был уже отвести глаза, если бы не странный виртуальный предмет, лежащий на полу возле одного столика.

– Вот черт… — он потряс Айранта за плечо и показал пальцем на стенку.

Там, в компьютерном мире мнимых вещей и идей, на полу ресторана лежал… нет, не предмет. Валялась отрубленная кисть человеческой руки. Официант ходил мимо нее, не замечая или делая вид, что не замечает. «Посетителей», впрочем, это ни малость не смущало, они продолжали увлекаться содержимым своих столов. И вся созданная романтика от этого выглядела невероятно зловещей.

– Кукольный Театр! Он уже здесь! — Кьюнг плюнул куда-то в сторону, целясь при этом в морду своей судьбе.

– Какая-то сволочь ввела в программу компьютера эту чертовщину! — Айрант зло выругался и тут же добавил: — Но ведь это мог быть только Фастер! Никто из нас не смог бы создать такую искусную графику! Погляди: рука как настоящая! Пусть только попробует утверждать, что в наш компьютер залезли души умерших — я его придушу!

– Фастер… — подозрительно повторил капитан.

– Где этот ублюдок?! Сколько его еще можно ждать?!

– Фабиан, сходи-ка за ним… Постой, я сам схожу. — И Кьюнг покинул таверну.

Каюта Фастера была до сих пор заперта. Факт настораживающий. Он позвонил. Затем постучал… Еще раз и погромче. Попытался вызвать его по связи, но ответа не дождался. Нехорошее, муторное предчувствие неизвестно чего всколыхнуло сердце в учащенном ритме, в душе вновь завертелись каменные жернова, трущиеся друг о друга. Так всегда бывало когда возникала опасность, когда вселялся страх, когда подсознание чувствовало присутствие… смерти?

Капитан разблокировал замок и открыл дверь…

Поначалу казалось, он еще спит, но это обманчивое впечатление длилось лишь долю секунды. Кьюнг схватился за грудную клетку — изнутри что-то болезненно кольнуло. Словно удавка обвила шею, сдерживая дыхание. Мир в глазах, подобно сну, начал меркнуть… Ведь еще вчера вечером они непринужденно разговаривали… Он был бодр… иногда шутил, что для него редкость… работал как вол, а сейчас…

Даже после вакханалий Кукольного Театра картина выглядела уничтожающей. Фастер лежал залитый кровью. В него было воткнуто восемь ножей: два по самую рукоять торчали из глаз, еще два были загнаны в уши, один пересекал горло, а три распустившимся веером выходили из области сердца.

Похоже, здесь поработал отъявленный садист.

Гонимый бешенством и отчаянием, Кьюнг залетел обратно в таверну. Взревев как зверь, он перевернул стол с едой. Потом схватил кофейник и что есть силы швырнул его в одну из стен. Экран разбился, и виртуальное море погасло, оставив после себя мертвую темноту, будто открывая окно на планету.

– Он мертв? — спросил Айрант, который сразу все понял.

– Если его убивали, то почему он не вызвал нас по связи?!

– Значит, спал…

– Дверь была на замке! Замок мог разблокировать только один из нас!

– Пойдем-ка глянем! — бортмех сорвался с места и побежал к каюте Фастера.

Тут было произведено новое открытие, вносящее еще больше неясности в неясность уже существующую. На каждом из восьми ножей имелась знакомая надпись: «АСТОРИЯ».

– Еще раз обыскать весь звездолет!! — рявкнул Кьюнг. Стены вздрогнули и эхом отразили его приказ по лабиринту переходных салонов. — Уж восемь ножей с другого корабля не могли попасть сюда по счастливой случайности!

Озверевшие от бешенства, растерянные от недоумения, они вновь принялись переворачивать отсек за отсеком, надеясь отыскать хоть какие-то следы неуловимого убийцы — все тщетно… «Гермес» был чуть ли не вывернут наизнанку: каждый уголок, каждая подозрительная тень, все емкости, контейнеры, и то, что лишь напоминало собой емкости или контейнеры, также шкафы, полки, межъярусные переходы — все подряд было подвергнуто тщательному осмотру. Бесполезно.

– Если он бродит где-то около звездолета, а по ночам каким-то образом умудряется проникнуть внутрь? — предположил капитан, обретая потихоньку способность здраво рассуждать. — Как можно его вычислить? Поискать снаружи?

– В галактической темноте? — бортмех махнул рукой. Ясно, что затея бессмысленная.

– Тогда подстроить ловушку! Выследить его ночью, когда он будет находиться здесь… Надо же что-то делать!

– У нас огнестрельное оружие! А придурок Фастер от него отказался! Сейчас был бы жив!

– Что ты предлагаешь?

Айрант неспеша поставил на место опрокинутый стол, уперся в него обоими кулаками и пристально взглянул на капитана. Он был взведен до крайности. В подобных случаях его огненно-рыжая шевелюра, казалось, полыхала в лучах неонового света, маленькие глазенки на непомерно широком лице начинали сверкать от ярости. Сейчас он обязательно что-нибудь заорет: просто по-иному стресс снимать он не умел… Но нет. Последующую реплику бортмех произнес совершенно спокойным голосом с грамотной отчеканенной дикцией:

– Послушай меня, навигатор звездного корабля «Алые паруса галактики». Может, хватит строить из себя героев? Они только в сказках бывают. Я предлагаю самое разумное решение: сматываться отсюда куда-нибудь подальше, хоть к чертям в ад, хоть к сволочам в рай, лишь бы подальше от этого гиблого места. Вот такое мое мнение. Изложить в письменном виде?

Кьюнг изменился в лице. В нем проснулось прежнее человеческое достоинство, прогоняющее страх и растерянность. Его профессиональная гордость была снова задета и восставала против собственного уничижения.

– Ну уж нет… За исход похоронной компании перед Центром отвечаю я, а не ты. Ты даже не можешь вообразить себе, что предлагаешь. Допустим, вернулись мы на Землю, меня, разумеется, спрашивают: почему работа на планете не закончена? Что я им отвечу?.. А главное: что обо мне потом будут говорить?.. Капитан Нилтон трусливо бежал с Флинтронны потому что испугался темноты и покойников! Этого никто не услышит! Никто!

– Расскажи им все как есть! Давай пошлем подпространственный радиосигнал и подождем ответ!

– Не будь идиотом! Думаешь, кто-то поверит тому бреду, что здесь творится? Как трупы сами ходят в туалет, слоняются по ночам, мешают спать, играют в карты от безделья. Нас просто засмеют! А за глаза будут говорить, что мы сами перерезали друг друга!

Айрант замолчал. Надолго. Его разум подсказывал, что капитан прав, душа же стремилась, просто рвалась покинуть этот безумный мир и навсегда вычеркнуть его из своей памяти. Разбушевавшиеся чувства пытались спорить с доводами рассудка. Извечная борьба духа и плоти, никогда ничем не оканчивающаяся, лишь одно одерживает временную победу над другим. От внутренней сумятицы, казалось, и снаружи происходил такой же сумбурный, беспричинный, совершенно непоследовательный, алогичный круговорот событий. Внутренний и внешний мир, зеркально отражая друг друга, словно через кривые линзы, уродовали до неузнаваемости некогда нормальный и закономерный ход вещей.

«Будь все проклято!». — Самое мудрое изречение самого выдающегося философа Сорнетта. Ходит легенда, что прежде чем произнести эти три слова, он в течение сорока лет пребывал в молчании, живя отшельником на планете Зелон. И сказав ЭТО, отдал Богу душу.

Да… Ситуация не вдохновляла своей перспективностью. Более двадцати тысяч покойников еще ожидали своего захоронения. Хотелось поскорее запрятать их в глубину песков и забыть эти восковые лица тех, кого уже нельзя назвать людьми. Пускай они лежат там. Пускай терпеливо дожидаются обещанного им воскресения мертвых. Пускай больше не мотают нервы еще живущим. Если кому-то из двоих оставшихся и суждено вернуться на Землю, то там лишь только один вид умершего человека пожизненно будет будоражить в памяти безумные месяцы, проведенные на Флинтронне. Образ трупа превратится в хроническую болезнь, могилы станут вызывать аллергию. Но даже до этих светлых дней и их содержательных воспоминаний надо дожить. Сам факт возвращения находился уже под большим сомнением. Об этом не любили говорить вслух, но тревожная неуверенность, облаченная в форму недоброго предчувствия, засела у каждого в душе. Ведь «Астория» все-таки исчезла, и похоже — навсегда…

– У тебя есть вообще какие-нибудь дельные предложения? — спросил Кьюнг после продолжительной задумчивости.

– Есть.

– Я слушаю.

– Сделать самогонный аппарат и нажраться как свиньям.

Капитан вдруг понял, что обретает способность предчувствовать ответы Айранта на задаваемые вопросы. Он поглядел в глаза своему бортмеханику — этак, с каким-то любопытством, и испытал в этот момент… кажется, зависть. Странное дело: именно зависть! Он не мог понять одного: как в такой ситуации, когда они со всех сторон зажаты в тисках, и жизнь каждого не стоит и цента, причем, нарисованного на туалетной бумаге, — как здесь можно сохранять такую твердость духа, а на смертоносные вопросы с легкостью откидывать фривольные шуточки?

До него еще просто не доходило, что Айрант говорит на полном серьезе, поэтому ответ последовал предельно кратким:

– Запрещено.

– Этим сволочам тоже запрещено мертвым вставать из морга, причем — законами природы! А они плевать хотели на все запреты!

Что-то там перевернулось внутри. Кьюнг призадумался и только теперь понял, что в этой идее есть нечто ценное. Нахлынула волна какой-то обреченной усталости и вдруг захотелось забыться, хоть на некоторое время: уйти из этого мира, убежать от его проблем: кануть в бездну, кинуться в море — куда угодно, только бы немного отдохнуть от самого понятия «жизнь». Погрузиться в лекарственную хмель и ни о чем не думать… Нужна была хоть какая-то отдушина, хоть слабая разрядка для нервов, иначе психика просто не выдержит.

В тот же день вечером оба были уже в стельку пьяные и едва стояли на ногах. Бормоча друг другу невнятную ругань, они принялись натягивать скафандры, чтобы отправиться на планету для свершения подвигов. Немного погодя из «Гермеса» вывалились две неуклюжие фигуры. Они стояли в обнимку, слегка пошатываясь, но не от ветра и не от изменчивой гравитации, а от блаженного сознания того, что они герои, и им на все наплевать. Вокруг, как и прежде, царила нескончаемая ночь, которую резали лучи пьяных фонарей.

– Всех убью!! — вдохновенно орал Айрант, размахивая плазмопистолетом. — Всех до одного!

Кьюнг сделал несколько неуверенных движений, но чувствуя, что планета уходит из под ног, схватился за плечи своего напарника. Их скафандры столкнулись друг с другом обзорными стеклами. Перед мутным взором капитана возникла лохматая рыжая шевелюра и два покрасневших глаза, с трудом воспринимающие то, что видят. И он задал риторический вопрос, без которого не обходилась еще ни одна достойная пьянка:

– Скажи… ты маня уважаешь?

Они какое-то время стояли в обнимку, и каждый не падал только потому, что держался за своего товарища. По сути, они сейчас являлись ОДНИМ ЦЕЛЫМ, стоящим на четырех ногах. Айрант перебрал в голове множество вариантов, прежде чем ответить, потом заорал по радиосвязи:

– Да!!

Кьюнг отвел взор в сторону. Тьма, господствующая над планетой, сделалась какой-то веселой, легкой, беззаботной. В ней то сверкали искры, то слышались далекие песни обитающих здесь чертей, то грезились собственные мысли, которые в нетрезвом состоянии обретают способность вылазить из твоей головы.

– Где этот маньяк из «Астории»?! Мы-ы должны-ы это… найти его! Сейчас! Немедленно! — он произвел один выстрел в дремлющую пустоту. Плазменный импульс вспыхнувшей на мгновенье молнией озарил бескрайние пески. Мир на секунду появился и снова потух. — А ну, выходи, трус поганый! Куда стряпался… то есть, спрятался… то есть, тьфу… А подать его сюда! НЕМЕДЛЯ! — он нацелился в другую точку мрака и выстрелил еще пару раз.

Айрант долго вглядывался в черную непроницаемую завесу, пытаясь разобрать: попал ли капитан в намеченную цель. Потом он закрыл глаза и стал медленно засыпать… Проснулся он тут же. От удара головой о поверхность. Затем встал на четвереньки и запел какую-то песню. Капитан, уже не обращая внимания на своего коллегу, который, как оказалось, не только талантливый поэт, но и видный композитор, пошел вперед и продолжал кричать:

– Никто! Ни-ик-кто не заставит меня поверить в то, что… эти… как их… души умерших парят над могилами! Ни-ик-кто!!

– Ты прав, мой друг! — поддержал его оставшийся позади Айрант, он уже умудрился подняться с колен и тут же шлепнулся на заднее место. — Все это выдумки Фастера! Давай-ка лучше споем чего-нибудь…

– Я не верю Ни Во Что!! — продолжал свою проповедь Кьюнг. — А только в то, что вижу перед своими глазами! И чтобы души летали… — он принялся размахивать руками, демонстрируя каким образом вообще можно взлететь, — это полный бред!

Планета оказалась нема и глуха к разгневанным возгласам ее незваных гостей. Пески продолжали спать под черным саваном вездесущей ночи. Воздух загустел и был вязким как жидкость. Твердое бесконечно-далекое небо напоминало опрокинутую кверху дном бездну, в которой навеки окаменели брызги звездного света. Вселенная словно вымерла, оставив их двоих, но не из милости, а лишь для того, чтоб было кому осмыслить этот трагический факт. Остался ли хоть где-нибудь, хоть кто-нибудь еще из живых?.. На тысячи парсеков вокруг: хотя бы единственная живая душа… Были бы потрезвее, может, и задумались бы.

Немного еще покричав и угрожающе помахав кулаками, они заползли обратно в звездолет. Каждый добрался до своей каюты и прямо в скафандре рухнул на кровать. Наутро хмель прошла, голова трещала, мысли путались в извилинах мозга, и потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, что здесь вообще происходит. Кьюнг вяло стянул с себя скафандр, он был весь мокрый от пота. Встал, покряхтел языком, поскрипел суставами и, проклиная все сущее, направился в душ. В переходных салонах уныло слонялся Фабиан, как кающийся грешник: низко опустив голову и едва переставляя ногами. Кажется, он стал еще больше хромать, а его сустав на левой руке временами подергивался, что являлось тревожным признаком электронной эпилепсии.

– Сэр, непо… сэр, неполад… неполадки, сэр… неисправность в блоках А-786WS, А-988WS, непо… неполадки… — даже тембр его голоса сильно изменился, появилась хрипота, словно у астматика, треск, различные шумы.

Кьюнг безнадежно махнул рукой.

– Фастера нет, а я тебе ничем помочь не могу. Я не специалист… Вот если б тебе нужно было гайку на заднице потуже затянуть — это всегда пожалуйста, а исправить проблемы микроэлектроники… тут меня уволь, — и он вяло вздохнул.

Затем путь лежал в таверну. Айрант уже находился там, наливая себе в стакан очередную порцию огненной жидкости.

– Ну, все! Хватит! — пришлось рявкнуть, иначе до него не доходило. — Пора браться за работу!

Айрант не стал спорить, он просто вылил содержимое стакана в свою внутренность и поморщился от удовольствия. Затем взял внушительный кусок только что согретых окороков и, аппетитно чавкая, принялся поглощать свою закуску. После воодушевленно произнес:

– Извини, друг, но сегодня просто грех не выпить. Я отмечаю Великое Событие.

Капитан наморщился:

– Чего ты там несешь? Какое еще событие?

– День рождения нашей Вселенной. По моим математическим подсчетам ровно двадцать миллиардов лет назад, в ночь с четверга на пятницу произошел Большой Взрыв, и проявился мир, в котором мы счастливо живем. Согласись, разве это не повод, чтобы выпить? — и пустой стакан вновь стал наполняться остатками самогона.

– Что ты за придурок?

– Не-е… не придурок, — Айрант пьяно поводил пальцем в отрицательном жесте, — а умнейший из всех людей! Двадцать миллиардов старушке стукнуло…

– Скажи, а на завтра у тебя никаких Великих Событий не запланировано?

Бортмех пропустил в себя еще одну порцию жидкой радости и даже зарычал от счастья.

– Завтра… я отмечу то, как круто я отмечал сегодня! Кстати, тебе налить?

– У меня есть предложение, — Кьюнг резко сменил тему, отставляя в сторону бутылку. — Работаем по шестнадцать часов в сутки, а для отдыха и восьми часов достаточно. Не красны девицы, перетерпим.

– Мне все равно. — Айрант прицелился, кинул косточку, надеясь попасть в мусорное ведро, но угодил прямо в стенку. — Прежде надо похоронить Фастера.

– Разумеется… Я думаю, работать надо втроем, если этого калеку Фабиана вообще можно назвать работником. Необходимо проявлять крайнюю осторожность, стараться всегда быть вместе, почаще оглядываться по сторонам. Короче, сам должен соображать, что от этого зависит наша жизнь. Девяносто процентов из ста, что во всем этом деле замешан свихнувшийся маньяк из «Астории». Наверняка он слоняется где-то на планете, выслеживая новую жертву.

Бортмех вяло пожал плечами.

– Кажется, у него уже кончились ножи.

– Было б лучше, если б у него кончился кислород.

– Кстати, сегодня не было Кукольного Театра?

– Не знаю, я еще не ходил в грузовой отсек… Да хватит лакать! — заорал Кьюнг, видя как Айрант снова тянется за бутылкой.

– Ты считаешь достаточно?

– Иди готовь планетоход!

Фастер был похоронен на том же месте, рядом с Оди и Линдом. В его бумагах кое-как удалось разыскать фотографию, чтобы наклеить ее на памятник. Рядом повесили четки, как символ его пожизненного подвига. И долго стояли молча, созерцая тишину и вслушиваясь в темноту ночи…

Человек, уходя из этого мира, оставляет после себя какую-то осязаемую пустоту: место, которое уже никто никогда не займет. И еще чувства — томительные, слегка угнетающие, потом они вырождаются в бесстрастные воспоминания, а позже и вовсе гаснут, теряясь в отдаленных уголках памяти. Фастер был самым молчаливым, внутренне уравновешенным, внешне почти незаметным среди всей компании. Почему-то только после его смерти эти достоинства обрели свою ценность. На них теперь стали глядеть не как на закомплексованность обреченного меланхолика, а наконец поняли: что в этом-то и заключается сила духа и та самая победа, о которой много твердят, но никто ничего толком не знает, — победа над самим собой. Его могила являлась самой яркой и внушительной проповедью из всех, что он произнес за свою жизнь. Преданный служитель Брахмы, человек, уповающий на вечное существование души, считающий своим капиталом ее внутренние качества, сейчас наконец-то отправился в тот мир, к встречи с которым готовился почти всю жизнь. Несчетное количество произнесенных мантр и множество бескорыстных добрых дел, как приданое, шли следом за ним. Да, он заслужил как минимум награду среди мертвых и уважение среди живых.

Кьюнг, прежде чем уходить, как-то обреченно произнес:

– Если вдруг окажется, что на самом деле есть Бог и Великий суд, тогда он один из самых счастливых людей на свете.

Айрант промолчал. Но в этом молчании слышалась такая же обреченность.

* * *

И снова этот монотонный, однообразный труд, остохеревший до тошноты в желудке…

Сейчас только приходилось удивляться: чем они поначалу так восхищались? Какую романтику можно было усматривать в пропахших мертвятиной песках и в смрадных могилах? Безжизненная чернота, казалось, заволокла собой весь окружающий мир. (Если этот мир вообще когда-либо существовал.) А тот малый участок кладбища, что озарялся светом сонных прожекторов, как мизерный островок чего-то реального в океане мрака и небытия, ни в коем случае нельзя было назвать жизнью. Лишь бесконечно удаленные, почти угасшие и безликие звезды напоминали изредка о том, что где-то предположительно должна еще существовать Вселенная. Но и те порой казались обычным бытовым миражом.

Планетоход, единственный не знающий уныния и усталости, озабоченно гудел, буравя пески, и озлобленно начинал рычать, как только ему попадался твердый грунт. Из-под его днища периодически выплывали (если выражаться на местном диалекте) однокомнатные неблагоустроенные квартиры: продолговатые неглубокие ямы готовые к приему постояльцев. Тела когда-то живущих людей, одно за другим, скрывались под поверхностью Флинтронны. Как следствие незабвенного Кукольного Театра, у них часто не хватало ног, кистей рук, даже головы, которые приходилось отыскивать и прикладывать на место. Зрелище чем-то напоминало агонизирующие фильмы о четвертой мировой войне, когда трупов на земле было как неубранного помета на деревенских улицах. Тогда тоже днями и ночами только и делали, что хоронили да разгребали завалы.

Всякий раз вспоминая, что вдобавок ко всем премудростям жизни где-то рядом еще бродит свихнувшийся маньяк-убийца, Кьюнг словно пробуждался от состояния вялого сна и для успокоения нащупывал рукоять своего пистолета. Иногда он резко направлял фонарь с какую-нибудь сторону темноты, испытывая судьбу. Но судьба плевать хотела на все его испытания. Временами продолжали свое неистовство тривиальные Галлюции. В лексиконе похоронных компаний они даже писались с заглавной буквы, символизируя основную профессиональную болезнь: слышались то шорохи, то чьи-то шаги, то голоса — звуки, не имеющие реального источника. Айрант утверждал, что вчера, находясь в состоянии крайнего опьянения, он слышал, как где-то бегают и смеются дети. Видать, самогонка была сделана на совесть. Бороться со зрительными галлюцинациями оказалось намного проще: едва успевало что-то померещиться, как иллюзию тут же разрушал луч дальнобойного фонаря.

Айрант работал поглощенный и воодушевленный лишь одной мыслью: поскорее утрамбовать в пески последнего пассажира и сматываться отсюда отныне и на веки веков. Наверное, в банках Земли не существовало такой суммы, за которую его можно было бы еще раз заманить на Флинтронну. Это песчаное болото, омут смертей и страхов, центральная резиденция всех ужасов и кошмаров, теперь, пожалуй, всю оставшуюся жизнь будет занимать объемное место в памяти, но это все же лучше, чем полностью занимать собой все окружающее пространство.

Фабиан сдавал не по дням, а по часам. Он был еще в состоянии перетаскивать трупы с контейнеров, но делал это крайне медленно, иногда теряя равновесие и падая. Одна его рука уже полностью отказала, голова была неестественно свернута набок, правая нога тянулась за левой и служила теперь лишь сомнительной опорой: налицо были все признаки металлического паралича, болезнь высокоорганизованных механизмов — примерно то же, что к старости случается и с нами. Его речи стали сложновоспринимаемы. Мало того, что он заикался, еще порой выговаривал слова совершенно неуместные, путая весь их смысл. Увы, Фастер умер, и некому было этому помочь.

– Кажется, скоро мы останемся вдвоем, — ворчал Кьюнг, продолжая настойчиво работать.

– Втроем с романтикой ночной тишины! — выкрикнул Айрант, но не ради шутки, а от состояния крайней озлобленности.

Первый подвиг шестнадцатичасовой смены был совершен на совесть. Пожалуй, единственное место на теле, которое не болело, это кончик носа да мочки ушей, все остальное ломило как после пыток инквизиции. Измученные, сонные и молчаливые они возвращались на «Гермес», не находя в себе силы даже подыскать достойных матершинных слов, чтобы красноречиво выразить свое состояние. Тут произошел еще один казус, поставивший окончательную точку в дальнейшей карьере Фабиана. Робот, неумело взбирающийся по пандусу, оступился и рухнул плашмя на пески.

– Сэ-сэ-сэр… мне помочь… сэ-сэ-сэр… та-ла-ла-ла-ла…

– Да и черт с ним! — Айрант махнул рукой. — Он уже не работник.

– Оставайся здесь! — приказал Кьюнг и, с некоторым состраданием посмотрев на преданного полупроводникового слугу, добавил: — Послушай, давай его хоть на ноги поставим, пусть сторожит.

Так и сделали. Робот принял вертикальное положение и продолжал стоять с поднятой вверх рукой, словно хотел кого-то ударить.

– Слушай меня, Фабиан! Работать ты все равно не сможешь, будешь у нас сторожем. Если вдруг увидишь поблизости этого маньяка из «Астории», да кого бы то ни было, стреляй без предупреждения! Понял? — Кьюнг отдал распоряжение и внимательно поглядел в потухшие глаза-фотодатчики, соображая, насколько сказанное дошло до сознания робота.

– На-на-на-на…

Потом минутное бессмысленное молчание, и снова:

– На-на-на-на…

– Чего он хочет?

– Не знаю, может пытается заматериться?

Фабиан несколько раз нервно мотнул головой и продолжал начатую мысль:

– На-на-на… на-на… — и вдруг отчетливо и ясно произнес: — море красное, а небо соленое, — затем опять, — на-на-на…

– Ты же видишь, он сошел с ума! — крикнул Айрант. — Забери у него пистолет, а то у него перемкнет какая-нибудь микросхема… Еще не хватало погибнуть от руки этого титанового придурка!

– Действительно, — Кьюнг снял с робота пояс с кобурой и безнадежно махнул рукой, — пошли.

Ночь выдалась относительно спокойной. Но спокойствие это, кажется, имело другую причину: просто спали как убитые и были не в состоянии что-либо воспринимать из какофонии окружающего мира. А мир продолжал свое неистовство. Это стало понятно утром, как только оказались в грузовом отсеке. Затянувшаяся пьеса Кукольного Театра достигла очередной остроты сюжета. Покойники, эти черти в человеческом обличии, устроили там настоящую вакханалию. Один из них стоял с топором в застывших руках, замахиваясь на другого, а тот зажался в угол, пытаясь защититься металлической балкой. На его лице была заморожена гримаса ужаса. Труп, что сидел неподалеку, сделал харакири, вонзив нож глубоко себе в живот. Правда, нож на этот раз оказался гермеским. И ни единого звука, ни единого движения… На полу в грузовом отсеке уже все было в крови. Смрад стоял невыносимый.

– Ну как?! как?! как вычислить эту сволочь?! — орал Кьюнг. — Как он умудряется проникнуть на звездолет?!

– Ты по-прежнему думаешь, что это кто-то из «Астории»?

– Да почти уверен в этом! А что, у тебя другая версия?

Айрант вяло пожал плечами, затем лениво зевнул:

– У меня нет никаких версий. Я устал соображать. Некоторое время я отдохну и побуду дураком.

– Чем всегда и являлся… Я просто размышляю: почему из нас троих он убил именно Фастера? Ответ очевиден: тот был безоружен. Он знает про наши пистолеты и наверняка придумывает для нас более изощренный способ устранения.

– Вполне возможно…

– Возможно! Возможно!.. Лучше бы сообразил как его поймать!

– Схватить за шиворот, когда он будет пробегать рядом.

Капитан глотнул слюну. Лучше бы сплюнул — вместе с ней в него обратно вошла вся накопившаяся горечь сумасшедших дней. Стало тошно вдвойне, а флегматичное равнодушие бортмеха просто бесило его. Так и норовило хоть разок для душевного успокоения проехаться кулаком по его физиономии. Вероятно, так бы оно и случилось, если б тот вдруг не выдвинул новую идею:

– А что, если устроить приманку?

– Какую?

Айрант почесал в затылке и респектабельно произнес:

– Допустим, сделать вид, что мы потеряли пистолет где-нибудь недалеко от «Гермеса». Он найдет его, обрадуется, как последний дурень, а там вместо боевых патронов будет взрывчатка… Бах! И сказки конец!

Идея выглядела весьма незатейливой, старомодной, отчасти даже разумной. Но…

– А где шанс, что он вообще его найдет в такой темноте?

– Действительно… Ну, в таком случае рядом с потерянным пистолетом вкопаем столб, подведем электрический свет и еще повесим объявление: «маньяк, мы здесь растеряли все свое оружие, верни пожалуйста. Наш адрес: планета Флинтронна, «Гермес», Кьюнгу Нилтону». Как думаешь, теперь найдет?

Кьюнг в прямом смысле слова прострелил взглядом беспечно восседающего в кресле бортмеханика.

– Что ты за дурак?!

– Сам удивляюсь. Тогда поставь сторожа у двери. Меня, к примеру. Я отличный сторож.

– Он не проникает через дверь, она все время закрыта. А код знаем только мы двое!

– Может, он это делает через сопла реактивных двигателей?

Капитан на минуту призадумался и нарисовал в своей обесцветившейся фантазии тонкие приводные трубы подачи топлива. Потом подумал: до какой степени дистрофии должен дойти предполагаемый убийца и в какую буквы арабского алфавита он должен изогнуться, чтобы там пролезть.

– Да нет, бесполезно. Я думаю, что он постоянно находится на звездолете, но каким-то непонятным образом умудряется от нас ускользать.

– Может, он обладает гипнозом?

– Черт его знает… но надо что-то делать!

Бессильные перед неразрешимой проблемой оба погрузились в тупое молчание. Только один относился ко всему панически-озлобленно, другой наплевательски-иронично. Но действительно, нужно было что-то предпринимать.

– Есть идея! Надо выкурить его! — внезапно заявил Айрант и тут же, спохватившись, добавил: — Между прочим, я говорю серьезно.

– Чего ты еще задумал?

– Нам нужно некоторое время пожить в скафандрах, а всю внутренность звездолета заполнить смертоносным метаном: просто открыть доступ атмосфере. Потом вновь заполнить ее нормальным воздухом. На это развлечение уйдет несколько суток.

– А что, если он вовремя сообразит и тоже залезет в скафандр?

Опять тупик. Опять глупое молчание. Айрант еще глубже утонул в кресле и опустил голову в проем между плотно сжатыми кулаками. Кажется, он постарел. Морщины какими-то иероглифами глубоко врезались в лицо, брови нависли над глазами, создавая впечатление вечной задумчивости, рыжие волосы все более покрывались известью. Наверняка переживал не меньше других, просто умел это скрывать. Он резко выдохнул застоявшийся в легких воздух и произнес:

– Да… если к тому же его вообще никогда не существовало, то затея действительно бессмысленная, — но тут же, ободрившись очередной надеждой, бортмех высказал другую мысль: — Однако, если этот маньяк слоняется по кладбищу, на песке должны остаться его следы.

– Они ничем не отличаются от наших, скафандры абсолютно одинаковые.

– Но мы хорошо знаем где работали. Надо поискать там, где мы ни разу не ступали!

– Там следы других похоронных компаний.

– Черт бы пробрал! Ни одной зацепки!.. Ну хочешь, я сегодня всю ночь один просижу в грузовом отсеке и понаблюдаю, что там происходит.

Кьюнг уже устал от этой бесплодной словесной перебранки и, вяло шевеля языком, ответил:

– Успокойся… я уже проводил такой эксперимент. Именно в ту ночь ничего не произошло. Театр спал, ты не поверишь, мертвым сном. Он как будто чует наше присутствие… Ладно, пойдем работать, будем надеяться на удачный случай.

* * *

Контейнер был набит трупами почти до отказа, и вечно ревущий от недовольства планетоход тронулся по проторенному маршруту, волоча его за собой. Фабиан стоял на прежнем месте, слегка утонув в вязких песках. В нем явно угасали всякие признаки электронно-механической жизни. Ходить он был уже не в состоянии, разговаривать — тоже. Его голова время от времени подергивалась. Немного идиотская ассоциация, но так иногда дергаются животные, отгоняя от себя назойливых насекомых. Одна рука поскрипывая беспорядочно шаталась из стороны в сторону, словно что-то нащупывая в воздухе. Пройдет еще несколько часов, и он окончательно замрет, обернувшись статуей. Планета и над ним проявила свои пагубные чары.

Без Фабиана работать стало как-то скучно. Не на кого покричать, не на ком разрядить накопившийся в нервах сгусток злобы, да и пара лишних рук не оказалась бы помехой. Но тем не менее дело продвигалось. Пассажиров одного за другим укладывали в пески. А те, со своей стороны, не выражали ни радости встречи с новым миром, ни горечи прощания со старым. Эти холодные замерзшие мумии, вытворяющие на «Гермесе» бог весть какие дела, здесь были покорны во всем. Айрант как-то выразился, что пассажиры за пределами звездолета начинают чем-то напоминать ему покойников. И Кьюнг долго размышлял: можно ли это высказывание расценить как шутку, и если да, то относится ли она к категории остроумных?

Короче, воодушевленные упертой решимостью они делали свою работу. Лишь изредка уставшие до чертиков в глазах они позволяли себе десятиминутные перерывы, в течение которых молча сидели и созерцали темноту, не в силах ни говорить, ни о чем-либо мыслить. Воспользовавшись одной из таких передышек, Айрант решил пройтись вглубь кладбища, без какой-либо определенной цели — лишь бы немного размяться. Он светил фонарем в нескончаемые шеренги памятников, в тысячный раз вглядываясь в эти неживые лица и в тысячный раз спрашивая себя: к чему вообще эта мерзкая жизнь, если у нее такой паршивый конец? Молчало небо. Молчала земля. Молчала и его собственная душа. На философские вопросы, как известно, еще никто не придумал достойных ответов.

Его внимание привлекли шесть могил, расположенные как-то обособленно от других. Любопытства ради он решил посмотреть — что еще за элитное захоронение, но едва приблизился и начал читать надписи на памятниках, как почувствовал во всем теле внезапную слабость. Ноги подкосились. Впервые он был по-настоящему сломлен духом и чуть не закричал.

– Кьюнг! Немедленно сюда!

Капитан примчался через полминуты, вращая в разные стороны обезумевшим пистолетом.

– Ты что-нибудь видел?!

– Да. И оно перед твоими глазами!

– Что?!

Айрант молча указал на могилы.

– Твои родственники?

– Читай имена, идиот!

Кьюнг посмотрел на фотографии и обомлел. Он мгновенно узнал всех шестерых:

– Мики Лайдон… Сэм Бит… Джон Уильям… — его голос с каждым словом удалялся в глубину пропасти. Уже совсем шепотом он добавил: — Экипаж «Астории».

– Причем, в полном составе!

– Ну, бардак! Ну, бардак! — Кьюнг подошел и потрогал каждый памятник, еще неуверенный в происходящем. — Значит, наша версия летит ко всем чертям?!

– Ты же видишь: все они давно под песками!

– Если даже предположить, что пятеро из них трагически погибли, затем умер шестой, то кто… кто сделал эту шестую могилу?!

– А у них на борту не было служебного робота?

– Нет!

– Точно?

– Точно!

Разбитые недоумением как параличом, оба находились не в состоянии бежать от фактов угнетающей реальности: шесть могил строго по порядку, одна за другой, вырисовывались из темноты вечного вселенского сна. На них — еще не обесцветившиеся фотографии, веселые улыбающиеся лица тех, кого они только что подозревали в помешательстве и во всех убийствах. Да-а… детективы хреновы.

– Надеюсь, ты понимаешь, что нам уготована та же участь? — Айрант задал вопрос так проникновенно, что капитану показалось будто его растормошили изнутри.

– Здесь не жизнь, а какой-то чертов омут! Куда же девался звездолет?

– Туда же, куда денется и наш!

Кьюнг крайне подозрительно осмотрел сгустившийся вокруг сумрак. Он оставался прежним: молчаливым и враждебным. Но лишь впервые в душу вкралось предчувствие, что это НЕ обыкновенная темнота, она стала напоминать живую органическую субстанцию, беспредельно огромную, бесконечно загадочную, озлобленную на незваных вторженцев из чужого далекого мира. Темнота сжала планету, накрыла ее своею черной ладонью и, казалось, еще немного усилий с ее стороны — и она раздавит всмятку все на ее поверхности. А свет… куда же девался свет?.. Неужели где-то действительно существует голубое небо? Или это просто красивая легенда, как и вся предыдущая жизнь?

Айрант на всякий случай вытащил пистолет из кобуры и тихо, опасаясь, что их могут подслушивать, произнес:

– Очевидно одно: на планете кто-то есть.

– Думаешь, все-таки инопланетный разум?

– Методом исключения уже ничего другого не остается. Это всяко более здравое предположение, чем бредить душами умерших.

– Но какого черта… — Кьюнг был вне себя от непонимания. — Если бы они хотели уничтожить нас, разве это проблема? Они что, освоив межзвездные перелеты, до сих пор не изобрели огнестрельного оружия, что пользуются ножами, причем, сворованными с другого звездолета? И как объяснить эту чертовщину с перемещениями трупов? А светящиеся могилы? А норы на поверхности?.. Почему Линд перед смертью утверждал, что его убил кто-то из нас?

Айрант долго молчал, прежде чем продолжать разговор, и вскоре стало ясно, чем было обусловлено это молчание.

– Капитан, мы с тобой остались вдвоем. Оба находимся на грани жизни и смерти… Думаю, было бы не по-человечески держать от тебя какие-то секреты. Я всегда считал тебя мужественным парнем, и знаю — ты стойко вынесешь то, что я скажу. Только выслушай меня до конца.

Кьюнг замер. Что-то физически тяжелое ощущалось в довлеющей со всех сторон темноте. Безмолвие агонизирующее стучало в висках. И Айрант коротко произнес:

– Это я убил Линда.

– Что?.. — капитан даже похолодел. Потом еще раз и уже громче: — Что?!

– Да… если бы тогда в реанимации Линд протянул еще несколько секунд, он бы указал на меня.

– Ну… ты… сволочь… — Кьюнг осторожно нащупал рукоятку пистолета.

– Сволочь, последний подонок, ублюдок — со всеми титулами согласен. Но я просил тебя: наберись терпения и выслушай. Во-первых, клянусь небом и землей, что к остальным смертям я непричастен! Во-вторых, убийство было непреднамеренным, у нас завязалась ссора. В-третьих, тогда, находясь в заблуждении, я был уверен, что Линд в свою очередь является убийцей Оди.

Слова бортмеханика доносились как сквозь дальнюю телефонную связь: все звуки онемели, присутствовали шумы — то ли в голосе, то ли в голове у капитана.

– Тебе не поможет никакое оправдание, Айрант…

– Я не оправдываюсь, а излагаю факты! Будь добр, выслушай!.. Итак, с того момента, как с нами не стало Оди, я сразу заподозрил Линда и, кстати, говорил тебе об этом. Один раз ночью я его все же выследил, он направлялся в грузовой отсек. Я тайно последовал за ним и застал его там склонившимся над одним из трупов. Представляешь ситуацию? До сих пор не знаю, что он там делал, но по-моему занимался мародерством: золотые зубы, серьги, кольца и тому подобное. Хотя сам мне начал ездить по ушам, что проводит какие-то опыты по медицинской части. Короче, между нами завязалась ссора и, как следствие, драка. Неизвестно, чем бы все закончилось, если б не вмешался Фабиан. Этот придурок сообщил нам, что драться нехорошо, и мы прекратили.

Айрант замолк, включил свой фонарь и что-то там принялся выглядывать в темноте. Памятники вспыхивали отраженным светом и тут же гасли, мановением волшебного луча обретали форму и цвет, но лишь он ускользал от них, опять прекращали существовать, сливаясь с мраком небытия. Напряженное молчание длилось с полминуты.

– Показалось… Итак, я продолжаю. Ты меня вообще слушаешь?

– Пока слушаю.

– Так вот: это я тогда ударил Фабиана по голове, от чего он сломался в первый раз. Но все это лишь предисловие. Какое-то время спустя я зашел к нему в каюту, Линд что-то возился в своем чемодане. Бог с ним, дело хозяйское, но вот что странно: увидев меня, он вдруг резко закрыл чемодан и сунул его под кровать. Я вновь стал допрашивать: что за секреты? Он вежливо послал меня подальше. Догадываешься — куда?.. Тогда я еще раз обвинил его в смерти Оди, и у нас опять завязалась драка. Тут он, выйдя из себя, схватился за нож и стал орать, что убьет меня, если я не уберусь. Ты хоть раз видел Линда, эту статую лишенную эмоций, в настоящем гневе? Среди нас он считался самым уравновешенным, а здесь его словно подменили. И тут я увидел, что в коридоре переходного салона валялся еще один нож…

– В коридоре?

– Да, согласен, очень странно: как он там вообще оказался? Но тогда, ни о чем не думая, я схватил его и бросился на врача. Поверь мне, хоть злость кипела до предела, у меня не было намерения его убивать, хотел просто немного порезать, чтоб больше не выступал. Его горло как-то само подвернулось под мой удар, я метил в грудную клетку… В общем, когда я понял что случилось, было поздно. Линд лежал в крови и тяжело дышал. Добить его у меня не поднялась рука, и я скрылся… Вот и вся история. Интересно было?

– Очень! И складно так рассказываешь! Особенно вот эта цитата: «его горло как-то само подвернулось под мой удар».

– Извини, я не мастер риторики. На собачьем языке выложил все как есть.

Кьюнг неопределенно поглядел на него сквозь обзорное стекло скафандра. Злобы больше не было. Не было, кажется, и желания мести. Но присутствовало в его глазах что-то уничтожающее. Айрант, не выдержав этого томительного взгляда, закричал:

– Ну я тебе клянусь, что к остальным смертям я непричастен! Ни, тем более, к этим проклятым перемещениям трупов! Неужели ты думаешь, что сознавшись в одном, я бы умолчал о другом?!

– В теле Фастера тоже были ножи…

– Не убивал я его!! — динамики, встроенные в шлем скафандра, даже захрипели от этого возгласа.

Таинственная завеса преступлений немного приоткрылась, но это не вносило никакой ясности в суть происходящего, даже наоборот: вселяло еще больше сумятицы и непонимания.

– Какого черта ты так долго молчал? — спросил Кьюнг.

– Не хватало сил признаться… Я бы мог молчать и дальше, и никто бы об этом никогда не узнал. Но, как видишь, у меня еще не до конца погибла совесть.

Опять тишина и тревожная задумчивость… Что дальше делать, и как правильно поступить? Жизнь у обоих не стоила ни цента, смерть невидимкой кружила где-то поблизости, и порой ощущалось ее касание: омерзительное для тела и тошнотное для души. Не будет преувеличением сказать, что они чувствовали себя лишь немногим живее тех, кто уже находился под песками. Паническая незащищенность перед смертоносным НЕЧТО, обитающим на Флинтронне, убивала последние силы. А впереди еще работа, работа, работа…

– Капитан, не будь дураком. Еще раз повторяю: надо сматываться отсюда!

– Я уже говорил…

– Ты корчишь из себя героя! И думаешь, что тем воздвигаешь себе памятник чести! А на самом деле губишь людей, которых мог бы спасти… — Айрант сопровождал свою речь размашистой жестикуляцией рук, как делают проповедники или вдохновенные ораторы. В скафандре это выглядело особенно нелепо, да и делал он это скорее неосознанно-рефлекторно, а не с целью произвести впечатление на публику.

Публика спала беспробудным сном. Кьюнг, даже не глядя в его сторону, раздраженно спросил:

– Что ты имеешь ввиду? Поясни!

Бортмех приблизился к нему вплотную, так что их шлемы со стуком соприкоснулись, а глаза возбужденно горели, скрестив как в поединке взоры.

– Поясняю: больше всего на свете я ценю жизнь, и жизнь эта, по странному стечению обстоятельств, моя собственная! Теперь слушай дальше и постарайся сообразить! Если из-за твоего рыцарского достоинства мы не вернемся на Землю, они пошлют сюда еще одну экспедицию. И с ней будет тоже, что с нами и с «Асторией» — смерть! Причем, эти новые жертвы, бессмысленные и глупые, которые можно избежать провоцируешь ты своей нерешительностью и своим надутым геройством!.. Ведь если мы сейчас умудримся вырваться из этого болота, да еще ухитримся благополучно достигнуть Земли, все им доходчиво объясним, они вышлют сюда специальный исследовательский корабль, оснащенный современным оружием, и сожгут всех этих чертей, если те на самом деле здесь водятся!

– Можно послать радиосообщение.

– И сколько придется ждать ответ?! В подпространстве сигнал идет отсюда до Маяка восемь суток, и примерно столько же от Маяка до Земли. Заметь: это только в одну сторону, а еще назад. Восемь ю четыре, по версии таблицы умножения, будет тридцать два. Ждать тридцать два дня! Больше месяца! Нас к тому времени уже сожрут!.. К тому же, в радиосообщении не уместишь такой объем информации, чтобы придурок Стробстон смог сообразить, что здесь вообще происходит. Если даже мы этого до сих пор понять не можем!

Две неуклюжие фигуры в скафандрах утомленно присели на песчаный бугор одной из могил. Спорили, сами не зная о чем. Даже не спорили, а так… будоражили связь, получая некое успокоение от звуков человеческого голоса, потому что тишина, да еще затянувшаяся, да еще в самом центре вселенского погоста была отравлена каким-то ядом и действовала на психику похлеще шумной рок-музыки. Бывало, иногда они разговаривали друг с другом лишь для того, чтобы не помрачиться умом во мраке окружающего безмолвия. Сейчас необходимо было найти правильное решение, если оно вообще существовало. Понять: где они находятся, от кого или от чего собираются бежать, внести хоть во что-то хоть какую-то ясность было нестерпимым желанием для обоих. Но увы! Сущая в мире темнота, казалось, проникла в мозг, затормаживая там все процессы, помрачая здравый рассудок и делая его неспособным к осмыслению чего-либо.

Кьюнг начал колебаться. Впервые. Но всерьез. Он вспомнил своих родных, ожидающих его на Земле: жену, дочь, сына, отдавшего себя морю вместо космоса. Он вспомнил недавно родившихся внуков, и сердце болезненно заныло. Проснулась томительная ностальгия, а вместе с ней — желание жить, естественное для любого человека, но часто заглушаемое высокими идеями ума. Долго терпя внутреннюю борьбу и смятение воли, Кьюнг все же постепенно начал приходить к выводу, что Айрант прав. Ослиное упрямство здесь никому ничего не докажет. Он в принципе готов бороться с кем угодно, если б знал главное: С КЕМ? Наконец он произнес:

– Ты меня уговорил. Надо взлетать.

Айрант изверг из себя нечто похожее на облегченный вздох. Потом ласково похлопал капитана по плечу.

– Наверное, подействовали посмертные молитвы Фастера, что к тебе вернулся рассудок.

– А что будем делать с оставшимися покойниками?

– С консервами?

– Прекрати называть их «консервами»! Это бывшие люди в конце концов! За неимением чувства долга, поимей хотя бы совесть!

Айрант криво усмехнулся и произнес:

– Ты знаешь… я ее уже давным-давно поимел.

– Так что делать-то будем?

– Да выбросим их на поверхность! Пускай сами роют себе могилы! Если уж научились шататься по звездолету, то и с этим справятся!

– Перетаскивать двадцать тысяч тел…

– Не надо ничего перетаскивать! Предоставь это дело мне, и я управлюсь за два часа!

То, что происходило на «Гермесе» спустя сорок минут, нельзя охарактеризовать иначе, как глобальный вселенский маразм. Раньше неистовствовали пассажиры, сейчас же, в отместку им, принялись неистовствовать люди. Но те уже сходили с ума ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Айрант открыл большой аварийный выход, которым пользовались только в экстренных случаях, то есть практически не пользовались никогда. В обшивке звездолета, служившей надежной защитой от вредного влияния планеты, образовалась прямоугольная черная дыра: окно в безрадостный потухший мир. Губительная вечная ночь проникла и сюда, излучая тьму и холод. Смертоносная метановая атмосфера с шипением и свистом, точь-в-точь как ядовитая змея, вползла внутрь, за считанные секунды заполнив собой все пространство грузового отсека.

Тела мертвых вздрогнули и пошевелились, словно испугались и почувствовали близкую месть за свои недостойные выходки. Послышался рев двигателя, который становился все громче, заглушая всякий звук, недовольный его присутствием. Спустя полминуты неопределенности в отсеке появился планетоход оборудованный под бульдозер. Он притормозил, задумался: достаточно ли справедлива намеченная им кара, затем резко развернулся и, выставив вперед массивный ковш, помчался на полуопустевшие стеллажи.

Трупы перемешивались вместе с железом и древесным настилом, на котором лежали. Черепа сминались, окрашенные серым цветом мозга. Их искореженные агонизирующие лица стали еще больше походить на лица демонов, а не человеков. Ковш резал трупы напополам, выдавливая внутренности и сгребал все в общую массу. И это месиво человеческих костей, раздавленных мышц, вывернутых кишок, похожих на дохлых змей, а также деревянных щепок, ломаных досок и гнутых стальных балок планетоход гнал в сторону черной дыры, где выбрасывал все это на поверхность планеты. Здесь некому было закричать, некому осудить творящееся безумие, некому даже посочувствовать.

Через два часа весь грузовой отсек был очищен от пассажиров. Их выселили со всем имуществом: грубо, бестактно, откровенно по-варварски. Пускай Провидение, если Ему нечем больше заняться, поразмыслит и решит: справедлива или нет уготованная им участь. Прямоугольный осколок чуждого взору черного неба закрылся, и герметизация восстановилась. Айрант явился перед капитаном с торжествующим лицом, словно и впрямь совершил какой-то подвиг.

– Готово! Я их всех похоронил. Мы сделали свое дело и можем со спокойной совестью убираться отсюда!

У Кьюнга в эту минуту был какой-то мечтательный вид, уж совершенно несвойственный данной ситуации. Он медленно покачивался в кресле и… то ли улыбался, то ли задумчиво кривил губы — непонятно. Потом сказал:

– Знаешь, тебе покажутся дикостью мои слова, но по-моему, мы с тобой счастливые люди.

– О, да! — бортмех даже хлопнул в ладоши. — Только почему ты так поздно об этом догадался?

– Не иронизируй, я серьезно. Понимаешь, несмотря на всю нервотрепку наше пребывание здесь является настоящим подвигом, далеко не всякий выдержит такую психологическую атаку. Честное слово, на Земле будет о чем вспомнить. И будет за что выпить. Это всяко лучше чем прожить всю жизнь без проблем серой незаметной мышкой, копошась на каком-нибудь радиозаводе. НЕ ПОВИДАВ ТОГО, что повидали мы. К тому же, все в жизни относительно. Многие люди натерпелись куда больше нашего.

– Ага… — бортмех протер ладонью вспотевшее лицо и плюхнулся в ближайшее кресло, — кажется, я понимаю твою мысль! Давным-давно, когда я еще умел читать книги, в одном философском трактате как-то прочел, что степень человеческого счастья определяется не тем, насколько хорошо тебе лично, а тем, насколько хреново всем остальным. Но увы! ОСТАЛЬНЫХ поблизости нету, и испытать даже эту версию счастья у меня ну никак не получается! Так что, мы взлетаем или нет?..

Кьюнг одобрительно кивнул головой и принялся разминать пальцы. Торопиться было некуда, но и тянуть со стартом также не имело смысла. Сожалеть о совершенном деле уже поздно, как впрочем, было рано радоваться о делах еще не свершенных.

– Ты согласен, если я назову наше возвращение трусливым бегством?

– Согласен! Согласен! Только давай — взлетаем!

Оба уже сидели пристегнутые аварийными ремнями и упершись взором в клавиатуру ручного управления. Какое-то странное чувство: помесь торжества и уныния, символической победы и фактического поражения, сумбур из недоумения, озлобленности, страха создавал в душе нечто усредненное — тупую угнетающую серость. Айрант сделал глубокий вдох и медленный расслабляющий выдох.

– Даже поверить не могу, что ЭТОТ момент наступил. Самый длительный кошмар в моей жизни, кажется, позади!

Кьюнг его не слушал и бормотал о чем-то своем:

– Странное дело: капитан Нилтон панически бежит… и сам не знает — от чего.

– Да, дело странное! Включай!

Кьюнг поставил на режим автопилота и запустил программу старта. Отсек за отсеком весь «Гермес» пропитался тихим гудением. Наконец-то проснулся. Наконец-то ожил, выявляя готовность для нового галактического прыжка. Включились вентиляционные кулеры электронных блоков, индикаторы загорелись. Божество из стали и гремучего топлива, почувствовав внутри себя дух жизни, с надеждой и какой-то тоской смотрело в центр звездного неба: примерно также как рыба, выброшенная на берег, тоскует по морю. Оно не менее обитающих в нем людей стремилось покинуть мир безумия, где все давно посходили с ума: боги, законы ими созданные, люди — те, кто умер, и те, кто лишь готовился к этому событию. Если принять во внимание тот факт, что жизнь — это лишь отсрочка смертного приговора, вынесенного Природой всякому, кто посмеет назвать себя человеком.

Вот-вот должны были задрожать основания звездолета. Прошла минута. Другая… Но этого не происходило. На щите индикаций горела обескураживающая надпись: «НЕТ ПОДАЧИ ТОПЛИВА».

– Вот черт!

– Попробуй в ручном режиме! — посоветовал Айрант, чувствуя нахлынувшее волной беспокойство.

Результат был тот же самый. «Гермес» продолжал стоять на месте даже не шелохнувшись, будто прирос к поверхности и пустил глубокие корни. Капитан принялся стучать по клавишам, но этим только выказывал охватившую его панику.

– Они нас не пускают! Я так и знал!

– Кто тебя не пускает?! — крикнул Айрант. — Обыкновенная неполадка в системе топливной подачи! Благодари судьбу, что жив еще твой бортмеханик, — он поднялся и собрался уходить.

– Куда?

– Не сомневайся: через полчаса все будет в порядке!

– Может, пойти с тобой?

– Не надо!

Капитан схватил его за рукав и пристально посмотрел в глаза.

– Айрант, я тебя умоляю, будь осторожен!

Бортмех брезгливо одернул назад свою руку и гневно бросил:

– Умоляют обычно на коленях, — после этой реплики скрылся.

Кьюнг остался наедине с вымершими отсеками, все еще надеясь, что это обыкновенное недоразумение, хотя в череде минувших событий оно выглядело с ними явно заодно. Тянулись томительные минуты ожидания. Он ждал сигнала от Айранта, который вот-вот должен был рассеять угнетающую тишину. Что же могло произойти? Почему блокирован плазматрон? Разорваны трубы? Может, просто засорились? Ведь техника топливной подачи примитивна до уровня средневековья: там и ломаться-то нечему. Впрочем… после Кукольного Театра можно ожидать что угодно. Что если бывшие пассажиры шутки ради пробили баки с жидким топливом? Хотя Кукол на борту звездолета больше нет — однозначно. Айрант всех выбросил. Да, юмор у них черный, как небо над Флинтронной, но в таком случае, оценив остроту этой шутки, следует оценить и другое: реактивные двигатели вообще встали. Фокус удался… Конечно, можно стартовать и на фотонных, но при этом придется сжечь добрую половину кладбища.

Почему так долго нет сообщений от Айранта? Кьюнг взглянул на часы — прошло уже двадцать минут. Он не выдержал этого удручающего молчания и сам вышел на связь:

– Как дела, Айрант?

Из динамиков продолжало веять могильным молчанием. В мире нет ничего более оглушительного, чем эта полная идеальная тишина, зловещее отсутствие всяких звуков, от которого все слепнет и глохнет.

– Айрант! Что там такое?! Да скажи хоть что-нибудь!

Кьюнг вытер вспотевший лоб, проверил боеготовность плазмопистолета и направился в энергетический отсек. Каждая сомнительная тень, каждый закоулок переходных салонов им тщательно осматривался. Указательный палец лежал на пусковой кнопке, и смертоносный испепеляющий луч готов был каждую секунду вырваться наружу. Губы что-то невнятно шептали, сердце затаилось в груди, замерло, опасаясь даже собственным стуком наделать излишнего шума. В голове вертелись взбудораженные мысли, одноцветные и практически неощутимые, типа: «все нормально… я полностью спокоен… сейчас во всем разберемся…». Увы, неумелый аутотренинг не приносил никакого результата: колени по-прежнему дрожали, а маячащий в руке пистолет панически менял одно положение на другое. Порой капитан вздрагивал даже от звука собственных шагов. Вот она, подрубленная под корень и некогда хваленая твердость духа… От нее не осталось ничего, кроме маски равнодушия на лице, да и та уже обрела болезненный оттенок страха.

Наконец он достиг межъярусного перехода. Здесь тянулся узкий изгибающийся коридор, в котором почему-то совсем не было света, хотя тумблер находился во включенном положении. Кьюнг поблагодарил себя за сообразительность, что взял на всякий случай фонарь. «Всякий случай» и наступил. Яркий живительный луч вмиг прогнал темноту. «Так… — размышлял он, — значит, Айрант включил тумблер и, несмотря на то, что он не сработал, все равно сунулся сюда… Вот бестолочь!».

Тут только он увидел на полу большое квадратное отверстие, образующее дыру в нижний ярус. Из нее веяло темнотой, как из беспроглядной бездны. Там, внизу, тоже не было света. Но почему… и откуда? Как, черт бы ее разодрал, она вообще образовалась? Словно кто-то снял пару перекрывающих плит и куда-то уволок…

Да так оно и было! Посветив немного вдаль, он обнаружил, что плиты стояли возле стенки. Страшная догадка колыхнулась в голове, и Кьюнг припал к отверстию, устремив луч фонаря вниз…

Ему часто приходилось испытывать на себе удары: по лицу, в грудь, в область пояса. Жизнь есть жизнь. И побоев в ней не счесть. Сейчас же удар, минуя тело, был направлен прямо в душу. Ни смерть Линда, ни смерть Фастера, ни глупая гибель Оди почему-то не вызвали у него такого шока, который пришлось пережить в этот момент. Айрант лежал без движения, распластавшись на днище нижнего яруса. Голова была в крови. Здесь, увы, слишком большая высота, чтобы оставался шанс на то, что он еще жив. Но все же капитан спешно преодолел проем, кинулся к лифту и спустился вниз.

Мир в глазах стал черно-белым, обесцвеченным и обеззвученным.

Он принялся трясти его за плечи.

– Айрант! Ты не мог погибнуть так глупо! Айрант!!

Его уста молчали, пульс отсутствовал, дыхания не наблюдалось. Несомненно, он был мертв. Очередная жертва торжествующего здесь безумия. Кьюнг в ярости произвел несколько слепых выстрелов и долго наблюдал как тухнет расплавленный металл. Самое страшное было не то, что ему вскоре придется умереть, а то, что этот неуловимый призрак-убийца так и останется безнаказанным.

Через какое-то время (показавшееся то ли секундой, то ли вечностью — безразлично) он завел планетоход. Резкий звук двигателя немного привел его в чувство, и мироздание встрепенулось от шока. Затем он положил в кабину тело бортмеханика, предварительно надев на него скафандр, и окунулся в пески черной планеты, с которой только что навеки прощался.

Могилу копал сам, вручную, медленно и неспеша. Лишь шарканье лопаты тревожило мертвую вселенскую тишину. Всякая жизнь, увы, лишь иллюзия. Смерть — вот естественное состояние любой материи. Доказательства?

Всякая иллюзия рано или поздно разрушается…

На Флинтронне жизнь выглядела иллюзией вдвойне: этаким миражом среди миражей.

Кьюнг был почти убежден в этом. Теперь уже никто не вызовет его по радиосвязи, никто ни о чем не спросит. Он остался наедине с планетой-убийцей, схоронившей в себе миллионы тел. Остался один… во всей обозреваемой вселенной. Поставив памятник, он долго глядел на фотографию Айранта, только что им наклеенную, и в душе возникло противоречивое чувство неестественности: жизнерадостный, веселый, бесшабашный, никогда не унывающий бортмеханик теперь смотрел ОТТУДА застывшими холодными глазами. Как могли совместиться воедино это воплощение бурной экстенсивной жизни и сама Смерть? Две непримиримые противоположности, два разноименных полюса.

Смерть опять одержала победу. Поединок с ней длится с самого рождения человека многие десятки лет, но она как опытный убийца рано или поздно всегда побеждает… Капитан вмиг почувствовал крайнюю усталость, обреченность и… что-то еще: заныло сердце, растаяла воля, пришло детское, давно забытое чувство жалости к самому себе. Он уже не помнил как рухнул на пески, мышцы лица задрожали и по щекам потекли самые настоящие слезы. Да, Кьюнг Нилтон плакал. Он смотрел на небо сквозь влагу в глазах созерцал мутные плавающие звезды. Далекие пылинки из огня и чьих-то надежд. Его грудь тряслась, губы шептали что-то невнятное, впервые за все это время он по-настоящему расслабился и перестал сопротивляться самому себе. Если бы те, кто знали волевого капитана Нилтона, сейчас посмотрели на него со стороны, они бы изумленно воскликнули: «это ли тот самый Нилтон, душа из стали, легендарный навигатор космоса?!». Последний раз Кьюнг плакал, когда был еще двенадцатилетним мальчиком, но тому предшествовала настоящая катострофа: получил единицу за контрольную по математике. С тех самых пор он забыл, что такое собственные слезы. Не позволял этой слабости господствовать над собой — никогда, даже если было очень больно. Даже на похоронах родного брата сжал губы до крови и сказал себе: нет. Сейчас же воля, прошедшая сорокалетнюю закалку, вмиг оказалась сломанной.

Когда глаза маленько просохли, капитан поднялся, оглянулся, обнаружив себя, как в объятиях вражеского кольца, окруженным со всех сторон могилами и смердящими памятниками. Безмолвные, безликие обманчиво-безмятежные враги рода человеческого. Земля была где-то бесконечно-далеко, а может, ее уже вообще не существовало. Он находился один среди миллионов звезд… И тут чувства в душе перевернулись: на смену слезливой сентиментальности пришла ярость. Да, самая настоящая и хорошо знакомая. Ярость и злость, два горячих гейзера, которые закипали еще больше от бессилия понять: на кого он, собственно, злится. Кьюнг закричал:

– Чего вы от меня хотите?! Чего вы добиваетесь?! Вы ищите моей смерти? — Так вот он я! Чего ждать? — в какой-то момент он вдруг понял, что начинает подсознательно верить в миф о мертвых душах, ведь к кому-то же обращался: — Проклятая планета!!

Кьюнг, утоляя свое бешенство, принялся беспорядочно стрелять по памятникам, поджигая пластик. Темнота озарялась вспышками плазменных молний, бьющих во все стороны. Эти молнии раскалывали черное небо на куски, но они вновь срастались в монолитный сумрак.

– Сволочи!! Почему вы боитесь показаться?! Почему бы нам не встретиться лицом к лицу, чтобы вступить в честный поединок? Проклятые убийцы! Вы поступаете как последние трусы!

Никто не отвечал на его вызов, и когда пистолет устало скользнул обратно в кобуру, кладбище продолжало спать вечным незыблемым сном. Ослепшая Тьма и оглохшая Тишина смешались друг с другом, покрыв планету непроницаемым панцирем, как бы изолировав ее от внешнего мира. Кажется, ничего кроме них, этих двух тождественных субстанций, здесь никогда не было и нет. Кьюнг вдруг испугался, что уже начал бредить. Он вяло ущипнул себя, сел на борт планетохода и остатками соображения принялся размышлять: «Зачем я схожу с ума?.. Ведь в радиусе сотни световых лет никого нет. НИКОГО. Только я один.»

И он взялся еще раз переворачивать в памяти события этой затянувшейся галактической ночи. Смерть Оди: кто знает, может кто-то шутки ради приклеил его фотографию на том памятнике, а потом просто боялся в этом признаться? Есть логика?.. Какая-никакая, а присутствует. В любом случае, это не исключено. Идем дальше: Линда убил Айрант по нелепому подозрению, как выходило из его собственных слов. А вдруг и Фастера убил тоже он, только скрыл это. Ведь есть старый психологический прием: открываешь только полуправду, казнишь себя, бьешь в грудь, да еще делаешь это по собственной инициативе, и окружающие проникаются к тебе доверием, искренне начинают думать, что во второй половине правды ты невиновен. Они с Фастером, кстати, никогда не ладили. Бортмех терпеть не мог его религиозность, как и всякую человеческую идейность. Сам же Айрант, возможно, погиб от собственной глупости, когда-то разобрал эти плиты в межъярусном переходе, потом забыл… Конечно, основная проблема, бьющая по всякой логике — это Кукольный Театр. А что, если его никогда и не было? Просто банальные Галлюции. Бывают галлюцинации слуховые, бывают зрительные, а эти, к тому же, и осязаемые. Бывают, правда, еще веселые и невеселые, но здесь определиться сложней. Пассажирам, возможно, и было весело, зрителям спектакля — не очень.

Капитан вздохнул и подумал: как ужасно «невесело» ему сейчас в хаосе обессмысленных мыслей и всех событий, им предшествующих. Итак, какой же вывод?

Может, и нет никакого загадочного убийцы? Может, все они по очереди стали жертвой собственного помешательства? Тогда сейчас надо просто успокоиться, вернуться на «Гермес», устранить неисправность и…

Спокойно лететь назад?

Кьюнг приободрился невесть откуда взявшейся искрой оптимизма и залез в планетоход. Пески вновь задрожали от механического рева ползущей по ним машины. Находясь уже внутри звездолета, капитан еще раз прошелся по всем отсекам: кругом застоявшееся безмолвие, полнейший вакуум звуков, в котором плавали знакомые взору краски и образы. Движение отсутствовало, если не считать этих тупых компьютерных ботов, что сидели в иллюзорном ресторане с погашенным морем. Он заглянул в каюту Оди. Она была пуста. Даже смятая неубранная кровать осталась в том виде, какой она была в день его смерти. На полках лежали потрепанные книги, на столе — слой исторической пыли.

Следующей располагалась каюта Линда. Здесь находилась масса медицинских препаратов с соответствующим аптечным запахом воздуха. Экипаж «Гермеса» отличался редкостным здоровьем, и поэтому Линд ими практически не пользовался. Вот черный каламбур: на «Гермесе» умирали чаще, чем болели. По этому поводу можно сказать лишь одно слово: увы! А лучше ничего не говорить — просто развести руками. Жизнь полна печальными казусами. И тот факт, что под песками сейчас все лежали «здоровенькими», если ошибочно не принять за мрачный юмор, можно расценивать как тщательный отбор тех, кого допускали к просторам Большого Космоса.

Чуть слышно потикивали старинные механические часы. Неизвестно, зачем Линд их взял с собой? Может какая-то семейная реликвия? Но и они были неспособны внести перемены в окружающую незыблемую тишину.

Далее шла каюта Фастера. Здесь, как всегда, многолюдное общество духовных учителей — строгим наставляющим, отчасти разочарованным взором смотрящих из глубины портретов. Сами портреты чем-то напоминали маленькие оконца в другой мир, откуда и выглядывали эти слегка надменные гуру, возможно, чтобы узнать: что творится в мире грешных людей. И покарать их, если не делом и не словом, то хотя бы этим губительным, почти уничтожающим взором, торчащим словно невидимые иглы. На столе разбросана религиозная литература, какие-то индусские фетиши и другая священная символика. Но жизнь ушла и отсюда, оставив после себя гнет первозданной тишины. Постель Фастера была вся в пятнах засохшей крови. Кьюнг вопросительно вглядывался в каждый уголок каюты и тут вдруг заметил валяющуюся на полу веревку с петлею на конце. В суматохе бурлящих событий раньше ее никто не увидел. Так значит… Фастер повесился? Или его задушили? Но к чему тогда ножи?.. Еще один вопрос, и еще одно отсутствие ответа.

В каюте Айранта не было ничего примечательного. Читал он мало и редко, поэтому двух книг на полках вполне хватало для удовлетворения его духовных запросов. Постель была также небрежно смята, на полу валялись грязные носки и рубашка — типичные символы хаоса и беспорядка. Айрант не отличался аккуратностью ни в словах, ни в поступках, ни в быту.

Последней капитан посетил собственную каюту. Взял с полки плюшевого медведя и долго смотрел в его пластмассовые зрачки…

– Ну что, друг детства, как поживаешь? Остались мы с тобой вдвоем, как тогда… сорок лет назад. И мне не с кем здесь больше поиграть. Ты хочешь играть?

Капитан потеребил его тело, и медведь в ответ радостно захлопал ушами.

– Ну, давай поиграем! Ты еще не разучился ходить?

Повинуясь воле человеческих рук, медведь с важным видом прошелся по столу, прыгнул на кровать, поскакал там немного — совсем как в том далеком детстве, — повращал плюшевой головой туда-сюда, даже пробормотал несколько неразборчивых фраз, радостный, что после стольких лет забвения ему вновь уделили внимание. И опять прыгнул к себе на полку. А Кьюнг еще какое-то время послонялся из отсека в отсек, разглядывая давно изученные закоулки этого космического лабиринта, затем почувствовал сильное утомление, вернулся в свою каюту и на несколько часов отключился от всего происходящего.

Сон — тот, который без сновидений, похожий на временную смерть, оказался лучшим лекарством, панацеей от всех бед и проблем. Поэтому проснувшись, он почувствовал небывалый прилив бодрости. Прежде всего следовало спуститься в рабочий отсек нижнего яруса и наконец разузнать: почему не было подачи топлива. Так и сделал. Оказалось — глупейшая причина и, если б смех в этой ситуации был уместен, он бы рассмеялся. От души.

Были просто перекрыты топливные задвижки. Дело двух минут — вернуть их в исходное положение и попробовать еще раз произвести старт. Решение было принято. Но не сейчас, чуть позже. Хотелось еще раз проститься со своей командой: его ни на секунду не переставало мучить чувство неосознанной вины перед ними.

Прибыв на место захоронений, Кьюнг оставил планетоход в таком положении, чтобы его прожектора светили прямо на те четыре могилы, а сам вылез наружу и подошел поближе…

Ему снова стало плохо… сердце подсказывало, что нечто подобное должно было произойти, разум до последней минуты сопротивлялся и не верил. В какой-то момент даже показалось, что поблизости заиграла похоронная музыка, но это было абсолютной мелочью по сравнению с тем, что он УВИДЕЛ.

Рядом с могилой Айранта кем-то была вырыта свежая яма… для него.

Причем, вырыта всего несколько часов назад, так как еще совсем недавно он сам находился здесь. Более того, рядом стоял новый памятник с его улыбающейся фотографией и убивающей рассудок надписью: «Кьюнг Нилтон. Трагически погиб на Флинтронне при неизвестных обстоятельствах.». Эпитафия оказалась скупой на слова, но щедрой на источаемый ими яд. Дата рождения и дата смерти в точности совпадали. Смерть должна была наступить сегодня.

Кьюнг лихорадочно огляделся вокруг. Возможно, этот загадочный НЕКТО стоял совсем рядом, тщательно скрываемый слоем непробиваемой ночи. Уже второй раз подряд бесстрашный и волевой капитан испытал настоящую жгучую панику. Он понял, что окончательно сломлен духом. Руки дрожали, пистолет превратился лишь в символическое средство обороны, став простой игрушкой. Куда ни взгляни — всюду тьма и могилы. Ему постоянно казалось, что за спиной кто-то стоит и готовится нанести последний удар, поэтому он часто оборачивался и слабым светом фонаря пытался рассеять галактический вездесущий сумрак. В таком состоянии люди обычно непредсказуемы и способны на что угодно. Кьюнг чувствовал, что близок к окончательному, последнему решению в своей жизни.

Он медленно побрел по безграничному кладбищу, все более сливаясь с темнотой. Мир в глазах потихоньку угасал. Ему вдруг показалось, что поверхность под ногами зашаталась, словно вся планета встрепенулась после бесконечного долгого сна. Но позже он пришел к выводу, что просто пьян от собственного отчаяния. Бессмысленные звезды все еще горели на небе, посылая ему искорки своего заледенелого света. Повсюду смердело разлагающимися трупами. Он не мог чувствовать этот одурманивающий запах сквозь непроницаемый скафандр, но смрад мертвятины, каким-то образом пробивая преграду, проникал в его сознание. Стало даже тошнить. Никогда еще планета не выглядела так зловеще: темнота обжигала взор, мрачные могилы безмолвно вопили от собственной боли и скорби. Порой Кьюнгу казалось, что до его слуха доносятся голоса усопших. Прямо из-под песков возникали вздохи, стоны, протяжные завывания, в которых едва ли не различались слова проклятий. Ни на секунду не покидало подозрение, что сзади кто-то крадется. Он резко оборачивал голову, но всякий раз натыкался взором на беспроглядную черную стену. Вдруг кто-то позвал его:

– Кью-юнг…

Он замер и прислушался… голос повторился и был уже более навязчивым. Исходил он явно снизу, где могли находиться только…

– Кью-юнг… Кью-юнг…

Капитан понял, что начинает сползать с собственных мозгов. Нужно было быстрей делать задуманное, иначе финал непредсказуем. Он достал пистолет, в котором еще оставалось несколько зарядов, и, нацелившись в россыпь звезд, сделал первый залп. Похожий на молнию плазменный импульс разрезал напополам вселенную, на мгновение осветив вокруг полчище воинственно настроенных могил.

– Это в честь Оди!

Не прошло двух секунд, как грянул еще один выстрел.

– Это в память о Линде!

Потом более длительная пауза и третий залп.

– Это за упокой души Фастера!

Капитан в четвертый раз нажал кнопку курка и снова царство смерти было ослеплено мимолетной вспышкой яркого света, тут же поглощенного мраком.

– Это посвящается Айранту!

Прежде чем произвести последний итоговый выстрел, завершающий сюжет всех злоключений, подводящий черту в последовательности никем так и не понятых событий, ставящий точку всем неразрешенным проблемам, Кьюнг произнес длинную речь. Если бы в этот момент его кто-то мог слышать, он бы так и не разобрал, к кому именно эта речь направлена: к планете, к умершим, к невидимому божеству или к самому себе. Он медленно брел по кладбищу, уже ничего не осязая и не чувствуя, не видя и не слыша. Даже собственный голос, казалось, лился откуда-то со стороны, рождаясь непонятно где:

– Вот он, КОНЕЦ… Еще будучи молодым, я часто спрашивал себя: какая она, Смерть? Как она будет выглядеть? В каком обличии ко мне явится? Будет меня мучить или поразит внезапно? Даст дожить до глубокой старости или проявит нетерпение и заберет раньше?.. Когда умирали другие люди, я воспринимал это как посторонний физиологический процесс, который может случиться с кем угодно, только не со мной. Находящемуся под влиянием солипсизма мне иногда казалось, что вся вселенная существует только ради меня. Если меня не станет, то и вселенная погибнет. Смерть являлась чем-то непонятным, неосмысленным, нереальным… Но вот ОНА приняла ощутимый облик! Вот ОНА рядом со мной! Стала реальнее, чем все мироздание с мириадами звезд! Готовься, Кьюнг Нилтон! Посмотри на небо и попрощайся со звездами, с которых ты спустился. Прокляни эту планету. Она оказалась сильнее тебя. Вдохни еще немного воздуха и ощути его вкус. Не допусти себя до позорной нелепой смерти! Уйди из этого мира с достоинством! Потуши свет в твоих глазах и не жалей ни о чем!

Дуло пистолета было направлено в запредельную пустоту абсолютного небытия. Минуя оба виска, минуя оба полушария головного мозга, оно нацелилось Туда, Где уже никогда не увидят света… Ничего страшного: просто сон… сон, которому никогда не будет конца, заслуженный отдых от тяжелого бремени существования.

Раздался последний выстрел.

Последнее движение падающего тела.

Последний возглас.

И вообще: последнее проявление чего-либо…

На всей планете наступила самозабвенная тишина и покой. Тот самый монолитный незыблемый покой, что длится здесь уже миллиарды лет. И всякие попытки нарушить его вторженцами извне являлись просто вздором. Сотканная из волокон мрака галактическая ночь без шума, без шороха, без призрачного подобия звука являлась Альфой и Омегой всякому существованию. Могилы, покрытые холодным унынием и еще никем не высказанной печалью, ни на йоту не изменились в своем обличии, словно были нарисованы в темноте. Здесь не было даже слабого дуновения ветра, чтобы создать хотя бы иллюзию каких-то перемен. Как будто ничего и не происходило…

Четыре свежих песчаных бугра, под покровом которых обрели покой Оди, Линд, Фастер и Айрант, останутся вечным напоминанием всей этой запутанной и непонятной истории, что в мире живых выглядело кошмаром, а в мире мертвых, возможно, было простым развлечением. Рядом с ними — так и не заполненная пятая могила Кьюнга. Он лежал в стороне: именно там, где покончил с собой. После этого последнего выстрела так больше ничего и не произошло, словно время остановилось или замерзло в холоде метановой атмосферы. По-прежнему непоколебимо стоял на своем месте «Гермес», в нем — пустые каюты, которые жизнь покинула навсегда. Свет еще горел, периодически вспыхивая и угасая, демонстрируя уже никому ненужную бутафорию раннего утра и бессмысленные теперь краски вечерних сумерек. Даже самые незначительные мелочи: стакан с недопитой водой, остатки еды, небрежно убранные постели — все осталось именно таким, как было в последние минуты обитающей здесь жизни. Всюду — ни звука, ни намека на какое-либо движение… Фантомный день и призрачная ночь, меняющие друг друга, вместе с тем и отмеряли бессмысленно текущее время. Текущее неведомо куда…

Рядом со звездолетом находилась статуя Фабиана с поднятой вверх рукой в позе какого-то проповедника, возглашающего о торжествующей победе смерти над людьми и механизмами. Глаза его давно потухли, источники питания бездействовали, застывшее титановое туловище годилось только в качестве манекена. Но в царстве остановившегося времени некому было полюбоваться его внешним изяществом, к тому же, чуждым людскому взору.

С другой стороны «Гермеса» валялась смердящая груда раздавленных и искореженных мертвых тел, так и не захороненных, ставших жертвой тотального безумия, что поразило тех пятерых, прибывших сюда со звезд. Все было окаменелым, застывшим, незыблемым… В радиусе многих тысяч миль на всей поверхности Флинтронны не двинулась ни одна песчинка, не пошевелился ни единый предмет, нигде так и не проскользнула подозрительная тень или что-то подобное, лишь вездесущая всеобъемлющая омертвелость, заледенелый покой, вечная во времени темнота. Только изредка по небу сверкнет заблудившийся метеорит, но это никак не отражалось внутри царства безголосой ночи.

На этом, в общем-то, можно б поставить точку или родственный ей вопросительный знак и, пожав плечами, завершить повествование последними строчками. Но, как видите, строка далеко не последняя. И, если бы история на самом деле обрывалась столь скучной неопределенностью, о ней бы никто никогда не узнал. Неизвестно, сколько времени еще прошло, прежде чем на планете появилось первое движение…

Движение?

Да, именно. Кажется, шевельнулась рука Фабиана. Впрочем, в непроницаемых для взора сумерках такое могло и померещиться… Но нет. Сначала согнулись пальцы одной руки, потом — другой. Голова робота, все это время неестественно свернутая набок, выпрямилась, приняв правильное положение. Словно скидывая с себя чары некого колдовства, пошевелилось туловище. Фабиан произвел несколько разминающих движений, огляделся вокруг и сделал первый шаг. Эти титановые ноги, что казалось навеки вросли в поверхность, как два вкопанных столба, теперь вдруг обрели свободу.

Еще один шаг, другой, третий… Странно: не было той хромоты, которой он страдал последнее время. Да и вообще, если бы у этой картины оказался посторонний наблюдатель, сложно предположить, какое чувство его сейчас одолевало бы больше: крайнее любопытство или крайнее недоумение?

Фабиан… Это слово являлось чуть ли не синонимом кротости и покорности. Тихий, молчаливый, почти по-человечески добродушный, немного заторможенный (каким его помнили на «Гермесе»), сейчас он, точно воскреснув из состояния механической смерти, шагал как ни в чем не бывало, но…присутствовало некое чувство… Бред! Механизмы не способны чувствовать. Может, что-то изменилось в мимике его лица?.. Опять вздор! У них нет ни лица, ни мимики. Металлическая маска — не более и не менее. Но все же было нечто такое, что отличало его от прежнего Фабиана. Что именно — не разобрать, тем более в темноте.

Вот он подошел к груде искореженных мертвых тел — да, тех, которые Айрант самым что ни на есть варварским способом выбросил из грузового отсека. Немного постоял, помолчал и направился в другую сторону. Его искусственное лицо (воспользуемся все же этим словом), или скажем иначе — безжизненный слепок вместо лица, так и не выразило никаких эмоций: ни страха, ни удивления, ни печали В электрических цепях его кем-то смодулированного сознания ни на долю ампера не изменилась сила тока, не повысилось напряжение: он был абсолютно холоден и ко всему равнодушен.

Приблизившись к могилам, где были погребены участники последней похоронной компании — те, кого он еще совсем недавно высокопарно называл своими «господами», робот не удостоил себя трудом хотя бы с полминуты постоять перед каждым памятником, что требовали элементарные правила почтения к умершим, кстати, заложенные в программу его полупроводникового сознания. Взглядом, длившимся пару мгновений, он проткнул все четыре песчаных бугра, словно прощупав их содержимое, затем резко повернулся и подошел к трупу Кьюнга. Слегка потрогав его ногой и убедившись, что жизнь покинула и это тело, Фабиан непонятно для чего вдруг направился внутрь кладбища. Ни лице — та же непроницаемая маска холода и равнодушия. Конечно, холод и равнодушие, его незыблемые статус кво, были присущи ему всегда, но только сейчас они обрели какую-то обледенелую чувственность, даже оттенок злорадства и ненависти… Опять мерещится?

Возможно.

А далее стало твориться что-то еще более странное. Посторонний наблюдатель, если б таковой существовал, задался бы разумным вопросом: да Фабиан ли это? Робот начал производить совершенно непонятные, не заложенные ни в одну из его программ движения: то поднимет обе руки вверх, производя вращательные движения кистями, то разведет их в стороны, по очереди сгибая левый и правый сустав. Потом он принялся кружиться на месте, подергивая ногами, как в эпилептическом припадке, создаваемом спонтанно возникающими токами в координационных цепях. Его голова покачивалась из стороны в сторону. Все это ошеломляющее зрелище слишком походило на… какой-то сакраментальный танец.

Действительно! Робот танцевал!

Среди умерших могил, как наваждение из ночного кошмара, вращалась его пляшущая фигура. Прожектора оставленного Кьюнгом планетохода все еще извергали из себя подобие света, тем самым озаряя эту сюрреалистичную картину, столь неестественную для рассудка. Титановая обшивка поблескивала сотнями маленьких огоньков, отражая свет, а порой полностью растворялась во мраке, что производило впечатление аморфного бестелесного духа, то возникающего для взора, то исчезающего в своем невидимом мире. Удачное, кстати, впечатление…

Наконец Фабиан остановился, еще раз огляделся вокруг, показав во все стороны потухшего мироздания свою жуткую металлическую маску, и вдруг…

Мир даже содрогнулся от этой выходки.

…вдруг он ЗАСМЕЯЛСЯ!

Первый раз в поднебесной раздался этот синтезированный искусственный смех, рождающий в себе отзвуки чего-то демонического. Звон металла о металл. Скрежет беспорядочных звуков о метановый затверделый воздух. Хохот самого дьявола, облаченного в белую железную кирасу. Его голос многократным эхом несся над могилами и был настолько пронзительным, что чуть не разбудил тлевших под ними мертвецов.

Но это еще не все. Следом произошло событие, вносящее наконец смутную ясность в сумбур минувших приключений, приоткрывающее завесу так и не разгаданных тайн. Если б остался жив хотя бы один из пятерых и видел все это со стороны, он бы наверняка начал рвать на себе волосы и проклинать себя за тугодумие. Он бы отчаянно воскликнул: «Так вот, оказывается, в чем была разгадка! И так близко! Где были наши глаза?! Какой бог даровал нам такие скудные мозги?!». Первое, что могло прийти в голову, очевидно: убийцей является Фабиан. Версия (теперь уже!) убедительная, вполне правдоподобная, но увы, не совсем верная. Сказать точнее — совсем НЕ верная.

Робот вдруг замер. Руки его опустились, голова слегка склонилась, взор потух, как будто колдовские чары вновь пришли в действие, обращая все тела и предметы в безмолвные статуи. Потом что-то зашуршало у него внутри, раздался едва уловимый скрип, и далее нечто вообще интересное: в той области, где у него находилась грудная клетка (выражаясь человеческими терминами), произошло во всех смыслах загадочное шевеление, будто бы к нему не относящееся: чуждое, инородное. Вдруг открылись две маленькие дверцы, грудь как бы распахнулась, а оттуда выполз (или вывалился) комок бесформенной слизи. Он был желтоватого цвета, без ясных контуров или очертаний, совсем непонятной внешности и еще более непонятной внутренней сути. Комок, обернувшись огромной каплей, начал медленно стекать по телу робота, не оставляя при этом следа. Будь здесь посторонний наблюдатель, его страх и недоумение уступили бы место простому любопытству. Некоторое время эта невнятная по форме и структуре масса чего-то неопределенного лежала в песках. Фабиан стоял рядом и не производил ни единого движения. Такое безучастие могла являть только кукла, которую выключили нажатием потайной кнопки. Нет, дело тут было явно не в Фабиане. Он, как станет вскоре известно, выполнял лишь роль троянского коня из древнего еще незабытого мифа. Тот желтый комок: вот на что следовало бы обратить внимание.

Действительно. Комок вдруг начал расти, подобно надувной игрушке расширяясь во все стороны. И тут только в аморфном зародыше стали проглядываться признаки телесности: голова, туловище, руки и ноги. Магическое перевоплощение длилось минуты две, не больше. Вот уже рядом с роботом находилось некое существо. В глубокой темноте да еще со слабым зрением и отуманенным рассудком его можно было ошибочно принять за человека. Но стоило хоть ненадолго задержать на нем взгляд, как сразу становилось ясно: ничего человеческого здесь никогда и не было. Неестественно вытянутый овал лица, маленькие глубоко посаженные глаза без бровей и ресниц, нос, чем-то напоминающий загнутый клюв, непомерно пухлые длинные губы, которые постоянно подергивались, заглатывая метановый воздух. Даже самое кривое зеркало не смогло бы так исказить и изуродовать нормальный человеческий облик. Кожа была абсолютно желтая. Руки и ноги — худые, безобразно-длинные.

Теперь самое время зевнуть от скуки. Неужели все-таки этот полулегендарный инопланетный разум, о котором столько писалось, столько мечталось, столько складывалось фантасмагорий, что сама идея его существования за столетия уже очертенела до тошноты? Ведь после гибели цивилизации лустангеров вера в «братьев по разуму» перешла в область религии. Ученые давно подсчитали, что на планетах пригодных для жизни (коих, кстати, очень и очень немного) вероятность «эволюционного взрыва» настолько мала, что даже проинтегрировав ее на всю обозреваемую вселенную мы получаем (по мнению академика Ассмаузера) вот такие пессимистичные цифры: одна или две цивилизации на пятьдесят галактик. Так что же? Ассмаузер ошибся в расчетах или эта ничтожная вероятность все-таки вторглась в наши пределы? Вот она, запоздалая сенсация, которой успели переболеть за несколько веков до ее появления. И наконец вот ОНИ — те самые «братья». Что же они такое: порождение чертей или неудачное творение иногалактического божества? Откуда они, сволочи, вообще взялись? С какой луны свалились? Нельзя сказать, что Млечный Путь (наша система) была исследована вдоль и поперек, но тысячи тысяч беспилотных кораблей, уже три столетия зондирующие ее внутренности, набитые пустотой и скукой, не привели к желанным результатам. Лишь вселили в жителей Земли еще больше пессимизма и отчасти — гордости, что они, мол, чуть ли не пупы вселенной. Реликт. Уникум. Не имеющие образа и подобия во всем остальном мироздании.

Ну ладно, посмотрим что там дальше.

Существо оглянулось, изобразило что-то похожее на улыбку, затем достало из своего кармана маленький прибор, легко умещающийся на ладони, и что-то там нажало. Загорелся красный огонек, и из прибора выросла длинная антенна, уткнувшись своим концом в сгустившуюся тьму. Все понятно: передатчик. Этим нас не удивишь. Далее он (она или оно) заговорил на языке, не имеющим ничего общего ни с одним земных наречий:

– Я должен срочно связаться с советом Троих. Доложите, что их вызывает Крахт.

Еще минута ожидания. Красная лампочка два раза мигнула, и существо, в котором мы без труда распознали титул инопланетчика, продолжало:

– Здравствуй, Листр! Здравствуй, Глэббн! Здравствуй, Этк! — он даже слегка склонил голову, словно этот загадочный триумвират находился совсем рядом. — Да славится имя нашего Путеводителя Ордиза! Я нахожусь на планете Мертвых Тел и сообщаю главное: операция «Сумасшествие» завершена успешно. Нами захвачен еще один звездолет. Все пятеро землян мертвы. Причем, следуя Великому Моральному Принципу, я лично не убил ни одного из них. Один умер от страха, другой был зарезан своим же, третий, увы, повесился, четвертый, еще раз увы, неудачно поскользнулся, а пятый, видя, что больше ничего не остается, покончил собой… Пять несчастных случаев, не более того.

Потом существо долго и невозмутимо выслушивало говорящего (или говорящих) на другом конце связи, несколько раз кивнуло головой и в заключении произнесло:

– Все понял, буду ждать… Осталось похоронить одного землянина, и работа полностью завершена.

Что-то пока муторно-непонятное присутствовало в слове «работа», только что упомянутом. Но ясно было одно: под ним подразумевался отнюдь не дружественный контакт с родственной цивилизацией. Переговоры завершились, после чего, как в прокрученной назад киноленте, стали происходить обратные превращения. Гуманоид сунул передатчик в свой карман, расположенный то ли на одежде, то ли прямо на коже: во мраке не разберешь. Затем он стал медленно расплываться, подвергаясь невразумительным для человеческого ума метаморфозам. С каждой секундой он оседал вниз. И, уж если проводить прежнюю аналогию с надувной игрушкой, то сейчас из нее спускали воздух. И вот, перед нами опять комок желтой слизи, который проворно заполз по телу Фабиана на прежнее место, и грудная клетка захлопнулась. Робот ожил, тряхнул головой, будто только что проснулся и, отмеряя песчаный океан своей монотонной поступью, направился к месту, где лежал Кьюнг.